Сокровища животного мира

Глава шестнадцатая Летучие мыши

Все хотя бы понаслышке знают о существовании летучих мышей. Любой горожанин, если захочет присмотреться, может заметить неясные маленькие силуэты, словно призраки, порхающие вокруг домов. Спящих летучих мышей всегда можно увидеть даже в мемориале принца Альберта, в Кенсингтон-гарденс. Несмотря на широкое распространение летучей мыши, едва ли хоть один человек из полумиллиона сумеет точно описать ее внешний вид и повадки.

В африканских и других тропических странах, где рукокрылых гораздо больше, дело обстоит примерно так же. Эти странные существа относятся к одной из самых многообразных и многочисленных групп ныне существующих животных, и все же они живут среди нас, невидимые и неведомые, как духи.

По какой же причине или по каким причинам?

Этот вопрос мы задали себе сразу, как только попали в Африку. Ответ довольно простой — летучие мыши летают ночью. Но важнее всего узнать, как и где они летают, от этих вопросов зависит решение целого ряда проблем, ранее считавшихся достоянием чистой науки. Наблюдения за летучими мышами оказались настолько увлекательными для нас, и мы с таким интересом решали одну загадку за другой, что мне хочется поделиться с вами нашими трудами и заботами.

Ученые разделяют рукокрылых на два класса — Megacheiroptera и Microcheiroptera, что значит попросту «крупные рукокрылые» и «мелкие рукокрылые». К первой группе относятся в основном «вегетарианцы», а ко второй — плотоядные, поедающие насекомых и кровососы. Но мы вскоре выяснили, что для коллекционера это подразделение не совсем подходит. По своему поведению и образу жизни эти группы различаются нечетко.

Мы заметили, что рукокрылых можно разделить на две группы по другому признаку: одни летают вечером на открытых местах, вдали от деревьев, вторые — наоборот. Почти все крупные плодоядные виды относятся к первой группе, а почти все мелкие насекомоядные виды — ко второй. Все же, опять-таки с точки зрения коллекционера, между ними есть еще одно, чрезвычайно существенное различие. Первых можно подстрелить, а вторых — почти невозможно, для этого нужно редкое стечение обстоятельств.

Когда солнце начинает уходить за горизонт, рукокрылые начинают покидать свои убежища и кружить в небе. Они взлетают на большую высоту, во-первых, потому, что насекомые все еще продолжают летать в теплых слоях воздуха высоко над землей, а во-вторых, потому, что и плодоядным летучим мышам предстоит не ближний путь до их кормовых угодий. Эта первая партия рукокрылых снижается очень медленно, тем временем темнота сгущается с каждой секундой. Когда они снижаются настолько, что их можно достать выстрелом из ружья, становится совсем темно, и их уже не видно. Даже в самых выгодных условиях попасть в такую мишень почти невозможно.

Летучие мыши второго типа — те, что вообще не вылетают на открытое место, — отличаются еще более удручающими повадками. В этой стране лесов, густых зарослей и буйной зелени сумерки наступают быстро, и густая тень заливает постепенно всю землю, неуклонно наступающая ночь озерцами тьмы постепенно заполняет весь ландшафт. Летучие мыши — все мелкие формы — начинают летать, как только тени становятся достаточно темными, и ограничиваются тем, что мелькают в воздухе от одного залитого тьмой кусочка леса к другому, неизменно придерживаясь в своем полете самых черных, непроглядных участков тени.

Поэтому с самого начала обе группы остаются недосягаемыми для любого хитроумного охотника. Это мы поняли довольно быстро. Если бы мы знали, что наши злоключения только начинаются, я думаю, мы тут же прекратили бы всякие попытки добыть этих животных. В своем полном невежестве мы полагали, что все же сумеем их подстрелить, а затем найдем убежища-дневки и соберем их. И в том и в другом случае мы серьезно просчитались.

Кажется, нет человека, который бы представлял себе, что такое полет летучей мыши. Все птицы практически ведут себя в полете примерно как самолеты или в крайнем случае как вертолеты, но описать полет летучей мыши почти невозможно. Чтобы поддерживать тело в полете, крылья, которые, как всем известно, состоят из перепонок, натянутых между удлиненными пальцами «рук», движутся не только вверх-вниз, но, что гораздо важнее, взад-вперед. Собственно говоря, крыло действует точь-в-точь как рука, цепляющаяся за воздух в поисках опоры. А так как «рука» имеет множество суставов, согнутых в самых неожиданных направлениях, а животное представляет собой самую совершенную конструкцию для погони за мелкими насекомыми в скоростном полете, его полет превращается в путаницу самых фантастических движений, какие только можно себе вообразить. В полете животное то падает камнем, то рывком бросается вбок, то стрелой летит вперед, то пикирует вниз головой, то «ложится на крыло» и вообще выделывает серию неимоверных трюков, которые не поддаются описанию, опровергают все законы динамики и оставляют в дураках самого ловкого охотника.

Те виды, что летают на фоне чистого неба, не так испытывают наше терпение, как те, что остаются под покровом леса, но, если не считать плодоядных крыланов, которые вообще летают более спокойно, всех их можно сравнить с закрученными до отказа живыми пружинами, запущенными в чистое небо.

Если вы примете во внимание следующие факты, вам станут понятны те трудности, которые нам приходилось преодолевать. Тельце летучей мыши в среднем составляет одну пятнадцатую площади, занимаемой животным вместе с раскинутыми крыльями. Некоторые виды летают с такой скоростью, что их невозможно сфотографировать обычной пленочной камерой без «смазки», даже в полете по прямой, который бывает весьма редко. Полет летучей мыши не имеет направления — он всецело зависит от пространственно-временных соотношений с полетом ближайшего насекомого! И наконец, животное всегда или находится почти за пределом выстрела, или мелькает на мгновение в глубокой тени под густейшей листвой. Остается добавить, что летучая мышь еще и складывает крылья в самом быстром разгоне, тем самым увеличивая молниеносность своего броска на лакомую добычу.

Попробуйте представить себя на неровной земле среди упавших деревьев, термитников и переплетений наземных лиан, вообразите, что ваш взгляд устремлен в неотвратимо темнеющее небо (уже целых двадцать минут, отчего ужасно затекла шея). Внезапно нечто мельчайшее выныривает из непроглядной тьмы, и вам кажется, что оно в пределах выстрела вашего ружья, которое к тому времени весит уже словно полтонны. Вы пятитесь назад, чтобы взять на прицел точку в небе. Вот она справа, нет, уже над головой, нет, впереди, то есть позади… Наконец, вы более или менее поймали ее на мушку, как вдруг что-то происходит, и она мгновенно уменьшается до одной пятнадцатой прежнего размера. Вы спускаете курок — а может, и нет, — только чтобы проводить глазами чертову тварь, стрельнувшую в непредсказуемом направлении так шустро, что глаз едва успевает заметить, куда она исчезла. Эта встреча сильно подпортит вам настроение, и вы удалитесь в ближний лес, чтобы занять позицию на тихой узкой прогалине.

Бесконечное мелькание бесчисленных темных стрелок, словно выпущенных из лука с одной стороны просеки на другую. Вы поднимаете ружье, решившись стрелять в первую попавшуюся цель. Вначале их мельтешение сбивает вас с толку. Уже почти стемнело, и вы решаете спустить курок, как только поймаете какую-нибудь из них на мушку. Поток внезапно прерывается — ни одной летящей стрелки. Но вскоре начинается лёт в обратном направлении, причем передовые летуны проскальзывают у вас то между ног, то под самым носом, над стволом ружья. Это доводит вас до белого каления, вы внезапно резко поворачиваетесь, и тут сама земля взрывается клубами уже невидимых порхающих тел. Вы палите наугад, но ни один зверек не падает.

Стало совершенно темно; вы зажигаете электрический фонарь, укрепляете его на лбу и стоите с ружьем навскидку, глядя вдоль луча, прожектором перерезающего прогалину. Летучие мыши, как ракеты, взмывают отовсюду. Откуда ни возьмись нечто трепещущее в неровных взмахах крыльев появляется прямо в луче света и летит на вас. Вне себя от радости, вы благословляете судьбу за этот подарок и пытаетесь прицелиться, но животное оказывается то там, то тут, продолжая лететь вам прямо в лоб. Вы стреляете. Ба-бах! Из облака дыма возникает летучая мышь. Одним броском она огибает ствол вашего ружья и скрывается, едва не задев ваше левое плечо.

Теперь я задам вопрос: что можно сделать с осязаемыми призраками?

Наш базовый лагерь в Мамфе располагался в строении, которое называют гостиницей. Эти прибежища строятся за казенный счет на всех станциях и в большинстве самых крупных деревень на основных лесных тропах. Их размеры, конструкция и состояние сильно варьируют. Самые примитивные из них не лучше, если не хуже, беднейших местных лачуг, лучшие — в больших городах, где часто бывает множество белых чиновников или торговцев, — похожи на настоящие дворцы с верандами, садами, холодильниками и электрическим светом. Деревенские гостиницы — не что иное, как глиняные мазанки на плетеном каркасе, построенные по местным традициям. Худшие гостиницы на станциях представляют собой такие же, только немного более просторные мазанки, но лучшие из них — настоящие каменные дома с крышами из гофрированного железа.

В Мамфе именно такой дом для приезжих. В нем было всего две комнаты, с парой дверей и окон в каждой, но дом стоял на высоком бетонном фундаменте, образующем веранду вокруг всего дома. Сооружение венчалось конической крышей из оцинкованной жести. Снизу крыша над верандой была обшита шпунтованными досками, доставка которых из Европы обошлась баснословно дорого, потолок в комнатах — из тех же досок, только горизонтально расположенных; таким образом, небольшой «недосягаемый» чердачок над нашими головами оставался хранилищем пыли, дохлых крыс и раскаленного воздуха.

Мы спали и купались в одной комнате, работали в другой, а ели на веранде с подветренной стороны. Простой и прекрасный домашний распорядок, достойный внимания самой избранной публики.

Несколько дней спустя после нашего приезда в Мамфе мы с Джорджем преспокойно наслаждались ужином из риса с курятиной и земляными орехами, глядя в ночную тьму сквозь каскад миниатюрных водопадов, падавших с края гофрированной крыши. Мало сказать, что лил дождь — это был потоп, какой можно увидеть только в тропиках. Для точности добавлю, что шел уже семьдесят третий час, как стихия изливала свои долго сдерживаемые страсти в столь недвусмысленной форме. Но мы были так довольны тем, что добрались до места и успели распаковать свое имущество, ничего не растеряв, что никакой ливень не мог подточить наше благодушие.

Наконец весь рис был отправлен в предназначенное ему место, и мы, блаженно отдуваясь, откинулись в своих креслах. Тут мы и заметили бесшумно кружащихся под потолком летучих мышей. Там, в углу, образованном дощатым исподом конической крыши и наружными стенами дома, всегда собирались рои насекомых, привлеченных ярким светом лампы. Летучие мыши кружили вокруг дома с такой постоянной скоростью, что можно было безошибочно рассчитать, в какой момент они вновь вынырнут из-за угла. Их было с полдюжины. Мы, постанывая, приняли прямой вызов, невзирая на поглощенный рис с земляными орехами.

Сачки для бабочек были прикреплены к легким длинным шестам и подняты на уровень потолка. Летучие мыши продолжали равномерно кружить вокруг дома. Мы подстерегали их на полпути между углами, возле стены, повернув сачок в ту сторону, откуда они появились. Когда они мелькали над нашими головами, мы старались закинуть сеть — в психологически оправданный момент. Немного попрактиковавшись, чтобы приноровиться к их скорости, мы промахивались не так уж позорно.

Но теперь стало ясно, что летучие мыши могут проскользнуть между краем сачка (он был круглой формы) и углом под крышей. Тогда мы опустили сачки и придали их рамкам форму, совпадающую с углом. Уверенные в удаче, мы вновь подняли свои сачки.

Теперь летучие мыши летели прямо в сеть, даже влетали в устье сачка, но тут же шарахались обратно; ловко нырнув раза два, как самолет в воздушной яме, они протискивались под нижний край сачка и продолжали облет дома. Мы поняли, что, чем бы мы ни преградили их путь, они всегда относительно легко сумеют вывернуться. Отчаявшись, я уселся за обеденный стол и выпалил дуплетом в дальний угол под крышей, как только увидел там летучую мышь, — к превеликому удивлению нашего кухонного персонала и немалому ущербу для казенной крыши. Не знаю, стоит ли сознаваться, что в рукокрылое я не попал, но пробил восьмидюймовую дыру в дощатой обшивке.

Однако две летучие мыши оказались достаточно близко к «зоне поражения» и были слегка сбиты с курса. Пока они, оглушенные, порхали вокруг нас, мы сгребли их сачками. Первая пара добытых нашими руками летучих мышей была торжественно спущена на землю, где они не замедлили вцепиться острыми, как иголки, зубками в пальцы и мне и Джорджу.

Но мы все же были гостями правительства и не могли позволить себе пробивать крышу гостиницы дырами чуть ли не в квадратный фут, пока не снесем ее окончательно. Было совершенно необходимо изобрести какой-нибудь иной способ ловли наших ночных посетителей. Это привело к поразительно интересным открытиям.

Я слышал, что у летучих мышей имеется какой-то удивительный механизм, при помощи которого они находят дорогу в воздухе, особенно там, где путь преграждают препятствия. Глазки у всех микрохироптера крохотные, а некоторые из них и вовсе слепы — их редуцированные глазки, не больше булавочной головки, скрыты под кожей. У тех, которых мы поймали первыми (Hipposideros caffer — южноамериканский листонос и Nycteris arge — щелеморд Бейтса), крохотные черные бусинки глаз скрывались в густой шерсти. Летучих мышей ученые пробовали выпускать в тесной комнате, через которую было протянуто под самыми разнообразными углами до четырехсот фортепианных струн. Эти существа безостановочно летали по комнате, не задевая струн даже кончиком крыла, и при свете и в полной темноте, даже когда их глазки заклеивали пластырем. Каким образом им это удается?

Взгляните на мордочку пойманной летучей мыши. Не исключено, что она заставит вас вздрогнуть, но, поверьте, стоит вглядеться в нее повнимательнее. Мордочки у этих существ бесконечно разнообразны, может быть, в большей мере, чем у других животных. Об очень немногих летучих мышах можно сказать, что они имеют облик животного, большинство же превосходит самые дикие ночные кошмары. Рыльце — целый лабиринт листоподобных выростов, громоздящихся друг на друга, а голая кожа мордочки испещрена морщинами, складочками, чувствительными бугорками. У одной из пойманных нами летучих мышей нос представлял собой мясистое подобие распятия, окруженного дюжиной сложно рассеченных листообразных лопастей, расходившихся по всей мордочке.

Не менее замечательно, чем бесконечное разнообразие носов, и поразительное строение ушей. Прежде всего уши часто непропорционально велики по отношению к размерам животного; у одного из них, я помню, уши были значительно больше своего хозяина. Внутри основного уха может оказаться пинна, или ложное ухо, причем самой вычурной формы. Иногда это точная копия большого уха, повторенная неоднократно, так что вам видна целая серия все более уменьшающихся ушек, одно внутри другого. А глаза, как я уже говорил, совершенно ничтожных размеров.

Те чудаки, которые интересуются летучими мышами, уже много лет подряд спорят о том, не помогают ли эти диковинные структуры животным ориентироваться в лабиринте фортепианных струн и среди естественных препятствий в свободном полете. Кажется, они пришли к выводу, что центрами сверхчувствительного осязания являются не только листовидные выросты и громадные уши, но и перепонки крыльев. Это шестое чувство должно быть как-то связано с развитым и изощренным осязанием, потому что животное чувствует объект прежде, чем соприкоснется с ним. Это не так уж невероятно, как кажется, если не брать за эталон наши собственные чувства, довольно-таки слабо развитые, чтобы не сказать больше. Возможно, осязание летучих мышей воспринимает мельчайшие колебания сопротивления воздуха или электромагнитные волны, испускаемые предметами^[17].

В дни, последовавшие за нашей первой удачной охотой, мы с Джорджем не раз часами обсуждали многие интересные факты и своими глазами убедились в необычайной эффективности этих загадочных приспособлений. Когда я по ночам лежал без сна, желание постичь эту тайну вырастало до колоссальных размеров. Но настала ночь, когда, едва погас свет, я вскочил, словно ужаленный, и начал действовать, увидев воочию материальное отражение своих бесконечных умопостроений.

Из-под своей противомоскитной сетки я увидел призрачный силуэт, промелькнувший в прямоугольном пятне лунного света, падавшего через окно напротив моей кровати. В комнате явно завелась летучая мышь. Военный совет мы держали поспешно, не зажигая света. Затем нашарили и зажгли электрический фонарь. Оказалось, что по комнате кружит не одна, а с полдюжины летучих мышей. Как только зажегся свет, они выскользнули в открытое окно. Это натолкнуло нас на одну мысль.

Вблизи окна была водружена ярко горящая керосиновая лампа. К обеим дверям мы привязали по длинной бечевке. Весь наш персонал набился в комнату, после чего окно было закрыто и лампа потушена. Мы терпеливо сидели в темноте, и, разумеется, летучие мыши почти сразу же начали влетать в комнату, очевидно, в поисках насекомых, привлеченных ярким светом. Мы потянули за бечевки — обе двери с шумом захлопнулись. Теперь все оказались в замкнутом пространстве — и мы и летучие мыши. Лампа была зажжена, и наши злоключения начались.

Комната была примерно двадцать квадратных футов площадью и высотой четырнадцать футов. Нас, вооруженных сачками людей, было пятеро, а летучих мышей — четыре. Через двадцать минут была поймана только одна из них, хотя все они кружились по комнате в хвост друг другу, описывая широкую восьмерку и не уклоняясь от избранного курса, только ускользая от наших сачков. Свой трюк они проделывали с неизменностью, от которой можно было взбеситься; мы ощущали полное бессилие. Я не раз слышал рассказы о блестящей ловле летучих мышей с помощью простых сачков над прудами или возле домов. Но одно из двух: или рассказчики беззастенчиво лгали, или они имели дело с какими-то иными летучими мышами в других странах, потому что самая заурядная западноафриканская летучая мышка — настоящий мастер высшего пилотажа, воздушный ас.

Плененные нами четыре летучие мыши дали нам драгоценную возможность наблюдать, как ловко они ухитряются на лету увернуться почти от любого предмета. Когда мы наконец переловили их всех — только потому, что они устали и повисли на стене головой вниз, — мы попытались повторить эксперимент, заклеив им глаза небольшими кусочками пластыря. Это совершенно не изменило их способности к ориентации, но когда мы подвернули одно ушко вниз и прикрепили его пластырем к мордочке, они стали вести себя самым потешным образом, и от всей их уверенности не осталось и следа. При «выключенном» правом ухе они начинали крутиться против часовой стрелки, то есть влево, со всевозрастающей скоростью, так что в конце концов входили в крутой штопор и медленно опускались на землю, как вертолет с крутящимся винтом. Запечатывая левое ухо, мы добивались прямо противоположного эффекта. Более того, когда уши освобождали, прежний эффект некоторое время еще сохранялся.

Другие эксперименты с носовыми выростами и лопастями в ушах дали нам очень странные результаты, но все они решительно подтверждали, что эти органы — основа механизма, обеспечивающего равновесие и ориентировку в пространстве, который действует совершенно непроизвольно. Если запечатано правое ухо, можно предположить, что постоянное давление на него преобразуется нервной системой животного как сигнал, оповещающий о препятствии, которое находится «справа по носу». Поэтому животное постоянно сворачивает влево, как и делали это наши пленницы.

Один вечер задержался в моей памяти потому, что я вдруг осознал — кругом сухо, а не мокро. Мы были в Африке уже больше двух месяцев, и все это время дождь лил ежедневно, иногда целый день напролет. Неделями подряд солнце не показывалось из-за туч, и набитые тушки^[18] животных оставались такими же влажными и эластичными, как в тот день, когда их изготовили. За это время наше терпение вконец истощилось. Мы терпеливо дожидались конца дождей, чтобы углубиться в неизведанные глубины леса и переселиться в палатки. До сих пор нам приходилось довольствоваться наблюдением за самыми известными животными, и только за теми из них, кто сумел выжить или даже прижился на полуобработанной земле и во вторичных лесах возле человеческих поселений.

Сидя за рабочим столом на веранде, выходящей на площадь станции Мамфе, я видел перед собой ничем не заслоненное широкое пространство неба на западе. Солнце клонилось к закату, полыхая, как жерло печи, за ложным горизонтом из тяжелых черных туч, которые громоздились недвижными колоннами и башнями, словно чудовищный мираж величавого силуэта Нью-Йорка. Небо надо мной было хрустально-прозрачное и бездонное. Там, куда уходил дневной свет, оно было бледно-голубое между двумя широкими горизонтальными полосами неяркого нежного золота. Выше к зениту голубизна переходила в сияющий лиловый, сиреневый, фиалковый тона, а снижаясь к востоку, тонула в таинственном индиго наступающей тропической ночи.

Работать в такой обстановке было бы святотатством, да и просто невозможно. Почуявшие это африканцы растворились в сумерках — без разрешения и без шума. Я последовал их примеру и побрел по шелковистой высокой траве, глядя в бездонное небо с тоской, которая охватывает всех смертных под сенью вечернего неба, когда оно дышит вечным и нерушимым покоем. Я наткнулся на Бена, забравшегося на верхушку термитника и созерцающего закат; на его шоколадной коже играли отблески пламенеющего великолепия. Он молча сидел и смотрел, и я почувствовал себя счастливым.

Передо мной один из тех, кого брюзгливые европейцы сделали притчей во языцех, — африканец, слуга «белого человека», который вдобавок прошел через все гнусности и удушающую атмосферу миссионерской школы. И вот он тихо сидит, поглощенный зрелищем, которое в конце концов для него так же привычно, как для нас пляшущие огни рекламы.

— Да, это очень хорошо, — вот все, что он сказал.

Затем он неожиданно и таинственно заговорил на своем языке, описывая красоту того, что мы видели, как я узнал позже.

Под куполом неба мы сидели вдвоем в полном молчании, наблюдая и запоминая непрерывно меняющуюся игру красок. Воздух хранил безмолвие, только где-то вдалеке барабан отбивал ритм, точно совпадающий с биением наших сердец, да временами одинокая трель доносилась с ближнего болота, где было полно лягушек.

Нет, кажется, это еще не все… Иногда я скорее чувствовал, чем слышал непомерно тоненький звук. Понемногу необычные звуки стали чуть слышнее, и я понял, что они доносятся с неба. Я глядел вверх и ничего не видел. Чаще всего оттуда неслись еле слышные, но внятные пискливые «ти-ти-тррр». Тут Бен неожиданно взглянул вверх и показал мне на черную точку, порхающую и ныряющую в небе. Летучие мыши!

Ночь вступала в свои права, и воздух звенел — «ти-ти-тррр». Хлопотливые маленькие существа плавными кругами спускались ближе к земле. Первые экземпляры этих летучих мышей нам удалось добыть только через несколько дней.

Это были крупные, сильные летучие мыши с относительно небольшими крыльями, простыми рыльцами, похожими на свиные пятачки, и голыми телами. Кожа блестела от маслянистого секрета с неприятным запахом, а мясо, плотное, на удивление тяжелое, и после смерти источало эту жидкость целыми часами. Поразительнее всего были карманы, или сумки, расположенные под подбородком и открывавшиеся спереди. На коже в глубине сумки (то есть на коже горла) мы нашли сосок, соединенный с железой, и в нескольких случаях обнаружили уцепившуюся за сосок странную бескрылую паразитическую муху.

Мешкокрылы (Saccolaimus peli) принадлежали как раз к той раздражавшей нас группе, представители которой летали на открытых местах. Это были первые летучие мыши, увиденные нами.

Прошло уже несколько недель, как мы интенсивно «облавливали» местность вокруг лагеря, и стало ясно, что мы выловили или распугали большинство обитавших там животных. Линии ловушек были переставлены в другое место: при этом способе отлова животных применяют метод, который называется «замкнутый круг». Это значит, что вы очерчиваете круг и постепенно двигаете ловушки ближе к центру, то есть к лагерю, так что животным приходится или выбираться сквозь заслон из ловушек, или быть в конечном счете загнанными прямо в лагерь. Когда ловушки подходят к границам лагеря, появляются последние ряды отступающих зверюшек. После того как их изловят — если им только не удалось убежать, — весь участок считается «отработанным».

Чтобы выбрать новый участок, я в одиночку вышел на поиски, собираясь осмотреть за день как можно большую площадь и спокойно оценить перспективы в меру своих знаний и способностей. Эти дни в полном одиночестве оказались необычайно плодотворными, и вовсе не потому, что мне хотелось под любым предлогом избавиться от общества. Просто, когда тебя никто не отвлекает разговорами и ты идешь куда глаза глядят, можно, оказывается, сделать поразительное множество открытий.

В тот раз я отправился к обширному травяному «озеру», которое, как мне доложили, находится к юго-востоку от лагеря. Я решил начать с этого места, потому что мне совсем не хотелось заблудиться в лесу.

Углубившись в густой лес позади травянистой пустоши, я с удивлением увидел, что иду вниз по довольно крутому склону. Пройдя немного вперед, я заметил отблески солнца на воде, далеко внизу. Благодаря своеобразию местных геологических условий река Манью, которая была нам хорошо знакома, где-то повернула вспять, пробила извилистый путь сквозь лесные дебри и текла иногда как бы в противоположном направлении. Это мы узнали позже, пройдя до конца вниз по течению. Я тут же решил, что здесь и раскинутся наши новые счастливые охотничьи угодья и сюда будет перенесен наш лагерь.

Это ущелье когда-нибудь вызовет серьезный интерес геологов, так как представляет собой точную природную модель Великого африканского грабена в Восточной Африке. Из-за оползня или резкого сдвига подстилающих пород поверхность земли здесь просто просела вдоль центральной линии, по которой теперь течет река. Коренная скальная порода растрескалась вдоль и поперек на гигантские кубы, которые смещены провалом, так что их можно сравнить с кусками сахара в большой чашке. Между ними и под ними образовалось почти неисчислимое количество узких трещин и проходов, которые углубляются в стены ущелья, идут вдоль них и снова выходят наружу.

Вся эта местность покрыта густым лесом. Когда я принялся исследовать ровное песчаное дно проходов, напоминающих узкие улочки среди высоких кубических скал, свет начал понемногу меркнуть. Поверхность скал практически нигде не обнажалась; повсюду, куда проникал хоть лучик света, скала была одета шелковистым, мягким, ярко-зеленым мхом. Я очутился словно в погребенном городе — безмолвном, таинственном, немного жутком.

Я круто завернул за угол и вышел к широкому гроту, над которым нависала высокая скала. В сумрачной полутьме под этим природным порталом я увидел бесконечный поток летучих мышей, снующих туда и обратно — от устья пещеры к громадной горизонтальной расщелине в ее глубине. Свод портала был сплошь покрыт плотной массой спящих рукокрылых; они висели тесными рядами вниз головой. Земля более чем на фут была выстлана их экскрементами, которые выветрились под воздействием стихий и представляли собой массу слежавшихся останков бессчетных миллионов насекомых. В этом слое гуано летучих мышей я нашел много своеобразных насекомых и маленькую ярко-красную многоножку, какие никогда не попадались в других местах.

К счастью, в сумке оказался электрический фонарь; с его помощью я углубился в пещеру. Вход был довольно узким, и я едва в него протиснулся, но дальше путь расширялся, а потолок уходил далеко вверх. На стенах по обе стороны, куда только достигал луч фонаря, висели и ползали летучие мыши. Воздух буквально кишел ими. А пол здесь был покрыт слоем гуано такой мощности, что я не мог докопаться до дна даже с помощью «друга траппера»!

Я был так поражен, околдован этим местом и его обитателями, что начисто позабыл о времени и пробирался вперед, в глубину, следуя за непрекращающимся потоком летучих мышей, которые неслись, огибая углы, как поток мчащихся наперегонки машин в большом городе в часы пик.

За следующим поворотом передо мной выросла сплошная стена. Все летучие мыши устремлялись вверх и скрывались за небольшой скалой. Я не без труда вскарабкался наверх и оказался на ребре одного из громадных обломков скалы. Над ним громоздился другой обломок, опиравшийся на третий где-то далеко справа. Между ними оставался ход, похожий на галерею. Далеко впереди, в конце хода, я разглядел большую пещеру. В нее я и проник в конце концов с ружьем и всем прочим снаряжением, пережив несколько пренеприятных минут, пока протискивался ползком через узкий проход: меня все время преследовала мысль, что потолок того и гляди осядет и придавит меня, но не насмерть, и тогда мне придется долго погибать в дыре, где никто и ни при каких обстоятельствах не сможет меня отыскать.

Пещера, в которой я оказался, была гораздо больше предыдущих. Она была размером примерно с один из гигантских обломков и почти точной кубической формы. Воздух был сух, как в пустыне во время самума; может быть, от этого или от едкого зловония летучих мышей губы у меня поразительно быстро высохли и потрескались, а глаза непрерывно слезились. На потолке не было ни одной спящей летучей мыши, но на стенах, как мне показалось, они висели в громадном количестве. Некоторые были совсем близко. Положив на землю ружье и коллекторскую сумку, я стал подбираться поближе, вооруженный только фонариком и сачком, намереваясь изловить несколько штук.

Но когда я подошел к стене, существа, которых я принял за летучих мышей, исчезли словно по волшебству. Сию секунду они были передо мной — и вот их не стало. Когда я подошел достаточно близко, чтобы разглядеть, что же это такое, там было пусто. Какая-то чертовщина!

Я решил, что их спугнул свет — если это не бесплотные тени, — и, выключив фонарик, подкрался к другой стене. Когда мне показалось, что до нее уже недалеко, я внезапно снова включил фонарь. Леденящее душу зрелище предстало моим глазам. Стена была сплошь покрыта гигантскими жгутоногими пауками: припав на брюхо, они сверлили меня неподвижными глазами. Они замерли всего на несколько секунд, а потом в мгновение ока метнулись кто куда и с отвратительным шуршанием скрылись в тонких, как паутина, трещинах.

Как я уже говорил раньше, их вид и поведение вызывают неодолимое отвращение, но необычные размеры и окраска заставили меня — только ради науки! — охотиться на них с примитивным хитроумием пещерного человека, промышляющего пропитание. В конце концов я поймал несколько тварей, хотя больше упустил, пережив сильное нервное потрясение, когда один из них, убегая из сачка, прополз прямо по моей голой руке.

После этого я решил, что наука получила достаточно материала, созерцанием которого она может наслаждаться, а мне пора обратить внимание на других беспозвоночных, которые могут оказаться на земле. Летучие мыши влетали тем же путем, каким проник сюда и я. Пролетев галерею по диагонали, они скрывались в одном из трех вертикальных колодцев, хотя большая часть их толклась у крайнего слева, который был пошире других. По полу, повторяя линию их полета, поднималась грядка, образованная их пометом, — доказательство, что они испражняются на лету. Пол кругом был покрыт серебристым песком и идеально чист. Только в одном уголке пещеры, в стороне от трассы летучих мышей, скопилась кучка мелкого, похожего на шарики, помета.

Рассматривая его, я сразу заметил, что в нем нет мелких остатков насекомых, как в помете других летучих мышей. Он скорее напоминал помет кролика, хотя кое-где торчало несколько мелких косточек. Это заставило меня осмотреть потолок в поисках животного, ронявшего этот помет. Но я ничего не смог разглядеть, кроме небольшой трещины под потолком. Тогда, прихватив ружье, я кое-как взгромоздился наверх, опираясь на сходящиеся под острым углом стены, и наконец заглянул в трещину через край карниза.

Стоило мне включить фонарик, как я похолодел с головы до ног. Мне казалось, что вся моя кожа съеживается, вот-вот лопнет и спадет с меня словно кожура. Оставалось одно из двух: или заглянуть в трещину снова, или навзничь валиться вниз. Выбора не было. Собрав все свое мужество, я снова зажег фонарь и заглянул туда вторично. Это было ужасно.

Из темной норы, не дальше полуметра от моего лица, на меня смотрели четыре больших, желтых с прозеленью, немигающих глаза. Их величина невольно натолкнула меня на мысль о мертвом человеке, но это впечатление быстро рассеялось, потому что передо мной было не лицо, а морда животного. Эту физиономию описать невозможно. Для полноты впечатления представьте себе длинные влажные пальцы, цеплявшиеся за край норы и окутанные бесконечными складками морщинистой голой перепонки. Я наудачу затолкал в щель сачок и попытался зацепить это существо, но поскользнулся и шлепнулся на дно пещеры.

К счастью, ружье упало на мягкий песок, а я не выпустил из рук сачок с бьющимся в нем громадным молотоголовым крыланом (Hypsignathus monstrosus). Мою левую ногу острыми иголками пронзала боль, а кисти рук совершенно онемели. Затем последовали ужасные минуты, когда я старался прикончить добычу прямо в сачке, одновременно растирая ногу и руки и производя при этом массу лишнего шума. Наконец, крепко зажав животное в руке, я усыпил его в «морилке» с хлороформом, после чего занялся сбором разлетевшегося во все стороны снаряжения. Когда я поднимал ружье, мои руки все еще плохо слушались, но мне не терпелось убедиться в том, что стволы не забиты песком, и я глупейшим образом попытался переломить ружье и заглянуть в ствол с казенной части. Я так и не понял, что произошло, только оба ствола грянули почти одновременно, а ружье едва не вырвалось у меня из рук.

В ту же минуту погас фонарик.

Некоторое время гремело гулкое эхо, а потом мне показалось, что весь подземный мир, оползая с легким шорохом, переходящим в сокрушительный грохот, рушится мне на голову. Со всех сторон вокруг меня что-то валилось; воздух наполнился удушающей пылью; пока я шарил в поисках фонаря, тысячи летучих мышей с визгом и свистом кружились вокруг моего лица.

Фонарик не загорался: по какой-то неизвестной причине в проклятой штуке разошлись контакты. Мне пришлось вынимать батарейки в полнейшей тьме. Я отогнул металлические полосочки по краям, и свет на минуту вспыхнул, пока я придерживал рукой навинчивающийся колпачок сзади корпуса. Но я был настолько выведен из равновесия, что никак — даже ради сохранения жизни — не мог завинтить колпачок: не попадал в нарезку. Пришлось в конце концов зажечь спичку, но я не успел ничего разглядеть, как огонек стал зеленовато-голубым и тут же погас. Остальные зажженные спички постигла та же судьба.

Едва я сделал открытие, что спички горят тем лучше, чем выше над полом их зажигаешь, как справа от меня со страшным шумом рухнул целый земляной обвал, который засыпал мои ноги и большую часть снаряжения, лежащего на полу. Я стал энергично выбираться и спасать свое имущество, но стоило мне наклониться, как спичка сразу гасла. Вблизи от пола явно был какой-то газ или не хватало кислорода, из-за этого огонек и гас. Пришлось направить все усилия на починку фонарика. Спустя некоторое время он наконец загорелся.

Но пользы от него было не больше, чем от фар машины в густом тумане — воздух был наполнен клубящейся пылью, из которой время от времени вылетала сильно перепуганная летучая мышь. Я на ощупь пробирался вперед, обвешанный снаряжением: ружьем, коллекторской сумкой, сачком и фонариком, пытаясь отыскать ту стенку, где была расщелина, через которую я вошел, но вскоре совсем потерял ориентировку. Потом я запнулся о грядку помета летучих мышей. По ней я и пошел, пока она не привела к высокой осыпи сухой земли, которая все еще понемногу сыпалась сверху. Продолжая двигаться ощупью, я нашел наконец расщелину; пыль была так густа, что видно было только на несколько футов в глубину хода. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы встревожить меня.

Вся расщелина была забита землей и осколками камня. Понемногу до меня дошло, что сотрясение от выстрелов вызвало обвал всех непрочно державшихся камней, а может быть, и сдвинуло «крышу» пещеры.

Постепенно пыль стала оседать, гул в недрах пещеры прекратился, с потолка больше ничего не сыпалось. Я пробрался обратно к дальней стене пещеры и обследовал поочередно три хода. Самый широкий, на который я возлагал все свои надежды, резко суживался и круто обрывался вниз, в трещину, очень малоприятную на вид. Во второй я не смог даже просунуть голову, а третий, хотя и очень узкий, казался бесконечно длинным. Однако и здесь пол круто уходил вниз, и вскоре я понял, что несколькими футами ниже скопился очень вредный воздух — спички в нем едва загорались. Поэтому мне пришлось вернуться обратно в центральную пещеру, хотя я был твердо уверен, что других выходов из нее нет. Но пыль к тому времени совсем улеглась, и я решил еще раз сделать круговой обход, на всякий случай.

Оказалось, что в одном углу есть вертикальный ход, вселивший в меня надежду, но, как я ни пытался, моя левая нога упорно не желала помогать мне карабкаться вверх! И это было тем более досадно, что клочок зажженной бумаги немедленно подхватило и безвозвратно унесло куда-то вверх, что означало лишь одно — колодец связан с внешним миром. Затем я подносил горящие листки из записной книжки ко всем трем ходам по очереди. В одном листок сразу же потух, в другом едва теплился, зато в третьем уплыл вдаль, весело полыхая. Естественно, этот результат можно было предвидеть заранее!

Затем меня вдруг осенила мысль, что ход может быть засыпан только частично, и я, пробираясь вдоль карниза, образованного горизонтальной нижней частью коридора, стал совать горящие клочки бумаги в каждое отверстие, не засыпанное до конца. Я прошел примерно две трети расстояния направо, когда бумажка вырвалась из пальцев и порхнула прямо мне в лицо. Я ощутил легкий сквознячок. Дыра находилась очень низко и вела вправо и вниз, а та часть гигантской расселины, по которой я сюда пробрался, определенно поднималась вверх по отношению к кубической пещере. Оттуда поступал свежий воздух, и, если расщелина не окажется слишком узкой, я, очевидно, получу последний шанс выбраться отсюда. Я запихнул все имущество, в том числе ружейное ложе, в свою сумку, стволы обернул муслиновым мешочком сачка, чтобы не поцарапать, поглубже надвинул на голову фетровую шляпу — из тех же соображений, сжал покрепче фонарик в правой руке и, положившись на волю Аллаха, углубился в неведомый ход.

Двигался я медленно, а в одном месте с громадным трудом и болью — потолок, образованный нижней гранью гигантского косо стоящего куба, все снижался и снижался, пока не осталась узкая щель, через которую я должен был протиснуться во что бы то ни стало. Мне нужно было сделать последнее усилие — протянув руку, нащупать угол куба, образующего потолок. Угол был острый, как у маленькой пачки сигарет, хотя каменная громада надо мной весила, должно быть, тысячи тонн. Я должен был пролезть в эту щель, и моя отчаянная борьба была нисколько не легче оттого, что левая нога отказывалась мне повиноваться, а набитую сумку нужно было протащить вперед над головой, чтобы вытолкнуть наружу.

И завидовал же я этим мерзким жгутоногим паукам!

Выбравшись, я очутился в длинном и широком коридоре, выстланном чистейшим ковром серебристого песка. К тому времени я абсолютно потерял чувство направления, пошел наугад влево и очень скоро оказался в лабиринте громадных глыб. Карабкаться через них вверх мне было не под силу, и я решил нырнуть в завал и попробовать выйти на другую сторону. Передо мной открылся лаз, откуда несло сильным и смутно знакомым запахом. Но не успел я поразмыслить, чем бы это могло пахнуть, как из темной глубины донеслось хриплое рычание. Я мгновенно сообразил, что забрел в личные апартаменты леопарда, и без малейшего промедления ретировался сквозь каменный завал, будто с рождения привык к подобным трюкам, как какой-нибудь земляной червяк. Оставалось только попробовать выйти в другую сторону: мне как-то не хотелось встречаться с леопардом и еще меньше — стрелять в него из ружья в недрах земли, памятуя, чем кончился последний «торжественный салют».

С другой стороны была совершенно гладкая глухая стена. Я уже начинал приходить в отчаяние, а это как раз то, что не полагается чувствовать в нормальном, хорошо спланированном приключении. Мне захотелось немедленно закурить. Как я благословлял все на свете — в том числе и себя самого — за то, что со мной были сигареты!

Сидя на песке, покуривая, жалея себя и вспоминая множество дел, которые так и не успел сделать, я водил лучом фонарика по стене напротив, как вдруг заметил, что прямо перед моими глазами торчат большие пучки зеленого мха. Но прошло немало времени, пока я перекладывал свое снаряжение, бинтовал больное колено и курил вторую сигарету, и тут в мой отупевший мозг вдруг проникла простая мысль — зеленый мох означает солнечный свет. Когда же это открытие озарило мою глупую голову, я сообразил, что так и не взглянул вверх. Я направил фонарик к потолку и увидел бахрому зеленых ветвей, свисавших в расщелину. Пока я блуждал под землей, наверху настала ночь. Оказалось, что я просто-напросто выбрался на поверхность.

Я примкнул стволы ружья, зарядил его на случай встречи с обитателем каменного лабиринта и двинулся в его владения. Не без усилий я преодолел кучу каменных глыб и оказался у подножия деревьев, растущих на дне ущелья.

Спустя два часа я вернулся в лагерь — весь в ссадинах, хромой и умирающий от жажды.

Пока что я рассказал о нашем знакомстве всего с пятью видами западноафриканских летучих мышей. За время пребывания в Мамфе мы собрали ни много ни мало — двадцать пять видов, хотя большинство было представлено всего одним-двумя экземплярами.

Когда мы «подкуривали» деревья в лесу, первыми появлялись летучие мыши. Они вылетали у верхушки, кружились некоторое время, норовя попасть обратно, затем решали, что становится слишком жарко, и со скоростью ракет уносились в соседний лес. Когда удалось подстрелить некоторых из них, оказалось, что это представители трех видов: два из них были близкими к тем, что мы ловили в гостинице в Мамфе, а третий (Hipposideros cyclops) представлял собой нечто совершенно новое.

Это было плотно сбитое животное средней величины, покрытое густым, длинным, довольно пушистым пестрым мехом, серебристо-серым с более темными буровато-серыми пятнами. Глаза, глядящие с уродливой морды — страшнее некуда! — были довольно велики для летучей мыши, носовая лопасть — плоская, почти правильной круглой формы нашлепка, а рот — с плотно прилегающими губами и торчащими из-под них острыми зубами. Но самой странной чертой удивительного облика животного были уши, по длине почти равные телу, сужающиеся к острым кончикам и вдобавок гофрированные по всей длине.

Мы держали в неволе нескольких представительниц этого вида: они свалились в сеть полузадохшиеся от дыма. Днем они висели себе вниз головой, как положено всякой порядочной летучей мыши, вечером оживали и сползали вниз по стенке клетки. Потом начинали разгуливать по клетке, опираясь на пальцы, согнутые назад и торчащие вверх. Собираясь взлететь — с пола или со стенки клетки, — они вытягивали шею вперед и принимались хлопать ушами будто запасной парой крыльев. Затем в ритм движения включались «руки», и животное взлетало.

Эти летучие мыши, проводившие целый день на деревьях, чаще других оказывались в зоне выстрела.

Один из двух видов, добытых нами прямо в гостинице Мамфе (Hipposideros caffer), — маленькое серое существо с небольшими, мягко заостренными ушками. Другая разновидность этого вида населяла пещеры в ущелье Манью, а еще одна гнездилась в дуплах деревьев в лесу. Когда мы останавливались в Икоме, ниже по реке, мы превращали дом в импровизированную ловушку для летучих мышей. Там же мы и выловили новую разновидность. Зверек был необычайно красив, с иссиня-черными перепонками на крыльях и хвостике и ушами. Тело было покрыто длинной шелковистой шерстью насыщенного красновато-оранжевого цвета. Это единственная побывавшая в моих руках летучая мышь, которая издавала протяжный свист, о чем я не нашел ни одного упоминания в специальной литературе.

Еще одна разновидность попалась нам при довольно странных обстоятельствах.

Во всем округе Мамфе, по размерам равном целому острову Ямайка, имеется одна-единственная дорога. Длиной она около двадцати миль и ведет от станции на восток, где прекрасный стальной мост в три пролета, перемахнув через реку, упирается в сплошную стену девственного леса, не нарушенную ничем — нет даже тропки, протоптанной африканцами. Дорога вместе с мостом была построена Управлением общественного строительства и должна была стать первым отрезком магистрали из дальней Баменды к британским портам в Южной Нигерии. Финансовая депрессия, желтая лихорадка, расправившаяся с дюжиной европейцев, множество текущих с севера на юг больших рек, оставшихся незамеченными при проектировании, — вот причины безвременной гибели этого проекта, который начали осуществлять почему-то с середины. Единственная польза от дороги — возможность воспользоваться двумя грузовичками марки «форд» и иногда стареньким «остином», которые были завезены сюда на «барке» в период дождей, и провести с комфортом первый день путешествия к востоку от Мамфе.

Мы заметили, что этот пробитый человеком туннель в лесу оказался великолепным местом для ловли летучих мышей. Едва смеркалось, они начинали кружить высоко в воздухе (как, должно быть, и над остальным лесом, где их невозможно было увидеть) или перелетали из тени деревьев на одной стороне дороги в такую же тень на другой стороне. Более пристальные наблюдения позволили сделать вывод — летучие мыши здесь проявлялись значительно раньше, чем где бы то ни было. Очевидно, это объяснялось тем, что дорога через равные расстояния пересекалась подземными дренажными канавами. И летучие мыши пользовались «темными переходами», перелетая из тени в тень по обеим сторонам дороги.

На основе этих наблюдений мы разработали план ловли летучих мышей. Так как мы провели некоторое время в лесной глухомани, а вдобавок приближался день рождения одного из нас, мы решили, что небольшое развлечение вполне оправданно и никому не повредит.

В разработке планов большой энтузиазм проявили и остальные двое белых обитателей Мамфе. Было решено устроить бал-маскарад с охотой на летучих мышей.

После чаепития, в пять часов, к порогу дома управителя округа был подан старенький «форд». Участники маскарада уже собрались, одетые в сногсшибательные по разнообразию импровизированные костюмы: «чисто галльский охотник-спортсмен», «доблестное подражание генералу Герингу, снарядившемуся для охоты на кабана в Польше», «янки в тропиках» и «далекий от спорта английский сквайр». Шофер-африканец нарядился в пилотку и рубашку небесно-голубого цвета, так что мы даже не могли сообразить, то ли он участвует в общем маскараде, то ли вырядился в местный «выходной костюм», или его поступок в некотором смысле нарушает субординацию и потому заслуживает нарекания. Единственными нормальными членами экспедиции были пятеро наших препараторов, которые явились в своей обычной форме — в серых рубашках и белых шортах, неся ружья и сачки.

Компания отправилась по дороге мили на три в глубь леса, а затем рассредоточилась, и каждый занял свой номер над какой-нибудь из дренажных канав. Летучие мыши не заставили себя долго ждать. Началась непрерывная пальба, но мелкие зверьки метались так быстро, что просто мелькали перед глазами, пересекая пространство между отверстием канавы и стеной близкого леса. Никто не попал в цель, хотя мистер Горгес, начальник округа, дважды прицелился настолько точно, что сбил летучую мышь с курса. Животные порхали кругами, потеряв направление, и Басси, стоявший у ближнего конца своей канавы, нырнул в нее и изловил добычу сачком. Но во второй раз добыча влетела в дренажную трубу, и Басси полез за ней. Когда он скрылся из виду, с другого конца забил настоящий фонтан из летучих мышей. Я подбежал к мистеру Горгесу, и мы попытались подстрелить, кто сколько сможет. Мы весело палили в темное отверстие канавы, как вдруг среди мечущихся крылатых мишеней возникла коричневая, как каленый орех, голова Басси. По счастливой случайности мы в ту минуту перестали стрелять. Оказывается, он прополз всю канаву насквозь.

Это навело нас на новую мысль. Мы спустились в канаву и залегли лицом к противоположному отверстию. Как только достаточное количество летучих мышей влетело в туннель, приблизилось к нам и почуяло нас, мы выпалили. Нам так и не удалось попасть ни в одну из них, однако, оглушенные грохотом выстрела и воздушной волной, животные, чтобы «перевести дух», прицепились к потолку, и тут их живьем собрали посланные нами африканцы.

В результате у нас оказалось очень много представителей второй разновидности Hipposideros caffer. Все они были с буроватым оттенком и гораздо мельче особей из других мест.

Такой метод коллекционирования — просто детская игра по сравнению с хитроумными техническими приемами и величайшим терпением, которые Джордж проявил, чтобы подстрелить зверька другого вида. Речь идет о самых мелких летучих мышах, каких мне только случалось видеть: по размерам тела они, вероятно, заняли бы первое место среди мельчайших млекопитающих (хотя на эту честь претендует еще белка-крошка — Nannosciurus). Тушка крошечной летучей мыши в освежеванном виде размером не больше шмеля.

Как я уже упоминал, Джордж применял в лесной чаще свой метод — он скрывался в засаде и подстерегал животных на переходах. Однажды вечером, затаившись, по обыкновению, в засаде, он увидел высоко в небе несколько очень мелких существ, полет которых резко отличался от обычного полета летучих мышей, и Джордж принял их за ласточек. Решив выяснить, что это такое, он с более чем похвальным честолюбием задумал подстрелить парочку — задача, от которой я бы заранее отказался как от совершенно безнадежного дела. Тем не менее он отыскал наконец место, откуда открывался вид поверх крон деревьев. Там он и просидел несколько вечеров в терпеливом ожидании, пока одна зверюшка не подлетела случайно на расстояние выстрела. Таким трудоемким методом он добыл два экземпляра летучей мыши редчайшего вида (Glauconicteris beatrix). Они были темного серо-стального цвета, с простыми носами, как у собак.

Мы поймали и представителей вида, оказавшегося очень редким, — подковоносов (Rhinolophus landeri) в количестве четырех штук. Когда мы жили среди приветливых племен в северных горах, у нас был заключен своего рода трудовой контракт с охотником по имени Афа, о чем я уже упоминал. Однажды я спросил его о летучих мышах, показав для наглядности набитую тушку.

— А! — ответил он на своем языке. — Я знаю, где такой спит.

Это замечание настолько меня поразило, что я усомнился: не подвело ли меня весьма слабое знание языка? Однако Афа куда-то исчез и вернулся только перед самыми сумерками. Он извлек живую летучую мышь из своего мешочка для пороха и показал нам тот самый вид — с шелковистой серой шерсткой, пучками рыжих щетинок под мышками и распятием, вылепленным из живой плоти, на носу.

Оказалось, что Афа ходил, а точнее, лазал за девять миль, в крохотную пещерку, которую и я потом посетил (он заметил там это животное, висевшее на потолке, несколько дней назад, когда прятался от дождя).

Еще два редких вида, один из которых оказался новым для науки, попались совершенно случайно. По окраске и размерам этих летучих мышей нельзя отличить друг от друга — оба вида голубовато-серые и небольших размеров. Только носовые лопасти и уши указывают на то, что виды различные. Одну из представительниц нового вида (рода Hipposideros) начальник округа подстрелил в собственном доме. Другая — ганский подковонос (Rhinolophus alcyone) — опустилась к моим ногам, когда я подстрелил белку на дереве возле плантации. Шальная дробинка пробила ей голову навылет. Такой летучей мыши я еще не видел.

Перед тем как вернуться домой, мы посетили Нко — большую деревню вниз по течению Поперечной реки. Нас ожидало неслыханное гостеприимство местных жителей. Они до тех пор видели «белых людей» только поодиночке, в жизни не слышали граммофона и, как я подозреваю, не могли даже вообразить, что на свете существуют охотники на жуков, да еще в сопровождении свиты из сорока без малого человек (к тому времени наш штат препараторов, трапперов, коллекторов и домашней прислуги разросся именно до таких размеров).

Когда мы объявили, что нам нужны все здешние животные и мы за них заплатим, местное население, как один человек, скрылось в ближайших зарослях и вскоре потянулось к нам, неся бесконечное количество животных.

Позднее, к вечеру, в нашу честь были устроены ритуальные танцы. В головных уборах разных идолов джу-джу я приметил высохшие останки неизвестной мне летучей мыши. Я спросил вождя, не сможет ли он достать мне несколько живых животных. Он помрачнел. После долгих и настойчивых усилий мне едва удалось выяснить, что это животное пользуется большим уважением, связанным с джу-джу плодородия. Однако денежный взнос в личную казну вождя, а также наша быстро подмеченная вождем неприязнь к миссионерам, почти равная по силе его собственной, смягчили его, и он послал в лес стайку мальчишек.

Те вернулись довольно скоро, неся пригоршни бьющихся маленьких кожанов (один из видов рода Eptesicus), среди которых был даже альбинос. Потом я набрел на «жилу», из которой добывали зверьков. Это оказалось маленькое святилище джу-джу не больше чем в двух сотнях ярдов от хижины, где мы поселились. Под крышей святилища спало бесчисленное множество летучих мышей, обильно покрывающих алтарь своим гуано, но его аккуратно сметали, оставляя посередине пятно в форме гигантской летучей мыши с распростертыми крыльями.

Плодоядные рукокрылые, или мегахироптера, обычно крупнее плотоядных, и на Востоке многие из них имеют размах крыльев до четырех футов (1,20 м). Мы добыли восемь видов этой группы, но четыре вида оказались довольно мелкими. У них нет носовых лопастей, а уши самые обычные. И тем не менее головы их поразительно разнообразны по виду: у одних она точь-в-точь как у теленка, у других смахивает на мастифа, а у молотоглава голова похожа на лошадиную больше, чем у любого другого животного.

Как-то раз мы раскинули лагерь в горах Ассумбо, на небольшом клинышке покрытой травянистым ковром земли, врезавшемся в полосу горного леса. Это был третий лагерь, из которого мы делали вылазки, знакомясь с жизнью животных этого дикого горного района. Место было пустынное. Отделенное от всего вокруг милями чистого, непотревоженного воздуха и высоко вознесенное над суетливой жизнью тропических лесов, оно казалось совершенно отрезанным от остального мира. Насколько хватал глаз, повсюду высокие травы колыхались под вздохами ветра, мерцающие волны блеска прокатывались по ним снова и снова, как прибой у широкого берега. Наша небольшая стоянка приютилась в долинке, обрамленной странными всклокоченными деревьями, забравшимися на небывалую высоту, а сквозь них пробивался, звонко журча, широкий, кристально чистый ручей.

Пробраться сквозь горные леса можно было только двумя способами: или по необычайно узким тропкам, проложенным крупными копытными, или двигаясь вброд по руслам ручьев и речушек. Мы проходили и теми и другими путями, хотя вечерами, как правило, использовали русло главного ручья.

Это не такой уж легкий путь. Попытаюсь вам объяснить. Прозрачная вода течет по руслу, то узкому и глубокому, то широкому и мелкому, но повсеместно загроможденному и усыпанному валунами всевозможных размеров. Временами русло расширяется, образуя тихую глубокую заводь среди отвесных каменных стен, где ледяная вода кажется маслянистой и темной. Но чаще встречаются бесчисленные стремнины; вода бьет каскадами между глыбами с дом величиной, а дальше простираются широкие, длинные, усыпанные валунами отмели, где ручей почти исчезает, разбегаясь сотнями тысяч крохотных струек. Поэтому спускаться вниз по руслу такой речки — дело нелегкое. И все же приходилось из двух зол выбирать меньшее. По берегам неприступной зеленой стеной поднималась растительность. Даже те, кто знаком с тропическими лесами и мангровыми зарослями крупных дельт, отступят перед настоящим экваториальным горным лесом.

Кажется, что здесь деревья и высота ведут нескончаемую борьбу за власть. Как правило, высота одерживает верх, и деревья уступают место травам, гигантскому кустарнику или еще какой-то поросли. Но иногда деревья побеждают и отыгрываются за потерянные земли. Они разрастаются во всех направлениях — вверх, в стороны, вниз, перепутываясь в сплошную непробиваемую упругую массу. Человек может пробиться через чащу терновника, но никогда не сделает и шагу в этой африканской нерукотворной плетенке. Идти вдоль берега реки было невозможно.

Первые несколько дней после переезда в те места я круглые сутки был занят делами в лагере и вблизи него. Почва была неровная; откуда-то налетали ураганы; дома для персонала возводились неимоверно долго, потому что не оказалось в достаточном количестве прямых молодых деревьев; охотники шли бесконечной чередой; нога у меня болела. А тем временем нагромождались горы всякой писанины. Герцога, как я уже говорил, мы отослали обратно в лагерь, потому что ноги у него сплошь покрылись гноящимися двухдюймовыми ранами, которые называются «тропическими язвами». Его сопровождали и обслуживали один препаратор и один слуга, не говоря уже о шестерых носильщиках-намчи — главной опоре нашей крохотной империи, — которых пришлось послать с ним.

У нас не хватало рабочих рук, работы было невпроворот, еду доставать было негде, а постройка лагеря выматывала нас до отказа. Так что времени бродить по окрестностям у меня не было.

Может быть, потому, что Джордж быстрее меня справился со своей половиной работы, а может быть, потому, что он занимался лягушками и змеями, а времени устраивать вылазки за ними у нас пока не было, так или иначе, но он сумел вырваться на свободу в первые несколько вечеров и прогуляться с ружьем по окрестным местам.

Он вернулся, рассказывая чудеса о том, что видел, а о плодоядных крыланах поведал подробности, сильно смахивавшие на охотничьи небылицы. Как только наш дом был приведен в жилой вид, я поступил в распоряжение Джорджа, и он повел меня к реке, которую я еще не видел.

Вечер был какой-то странный. Небо — не обложенное тучами, но и не чистое. Солнце светило на западе, среди гор, но небо не отражало ни лучика пламенного заката, простираясь бледным, бесцветным пологом у нас над головой. Стало сумрачно задолго до настоящих сумерек.

Мы вошли под арку, образованную деревьями над узким руслом реки, и несколько минут брели вниз по течению. Вода доходила до пояса, валуны были не крупнее человеческой головы. Наконец мы вышли из лесного туннеля. Река стала шире, и над ее струящейся поверхностью поднялись высокие скалы. Джордж предложил мне устроить там засаду.

Не успели мы притаиться, как множество крыланов стали шнырять вокруг, совершая разведочные полеты над деревьями вдоль обоих берегов. Можно было подумать, что они все время летают там под прикрытием стены леса и время от времени выглядывают, чтобы подсмотреть, что мы собираемся делать. Рядом с нами росли деревья, на вид совершенно не имеющие съедобных частей, но оказалось, что они как раз полны необъяснимой привлекательности для крыланов, которые стали перелетать к нам с противоположного берега. Об их присутствии нам возвестили звуки — сочное почмокивание и аппетитное чавканье, доносившиеся прямо сверху. Мы не двигались, и новые стаи потянулись вдоль реки, присоединяясь к соплеменникам.

Мы стали стрелять, осыпая дробью летящих животных. Одно из них упало на сухую полосу речного русла. Мы сбегали за ним: оказалось, что это очень крупный экземпляр молотоголового крылана, сородичей которого я видел спящими в пещерах ущелья Манью. Второе животное выглядело совсем иначе. Его, наверное, следовало бы по праву назвать летучей лисицей, хотя шерсть у него была негустая, жесткая и блестящая, как начищенная медь. Третья жертва свалилась в воду почти к моим ногам.

Положив ружье на камень, я спустился в воду, пытаясь поймать добычу, прежде чем ее смоет в главное русло и унесет прочь. Я наступил на что-то твердое и прочное, но не успел сообразить, что это такое, как оно внезапно ожило и рванулось вперед. Я полетел в сторону, в главное русло. Вода здесь казалась спокойной, но на глубине течение было очень сильное. Крокодилов в реке не водилось, и я подумал, что наступил на черепаху. Вода понесла меня и бросила на перекат среди гигантских валунов. Летучая мышь исчезла. Мне пришлось сосредоточить все свои силы на том, чтобы то вплавь, то вброд выбраться обратно к нашей засаде.

Вдруг Джордж завопил: «Берегись!», и я оглянулся.

Сам я тоже заорал и мигом нырнул с головой в воду: прямо на меня, в нескольких футах над водой, неслось черное чудище размером с орла. Я видел его морду только мельком, но мне и этого хватило, потому что его отвисшая нижняя челюсть была вооружена полукругом острых белых зубов с промежутками между ними примерно такой же ширины.

Когда я вынырнул, оно уже исчезло. Джордж смотрел ему вслед и стрелял уже из второго ствола. Мокрый до нитки, я выкарабкался на камень, и мы уставились друг на друга.

— Вернется или нет? — сказали мы одновременно.

И перед самым наступлением непроглядной тьмы оно вернулось, ныряя в бреющем полете над рекой, щелкая зубами, с громким шорохом рассекая воздух широкими, черными, как у мифического вампира, крыльями. Обоих нас это застало врасплох, у меня даже ружье не было заряжено, а зверюга неслась прямо на Джорджа. Джордж моментально пригнулся. Страшилище пронеслось над ним и сразу же исчезло в темноте ночи.

Мы спустились обратно в русло реки и пошли вброд домой, в лагерь, где нас уже поджидали местные охотники, разложившие свой товар на продажу. Они прошли многие мили от своих охотничьих угодий ради этого дела.

— Какой это крылан? — спросил я. — Вот с такими крыльями, — я развел руки в стороны, — и весь черный?

— Олитау! — вырвалось у кого-то громкое восклицание, а затем последовало оживленное обсуждение столпившихся ассумбо.

— Где вы видеть это мясо? — спросил старый охотник среди гробового молчания.

— Там, — ответил я через переводчика, показывая в сторону реки.

Охотники все, как один, схватили свои ружья и умчались из лагеря, не разбирая дороги, прямиком в родную деревню. Они даже бросили у нас так нелегко доставшийся им товар.

На другой день в лагерь неожиданно явился старый вождь в сопровождении деревенского совета в полном составе. Он прошел много миль из главной деревни. Вождь был озабочен. Он неуверенно спросил, нужно ли нам обязательно оставаться в этом месте, осведомился, не интересуют ли нас другие дальние холмы.

Нет, никакое другое место, кроме этого, нам не подходит, объяснили мы ему.

Вождь опечалился; старейшины явно были не в своей тарелке. Они ушли назад, в деревню. Мы остались в третьем лагере, но ни разу больше не видели это чудовище, и нам никто не принес ни одного охотничьего трофея.

Глава семнадцатая Комары и им подобные. Насекомые-паразиты. Хамелеоны. Лягушки. Подогона. Птицы

Должно быть, вас удивило, что, рассказывая о необычных «паразитах» в окрестностях станции Мамфе, я ни словом не упомянул о некоторых «заправских» вредителях, испокон веков досаждающих человеку. Те, кто побывал в тропиках, могли бы подсказать их названия.

Единственное, что я могу привести в оправдание, — тот факт, что список подобных вредных созданий мог бы занять всю книгу целиком. Практически он бесконечен. Те, о которых я решил рассказать, в основном переселились в новые места обитания из-за вырубки лесов и прочей человеческой деятельности или прямо завезены сюда человеком. Остальные, может быть отчасти даже и более докучливые, — «уроженцы» описываемых нами мест. Вырубка деревьев просто-напросто лишила их прикрытия. Эти насекомые возникают в любом месте сразу же, как только появится пятнышко солнечного света, прорвавшееся сквозь лиственный океан, когда его потревожит человек. Они местные «дублеры» животных, описанных в первых главах. Самым выдающимся из них является комар. Впрочем, правильнее говорить «комары», чтобы не ввести читателя в заблуждение, — их превеликое множество видов. В Англии некоторых из них мы зовем «мошкой», но, к прискорбию, так называют подчас совершенно непохожих друг на друга насекомых. Старушка в Йоркшире назовет мошкой совсем не то, что молодой житель Корнуэлла. В Норвегии, за Полярным кругом, водятся комары (или, если угодно, мошки), которых любой уважающий себя англичанин назвал бы «долгоножками». И кусаются они соответственно своим размерам.

В Африке среди множества этих двукрылых выделяются три рода: Culex — насколько мы пока знаем, они безвредны, но кусаются здорово; Anopheles, который садится, задрав брюшко, и обменивает горсточку малярийных плазмодиев на обильную порцию вашей крови; Stegomyia — полосатый, как зебра, — страшный переносчик убийственного возбудителя желтой лихорадки, которой все боятся как огня.

В Мамфе все эти комары водились в изобилии. У каждого африканца — эндемическая желтая лихорадка. За год до нашего приезда один Stegomyia перепорхнул с руки африканца на руку европейца, который еще не болел, и в результате все «белые» жители станции, за исключением доктора, который уже успел заболеть, и еще одного человека, находившегося в отъезде, перемерли за одну неделю. Кроме того, «малярия с желтухой» (более осторожное название желтой лихорадки) одновременно унесла жизни сотен африканцев. Мы обнаружили нескольких Stegomyia и выследили место их выплода. Это оказалась старая консервная банка, заброшенная на крышу соседнего домика.

Что сказать об анофелесе? Он здесь водится и кусает всякого, кто только ступит на берег. Малярия обеспечена всем без исключения. Мы тоже не избежали общей участи. Кулекс также обитает повсюду, но одно место мне особенно запомнилось.

Обабра — главная станция одноименного района, граничащего с Мамфе, но находящегося уже в Нигерии. Ее домики разбросаны там и сям на пологом невысоком холме, одиноко торчащем на просторе бескрайних болот, среди которых извивается Поперечная река. Мы пробыли там несколько дней, когда наступило полнолуние. Выглянув из дома, можно было подумать, что по земле стелется густой белый туман высотой почти в полметра. Но это были комары. К счастью, все они относились к роду Culex. Кусались они непрерывно и с таким остервенением, что даже наши африканские рабочие явились к нам просить прибавки к жалованью — на покупку противомоскитных сеток.

Но есть более интересные и гораздо более неприятные насекомые, чем комары. Если вам случалось когда-нибудь стоять на лесной прогалине в Англии или в Америке, впрочем в какой угодно стране, то вы могли заметить оранжевых мух, зависающих в воздухе как вертолеты, притом крылышки их вибрируют с невероятной скоростью. Эти мухи-вертолеты наиболее часто относятся к роду золотоглазиков, Chrisops. Их африканские родичи — кровососы. Летучие кровопийцы обычно несут в своих головках микроскопических паразитических червей, которые внедряются в ваше тело, когда муха просекает кожу. Каждый из них прогрызает себе ход и отправляется в зловещее путешествие по всем органам, неуклонно прибавляя в росте. Червь — он относится к филяриям (Filaria) — вызывает множество отвратительных заболеваний. Червь закупоривает лимфатические сосуды, вызывая слоновую болезнь (элефантиазис) или болезненную опухоль на тыльной стороне ладони (калабарскую опухоль), которая то пропадает, то снова возникает. Таким же путем проникает в тело и другая Filaria; она ухитряется внедриться в глаз между слизистой оболочкой (конъюнктивой) и роговицей.

В одно прекрасное утро в Ассумбо к нам пришел Афа и заявил, что у него «раздуло глаз». Он мог бы и не сообщать об этом, потому что на глазу у него вздулся волдырь, внутри которого извивалось волосовидное тело червя. Хирургических инструментов у нас с собой не было, и пришлось, не теряя времени, действовать подручными средствами.

Мы простерилизовали самый тонкий из препараторских скальпелей и пинцет. Затем подожгли кусок резины и окунули в расплавленный каучук заостренную палочку. Крепко ухватив лицо Афы, мы надрезали ему глаз, и из него вытекло столько жидкости, что казалось — все, глаз пропал. В тот жуткий момент мы сильно усомнились в своих анатомических познаниях. Но жидкость стекла, и червяк был перед нами. Подцепив его липкой резиной, мы стали тянуть как можно медленнее, насколько позволяли трясущиеся руки. Вначале червь выползал с двух концов, но затем только конец, расположенный ближе к наружному углу глаза, оказался привязанным и к палочке, и к многострадальному Афе. В моих запасах познаний по тропической медицине длина Filaria не значилась, и я был поражен тем, какое длинное тело намоталось на палочку. Несмотря на длину и чрезвычайную непрочность тела паразита, он вышел целиком — мы рассмотрели его в сильную лупу и обнаружили, что оба конца не оборваны. Афа не шелохнулся ни разу за время операции. Через несколько дней у него, видимо, все прошло, по крайней мере ему ничто не помешало подстрелить мартышку.

Но давайте оставим неприятные истории — их можно прочитать в любом справочнике по тропической медицине — и вернемся к маленьким чудищам мира насекомых в их чистом, так сказать, виде.

В этой части Африки почти в любом доме, если он заслуживает такого названия, под крышей можно увидеть множество маленьких мешочков, похожих на бумажные; обычно они подвешены на тонких нитях длиной дюйма в два. Сидя внутри дома, вы временами слышите гудение пролетающего насекомого самой гротескной наружности. Это оса металлически-синего или черного с золотом цвета, с небольшим круглым брюшком, соединенным с грудным и головным отделами длинным стебельком не толще булавки. Некоторые из них — строители «бумажных» мешочков.

Другие строят небольшие плотные бастионы, выступающие у стен и по углам. Они вылеплены из приготовленного насекомыми глинистого материала, не уступающего по прочности бетону. Если вы внимательно присмотритесь к этим осоподобным существам, когда они пролетают над вами, то заметите, что они часто возвращаются с каким-то грузом в лапках. Изловите насекомое, и вы обнаружите, что оно тащит мертвого на вид паука. Если вы затем влезете наверх, собьете со стены глиняное гнездо и вскроете его, то обнаружите внутри несколько ромбовидных камер. Одни из них уже запечатаны, другие набиты мрачным содержимым, но не запечатаны, третьи еще не достроены.

Эти ячейки наполнены пауками, находящимися в удивительном состоянии оцепенения, на грани между жизнью и смертью; сверху оса помещает свое яичко и запечатывает ячейку. Эта жуткая трапеза заготовлена для молодого поколения славного осиного рода: личинка вылупляется, съедает живые припасы, прибавляя в весе, и окукливается.

Мы собирали такие гнезда: ведь осы — лучшие в мире коллекционеры пауков. Таким образом, мы раздобыли сотни пауков, в том числе виды, до тех пор совершенно неизвестные. Некоторые пауки частично оживали, освобожденные из своих смертных камер, но все были в отличной сохранности, как будто только что из холодильника. Как знать, быть может, жидкость, которой осы парализуют свою добычу, решит когда-нибудь для нас проблему продления жизни…

У нас была клетка, которую я сам сконструировал из остатков ящика и проволочной сетки, — моя гордость.

Однажды нам принесли хамелеона в мрачно-буром настроении, и мы поместили его в клетку. Это был самый первый хамелеон, попавшийся нам в Африке, и мы подвергли его целому ряду неприятных экспериментов, чтобы проверить, реагирует ли он на различные внешние воздействия сменой цвета или нет. Но он наотрез отказался демонстрировать нам цветовые трюки, если не считать зеленых пятен, которыми он брюзгливо покрылся. Это нас настолько разочаровало, что мы потеряли всякий интерес к глупой твари.

Мы было совсем про него забыли, пока однажды вдруг не заметили, что дверца клетки распахнута, а обитатель ее исчез. Джордж прочел нашим помощникам краткую проповедь на тему о преступной небрежности. На том дело и кончилось.

В опустевшей клетке потом жили разнообразные крысы, сменявшие друг друга, гигантский паук и небольшая змея. Постепенно все они занимали свое место в коллекциях, и клетка несколько дней стояла пустой. Бродя с Басси по высокому лесу, мы наткнулись на прелюбопытное маленькое существо, шествовавшее навстречу нам по тропе. Оно было похоже на хамелеона, бежевого цвета, украшением его служил крохотный хвостик, а на мордочке застыло выражение крайней заносчивости, которое животному придавал маленький, мягкий, задранный кверху «рог» на кончике носа.

Новое существо мы и поместили в пустующую клетку. Но когда мы напились чаю, оно в свою очередь исчезло. Ну, это уж слишком! Мы перенесли клетку на веранду и взгромоздили ее на стол, чтобы удобнее было производить обыск. Поначалу мы не нашли ни одной живой души, но, вывалив из клетки на стол все листья и прутики, к своему великому удивлению, обнаружили не задаваку, а первого нашего хамелеона! Теперь он был цвета зеленого яблока и страшно похудел — не только от голода, но и потому, что старался стать как можно незаметнее.

Здесь мы обшарили клетку в поисках малыша и в конце концов нашли его — он забился между краем «крыши» и досками, немного отставшими от стены.

Животное как нельзя лучше продемонстрировало нам свои привычки. Общеизвестно, что хамелеоны меняют цвет, чтобы слиться с окружающим фоном, но немногие знают, как трудно заставить их это проделать. Они и вправду меняют общую окраску и даже узор на коже, приспосабливаясь к цвету предмета, на который их посадили, но я считаю, что главную роль в смене цветов играют внутренние изменения тонуса, сродни нашим эмоциям и чувствам. Эти изменения можно вызвать сменой температуры, влажности и освещенности, но их вызывают также раздражение, скука, страх или подавленность. Быстрые смены цвета рассерженного осьминога — вещь обычная для моллюска, гораздо более умелого цветового трюкача, чем какой бы то ни было хамелеон. У пресмыкающихся почти все перемены наступают медленно, но быстрее всего происходят перемены от эмоций.

Хамелеон, неожиданно возвратившийся к нам из царства теней и духов, — гребенчатый хамелеон, обычный в тех местах вид (Chameleo cristatus). Его дальнейшее поведение едва не свело нас с ума. Сначала он попытался притвориться, что его до сих пор нет на месте. Он зацепился за тонкую веточку, и, стоило нам взглянуть на него, как он соскальзывал на противоположную сторону и уплощался до такой тонкости, что на виду оставались только два выпученных глаза по бокам его хрупкого укрытия. Наконец, сообразив, что его обнаружили, он заковылял прочь с большой скоростью и вышел на середину стола. Здесь он стал красться медленно — воплощенная осторожность. Он не шел, а поднимал одновременно правую ногу и левую руку, нерешительно протягивал их вперед и, уже почти сделав шаг, поспешно отдергивал лапки. И так повторялось несколько раз подряд, прежде чем он решался наконец сделать шаг вперед. Животное раскачивалось взад-вперед, держа тело параллельно столу, на одной высоте, словно танцуя вальс-бостон, только без поворотов.

Выражение чрезвычайной подозрительности у хамелеона усиливалось еще и тем, что он непрерывно вращал глазами, так что мог одновременно одним глазом следить за Джорджем, который стоял впереди него, другим — за мной, а я был у него за спиной. Это ему удавалось потому, что глаза сплошь покрывала кожа, оставляя лишь круглую дырочку в центре.

Мы взяли и посадили странное существо на веревку, на которой сушилась коллекция черепов. Это место, над которым, как я уже говорил, стоял гул от множества мух, оказалось настоящим хамелеоньим раем.

Маленький Альфред, как мы его назвали, очевидно, разделял это мнение. Он просто сидел и постреливал в мух своим длиннющим языком, пока не раздулся от обжорства настолько, что, как ни грустно об этом сообщать, отдал Богу свою маленькую душу, которая, без сомнения, унеслась в рай, еще более изобилующий мухами.

После этого нашим вниманием безраздельно завладел более мелкий рогатый хамелеон брукезия (Brookesia spectrum). Он оказался более уравновешенным существом и, что бы мы с ним ни творили, сохранял высокомерный и презрительный вид. Более того, он упрямо отказывался менять цвет — разве что немного приглушал свою окраску под воздействием повышенной влажности. Боюсь, что это животное представляет интерес только для специалистов.

Но нас ожидали еще более удивительные сюрпризы. Мы поймали крупное животное с двумя длинными, слегка изогнутыми вверх рогами на морде. Это создание демонстрировало целые серии цветов; мы даже не могли понять, какой же из них преобладает. Обычно оно умудрялось украсить себя широкими полосами, вокруг туловища и хвоста. Как правило, чередовались темные и светлые тона, но в некоторые «фазы», особенно зеленых тонов, светлые участки превращались в горошины или даже крапинки. Однако величайшим шедевром хамелеоньего мастерства мы были награждены несколько недель спустя, когда Джордж откопал трехрогого хамелеона. Он оказался еще более раздражительным, закатывал розовые, коричневые и черные истерики, которые сменялись лимонными, желтыми или серыми цветами мрачного уныния, притворялся воплощенной невинностью в ослепительно белом наряде и зеленел не от зависти, а от перемены освещения. Рога у него торчали над обоими глазами и на кончике носа.

Таким образом, у нас побывали хамелеоны безрогие (Chameleo cristatus), но зато украшенные короной — мелкими выпуклыми шариками бледно-голубого цвета, обрамляющими ромбовидную ямку на верхней части головы; хамелеоны с одним рогом на носу (Rhampholeon spectrum), с двумя (Chameleo montium) и с тремя рогами (Chameleo oweni). И все они — диковинные, похожие на привидения существа с несносным характером и странными привычками.

Во время нашей экспедиции в Африку много сил, как я уже упоминал, мы отдали ловле лягушек. Это может показаться довольно странным занятием, и вы вправе спросить, для чего понадобилась подобная коллекция. Все, кто в юности жил в деревне, возможно, собирали головастиков и следили, как они растут, а затем погибают в тесных стеклянных банках. В детстве подобные наблюдения кажутся интересными, но в сознании взрослых они как-то больше связываются со всякой охотой за жуками и бабочками и поэтому всецело отдаются на откуп пожилым, странно одетым, заросшим бородами чудакам. Но обычно о лягушках вспоминают случайно, и считается, что они просто-напросто скользкие существа, обитающие в канавах, и все.

Тем не менее именно коллекционеры и специалисты по лягушкам сделали множество замечательных открытий, имеющих немаловажное экономическое значение. Но они до сих пор не получили достойной оценки, и не только потому, что коллекционеры составляют незначительную часть ученых-практиков, но главным образом потому, что монополию в области прикладной зоологии захватили энтомологи. Пестологи, то есть люди, изучающие разного рода вредителей, как правило, глубоко погружены в море разнообразных насекомых или в сильнейшей степени «укушены крысами», как кто-то очень метко выразился. Они изучают насекомых, вредных для человека или для производимой им продукции.

Лягушки — существа безвредные, более того, они явно полезные животные. Но этот факт все еще не находит признания. Очень внимательный наблюдатель, мистер Г.-В. Котт, экспериментировавший с пищей лягушек и изучавший плотность популяции лягушек на ограниченных участках, опубликовал некоторые поразительные сведения о количестве и общей массе поедаемых лягушками насекомых. Изучение этих цифр показывает, что большинство, если не все без исключения, вредные насекомые, которых люди так стремятся истребить, поедаются лягушками. Соединяя данные Котта с нашими выводами, сделанными на основе громадного материала, собранного в полевых условиях, а именно что все ландшафты разделяются между громадным разнообразием видов лягушек, каждый из которых держится своего специфического местообитания, — можно прийти к поразительному заключению.

Вот оно: лягушки — один из величайших природных методов борьбы с вредными насекомыми. Когда человек приходит и нарушает баланс растительности целых районов, особенно в тропиках, путем вырубки деревьев, осушения болот и т. д., он разрушает местообитание множества лягушек, которые просто исчезают с лица земли. Насекомые, которых те раньше поедали буквально тоннами на акр земли, теперь оказываются освобожденными от своих природных врагов и дают гигантские вспышки размножения.

Возьмите, к примеру, тех же комаров. Они откладывают яйца и проводят часть жизни в воде. А там, при естественных условиях, обитает множество лягушек, таких, как Rana occipitalis, которые питаются, особенно на ранних стадиях развития, личинками комаров. Если исчезает тень, необходимая для Rana occipitalis, лягушки вымирают, а комары процветают. В результате малярия и желтая лихорадка начинают свирепствовать вовсю, если только люди не разыскивают все стоячие лужи и колдобины вплоть до самых мелких и не заливают их нефтью. Может быть, это и очень хитро придумано, но было бы лучше, если бы люди научились помогать своим соседкам-лягушкам, избавляя таким образом себя от множества забот.

Предположим, что владельцы чайных плантаций в Индии и на Цейлоне^[19] создали бы условия для жизни и размножения местных лягушек — представьте себе, насколько пышнее стала бы зелень на окружающих склонах!

Подобные выводы можно окончательно сделать только после возвращения из экспедиции и изучения коллекций в целом с учетом полученных на месте данных. В полевых условиях забота была одна — добыть как можно больше лягушек, притом самых разнообразных. Но эта цель сама по себе привела нас к открытиям, которые имеют уже более специальный зоологический интерес.

Везде, где росла трава, за исключением необычных горных лугов, водились и лягушки очень своеобразного вида. За неимением лучшего названия их называют «лягушки-пульки». Их тело веретенообразной формы, а задние ноги очень длинные; возможно, это помогает им прыгать среди высоких стеблей травы. Их бывает великое множество, особенно молодых особей длиной в один или два дюйма.

В густых лесах возле Мамфе встречались травяные поляны почти без почвы. Проплешины на голых скалах раскалялись в полдень под солнцем так, что на них можно было жарить яичницу. По трещинам, прорезывающим эти плоские скалы, струились ручейки шириной в три дюйма, в них-то и размножались лягушки-пульки. Их икра была погружена в горячую воду, примерно такую же, какую мы напускаем в ванну; оттуда крохотная лягушечья молодь выскакивала на камни, до которых невозможно было дотронуться. Просто непостижимо, как это им удается!

В этом смысле и то, о чем я сейчас расскажу, столь же необъяснимо.

Все двенадцать наших носильщиков-намчи постепенно стали еще и коллекторами по совместительству. Это неудивительно: мы всегда были вместе и хорошо узнали друг друга; короче, мало-помалу они включились в нашу общую работу. Они стали нашими общими хранителями! Джордж предложил солидные деньги за новых шпорцевых лягушек. Намчи ухитрились наловить их во множестве, чем сильно повысили свои заработки. Когда же цена на шпорцевых лягушек упала ниже экономически выгодного уровня, они переключились на поиски других лягушек в надежде найти новый ходовой товар и немного порастрясти наши замороженные средства, которые, с их точки зрения, были неисчерпаемы.

И это удалось им как нельзя лучше. Они обнаружили на банановых деревьях маленьких древесных лягушек, которых и стали приносить пригоршнями замученному Джорджу. Один вид, представители которого были нам доставлены в подавляющем количестве, ученые наградили именем Hyperolius sordidus. Заметьте: sordidus!^[20]

Это животное, несомненно, было впервые окрещено неким достопочтенным ученым мужем, закопавшимся в музейных фондах где-нибудь очень далеко от Африки и получившим лягушку уже в «маринованном» виде. В то же время ученый мог быть и человеком со специфическим чувством биологического юмора; он постарался наречь животное именем, максимально удаленным от действительности. В заспиртованном состоянии лягушка имеет и вправду тусклый вид, но в жизни ее окраска ни с чем не сравнима и не поддается описанию. Хотя по форме эти лягушки не отличаются от прочих, окраска их необычайно варьирует: просто не верится, что они относятся к одному и тому же виду, пока не отыщутся все переходные формы.

Единственным постоянным признаком является окраска передних и задних лапок, точнее, их внутренних и нижних поверхностей. Они вишневого цвета, но и тут мы нашли исключение — у одной самочки эти отметины вместо ярко-вишневых были оранжевыми. Самой обычной окраски у того и другого пола были спинка — ярко-зеленая и брюшко — шафраново-желтое. Но одна самка была сверху металлически-синего цвета, а спинки самцов иногда расцвечены то чистым золотом, то буровато-коричневым (попадались и бурые с черными крапинками, обведенными белым кантиком, оливково-зеленые и розовато-сиреневые). На брюшке расцветка от белоснежной переходила к разнообразной пятнистой: то лиловые пятнышки на желтом фоне, то бурый крап на белом фоне, а то и мраморная — коричневая с белым. Спинки их тоже могли быть окрашены в любой из перечисленных цветов, в бурых пятнах, в крапе и «в яблоках». Все это вместе производило фантастическое впечатление.

Но только в тот день, когда я сидел с ружьем в засаде, поджидая белок, и увидел цветущее банановое дерево, я понял, что все цвета и оттенки, встречающиеся у Hyperolius, примерно в тех же соотношениях встречаются на дереве. Ярко-зеленый — обычный цвет листвы. Отмершие листья отливают золотом, а высохшие их участки буреют. Когда дерево заражено грибками или иными растительными паразитами, на листьях появляются бурые пятна и крапинки. И наконец, самое поразительное заключалось в том, что громадные цветки оказались лилового цвета с красноватыми кончиками и металлически-синими основаниями лепестков! Передо мной предстал полный набор красок, которые лягушка могла выбирать для своего маскировочного костюма.

Быть может, самой замечательной из всех попавшихся нам лягушек была очень неприглядная с виду мраморная лягушка — Hemisus marmoratum. Наука явно обязана извиниться перед вами за ее название — в среднем роде. Но это еще не все.

Hemisus (род лягушек-поросят) — маленькие, кругленькие существа с короткими лапками и заостренной мордочкой. Они умеют копать и, собственно говоря, ведут подземный образ жизни. Мы находили их в застойных протоках и тихих лужах. Когда таких лягушек брали в руки, они с перепугу, от возмущения или ради самозащиты начинали раздуваться, намного увеличивая свой прежний объем. Надувшись, они уменьшались понемногу и постепенно. Очевидно, «стравливать воздух» было для них нелегким делом.

Когда нам хотелось заставить лягушку раздуться, мы слегка постукивали ее тоненьким стебельком травы, и она тут же реагировала, а через несколько дней достаточно было прикоснуться к ней травинкой, чтобы она начала энергично надуваться.

Этих лягушек местные африканцы высоко ценят с точки зрения культа джу-джу. Трудно было узнать, какую роль они играют, но, судя по всему, их едят (предполагается, что плодовитость этой лягушки при этом передается человеку).

— Сэр, пришел вождь и другой вождь.

Мы переехали на новое место, и переводчик тоже был новый, как вы можете заметить по замене слова «хозяин» на «сэр». Он был придворным посланником, а мы находились на территории Нигерии, где церемонии и неподражаемые приветствия вполне в порядке вещей.

— Проводи их сюда, — ответил я. Мне хотелось повидать вождя, который мне нравился, но в глубине души я невольно ощутил в ту минуту странную грусть. Будь на его месте старик Икумо, после этого объявления я увидел бы совсем другое.

Придворный посланник не преувеличивал, более того, «другой вождь» оказался во множественном числе — человек двадцать. Мы жили в просторном местном доме: чтобы принять и рассадить всех гостей, пришлось принести отовсюду стулья и скамейки. Прибывшие преподнесли нам «даш»: это был ямс, который все единодушно избрали в качестве подарка, чтобы не соперничать. Его складывали на полу у двери. Торжественно провозглашались имена дарителей, а куча у дверей все росла и достигла наконец внушительных размеров. По мере возможности я отмечал местонахождение деревень этих вождей красным карандашом на карте и старался запомнить их лица. Это были великолепные лица!

Когда все вошли, комната оказалась набита битком. В ней были две двери, одна напротив другой, а между ними был расчищен проход в толпе. С одной стороны полукругом расселись вожди с главным вождем посередине. Позади выстроилась живописная и роскошно одетая свита. Напротив, за столом, сидели мы: посередине — я, по правую руку от меня — Джордж, по левую — Герцог. За нашей спиной и по бокам стоял наш личный персонал, то есть препараторы, облаченные в свои лучшие и самые чистые костюмы. В пустом проходе между нами стоял придворный посланник в темно-синей форме с красным поясом, а напротив него — человек, превосходивший роскошью наряда всех присутствующих, кроме меня. Точное назначение его мы так и не поняли, но кажется, он переводил с одного африканского языка на другой.

Двери, окна и остальные отверстия были до отказа заполнены зрителями.

Это торжественное посольство застало нас врасплох. Джордж, как всегда, оказался одетым в безукоризненно белые брюки и ослепительно чистую рубашку. Герцог тоже был в полной форме, а рубашка цвета хаки подчеркивала его вид бравого англичанина. Я же, со стыдом приходится признаться, был в одеянии, совершенно несовместимом с «престижем белого человека».

Я был облачен в нежно-розовую пижаму из искусственного шелка сногсшибательного покроя: брюки с широчайшими клешами, а сверху нечто вроде просторной жилетки. Как я уже упоминал, все мы отрастили бороды, но у меня к тому же были еще и длинные волосы, которые приходилось запрятывать под берет, чтобы они не лезли в лицо. Переодеться я не успел: толпа ворвалась в дом, не дав нам даже опомниться. Так я и восседал, подобный яркому апрельскому цветочку, под пронизывающими взорами двух десятков необычайно величественных и разряженных по всей форме африканских вождей. Ничего хорошего ждать не приходилось.

Наступило всеобщее молчание. Придворный посланник выступил вперед и заговорил.

— Большой вождь принес привет, — провозгласил он. — Все другой вождь тоже приветствуют и хотя знать, как вам нравится их страна.

— Скажите вождю и вождям, — отвечал я, — что нам очень нравится их страна и мы благодарим от всей души за щедрые подарки.

Мои слова были переведены и встречены с одобрением. Я всегда внимательно смотрю на лица африканцев, слушающих переводчика, который передает мои слова: мне хочется проверить, произвели ли они должное впечатление, хотя лица африканцев — самые непроницаемые из всех когда-либо виденных мной на белом свете. На этот раз меня слегка встревожило то, что некоторые из них уставились на меня с чересчур пристальным вниманием.

Затем последовали обычные переговоры: мы обменялись комплиментами, поговорили о видах на урожай и единодушно сошлись во мнениях о христианстве — бедствии современной Африки. Младшие вожди продолжали пожирать меня глазами в грозном безмолвии. Затем их «король» предложил им высказать личные замечания по поводу сегодняшнего совета. Придворный посланник повернулся к крайнему в ряду престарелому джентльмену, окутанному многими метрами веселенького батика. Настала пауза, пока старик собирался с мыслями, затем он обратился к переводчику.

— Вождь говори, — сообщил мне переводчик, — он думает, ваш костюм очень хорош.

Он повернулся к следующему.

— Вождь говори, — последовал перевод, — что одежда главного начальника очень хорошая.

Старый вождь сиял, слушая своих подчиненных. Придворный посланник обратился к следующему. Тот уже успел приготовиться и разразился длинной тирадой на родном языке. Переводчик начал посмеиваться. Потом он повернулся ко мне:

— Вождь говори: как так никто не может купи в Африке такая материя, какая хозяин достал для свой костюм? Раз белый люди в лавке у реки покупать наше пальмовое масло, как так они продают одну плохую материю?

Экономика — скользкая тема, но я был счастлив, что моя, как я полагал, непоправимая бестактность получила такую неожиданную оценку, и позволил событиям идти своим чередом. Гости единодушно расхваливали мою розовую пижаму, но каждый не преминул осудить черные деяния Единой африканской компании (ЕАК). Кстати, они и пришли, чтобы поговорить об экономике.

Наконец мы добрались до сути дела. Оказалось, что до наступления депрессии и до того, как ЕАК, как ее называют, захватила монополию на торговлю в Западной Африке, местные жители получали за бочонок нерафинированного пальмового масла в полтора раза больше, чем сейчас. И это их глубоко обижает. Они чувствуют, что их «провели».

Главный вождь обратил наше внимание на то, что почти вся сумма, полученная от продажи компании бочонка нерафинированного пальмового масла, уходит на транспортные расходы по доставке этого продукта на берег большой реки. Он хотел бы знать, не придет ли нам в голову какой-нибудь более дешевый способ перевозки товара? Вождь прибавил, что рядом протекает небольшая река, которую, как говорят, можно превратить в канал. Он добавил, что вожди собрались и пришли все вместе, чтобы просить нас объяснить, как это делается, и назвать примерную стоимость работ.

Я начал с разъяснения, что мы приехали сюда за животными, но, по счастью, среди нас есть инженер. Герцог раскланялся, и мы договорились об экспедиции на эту реку при условии, что вождь обеспечивает лодки и надежных людей, которые будут запоминать все, что скажет Герцог. Поход был назначен на завтрашний день. После очередного обмена комплиментами, послушав граммофон и почтительно пощупав мою пижаму, все удалились. Мы вернулись к своей обычной работе.

На следующее утро мы растолкали беднягу Герцога с первыми проблесками рассвета. Он отправился на лодке вниз по реке и выяснил, что понадобятся большие взрывные работы и установка шлюзов. Не торопясь, Герцог возвратился домой, кое-что собирая дорогой для нашей коллекции. Ему это было нетрудно, так как он занимался беспозвоночными, а их можно найти повсюду и рассовать по мелким баночкам и пробиркам.

Он вернулся домой уже затемно и в изнеможении упал на свой стул. Мы поговорили о канале, потом пообедали. После обеда снова принялись за работу.

Царила полнейшая тишина.

Я на минуту отвлекся и взглянул через стол на ряд пробирок, которые Герцог вынул из своей сумки и расставил на столе. При ярком свете лампы было видно, как там копошатся какие-то мелкие существа. Сначала я просто взглянул, потом пригляделся, и тут у меня чуть глаза не выскочили из орбит.

— Герцог, — сказал я, едва сдерживая волнение, — что это у тебя в пробирке?

— А, какие-то мелкие пауки, по-моему.

— Ты уверен?

— Ну да, можешь посмотреть. — И он подтолкнул ко мне одну из пробирок. Она подкатилась ко мне. Я еще раз посмотрел на нее.

— Ты понимаешь, что там такое? — спросил я Герцога.

— Нет, — ответил он, слегка настороженный моим странным тоном.

— Дай сюда кювету, быстро.

— Да что там у вас? — вмешался Джордж.

— Этот идиот, этот Первейший из Червяков, поймал Podogona и сам об этом не догадывается!

Оба они наклонились над столом, созерцая, как маленькое существо с растопыренными ножками выбирается из пробирки в кювету.

Это была Podogona.

Так была решена последняя наша задача. После многих месяцев неустанных поисков в самых разных типах почв, в гнилых стволах, в дуплистых и в живых деревьях, в тине и даже в глубинах рек мы совершенно случайно натолкнулись на ценнейший из наших трофеев. Год назад, почти день в день, меня попросили попытаться найти несколько этих таинственных существ, похожих на клещей, потому что во всех музеях и коллекциях мира была всего горсточка экземпляров. Известно несколько видов из Западной Африки и Южной Америки, но каждый из них представлен одним-двумя экземплярами. Теперь мы изловили еще один вид.

Я взревел так, что проснулась, наверное, вся деревня. Наши помощники ввалились всем скопом в дом.

— Смотрите, смотрите! — кричал я, держа кювету в поднятой руке. — Новый хозяин нашел Podogona!

Несмотря на странное и сложное имя, все сразу же поняли, что произошло, потому что мы много говорили об этом животном и непрестанно рассматривали его изображение все время, пока были в Африке.

— Зовите намчи, — сказал я. — Слушайте все! Завтра вы все идете с этим новым хозяином, ложитесь на живот в лесу и не возвращайтесь, пока не соберете много-много этого мелкого мяса. Все люди получают свой «даш» сейчас, и каждый еще больший «даш» завтра, по числу пойманного мяса. А кто вернется с пустыми руками, может убираться домой, к черту, вон!

Можете мне поверить, мы получили много «мяса» — пятьсот штук. Они жили и плодились под лиственной подстилкой в перегное, на клочке заброшенной пашни. Мы получили крупных темных взрослых особей и неполовозрелых — красного цвета. Мы нашли самку, несущую на себе единственное прозрачное розовое яйцо и крохотного потомка всего с тремя парами ног — это значило, что он еще на очень ранней стадии развития. Мы заспиртовали всю добычу, кроме двадцати штук, которых поместили в жестянку из-под печенья, хотя понятия не имели о том, что они едят. Подогона приехали с нами в Англию и жили там еще целый год, хотя никто так и не узнал, чем же они питались. Они присутствовали на заседании Королевского общества, были представлены его светлости архиепископу Кентерберийскому и совету директоров Музея естественной истории. В них тыкали пальцем и заглядывали к ним в банку ученые всех национальностей, но никому до сих пор не удалось получить срезы мертвой особи для микроскопического исследования. Панцирь у них такой прочности, что об него тупятся любые скальпели. Поистине непробиваемые существа.

На пути в Лондон из Плимута, куда прибыла экспедиция, я всю дорогу в поезде держал грязную жестянку с нашими драгоценными зверюшками у себя под боком. Да, привычки охотников за жуками поистине необычны, зато их жизнь полна внезапных радостей и странных удовольствий. Мы возвращались со всеми намеченными заранее трофеями, а сверх того собрали множество других ценных животных.

— Хозяин, человек принеси мясо!

Старый, давно знакомый крик прозвучал в тысячу который-то раз.

— Бен, — откликнулся я, не поднимая головы от работы. — Веди их сюда.

Бен молча выскользнул из дома; послышался довольно долгий разговор. Затем Бен вернулся и сообщил, что ни человек, ни «мясо» «не хочет идти сюда». Он добавил, что человек, похоже, слегка помешанный, и спросил, не выйду ли я рассудить это дело. Я вышел.

Передо мной стоял унылый субъект, зажав в руках два небольших мешочка. Он не говорил ни на одном из известных нам языков и вдобавок, кажется, был глух как пробка. Я попытался договориться с ним на языке жестов и хотел отобрать у него мешки, но он отскочил назад и принялся угрожающе размахивать руками. Мы были в полной растерянности.

Пришлось позвать придворного посланника. Ему тоже перепал «даш» в день поимки Podogona, просто по той причине, что я еще не пришел в себя от радости и волнения, а он примчался со всех ног. Он, как видно, понял меланхоличного джентльмена и доложил нам, что тот принес пару диких и ужасных животных.

— Давай пусть он их покажет, и мы будем говори-говори о цене.

Человек открыл один мешок и вытряхнул крохотного котенка с ярко-голубыми глазами. Я неравнодушен к кошкам, и котеночек мне сразу понравился. Я нагнулся, чтобы взять его на руки.

К счастью, не успел я к нему прикоснуться, как он сделал пируэт, припал к земле и разразился рычанием и шипением, скаля на меня зубы с ужасно кровожадным видом. Сообщение придворного посланника, что перед нами дикая кошка, оказалось излишним. Это был юный представитель местной породы диких кошек (Felis ocreata). Идут споры о том, являются ли они окончательно одичавшими потомками полуприрученных кошек, или, наоборот, это дикое племя, от которого произошли местные полудикие кошки. Позднее нам удалось застрелить двух таких кошек высоко в кронах деревьев. Обе они, как и остальные кошки тропического леса, были голубоглазые (а у деревенских кошек глаза самые разнообразные, как и у наших домашних). Поразительна разница в характере между дикими и одомашненными породами: думаю, что настоящие дикие лесные кошки так же не поддаются приручению, как наша дикая шотландская кошка.

Считается, что кошку одомашнили на заре цивилизации в Египте. И местная дикая кошка (Felis ocreata), очевидно, была домашним крысоловом, а из Египта расселилась уже по всему свету, иногда смешиваясь, давая новые разновидности с местными кошками вроде нашей шотландской Felis coitus. Однако вполне возможно, что одомашнивание диких кошек произошло в разных странах и в разное время независимо друг от друга. Одна из таких кошек — Felis ocreata — распространена в Западной Африке.

Пока что человек явно дурачил нас. Теперь он без предупреждения вывернул второй мешок. Мы были поражены.

У самых наших ног на земле лежала поразительная змея; она не только была необычной окраски — от кончика носа до хвоста вся в продольных, а не поперечных полосах, черных и ярко-алых, — она еще и норовила буквально поразить своего хозяина, бросившись прямо на него, когда он нагнулся за своим мешком. Длинные передние зубы пресмыкающегося впились в большой палец охотника.

Странный малый хрюкнул и отскочил назад, стараясь стряхнуть с руки вцепившуюся гадину, но она держалась так крепко, что совсем оторвалась от земли и хлестнула нас с Беном по рукам. Мы завопили и отскочили. Змея упала на землю. Подоспели Фауги и Басси, и змея оказалась окруженной. Она то и дело бросалась на всех по очереди.

Тем временем я схватил охотника и втащил его в дом. Я спросил у придворного посланника, опасен ли укус змеи, и он ответил, что смертельно опасен, но человек не умрет. Мечась в поисках инструментов и лекарств, я поинтересовался, почему же он не умрет, и получил ответ: «Потому что вы ему не дадите умереть». Это меня встревожило. Хотя африканцы считают, что можно умереть от укуса любого пресмыкающегося, боевая раскраска змеи наводила на мысль, что она-то как раз и может оказаться ядовитой.

Человек стоял, не двигаясь, сжимая запястье здоровой рукой. Я отхватил солидный кусок подушечки большого пальца и втер в рану несколько сухих кристалликов марганцовки. Вам может показаться, что это пара пустяков, но вы себе не представляете, какой прочности может достигать кожа на руках африканца. Скальпель у меня был острый как бритва, и все же мне пришлось надавить на него изо всех сил. Человек не произнес ни слова, не издал ни звука, пока я выдавливал кровь из раны и перевязывал руку. Затем он произнес короткую речь на своем странном языке.

Посланник обратился ко мне.

— Человек хочет знать, нужно ли вам это мясо, — сказал он. — А если нужно, сколько дадите за каждое?

Я был настолько ошарашен его хладнокровием, что справился с записями в маленьком ценнике, который мы составили в процессе приобретения животных, и назвал цены, которые был готов дать. Человек бросил одно слово.

— Человек говорит, он согласен, — сказал наш переводчик.

Я отсчитал деньги. Человек взял их, сунул за пояс два пустых мешочка и бодрым шагом вышел из дома, оставив у нас на пороге двух фурий, шипящих и плюющихся от злости.

— Эй, спроси его, куда он пошел, — сказал я. — Может, он еще умрет от укуса змеи.

— Человек пошел в свою страну, — последовал поразительно простой ответ.

Последней нашей остановкой в настоящей Африке на обратном пути из «Страны подогона» была Икури. Оттуда мы спустились по реке в Калабар, в полудикое и сверхсовременное убожество Африки белого человека.

То печальное утро в Икури никогда не изгладится из моей памяти, и мне кажется, что оно навсегда запомнилось также почти тридцати другим людям, которых с тех пор разбросало Бог весть куда по нашей планете.

Рассвет был туманный, как почти все африканские рассветы. Мне удалось ускользнуть и остаться одному. Стояла тишина, только стайки серых попугаев пролетали повыше полога тумана с многозвучным, не поддающимся описанию шумом. Они тянулись к местам привычной кормежки, пересвистываясь, перекликаясь, переговариваясь друг с другом. Это был последний африканский совет, на котором я имел честь присутствовать. Попугаи говорили на неизвестном мне языке, и все же я понимал смысл их знакомых речей и полностью соглашался с ними.

Туман понемногу рассеивался; из него выступали высокие валы зелени и перистые силуэты пальм. Когда лучи солнца достигли земли, невероятное множество птиц и зверюшек ожило и пробудилось.

Когда чувствуешь себя бесконечно несчастным и впадаешь в сентиментальность, все приобретает символический оттенок, но на этот раз, я уверен, во всем, что я видел в то утро, и вправду был какой-то ужасный символический смысл.

Передо мной высились три прекрасные пальмы — или скорее то, во что превратились три некогда одетые в перистые листья горделивые красавицы. Жалкие остатки былого великолепия были увешаны гирляндами круглых висячих гнезд кошмарных птиц-ткачиков, которые тучами с визгом и щебетом носились вокруг. Зеленые листья были ободраны с черешков почти до последнего волоконца. Суетливые, деятельные пичуги-самцы в кричаще-оранжевых манишках вместе со своими серенькими замарашками самками показались мне символом. С великолепных зеленеющих деревьев во всей их красе и славе зеленый ореол был начисто ободран этими снующими, пронырливыми существами, которые надеются только на свою многочисленность и везде, где удается, готовы понатыкать свои уродливые бесчисленные гнезда. Их гнезда похожи друг на друга — точь-в-точь как неуютные дома и мрачные фабрики унылых европейцев, которые «колонизировали» Африку — так они это называют, — чтобы было удобнее жить самим.

Когда туман окончательно рассеялся, открылись новые символические картины. Множество черно-белых ворон прыгало вокруг, разыскивая всякую съедобную мелочь. Я увидел в них двойников наших неприкаянных душ — думаю, что спокойно могу включить в их число Джорджа и Герцога. Эти вороны — ни черные, ни белые, хотя с виду самые настоящие вороны. Несчастные птицы живут между девственными лесами и расчищенными угодьями колонизаторов, отчасти радуясь новым и изобильным источникам пропитания на возделанных землях, но безутешно оплакивая исчезновение родных лесов. И наши души, похоже, тоже были черно-пегими, как вороньи перья: отчасти мы признавали пользу своей дьявольской цивилизации, а отчасти глубоко сожалели, даже скорбели, о безвозвратно исчезающей прелести дикой природы.

Мне пришлось оторваться от всего этого, чтобы перейти к душераздирающей церемонии прощания с намчи. Мы отправились в маленькую местную лавку молчаливой, тесной толпой. Каждому из африканцев я подобрал рубашку и сверток материи: они сами выбрали себе такой прощальный подарок. Возле нашего упакованного имущества мы в последний раз пожали друг другу руки. Затем печальная небольшая вереница потянулась в лес. Я слышал их стенания еще некоторое время после того, как они скрылись из глаз.

Подошел пароходик; мы взгромоздились на него со всем нашим имуществом.

Мы молча обернулись, глядя на место своей последней стоянки. Свисток залился горестной, одинокой жалобой; несколько белых птиц взмыли над прибрежной гладью и плавно проплыли над травянистым берегом. Одна из них попыталась приземлиться на остатки нашего рабочего стола. Конечно, она промахнулась, как это свойственно белым цаплям. Врезавшись в забор, она закачалась, будто пьяная, взад-вперед. Ослепительно белая птица сверкала на темной зелени леса.

АЙВЕН Т. САНДЕРСОН по происхождению шотландец. Он родился в Эдинбурге и в семнадцать лет, воодушевленный мечтами о необыкновенных приключениях в тропических лесах, покинул Европу на целый год ради путешествия в Юго-Восточную Азию — в Малайю (ныне Малайзию) и на острова Индонезии.

Почувствовав недостаточность школьных знаний, он проделал обратный путь в тысячи миль и поступил в Кембриджский университет. Позже, в качестве зоолога, он совершил много научных экспедиций, в основном в экваториальные страны.

Через некоторое время Сандерсон, уже известный ученый, переселяется в Соединенные Штаты Америки и посвящает свою деятельность поискам «таинственных» животных, сохранившихся якобы с древнейших времен, — южноамериканских гигантских муравьедов и африканских хищных «ящеров».

Со времени экспедиций Айвена Т. Сандерсона прошло более полувека, но можно с уверенностью сказать, что он и его спутники внесли важную лепту в современную науку о животном мире, причем, по мнению доктора биологических наук В. Е. Флинта, гораздо более значительную, чем «сенсации» последующих лет.