Сокровища поднебесной

Глава 1

Буря сплетен через некоторое время стихла. Двор Ханбалыка, подобно опасно накренившемуся кораблю, постепенно выпрямился и выровнялся. Насколько я знаю, Хубилай так никогда и не предпринял попыток призвать своего двоюродного брата Хайду к ответу за его предположительное участие в возмутительных событиях недавнего времени. Хайду все еще находился далеко на западе, и, поскольку опасность заговора миновала, великий хан удовлетворился тем, что и оставил его там, вместо этого Хубилай решил навести порядок в своем собственном доме. Он благоразумно начал с того, что разделил три различные должности недавно умершего Ахмеда между тремя разными людьми. Теперь его старший сын Чимким должен был также становиться наместником хана в его отсутствие. Хубилай повысил моего старого товарища по оружию Баяна до ранга главного министра, но, поскольку Баян предпочитал сражаться в должности действующего орлока, эта должность со временем тоже была передана принцу Чимкиму. Возможно. Хубилай был не прочь заменить Ахмеда на посту министра финансов другим арабом — персом, турком или византийцем, — поскольку был высокого мнения о финансовых способностях мусульман и поскольку это министерство руководило мусульманским органом купцов и торговцев — Ortaq. Однако, когда стали приводить в порядок оставшееся после недавно умершего Ахмеда имущество, было сделано ужасное открытие, которое вызвало у великого хана ненависть к арабам на всю оставшуюся жизнь. В Катае существовал такой же закон, как в Венеции, и кое-где еще: имущество изменника отбирали в пользу государства. И у покойного Ахмеда обнаружилось огромное количество добра, которое он мошенническим путем присваивал и вымогал, пока находился на своем посту. (Некая часть его имущества — включая хранимые арабом рисунки — так никогда не увидела свет.)

Неопровержимые доказательства двуличия Ахмеда на протяжении долгого времени снова так разъярили Хубилая, что он назначил министром финансов представителя народа хань — старика ученого, моего знакомого, придворного математика Лин Нгана. В своей ненависти к мусульманам Хубилай пошел еще дальше, учредив несколько новых законов, которые сильно ограничивали свободы катайских мусульман: сфера их торговой деятельности сокращалась; с тех пор повсюду и навсегда им запрещалось заниматься ростовщичеством; заодно ограничили и их непомерные прибыли. Он также заставил всех исповедующих ислам публично отречься от той части в их священном Коране, которая разрешает им обманывать, надувать и убивать всех тех, кто не является мусульманином. Хубилай даже принял закон, который обязывал мусульман есть свинину, если ее подал им хозяин в гостях или на постоялом дворе. Думаю, что этому указу не слишком подчинялись и его не особенно строго навязывали. Остальные законы, насколько я знаю, очень сильно задели многих уже разбогатевших и пользовавшихся влиянием мусульман, которые проживали в Ханбалыке. Я сам лично слышал, как они потихоньку посылали проклятия, но не Хубилаю, а нам, «неверным Поло», обвиняя нас в подстрекательстве и считая виновными в гонениях на приверженцев ислама.

Едва вернувшись из Юньнаня в Ханбалык, я сразу обнаружил, что город перестал быть гостеприимным и приятным местом. Теперь великий хан, занятый великим множеством новых дел — ведь недавно завоеванному Манзи требовались ваны, судьи и всевозможные чиновники, — не поручал мне никакой работы, да и Торговый дом Поло, тоже, кажется, не нуждался во мне. Назначение нашего старого знакомого Лин Нгана на пост министра финансов никак не повлияло на торговую деятельность моего отца. Гонения на мусульман были купцам-немусульманам только на руку. Так или иначе, но отец был в состоянии и сам со всем управиться. Хотя дел оказалось немало. Ему пришлось тут же подхватить вожжи, которыми правил Маттео, и одновременно вплотную заняться производством каши, которое ранее возглавляли Али-Баба и Мар-Джана. Таким образом, я оказался не у дел, и мне захотелось на какое-то время покинуть Ханбалык. Я надеялся, что постепенно волнения улягутся, а обиды, все еще продолжавшие тлеть, угаснут. Поэтому я отправился к великому хану и спросил, не могу ли я ему чем-нибудь послужить, нет ли у него для меня какой-нибудь миссии за границей. Он как следует призадумался и с каким-то злым удивлением сказал:

— Да, Марко, есть, и я благодарен тебе за то, что ты вызвался. Хотя теперь империя Сун стала Манзи и превратилась в часть Монгольского ханства, но в нашу казну пока еще не было пожертвовано никаких денег. Недавно умерший министр финансов уже успел набросить сеть Ortaq на все это государство и к настоящему времени должен был выловить оттуда богатый улов. Поскольку он этого не сделал, причем косвенным образом по твоей вине, то, полагаю, будет даже справедливо, если ты займешься взиманием дани вместо него. Ты отправишься в столицу Манзи Ханчжоу и учредишь там систему сбора налогов, которая удовлетворит нашу имперскую казну и станет не слишком обременительной для местного населения.

Такого поворота событий я никак не ожидал и потому возразил:

— Но, великий хан, я не имею ни малейшего представления о сборе налогов.

— Ну, тогда назови это как-нибудь по-другому. Бывший министр финансов именовал сие пошлиной на торговые сделки. Ты можешь называть это податью или обложением — или добровольно-принудительными пожертвованиями, как хочешь. Я не прошу тебя обескровить этих только что присоединенных к нам подданных. Однако надеюсь получить большое количество дани с каждого человека, с каждого дома во всех провинциях Манзи.

— И как велико там население? — Я уже жалел о своей инициативе. — И какое количество дани вы сочтете приличным?

Хубилай сухо произнес:

— Полагаю, ты сам сможешь произвести подсчеты, когда прибудешь туда. И не беспокойся: если мне вдруг покажется, что дани мало, я сразу дам тебе знать. Ну, хватит стоять здесь и разевать рот, как рыба. Ты попросил дать тебе поручение. Я дал его тебе. Все необходимые документы, где будут оговорены предписания и твои полномочия, подготовят к твоему отъезду.

Я отправился в Манзи почти с таким же чувством, как и на войну в Юньнань. Я не мог знать тогда, что проведу в этих далеких землях самые свои счастливые и благополучные годы. В Манзи, как и в Юньнане, я успешно справился с возложенной на меня миссией и снова заслужил одобрение Хубилай-хана, а заодно и стал, совершенно на законных основаниях, богатым — причем нажил богатство сам, а не просто как совладелец Торгового дома Поло. Мне также там доверили и другие поручения, и я их тоже успешно выполнил. Однако, когда я теперь говорю «я», надо читать «мы с Ху Шенг», потому что Безмолвное Эхо стала отныне моей верной спутницей в путешествиях, мудрым советником и преданным товарищем; без нее я не смог бы ничего добиться за все эти годы.

В Священном Писании говорится, что Бог, решив, что нехорошо мужчине оставаться в одиночестве, сотворил из его ребра женщину. Уж не знаю, насколько Адам с Евой не были похожи друг на друга, но мы с Ху Шенг физически отличались очень сильно, за что я не переставал благодарить Создателя. Однако лучшей спутницы жизни и желать было нельзя, ибо, если говорить начистоту, Ху Шенг абсолютно всем превосходила меня: спокойным нравом, нежностью сердца, мудростью — именно мудростью, а не простой сообразительностью.

Даже если бы она осталась рабыней и просто служила бы мне или стала бы моей наложницей, то и тогда Ху Шенг была бы ценным и желанным дополнением к моей жизни, ее украшением, предметом восхищения. Эта женщина обладала красотой, на которую стоило посмотреть, в любви она доставляла мне несказанное удовольствие и вообще вокруг себя распространяла пылкую радость. Может показаться невероятным, но общаться с ней было сплошным удовольствием. Как однажды заметил мне принц Чимким, разговоры в постели — это самый лучший способ выучиться языку; это было верно и для языка знаков и жестов, и, несомненно, любовная близость сделала наше совместное обучение более быстрым, причем изобретенный нами язык все более совершенствовался. Когда мы приноровились к этому способу общения, я обнаружил, что реплики Ху Шенг были полны здравого смысла и остроумия. В конечном счете, Ху Шенг была слишком привлекательной и талантливой, чтобы занимать какое-либо подчиненное положение, как большинство женщин, которые от души радовались, что таким образом приносят посильную пользу.

То, что Ху Шенг была лишена слуха, заставило обостриться все ее остальные чувства. Она видела, чувствовала, обоняла или каким-то иным образом обнаруживала то, что оставалось незамеченным мной, и она могла заставить меня это заметить, так что я постигал больше, чем раньше. Совсем простой пример: иногда Ху Шенг вдруг убегала от меня во время прогулки и мчалась к тому, что мне лично казалось всего лишь какой-то кучей сорняков вдалеке. Она становилась на колени, срывала что-то, напоминающее сорняк, и приносила мне показать цветок, который еще не дал даже бутонов; она ухаживала за этим побегом, пока он не раскрывался и не становился красивым.

Однажды, в самые первые дни, когда мы еще только изобретали наш язык, мы весь день провели в одном из тех садовых павильонов, где придворный инженер чудесным образом пустил по трубам воду, чтобы она издавала звуки флейты под свесом крыши. Я весьма неуклюже пытался объяснить Ху Шенг, как это работает, хотя и предполагал, что глухонемая девушка не имеет ни малейшего представления, что такое музыка; я размахивал руками всякий раз, когда начинало раздаваться это тихое журчание. Ху Шенг мило кивнула головкой; я подумал, что она притворилась, будто бы все поняла, и благодарит меня. Но затем она поймала мою руку и приложила ее к одной из резных колонн; удерживая ее на месте, она сделала мне знак сидеть тихо. Я пришел в недоумение и по наивности своей развеселился, хотя и сделал, как она сказала. Через мгновение я с огромным удивлением понял, что ощущаю очень, очень слабую вибрацию, которую производила флейта у нас над головами, — звук шел сверху вниз внутри дерева, до того места, к которому я прикасался. А ведь девушка и впрямь показала мне безмолвное эхо. Ху Шенг была способна уловить эту неслышную музыку и наслаждаться ее ритмом — возможно, даже лучше меня, — такими нежными были ее руки и кожа. Такие необычные способности Ху Шенг были неоценимы для меня во время путешествия, работы и во время общения с другими людьми. Это особенно ярко проявилось в Манзи, где ко мне, естественно, относились с недоверием, как к посланцу завоевателей, и где мне приходилось иметь дело с обиженными бывшими господами, алчными торговыми старейшинами и сопротивляющимися наемниками. Так же как Ху Шенг могла разглядеть цветок, которого не видели другие, точно так же она могла почувствовать мысли, чувства, мотивы и намерения человека. Она раскрывала их мне: иногда — наедине, иногда — прямо, когда этот человек сидел и вел со мной беседу, и во многих случаях это давало мне значительное преимущество. Но еще чаще мне помогало то, что она просто сидит рядом. Мужчины в Манзи, как знатные, так и простые, не привыкли к тому, чтобы женщины присутствовали на деловых встречах. И окажись моя Ху Шенг обычной женщиной — вечно жалующейся, болтливой, резкой, — возможно, они бы и стали меня презирать как неотесанного варвара или евнуха, которого держат под каблуком. Но Ху Шенг становилась таким очаровательным и изысканным украшением любой встречи (и, к счастью, она была такой молчаливой), что каждый мужчина старался вести себя утонченно и говорить как можно более благородно. Он принимал всевозможные позы и ходил с важным видом, чтобы произвести на нее впечатление, но каждый раз — я точно это знаю — уступал моим требованиям, соглашался с моими наставлениями или же отдавал мне самую лучшую сделку только для того, чтобы заслужить одобрительный взгляд Ху Шенг.

Она была моим товарищем в путешествиях, она привыкла к костюму, который позволял ей ездить верхом на лошади, и всегда Ху Шенг ехала рядом со мной. Она была умелым компаньоном, доверенной наперсницей и фактически моей женой. Я был готов в любой момент сделать ее своей супругой, «разбить тарелку», как это называют монголы (потому что их церемония бракосочетания, которую проводит жрец-шаман, завершается традиционным разбиванием на кусочки тонкого фарфора). Однако Ху Шенг, в отличие от большинства обычных женщин, не придавала никакого значения традициям, формальностям, суевериям или ритуалам. Мы с ней принесли друг другу свои клятвы, как сочли нужным, сделали это наедине, и это устраивало нас обоих. Она была рада избежать любой публичной шумихи и показухи.

Помнится, Хубилай однажды посоветовал мне, когда об этом зашла речь:

— Марко, не разбивай тарелку. Пока ты не возьмешь себе первой жены, каждый мужчина, с которым ты станешь иметь дело, будет мягким и уступчивым как в делах, касающихся торговли, так и в любых других сделках. Он будет искать твоего расположения и не станет мешать твоей удаче, потому что будет лелеять тайную надежду, что сделает свою дочь или племянницу твоей первой женой и матерью твоего наследника.

Этот совет, однако, возымел обратное действие — я решил поторопиться и тут же разбить тарелку с Ху Шенг, потому что считал неприемлемым строить свою жизнь подобно коммерческой сделке. Но Ху Шенг заметила, и довольно энергично, что как моя жена она будет вынуждена соблюдать некоторые традиции — ведь жена обязана подчиняться мужу. Поэтому она не сможет больше наслаждаться нашими совместными поездками на лошади, и — если ей только вообще будет дозволено — станет путешествовать в закрытом паланкине, и не сможет больше помогать мне на деловых встречах с другими мужчинами, ибо традиция запрещает это делать…

— Достаточно, достаточно! — сказал я, смеясь над ее горячностью. Я схватил ее ладошку, остановил движения и пообещал, что ничто и никогда не заставит меня жениться на ней.

Таким образом, мы оставались просто любовниками, а это, наверное, и есть самая лучшая разновидность брака. Я не вел себя с Ху Шенг как с женой, которая ниже меня по положению, но относился к ней как к равной — и настаивал, чтобы все относились к ней как к равной мне. (И не подумайте, что это было проявлением великодушия, потому что я отлично знал, что во многих отношениях Ху Шенг превосходит меня; возможно, это осознавали также и другие.) Но я всегда относился к ней как к самой благородной жене, одаривал Ху Шенг драгоценностями, нефритом и слоновой костью, самыми богатыми нарядами, я подарил ей собственную лошадь, великолепную белую кобылицу из числа личных «коней-драконов» великого хана. Пользуясь властью супруга, я установил лишь одно правило: она никогда не должна была скрывать свою красоту под косметикой, я запретил Ху Шенг следовать моде Ханбалыка. Она подчинилась, и поэтому ее персиковая кожа никогда не была намазана белой рисовой пудрой, розовые, как вино, губы не были бесцветными или кричаще яркими, а волнистые брови — выщипанными. Не будучи модной, Ху Шенг, однако, была такой ослепительно красивой, что все другие женщины последовали ее примеру и стали подражать ей. Я все-таки позволил Ху Шенг укладывать волосы так, как ей хотелось (потому что она никогда не делала причесок, которые бы мне не нравились), и для этой цели купил ей украшенные драгоценностями гребни и шпильки.

Из всех драгоценных, золотых и нефритовых украшений, которых у нее в конечном счете накопилось столько, что этому могла позавидовать супруга великого хана, она всегда больше всего дорожила лишь одним. Точно так же и я — правда, я частенько притворялся, что считаю это хламом, и убеждал Ху Шенг его выбросить. Сей предмет не был моим подарком, но входил в число тех умилительных вещиц, которые она принесла с собой, когда впервые пришла ко мне: незамысловатая, самая простая белая фарфоровая курильница. Ху Шенг неизменно возила ее с собой, куда бы мы ни ехали; и повсюду — во дворце, караван-сарае, юрте или на открытом воздухе в лагере — Ху Шенг всегда старалась, чтобы теплый аромат клеверного поля после тихого дождика сопровождал все наши ночи.

Все наши ночи…

Мы были только любовниками, так и не став никогда женатыми людьми. Тем не менее я свято чту тайну брачного ложа и не хочу рассказывать о деталях того, чем мы с ней наедине занимались. Воскрешая в памяти свои интимные отношения с другими женщинами, я рассказывал все без утайки, но я предпочту сохранить в секрете все, что касается Ху Шенг.

Я поделюсь с читателями лишь некоторыми общими наблюдениями анатомического характера. Это не осквернит тайн Ху Шенг, не заставит ее краснеть от стыда, потому что она часто отстаивала мнение, что физически совершенно не отличается от других женщин народа мин и что эти женщины ничем не отличаются от ханьских или от представительниц прочих национальностей, населяющих Катай или Манзи. Хотя лично я так не считал. Сам Хубилай-хан однажды заметил, что женщины мин превосходили других по красоте, а Ху Шенг выделялась даже среди них. Однако когда она настаивала, скромными и просительными жестами уверяя меня, что у нее совершенно обычные внешность и фигура, я благоразумно не возражал: потому что самая красивая женщина — та, которая этого не осознает.

А Ху Шенг была красива во всем. Этого было бы достаточно, чтобы просто описать ее, но я хочу углубиться в детали, чтобы исправить некоторые небольшие недоразумения, которые раньше поддерживал. Я уже упоминал о небольшом пушке волос, которые росли у нее на висках и на задней части шеи; помнится, я еще тогда сказал, что не удивлюсь, если это свидетельствует о том, что у нее избыток волос и в других местах на теле. Едва ли я мог ошибиться больше, ожидая этого. У Ху Шенг совершенно не было волос на ногах и руках, под мышками, даже на «артишоке». Она была в этом месте гладкой и чистой, как шелк, такой была девочка Дорис во времена моей юности. Я совсем не имел ничего против этого — орган, который настолько доступен, требует гораздо большего и пристального внимания, чем покрытый волосами, — но все-таки я мягко расспросил Ху Шенг. Было ли отсутствие волос чертой, присущей лишь ей, а может, она использовала маммум, чтобы достичь этого? Она ответила, что у женщин мин (или хань, или юэ, как и у представительниц других, похожих на них народов) на теле или совсем нет волос, или можно встретить лишь легкий намек на них.

Все тело Ху Шенг было похоже на тело ребенка. Ее бедра были узкими, ягодицы маленькими, как раз такими, чтобы я мог обхватить их руками. Ее груди были тоже маленькими, но прекрасной формы и не такие, как у других. Когда-то давно я вбил себе в голову, что якобы женщины, у которых большие соски и заметный темный ореол вокруг них, более страстные, чем те, у кого они маленькие и бледные. Соски Ху Шенг в сравнении с другими женщинами выглядели миниатюрными, но не настолько, чтобы не соответствовать пропорциям ее грудей, похожих на фарфоровые чашки. Они не были ни темными, ни бледными, а такими же ярко-розовыми, как и ее губы. Это совершенно не указывало на отсутствие способности реагировать, потому что груди Ху Шенг, в отличие от грудей женщин крупнее ее, у которых чувствительны лишь вершины, были чудесно отзывчивы целиком. Как только я начинал ласкать их, «маленькие звездочки» высовывались подобно язычкам. То же самое и ниже. Возможно, потому что там отсутствовали волосы, низ живота и бедра Ху Шенг были чувствительны везде. Стоило приласкать ее там, и из скромной девичьей расселины медленно поднимался ее розовый и миленький «мотылек между лепестками», более заметный и притягательный из-за отсутствия там волос.

Я так и не узнал, была ли Ху Шенг девственницей, когда впервые пришла ко мне, и воздержался от расспросов на эту тему. Одна из причин, почему я не мог это определить, заключалась в том, что она была целомудренной все время: чуть позже я объясню, что это значит. Другая причина состояла в том, что — как она сказала мне — ее соотечественницы не выходят замуж, будучи девственны. Их с детства приучают к мытью, и позже они моются несколько раз в день — с помощью изысканных жидкостей, приготовленных из сока цветов, — не только снаружи, но и внутри тоже. Их брезгливость распространяется гораздо дальше, чем у самых цивилизованных, утонченных, благородных венецианских дам (по крайней мере, так было, пока я не навязал этот обычай и к нему не привыкли женщины в моей собственной венецианской семье). Одним из результатов этого тщательного мытья было то, что девственная плева у девочки постепенно безболезненно расширялась и загибалась так, словно ее и не существовало. Поэтому она приходила на брачное ложе, не страшась первого проникновения, и не испытывала ни малейшей боли, когда это происходило. В результате народы Катая и Манзи не придают такого значения, как другие, пятнам на простынях, которые являются свидетельством невинности.

Кстати, раз уж речь зашла о других народах, позвольте мне заметить, что мужчины в мусульманских странах хранят, словно сокровище, подобную веру. Они верят в то, что, когда умрут, они отправятся на Небеса, которые называют Джанет, и будут развлекаться там всю вечность напролет в гаремах с небесными женщинами, которых называют гуриями. Среди многочисленных достоинств гурий есть и способность оставаться все время девственными. Мужчины-буддисты верят в существование подобных женщин-девадаси, которыми они станут наслаждаться в своей небесной Чистой Земле между жизнями. Я не знаю, где именно в загробном мире существуют такие сверхъестественные женщины, но могу торжественно заявить: женщины народа мин прямо здесь, на земле, обладают удивительной способностью никогда не становиться дряблыми и мягкими в интимных местах. Или, по крайней мере, такой особенностью отличалась Ху Шенг.

Ее отверстие, во всяком случае, не было совсем маленьким, как у ребенка — робкая милая расщелина, — но внутри оно было волнующе тесным и умело крепко сжиматься. А еще, будучи зрелым, оно не было постоянно сжато, а время от времени пульсировало по всей длине. Ее миниатюрность была восхитительной, и, помимо всего прочего, я каждый раз погружался в Ху Шенг, словно это было впервые. Она была и гурия и девадаси: все время оставалась девственной.

Некоторые из ее анатомических особенностей я узнал в первую же ночь, которую мы провели вместе, и даже еще до того, как занялись любовью. О первом своем соединении с Ху Шенг я должен сказать еще, что это не я брал Ху Шенг, а она отдавалась мне. Я твердо придерживался своего намерения не приставать к девушке и не давить на нее, а вместо этого ухаживать за ней со всей изысканной обходительностью и демонстрировать ей всю присущую менестрелю цветистость и любовь к даме, которая выше его, занимающего скромное положение. В ту пору я игнорировал всех остальных женщин и не отвлекался ни на что другое, проводя по возможности все время с Ху Шенг или поблизости от нее; она тогда спала в моих покоях, но всегда отдельно. Что привлекло девушку, обратило ее внимание на меня и в конце концов завоевало ее, я не знаю, но зато знаю, когда это произошло. Это случилось в тот день, когда Ху Шенг показала мне в Павильоне Флейты, как можно почувствовать музыку, а не услышать ее. В ту ночь она впервые принесла в мои покои курильницу с благовониями, поставила ее рядом с моей кроватью, легла в мою постель и позволила мне тогда… Она позволила мне снова почувствовать музыку, услышать ее, увидеть и попробовать (и еще ощутить ее запах, этот сладкий аромат теплого клевера после тихого дождя).

Был еще один запах и вкус, который я ощутил, занимаясь любовью с Ху Шенг. В ту первую ночь, прежде чем начать, она спросила меня застенчиво, хочу ли я иметь детей. По правде говоря, я хотел бы детей от любимой женщины, но именно из-за того, что Ху Шенг была дорога мне, я не мог подвергнуть ее ужасу рождения ребенка, и поэтому ясно дал понять, что не хочу. Она выглядела слегка опечаленной из-за этого, но тут же на всякий случай приняла меры предосторожности. Ху Шенг принесла очень маленький лимон, сняла с него кожицу и разрезала лимон на две половинки. Я выразил некоторое недоверие: неужели такая простая вещь, как лимон, сможет предотвратить зачатие? Девушка уверенно улыбнулась и показала мне, как его используют. Фактически она дала мне кусочек лимона и позволила принять меры предосторожности самому. (Впоследствии она позволяла мне делать это каждую ночь, когда мы ложились вместе.) Ху Шенг легла на спину и раздвинула ноги, открыв внизу складки маленького кошелечка цвета персика, я осторожно раздвинул их и вложил внутрь кусочек лимона. Именно тогда я в первый раз и осознал, какая она маленькая и девственно тесная. Укромное местечко ее было пригодно только для одного моего пальца: тот осторожно, робко пропихивал лимон вдоль теплого канала до прочного, гладкого уплотнения ее лона, где лимон чуть ли не сам любовно сложился в виде чаши.

Когда я отдернул руку, Ху Шенг снова улыбнулась — возможно, из-за краски смущения, проступившей на моем лице, или из-за того, что я задохнулся, а может, она приняла мое возбуждение за беспокойство, потому что поспешила заверить меня, что чашечка лимона точно и наверняка помешает всяким случайностям. Она сказала, что он даже лучше многих других способов, вроде семян папоротника, которыми пользуются монголки, или же зазубренного куска каменной соли, которую используют женщины бон, или же дыма, который неразумные индуски впускают в себя, или чешуйки с панциря черепахи, которую женщины Тямпы заставляют мужчин надевать на член. О большинстве этих способов я никогда не слышал и ничего не мог сказать по этому поводу. Но позже я убедился в действенности лимона. И я также обнаружил, в ту же самую ночь, что этот способ гораздо приятнее, потому что он добавлял свежести, терпкости, чистого аромата и вкуса к уже чистым и нежным органам, выделениям и запаху Ху Шенг…

Но довольно. Я ведь уже сказал, что не стану останавливаться на деталях того, как мы с моей возлюбленной получали удовольствие в постели.

Глава 2

Когда мы отправились в Ханчжоу, наш караван состоял из четырех лошадей и десяти или двенадцати ослов. Одна из лошадей была белой роскошной кобылой, которая принадлежала Ху Шенг. Остальные три, не такие красивые, предназначались для меня и для двоих вооруженных монголов-сопровождающих. На ослах везли все наше походное снаряжение, на них также ехали писец-хань (чтобы переводить и записывать для меня), одна из наших служанок-монголок (которую взяли, чтобы она прислуживала Ху Шенг) и двое неопределенного вида мужчин-рабов, предназначенных для рутинной работы вроде установки лагеря и для другого тяжелого труда.

На этот раз Хубилай снабдил меня другой дощечкой из слоновой кости с надписями, сделанными золотом (ее подвесили к луке седла), но только когда мы оказались в дороге, я открыл документы с полномочиями, которые он вручил мне. Все, разумеется, было написано на языке хань, чтобы поняли чиновники Манзи, которым я стану их показывать, и я приказал писцу перевести мне, о чем там говорится. Он сообщил, с некоторым благоговейным трепетом, что я назначен представителем имперской казны и мне присвоен титул куяна; это означает, что все судьи, префекты и другие государственные чиновники, кроме ванов, должны мне подчиняться. А затем писец добавил, уже от себя:

— Господин Поло, я имею в виду куян Поло, вы удостоились чести носить коралловую пуговицу. — Он произнес это таким тоном, словно это и правда было величайшей честью, хотя я лишь позднее узнал, что сие означает.

Это было простое, приятное и спокойное путешествие на юг от Ханбалыка по провинции Хэбэй — Великой Китайской равнине, — которая представляла собой от горизонта до горизонта одно огромное сельскохозяйственное угодье, правда вдоль и поперек перегороженное, что выглядело очень комично, на множество принадлежащих отдельным семьям крошечных наделов. А поскольку даже у ближайших соседей представления о том, что лучше выращивать на этой земле, разнились, один участок был засеян пшеницей, следующий — просом, третий — клевером или какими-нибудь овощами на продажу, а четвертый — чем-нибудь еще. Поэтому вся эта огромная равнина состояла из множества клеток и пятен всевозможных цветов, расцветок и оттенков зелени. После Хэбэя шла провинция Шаньдун, где крестьяне отдавали предпочтение выращиванию шелковичных деревьев, чьи листья шли на корм шелковичным червям. Именно там производили самую прочную, плотную и прославленную ткань из шелка, которая так и называлась — шаньдун.

И еще одно я заметил на всех главных дорогах в этом южном регионе Китая: через определенные промежутки на них были поставлены указатели с надписями. Я не умел читать на языке хань, но писец перевел их мне. Обычно на обочине возвышалась колонна с указателями, направленными в разные стороны; на одном могло быть написано: «На север; до Гирина девятнадцать ли», а на другом: «На юг; до Цзиньнаня двадцать восемь ли». Таким образом, путешественник всегда знал, где он находится, куда идет и откуда только что прибыл (если он вдруг забыл). Особенно много информации содержали указатели на перекрестках дорог, где целые заросли иероглифов подробно перечисляли каждый город и городок во всех направлениях от того места. Я взял на заметку это очень удобное изобретение хань, подумав, что было бы хорошо посоветовать внедрить его не только на остальной территории ханства, но и по всей Европе, где не было ничего подобного.

Большую часть пути на юг по Катаю мы проделали довольно близко от Великого канала, или же он постоянно находился в пределах видимости. По каналу этому сновало огромное количество лодок и кораблей, поэтому издали нашим глазам представлялось довольно странное зрелище: лодки и корабли, плывущие по просторам полей, среди зерновых культур и садовых деревьев. Предполагалось, что этот канал был вырыт из-за того, что Хуанхэ, или Желтая река, очень часто меняла свое русло. На протяжении того периода истории, который зафиксирован в летописях, на востоке река меняла свое течение подобно извивающейся веревке — хотя это происходило и не слишком резко. В течение столетия или двух она впадала в Китайское море к северу от полуострова Шаньдун, примерно в паре сотен ли к югу от Ханбалыка. Спустя века ее необъятное течение изгибалось и отклонялось по всей длине, и она впадала в море далеко на юге от полуострова, в тысяче ли от прежнего места. Чтобы представить себе размах Хуанхэ, попытайтесь вообразить реку, которая пересекает Францию и в какой-то момент вдруг устремляется к Бискайскому заливу в месте расположения порта Бордо, а затем делает изгиб почти на всю ширину Европы и впадает в Средиземное море там, где находится Марсель. Желтая река в разные промежутки своей истории впадала в Китайское море в разных местах побережья, между его самыми крайними северной и южной точками.

Река время от времени образовывала множество потоков меньшей величины и изолированных озер и озерков на всей территории, по которой она протекала. Некоторые прежние правящие династии умело пользовались этой ее особенностью: выкопали канал, и тот соединил и объединил все потоки, образовав судоходное русло, которое шло прямо с севера на юг, связывая воедино удаленные от моря территории. Я считаю, что все было именно так, хотя в последнее время остатки этого канала соединяли на своем протяжении всего лишь два или три города. Однако Хубилай, или же тот, кому он поручил это, углубил и выкопал Великий канал, сделав его лучше. Таким образом, в настоящее время канал был широким, глубоким и неизменным, его берега были аккуратно скошены и облицованы камнем, снабжены шлюзами и подъемными механизмами для того, чтобы воду можно было поднять на различную высоту. При этом там могли проходить корабли любого размера, от шаланд sampan и до морских кораблей chuan, парусников, гребных судов или же таких, которых буксировали на всем протяжении от Ханбалыка до южной границы Китая, где располагается дельта другой великой реки, Янцзы, веером вдающаяся в Китайское море. Новое государство Хубилая находилось на юге от Янцзы; Великий канал протекал прямо через столицу Манзи — Ханчжоу. Это было современное сооружение, почти такое же огромное, красивое и устрашающее, как древняя Великая стена, но в отличие от нее сооружение, которое принесло человечеству несравнимо больше пользы.

Когда наш маленький караван перебирался через Янцзы, или Огромную реку, это напоминало переправу через серовато-коричневое море, такое широкое, что мы с трудом могли разглядеть темно-коричневую линию противоположного берега — побережье Манзи. Я чуть ли не отказывался поверить, что это были воды той же самой реки, через которую я мог перебросить камень к востоку от этого места, вверх по течению, в Юньнане и Тибете, там, где она называлась Джичу.

С этого момента мы ехали по землям, населенным преимущественно народом хань, но это была страна, которая много лет находилась под властью монголов. Поэтому, попав на территорию бывшей империи Сун, мы оказались среди хань, чей образ жизни, по крайней мере, еще не был подавлен или же затушеван более грубым и сильным монгольским сообществом. Конечно же, монгольские патрули сновали повсюду, следя за порядком, и в каждой общине имелся свой глава, который, хотя это обычно и был хань, был привезен из Катая и поставлен на эту должность монголами. Но все-таки еще прошло слишком мало времени, чтобы внести в жизнь страны какие-либо существенные изменения. И еще, поскольку жители Сун сдались и превратились в Манзи без всякого сопротивления, эту землю, во всяком случае, не опустошили, не разорили и не уничтожили. Она казалась мирной, процветающей и радовала глаз. Итак, с того самого момента, как мы высадились на побережье Манзи, я начал проявлять острый интерес к тому, что нас окружало, страстно желая увидеть, что же представляли собой хань, как говорится, в чистом виде, у себя на родине.

Наиболее примечательной особенностью этого народа оказалась их неправдоподобная изобретательность. Раньше я был склонен охаивать это их хваленое достоинство, часто обнаруживая, что изобретения и открытия хань были столь же бесполезными, например, как круг, разделенный на триста шестьдесят пять с четвертью сегментов. В Манзи я увидел все под несколько иным углом зрения. Мудрость хань как нельзя лучше продемонстрировал один процветающий землевладелец, который провез меня по своим владениям, как раз неподалеку от города Сучжоу. Разумеется, в качестве переводчика меня сопровождал писец.

— Огромное поместье, — сказал наш хозяин, разведя руками.

Возможно, так оно и было в стране, где средний крестьянин владел жалким му или двумя земли. Подобное поместье можно было бы счесть до нелепости крошечным где-нибудь в Европе — скажем, в Венеции, где владения измерялись в огромных zonte. Все, что я увидел, был надел земли, на котором едва могла поместиться лачуга в одну комнату — его «загородный дом». У землевладельца имелся довольно большой особняк в Сучжоу — с крошечным огородом и садом рядом с хижиной, с единственной решеткой, увитой виноградом, какими-то свинарниками, прудом, не больше, чем самый крошечный пруд в дворцовом саду Ханбалыка, с редкими деревьями, чьи ветви и сучья напоминали указатели, которые я принял за обыкновенную шелковицу.

— Kan-kàn! Смотрите! Это мои фруктовый сад, свинарник, виноградник и пруд с рыбой! — хвастался землевладелец, словно описывал огромные плодородные процветающие угодья. — Я получаю шелк, свинину, ловлю рыбу zu-jin, произвожу виноградное вино — то есть имею все четыре основных составляющих изысканной жизни.

Звучало это красиво, но я заметил, что, кажется, здесь слишком мало места, чтобы получать достаточно большое количество всего этого, к тому же мне показалось, что вышеупомянутый квартет подобран довольно странным образом.

— Почему же, каждая из его составляющих поддерживает и увеличивает остальные, — ответил хозяин с некоторым удивлением. — Поэтому-то и не требуется слишком много места, чтобы получить щедрый урожай. Вы же видели мое жилище в городе, куян Поло, поэтому вы должны знать, что я вполне состоятельный человек. Все мое благополучие проистекает от этого поместья.

Я не смог этого отрицать, поэтому вежливо спросил, не может ли он пояснить свои методы ведения хозяйства, потому что они, похоже, искусны. В ответ хозяин заявил, что на этом крошечном участке он выращивает редиску.

Это совершенно сбило меня с толку, и я пробормотал:

— Вы не упоминали редиску среди составляющих изысканной жизни.

— Нет, нет, куян, это не для еды и не на продажу. Редиска необходима для хранения винограда. Если вы зароете виноград в ларе между корнями редиски, то он останется свежим, сладким и вкусным в течение нескольких месяцев. Однако редиска — это только начало. Послушайте дальше.

Он продолжил свой рассказ, и выяснилось, что ботва от редиски идет на корм свиньям. Свинарники располагались выше зарослей шелковичных деревьев, между которыми были проложены покрытые черепицей канавки; таким образом, отбросы стекали вниз по холму и удобряли деревья. Летняя зелень деревьев кормила шелковичных червей, а осенью, когда листья деревьев становились бурыми, они тоже шли в пищу свиньям. В то же самое время отходы шелковичных червей были прекрасным кормом для рыбы zu-jin, их испражнения удобряли дно пруда — ил, который извлекали время от времени и удобряли им виноградную лозу. И поэтому — kan-kàn! ecco! смотрите! — в этой крошечной вселенной все живые создания были связаны друг с другом и потому процветали сами и делали процветающим землевладельца.

— Остроумно! — воскликнул я совершенно искренне.

Разумеется, не все хань в Манзи проявляли столь выдающиеся способности, но даже представители низших классов здесь были очень разумны. Любой крестьянин-хань мог легко определить время дня. Правда, в моей родной Венеции люди тоже ориентируются по высоте солнца. Однако здесь даже находившаяся в доме жена крестьянина могла совершенно точно сказать, когда наступит время начать готовить ужин, просто взглянув в глаза домашней кошке и определив, насколько расширились ее зрачки при тусклом освещении. Простые люди в Манзи тоже усердны, бережливы и невероятно упорны. Ни один местный крестьянин, например, никогда не покупает вилы. Он находит дерево, на котором есть ветка, завершающаяся тремя гибкими отростками, связывает их параллельно друг другу и несколько лет ждет, пока они не вырастут и не станут жесткими, а затем отпиливает ветку, и у него появляется инструмент, который прослужит долго ему и, возможно, даже его внукам.

Но особенно я был поражен устремлениями и настойчивостью одного крестьянского паренька, которого здесь встретил. Большая часть местного населения была тогда безграмотна и до сих пор продолжает таковой оставаться, но этот парень каким-то образом выучился читать и решил вырваться из нищеты; он начал брать на время книги, чтобы их изучить. Поскольку парнишка не мог пренебрегать своей работой по хозяйству — он был единственной опорой престарелых родителей, — то привязывал книгу к рогам своего быка и читал ее в то время, когда вспахивал поле. Ночью из-за того, что в этой семье не могли себе позволить даже масляного светильника, он читал при свете светлячков, которых насобирал днем в бороздах.

Я не собираюсь утверждать, что все хань в Манзи были воплощением добродетели и всевозможных талантов. Я видел также и вопиющие проявления глупости и даже безумия. Однажды мы остановились на ночь в деревне, где отмечали какой-то религиозный праздник. Повсюду раздавались музыка и песни, люди танцевали, яркие огни загорались так часто, что тьма ночи отступила перед громом и вспышками «огненных деревьев» и «пламенных цветов».

Центром всего этого праздника был стол, установленный на деревенской площади. Он просто ломился от подношений богам: образчиков лучших продуктов сельского хозяйства, бурдюков с pu-tao и mao-tai, тушек забитых поросят и ягнят, прекрасно приготовленных яств, красивых ваз с цветами. Среди всего этого изобилия имелся промежуток: в центре стола было зачем-то вырезано отверстие. Все жители деревни, один за другим, залезали под стол и просовывали в это отверстие голову, на какое-то время застывая в нелепой позе, а затем вылезали, освобождая место для следующего. Когда я в изумлении поинтересовался, что все это могло означать, мой писец спросил кого-то, а потом объяснил:

— Боги посмотрят вниз и увидят все приношения, которыми их осыпали. Среди приношений есть и головы. Поэтому каждый житель деревни уходит уверенный — боги увидели, что он уже умер, и теперь вычеркнут его имя из своего списка смертных, которых они должны поразить болезнями и страданиями.

Помнится, я тогда не сдержался и рассмеялся. Но мне пришло на ум, что, как бы глупо эти люди себя ни вели, они, по крайней мере, демонстрировали свою глупость весьма остроумно. После того как я некоторое время пробыл в Манзи, я не переставал восхищаться бесчисленными примерами мудрости хань, а испытав скорбь от столь многочисленных примеров их глупости, я со временем пришел к следующему заключению. Хань обладали изумительным умом, усердием и воображением. Но у них имелся один серьезный недостаток: они слишком часто растрачивали эти способности на фанатические обряды своих религиозных верований, которые казались мне просто ужасающе бессмысленными. Если бы хань не были столь озабочены своими идеями благочестия и не так стремились отыскать «мудрость вместо знания» (как однажды пояснил мне придворный математик), то, думаю, эта нация могла бы вершить великие дела. Если бы они не падали все время почтительно ниц — положение, к которому их призывали одна правящая династия за другой, — хань вполне могли бы и сами к этому времени уже стать правителями всего мира.

Крестьянский паренек, с которым я разговаривал до этого, тот самый, чьей предприимчивостью и старанием я так восхищался, сильно упал в моих глазах, когда мы продолжили наш разговор. Вот что он рассказал мне через моего писца:

— Моя страсть к чтению и сильное желание выучиться могут причинить страдания моим престарелым родителям. Они способны расценить мои устремления как чрезмерную заносчивость…

— Но что же плохого в стремлении к знаниям?

— Мы следуем учению Конфуция, а одна из его заповедей состоит в том, что человек низкого происхождения не должен осмеливаться возвышаться над предписанным ему положением в этой жизни. Однако относительно того, что я делаю, мои родители все-таки не возражают, потому что чтение дает мне возможность также доказать свое сыновнее благочестие, а другая заповедь Конфуция гласит, что родителей надо почитать превыше всего. Поэтому, поскольку я каждую ночь так стремлюсь заняться своими книгами и светляками, то удаляюсь спать первым. Я заставляю себя лежать на своей подстилке совершенно неподвижно, пока читаю, так, чтобы все москиты в доме могли свободно сосать мою кровь.

Я моргнул и сказал:

— Ничего не понимаю.

— Видите ли, к тому времени, когда мои престарелые родители устроят свои старые тела на подстилках, москиты уже напьются крови и не будут им досаждать. Да, мои родители часто хвастаются этим перед нашими соседями, я служу примером всем остальным сыновьям.

Я произнес недоверчиво:

— Изумительно. Старые глупцы хвастаются перед соседями тем, что ты позволяешь москитам съесть себя заживо, а не тем, что стремишься улучшить свою жизнь?

— Ну, одно дело деяния того, кто послушно следует заповедям Конфуция, тогда как…

Я только и сказал:

— Вах! — А затем отвернулся и пошел от него прочь. Родитель, который настолько равнодушен ко всему, что не способен даже сам прихлопнуть москитов, похоже, не заслуживает уважения, а его капризы — внимания или же того, чтобы его оберегали. Поскольку я христианин, то ни в коем случае не ставлю под сомнение преданность отцу и матери, но нельзя же возлюбить в этом мире одних только своих родителей и никого больше. Будь так, ни у одного сына на свете никогда бы просто не оказалось времени и возможности произвести собственного сына, который бы его почитал.

Этот Конфуций (или Кун-цзы), о котором говорил парнишка, был древним философом, основателем одной из трех основных религий хань. Эти три религии хотя и делились на многочисленные соперничающие и враждующие секты, но при этом между собой сильно перемешались. Они также переплетались с остатками других мелких культов — поклонение богам и богиням, демонам и демоницам, духам природы, древним суевериям, однако основных религий здесь все-таки было три: буддизм, даосизм и конфуцианство.

Я уже упоминал о буддизме, который заключался в избавлении человека от неподвижности этого мира путем постоянных перерождений и устремления к забвению в нирване. Я также упоминал о даосизме. «Дао» обозначает «путь», и на пути этом человек надеется слиться с окружающим его миром и счастливо жить с ним в гармонии. Заповеди же конфуцианства имеют меньше отношения к «сейчас и после», чем к «раньше». Говоря проще, последователь буддизма заглядывает в пустоту будущего. Последователь даосизма старается насладиться полным событий настоящим. Приверженец конфуцианства имеет дело преимущественно с прошлым, старым и мертвым.

Конфуций проповедовал уважение к традициям, и именно на традициях и основаны его заповеди. Он предписал, чтобы младшие братья почитали старших, жена — своего мужа, все почитали своих родителей, те же, в свою очередь, — старейшин общины и так далее. В результате этого наибольшего почитания удостаивались не лучшие, а старейшие. Человек, который одержал победу над свирепыми чужаками или же достиг какого-либо высокого положения, ценился гораздо меньше, чем какая-нибудь репа, которая росла себе спокойно и ничего не делала, просто долго просуществовала и дожила до древнего возраста. Всего того уважения, что по праву принадлежит самым искусным, удостаивали прозябающую древность. Я не считал это разумным. Я знал достаточно старых глупцов — и не только среди жителей Манзи, — чтобы понять, что возраст отнюдь не является залогом неизбежной мудрости, гордости, авторитета или достоинства. Годы не могут дать этого. Прожитые годы должны быть наполнены опытом, знанием, достижениями и преодолением трудностей. А далеко не каждый человек может этим похвастаться.

Поклонение предкам в Манзи доводили до абсурда. Ведь если живого старца так почитали, то его собственные отец или дед, хотя и давно умершие, были еще старше — no xe vero? — и их следовало почитать еще больше. Уж не знаю, может, приверженцы Конфуция что-нибудь не так поняли, но только эти заповеди пропитали сознание всех хань, включая и тех, кто признавал буддизм, даосизм, монгольского бога Тенгри, исповедовал несторианскую версию христианства или другие мелкие религии. Люди рассуждали так: «Кто знает? Может, это и не поможет, но и не повредит». Даже такие вполне разумные хань, которые обратились в несторианское христианство — никогда не делающие ko-tou перед другим каким-нибудь нелепым толстым идолом-божеством, или костями прорицателя-шамана, или дающими советы палочками-дао, или чем-нибудь еще, — даже они считали не лишним сделать ko-tou перед своими предками. У человека может не быть имущества, но даже самый обнищавший бедолага имеет целую нацию предков. Оказывая полное уважение им всем, любой живой хань в результате постоянно распростерт ниц — если не буквально, то наверняка в своем взгляде на жизнь.

У хань есть слово «mian-tzu», которое буквально означает «лицо». Однако поскольку хань редко позволяют своим чувствам отразиться на их лицах, то слово это стало обозначать чувства, которые находятся внутри, спрятанные за этим лицом. Оскорбить человека, унизить или же сразить его означает у хань заставить его «потерять лицо». Ранимость его чувствительного «лица» сохраняется до могилы и всю последующую вечность. Если сын отказывается вести себя так, чтобы не опозорить или не задеть чувствительных «лиц» его живых старших родственников, его еще больше станут порицать за то, что он ранил отдаленные «чувствительные лица» мертвых. Потому-то все хань живут так, словно за ними наблюдают, внимательно изучают и судят их поведение все многочисленные поколения умерших родственников. Это могло бы стать и полезным суеверием, заставь оно потомков совершить такой подвиг, которому рукоплескали бы все их предки. Но, увы, ничего подобного не происходит. Все хань лишь постоянно волнуются по поводу того, как бы случайно не навлечь на себя неодобрения мертвых. Жизнь целиком посвящается тому, как бы избежать редких неверных действий, это считается единственно правильным, — или же вообще избежать всяких действий.

Вах!

Глава 3

Город под названием Сучжоу, через который мы проехали по пути на юг, оказался очень красивым, и нам было чуть ли не жаль покидать его. Но когда мы достигли цели нашего путешествия, города Ханчжоу, то обнаружили, что он еще красивей и изящней. Есть одна поговорка, которую знают даже те хань, которые живут очень далеко и никогда не бывали в обоих этих городах:

Это можно перевести так:

Как я уже говорил, Ханчжоу в одном отношении походил на Венецию: его со всех сторон окружала вода и насквозь пронизывали водные пути. Он одновременно был и речным и морским городом, но не портом. Ханчжоу располагался на северном берегу реки, которая называлась Фучуньцзянь; в этом месте река расширялась, мелела и веерообразно устремлялась на восток от города в виде многочисленных ручейков по всей территории обширной, широкой ровной дельты из песка и гальки. Эта пустынная дельта растянулась примерно на две сотни ли, от Ханчжоу и до того места, которое большую часть времени представляло собой отдаленное побережье Китайского моря. (Я вкратце объясню, что имею в виду под «большей частью времени».) Поскольку морские суда не могли пройти по этому огромному песчаному мелководью, в Ханчжоу не имелось благоприятных условий для порта, только молы, которые были необходимы для управления, со сравнительно немногочисленными и маленькими лодками, курсировавшими по реке в глубь города.

Все главные улицы Ханчжоу были каналами, которые отходили от берегов реки в сторону города, пронизывали и огибали его. В некоторых местах эти каналы превращались в широкие озера со спокойной и гладкой, как зеркало, водной поверхностью. Посреди этих озер имелись островки с общественными парками, все они были полны цветов, птиц, павильонов и флагов. Улицы поменьше были аккуратно вымощенными, широкими, но извилистыми и запутанными; они горбились над каналами в виде богато украшенных высоких мостов, которых было такое количество, что я не мог сосчитать. На каждом повороте улицы или канала можно было увидеть на возвышениях тщательно сделанные ворота, или шумный базар, или же пышное сооружение храма, или же дом в десять-двенадцать этажей с характерно изогнутыми свесами крыши.

Придворный архитектор Ханбалыка однажды рассказал мне, что в городах у хань никогда не бывает прямых улиц, потому что простые люди имеют глупость верить, что демоны могут перемещаться только прямо, и потому хань пытаются им помешать, заставляя улицы петлять. Честно говоря, мне показалось, что хань, прокладывая свои улицы в любом городе — включая также и водные улицы Ханчжоу, — обдуманно подражали своей манере письма. Городской базар — любой, а в городе, подобном Ханчжоу, их было огромное множество — представлял собой прямоугольную площадь, которая была окружена улицами с поворотами, изгибами и волнообразными ответвлениями, плавными или резкими — точно такими же, какие делает кисть при написании иероглифов. Моя личная печать могла бы стать прекрасным планом какого-нибудь обнесенного стеной ханьского города.

Ханчжоу был, как и подобает столице, очень цивилизованным и передовым и мог во многом служить примером хорошего вкуса. На улицах его встречались высокие вазы, в которые владельцы домов или лавок ставили цветы, чтобы доставить удовольствие прохожим. В это время года повсюду красовались ослепительные хризантемы. Этот цветок, между прочим, был национальной эмблемой Манзи, которая повторялась на всех официальных указателях, документах и тому подобном; хань почитали хризантему, потому что ее пышное соцветие было очень похоже на солнце с лучами. Еще на улицах кое-где были развешаны таблички с пометками — так объяснил мне писец — «Сосуд для почтительного сбора священных бумаг». В него складываются, сказал он, все обрывки бумага с написанным на них текстом. Обычно мусор просто выметали и убирали, но написанное слово ценилось здесь столь высоко, что такие бумага доставляли в специальный храм и там проводили особый ритуал их сжигания.

Однако Ханчжоу походил также на процветающий торговый город, в некотором отношении довольно кричащий и пышный. Казалось, что самый последний человек на улице, кроме покрытых пылью только что прибывших путешественников вроде нас, был разодет в богатые шелковые и бархатные наряды и увешан драгоценностями. Хотя почитатели Ханчжоу называют этот город «раем на земле», жители других городов из зависти именуют его «котлом для переплавки денег». Еще я видел на улицах при свете дня медленно прогуливающихся молодых женщин для утех, хань называют их «полевыми цветами». Было в Ханчжоу и великое множество винных и чайных лавок с названиями вроде «Чистое удовольствие», «Источник свежести», «Райский сад Джанет» (для того, чтобы потрафить мусульманам, местным и приезжим) — в некоторых из них на самом деле можно было купить вино и чай, но преимущественно там торговали «полевыми цветами».

Названия улиц и достопримечательностей в Ханчжоу были чем-то средним между хорошим вкусом и безвкусицей. Многие были просто поэтическими: один парк на острове назывался Павильоном, над Которым на Рассвете Летают Цапли. Некоторые названия были связаны с местными легендами: один храм, например, именовался Священный Дом, Который Вознесся к Небесам. Некоторые названия были краткими и описательными: канал, известный как Тушь для Питья, вовсе не был полон туши, он был чистым. Название происходило от расположенных на его берегу школ: хань под питьем туши подразумевают обучение. Некоторые названия были излишне цветистыми: переулок Цветов, Сделанных из Цветных Перышек Птиц — коротенькая улочка с лавками, в которых делали головные уборы. А кое-какие названия были просто неуклюжими: главная дорога, которая шла из города вглубь, была увешана указателями с надписями «Мощеная улица, которая проходит между огромных деревьев, падающих водопадов и поднимается к древнему буддистскому храму на холме».

Еще Ханчжоу напоминал Венецию тем, что в нем тоже не разрешалось пускать больших животных в центр города. В Венеции любой прибывший в город всадник должен привязать своего коня на campo[231] на северо-востоке острова и дальше продолжить путь на гондоле. Точно так же, приехав в Ханчжоу, мы оставили наших лошадей и вьючных ослов в караван-сарае в окрестностях города и не торопясь отправились пешком — по улицам, через мосты, — а рабы следом несли необходимые нам вещи. Когда мы пришли к огромному дворцу — резиденции вана, нам пришлось даже оставить снаружи свою обувь. Встретивший нас у входа управляющий заверил, что у хань так принято, и выдал всем мягкие шлепанцы, которые носили внутри дворца.

Ваном Ханчжоу был недавно назначен еще один из сыновей Хубилая, Агячи, который оказался чуть старше меня. Его уже предупредил о нашем приезде посланный вперед гонец, и он приветствовал меня чрезвычайно тепло: «Sain bina, sain urkek», к Ху Шенг Агячи обратился почтительно, как к «sain nai». Мы вымылись с дороги, переоделись в более подходящие наряды и присоединились к Агячи на пиру, который он устроил по случаю нашего приезда. Меня хозяин усадил справа от себя, а Ху Шенг — слева, а не за отдельный стол для женщин. Немногие обращали внимание на Ху Шенг, когда она была рабыней, потому что, хотя тогда она была не менее красива, но одевалась так, как предписывалось рабыне, и вела себя скромно. Теперь же, став моей возлюбленной, Ху Шенг одевалась так же богато, как и любая благородная дама, но только исходящий от нее внутренний свет заставлял людей обращать на нее внимание — окружающие смотрели на нее с одобрением и восхищением.

Стоявшие на столе местные блюда приятно пахли и были вкусными, но немного отличались от тех, что приняты в Катае. Хань, уж не знаю почему, не любят молока и молочных продуктов, которые так сильно нравятся их соседям тибетцам и монголам. Поэтому здесь отсутствовали масло, сыр, кумыс или арха, но было множество других незнакомых блюд, которые возмещали их с лихвой. Когда слуги положили мне в тарелку нечто под названием «цыпленок mao-tai», я подумал, что сейчас захмелею, но он не был хмельным, всего лишь восхитительно нежным. Слуга в пиршественном зале объяснил, что цыпленка вовсе не готовили в этом крепком напитке, а только убили с его помощью. Если давать цыпленку пить mao-tai, сказал он, то цыпленок станет мягким, как это происходит с человеком, который расслабил все свои мышцы, он умирает, пребывая в блаженстве, и после того, как его приготовят, становится очень нежным.

Там были также пирог и блюдо из квашеной капусты, такой мягкой, что я похвалил ее — и все надо мной засмеялись. Сотрапезники сообщили мне, что на самом деле это крестьянская еда, которая впервые была приготовлена много лет назад как дешевая и доступная кормежка для строителей Великой стены. Однако другое блюдо с поистине звучавшим по-крестьянски названием, «рис попрошайки», похоже, не было доступно большинству крестьян, потому что оказалось приготовлено из кусочков и остатков пищи на кухне, перемешанных вместе. Однако это придворное risotto выглядело богато и изысканно. Рис был всего лишь связывающим веществом для разного рода моллюсков, кусочков свинины и говядины, трав, побегов бобов, бамбука и кусочков различных овощей. Мало того, все блюдо было желтого цвета — благодаря лепесткам гардении, а не шафрана. Торговый дом Поло еще не начал торговлю в Манзи.

Там были рассыпчатые хрустящие весенние рулеты из яиц, заполненных приготовленными на пару головками клевера и маленькими золотыми рыбками zu-jin, целиком поджаренными; рулеты эти можно было съесть в один прикус. Там были вермишель, приготовленная разными способами, и сладкие кубики из охлажденной гороховой пасты. Стол был уставлен подносами с местными деликатесами, в конце концов я попробовал все — сначала я пробовал, а уж потом интересовался, из чего это сделано, поскольку названия блюд испортили бы мне аппетит. Сюда входили языки уток в меду, кубики змеиного и обезьяньего мяса с подливкой из чабера, копченые морские личинки, голубиные яйца, приготовленные с гарниром, выглядевшим как серебряная паста (в действительности это было блюдо из сухожилий плавников акул). На десерт нам подавали большие ароматные плоды айвы, золотистые груши величиной с яйцо птицы Рухх и ни с чем не сравнимые дыни hami, а еще слегка замороженные мягкие конфеты, как сказал слуга — из «снежков и абрикосовых цветков». Запивали все это вином kao-liang, по цвету напоминающим янтарь, другим вином — розовым, совсем как губы Ху Шенг, и самой лучшей разновидностью местного чая, который носил название «драгоценный чай грома».

После того как мы закончили ужин супом, настоящим бульоном приготовленным из зрелых слив, из кухни появился повар. Мы выказали ему нашу благодарность и перебрались в другой зал, чтобы обсудить там наши дела. Нас было приблизительно около дюжины человек или около того: ван и его министры (все они были хань, но лишь немногие находились на этой должности во времена империи Сун). Большинство из них прибыли из Катая и поэтому умели говорить на монгольском языке. Все они, включая Агячи, носили длинные, до пола, прямые, изящно расшитые халаты, с просторными рукавами, в которые можно убирать руки. Первым делом ван заметил, что я могу носить любой костюм, какой пожелаю, — в тот день я был одет в любимый мною персидский наряд с аккуратным тюрбаном на голове и блузой с узкими манжетами на рукавах; для улицы у меня имелся плащ. Однако ван сказал, что для официальных встреч я должен сменить тюрбан на ханьский головной убор, какие носили он сам и его министры.

Это было что-то вроде неглубокой цилиндрической коробочки для пилюль, с пуговицей на верхушке, именно эта пуговица и была отличительным знаком для определения положения присутствующих в комнате. Там находились, как я выяснил, девять разных министров, но все они были одеты столь богато и выглядели так величественно, что о скромных значках в виде пуговиц не стоило и говорить. Только пуговица на головном уборе Агячи представляла собой рубин. Он был довольно большой и стоил целое состояние, но обозначал всего лишь самый высокий здешний титул — ван — и был намного меньше, скажем, золотого мориона Хубилая или scufieta венецианского дожа. Я был удостоен головного убора с коралловой пуговицей, которая обозначала следующий по значимости пост — куян. У Агячи уже был приготовлен для меня головной убор. Остальные министры носили различные пуговицы — символы должностей, которые были ниже рангом: сапфир, бирюза, хрусталь, перламутр и так далее. Однако мне понадобилось довольно много времени, чтобы научиться определять их с первого взгляда. Я развернул свой тюрбан и надел на голову коробку для пилюль. Все заметили, что я очень похож на куяна, только один старый хань пробормотал:

— Вам надо бы потолстеть.

Я спросил почему. Агячи рассмеялся и пояснил:

— Манзи полагают, что дети, собаки и правительственные чиновники должны быть толстыми. Они опасаются, что худые чиновники будут злыми. Но не обращайте внимания, Марко. Считается, что толстый чиновник не станет красть из казны или брать взятки. Любой правительственный чиновник — толстый или худой, уродливый или красивый — все равно всегда является объектом ругани.

Тот же старик снова пробормотал:

— Еще, куян Поло, вам следует покрасить волосы в черный цвет.

Я снова спросил почему, потому что его собственные волосы были седыми. Он ответил:

— Все манзи питают отвращение и боятся kwei — злых демонов, — и все манзи верят, что у kwei такие же светлые рыжеватые волосы, как у вас.

Ван снова рассмеялся.

— Боюсь, тут виноваты мы, монголы. У моего великого прадеда Чингиса был орлок по имени Сабатай. Сей монгольский полководец много чего уничтожил в этой части мира, поэтому именно его больше всех ненавидели хань, у него как раз и были светлые, с рыжеватым отливом волосы. Не знаю, как выглядели kwei прежде, но со времен Сабатая они стали выглядеть как он.

Другой мужчина хихикнул и сказал:

— Оставьте свои волосы и бороду, как у kwei, куян Поло. Вне зависимости от того, чем вам придется здесь заниматься, вам наверняка поможет, если вас будут бояться и ненавидеть. — Он говорил по-монгольски довольно хорошо, но было видно, что он лишь недавно выучил этот язык. — Как уже заметил ван, все равно люди бранят всех правительственных чиновников. Представьте, из всех чиновников к сборщикам налогов питают самое сильное отвращение. Надеюсь, вы понимаете, как отнесутся к сборщику налогов — чужаку, который вдобавок забирает все для правительства завоевателей. Предлагаю распространить повсюду слухи, что вы и правда демон kwei.

Я удивленно взглянул на говорившего. Это был пухлый, приятной наружности хань средних лет; изящная золотая пуговица на головном уборе свидетельствовала, что он относится к седьмому рангу.

— Судья Фунг Вей Ни, — представил его Агячи. — Уроженец Ханчжоу, замечательный юрист и человек, народ глубоко почитает его за честность и ум. Мы рады, что он согласился остаться работать в том же суде, в котором заседал и во времена Сун. А я лично благодарен ему, Марко, за то, что он согласился стать вашим помощником и советником, пока вы пребываете при этом дворе.

— Я тоже очень рад, судья Фунг, — сказал я, и мы, сложив руки, слегка поклонились друг другу, как это было принято среди равных по положению, вместо того чтобы сделать ko-tou. — Я буду рад любой помощи. Взвалив на себя миссию по сбору дани в Манзи, я оказался совершенно невежественным всего в двух вещах. Я вообще ничего не знаю о Манзи. И я также совершенно не знаю, как собирать налоги.

— Ну! — проворчал седоволосый мужчина, на этот раз без всякой лести. — Ну, откровенность и отсутствие чванства, по крайней мере, являются какими-то новыми чертами, присущими сборщику налогов. Сомневаюсь тем не менее, что это поможет вам в вашей миссии.

— Да уж, — сказал судья Фунг, — это поможет вам не больше, чем если бы вы потолстели или выкрасили в черный цвет волосы, куян Поло. Буду откровенен тоже. Я не вижу способа, с помощью которого вы сможете собрать с манзи налоги для ханства, если только не обойдете сами каждый дом или не пошлете делать это целую армию людей. Но армия, даже если держать ее на голодном пайке, обойдется вам дороже чем дань, которую вы сможете собрать.

— В любом случае, — заявил Агячи, — у меня нет армии, чтобы отправить ее вместе с вами. Но я предоставил — для вас и вашей дамы — прекрасный дом в лучшем квартале города, вместе с целым штатом слуг. Когда вы будете готовы, мои слуги покажут вам, где он находится.

Я поблагодарил его, а затем сказал своему новому помощнику:

— Если я не могу сразу приступить к изучению своих обязанностей, то, возможно, я могу начать с изучения своего окружения. Не проводите ли вы нас в наш дом, судья Фунг, а по пути не покажете ли нам немного Ханчжоу?

— С удовольствием, — ответил судья. — Сначала я покажу вам самый захватывающий вид нашего города. Сейчас как раз подходящая фаза луны — да, близится тот самый час, когда начинается hai-xiao. Давайте поторопимся.

В комнате не было ни песочных, ни водяных часов, ни даже кота, поэтому я не знаю, каким образом он точно определил время, когда надо идти наблюдать hai-xiao, чем бы это hai-xiao ни оказалось. Но мы с Ху Шенг попрощались с ваном и его помощниками и небольшой компанией, прихватив также писца и рабов, покинули дворец вместе с судьей Фунгом.

— Мы возьмем лодку отсюда до вашей резиденции, — сказал он. — Баркас правителя ожидает нас на канале со стороны дворца. Но сначала давайте прогуляемся здесь, вдоль берега реки.

Стояла прекрасная ночь, наполненная ароматом, светлая от мягкого сияния полной луны, поэтому мы наслаждались великолепным видом. Из дворца мы отправились по улице, которая шла параллельно реке. Та была окружена балюстрадой по пояс высотой, построенной преимущественно из каких-то камней странной формы. Они были округлыми, у каждого имелось отверстие в центре; все камни были величиной в обхват человека и в окружности равнялись моей талии. Они были слишком маленькими для жерновов и слишком тяжелыми, чтобы служить колесами. Для чего бы они ни использовались раньше, теперь их специально выставили на берегу друг за другом, а пространство между ними заполнили более мелкими камнями, что превратило балюстраду в монолитную стену с плоской вершиной. Я огляделся и увидел, что парапет уменьшается с другой стороны; вертикальная стена из камня высотой примерно с двухэтажный дом поднималась от поверхности воды внизу.

Я сказал:

— Я полагаю, река сильно разливается во время сезона наводнений?

— Нет, — ответил Фунг. — Город специально построен выше реки на этом берегу, принимая во внимание hai-xiao. Посмотрите вон туда, на восток, в сторону океана.

Таким образом мы с Ху Шенг и судья стояли, перегнувшись через парапет, и смотрели в сторону моря через плоскую, покрытую песком, освещенную луной дельту, которая простиралась до самого черного горизонта. Разумеется, океан был не виден. Он находился примерно в сотне ли от этого мелководья. Или же находился там обычно. Потому что теперь я начал улавливать оттуда легкий шум, словно конная армия монголов галопом скакала в нашу сторону. Ху Шенг потянула меня за рукав, что меня удивило, потому что она ничего не могла услышать. Но другой рукой, которая лежала на парапете, она сделала знак и вопросительно посмотрела на меня. Ясно: Ху Шенг снова почувствовала звук. Из какой бы дали он ни доносился, подумал я, должно быть, это настоящий гром, который сотряс каменную стену. В ответ я лишь пожал плечами, потому что ничего не мог объяснить. Фунг, очевидно, знал, что должно произойти, и совершенно не боялся.

Он снова показал, и я увидел яркую серебряную линию, которая расколола тьму на горизонте. Прежде чем я успел спросить, что это, она приблизилась настолько, что я смог разглядеть: линия морской пены, сверкающей в свете луны, шла прямо на нас по песчаной пустыне, как строй закованных в серебряную броню всадников, а за ней словно бы устремилось все Китайское море. Как я уже сказал, эта отмель имела форму веера — в сотню ли величиной — в том месте, где она встречалась с океаном, ее узкая часть находилась здесь, в устье реки. Таким образом, наступающее море пришло в дельту. Оно словно обрушивалось на нее пеленой воды и пены, которая быстро сжималась, пока шла, нагромождалась, перемешивалась и становилась ярко-белой. Hai-xiao случилось столь быстро, что я даже не успел вскрикнуть от изумления. Внизу, устремившись прямо на нас, во всю ширину дельты стояла стена высотой с дом. Однако из-за сверкания пены она напоминала обвал, который быстро пронесся по долине в Юньнане, да и грохотала она точно так же.

Я взглянул на реку под нами. Подобно маленькому зверьку, вылезшему из своей норы и столкнувшемуся с покрытой пеной мордой бешеной собаки, она потекла вспять, отскочив и пытаясь высвободиться из захваченной норы и отступить по направлению к горам, с которых она текла. В следующий момент эта огромная ревущая стена воды поднялась до нас, как раз до края парапета, и брызги пенящихся и перемешивающихся волн долетели до нас. Я и сам просто прирос к месту при виде этого зрелища, но я, по крайней мере, видел морскую воду прежде. Думаю, что Ху Шенг никогда не наблюдала ничего подобного, поэтому я повернулся, чтобы посмотреть, не испугалась ли она. Нет! Ее глаза сияли, она улыбалась, а морская пена в ее волосах сияла в лунном свете подобно опалам. Тем, кто живет в мире тишины, полагаю, больше прочих должно доставлять удовольствие созерцание величественных зрелищ, особенно таких великолепных и захватывающих. Даже я ощутил, как каменная балюстрада рядом с нами и окружавшая нас ночь содрогались. Грохочущее, пенящееся и шипящее море продолжало бурлить и перемещаться вверх по течению, яркая белизна окрасилась в темно-зеленый цвет, и в конце концов темно-зеленый цвет начал преобладать, пока все волнующееся море под нами, разлившееся во всю ширину реки, не перестало пениться.

Когда я наконец смог расслышать свой собственный голос, то обратился к Фунгу:

— Во имя всех богов, что это такое?

— Впервые посетившие наш город обычно находятся под большим впечатлением, — ответил он гордо, словно в этом была его заслуга. — Это hai-xiao — волна прилива.

— Прилив? — воскликнул я. — Быть того не может! Приливы приходят и уходят с величественным спокойствием.

— Hai-xiao не всегда такая впечатляющая, — признал Фунг. — Только когда сезон, фаза луны и время дня или ночи точно совпадают. В таком случае, как вы только что видели, море несется по этим пескам, словно скачущий галопом конь, — расстояние в две сотни ли оно проходит за такое время, сколько его требуется для того, чтобы неторопливо пообедать. Лодочники на реке давным-давно научились этим пользоваться. Они отчаливают отсюда вместе с приходом hai-xiao, и она подхватывает их и несет вверх по течению сотню ли, им не надо даже браться за весла.

Я вежливо заметил:

— Простите мои сомнения, судья Фунг. Но я сам родом из приморского города и видел приливы всю свою жизнь. Море поднимается и опускается примерно на высоту руки. А это была гора воды!

Он так же вежливо ответил:

— Простите, что спорю с вами, куян Поло. Но осмелюсь предположить, что ваш город стоит у небольшого моря.

Я надменно возразил:

— Вот уж нет, никогда не считал его небольшим. За Геркулесовыми столпами находится бескрайний Атлантический океан.

— А. Ну да. Это большое море. За этим побережьем много островов. На северо-востоке, например, находятся Японские острова, на них еще располагается империя карликов. Но если отправиться еще дальше на восток, острова становятся меньше, встречаются реже и постепенно исчезают, а Китайское море все тянется и тянется. Все дальше и дальше.

— Как наш Атлантический океан, — пробормотал я. — Никто из моряков никогда не пересекал его и не знает, где он оканчивается, что за ним находится и имеет ли он конец.

— Ну, у этого моря есть конец, — сказал вдруг Фунг. — Имеется, по крайней мере, одна запись о том, что его удалось пересечь. Ханчжоу сейчас отделен от океана этой дельтой в две сотни ли. Но видите эти камни? — Он показал на округлые камни, которые составляли большую часть балюстрады. — Это якоря величественных морских судов или же противовесы для мачт на этих кораблях. Вернее, были ими когда-то.

— Значит, Ханчжоу был когда-то морским портом? — сказал я. — И должно быть, довольно большим. Но очень давно, я сужу по тому, что дельта почти на всем своем протяжении заилена.

— Да. Почти восемь столетий тому назад. В городском архиве сохранился судовой журнал с записями некоего Ху Чена, буддистского монаха, и записи эти относятся — по нашему летоисчислению — к три тысячи сотому году или что-то около того. Там рассказывается, что Ху Чен находился на борту готовящейся к отплытию шхуны, которой не посчастливилось и она оказалась смытой в море тайфуном — сильным штормом, — а затем продолжила двигаться на восток и после продолжительного путешествия пристала там к какому-то берегу. По подсчетам монаха, расстояние до этого берега составляло больше двадцати одной тысячи ли. На всем протяжении пути — сплошная вода. И еще двадцать одна тысяча ли обратно. Но он вернулся, откуда бы он ни плыл, потому что путевой журнал существует.

— Хох! Двадцать одна тысяча ли! Ну это же столько же, сколько составляет весь путь по суше отсюда до Венеции. — Мне в голову пришла мысль, она была чрезвычайно заманчивой. — Если так далеко отсюда за морем на востоке есть суша, то, должно быть, это мой родной континент Европа! А этот континент, на котором расположены Катай и Манзи, скорей всего, дальняя оконечность, которую омывает наш океан! Скажите мне, судья, а тот монах упоминал о каких-нибудь городах на том берегу? Лиссабоне? Бордо?

— Нет, городов там не было. Он назвал эту землю Фу Санг, что означает только «место, куда мы приплыли». Местные жители, сказал он, напоминают монголов или тибетцев больше, чем хань, но они совершенные варвары и говорят на каком-то странном языке.

— Должно быть, это была Иберия… или Марокко… — сказал я задумчиво. — Полагаю, обе эти страны уже тогда были заселены маврами-мусульманами. Монах рассказал еще что-нибудь об этом месте?

— Очень мало. Местные жители были настроены враждебно, поэтому только после долгих приключений и с огромным трудом морякам удалось восстановить запасы еды и питьевой воды. Они отплывали в спешке и снова отправились на запад. Что еще, похоже, удивило Ху Чена, так это растительность. Он рассказывал, что деревья на Фу Санге очень странные. Он говорил, что они были не из древесины и не имели ветвей с листьями, а состояли из зеленой мякоти и небольших шипов. — Фунг изобразил на лице удивление и недоверие. — Думаю, на это не стоит обращать внимания. Полагаю, что священники повсюду видят плоть и шипы.

— Хм. Я не знаю, какие деревья растут в Иберии или Марокко, — пробормотал я, не в силах оторваться от приятных раздумий. — Но испытываешь благоговение даже от одной только мысли — только от возможности — предположения, что можно доплыть отсюда до далекой родины.

— Лучше не пытаться этого делать, — небрежно бросил Фунг. — Немногие люди после Ху Чена столкнулись с тайфуном в открытом море и выжили, чтобы об этом рассказать. Этот шторм начинается внезапно, между этим побережьем и Японскими островами. Хубилай-хан дважды пытался предпринять попытку вторгнуться в эту империю и завоевать ее, посылал целый флот с воинами. В первый раз он отправил их слишком мало, и карлики всех перебили. В последний раз он отправил сотни кораблей и почти целый tuk людей. Но начался тайфун и всех их уничтожил, вторжение снова провалилось. Я слышал, что карлики выразили благодарность шторму и назвали тайфун самоубийственным, что на их странном языке означает Божественный Ветер.

— Однако, — сказал я, все еще продолжая размышлять, — если шторм возникает только в этом месте, между побережьем и Японскими островами, тогда — если Хубилай все же захватит эти острова — можно будет попробовать предпринять безопасное путешествие оттуда…

Но Хубилай больше так и не предпринял новой вылазки против карликов и не завоевал этих островов, я не побывал на них и не отправился оттуда на восток. Я несколько раз побывал на Китайском море, но никогда не отплывал далеко от берега. Поэтому я не знаю, где находится это далекое Фу Санг, как я подозреваю, западное побережье Европы. А возможно, это была какая-то новая земля, которую не открыли и по сей день. Мне жаль, что я так и не предпринял этого путешествия, хотя бы для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Мне очень хотелось отправиться туда, посмотреть на это место, но мне это так и не удалось.

Глава 4

Мы с Ху Шенг, Фунгом и слугами отправились от дворцовой пристани в san-pan из замысловато вырезанного тикового дерева под растянутым шелковым балдахином, который был таким же богато разукрашенным и изогнутым, как крыши в домах хань. Дюжина гребцов, раздетых до пояса, с телами, смазанными маслом так, что они блестели в свете луны, повезли нас по извилистому каналу к нашему новому жилищу, а по пути Фунг показывал нам разные достопримечательности.

Один раз, например, он сказал:

— Короткая улица, которая отходит влево, называется Тропа Свежего Ветра и Легких Дуновений. Другими словами, это улица, где живут изготовители вееров. Веера Ханчжоу славятся по всему миру — именно здесь был изобретен и сложен первый веер, — у некоторых вееров чуть не по пятьдесят прутьев, и все они расписаны изящными рисунками, подчас весьма озорными. Почти сотня семей в нашем городе вот уже долгие века занимается изготовлением вееров, передавая секреты ремесла от отца к сыну, от деда к внуку.

В другой раз Фунг сказал:

— Это здание справа самое большое в городе. Оно всего восемь этажей в высоту, не самое высокое, но зато тянется от улицы до улицы в одном направлении и от канала до канала — в другом. Это постоянный городской крытый рынок, думаю, что он единственный такой в Манзи. В сотне или даже больше его помещений выставлены на продажу особые товары — слишком дорогие или хрупкие, чтобы их выставлять на открытых рынках: прекрасная мебель, произведения искусства, скоропортящиеся продукты, рабы-дети и прочее.

В третий раз судья обратил наше внимание на следующее:

— А вот здесь, в этом месте, канал так сильно расширяется, что он называется Ши Ху, Западное озеро. Видите ярко освещенный остров в центре? Даже в этот час там полно лодок и баркасов, стоящих на якоре. Кое-кто посещает на острове храмы, но в основном люди приезжают туда веселиться. Вы слышите музыку? Постоялые дворы там открыты всю ночь, там вкусно кормят и поят, на острове можно славно повеселиться. В одни постоялые дворы пускают всех посетителей, другие снимают только зажиточные семейства, которые устраивают там собственные праздники и пиры, празднуют свадьбы.

И еще он сказал:

— Эта улица, которая тянется справа от нас, как вы видите, вся увешана фонарями из красного шелка. Подобные фонари у нас принято вешать над дверью публичных домов. В Ханчжоу строго следят за проститутками, их объединяют в отдельные гильдии, от очень дорогих куртизанок и до портовых шлюх, женщин время от времени обследуют, чтобы удостовериться, что они здоровы и чисты.

До этого я довольно долго только молчал или что-то невнятно бормотал в ответ на замечания Фунга, но когда он упомянул о проститутках, сказал:

— Я заметил, что некоторые из них свободно прогуливаются по улице при свете дня, я не видел ничего подобного ни в одном городе. Похоже, в Ханчжоу к ним относятся довольно терпимо.

— Хм. Те, которые прогуливаются далеко от своего дома, — это проститутки-мужчины. Отдельная гильдия, которая тоже регламентируется законами. Когда станете договариваться с шлюхой, сначала посмотрите на ее браслеты. Если один из них медный, то это не женщина, даже если она облачена в женское платье. Подобный медный браслет предписано носить в городе, чтобы помешать мужчинам-проституткам, несчастным негодяям, изображать из себя то, чем они не являются.

Я без всякой радости припомнил, что и сам племянник одного такого негодяя, и ответил, возможно, немного раздраженно:

— Ханчжоу, похоже, довольно терпим во многих отношениях, чего о вас, боюсь, не скажешь.

На это судья вежливо заметил:

— Я даосист. Каждый идет своим собственным путем. Мужчина, который любит себе подобных, невольно иногда становится евнухом. Их обоих укоряют родители, потому что они не продолжают род, и им не требуется еще и мое осуждение. А теперь посмотрите, вон там, справа, эта высокая и похожая на барабан башня обозначает центр города, это наше самое высокое сооружение. На ней день и ночь находятся люди, чтобы при помощи барабанного боя предупредить о пожаре. В случае чего Ханчжоу нет нужды полагаться на случайных прохожих или добровольцев. Тысяча человек в нашем городе регулярно получают плату только за то, что они постоянно готовы выполнить свою работу.

Баркас медленно подплыл к пристани у нашего собственного дома, словно мы оказались в Венеции, а дом был целым палаццо. По обеим сторонам от входа стояли часовые, у каждого в руках было нечто напоминающее пику, с острым лезвием на конце и таким же наконечником. Никогда еще я не видел таких высоченных хань.

— Да, настоящие здоровяки, — сказал Фунг, заметив мое восхищение. — Я бы сказал, что каждый из них чуть ли не шестнадцать ладоней ростом.

— Думаю, вы ошибаетесь, — возразил я. — Я сам семнадцать ладоней ростом, а они чуть не на полголовы выше меня. — И насмешливо добавил: — Если вы настолько плохо считаете, то я удивляюсь, что вас приставили в качестве помощника к сборщику налогов.

— Пожалуй, ван действительно ошибся, — ответил он таким же задорным тоном, — потому что я знаю только ханьский способ счета. Рост обычного человека действительно, как правило, считают от кончиков ног до головы, но у воина рост измеряют лишь до плеча.

— Cazza beta! Почему?

— Обычно их ставят парами, чтобы нести шесты. Поскольку они пешие воины, а не всадники, они сами и несут свой груз. Но еще так делают, поскольку считается, что хорошему и послушному воину нет нужды раздумывать, так что голова ему не нужна.

Я в восхищении и изумлении покачал своей собственной головой и извинился перед судьей за то, что даже слегка усомнился в его познаниях. Затем, после того как мы снова сменили наши туфли на шлепанцы, он повел нас с Ху Шенг по всему дому, чтобы мы могли осмотреть его. В то время как слуги в каждой комнате падали один за другим на колени в ko-tou, приветствуя нас, Фунг показывал нам то одно, то другое приспособление, которые должны были обеспечить нам уют и комфорт. У дома даже был сад с прудом, в котором росли лотосы; сад этот располагался в центре, над ним склонились цветущие деревья. Гравий на дорожках не был ровным, он был насыпан в виде изящных рисунков. Меня особенно поразило одно украшение: огромный сидящий лев, который сторожил вход из дома в сад. Он был изваян из единого куска камня и так искусно сделан, что у него имелся даже каменный шар в полуоткрытой пасти. Шар можно было пальцами катать в пасти туда-сюда, но нельзя было вытащить.

Думаю, судья Фунг был слегка удивлен тем, что я способен оценить произведение искусства, когда, восхищаясь разрисованными свитками на стенах нашей спальни, я заметил, что эти картины с пейзажами, похоже, были сделаны здесь, а не художниками Катая. Он бросил на меня мимолетный косой взгляд и сказал:

— Вы правы, куян. На севере художники, рисуя горы, изображают строгие и отвесные пики горного хребта Тянь-Шаня. Художники Сун — Манзи, я имею в виду, простите, — лучше знакомы с мягкими, покрытыми растительностью, округлыми, словно женские груди, южными горами.

Он ушел, заявив напоследок, что готов прийти, как только потребуется мне, когда бы я ни решил начать работать. Мы с Ху Шенг прошлись по нашему жилищу, отпуская слуг одного за другим к себе, а сами при этом знакомились со своим домом. Мы некоторое время посидели в саду, пока я жестами рассказал Ху Шенг подробности многочисленных событий, которые произошли днем, и разъяснил ей то, что она, возможно, не поняла сама. В заключение я высказал основное впечатление, которое у меня создалось: похоже, никто не верил в то, что я добьюсь успеха в качестве сборщика налогов. Она кивала головой в знак того, что понимает все мои разъяснения, и как тактичная ханьская супруга ничего не говорила по поводу того, подхожу ли я для этой работы, и относительно моих планов на будущее. Ху Шенг задала только один вопрос:

— Ты будешь счастлив здесь, Марко?

Меня буквально накрыла волна hai-xiao любви к ней, и я жестом ответил:

— Я уже счастлив здесь! — Давая ей понять, что я счастлив с ней.

Мы позволили себе отдохнуть в течение недели или около того, чтобы как следует обустроиться в новом жилище. Я быстро понял, что лучше всего предоставить Ху Шенг самой заняться ведением домашнего хозяйства. Как это уже произошло раньше с монгольской служанкой, которая прибыла вместе с нами, Ху Шенг и в Ханчжоу, казалось, легко нашла некий незаметный способ общения с новыми слугами-хань: они послушно бросались выполнять малейшую ее прихоть и обычно делали все безукоризненно. Я был не таким хорошим хозяином, как она хозяйкой. Например, я не мог говорить на языке хань, а она могла с ними общаться. И еще, я уже давно привык к монгольским слугам или же слугам, обученным монголами, а эти манзи были совсем другими.

Я мог бы представить целый список этих отличий, но отмечу лишь два. Во-первых, поскольку хань с почтением относились к старости, слуга не мог быть уволен или заменен на том основании, что он или она состарились, стали немощными, вздорными или нахальными, их нельзя было даже выпороть. Одна из наших служанок оказалась настоящей старой каргой. Ее единственной обязанностью было убирать по утрам нашу постель, и стоило только старухе уловить запах лимона на мне, Ху Шенг или на простынях, как она мигом начинала хихикать, а потом и потихоньку ржать самым гнусным образом, а мне приходилось безропотно выносить все это, стиснув зубы.

Другое отличие местных слуг заключалось в их отношении к погоде. Сейчас объясню, что я имею в виду, хотя, боюсь, читатели мне не поверят. Монголы были равнодушны к погоде, они занимались своими делами, когда светило солнце и когда шел дождь или снег, — возможно, они продолжали бы свои дела даже во время тайфуна, если бы оказались им застигнуты. Видит бог, после всех своих путешествий я стал невосприимчивым к холоду, жаре или влаге, как самый настоящий монгол. Однако хань в Манзи, хотя и любили мыться при малейшей возможности, подобно кошкам испытывали отвращение к дождю. Когда начинался дождь, люди бросали все дела, которыми занимались, — я имею в виду не только слуг, я говорю обо всех жителях Манзи.

Большинство министров Агячи жили в том же дворце, что и он, но те, кто жил в другом месте, оставались дома, как только начинался дождь. Городские рынки во время дождя пустовали: ни торговцев, ни покупателей. Та же картина была характерна и для большей части крытого рынка: хотя он и находился под крышей, но люди в дождь туда не ходили. Мне самому в плохую погоду приходилось передвигаться пешком. Невозможно было найти ни паланкина, ни даже лодки на канале. Хотя лодочники всю свою жизнь проводили на воде и большую часть времени были мокрыми, они не выходили наружу, если вода падала с неба. Даже мужчины-проститутки и то не прогуливались по улицам.

Да и мой так называемый помощник судья Фунг тоже был таким же прихотливым. В дождливые дни он не только не шел через весь город ко мне домой, но даже не являлся на заранее назначенные заседания ченга.

— Зачем беспокоиться? Все равно там не будет ни ответчиков, ни истцов. — Он утешал меня, поскольку я переживал, теряя понапрасну из-за дождя столько времени, и, казалось, искренне удивлялся причудам своих земляков, однако сам был ничуть не лучше. Помнится, однажды он отсутствовал из-за дождей целую неделю. Я не выдержал и возмутился:

— Как, интересно, я могу хоть что-то сделать, если помощник у меня есть только в солнечную погоду?

Он сел, взял бумагу, кисти, кубик туши и написал для меня ханьский иероглиф.

— Посмотрите, этот иероглиф говорит «срочное дело еще не выполнено». Но обратите внимание: он состоит из двух элементов. Этот читается, как «прервано», а этот — «из-за дождя». Это заложено как в нашей письменности, так и в наших душах. Тут уж ничего не поделаешь.

Однако в хорошую погоду мы тоже не работали: просто сидели в моем саду и вели долгие беседы, касающиеся моей миссии и его судейства. Мне было интересно узнать некоторые местные законы и традиции, но когда Фунг разъяснил их, я понял, что чиновники в судейской практике в Манзи большей частью полагаются на суеверия и на сиюминутные прихоти и капризы судьи. Вот, например, как там поступали в случае кражи.

— В числе прочего у меня есть колокольчик, который указывает, кто — вор, а кто — честный человек. Предположим, произошла кража, а у меня целая армия подозреваемых. Я приказываю каждому из них пройти за занавес и дотронуться там до спрятанного колокольчика, который звонит, когда к нему прикоснешься.

— Неужели это срабатывает? — скептически спросил я. — Колокольчик волшебный?

— Разумеется, нет. Но он вымазан сухой тушью. После этого я обследую руки подозреваемых. Тот, чьи руки чистые, и есть вор, раз он побоялся прикоснуться к колокольчику.

Я пробормотал:

— Остроумно. — Это слово мне часто приходилось употреблять здесь, в Манзи.

— О, вести судебные разбирательства довольно просто. Предположим, я приговорил вора к сидению в тюремном дворе в колодках. Это тяжелый деревянный воротник, больше напоминающий каменный якорь, который застегивают у преступника на шее. Он должен все это время сидеть в тюремном дворе, а прохожие глумятся над ним. Допустим, я решил, что за свое преступление вор заслуживает два месяца наказаний. Однако я отлично знаю, что его семья подкупила тюремщиков, и они заковывают злоумышленника в колодки только тогда, когда я прохожу мимо. Следовательно, чтобы быть уверенным, что вор понес справедливое наказание, я приговариваю его к шести месяцам сидения в колодках.

— А вы, — чуть поколебавшись, спросил я, — вы держите на службе Ласкателя — дабы наказывать тех, кто совершил более серьезные проступки?

— Разумеется держим, и очень хорошего, — бодро произнес Фунг. — Мой собственный сын, который сейчас изучает законы, время от времени помогает нашему Ласкателю. Вот, например, недавно мастер заставил молодого Фунга отбивать преступнику потроха в течение нескольких недель.

— Что?

— Это наказание, которое называется chou-da: преступника бьют кнутом из бамбука, расщепленного на конце на множество частей. Злоумышленник испытывает самую ужасную боль от разрывов внутренних органов, хотя на нем нет видимых увечий. Однако добиться этого не так-то просто, так что моему сыну еще предстоит освоить искусство chou-da, прежде чем ему позволят работать самостоятельно.

— Gesù! Я имею в виду, очень интересно.

— Ну, есть наказания более популярные среди простонародья, посмотреть на которые приходит целая толпа; другие, разумеется, вызывают меньше интереса. Степень наказания зависит от жестокости преступления. Самое простое — нанесение клейма на лицо. Затем — стояние в клетке. Стояние на коленях на цепочке с острыми звеньями. Яд, которого удостаиваются по-настоящему старые люди. Женщины особенно любят, когда Ласкатель отравляет других женщин. Еще одно популярное среди них наказание, на которое представительницам прекрасного пола нравится смотреть, — это когда взрослую женщину переворачивают вниз головой и заливают ей внутрь кипящее масло или расплавленный свинец. Есть наказания с очень наглядными названиями: «Брачное ложе», «Любящая змея», «Обезьяна, досуха высасывающая персик». Должен честно сказать, что недавно я и сам изобрел нечто интересное.

— И что же именно?

— О, это наказание применили к поджигателю, который сжег дотла дом своего врага. Он не сумел убить врага, который был в отъезде, но сжег его жену и детей. Поэтому я вынес приговор, соответствующий преступлению. Я приказал Ласкателю наполнить нос и рот негодяя порошком huo-yao и запечатать сверху воском. Прежде чем преступник успел задохнуться, фитили подожгли, и его голова разлетелась на куски.

— Кстати, Вей Ни (к этому времени мы уже перешли на «ты» и обращались друг к другу по имени), раз уж речь зашла о наказаниях: какому наказанию подвергнет нас с тобой великий хан за неспособность выполнить свои обязанности? Время идет, а мы не разработали даже самого простейшего плана обложения жителей Манзи данью. Не думаю, что Хубилай сочтет дождливую погоду оправданием.

— Марко, зачем мучить себя составлением планов, которые не дано осуществить на практике? — лениво произнес Фунг. — Сегодня дождя нет. Давай просто сидеть здесь, наслаждаться солнцем, ветерком и безмятежно смотреть, как твоя красавица хозяйка собирает в саду цветы.

— Вей Ни, ведь Ханчжоу — богатый город, — не сдавался я. — Помимо единственного крытого рынка, который я видел, здесь есть еще с десяток открытых. Они все полны, во всяком случае в хорошую погоду. Да и вообще, чего здесь только нет! Павильоны развлечений на островах посреди озера. Семейства, которые процветают благодаря тому, что создают веера. А какие доходы приносят их владельцам публичные дома! Ни один житель города еще не заплатил и tsien в казну нового правителя. А ведь наверняка в Манзи есть и другие богатые города! А ты советуешь мне сидеть спокойно и позволять всем подданным в государстве вообще ничего не платить в казну Хубилая!

— Марко, я могу только повторить тебе то, что однажды сказал ван, — все записи о налогах, которые взимали при правителях династии Сун, исчезли вместе с ними. Возможно, старая императрица специально приказала их уничтожить. Но более вероятно, что ее подданные проникли в залы, где хранились записи и архивы ченга, как только она отправилась в Ханбалык, чтобы отдать корону, и уничтожили записи. Это понятно. Подобное случается повсюду на захваченных территориях перед тем, как войдут завоеватели…

— Да, да. Я готов примириться с этим фактом. Но я не интересуюсь, кто и сколько платил последним чиновникам Сун! Что мне делать с кучей этих гроссбухов? Вполне можно обойтись и без них.

— Ты так полагаешь? Ну тогда смотри. У тебя есть три возможных пути. — Он начал загибать пальцы. — Ты можешь обойти каждый прилавок на рынке, каждый постоялый двор на островах и каждую спальню шлюхи…

— Что невозможно.

— …Или для тебя это будет делать целая армия людей.

— Что ты считаешь бесполезным.

— Совершенно верно. Сейчас я объясню, как это будет выглядеть. Скажем, ты подходишь к прилавку на рынке, где какой-то мужчина торгует бараниной. Ты заявляешь, что великий хан требует присылать ему часть выручки от этой баранины. В ответ продавец говорит: «Но, куян, я не владелец этого прилавка. Пожалуйста, скажите об этом хозяину». Ты обращаешься к тому, а тот заявляет: «Продавец считает меня хозяином, да, но я только управляю этим прилавком вместо владельца, который уединенно живет в Сучжоу». И что тогда?

— Я не поверю им обоим.

— Допустим. Но что ты сможешь сделать? Начнешь вымогать деньги у одного? У обоих? От каждого ты получишь совсем немного. Возможно, ты даже выйдешь на настоящего владельца — может, он поставщик всей баранины в Манзи, который действительно блаженствует вдали отсюда, где-нибудь в Сучжоу. Но подумай сам, Марко, сколько времени тебе понадобится, чтобы вывести на чистую воду всего лишь одного продавца!

— Вах! Я так никогда не обойду и одного рынка!

— А если бы у тебя были старые записи, ты бы знал, кого надо заставить платить, где его можно найти и сколько он заплатил в последний раз. Следовательно, у тебя остается третья, единственная реальная возможность действовать: составь новые записи. Еще до того как ты приступишь к сбору налогов, у тебя должен быть полный список — все лавки, мастерские, имущество отдельных граждан, перечень земельных наделов. Тебе придется записать имена всех их владельцев, а также членов семей и слуг. И подсчитать, сколько стоит все их имущество, и каков ежегодный доход, и…

— Gramo mi![232] Да на одно только это уйдет вся моя жизнь, Вей Ни. А когда же собирать налоги?

— Ну вот, теперь ты и сам все понял, — снова произнес он лениво. — Наслаждайся светом дня и красотой Ху Шенг. Утешь свою совесть таким рассуждением. Династия Сун, прежде чем пасть, просуществовала здесь триста двадцать лет. У старых императоров было много времени, чтобы собрать и систематизировать все записи и заставить заработать свою систему сбора налогов. Неужели ты рассчитываешь сразу же сделать то же самое?

— Я-то нет. Но боюсь, что Хубилай-хан как раз этого от меня и ждет. Что же мне делать?

— Ничего, поскольку все, что ты предпримешь, все равно ничего не даст. Ты слышишь, как кукует кукушка на том дереве? «Ку-ку… ку-ку». У нас считается, что кукушка говорит: «Pu-ju ku-ei». Это означает: «Почему бы не отправиться домой?»

— Спасибо тебе, Вей Ни. Надеюсь, что в один прекрасный день я действительно отправлюсь домой. Ибо все в этом мире, вся наша жизнь, есть путь домой. Но я не хочу возвращаться домой, как говорим мы, венецианцы, «с волынкой, вывернутой наизнанку».

На какое-то время наступила мирная тишина, только кукушка повторяла свой совет. Наконец Фунг сказал:

— Ты счастлив здесь в Ханчжоу?

— Исключительно.

— Ну так и наслаждайся своим счастьем. Постарайся, чтобы так было и дальше. Может пройти много приятных минут, прежде чем великий хан вспомнит, что послал тебя сюда. Когда это произойдет, ты сможешь еще довольно долгое время избегать его строгого допроса. А когда Хубилай в конце концов потребует явиться к нему, не исключена возможность, что он сочтет причины, по которым ты не смог исполнить его приказ, уважительными. Если нет, тогда он либо предаст тебя смерти, либо не предаст. В первом случае все твои волнения закончатся. Если же Хубилай только прикажет избить тебя хлыстом chou-da, ну, тогда ты сможешь окончить свою жизнь ущербным калекой. И в этом случае продавцы на рынке будут к тебе добры и позволят занять место попрошайки на рыночной площади, потому что ты никогда раньше не досаждал им налогами, понял?

Я произнес довольно кисло:

— Ван считает тебя прекрасным судьей, Вей Ни. Это что, твоя манера вести дела?

— Нет, Марко. Это даосизм.

Некоторое время спустя он отправился к себе домой, а я все ломал голову над вопросом: «Что же мне делать?»

В саду уже стало прохладно, поскольку наступил вечер. Кукушка в последний раз выдала свой совет и сама тоже отправилась домой, а мы с Ху Шенг поужинали и сидели в саду. Я поведал ей все, о чем мы с Фунгом сегодня говорили, объяснил, что оказался в затруднительном положении, и теперь спрашивал совета у своей подруги.

Какое-то время Ху Шенг сидела с задумчивым видом, затем сделала знак «подожди», встала и направилась в кухню. Она вернулась оттуда с мешочком высушенных бобов и знаком велела мне сесть вместе с ней на землю посреди цветочных клумб. На небольшом участке голой земли своим изящным указательным пальчиком она нарисовала квадрат. Затем Ху Шенг разделила его на четыре части. Внутри первой она нацарапала одну маленькую линию, в следующей части — две линии, в третьей — три, а в последней изобразила что-то вроде тильды, а потом вопросительно посмотрела на меня. Я узнал принятые у хань цифры, кивнул и сказал:

— Четыре маленьких квадрата с цифрами один, два, три и четыре.

Пока я ломал голову, какое отношение это может иметь к сбору налогов, Ху Шенг достала из мешочка один сухой боб, показала его мне и положила в квадрат с цифрой «три». Затем, не глядя, она сунула руку в мешочек, достала оттуда горсть бобов и бросила их рядом с квадратом. Быстрыми легкими щелчками Ху Шенг отобрала из рассыпанных бобов четыре штуки, потом еще четыре и стала раскладывать их с одной стороны, все время отделяя от рассыпанной на земле кучи по четыре штуки. Когда же четверки бобов закончились, они все оказались с одной стороны, только два боба были лишними. Ху Шенг показала на них, затем на квадрат с цифрой «два», начерченный на земле, схватила боб из квадрата номер три и добавила его к тем, которые у нее были, после чего шаловливо улыбнулась мне и сделала знак, который говорил: «Очень плохо».

— Понимаю, — сказал я. — Я поставил на квадрат номер три, но выиграл квадрат номер два, поэтому я потерял свой боб. Я остался ни с чем.

Ху Шенг снова сложила все бобы в мешочек, взяла один и теперь демонстративно положила его на номер за меня — на этот раз на номер четыре. Она снова сунула было руку в мешочек, но остановилась и сделала знак мне, чтобы я сам достал. Я понял: игра была совершенно простая, количество бобов захватывалось каждый раз наугад. Я захватил целую горсть из мешочка и отдал бобы Ху Шенг. Она снова быстро разложила их по четыре, на этот раз их количество было кратно четырем. Не осталось ни одного из тех бобов, что лежали с одной стороны вначале.

— Ага, — произнес я. — Это значит, что мой номер четыре выиграл. И что же выиграл?

Ху Шенг продемонстрировала мне четыре пальца, показала на мою ставку, добавила к ним еще три боба и все это подвинула ко мне.

— Если я проигрываю, то проигрываю свой боб. Если мой квадрат с номером выигрывает, то за один боб мне полагается целых четыре. — Я напустил на себя смиренный вид. — Это простая игра, совсем детская, не сложней игры venturina, в которую играют старые моряки. Если ты предлагаешь поиграть в нее немного, очень хорошо, дорогая, давай поиграем. Но я-то, признаться, решил, что ты придумала какой-нибудь выход.

Ху Шенг вручила мне огромное количество бобов и знаками пояснила, что я могу поставить столько, сколько хочу, и на то количество квадратов, какое сам выберу. Поэтому я поставил по десять бобов на каждый из четырех квадратов, чтобы посмотреть, что произойдет. Раздраженно глянув на меня, не став даже копаться в своем мешочке, чтобы удостовериться в выигрышном номере, Ху Шенг просто достала мне оттуда сорок бобов, а затем схватила еще сорок штук с земли. Я все понял: при такой системе игры пора остановиться. Поэтому я начал пробовать всевозможные сочетания — оставлял один квадрат пустым, раскладывал разное количество бобов в каждый квадрат и так далее. Игра приобрела черты настоящей математической головоломки. Иногда я выигрывал целую горсть бобов, а у Ху Шенг их оставалось совсем немного. Иногда удача отворачивалась от меня: я здорово увеличивал ее запасы и уменьшал свои.

Я постиг кое-что: если человек серьезно играет в эту игру, он может благодаря одной удаче выиграть, если только он вовремя встанет и уйдет прочь со своим выигрышем, сумев устоять перед искушением попробовать сыграть еще. Но всегда оставался стимул, особенно когда кто-то другой был впереди, попытаться еще раз. Я даже представил себе такую ситуацию: один игрок непрерывно выигрывает у трех других, плюс банкомет с мешочком бобов, которые он может в любой момент поставить сам или соблазнить ими игроков. По моим расчетам выходило, что банкомет всегда будет становиться богаче, а тот, кто выигрывает, обогащается преимущественно за счет остальных троих игроков.

Знаком я привлек внимание Ху Шенг. Она подняла глаза от земли, на которой была расчерчена игра, и я показал на себя, на бобы и на свой кошель с деньгами, говоря: «Если играть на деньги вместо бобов, это может стать весьма дорогостоящим развлечением».

Ху Шенг улыбнулась, ее глаза смеялись, она решительно кивнула головой: «Именно это я и пытаюсь тебе объяснить». Она развела руками, словно пытаясь охватить весь Ханчжоу, а может, и весь Манзи, а затем указала на наш дом.

Я уставился на ее светившееся от возбуждения личико, затем на бобы, рассыпанные на земле.

— Ты предлагаешь это в качестве замены для сбора налогов?

Выразительный кивок: «Да». И снова взмах руками: «Почему нет?»

Что за нелепая идея, было моей первой мыслью, но затем я задумался. Я видел, как хань рисковали своими деньгами при игре в zhi-pai и в ma-jiang и даже в feng-zheng — летающие игрушки, причем они всегда делали это жадно, возбужденно, безумно. Сможет ли их соблазнить безумие этой глуповатой игры? Со мной в качестве банкомета? А если на кон будет поставлена имперская казна?

— Ben trovato![233] — пробормотал я. — Великий хан сам сказал: «Добровольно-принудительные пожертвования!» — Я вскочил на ноги, подхватил Ху Шенг с клумбы и с жаром обнял ее. — Ты оказала мне помощь и принесла спасение. Скажи мне, ты, наверное, выучилась этой игре в детстве?

Как выяснилось, так оно и было. Несколько лет назад — после того, как банда монгольских мародеров спалила ее родную деревню, убила всех взрослых и захватила в рабство ее и других детей, — Ху Шенг выбрали для того, чтобы превратить в лон-гя для наложниц. Шаман нанес девочке надрезы, которые сделали ее саму и весь мир вокруг молчаливым, а старуха, которая следила за выздоровлением малышки, милостиво научила ее этой игре, потому что она была единственной, где не надо было ни слышать, ни произносить слов. Ху Шенг выучилась играть в бобы, когда ей было около шести лет.

Я еще сильнее сжал любимую в объятиях.

Глава 5

Через три года я считался самым богатым человеком в Манзи. Разумеется, на самом деле я таковым не являлся, потому что аккуратно и пунктуально отсылал свою прибыль в имперскую казну и Ханбалык, с доверенными монгольскими посланцами и хорошо вооруженными всадниками. Через несколько лет они уже перевозили целое состояние в виде бумажных денег и монет и, насколько я знаю, возят дань и до сих пор, причем все больше и больше.

Мы с Ху Шенг между собой называли эту игру «Hua dou yin-hang», что означает приблизительно «Разбей бобовый банк», — она принесла нам успех с самого начала. Судья Фунг, который сперва отнесся к этому скептически, увидев результаты, пришел в восторг и даже собрал специальное заседание ченга, чтобы придать законность моему рискованному предприятию и выдать мне особое разрешение. Все документы были украшены хризантемой Манзи — для того, чтобы никто другой не скопировал мою идею и не составил мне конкуренцию. Ван Агячи, хотя сначала и сомневался в пристойности моего предприятия: «Кто хоть раз слышал о том, чтобы правительство способствовало азартной игре?» — вскоре стал превозносить ее и меня, заявляя, что я сделал Манзи самым доходным из всех завоеванных ханством государств. В таких случаях я всегда скромно и честно отвечал:

— Это не моя идея, а моей разумной и талантливой госпожи. Я всего лишь жнец. Ху Шенг — садовница, чье прикосновение все обращает в золото.

Мы с ней начали свое предприятие со столь ничтожного вложения капитала, что это могло бы пристыдить даже торговца рыбой, владеющего самым бедным прилавком на рынке. Наше оборудование состояло всего лишь из стола и скатерти. Ху Шенг раздобыла выкрашенную яркой киноварью красную ткань — у хань этот цвет символизировал удачу, — вышила на ней черными нитками квадрат, а золотыми нитями — четыре цифры внутри его секторов. Затем мы растянули скатерть на каменном столе в саду, После этого мы послали наших слуг кричать повсюду — на улицах, каналах и побережье: «Идите сюда, приходите все, у кого душа отважна! Поставьте мелкую монетку и выиграйте в десять раз больше! Придите и разбейте бобовый банк! Пусть сбудутся ваши мечты, а ваши предки в изумлении всплеснут руками! Быстрая удача поджидает вас у Поло и Эхо! Приходите каждый и все вместе!»

И они пришли. Возможно, некоторые пришли только для того, чтобы украдкой взглянуть на меня, ференгхи с волосами как у демона. Другие наверняка пришли из жадности, рассчитывая выиграть легкие деньги, но большинству было просто интересно посмотреть, что мы предлагали, а кое-кто просто заглянул к нам по пути, направляясь куда-то по своим делам. Но главное — они пришли. И хотя некоторые смеялись и глумились — «Игра для детишек!» — каждый, по крайней мере, один раз сыграл в нее. И хотя они бросали перед Ху Шенг на красную скатерть один или два tsien, словно в шутку, но обязательно оставались посмотреть, выиграют или проиграют. Хотя многие после этого, просто смеясь, уходили из сада, некоторые увлекались и оставались, чтобы сыграть снова. И еще раз. И еще. А поскольку одновременно могло играть только четверо игроков, то между присутствующими постоянно возникали споры и толкотня, а те, кто не играл, стояли и зачарованно смотрели. К концу дня, когда мы объявили, что игра закончена, нашим слугам пришлось выдворять из сада целую толпу. Некоторые игроки уходили домой, значительно обогатившись, и ликовали, что они нашли «неохраняемый клад с деньгами», и клялись, что вернутся и опустошат его. У других кошельки стали гораздо легче, и те бранили себя за то, что «не устояли перед такой детской забавой», но клялись, что вернутся для того, чтобы воздать должное столу с бобовым банком.

Поэтому в ту же ночь Ху Шенг расшила еще одну скатерть, а наши слуги чуть не надорвались, когда принесли в сад еще один каменный стол. На следующий день, вместо того чтобы стоять рядом с Ху Шенг и следить за порядком, пока она исполняет роль банкомета, я сам встал за другой стол. Я не был таким быстрым в игре, как она, и не собрал столько денег, но мы с ней усердно трудились весь день и к вечеру здорово устали. Большинство из тех, кто накануне выиграл, вернулись снова — и проигравшие тоже — и еще множество людей, которые услышали об этом неслыханном новом учреждении в Ханчжоу.

Ну, едва ли мне есть нужда продолжать. Больше нам не пришлось посылать своих слуг кричать в общественных местах: «Приходите все!» Дом Поло и Эхо за одну ночь стал самым популярным и посещаемым. Мы выучили наиболее способных слуг работе банкометов, поэтому мы с Ху Шенг со временем смогли отдыхать. Очень скоро Ху Шенг пришлось изготовлять новые расшитые черным и золотым красные скатерти, и мы приобрели все каменные столы на складе у камнетесов и приставили к ним слуг в качестве постоянных банкометов. Забавно, но старуха, которая всегда так радовалась запаху лимона, оказалась наиболее способной из всех начинающих банкометов, такой же быстрой и аккуратной, как Ху Шенг.

Полагаю, что я полностью не осознавал, какого огромного успеха мы добились, пока однажды не произошло следующее: с неба полился дождь, но из сада никто не убежал, напротив, пришло еще больше постоянных клиентов. Люди явились в самый дождь и остались на весь день играть, позабыв о том, что они мокрые! Никто из хань прежде никогда не решался выйти под дождь, даже ради того, чтобы нанести визит самой легендарной куртизанке Ханчжоу. Поняв, что мы нащупали человеческую страсть, еще более непреодолимую, чем занятие любовью, я отправился пройтись по городу, чтобы найти заброшенные сады и пустые участки, и попросил наших соседей-камнетесов поскорее наделать еще каменных столов.

Наши клиенты были из самых разных слоев местного общества — богатая знать, процветающие и вкрадчивые купцы, выглядевшие изнуренными не слишком удачливые торговцы, казавшиеся вечно голодными, простые носильщики и носильщики паланкинов, насквозь провонявшие рыбой рыбаки и потные лодочники — хань, монголы, изредка арабы и даже несколько человек, которые показались мне настоящими иудеями. Попалось также несколько дрожащих от возбуждения игроков, которых можно было принять за женщин, если бы не медные браслеты. Я не припомню случая, чтобы настоящая женщина когда-либо приходила в наше заведение, разве что затем, чтобы посмотреть на игроков с презрительным изумлением, все равно как при посещении Дома иллюзий. У местных женщин совершенно отсутствовал азарт, зато у их мужчин страсть к игре преобладала над стремлением напиться или поупражнять свои мужские органы, пригодные лишь для того, чтобы мочиться.

Представители низших сословий, которые приходили сюда в безрассудной надежде изменить к лучшему свой жребий, обычно ставили на кон лишь мелкие, с отверстием в центре, монеты tsien — валюту бедняков. Представители среднего класса, как правило, рисковали «летучими деньгами», но небольшого достоинства (и часто уже замусоленными и разлохмаченными). Ну а богатые люди, которые приходили, думая, что сорвут весь бобовый банк при помощи длительной осады, шумно передвигали большие пачки «летучих денег» из банкнот крупного достоинства. Однако у каждого, будь его ставкой единственный tsien или толстая пачка денег, были одинаковые шансы выиграть, когда банкомет подсчитывал бобы, извлеченные из мешочка по четыре, чтобы определить номер выигрышного квадрата. Каким мог точно стать чей-нибудь выигрыш, я никогда даже не пытался прикинуть. Я знаю лишь одно: каждый вечер примерно одно и то же количество клиентов уходило домой, обогатившись и обеднев, при этом игроки не просто обменивались деньгами, но значительная их часть оставалась в нашем бобовом банке. Мы с моим писцом каждый раз допоздна сортировали бумажные деньги одинакового достоинства в пачки, нанизывая мелкие монеты сотнями на шнурки, а затем укладывали их в мотки по тысяче.

В конечном счете, разумеется, наше предприятие расширилось настолько, что нам с Ху Шенг стало сложно самим во всем разбираться. После того как мы организовали множество «бобовых банков» по всему Ханчжоу, мы распространили свое начинание и в Сучжоу, а затем в других городах. Не прошло и нескольких лет, как в Манзи не осталось ни одной деревни, в которой бы не действовал хоть один банк. В качестве банкометов мы нанимали только проверенных людей, а мой помощник Фунг внес свою лепту, приставив к каждому банку надежного судейского чиновника, чтобы осуществлять общий надзор и следить за доходами. Я повысил своего писца, назначив его на пост управляющего всей этой расширившейся сетью предприятий. После этого мне оставалось только подсчитывать поступления со всех концов страны, брать оттуда деньги, чтобы возмещать затраты, а прибыль — весьма и весьма внушительную — отсылать в Ханбалык.

Из всей этой прибыли себе я не брал ничего. Здесь, в Ханчжоу, как и в Ханбалыке, у нас с Ху Шенг было шикарное жилье и множество слуг, а кормили нас вкусно и изысканно. Всем здесь нас снабжал ван Агячи — вернее, его правительство, которое, поскольку оно имело долю от имперской выручки, в значительной мере существовало за счет наших «бобовых банков». Для того чтобы потворствовать нашим с Ху Шенг капризам, у меня имелась своя доля от доходов Торгового дома Поло: мой отец до сих пор оставался процветающим купцом и регулярно слал в Манзи шафран и другие продукты на продажу. Таким образом, из поступлений от «бобовых банков» я регулярно удерживал лишь столько, сколько надо было заплатить за аренду и содержание садов и зданий для банков, выплатить в качестве жалованья банкометам, судейским чиновникам — наблюдателям, курьерам и смехотворно малые суммы на оборудование (ничего, кроме столов, скатертей и запасов сухих бобов). В результате в казну каждый месяц поступало, как я уже говорил, целое состояние. И, опять же повторюсь, этот поток, если не ошибаюсь, до сих пор все еще продолжается.

Хубилай предостерег меня, чтобы я не отбирал все до последней крохи у его новых подданных. Могло показаться, что я нарушил его приказ и продолжал это делать. Но это не так. Большинство игроков рисковали в наших «бобовых банках» теми деньгами, которые они уже заработали, запасли и которыми они могли себе позволить рискнуть. Если они теряли их, то были вынуждены трудиться усерднее, чтобы заработать еще больше. Даже те, кто опрометчиво лишился всех своих средств за нашими столами, не впадали в безнадежное безделье и нищету, как с ними произошло бы в случае, отдай они все свои деньги сборщику налогов. «Бобовые банки» в отличие от сборщиков налогов всегда оставляли им надежду компенсировать потери, поэтому даже обанкротившиеся ставили перед собой цель выбраться из нищеты и начать процветать, чтобы иметь возможность снова вернуться к нам и сесть за стол. Счастлив сказать, что наша система никого не принуждала — как это было со старой налоговой системой — идти на отчаянные шаги и брать в долг под проценты, чтобы потом оказаться в тисках огромных долгов. Однако это уже не моя заслуга, подобное произошло благодаря суровым гонениям великого хана на мусульман. Теперь просто не существовало никаких ростовщиков, у которых можно было занять деньги. Так что, насколько я могу судить, наши «бобовые банки» не только были далеки от того, чтобы обескровить Манзи, но и давали толчок к развитию этой области. Они приносили пользу как Монгольскому ханству в целом, так и отдельным людям (не забывайте, что множество местных жителей получили у нас стабильную работу в качестве банкометов). Мало того, теперь даже у самого бедного крестьянина в самом дальнем уголке Манзи появлялся стимул разбогатеть.

Помнится, когда я уезжал, Хубилай пригрозил, что сразу же даст знать, если вдруг будет недоволен тем, как я исполняю свои новые обязанности в Ханчжоу. Разумеется, теперь у него не было причин для недовольства. Наоборот, некоторое время спустя Хубилай прислал не кого-нибудь, а наследного принца Чимкима, чтобы выразить мне свое высочайшее расположение и передать поздравления по поводу той исключительной работы, которую я проделал.

— Поздравления поздравлениями, — сказал Чимким в своей обычной ленивой и насмешливой манере, — но, по правде говоря, я думаю, что мой царственный отец хочет, чтобы я разведал и выяснил, не являешься ли ты в действительности атаманом разбойничьей шайки, которая разоряет целое государство, силой отнимая добро у его подданных.

— Нет нужды ничего отнимать силой, — не задумываясь, произнес я. — Зачем беспокоиться, как отобрать то, что люди сами страстно желают тебе отдать?

— Да, ты прекрасно поработал. Министр финансов Лин Нган говорит, что эти манзи поставляют ханству больше дани, чем присылает мой двоюродный брат Абага из Персии. Да, чуть не забыл: Кукачин и дети также шлют привет вам с Ху Шенг. Как и твой достойный уважения отец Никколо. Он велел передать тебе, что дядюшка Маттео чувствует себя лучше, находится под присмотром заботливой служанки и разучил несколько новых песен.

Чимким, вместо того чтобы поселиться во дворце у своего сводного брата Агячи, оказал нам с Ху Шенг высокую честь и во время своего визита жил в нашем доме. Поскольку мы с Ху Шенг давно уже передали управление всеми «бобовыми банками» специально нанятым людям, то теперь сами могли бездельничать сколько угодно и потому посвятили все свое время и внимание тому, чтобы развлекать нашего царственного гостя. В тот день мы втроем без всякой помощи слуг наслаждались полдником на свежем воздухе. Ху Шенг своими руками приготовила корзинку с едой и питьем, мы взяли лошадей и поехали прочь из Ханчжоу по дороге, носившей весьма замысловатое название — Мощеная Улица, Извивающаяся Между Гигантскими Деревьями. Оказавшись за городом, мы расстелили скатерть и пообедали на природе. Чимким рассказал нам все последние новости.

— Сейчас мы ведем войну в Тямпе, — сказал он в чисто монгольской манере — между прочим, как если бы говорил: «Мы выкопали у себя в саду пруд для лотосов».

— Именно так я и подумал, — сказал я, — когда увидел полки, которые двигались по суше, и баржи с людьми и лошадьми, плывшие вниз по Великому каналу. Я счел, что твой царственный отец отказался от экспансии на восток и завоевания Японских островов и вместо этого решил отправиться на юг.

— В действительности это произошло случайно, — пояснил принц. — Видишь ли, когда мы завоевали Юньнань, юэ признали там наше правление. Но в Юньнане есть еще один народ, не такой многочисленный, шан. Не желая, чтобы мы ими управляли, шан эмигрировали на юг в Тямпу в огромном количестве. Поэтому мой сводный брат Хукой, ван Юньнаня, отправил посольство в Тямпу — он хотел предложить царю Ава помочь выдворить с территории его государства этих беженцев и вернуть их обратно, сделав подданными Хубилая. Однако наших послов не предупредили, что все, кто навещает царя Ава, должны перед входом в его дворец сменить обувь. Они не сделали этого, царь страшно оскорбился и приказал стражникам: «Тогда смените им ноги!» Таким образом, искалечив наших послов, он нанес оскорбление нам, это было достаточным поводом для того, чтобы Монгольское ханство объявило Ава войну. Твой старый приятель Баян опять выступил в поход.

— Хубилай объявил войну Ава? — спросил я. — Это что, другое название Тямпы?

— Не совсем. Тямпой называют все тропики, эту страну джунглей, слонов, тигров, где постоянно жарко и влажно. Никто не считал, сколько народов населяют Тямпу — их не то десять, не то двенадцать, и почти каждый имеет свое собственное крошечное царство. При этом разные люди называют эти царства по-разному. Ава, например, известно еще как Мьяма, Бирма и Мьен. И шан, сбежавшие из покоренного Юньнаня, ищут убежища в царстве, которое когда-то давно создали в Тямпе первые беженцы — их соплеменники. Это государство называют по-разному: Сиам, Муанг Таи и Сукотаи. Там есть еще и другие царства — Аннам, Чам, Лаос, царство Кхмеров и Камбоджа. Возможно, этих царств гораздо больше, ибо их никто не считал, — небрежно сказал Чимким и заключил: — Не исключено, что, ведя войну с Ава, мы также заодно покорим еще два или три других царства.

Как истинный торговец я заметил:

— И тогда нам не придется платить непомерные цены, которые местные жители запрашивают за свои специи, древесину, слонов и рубины.

— Я собирался, — сказал Чимким, — отправиться отсюда на юг и присоединиться к Баяну на время его похода, чтобы самому взглянуть на эти тропические земли. Однако боюсь, я не в состоянии проделать такое суровое путешествие. Я просто отдохну здесь какое-то время с тобой и Ху Шенг, а затем вернусь в Катай. — Чимким вздохнул и произнес как-то тоскливо: — Мне жаль, что я туда не поеду. Мой царственный отец стареет, пройдет немного времени, и я должен буду унаследовать титул великого хана. Мне хотелось бы как можно больше попутешествовать, прежде чем я навечно осяду в Ханбалыке.

Подобное смиренное поведение и усталость были несвойственны принцу Чимкиму, и я обратил внимание, что он и правда выглядел довольно слабым и утомленным. Немного позже, когда мы с ним отправились в лес, чтобы справить нужду, я заметил еще кое-что и бестактно заявил:

— На каком-то постоялом дворе по дороге сюда ты, должно быть, отведал этот гнусный красный овощ под названием dai-huang. У нас за столом его точно не подают, потому что мне он не нравится.

— Мне тоже, — сказал Чимким. — Я не ел dai-huang. И я к тому же не падал с лошади в последнее время, отчего моя моча могла бы стать розовой. Однако она сделалась такой некоторое время тому назад. Придворный лекарь лечил меня от этого недуга — как истинный хань, втыкая иглы мне в ступни и поджигая маленькие кучки пуха у меня на спине. Я все время твердил этому старому идиоту хакиму Гансу, что нога и спина у меня здоровы… — Он замолчал и посмотрел на верхушки деревьев. — Слышишь, Марко? Кукушка. Если верить хань, она советует мне отправляться домой.

Чимким отправился в Ханбалык лишь через месяц. Все это время он провел, наслаждаясь нашей компанией и спокойной обстановкой в Ханчжоу. Я рад, что ему выпал целый месяц простых удовольствий, вдали от государственных забот, потому что почти сразу по прибытии домой Чимким вновь отправился в путешествие — на этот раз уже гораздо дальше Ханбалыка. Совсем скоро в Ханчжоу галопом прискакали курьеры на лошадях, покрытых пурпурными с белым попонами — а эти два цвета означают у хань и монголов траур. Ван Агячи приказал убрать пурпурным и белым весь город, ибо получил печальное известие — его брат Чимким прибыл домой только для того, чтобы умереть.

Так уж случилось, что не успел закончиться траур по наследному принцу и в Ханчжоу только было начали снимать траурные материи, как снова приехали курьеры с приказом оставить их висеть. На этот раз ван объявил траур по ильхану Персии Абаге, который тоже скончался — и тоже не в битве, а от какой-то болезни. Утрата племянника, разумеется, не была для Хубилая такой ужасной трагедией, как потеря родного сына Чимкима; к тому же в Персии гораздо проще обстояло дело с выбором будущего наследника. У Абаги остался взрослый сын Аргун-буга, который тут же стал ильханом Персии — и даже женился на одной из последних персидских жен отца, чтобы подстраховаться в своих притязаниях на трон. Однако сын Чимкима Тэмур, несомненный законный наследник Монгольской империи, пока еще был несовершеннолетним, а сам Хубилай уже давно был в летах, как заметил Чимким. Поэтому существовала опасность, что если он вскоре умрет, то ханство станут раздирать и сотрясать междоусобицы — объявятся все претенденты старше Тэмура многочисленные двоюродные братья, двоюродные дядюшки и прочие страстно желающие устранить мальчика и занять трон.

Однако нас с Ху Шенг в ту пору печалила лишь безвременная кончина Чимкима. Хубилай не позволил горю отвлечь его от государственных дел, а я не стал докучать ему своими соболезнованиями. Хубилай продолжил войну против Ава и даже расширил миссию орлока Баяна — как и предсказывал Чимким, — велев ему покорить на территории Тямпы как можно больше других народов, жителей соседних с Ава земель.

Я просто потерял покой: в мире происходило столько всего интересного, а я, наслаждаясь роскошью, прозябал в Ханчжоу. Конечно, многим это показалось бы совершенно неразумным. Спрашивается, ну чего мне не хватало? Я был самым почитаемым человеком в Ханчжоу. Никто больше не косился на мои, как у демона, волосы, когда я прогуливался по улицам. Я обзавелся множеством друзей, мне не нужно было ежедневно ходить на службу, я блаженствовал, наслаждаясь взаимной любовью к красавице супруге. Мы с Ху Шенг вполне могли бы жить — как это говорят о влюбленных на заключительной странице куртуазного романа — счастливо до самой смерти. У меня имелось все, что только мог пожелать разумный человек, — жизнь моя в тот момент достигла зенита. Я повзрослел и уже больше не был беспокойным, нетерпеливым юношей, как когда-то. Если раньше я постоянно ожидал «завтра», то теперь у меня за спиной было уже множество «вчера». Мне шел четвертый десяток, и я уже обнаружил среди своих «демонических» прядей седой волос. Мне уже приходила в голову мысль сделать склон своей жизни мягким и гладким.

Тем не менее я ощущал беспокойство, которое постепенно переросло в недовольство собой. Я хорошо поработал в Манзи, это верно. Но неужели я теперь собираюсь наслаждаться отблеском своей былой славы всю оставшуюся жизнь? Вся система «бобовых банков» была прекрасно отлажена, поддерживать ее было не так уж и сложно. Требовалась только моя печать yin на сопроводительных документах, с которыми я отправлял везущих дань курьеров в Ханбалык раз в месяц. Теперь мои обязанности были не сложнее, чем у хозяина почтовой станции. Я решил, что слишком долго наслаждался покоем и безмятежностью. Меня манила жизнь, полная приключений. Перспектива так и состариться в Ханчжоу, как те древние хань, настоящие овощи-патриархи, которым нечем гордиться, кроме того, что они дожили до преклонного возраста, приводила меня в ужас.

— Ты никогда не станешь стариком, Марко, — утешала меня Ху Шенг, когда я начинал делиться с любимой своими опасениями. Она говорила это весело, но вполне искренне.

— Так или иначе, — заявил я, — но, думаю, мы с тобой достаточно нежились в Ханчжоу. Пора двигаться отсюда дальше.

Она согласилась:

— Ладно, давай двинемся дальше.

— А куда бы ты хотела отправиться, моя дорогая?

Все оказалось очень просто.

— Туда же, куда и ты.

Глава 6

Таким образом, следующий курьер, который отправился на север, захватил с собой послание к великому хану, в котором я почтительно просил освободить меня от своей давно уже выполненной миссии, титула куяна и коралловой пуговицы. Я хотел получить разрешение вернуться в Ханбалык, где собирался найти себе какое-нибудь новое занятие. Курьер вернулся и привез милостивое согласие Хубилая. Нам с Ху Шенг потребовалось немного времени для того, чтобы собраться и уехать из Ханчжоу. Все наши местные слуги и рабы горько рыдали, корчились в истерике и все время падали на пол в ko-tou, но мы утешили их, подарив множество вещей, которые не собирались брать с собой. Я сделал отдельные подарки — причем очень дорогие — вану Агячи, Фунгу Вей Ни, своему писцу-управляющему и многим другим достойным людям, которые были в Манзи нашими друзьями.

— Кукушка зовет, — грустно говорили все они, поднимая за нас бокалы на бесконечных пирах и балах, которые давались в честь нашего отъезда.

Рабы упаковывали в тюки и ящики наши личные вещи, одежду и множество приобретений Ху Шенг — украшения, свитки с рисунками, фарфор, слоновую кость, нефрит, драгоценности и тому подобное, — которые мы собирались взять с собой. Прихватив с собой также служанку-монголку, привезенную из Ханбалыка, и белую кобылицу Ху Шенг, мы поднялись на борт огромной баржи. Лишь одну из своих вещиц Ху Шенг не позволила упаковать и уложить вместе с остальными: она сама везла белую фарфоровую жаровню для благовоний.

За время нашего пребывания в Ханчжоу строительство Великого канала было полностью закончено на всем его протяжении. Но поскольку мы уже один раз плыли по каналу, когда ехали на юг, то решили отправиться обратно домой другим путем. Мы оставались на барже только до порта Чженьцзян — в этом месте Великий канал впадает в Янцзы. В Чженьцзяне мы с Ху Шенг пересели на огромный океанский chuan и поплыли вниз по реке в бескрайнее Китайское море, где взяли курс на северное побережье.

По сравнению с chuan славный корабль «Doge Anafesto» — галера, на которой я пересек Средиземное море, — показался мне всего лишь гондолой или sanpan. Chuan — я не могу сообщить читателям название корабля, потому что его владельцы умышленно оставили его безымянным, дабы конкуренты, которые владели другими судами, не смогли осыпать его проклятиями или подговорить богов наслать встречные ветры или другие несчастья, — имел пять мачт, каждую величиной с дерево. С них свисали паруса размером с небольшую базарную площадь, они были сделаны из бамбуковых реек и вообще, как я уже говорил, отличались от обычных. Огромный корпус корабля, напоминающий утку, был пропорционален конструкциям, которые простирались до самых небес. На палубе под пассажирским отсеком было больше сотни кают, каждая была рассчитана на шесть человек. То есть корабль мог вместить больше шестисот пассажиров, не считая экипажа, который составлял четыре сотни человек, принадлежащих к нескольким расам и говорящих на разных языках. (В этом коротком путешествии на корабле было немного пассажиров. Кроме Ху Шенг, меня и служанки на нем плыли еще несколько торговцев, мелких чиновников и капитанов других кораблей — последние отдыхали между плаваниями.) В трюм корабля погрузили множество товаров. Казалось, их хватило бы, чтобы снабдить целый город. Хотя я и не измерял вместимость трюмов, но уверен, что корабль этот мог перевезти две тысячи венецианских бочонков.

Я не случайно сказал «трюмов» вместо «трюма», потому что каждый chuan хитроумно делился при помощи переборок в корпусе на большое количество отсеков, все они были просмолены, чтобы не пропустить воду. Таким образом, если бы chuan наскочил на риф или получил пробоину ниже ватерлинии, водой заполнился бы только один отсек, остальные остались бы сухими, что позволило бы кораблю держаться на плаву. Как бы там ни было, потребовался бы очень острый и крепкий риф, чтобы сделать пробоину. Внутри корпус корабля был обшит тремя слоями планок, причем один слой покрывал другой. Капитан-хань, который говорил на монгольском языке, был ужасно горд, когда показывал мне, что в самом внутреннем слое планки уложены вертикально, от киля корабля к палубе, в следующем — по диагонали, а самый наружный слой выложен планками горизонтально, от носа к корме.

— Прочный, как скала, — хвастался капитан, ударяя кулаком по корпусу: звук был такой, словно по скале били деревянной колотушкой. — Добрая тиковая древесина из Тямпы, скрепленная хорошими железными гвоздями.

— У нас на Западе, откуда я приехал, нет тиковой древесины, — сказал я, чуть ли не извиняясь. — Наши корабельщики больше надеются на дуб. Но мы тоже используем железные гвозди.

— Глупые, глупые ференгхи! — Он громко расхохотался. — Разве вы еще не поняли, что дубовая древесина выделяет кислоту, от которой железо ржавеет? Тик же, наоборот, содержит эфирное масло, предохраняющее железо!

Таким образом, мне еще раз дали понять, насколько мастера на Востоке искусны, в отличие от моих отсталых земляков. С каким-то злорадством я уповал на очередной пример восточной глупости, чтобы уравнять счет, надеясь, что столкнусь с ним еще до того, как это путешествие закончится. Пожалуй, так оно и произошло, когда однажды днем, вдали от спасительного берега, мы попали в страшный шторм. Дул сильный ветер, лил дождь, сверкали молнии. Море заволновалось, мачты и корабельные реи украсились сверкающими синими огнями святого Эльма, и я услышал, как капитан закричал своему экипажу на разных языках:

— Приготовьте chuan к жертвоприношению!

Я испытал настоящий шок. Что за бессмысленная, абсолютно преждевременная капитуляция! Ведь тяжеловесный громоздкий chuan просто закачался, попав в шторм. Конечно, я был всего лишь «пресноводным моряком» — как сказали бы с презрением настоящие венецианские мореплаватели, — а такие излишне пугаются при малейшей опасности. Но сейчас даже я не видел никакой угрозы: требовалось лишь немного спустить паруса. Наверняка это был не тот шторм, который заслужил внушающее ужас имя «тайфун». Однако я все-таки вырос на море и знал, что не следует соваться с советами к капитану или выказывать неуважение при виде его, несомненно, излишнего беспокойства.

Я предпочел не вмешиваться и хорошо сделал. Когда я угрюмо отправился вниз, чтобы подготовить своих женщин к тому, что нам придется покинуть корабль, то встретил двоих моряков, которые вовсе не казались испуганными, а, наоборот, весело поднимались вверх по лестнице, осторожно неся сделанную из бумаги маленькую игрушечную копию нашего корабля.

— Chuan для жертвоприношения, — пояснил капитан, невозмутимо кинув игрушку за борт. — Это введет в заблуждение морские божества. Когда они увидят, что копия судна исчезла в воде, они подумают, что потопили настоящий корабль. Следовательно, они прекратят шторм вместо того, чтобы сделать его сильнее.

Так я лишний раз убедился в том, что даже когда хань поступают глупо, они делают это очень остроумно. Уж не знаю, произвела ли какой-нибудь эффект жертва в виде бумажного корабля, но шторм постепенно стих, а несколько дней спустя мы причалили в Циньхуандао, прибрежном городе неподалеку от Ханбалыка. Оттуда мы отправились по суше с небольшим караваном из повозок, в которых везли наши вещи.

Едва добравшись до дворца Хубилая, мы с Ху Шенг, естественно, первым делом сделали ko-tou великому хану. Я заметил, что постаревших слуг и служанок, которые раньше прислуживали Хубилаю в его покоях, теперь сменила полудюжина мальчиков-пажей. Они были еще совсем маленькими; все красивые, с необычно светлыми волосами и глазами, как те жители Индийской Арияны, которые считали себя потомками воинов Александра Македонского. Меня посетила смутная догадка: а что, если Хубилай в преклонном возрасте начал проявлять интерес к хорошеньким мальчикам, но я предпочел не развивать эту мысль. Великий хан встретил нас очень тепло, и мы с Ху Шенг выразили ему свои соболезнования по поводу кончины его сына и моего друга Чимкима. Затем Хубилай сказал:

— Я снова должен поздравить тебя, Марко, с блестящим успехом, с которым ты выполнил свою миссию в Манзи. Полагаю, ты не взял ни единого tsien себе за все эти годы? Ну вот, так я и думал. Это была моя ошибка. Я не предупредил тебя перед отъездом, что сборщик налогов обычно не получает жалованья, поскольку на его содержание идет одна двадцатая часть от того, что он собрал. Это заставляет его работать усердней. Хотя тебя-то уж никак нельзя упрекнуть в нерадивости. Зайди-ка к министру Лин Нгану — все это время он откладывал твою долю, так что в результате накопилась весьма значительная сумма.

Я в изумлении раскрыл рот.

— Но, великий хан, там, должно быть, целое состояние! Я не могу принять его. Я работал не ради того, чтобы извлечь выгоду, а на благо моего господина.

— Вот и еще одна причина, почему ты достоин награды. — Я снова раскрыл было рот, но Хубилай сурово произнес: — Не желаю больше слышать никаких возражений. Однако если ты хочешь продемонстрировать свою признательность мне, то не исполнишь ли ты еще одно поручение?

— Любое, великий хан! — произнес я, все еще по-прежнему пребывая в крайнем изумлении.

— Мой сын и твой друг Чимким больше всего мечтал увидеть джунгли Тямпы, но он, увы, никогда уже не попадет туда. У меня есть послание для орлока Баяна, который в настоящий момент ведет военные действия в государстве Ава. Не бог весть какое важное письмо, ничего срочного, но это даст тебе возможность совершить путешествие, которое не смог совершить Чимким. Ты поедешь вместо моего сына, чтобы успокоить его дух. Согласен?

— Разумеется, великий хан! Что еще я могу сделать, чтобы отблагодарить вас? Уничтожить драконов? Освободить похищенную принцессу? — Конечно, это была шутка, но лишь наполовину. Хубилай только что сделал меня очень богатым человеком.

Он издал в знак признательности тихий смешок, немного грустный.

— Привези мне оттуда что-нибудь на память. Что-нибудь, что любящий сын привозит домой престарелому отцу.

Я пообещал, что обязательно отыщу какую-нибудь диковинку — то, чего прежде никогда не видели в Ханбалыке, — и после этого мы с Ху Шенг ушли. Следующий визит мы нанесли моему отцу, который обнял нас обоих и немного всплакнул на радостях. А я, чтобы успокоить его, рассказал, каким огромным богатством одарил меня великий хан.

— Mefè! — воскликнул он. — Нет такой кости, которую нельзя сгрызть! Я всегда считал себя хорошим дельцом, но клянусь, Марко, ты можешь продать и солнце в августе, как говорят в Венеции.

— Все это благодаря Ху Шенг, — сказал я, нежно обнимая ее.

— Ну… — задумчиво произнес отец, — это больше того, что мы отсылали домой по Шелковому пути… Марко, а не пора ли нам самим подумать о возвращении домой?

От неожиданности я вздрогнул.

— Но, отец, у тебя же есть поговорка на этот случай: «Для настоящего мужчины весь мир — дом». Пока что мы здесь процветаем…

— Лучше яйцо сегодня, чем цыпленок завтра.

— А по-моему, перспективы у нас самые радужные. Мы все еще в высочайшей милости у великого хана. Империя его процветает, и мы можем извлечь из этого прибыль. За дядей Маттео хорошо ухаживают…

— Маттео снова четыре года, ему нет дела до того, где он. Но не забывай, Марко: мне скоро уже шестьдесят, а Хубилай, по крайней мере, на десять лет старше меня.

— Ты совсем еще не выглядишь дряхлым, отец. Правда, о великом хане этого, увы, не скажешь — и он немного подавлен, но что из того?

— Ты подумал о том, что с нами станет, если Хубилай внезапно умрет? То, что он благоволит нам, возмущает остальных. Пока что они не могут выразить свои чувства открыто, но все изменится, когда рука, которая защищает нас, исчезнет. Даже кролики танцуют на похоронах льва. Мало того, после смерти Хубилая снова поднимут голову опальные мусульмане, а те уж и вовсе нас ненавидят. Давай предположим самый худший вариант развития событий — перевороты по всему ханству, отсюда и до Леванта, — если начнется война за наследование трона. Я чрезвычайно рад тому, что все эти годы отсылал нашу прибыль на Запад, твоему дяде Марко в Константинополь. То же самое я сделаю и с обретенным тобой богатством. Не сомневаюсь, что здесь все наши деньги пропадут, как только Хубилай умрет.

— Даже если и так, отец, разве нам не хватит всего того богатства, которое мы уже получили в Катае и Манзи?

Он мрачно покачал головой.

— Много ли проку нам будет в богатстве, которое ждет нас на Западе, если мы останемся здесь? Если мы здесь умрем? Положим, из всех претендентов на трон победит Хайду!

— Воистину, тогда мы окажемся в опасности, — согласился я. — Но стоит ли, как говорится, покидать корабль, когда на небе нет ни единого облачка? — С некоторым удивлением я вновь убедился, что в присутствии отца почему-то всегда начинал говорить, как и он, иносказательно и прибегая к метафорам.

— Тяжелее всего ступить за ворота, — сказал он. — Послушай, Марко, может, твое нежелание возвращаться имеет отношение к твоей любимой госпоже? Но не думаешь же ты, что я стану настаивать на том, чтобы ты оставил ее здесь! Sacro, нет! Разумеется, она поедет с нами. Конечно, какое-то время в Венеции будут судачить на ее счет, но это не страшно. Da novèlo xe tuto belo. Ты будешь не первым, кто вернется домой с женой-чужеземкой. Я помню капитана одного торгового судна, который привез с собой турчанку, когда вернулся из странствий по морям. Ох и высоченная же она была, как колокольня…

— Я возьму с собой Ху Шенг куда угодно, — ответил я и улыбнулся ей. — Я просто умру без нее. Я возьму ее с собой в Тямпу. Мы даже не станем распаковывать вещи, которые привезли из Манзи. И я всегда буду настаивать на том, чтобы взять ее с собой в Венецию. Но, отец, ты же не предлагаешь, я надеюсь, чтобы мы, не прощаясь, уехали домой прямо сегодня?

— Разумеется нет. Я пока что только строю планы. Будь готов уехать. Следи одним глазом за жарким на сковороде, а вторым — за котом. Мне в любом случае потребуется время, чтобы закрыть или перепродать мастерские по изготовлению каши, да и вообще подчистить кое-какие мелочи.

— Полагаю, времени у тебя будет достаточно. Хубилай выглядит старым, но отнюдь не дряхлым. Если ему еще хватает живости, как я подозреваю, развлекаться с мальчиками, он вряд ли умрет так же внезапно, как Чимким. Позволь мне выполнить то последнее поручение, которое он мне дал, и, когда я вернусь…

Отец произнес как-то зловеще:

— Никто, Марко, не может предсказать будущее.

Я хотел было сердито огрызнуться. Но я не мог сердиться на отца, равно как и разделить его беспокойство и мрачные предчувствия. Я был вполне состоявшимся человеком, абсолютно счастливым и собирался отправиться в увлекательное путешествие, в новую страну, в компании своей дорогой возлюбленной. Я лишь снисходительно похлопал отца по плечу и сказал ему совершенно искренне:

— Sto mondo xe fato tondo!