Сокровища поднебесной

Глава 1

Отец встретил меня с радостью, но тут же выразил соболезнование, узнав, что я вернулся в Ханбалык без Ху Шенг. Он начал было угрюмо философствовать насчет того, что в жизни случается всякое, но я прервал его проповедь.

— Я вижу, что мы теперь не единственные, кто прибыл с Запада в Китай, — сказал я, потому что увидел в отцовских покоях незнакомца. Это был белокожий человек, чуть старше меня, в одежде священнослужителя ордена францисканцев, хотя его костюм и был приспособлен для нужд путешественника.

— Да, — лучезарно улыбаясь, произнес отец. — Столько времени спустя сюда наконец-то прибыл настоящий священнослужитель. Он почти что наш земляк, Марко. Это падре Жуан…

— Падре Джованни, — раздраженно поправил священник венецианское произношение моего отца. — Из Монтекорвино, что неподалеку от Салерно.

— Он, как и мы, провел в пути около трех лет, — пояснил отец. — И двигался почти по тому же маршруту, что и мы.

— Из Константинополя, — вставил священник, — в Индию, где я учредил миссию, а затем через Далекую Тартарию.

— Уверен, что вас примут здесь хорошо, падре Жуан, вежливо сказал я. — Если вы еще не встречались с великим ханом, то у меня скоро будет аудиенция, и…

— Хубилай-хан уже со всей сердечностью принял меня.

— Марко, — предложил мне отец, — а может, ты попросишь падре Жуана произнести несколько слов в память о нашей дорогой, безвременно покинувшей нас Ху Шенг?..

Я бы в любом случае не стал просить его, но священник сухо заметил:

— Я так понимаю, что усопшая не была христианкой. И к тому же этот союз не был освящен церковью.

Тут уж я, не выдержав, резко повернулся к нему спиной и весьма грубо заявил:

— Отец, если эти некогда отдаленные, неизведанные и варварские земли стали привлекать цивилизованных карьеристов вроде падре Жуана, то великий хан не будет чувствовать себя одиноким, когда мы, скромные первопроходцы, уедем. Ты был прав, я готов немедленно отправиться домой.

— Я так и думал, — сказал он, кивнув. — Я обратил все, чем владел наш Торговый дом, в драгоценности и деньги. Большая часть их уже отправлена на запад конной почтой по Шелковому пути. Все остальное упаковано. Нам надо только решить, как именно и по какому пути мы поедем, и получить согласие великого хана, разумеется.

Поэтому я немедленно направился к хану, чтобы заручиться его согласием. Сначала я отдал Хубилаю реликвию, которую привез ему в подарок. Получив зуб Будды, он испытал благоговейный трепет и выразил мне удовольствие, воздав множество благодарностей. Затем я вручил великому хану письмо, которое дал мне Баян, подождал, пока он прочитал его, и сказал:

— Я также привез с собой вашего личного лекаря, хакима Гансу. Я буду вечно благодарен вам за то, что вы послали его позаботиться о моей недавно умершей госпоже супруге.

— Так она все-таки умерла? Тогда, значит, Гансу не позаботился о ней должным образом. Мне прискорбно это слышать. Он всегда был искусным лекарем, даже когда лечил мою застарелую, доставляющую столько неприятностей подагру и мои последние болезни, связанные с пожилым возрастом. Мне было бы жаль потерять Гансу. Как ты полагаешь, не следует ли предать его смерти, поскольку хаким не смог спасти твою госпожу?

— Только не по моему приказу, великий хан. Я ни в чем не упрекаю хакима, он сделал все, что смог. Если даже предать его смерти, то это все равно не вернет мне жену и моего неродившегося сына.

— Я выражаю тебе свои соболезнования, Марко. Любящую, любимую и прекрасную госпожу, конечно, нельзя никем заменить. Но сыновья? — Хубилай сделал какой-то легкомысленный взмах рукой, и я подумал, что он имеет в виду свое собственное многочисленное потомство. Но тут он произнес нечто такое, что заставило меня вздрогнуть: — У тебя уже есть с полдюжины сыновей. И кроме того, если не ошибаюсь, три или четыре дочери.

И только тут до меня дошло, кто такие были те мальчики-пажи, которые заменили его бывших старых слуг. Я потерял дар речи.

— Чрезвычайно красивые парни, — продолжил великий хан. — Лучшее украшение моего тронного зала. Глаза посетителей могут отдыхать на этих привлекательных молодых людях, вместо того чтобы смотреть на старую развалину, восседающую на троне.

Я оглядел пажей. Двое или трое из них находились в пределах слышимости и, возможно, услышали эти потрясающие откровения — потрясшие меня, во всяком случае, — и улыбнулись мне робко и почтительно. Теперь я знал, откуда у них такой светлый, не как у монголов, цвет кожи, такие необычные волосы и глаза, мне даже показалось, что я могу уловить смутное сходство с самим собой. Однако все они были для меня незнакомцами. Вряд ли мальчики испытывали ко мне любовь, и я едва ли узнал бы их матерей, если бы встретил их в коридорах дворца.

Я решительно произнес:

— Великий хан, мой единственный сын умер в младенчестве. Потеря его и его матери оставила глубокую рану в моей душе и в моем сердце. По этой причине я прошу разрешения доложить вам о результатах своей последней миссии, а затем хочу попросить вас о любезности.

Хубилай какое-то время внимательно изучал меня. Старческие морщины и борозды на его высохшем лице, казалось, стали значительно глубже, но он сказал только:

— Докладывай.

Я изложил все довольно быстро, потому что на самом деле вся моя миссия сводилась лишь к тому, чтобы наблюдать. Поэтому я рассказал Хубилаю о своих впечатлениях и том, что увидел: что Индия не заслуживает ни малейшего его внимания и нет смысла тратить силы на то, чтобы завоевать ее, ибо земли Тямпы предлагают все то же самое — слонов, специи, древесину, рабов и драгоценные камни, — но при этом расположены гораздо ближе.

— Да, чуть не забыл. Ава, разумеется, уже ваша. Однако я сделал кое-какие наблюдения, великий хан. Подобно Ава, в Тямпе есть еще и другие государства, которые легко завоевать, но которыми тяжело управлять. Ваши монголы — люди северные, они привыкли дышать свободно. И в этой тропической жаре и влажности ни один монгольский гарнизон долго не выдержит, неизбежно став добычей болезней, лихорадки и праздности. Я предлагаю вместо настоящего вторжения, великий хан, просто заставить эти государства подчиниться назначенным вами местным правителям и надзирающим за ними войскам.

Хубилай кивнул и снова взял письмо, которое ему прислал Баян.

— Царь Муанг Таи Рама Хамбаенг уже предложил что-то вроде подобного соглашения, в ответ на наш ультиматум о полном подчинении ханству. Ом предлагает вместо этого присылать нам в качестве дани все то олово, которое добывают в шахтах в его стране. Думаю, что я приму его предложение и пока что оставлю Муанг Таи формально независимым государством.

Я был рад услышать это, потому что испытывал настоящую нежность по отношению к народу таи. Пусть их земля останется свободной.

Хубилай продолжил:

— Спасибо тебе за доклад, Марко. Ты все сделал прекрасно, впрочем, как и всегда. И я стал бы неблагодарным господином, если бы не согласился взамен оказать тебе услугу. Изложи свою просьбу.

Безусловно, Хубилай догадывался, о чем я собирался его просить. Но не мог же я дерзко и без всякой подготовки заявить: «Позвольте мне покинуть вас». Поэтому я начал в велеречивой манере хань:

— Много лет тому назад, великий хан, я однажды произнес такие слова: «Я никогда не смогу убить женщину». Когда я сказал об этом, мой раб, человек гораздо более мудрый, чем я думал, заметил: «Вы еще очень молоды». Тогда я не мог поверить в это, но недавно действительно стал причиной смерти женщины, которая была мне дороже всего на земле. И теперь я уже не молод. Я человек средних лет, мне уже порядком за сорок. Эта смерть причинила мне огромную боль, и, как раненому слону, мне хочется отправиться на родину, чтобы там, в уединении, либо излечиться от этой своей раны, либо предаться тоске. Я прошу вашего позволения, великий хан, и я надеюсь на вашу милость, покинуть Ханбалык мне, моему отцу и дяде. Если я уже не молод, то они — люди пожилые и должны умереть на родине.

— А я еще старше, — со вздохом произнес Хубилай. — Свиток, в котором запечатлена моя жизнь, очень длинный, его нельзя растянуть, держа в руках. Каждый раз, сворачивая его, я обнаруживаю картину, на которой меня окружает все меньше и меньше друзей. Однажды, Марко, ты позавидуешь своей умершей госпоже. Она умерла в самом расцвете жизни, ей не пришлось увидеть, как цветы и зелень вокруг нее становятся коричневыми, уменьшаются и уносятся прочь, подобно осенней листве. — И тут Хубилай вздрогнул, словно уже почувствовал порыв зимнего ветра. — Мне будет грустно видеть, как уезжают мои друзья Поло, но я плохо расплачусь с твоей семьей за дружбу и долгую службу, если стану думать лишь о себе и требовать, чтобы вы остались. Скажи, ты уже начал готовиться к путешествию?

— Конечно же нет, великий хан. Как можно без вашего разрешения.

— Считай, что ты его получил. Но теперь моя очередь просить тебя оказать мне услугу. Хочу дать тебе еще одно, последнее поручение, которое ты сможешь выполнить по пути, и это сделает ваш путь легче.

— Вам надо только приказать, великий хан.

— Я хотел бы попросить тебя, Никколо и Маттео доставить некий ценный и деликатный груз для моего внучатого племянника Аргуна в Персию. Когда Аргун унаследовал ильханат, он взял себе в жены персиянку. Разумеется, по политическим соображениям, чтобы заслужить расположение своих подданных. Конечно, у него есть и другие жены, но сейчас Аргун хочет, чтобы его первой женой и ильхатун стала женщина чистой монгольской крови и монгольского воспитания. Поэтому он направил ко мне посланца, попросив раздобыть для него такую невесту, и я выбрал ему госпожу по имени Кукачин.

— Вдову вашего сына Чимкима, великий хан?

— Нет-нет. Они просто тезки, эта Кукачин не имеет с моей невесткой ничего общего, и ты никогда ее не видел. Молоденькая девственница, только что из степи, из племени, которое называется баят. Я обеспечил ее огромным приданым и, как полагается богатой невесте, приставил к ней свиту из слуг и служанок, и теперь Кукачин готова отправиться в Персию, чтобы встретиться со своим суженым. Однако если отправить девушку по суше, ей придется путешествовать через земли ильхана Хайду. Этот мой подлый двоюродный брат до сих пор такой же непокорный и своенравный, как и раньше. К тому же он всегда ненавидел тех своих родственников, которые правили ильханатом Персией. Я не хочу, чтобы Хайду захватил госпожу Кукачин, когда она будет проезжать через его владения, и задержал ее — или для того, чтобы потребовать выкуп от Аргуна, или просто ради того, чтобы насладиться своим злобным деянием.

— Вы хотите, чтобы мы сопроводили ее через эти опасные земли?

— Нет. Я хочу, чтобы Кукачин миновала их вовсе. Мне кажется, что ее вообще надо отправить морем. Однако все мои капитаны кораблей хань, и — вах! — я помню, сколь трусливыми оказались их моряки, когда мы предпринимали попытки вторгнуться на Японские острова, потому-то я и сомневаюсь и не хочу доверять им эту миссию. Но ты и оба твоих дяди ведь тоже относитесь к народу мореплавателей. Скажи, вы знакомы с открытым морем? Вам приходилось управлять кораблями?

— Да, великий хан, мы не раз бывали в море, но мы никогда не управляли ни одним кораблем.

— Ну, хань могут это делать довольно хорошо. Я прошу вас только приказывать им. Всего лишь не спускать глаз с их капитанов, чтобы подлые хань не смогли сбежать вместе с госпожой, или продать ее пиратам, или же потерять в дороге. И разумеется, вы будете следить за тем, чтобы капитаны не заплыли на край земли. Это ведь в ваших силах?

— Да, мы можем проследить за этим, великий хан.

— Вы снова поедете с моей пайцзой, что предоставит вам безоговорочные и неограниченные полномочия как на море, так и на каждой остановке на суше, которую придется делать по дороге. Это сулит вам немалые выгоды, ибо будет означать удобное плавание отсюда до Персии, в хороших каютах, на борту надежного судна, с вкусной едой и слугами на протяжении всего пути. Это окажется особенно удобно для несчастного инвалида Маттео, у него будут спутники, которые смогут о нем позаботиться. В Персии вас встретит караван, который вышлют вперед, чтобы забрать госпожу Кукачин, вас с удобствами доставят туда, где Аргун решит расположить свою временную ставку. И конечно же, он проследит, чтобы вы и дальше путешествовали со всеми удобствами. Итак, Марко, это и есть мое последнее поручение. Тебе, наверное, надо посоветоваться со своими родственниками, прежде чем дать ответ?

— Зачем, великий хан, я уверен, что могу прямо сейчас сказать от имени всех Поло. Это не только большая честь для нас, мы страстно желаем услужить вам и очень признательны за то, что вы делаете путешествие столь удобным для нас.

Таким образом, мы стали готовиться в дорогу. Пока собирали и обеспечивали всем необходимым невесту и целую сопровождавшую ее свиту, а отец улаживал в Ханбалыке последние мелкие дела нашего Торгового дома, а я завершал свои собственные. Я продиктовал придворным писцам Хубилая письмо, попросив при первой возможности отправить его вану Баяну в Ава. Я тепло попрощался со старым другом и написал, что, поскольку народ государства Муанг Таи по решению Хубилая останется свободным, я прошу лично позаботиться Баяна о маленькой служанке Арун, дать ей свободу и отправить в безопасности на родину.

Затем я взял свою долю последней прибыли Торгового дома Поло — мешочек с прекрасными рубинами — и отнес его в покои министра финансов Лин Нгана. Этот человек был первым придворным Хубилая, которого я некогда встретил в Ханбалыке, и оказался первым, с кем я теперь попрощался лично. Я отдал ему на хранение мешочек с драгоценными камнями и попросил министра выделить наследство пажам великого хана, когда те повзрослеют, чтобы у моих сыновей было с чего начинать, когда они отправятся на поиски своего счастья.

Затем я прошелся по дворцу и попрощался с остальными придворными. Некоторые из моих визитов были лишь простыми знаками уважения: например, посещения хакима Гансу и Джамбуи-хатун, престарелой первой жены Хубилая. Другие мои визиты оказались не такими официальными, но столь же короткими: к придворному астроному и архитектору. Я нанес еще один визит — придворному инженеру по имени Вей — только для того, чтобы сказать ему спасибо за то, что он построил тот садовый павильон, в котором Ху Шенг наслаждалась трелью текущей по трубам воды. И еще я зашел к министру истории, сказав тому на прощание:

— Теперь вы наконец сможете сделать в своем архиве еще одну запись. В год Дракона, по ханьскому летоисчислению — в год три тысячи девятьсот девяностый, чужеземец По-ло Map-ко наконец покинул город Хана и вернулся к себе на родину, в Ве-не-цию.

Он улыбнулся, припомнив наш давнишний разговор, и сказал:

— Мне следует написать, что Ханбалык стал лучше за время его пребывания здесь?

— Полагаю, об этом судить Ханбалыку.

— Нет, об этом судить истории. А сейчас — смотрите. — Министр истории взял кисть, намочил свой чернильный брусок и нарисовал на бумаге, которая уже была покрыта письменами, вертикальный столбик из иероглифов. Среди них я узнал тот, который обозначал мое имя на печати yin. — Вот. Здесь все записано. Может, это и мелочь, но возвращайтесь через сотню лет, Поло, или даже через тысячу, и тогда увидите, помнят ли здесь еще эту мелочь.

Остальные мои визиты были более теплыми и продолжительными. Строго говоря, их было три: я встретился с придворным мастером огня Ши Икс Ми, с придворным золотых дел мастером Пьером Бошером и (эта встреча мне особенно запомнилась) с Чао Менг Фу, военным министром, придворным художником и моим приятелем-заговорщиком. Каждый из этих визитов продлился далеко за полночь и закончился, только когда я и хозяин были уже не в состоянии пить.

Когда пришло известие, что корабли готовы и ждут нас в порту Гуанчжоу, мы с отцом отвели дядю Маттео в покои великого хана, чтобы нас представили госпоже Кукачин. Хубилай сначала познакомил нас с тремя послами, которые прибыли, чтобы доставить ее ильхану Аргуну — их имена были Уладай, Коджа и Апушка, — и лишь затем мы увидели саму госпожу Кукачин. Это была семнадцатилетняя девушка, такая же миленькая, как и все монголки, которых я встречал, прекрасно одетая, чтобы ослепить великолепием наряда всю Персию. Однако молодая госпожа не была ни заносчивой, ни властной, как можно было бы ожидать от знатной дамы, будущей ильхатун, которую сопровождает свита чуть ли не из шестисот слуг, служанок, знати — весь ее будущий двор — и множество воинов. Как это и приличествовало девушке, внезапно возвысившейся из степного племени, где вместо придворных у нее имелся, наверное, только табун лошадей, манеры у Кукачин оказались открытые, естественные и приятные.

— Старшие братья Поло, — сказала она нам, — с надеждой и доверием я вверяю себя заботам столь славных путешественников.

Она сама, наиболее знатные придворные из ее свиты, трое посланцев из Персии, мы, трое Поло, и большая часть двора в Ханбалыке — все сидели с Хубилаем на прощальном пиру, в тех же самых покоях, где когда-то давно отмечали наше прибытие в Катай. Пир закатили просто роскошный; даже дядя Маттео, похоже, им наслаждался — его кормила та самая верная служанка, которой предстояло остаться с ним до самой Персии, а ночь была наполнена разгульными развлечениями. (Дядя Маттео в какой-то момент встал, чтобы исполнить великому хану куплет или два из своей неизменной песни о добродетели.) Все были совершенно пьяны, поскольку выпили огромное количество напитков, которые все еще щедро раздавало золотое с серебром змеиное дерево. До того как все присутствующие захмелели, мы с отцом и Хубилай по очереди произнесли прощальные речи — длительные, волнующие, перемежающиеся объятиями и льстивыми тостами, как на венецианской свадьбе.

Однако Хубилай все же обратился ко мне с глазу на глаз с короткой речью:

— Хотя я знаю твоих отца и дядю дольше, Марко, но я знаю тебя лучше и буду опечален твоим отъездом. Хох, я помню, что первые слова, которые ты сказал мне, были оскорбительными. — Он рассмеялся, припоминая их. — Это отнюдь не было мудро с твоей стороны, но зато это было смело, и ты имел полное право так говорить. С тех самых пор я много размышлял над твоими словами, теперь я обеднею без них. Я надеюсь, что ты еще раз проделаешь этот путь. Меня уже не будет здесь, чтобы приветствовать тебя. Но я буду очень тебе обязан, если ты станешь другом моему внуку Тэмуру и послужишь ему с такой же любовью и преданностью, какие продемонстрировал мне. — И Хубилай положил мне на плечо свою тяжелую руку.

Я сказал:

— Я всегда буду гордиться, великий хан, тем, что стремился прожить полезную жизнь, и особенно тем, что когда-то я недолго служил Хану всех Ханов.

— Кто знает? — произнес он весело. — Может, потомки будут вспоминать Хубилай-хана лишь потому, что у него некогда был такой хороший советник, как Марко Поло. — Он по-дружески тряхнул мое плечо. — Вах! Довольно чувствительности. Давайте же напьемся! А затем… — Он поднял украшенный драгоценными камнями кубок, до краев наполненный архой, указав в мою сторону. — Доброго тебе коня и широкой степи, добрый друг!

— Добрый друг, — повторил я в ответ, поднимая свой кубок, — и тебе тоже — доброго коня и широкой степи!

На следующее утро, с тяжелой головой и совсем не легким сердцем, я отправился в путь. Столь многочисленному каравану, как наш, только для того, чтобы просто выбраться из Ханбалыка, надо было проявить ловкость и соблюдать почти такой же строевой порядок, с каким орлок Баян перемещал по долине свой курень с воинами, — а ведь у нас, в отличие от него, было просто стадо, состоящее преимущественно из гражданских, которые никогда не знали воинской дисциплины. Поэтому в первый день мы добрались только до следующей деревеньки к югу от города, жители которой приветствовали нас одобрительными выкриками, цветами, благовониями и разрывами «огненных деревьев».

Мы не слишком продвинулись вперед и в последующие дни тоже, потому что, разумеется, даже самая захудалая деревенька или городок непременно желали продемонстрировать нам свой восторг. Даже после того, как мы приучили всю компанию быстро собираться и выступать в путь по утрам, нам все равно мешало то, что караван был слишком большим и разнородным: мы с отцом и трое сопровождающих, как и большинство слуг и весь эскорт, ехали верхом; госпожа Кукачин со своими женщинами и дядей Маттео перемещались в паланкинах, которые тащили лошади. Какое-то количество знатных придворных путешествовали в хаудах на слонах. А теперь прибавьте к этому вьючных животных и погонщиков, которые были необходимы при перевозке поклажи шести сотен человек, — все это образовывало процессию, хвост которой еще только покидал поселение, где мы провели ночь, тогда как голова ее уже приближалась к следующей деревне.

Нашим конечным пунктом был порт Гуанчжоу, располагавшийся значительно южнее тех мест, в которых я побывал в Манзи, южнее Ханчжоу, где я когда-то жил. Хотя все наше путешествие и заняло просто невероятное количество времени, но оно было веселым, потому что колонна состояла из мирных жителей, а не из солдат, отправлявшихся воевать, и нас прекрасно встречали повсюду, куда бы мы ни прибывали.

Глава 2

Когда наконец мы прибыли в Гуанчжоу, кое-кто из наших знатных сопровождающих и караван вьючных животных повернули обратно в Ханбалык, а остальные погрузились на борт огромных кораблей chuan, и со следующим приливом мы вышли в Китайское море. На море мы образовали процессию еще даже более импозантную, чем наш парад на суше, потому что Хубилай выделил нам целую флотилию: четырнадцать массивных четырехмачтовых судов, с экипажами в две сотни матросов. Мы разделились: отец, дядя, я и посланник Уладай сели на борт корабля вместе с госпожой Кукачин и большей частью сопровождавших ее женщин. Chuan были крепкими и надежными кораблями с тройной обшивкой, наши каюты оказались роскошно убраны; думаю, что у каждого пассажира имелось по четыре или пять слуг из свиты госпожи, и это не считая корабельных стюардов, коков и юнг, которые тоже следили за тем, чтобы нам было удобно. Великий хан обещал нам удобное жилье, слуг и хорошую пищу, и я приведу только один пример, чтобы проиллюстрировать, что корабли в полной мере соответствовали этому его обещанию. На каждом из четырнадцати судов имелся специальный матрос, который на протяжении всего пути занимался исключительно тем, что постоянно перемешивал и взбалтывал воду в стоявшем на палубе резервуаре размером с пруд для лотосов — там плавала пресноводная рыба, предназначавшаяся для нашего стола.

Хубилай просил нас следить за моряками и отдавать им приказания, однако в этом отношении нам с отцом почти ничего не надо было делать. Капитаны всех четырнадцати судов оказались настолько поражены тем, что им выпала честь перевозить таких пассажиров, и испытывали такой благоговейный ужас, увидев нас, белых людей, властно шагавших по палубе с пайцзой великого хана на груди, что невероятно прилежно и добросовестно выполняли все свои обязанности. Для того чтобы быть уверенным, что флотилия не заблудилась, я время от времени для виду выходил ночью на палубу, чтобы посмотреть на горизонт через kamàl, который сохранился у меня еще с Суведии. Хотя эта маленькая деревянная рамка и не сказала мне ничего, кроме того, что мы все время двигаемся точно на юг, это неизменно заставляло нашего капитана нестись стремглав, чтобы заверить посланника великого хана, что мы, вне всяких сомнений, идем верным курсом.

Единственное, на что мы, пассажиры, могли пожаловаться, так это на то, что корабли продвигались вперед очень медленно, однако сие объяснялось тем, что капитаны ревностно выполняли свои обязанности и следили за тем, чтобы всем было удобно. Великий хан выбрал громоздкие корабли chuan в основном из-за того, чтобы быть уверенным в безопасности госпожи Кукачин и в том, что путешествие будет спокойным, а сама устойчивость огромных судов делала их чрезвычайно медлительными на воде, необходимость же всем четырнадцати кораблям держаться вместе заставляла их двигаться еще медленней. Мало того, даже при самой благоприятной погоде капитаны все равно старались держаться рядом с укромными бухтами. Поэтому-то вместо того, чтобы двигаться прямо на юг через открытое море, флотилия сделала большой крюк на запад, по дуге обогнув побережье. И еще, хотя на кораблях имелось в избытке провизии и других запасов для плавания в течение двух лет, однако, что касается питьевой воды, ее можно было запасти лишь на месяц или около того. Чтобы пополнять эти запасы, нам приходилось делать остановки, а на это уходило очень много времени. Только для того, чтобы флотилия таких кораблей-левиафанов встала на якорь, требовался целый день. Затем следовала перевозка туда и обратно бочонков на лодках, что занимало от трех до четырех дней, еще один день уходил на подъем якоря. Таким образом, для того чтобы пополнить запасы воды, нам приходилось делать недельные остановки. После того как мы покинули Гуанчжоу, мы останавливались для того, чтобы запастись водой, несколько раз: в Манзи на большом острове под названием Хайнань, в прибрежной деревушке на побережье Аннама в Тямпе — она, помнится, называлась Гай-Дин-Тан. Так что в общей сложности мы около трех месяцев двигались только на юг, огибая побережье Азии, прежде чем смогли повернуть на запад, в направлении Персии.

— Я наблюдала за тобой, старший брат Марко, — сказала госпожа Кукачин, подойдя ко мне как-то ночью на палубе, — и заметила, как ты время от времени стоишь здесь и что-то делаешь с этим маленьким деревянным устройством. Это какой-то навигационный прибор ференгхи?

Я пошел, принес kamàl и объяснил ей, как он работает.

— Может, мой суженый не знает о таком приборе? — сказала Кукачин. — Может, я завоюю его любовь, если покажу ему этот прибор? Ты покажешь мне, как этот kamàl работает?

— С удовольствием, моя госпожа. Вы держите его на расстоянии вытянутой руки, вот так, по направлению к Полярной звезде… — И тут я в смятении остановился.

— В чем дело?

— Полярная звезда пропала!

Понимаю, что это звучит невероятно, но так оно и было. Эта звезда, я заметил, в последнее время опускалась все ниже и ниже над горизонтом. Но я не искал ее в течение нескольких ночей и теперь просто пришел в ужас, увидев, что она совсем опустилась и пропала из виду. Звезда, которую я видел всю свою жизнь, надежный указатель, который с незапамятных времен вел путешественников на суше и на море, вдруг загадочным образом исчезла с неба. Только представьте, насколько это страшно — увидеть, как нечто постоянное, непреложное, занимающее определенное место во Вселенной, исчезло. Возможно, мы и в самом деле заплыли за какой-то далекий край земли и оказались в некой неизвестной пучине.

Я честно признался, что исчезновение Полярной звезды вызывает у меня беспокойство. Но, не желая, чтобы Кукачин во мне разочаровалась, я попытался скрыть свое беспокойство и подозвал капитана корабля. Насколько мог спокойно, я спросил, что произошло с Полярной звездой и каким образом мы сможем сохранить курс или определить свое местоположение, если у нас нет точной привязки.

— Мы оказались ниже пояса земли, — ответил моряк. — Здесь Полярную звезду просто не видно. И потому приходится полагаться на другие ориентиры.

Он отправил юнгу на капитанский мостик, чтобы тот принес карту, а затем развернул ее передо мной и Кукачин. Карта не была изображением местного побережья и наземных ориентиров, это оказалось изображение ночного неба: не что иное, как нарисованные точки разной величины, символизировавшие звезды различной яркости. Капитан указал наверх, на четыре самые яркие звезды в небе — они были расположены так, словно образовывали христианский крест, — а затем показал на четыре точки на бумаге. Я понял, что карта была точным воспроизведением этих незнакомых небес, и капитан заверил нас, что ему вполне достаточно этого, чтобы управлять кораблем.

— Оказывается, карта так же полезна, как и твой kamàl, старший брат, — сказала мне Кукачин, а затем обратилась к капитану: — Не могли бы вы сделать копию для меня — для моего царственного супруга? Я имею в виду, на случай, если он когда-нибудь пожелает отправиться из Персии на юг.

Капитан подчинился и тут же усадил писца, чтобы сделать копию, а я перестал тревожиться по поводу отсутствия Полярной звезды. Однако я все же испытывал определенное неудобство в этих тропических морях, потому что даже солнце вело себя там странно.

Во время нашего путешествия мне не раз приходило в голову, что солнечный закат там надо было назвать «солнечным падением», потому что солнце не спокойно спускалось с неба каждый вечер и не мягко садилось за морем — оно проделывало неожиданный и крутой прыжок. Не было здесь и раскрашенного яркими закатными красками неба, которым можно полюбоваться, и даже постепенного наступления сумерек, которые облегчали переход дня в ночь. Кажется, только сейчас ты наблюдал яркий солнечный день, и вот в мгновение ока уже наступила темная ночь. И еще здесь не было никакого ощутимого изменения в длине дня и ночи. Повсюду от Венеции до Ханбалыка я привык к тому что летом ночи короткие, а дни длинные, зимой же все наоборот. Но все те месяцы, которые мы плыли по тропикам, я не мог заметить сезонного увеличения или уменьшения как дня, так и ночи. Капитан пояснил мне, что разница между самым длинным тропическим днем в году и самой короткой тропической ночью составляет всего три четверти часа по песочным часам.

Спустя три месяца после отбытия из Гуанчжоу мы прибыли на самый юг Молуккского архипелага. Там находились острова Пряностей, откуда мы должны были взять курс на запад. Но сначала, поскольку пора уже было снова пополнить запасы воды, мы пристали к одному из этих островов, который назывался Большой Явой. Мы впервые заметили его на горизонте рано утром и плыли к этому острову чуть ли не весь день. Издалека он представлялся нам, пассажирам, весьма привлекательным местом. Ветер был теплым и настолько насыщенным ароматом специй, что вызывал головную боль, мы начали даже испытывать головокружение. Остров же представлял собой настоящую шпалеру из роскошной зелени и цветов, море вокруг него было спокойным, прозрачным, цвета молочно-зеленоватого нефрита. Словом, в первый момент всем показалось, что мы нашли воистину райский остров, но, увы, это впечатление было недолгим.

Наша флотилия встала на якорь в устье реки Джакарта, на некотором расстоянии от порта под названием Танджунгприок, и мы с отцом в лодках отправились на берег, прихватив с собой бочонки для воды. Мы обнаружили, что так называемый морской порт был всего лишь деревенькой из бамбуковых домиков, построенных на высоких бревнах, потому что почва здесь представляла собой сплошную трясину. Самыми огромными сооружениями в деревне были длинные бамбуковые помосты с крышами из листьев пальмы, стены у них отсутствовали, и они были плотно забиты мешками со специями: мускатными орехами, корой, скорлупой и порошками — все это дожидалось ближайшего торгового судна, которое пройдет мимо. За деревней мы увидели одни сплошные джунгли, которые были еще гуще и росли все из той же трясины. Склады со специями издавали аромат, который перекрывал миазмы джунглей и вонь, характерную для тропических деревушек. Однако мы узнали, что остров Большая Ява только из вежливости называли одним из островов Пряностей, потому что там не росло ничего ценного, кроме перца. Лучшие специи — мускатный орех, гвоздика, сандал и другие — произрастали на более отдаленных островах архипелага, откуда их просто привозили на Яву, которая находилась ближе всего к морским путям.

Еще мы вскоре обнаружили, что климат на Яве совсем даже не райский, потому что стоило нам только сойти на берег, как началась гроза и мы промокли насквозь. Как нам объяснили, дождь шел на этом острове через каждые три дня и обязательно сопровождался грозой. Помню, в тот первый день это показалось мне настоящим светопреставлением. Я уверен, что после нашего отплытия жители Явы насладились необычайно продолжительным периодом прекрасной погоды, потому что все то время, пока мы там были, погода стояла просто ужасная. Эта первая гроза продолжалась ровно сутки, а потом несколько недель подряд дождь лил без конца, хотя и не всегда сопровождался раскатами грома и сверканием молний, и мы благополучно пережили ненастье, оставаясь на борту корабля, стоявшего на якоре в устье реки.

Наши капитаны намеревались далее отправиться на запад, через узкий проход под названием Зондский пролив, отделявший Большую Яву от следующего западного острова — Малой Явы, которая также называлась Суматрой. Они сказали, что через этот пролив проще всего добраться до Индии, но при этом добавили, что его можно преодолеть только при полном штиле и хорошей видимости. Таким образом, наша флотилия пока оставалась в устье реки Джакарты, где ливень был таким продолжительным и сильным, что с трудом можно было разглядеть Яву. Иногда казалось, что она просто растворилась в дожде и тумане. Но мы знали, что остров все еще находился на месте, потому что каждое утро на рассвете нас будили вопли и завывания гиббонов, раскачивающихся на верхушках деревьев. Хотя этот остров и был не слишком удобен для жизни, он не относился к числу необитаемых — наши лодочники привозили с побережья свежую свинину, птицу, фрукты и овощи, чем разнообразили наш провиант, а специй для приправы пищи у нас имелось в изобилии, однако ожидание становилось утомительным.

Когда я уставал от созерцания того, как вода в порту вздымалась вверх, чтобы встретиться с дождевыми потоками, то отправлялся на берег, но и там пейзаж оказывался немногим лучше. У людей, населявших Яву, была привлекательная внешность — невысокие, прекрасно сложенные, с золотистой кожей, все туземцы, и женщины и мужчины, ходили здесь одинаково обнаженными до пояса. Уж не знаю, какую веру коренные жители Явы исповедовали первоначально, но, к сожалению, давным-давно их обратили в индуизм индийцы, которые были основными покупателями специй. Это неминуемо привело к тому, что жители Явы переняли у индусов нечистоплотность, безразличие и другие привычки, достойные порицания. Таким образом, несмотря на свою красоту, туземцы здесь оказались не более привлекательны, чем остальные индусы, да и сама Ява тоже была немногим притягательнее Индии.

Кое-кто из нашей компании пытался по-своему бороться со скукой, что привело к весьма печальным последствиям. Все хань, составлявшие экипажи кораблей нашей флотилии, подобно морякам всех рас и национальностей, смертельно боялись воды. Однако местные жители чувствовали себя в воде и на воде как дома. Рыбак-яванец смело носится даже по бурному морю в сооружении под названием prau — таком маленьком и утлом суденышке, что оно перевернулось бы, если бы его не уравновешивало бревно, которое крепится вдоль всего prau на длинных бамбуковых перекладинах. Даже яванские женщины и дети плавают на значительном расстоянии от берега посреди ужасных бурунов. Поэтому, глядя на них, некоторые из монголов-пассажиров, причем не только мужчины, а и несколько смелых женщин, все родившиеся вдали от моря и потому беспечно относящиеся к большим водным пространствам, решили, подражая яванцам, порезвиться в теплом море.

Хотя воздух, наполненный потоками ливня, стал таким же жидким, как и море, монголы, раздевшись почти догола, скользнули за борт, чтобы поплескаться. Пока они держались за многочисленные веревочные лестницы, свисающие с бортов, особой опасности не было. Однако вскоре многие чересчур осмелели и попробовали поплавать самостоятельно; увы, из каждых десяти, исчезнувших за пеленой дождя, вернулись хорошо если семеро. Мы так и не узнали, что случилось с пропавшими монголами, однако, поскольку никаких других развлечений у нас не было, это не испугало остальных и не заставило их отказаться от рискованных предприятий. Так что в общей сложности мы потеряли по меньшей мере двадцать мужчин и двух женщин из свиты Кукачин.

В основном эти легкомысленные люди исчезли без следа, но мы все-таки знаем, что произошло с некоторыми из них. Так, один мужчина, искупавшись в море, взобрался обратно на корабль, выбранился: «Вах!» — и стряхнул капли крови с руки. Когда корабельный лекарь смазал руку целебной мазью и перевязал ее, мужчина рассказал, что он прикоснулся рукой к скале и в нее вцепилась рыбина — вся пятнистая от водорослей и очень похожая на камень, ее спинной шип воткнулся ему в ладонь. Он успел рассказать только это, а затем вдруг пронзительно закричал: «Вах! Вах! Вах-вах-вах!» — и зашелся в приступе безумного вопля. Когда же он наконец успокоился, то мы обнаружили, что несчастный умер.

Рыбак-яванец, который как раз принес нам свой улов на продажу, смотрел на это представление без всяких эмоций, а затем сказал — хань из экипажа перевел:

— Он, должно быть, дотронулся до каменной рыбы. Это самое ядовитое создание в море. Дотронься до нее, и ты испытаешь страшную агонию вроде этой, ибо, прежде чем умереть, сойдешь с ума. Если подобное произойдет еще с кем-нибудь, отрежьте кусочек дурио и приложите его к ране. Это единственное лекарство.

Я знал, что дурио обладал многими достойными похвалы качествами — я не мог им насытиться с тех пор, как обнаружил, что сей плод в изобилии растет здесь, — но я никогда даже не подозревал, что этот фрукт обладает лечебными свойствами. Однако вскоре после этого одна из служанок Кукачин, которая обычно ее причесывала, тоже отправилась искупаться и вернулась, рыдая от боли в проколотой шипом руке. Корабельный лекарь тут же попытался вылечить ее с помощью дурио. К всеобщему радостному изумлению, это сработало. Девушка страдала только оттого, что ее рука раздулась и болела. Лекарь сделал запись в своем сборнике materia medica[237], сказав в изумлении:

— Насколько я могу судить, сок дурио действительно каким-то образом нейтрализует яд каменной рыбы еще до того, как тот начинает оказывать свое ужасное действие.

Мы были свидетелями гибели еще двоих из нашей компании. Дождь наконец прекратился, выглянуло солнце, и наши капитаны стояли на палубе, внимательно изучая небо, дабы убедиться, что погода налаживается и простоит достаточно долго для того, чтобы мы могли поднять якоря и отплыть. Все они бормотали какие-то ханьские заклинания, чтобы это случилось. Нефритово-зеленое море в тот день выглядело особенно привлекательно, оно так и манило нас окунуться — легкая зыбь, сверкающие на поверхности блики, — и эта красота таки заманила Коджу и Апушку, двоих из трех посыльных ильхана Аргуна. Они решили устроить соревнование, кто быстрее доплывет до далекого рифа; оба нырнули с борта chuan, замолотили руками и ногами по воде, поднимая брызги, и поплыли прочь, а мы все собрались у перил, чтобы подбодрить участников состязания.

И вдруг с небес устремились вниз несколько альбатросов. Птицы, я полагаю, из-за продолжительного дождя не могли вдоволь ловить рыбы, они устали подбирать остатки, которые выбрасывали с кораблей, и хотели свежего мяса. Альбатросы начали бросаться на обоих пловцов, нанося своими длинными клювами удары по тем частям тела, которые показывались над водой, а это, как вы понимаете, были головы. Коджа и Апушка остановились, пытаясь отогнать стаю и в то же время удержаться на поверхности. Мы слышали, как монголы сперва кричали, затем ругались, а потом визжали, и вдруг увидели, как по их лицам потекла кровь. Когда же альбатросы выклевали у обоих глаза, то мужчины в отчаянии ушли под воду. Раз или два они попытались вынырнуть, чтобы вдохнуть воздух, но птицы уже поджидали их. В итоге оба просто позволили альбатросам себя утопить, но не дали разорвать на куски. Однако, разумеется, как только их тяжеловесные тела медленно всплыли на поверхность, альбатросы уселись на трупы и принялись отрывать от них куски, и так продолжалось до самой ночи.

Какая ирония судьбы: Апушка и Коджа благополучно пережили бесчисленные опасности во время путешествия по суше от Персии до Катая, а затем долгое путешествие по морю до самой Явы, где столь глупо погибли, совсем не так, как обычно погибают монголы. Мы все, и особенно Кукачин, были опечалены этой потерей. Нам не хотелось думать, что это предостережение на будущее и что, возможно, будут еще более горестные потери — мой отец даже не стал вспоминать народную мудрость насчет того, что «зло всегда случается трижды», — хотя, как оказалось, мы действительно могли бы тогда усмотреть в этом знамение.

После того как хорошая погода продержалась еще два дня, наши капитаны уверились в том, что это надолго. Экипажи взялись за огромные перекладины весел и медленно направили наши громоздкие корабли прочь из устья реки в открытое море. Затем матросы подняли громадные паруса из реек, нас снова подхватило ветром, и мы повернули на запад, по направлению к дому. Однако когда мы обогнули высокий мыс и двинулись на юго-запад, в проход, такой узкий, что можно было видеть противоположный берег, наблюдатель на вершине мачты идущего первым корабля вдруг закричал. Он не выкрикивал обычные короткие фразы вроде: «Вижу корабль!» или «Впереди рифы!» — без сомнения, то, что он увидел, встречалось морякам не часто. Он закричал удивленным голосом: «Смотрите, как кипит море!»

Мы все высыпали на палубу — да, похоже, что именно это и происходило с Зондским проливом: он кипел и бил ключом, как котелок с водой, поставленный на жаровню. Затем, прямо в центре нашей флотилии, море вдруг вздыбилось в виде горба, раскрылось, словно гигантская чудовищная пасть, и выдохнуло огромный клуб пара. Этот столб пара извергался вверх в течение нескольких минут, пар накрыл все корабли. Мы, пассажиры, сперва издавали изумленные и испуганные восклицания, но после того, как облако пара окутало нас, все начали кашлять и плеваться, потому что оно удушающе воняло тухлыми яйцами. Когда пар рассеялся, мы все, наша одежда и кожа, оказались посыпанными тонким слоем желтой пудры. Я отер ее со своих слезящихся от боли глаз, слизнул с губ и ощутил характерный заплесневелый вкус серы.

Капитаны что-то кричали матросам, начались суматоха и смена рангоутов парусов, наши корабли развернулись и поплыли обратно. Когда кипящий и извергающий пар участок моря оказался позади, наш капитан извиняющимся тоном пояснил:

— Далеко в глубине пролива расположено черное кольцо подводных гор под названием Пулау Кракатау. В действительности их пики являются вершинами подводных вулканов. Известно, что вулканы эти извергаются со страшными последствиями, образуя волны высотой с гору, волны, которые вымывают из пролива все живое, когда проходят от одного до другого его конца. Кипящая вода предвещает извержение, когда именно оно произойдет, я не знаю, но мы не можем рисковать и плыть через пролив.

Таким образом, наша флотилия дважды пересекла Яванское море, а затем повернула на северо-запад, в Молуккский пролив, между Малой Явой, или Суматрой, и землей под названием Малайя. Здесь водное пространство составляло три тысячи ли в длину и было таким широким, что я, возможно, и принял бы его за море, если бы в силу обстоятельств нашим судам не приходилось постоянно курсировать туда-сюда, то к одному берегу, то к другому. Из-за этого я хорошо узнал, что по его краям расположены обширные участки суши, мне пришлось узнать это даже намного лучше, чем бы хотелось. Случилось так, что погода снова стала отвратительной и даже разрушительной, что все время заставляло нас устремляться то к болотистому побережью западной Суматры, то к восточному, заросшему лесом побережью Малайи, и обратно. Нам приходилось искать пристанище в заливах и бухтах, то на одном побережье, то на другом, и высаживаться за водой и свежими фруктами в грязных маленьких деревушках из бамбуковых домиков. В силу их незначительности нет нужды упоминать названия этих поселений — что-то вроде Мунток, Сингапур, Мелака и многие другие, которые я уже позабыл.

Такие лавирования в Молуккском проливе заняли у нас целых пять месяцев. И только когда на его северном конце показалось открытое море, мы могли повернуть точно на запад, однако наши капитаны продолжали двигаться на северо-запад, совершая осторожные короткие перемещения от одного до другого острова в целой цепочке островов, которые носили название Никобарского и Андаманского архипелагов, используя их как камни при переходе реки вброд. В конце концов мы добрались до острова, который, как говорят, был самым дальним из Андаманских островов, там встали на якорь на некотором расстоянии от берега и провели какое-то время, чтобы пополнить водой наши баки и загрузить на борт фрукты и овощи, которые выманили лестью у негостеприимных местных жителей.

Это были самые маленькие люди, которых я когда-либо видел, и самые уродливые. И мужчины и женщины здесь ходили совершенно обнаженными, но вид местных женщин не вызвал желания даже в моряках, которые уже давно находились в море. Все обитатели острова были одинаково толстыми и коренастыми, с огромными выступающими челюстями, а кожа их была более черной и глянцевой, чем у африканцев. Я с легкостью мог бы положить подбородок на голову самого высокого человека — только я никогда бы не стал этого делать, потому что волосы были самой отталкивающей чертой их внешности: беспорядочные красноватые пучки. Можно было предположить, что эти люди будут, по крайней мере, стремиться вежливым и обходительным поведением смягчить свое уродство, но местные жители Андаманских островов постоянно имели угрюмый вид и были грубы. Они так ведут себя, сказал мне матрос-хань, потому что разочарованы и взбешены: ни один корабль из нашей флотилии не потерпел крушение на коралловых рифах у островов. Единственным занятием, излюбленным ритуалом и радостью жизни этих людей было разграбить севшее на мель судно, перебить экипаж и со всеми приличествующими случаю церемониями съесть матросов.

— Съесть матросов? Но зачем? — изумился я. — Наверняка жители тропических островов при таком количестве пищи в море и джунглях не испытывают недостатка в еде.

— Аборигены едят моряков не ради того, чтобы насытиться. Они верят, что, съев отважного мореплавателя, станут такими же смелыми и мужественными, каким был он.

Но нас было слишком много и мы были хорошо вооружены, так что черные карлики не посмели на нас покуситься. Однако убедить их поделиться с нами водой и фруктами оказалось настоящей проблемой, потому что такие люди, разумеется, не испытывают никакого интереса к золоту или к другому денежному вознаграждению. И тем не менее, подобно всем безнадежно уродливым людям, аборигены были чрезвычайно тщеславны. Поэтому, разделив между ними всякие мелочи вроде дешевых самоцветов, ленточек и безделушек, при помощи которых туземцы могли украсить свое чудовищное уродство, мы получили то, что просили, и уплыли прочь.

После этого наша флотилия без приключений пересекла Бенгальский залив с востока на запад. Этот огромный залив был единственным иноземным морем, которое я переплыл трижды и был бы счастлив больше этого не делать. Сейчас мы пересекали его немного южнее, чем раньше, но зрелище было все то же: бесконечная ширь лазурной воды с небольшими белыми оконцами пены, которые появлялись то тут, то там, как если бы русалки подглядывали, что творится наверху. Стаи каталинет выпрыгивали перед каркасами кораблей, и так много летучих рыб запрыгивало из воды к нам на палубу, что наши повара, которые уже давно истощили свои запасы пресноводной рыбы в чанах, подбирали их и готовили из них блюда.

Госпожа Кукачин весело поинтересовалась:

— Если туземцы сами становятся храбрыми, съев храбрых людей, то не сможет ли эта еда наделить нас способностью летать, как летучие рыбы?

— Вероятнее всего, мы станем пахнуть, как они, — проворчала служанка, прислуживавшая Кукачин в ванной комнате.

Она пребывала в дурном настроении, потому что капитаны приказали нам мыться только морской водой, которую наливали в бадьи, чтобы сократить потребление пресной воды. Это избавляло нас от грязи, но после мытья соленой водой на коже оставалось отвратительное ощущение песка, вызывающее постоянный зуд.

Глава 3

Оказавшись на западном берегу огромного залива, мы сделали остановку на острове Шри-Ланка. Он располагался чуть южнее Чоламандалы, где я недавно жил какое-то время, и внешне островитяне были весьма схожи с жителями индийского побережья, а также, подобно им, в основном занимались торговлей и ловлей жемчуга. Но на этом их сходство и заканчивалось.

Жители Шри-Ланки поклонялись Будде и поэтому сильно отличались в лучшую сторону от своих родственников-индусов, которые жили в глубине материка. Остров Шри-Ланка был прекрасным местом — мирным, покрытым буйной растительностью, с мягким климатом. Я часто замечал, что наиболее красивым местам дают обычно множество названий: сады Эдема, например, также именуют Раем, Аркадией, Элизиумом, а у мусульман они называются Джанет. Точно так же и Шри-Ланку несколько раз переименовывали, в зависимости от того, какие именно люди ею восхищались. Древние греки и римляне называли остров Тапробан, что означает Пруд с Лотосами, первые мавританские мореплаватели — Тенеризм, то есть Остров Наслаждений, современные арабы называют остров Серендиб, что является всего лишь искаженным вариантом Шри-Ланка — так называют это место сами островитяне. Буквально это название означает Место Драгоценностей и по-разному переводится на различные языки: так, жители Чоламандалы называют остров Иланаре, другие индусы — Ланка, а наши капитаны-хань именовали Шри-Ланку Бао Ди Фанг.

Хотя мы зашли туда лишь в силу необходимости, за водой и другими припасами, никто — ни сами моряки, ни госпожа Кукачин и ее свита, ни мы с отцом — не возражал против того, чтобы немного пожить на этом острове. Мой отец даже занялся торговлей — название Место Драгоценностей имело для него не только поэтический, но и практический смысл — и приобрел несколько сапфиров такого качества, которых мы не видели больше нигде; среди них было несколько совершенно изумительных темно-синих камней с лучами-звездами, сверкающими в их глубине. Я же не занимался ничем, просто прогуливался и осматривал достопримечательности. На острове сохранилось нескольких древних городов, теперь уже пустынных и заросших джунглями. Однако их архитектура и отделка до сих пор все еще поражали своей красотой. Это заставило меня призадуматься: а не были ли жители Шри-Ланки представителями того самого выдающегося народа, населявшего Индию еще до индусов и построившего храмы, которые индусы теперь считают своими?

Мы с капитаном нашего судна с радостью поразмяли ноги после долгого пребывания на борту корабля, пару дней карабкаясь вверх к вершине горы, где, как мне когда-то сказал pongyi еще в Ава, Будда оставил след своей ступни. Кстати, тут все не так просто, поскольку буддисты называют его следом Будды, пилигримы-индусы утверждают, что это след их бога Шивы, а мусульмане убеждены, что его оставил Магомет. Мало того, некоторые христиане, которые здесь побывали, предполагают, что этот след, должно быть, оставил Сан-Томазо или пресвитер Иоанн. Мой компаньон-хань высказал мнение, что на самом деле здесь якобы побывал Пан Ку, которого хань считают прародителем всего человечества. Я не буддист, но склонен думать, что эта продолговатая выемка в камне — длиной и шириной приблизительно с меня самого, — должно быть, все-таки была оставлена Буддой, потому что я видел его зуб и знал, что он был гигантом. Так или иначе, хотя все считали по-своему, доказательств ни у кого из претендентов не имелось.

Если быть честным, то гораздо больше отпечатка ноги меня заинтересовала история, которую рассказал нам распорядитель храма bhikku (так на Шри-Ланке называют pongyi). Он объяснил, что их остров так богат драгоценными камнями, потому что Будда проводил здесь время, подолгу оплакивая несовершенство нашего мира, и каждая его священная слезинка застывала и превращалась в рубин, изумруд или сапфир. Но, сказал bhikku, эти драгоценности нельзя подбирать с земли. Их ведь следует вымывать в долине, в глубине острова, а эти расщелины недоступны, потому что изобилуют извивающимися ядовитыми змеями. Поэтому островитянам пришлось изобрести хитроумный способ сбора драгоценных камней.

На скалах рядом с долиной гнездятся орлы, которые охотятся на змей. Зная это, жители острова незаметно пробираются ночью в эти расщелины и бросают вниз куски сырого мяса. Когда мясо падает вниз, несколько камней обязательно приклеиваются к нему. На следующий день в поисках добычи орлы подбирают и съедают мясо вместо змей. После этого, когда орлы улетают из гнезда, человек может забраться туда и, ковыряясь руками в птичьих нечистотах, отыскать непереварившиеся рубины, сапфиры и изумруды. Я подумал, что это не просто хитроумный способ добычи драгоценностей; именно так, наверное, и родились легенды о чудовищной птице Рухх, которая, как утверждают, взлетала с огромным грузом, включая людей и сломов. Когда я вновь вернулся на корабль, то сказал отцу, что ему следует беречь приобретенные только что сапфиры, но не потому, что камни стоят очень дорого, а потому что их принесла сказочная птица Рухх.

Возможно, мы остались бы на Шри-Ланке подольше, по госпожа Кукачин однажды заметила тоскливо:

— Мы находимся в путешествии уже целый год, а капитаны сказали мне, что мы проделали только две трети пути к месту назначения.

К этому времени я уже знал госпожу довольно хорошо, чтобы понимать, что она вовсе не стремится заполучить титул ильхатун. Кукачин просто жаждала встретиться со своим суженым и выйти за него замуж. Кроме того, она была теперь на год старше, но все еще оставалась незамужней.

По этой причине нам пришлось покинуть гостеприимный остров. Мы поплыли на север, недалеко от западного побережья Индии, решив, что лучше миновать его на большой скорости, потому что никто из нас не жаждал посетить или обследовать эту землю. Мы причаливали к берегу только дважды, когда наши чаны было необходимо пополнить пресной водой, — в довольно большом порту, который назывался Цейлон, и порту в устье реки под названием Мангалуру, где нам пришлось встать на якорь довольно далеко, поскольку устье этой реки оказалось мелководным. Поселение было разбросано ни семи небольших возвышенностях, которые именовались Бомбейскими островками, а унылая рыбачья деревенька называлась Куррачи.

В Куррачи, по крайней мере, имелась хорошая пресная вода. Мы удостоверились, что наши чаны заполнены до краев, потому что отсюда должны были плыть снова точно на запад, примерно две тысячи ли или, поскольку теперь я опять вернулся к персидскому измерению величин, около трех сотен фарсангов, Нам надо было обогнуть грязный, серовато-коричневый, иссушенный, безводный пустынный берег, который назывался Белуджистаном. Вид этого высохшего побережья оживляли всего лишь две характерные для данной местности особенности. Поскольку весь год напролет с моря в Белуджистан дули южные ветры, то абсолютно все деревья, которые можно было здесь увидеть, были изогнуты в виде арки, склонившейся в сторону материка, словно рука, которая призывала нас пристать к берегу. Другой особенностью этого побережья были грязевые вулканы: серые конусовидные холмы высохшей грязи, все они довольно часто извергали из вершины струи новой мокрой грязи, которая медленно стекала вниз, дожидаясь следующей струи и нового слоя. Это была самая непривлекательная земля, которую мне доводилось видеть.

Однако, проплывая мимо этого унылого побережья, мы наконец попали в Ормузский пролив, который привел нас в город с таким же названием, и я снова оказался в Персии. Ормуз оказался большим и шумным городом, так густо населенным, что некоторые его жилые кварталы находились на весьма отдаленных островах. Это был также самый оживленный персидский порт, с лесом мачт и штанг, постоянно грохочущий и с множеством запахов, большая часть которых была не слишком приятна. Все новые и новые корабли постоянно прибывали в Ормуз и отплывали из него. Разумеется, большинство судов здесь были арабскими qurqur, фелуками и dhaos, но даже самые большие из них по сравнению с нашими массивными судами выглядели как маленькие лодки и ялики. Не вызывало сомнения, что случайные торговые chuan видели здесь и раньше, но, конечно же, в Ормуз никогда не заплывала флотилия вроде нашей. Как только лодка с лоцманом торопливо довела нас до якорной стоянки, нас окружили ялики, шаланды и баржи, а также множество самых разных торговцев, проводников, сводников и береговых попрошаек, и все они пронзительными голосами выкрикивали приветствия. Более достойные с виду представители населения Ормуза собрались вдоль доков, бессмысленно таращили глаза и взволнованно делали нам какие-то знаки. Однако среди этой толпы мы, вопреки ожиданиям, не увидели ни одного из тех, кого ожидали, — в порту явно не было пышно разодетой группы знатных людей, которые пришли приветствовать свою будущую ильхатун.

— Любопытно, — пробормотал отец. — Разумеется, весть о нашем прибытии уже давно разлетелась по побережью. Ильхан Аргун к этому времени уже должен был бы весь измучиться от нетерпения.

Предоставив отцу руководить выгрузкой всей нашей компании и вещей, я окликнул ялик karaji и переправился на берег. Там я обратился к горожанину, который выглядел достаточно разумным, и принялся расспрашивать его. После этого я тут же поплыл обратно на корабль, чтобы обсудить то, что узнал, с отцом, посланцем Уладаем и встревоженной Кукачин.

— Наверное, лучше пока приостановить выгрузку, пока мы не решим, как быть дальше. Мне очень жаль сообщить неприятное известие, но ильхан Аргун умер от болезни много месяцев тому назад.

Госпожа Кукачин разразилась слезами — она плакала так искренно, словно этот человек был ее мужем, с которым она прожила долгую жизнь и которого сильно любила, хотя на самом деле она даже ни разу не видела своего суженого. Как только служанки увели Кукачин в каюту, отец принялся задумчиво жевать краешек своей бороды, а Уладай сказал:

— Вах! Бьюсь об заклад, что Аргун умер в тот же самый момент, когда на Яве погибли мои приятели — посланцы Коджа и Апушка. Это было знамение. Мы уже тогда должны были предчувствовать, что произойдет нечто ужасное.

— Мы все равно не смогли бы ничего сделать, даже если бы и предчувствовали, — возразил отец. — Сейчас нужно решить другой вопрос: что нам теперь делать с Кукачин?

Я ответил:

— Ее жених Аргун умер, а горожанин, с которым я беседовал на берегу, сказал, что его сын Газан еще не вошел в возраст, чтобы унаследовать ханство.

— Так и есть, — сказал Уладай. — Думаю, что его дядя Гайхаду правит сейчас от имени своего несовершеннолетнего племянника.

— Именно так мне и объяснили. Но хуже всего, что, похоже, этот самый Гайхаду ничего не знает о том, что его недавно умерший брат послал за новой женой, и он вовсе не заинтересован в том, чтобы взять ее себе.

— Не имеет значения, — заявил Уладай. — Поскольку Кукачин послал его господин великий хан, Гайхаду подчинится и освободит вас от заботы о ней. Мы отвезем ее в столицу — город Мараге. Никаких затруднений с этим не возникнет, поскольку у Марко есть пайцза великого хана. Нам надо только приказать шаху Ормуза снабдить нас всем необходимым.

Так мы и поступили. Местный шах принял нас, причем весьма радушно, а не просто потому, что выполнял свой долг. Он поселил нас всех в своем дворце — хотя мы заполнили его чуть не до отказа, — тщательно отобрал лучших собственных верблюдов, а возможно, и вообще всех, которые нашлись в его владениях, нагрузил их едой и бурдюками с водой, приставил к ним погонщиков, а также выделил нам воинов, хотя у нас уже имелся собственный эскорт. Через несколько дней мы уже двигались по суше на северо-запад, в направлении Мараге.

Это путешествие оказалось таким же долгим, как и то, которое проделали мы с отцом и дядей, когда в прошлый раз пересекли Персию с запада на восток. Однако теперь мы двигались с юга на север, нам не надо было ехать по ужасной местности, потому что наш путь лежал намного западнее Большой Соляной пустыни. У нас имелись хорошие верховые верблюды, обширные запасы продовольствия, огромное количество людей, которые делали за нас всю работу, и грозная охрана, с которой не страшны были никакие разбойники. Так что путешествовать оказалось чрезвычайно удобно, хотя и не слишком весело. Госпожа Кукачин не надевала ни одного из нарядов невесты, которые везла с собой, но каждый день одевалась в коричневое — в Персии это цвет траура. На ее милом личике застыло трогательное выражение — тревога по поводу того, какая судьба ее ждет, смешанная с покорностью этой судьбе. Поскольку все относились к Кукачин с любовью, то мы тревожились за нее и старались по возможности сделать путешествие легким и интересным для девушки.

Несмотря на то что в целом весь маршрут был иным, наш путь все же пролегал через кое-какие места, где мне, отцу и дяде доводилось бывать прежде, поэтому мы с отцом все время смотрели, что тут изменилось за годы, которые прошли с тех пор. Как правило, мы останавливались только на ночлег, но когда прибыли в Кашан, то решили задержаться там на день: нам с отцом очень хотелось прогуляться по городу, где мы в прошлый раз останавливались на отдых перед тем, как отправились в глубь ужасной пустыни Деште-Кевир. Мы взяли с собой на прогулку и дядю Маттео, в глубине души надеясь, что сцены далекого прошлого смогут сделать из него подобие того, кем он был раньше. Но ничто в Кашане не пробудило блеска в его тусклых глазах, даже prezioni — мальчики и юноши, которые до сих пор все еще были самым ценным достоянием этого города.

Мы направились к дому, в котором некогда добрая вдова Эсфирь разрешила нам пожить. Им теперь владел мужчина, ее племянник, который давно унаследовал все после смерти своей, как он выразился, добрейшей тетушки. Он показал нам, где она была похоронена согласно своей последней воле — не на иудейском кладбище, а в саду с целебными травами, за ее собственным домом. Я вспомнил, как много лет назад в этом самом саду она колотила по скорпионам своим шлепанцем и убеждала меня не пренебрегать возможностью «попробовать все в мире».

Узнав о смерти нашей доброй хозяйки, отец почтительно перекрестился и отправился дальше по улице, ведя за собой дядю Маттео, чтобы снова взглянуть на местные мастерские по производству плитки каши — ведь именно они вдохновили его на то, чтобы организовать такие же мастерские в Китае, благодаря чему мы потом получили огромную прибыль. А я еще какое-то время стоял рядом с племянником вдовы, задумчиво глядя на ее заросшую целебными травами могилу и мысленно с ней беседуя:

— Я последовал вашему совету, мирза Эсфирь. Я не упустил ни одной возможности. Я всегда без колебаний следовал туда, куда манило меня любопытство. Я по своей воле шел навстречу опасности красоты и красоте опасности. Как вы и предсказывали, я много чего испытал. В моей жизни было много радостного, чуть меньше поучительного и совсем немного того, что мне даже не хочется вспоминать. Если даже завтра я сойду в могилу, она не станет для меня темной и тихой ямой. Я смогу расцветить тьму яркими красками и наполнить ее музыкой любви и боя, блеском мечей и дрожью поцелуев, ароматами и волнением, запахом клеверного луга, который нагрело солнце, а затем смочил тихий дождик, — о, это самая сладостная вещь, которую Бог создал на земле. Да, я смогу сделать вечность разнообразной. Другие будут просто терпеть ее; я же смогу ею наслаждаться. За это я благодарен вам, мирза Эсфирь, и я шлю вам шалом… но я думаю, что вы бы тоже не были счастливы в вечности, в которой постоянно царит покой…

Черный кашанский скорпион карабкался по садовой тропинке. Вспомнив, какое отвращение вдова испытывала к этим тварям, я наступил на него. Затем повернулся к племяннику и сказал:

— У вашей тети когда-то была служанка по имени Ситаре…

— О, насчет этой девушки тетя тоже сделала предсмертное распоряжение. Каждая старая женщина — в душе сваха. Она нашла для Ситаре мужа и заставила их пожениться, прежде чем умерла. Неб-эфенди был сапожником, он хороший мастер и добрый человек, хотя и мусульманин. Поскольку он приехал из Турции и также был здесь чужеземцем, местные жители не очень-то его жаловали. Но зато он не преследовал мальчиков, и я верю, что он оказался хорошим супругом Ситаре.

— А почему вы говорите в прошедшем времени?

— Они уехали отсюда вскоре после свадьбы. Ведь муж Ситаре был чужеземцем и, видимо, предпочел делать и чинить обувь для своего народа. Одним словом, Неб-эфенди взял свое шило, колодки, молодую жену и отбыл — в свою родную Каппадокию, надо думать. Надеюсь, они счастливы там. Это было очень давно.

Признаться, я был разочарован, что не смог увидеться с Ситаре, но лишь самую малость. Она, вероятно, стала теперь матроной моих лет, и если бы я увидел ее, то мог бы разочароваться еще сильней.

Итак, мы поторопились продолжить путь и наконец прибыли в Мараге. Регент Гайхаду все же принял нас — хоть без особой радости, но и без особого неудовольствия. Он был типичным монгольским воином, который, очевидно, уютней чувствует себя верхом на коне, кромсая мечом врагов на поле боя, чем на троне, куда вознесла его смерть брата.

— Я и правда не знал о том, что Аргун отправил посольство к великому хану, — сказал он нам. — Иначе, можете быть уверены, я бы препроводил вас сюда с великой помпой и церемониями, потому что очень чту великого Хубилая. Видите ли, я ведь постоянно находился вдали от дома, сражаясь в походах за великого хана, поэтому и не знал, что Аргун послал в Ханбалык за новой женой. Прямо сейчас я должен усмирить банду разбойников, которые орудуют в Курдистане, а затем займусь судьбой Кукачин. Хотя, честно говоря, просто ума не приложу, что мне делать с женщиной, которую вы привезли.

— Она очень красивая, господин Гайхаду, — сказал посланец Уладай. — И добрая.

— Да-да. Но у меня уже есть жены — монголки, персиянки, черкешенки, одна даже отвратительная армянка — в юртах, раскиданных от Ормуза до Азербайджана. — Он в смятении воздел руки. — Я могу, конечно, поспрашивать среди своей знати…

— Мы останемся здесь до тех пор, — сухим тоном произнес отец, — пока не увидим, что госпожа Кукачин заняла то место, которого она достойна.

Однако вскоре госпожа позаботилась о себе сама, так что нам не пришлось надолго задерживаться в Мараге. Мы с отцом и дядей Маттео однажды днем прогуливались в розовом саду, когда Кукачин подбежала к нам, улыбаясь впервые с тех пор, как мы прибыли в Ормуз. За собой она тянула какого-то мальчика, очень маленького, уродливого и прыщавого, но одетого в дорогой придворный наряд.

— Старшие братья Поло, — задыхаясь, произнесла Кукачин, — вам больше нет нужды беспокоиться за меня. К счастью, я встретила самого замечательного мужчину на свете, и мы собираемся вскоре объявить о нашей помолвке.

— Ну, это изумительная новость, — сказал отец заботливо. — Я все-таки надеюсь, моя дорогая, что твой избранник человек достаточно высокого происхождения, и…

— О, самого высокого! — счастливо ответила она. — Газан — сын того человека, за которого я собиралась здесь выйти замуж. Он станет ильханом через два года.

— Mefè, ты не могла сделать лучшего выбора! Lasar la strada vechia per la nova[238]. Это его паж? He мог бы он привести своего господина, чтобы мы с ним познакомились?

— Но это он сам и есть. Познакомьтесь, перед вами наследный принц Газан.

Услышав это, отец на мгновение потерял дар речи, а потом все-таки произнес:

— Sain bina, ваше королевское высочество.

А я низко поклонился, чтобы принц не увидел выражения моего лица.

— Он двумя годами моложе меня, — продолжала щебетать Кукачин, не давая мальчику возможности сказать ни слова. — Но что такое два года, когда живешь в счастливом браке? Мы поженимся, как только Газан унаследует ильханат. Так что теперь вы, дорогие верные старшие братья, можете оставить меня со спокойной совестью, зная, что я нахожусь в хороших руках, и заняться своими собственными делами. Мне жаль расставаться с вами, но я не буду больше одинокой и беззащитной.

Мы произнесли приличествующие случаю поздравления и добрые пожелания. Мальчишка при этом постоянно ухмылялся, как обезьяна, и бормотал благодарности, а Кукачин вся сияла, словно только что удостоилась невыразимо огромной награды, и наконец они оба удалились рука об руку.

— Ну что ж, — заметил отец, пожав плечами, — лучше голова кота, чем хвост льва.

Но Кукачин, должно быть, действительно рассмотрела в мальчике что-то такое, чего мы не смогли увидеть. Хотя со временем Газан ничуть не вырос и ни капельки не похорошел (он всегда очень сильно смахивал на гоблина и впоследствии фигурировал в монгольских хрониках под именем Газана Уродливого), однако он все-таки вошел в историю, а стало быть, что-то из себя представлял. Они с Кукачин поженились после того, как он заменил Гайхаду в качестве ильхана Персии, а затем Газан стал самым искусным ильханом и воином своего времени, выиграв множество войн и присоединив к ханству немало новых земель. К сожалению, его возлюбленная ильхатун Кукачин не дожила до того времени, когда смогла бы разделить с мужем его триумф и славу, потому что умерла при родах приблизительно через два года после замужества.

Глава 4

Итак, выполнив последнее поручение Хубилай-хана, мы с отцом и дядей поспешили дальше. Мы оставили в Мараге многочисленную свиту, с которой путешествовали все это время, однако Гайхаду щедро снабдил нас верховыми, вьючными и запасными лошадями, огромным количеством провианта, а также выделил эскорт из дюжины верховых его личной дворцовой стражи, чтобы мы безопасно пересекли все земли Турции. Однако, как оказалось, лучше бы мы путешествовали без монгольских воинов.

Выехав из столицы, мы обогнули берег похожего на море озера под названием Урмия, которое иначе называли «море Заката». Затем нам пришлось подняться вверх и перейти горы, которые были северо-западным рубежом Персии. Одна из горных вершин в этом хребте, сказал отец, была той самой библейской горой Арарат, однако она находилась в стороне от нашего маршрута, поэтому мне не представилось возможности взобраться на нее и отыскать какие-нибудь следы ковчега, который все еще там находился. Но я не расстраивался, поскольку совсем недавно взбирался на другую гору, чтобы взглянуть на след, который, возможно, принадлежал Адаму, а ведь по сравнению с ним Ной выглядел гораздо менее значительной исторической фигурой. Миновав горный хребет, мы спустились на земли Турции у другого, похожего на море озера, которое называлось Ван, но все именовали его морем, лежащим по ту сторону заката.

Надо вам сказать, что границы всех находящихся поблизости стран и земель все время менялись, и так продолжалось уже много лет. То, что когда-то было частью христианской Византийской империи, стало теперь Империей сельджуков, находившейся под властью турок-мусульман. В то же время все эти восточные части государства были также известны и под старыми названиями, которые им некогда дали народы, заселявшие эти земли еще до начала времен; они наверняка не могли и помыслить, что когда-нибудь не будут их полновластными хозяевами, и уж точно никогда бы не признали никого из современных выскочек-правителей и современные линии границ. Таким образом, страну, куда мы спустились с гор из Персии, можно было называть по-разному: Турцией — по названию народа, который правил ею; Империей сельджуков, как называли ее сами турки; Каппадокией — таким было ее название на старинных картах; или Курдистаном — ибо народ, населявший ее, назывался курдами.

Эта земля была зеленой и радостной, и даже самые ее дикие части едва ли можно было назвать дикими вообще: она выглядела искусно обработанной, с округлыми холмами, покрытыми луговой травой, перемежающимися зарослями леса, так что вся местность в целом имела вид искусственно созданного парка. Здесь было много хорошей воды — как сверкающих ручьев, так и огромных голубых озер. Все люди здесь были курдами: некоторые из них были крестьянами и жили в деревнях, но большинство до сих пор оставались кочевниками, перегонявшими с места на место отары овец и стада коз. Они были такими же красивыми, как почти все мусульмане, которых я видел в других странах, — темноволосые и темноглазые, но со светлой кожей. Мужчины были высокими и крепко сбитыми, они носили большие черные усы и славились как жестокие бойцы. Курдские женщины хотя и не отличались особым изяществом, однако были хорошо сложены, привлекательны — и независимы. Они отказывались носить покрывало или жить в гареме, в отличие от остальных женщин-мусульманок.

Курды приняли нас троих довольно радушно — кочевники обычно оказывают гостеприимство тем, кто похож на них, — но они бросали враждебные взгляды на наших монгольских провожатых. Для этого имелись причины, ведь Империя сельджуков была вассальным государством персидского ильханата. Это началось еще в те времена, когда турецкий министр-предатель по глупости убил царя Килиджа — того самого, что был отцом моей давней подруги Мар-Джаны, — и узурпировал трон, пообещав, что станет подданным Абаги, который в то время был ильханом. Таким образом, эта Империя сельджуков, хотя и считалось, что ею якобы правил царь Масуд в столичном городе Эрзинджане, в действительности подчинялась сыну Абаги, регенту Гайхаду, из дворца которого в Мараге мы только что прибыли и чья личная стража нас сопровождала. Мы, путешественники, были желанны здесь, однако этого никак нельзя было сказать о монгольских воинах.

Можно предположить, что на всем протяжении истории курды восставали против всех правителей-некурдов, которых им навязывали, и совершенно не важно, где находился их дворец, в Мараге или Эрзинджане, потому что здесь, в сотне фарсангов или даже больше от любого из этих городов, у них не было вовсе никаких правителей. Во всяком случае, они, бесспорно, от души ненавидели как турок, так и монголов. Мы узнали, как сильно курды умеют ненавидеть, когда однажды днем остановились у какой-то одинокой лачуги, чтобы купить на ужин овцу.

Человек, который явно был хозяином этой самой лачуги, сидел на ее пороге, накинув себе на плечи овечьи шкуры, словно страдал от простуды. Мы с отцом и один из монголов подъехали к порогу и степенно спешились, однако пастух не встал навстречу гостям из вежливости. У курдов свой собственный язык, но все они довольно хорошо говорили по-турецки, точно так же как и сопровождавшие нас монголы. Так или иначе, я обычно понимал их разговор. Наш монгол спросил курда, не продаст ли он нам овцу. Но хозяин лачуги, который продолжал сидеть и хмуро смотреть в землю, отказал, заявив:

— Не хватало еще торговать с нашими угнетателями.

Монгол возразил:

— Никакие мы не угнетатели. Эти странники — ференгхи, просят оказать им услугу и заплатят за это, а между прочим, твой Аллах предписывает оказывать гостеприимство странникам.

Пастух ответил, но не строптиво, а как-то обреченно:

— Но ведь вы, монголы, тоже будете есть овцу.

— Ну и что из того? Раз ты продаешь животное ференгхи, какое тебе дело, что с ним станется дальше?

Пастух засопел и сказал, чуть не плача:

— Я уже оказал услугу турку, который проезжал здесь недавно. Помог ему поменять сломанную подкову у его лошади. За это меня выпорол Чити Аякабби. За самую маленькую услугу для простого турка. Estag farullah! А что сделает со мной Чити, если прознает, что я помогал монголу?

— Послушай! — резко бросил наш сопровождающий. — Ты продашь нам овцу или нет?

— Нет, я не могу.

Монгол язвительно усмехнулся.

— Ты даже не можешь встать, подобно мужчине, который бросает вызов. Прекрасно, трусливый курд, ты отказываешься продавать? Тогда, может, ты встанешь и попытаешься помешать мне взять овцу?

— Нет, я не могу. Но я предупреждаю: Чити Аякабби заставит вас пожалеть, если вы ограбите меня.

Монгол издал отрывистый смешок и топнул ногой по пыльной земле перед сидевшим мужчиной, затем вскочил на коня и отправился отбивать от отары, которая паслась на лужайке за лачугой, жирную овцу. Я остался на месте, охваченный любопытством, пристально рассматривая притихшего и напуганного пастуха. Я знал, что «Чити» означает «разбойник», так же хорошо, как и то, что «Аякабби» означало «сапожник». Я ломал голову, что же это за бандит такой, который именует себя Разбойником-Сапожником и в то же время сурово наказывает своего собрата курда за то, что тот оказал совсем незначительную услугу простому турку.

Я решил расспросить мужчину:

— Что все-таки этот Чити Аякабби сделал с тобой?

В ответ курд молча приподнял край овечьей шкуры, которая прикрывала его ступни. Стало понятно, почему он не мог встать, чтобы приветствовать нас, и я вдруг догадался, по какой причине этот курдский бандит носил такое странное прозвище. Обе ступни пастуха были босыми, покрытыми запекшейся кровью и усеянными гвоздями — не шляпками, а выпирающими наружу концами — там, где к обеим его подошвам были прибиты железные подковы.

Спустя две или три ночи, неподалеку от деревушки под названием Тунцели, Чити Аякабби действительно заставил нас пожалеть о том, что мы украли у крестьянина овцу. Тунцели была курдской деревней, в ней имелся только один караван-сарай, да и тот был очень маленьким и полуразвалившимся. Поскольку наша компания состояла из пятнадцати всадников и тридцати запасных лошадей, то мы точно там не поместились бы. Поэтому мы проехали через деревню и встали лагерем на поросшей травой поляне за околицей, неподалеку от чистого ручья. Мы поели и, завернувшись в одеяла, заснули, выставив в качестве дозорного только одного монгольского стражника. А ночью в наш лагерь ворвались бандиты.

Наш единственный часовой успел выкрикнуть лишь одно слово: «Чити!» — прежде чем ему на голову обрушился боевой топор. Все остальные немедленно вскочили на ноги, но разбойники уже вовсю орудовали своими мечами и дубинами, все перемешалось в тусклом свете костров. Мы с отцом и дядей Маттео были рады, что нас тут же не убили, как наших монгольских воинов. Те первым делом схватились за оружие, поэтому бандиты сначала набросились на них. А мы с отцом, увидев, что дядюшка стоит у костра и беспомощно и ошарашенно оглядывается по сторонам, оба тут же бросились к нему, схватили и повалили его на землю, чтобы Маттео не представлял собой такую заметную цель. В следующий момент что-то ударило меня по голове над ухом, и ночь для меня стала совершенно темной.

Я очнулся, лежа на земле, моя голова покоилась на чьих-то мягких коленях. Когда мое зрение прояснилось, я увидел лицо женщины, освещенное пламенем вновь разведенных костров. Это не было квадратное, волевое лицо курдской женщины, и его обрамляла копна беспорядочно торчащих волос, не черных, а темно-рыжих. Я попытался собраться с мыслями и произнес на фарси хриплым голосом:

— Я, наверное, умер, а ты пери?

— Ты не умер, Марко-эфенди, я вовремя тебя увидела и велела мужчинам прекратить.

— Раньше ты называла меня мирза Марко, Ситаре.

— Марко-эфенди означает то же самое. Просто теперь я больше принадлежу курдам, чем персам.

— Что с моим отцом? А с дядей?

— С ними все в порядке, у них нет даже ушибов. Мне жаль, что тебя успели ударить по голове. Ты можешь сесть?

Я сел, хотя от этого движения моя голова чуть не скатилась с плеч, и увидел своего отца посреди группы черноусых бандитов. Они вместе распивали gahwah, и отец весьма дружелюбно болтал с ними, а дядя Маттео спокойно сидел рядом. Картина выглядела бы вполне мирной, если бы одновременно еще несколько разбойников не стаскивали тела наших убитых монголов, как дрова, на край поляны. Самый огромный и усатый бандит, видимо главарь, увидев, что я зашевелился, подошел к нам с Ситаре.

Она сказала:

— Это мой муж, Неб-эфенди, известный еще как Чити Аякабби.

Он обратился ко мне на фарси:

— Приношу тебе свои извинения, Марко-эфенди. Если бы я знал, кто ты такой, то не стал бы нападать на человека, которому обязан счастьем всей своей жизни.

Я все еще никак не мог собраться с мыслями и не понимал, о чем он говорит. Но как только я глотнул горького черного gahwah, в голове у меня постепенно просветлело, а затем Ситаре мне все объяснила. Оказывается, Чити Аякабби и был тем самым кашанским сапожником, которого алмауна Эсфирь некогда познакомила со своей служанкой Ситаре. Он влюбился в нее с первого взгляда, но их свадьба, разумеется, была бы немыслима, если бы Ситаре не сохранила девственность. Девушка честно рассказала жениху, что она осталась нетронутой благодаря некоему благородному мирзе Марко, который в свое время не воспользовался ею. Я чувствовал себя очень неуютно, слушая, как грубый убийца и бандит выражает мне свою признательность за то, что я не опередил его в «sikis», как он это называл, с его невестой. Однако мысленно я возблагодарил судьбу за то, что тогда не поддался искушению.

— Мы называем это kismet, — сказал он, закончив свой рассказ. — Предназначение, судьба, случай. Ты был добр к моей Ситаре. А теперь я буду добрым к тебе.

Впоследствии выяснилось, что Неб-эфенди не сумел жить и процветать, работая сапожником в Кашане, где люди не видели разницы между знатным курдом и низким турком и одинаково презирали тех и других, и привез молодую жену обратно, в свой родной Курдистан. Но и здесь он не чувствовал себя свободным, ибо находился под гнетом турков, которые, в свою очередь, являлись вассалами по отношению к монгольскому ильханату. Поэтому он совершенно забросил свое ремесло и стал бунтовщиком. О прежнем занятии напоминало только его прозвище, ибо Неб-эфенди был теперь известен как Сапожник-Разбойник.

— Я видел кое-что из твоей работы, — сказал я ему. — Впечатляет!

Он в ответ лишь скромно произнес:

— Bosh! — что в переводе означает: «Ты слишком льстишь мне».

Однако Ситаре гордо кивнула.

— Ты имеешь в виду пастуха? Именно он направил нас по твоему следу сюда, в Тунцели. Да, Марко-эфенди, мой дорогой и доблестный Неб решил поднять всех курдов против угнетателей, и он не одобряет тех слабых людей, которые малодушно подчиняются им.

— Я так и понял.

— Ты знаешь, Марко-эфенди, — сказал муж Ситаре, звучно стукнув себя кулаком по широкой груди, — что мы, курды, древнейшие аристократы на земле? Название нашего племени восходит к эпохе шумеров. И все это время мы сражаемся то против одного тирана, то против другого. Мы боролись против хеттов и ассирийцев, мы помогали Киру разрушить Вавилон. Вместе с великим Саладином мы сражались против крестоносцев. Меньше сорока лет тому назад мы без посторонней помощи уничтожили двадцать тысяч монголов в битве при Арбиле. Однако мы до сих пор все еще не добились свободы и независимости. Вот почему я сделал целью своей жизни сначала скинуть с Курдистана монгольское ярмо, а затем — и турецкое.

— Желаю тебе успеха, Чити Аякабби.

— Ну, мой отряд, к сожалению, беден и плохо вооружен. Но монгольское оружие, ваши добрые кони и немалые сокровища в этих вьюках здорово помогут нам.

— Ты собираешься ограбить нас? Но ты ведь хотел отплатить мне добром за добро!

— Я так и сделал. Я ведь вполне мог бы оказаться и не таким добрым. — Он махнул в сторону кровавой груды тел монголов. — Радуйся, что твой kismet иной.

— Кстати о kismet, — громко произнесла Ситаре, чтобы отвлечь меня, — скажи мне, Марко-эфенди, что стало с моим дорогим братом Азизом?

Рассудив, что мы и так находились в достаточно опасном положении, я решил не рисковать и не усугублять его еще больше. Ни Ситаре, ни ее свирепый супруг не обрадуются известию, что ее маленький братец умер больше двадцати лет тому назад и что мы допустили, чтобы такая же банда грабителей убила его. Да и в любом случае мне не хотелось без нужды огорчать старую подругу. Поэтому я решил солгать и громко, чтобы меня услышал отец, начал рассказывать:

— Мы доставили Азиза в Машхад, как ты и хотела, Ситаре, мы тщательно охраняли его целомудрие во время всего путешествия. Там ему улыбнулась удача: мальчику удалось поймать в свои сети одного торговца — очень доброго и состоятельного. Когда мы оставили их, оба, кажется, были вполне довольны друг другом. Насколько я знаю, они до сих пор вместе торгуют то тут, то там на отрезке Шелкового пути между Машхадом и Балхом. Азиз давно уже стал взрослым мужчиной, но я уверен, что он все еще такой же красивый, как и раньше. Такой же, как и ты, Ситаре.

— Al-hamdo-lillah, я надеюсь, что так оно и есть, — вздохнула она. — Когда оба моих сына были еще мальчишками, они очень походили на Азиза. Но мой отважный Неб, поскольку он не кашанец, не позволил мне вставлять golulè в наших мальчиков или же показывать им, как пользоваться косметикой, готовясь к тому, что когда-нибудь они обретут верных любовников-мужчин. Именно поэтому они сами и выросли такими мужественными и всегда занимались sikimek только с женщинами. Вон они, мои мальчики, Нами и Орон, которые сейчас разувают мертвых монголов. Представляешь, Марко-эфенди, а ведь оба моих сына сейчас старше, чем был ты, когда я тебя встретила? Ах, до чего же хорошо получить весточку об Азизе спустя столько лет и узнать, что он добился в жизни такого же блестящего успеха, как и я сама. Мы обязаны этим тебе, Марко-эфенди.

— Чепуха, — скромно сказал я.

В глубине души я надеялся, что после известия об Азизе нам вернут хотя бы часть награбленного, но этого не произошло. А когда отец понял, что нас ограбили, он лишь смиренно вздохнул и сказал:

— Ну, когда нет пира, то и свече рады.

И правда, нам ведь оставили жизнь. Из тех ценностей, которые мы сами должны были отвезти домой, одну треть я роздал, будучи еще в Ханбалыке, и в любом случае они составляли лишь небольшую часть, по сравнению с теми, что мы за эти годы уже отправили из Китая на родину. К тому же бандиты оставили нам одежду и личные вещи. И хотя мы едва ли могли радоваться тому, что нас ограбили в самом конце столь долгого путешествия — особенно мы сожалели о потере великолепных звездчатых сапфиров, которые приобрели на Шри-Ланке, — однако все-таки отчаянию предаваться не стали.

Неб-эфенди разрешил нам добраться на наших лошадях до прибрежного города Трабзона и даже проводил нас дотуда, чтобы защитить от дальнейших нападений курдов; и действительно, на протяжении всего пути разбойники из учтивости воздерживались от того, чтобы убить кого-нибудь или подковать. Когда мы спешились в окрестностях Трабзона, Чити Аякабби дал нам пригоршню наших же монет, достаточную для того, чтобы мы смогли оплатить проезд и купить себе еды на дорогу до Константинополя. Таким образом, мы с ним расстались по-дружески, и Сапожник-Разбойник не зарубил меня даже тогда, когда Ситаре одарила меня на прощание медленным и чувственным поцелуем, как уже однажды сделала около двадцати с лишним лет тому назад.

Хотя в Трабзоне, на берегу Эуксина, или Кара, Черного моря, мы все еще оставались больше чем в двухстах фарсангах от Константинополя, но мы были рады впервые с тех пор, как покинули Акру в Леванте, оказаться на христианской земле. Мы с отцом решили не покупать новых лошадей, поскольку путешествовать верхом дяде Маттео было бы тяжело. Поэтому, прихватив то немногое, что осталось от наших вьюков, мы отправились на побережье и там после недолгих поисков нашли похожую на баржу gektirme — рыбачью лодку, капитаном которой был христианин-грек, а весь экипаж состоял из четырех его неуклюжих сыновей. С Божьего благословения он доставил нас до Константинополя, кормил нас всю дорогу и, благодарение Богу, запросил за свои услуги такую сумму, которая у нас была.

Это было очень утомительное и весьма неприятное путешествие, потому что экипаж gektirme всю дорогу забрасывал сети и вытаскивал одних только анчоусов, поэтому всю дорогу мы питались сплошными анчоусами вместе с пловом из риса, приготовленным на жире анчоусов. Мы жили и спали среди неизменного аромата анчоусов и дышали этим запахом всю дорогу. Кроме нас и греков на борту был еще и шелудивый пес; я часто ловил себя на мысли, что если бы мы уже не израсходовали все до последней монеты, то я бы купил эту собаку и предложил приготовить ее, только для того, чтобы не есть анчоусы. Однако, может, все было и к лучшему. Потому что если пес уже так давно находился на борту судна, то он наверняка уже мало чем отличался на вкус от анчоусов.

После тоскливого двухмесячного пребывания на борту нашей плавучей бочки с анчоусами мы наконец добрались до пролива под названием Босфор и поплыли по нему до устья реки, которая называлась Золотой Рог; по ней мы поднялись до большого города Константинополя, однако день был таким туманным, что я не смог разглядеть и оценить все великолепие города. Зато именно благодаря туману я наконец узнал причину, по которой на борту gektirme находилась собака. Один из сыновей капитана методично бил ее палкой, пока мы осторожно крались в тумане, отчего собака все время лаяла и огрызалась от боли. Я слышал и других невидимых собак, которые точно так же лаяли вокруг нас, а стоявший у руля капитан внимательно прислушивался к этим звукам. Отсюда я сделал вывод, что битье собак — подобно звону колокола в Венеции — было местным средством избежать столкновений судов в тумане.

Таким образом, наша неуклюжая gektirme на ощупь благополучно добралась до стен города. Капитан сказал, что он направляется на причал Сиркечи, предназначенный для рыбачьих судов, но отец уговорил его вместо этого отвезти нас к кварталу Фанар, который населяли венецианцы. И каким-то образом в этом густом тумане отец, хотя он последний раз был в Константинополе едва ли не тридцать лет тому назад, умудрился направить туда капитана. В это время где-то за пеленой тумана садилось солнце, и отец дрожал от нетерпения, бормоча:

— Если мы не попадем туда до темноты, нам придется провести на этой жалкой шаланде еще одну ночь.

Судно достигло деревянного причала почти одновременно с наступлением сумерек. Мы с отцом торопливо распрощались с греками, помогли дяде Маттео выбраться на берег, и отец старческой рысью повел нас сквозь туман, через ворота в высокой стене, а затем по запутанному лабиринту тесных улочек.

Наконец мы подошли к одному из похожих друг на друга зданий с нешироким фасадом. На первом этаже в нем была лавка, и отец издал радостный крик: «Nostra compagnia!»[239] — увидев, что в лавке горел свет. Он резким движением распахнул двери и провел нас с Маттео внутрь. Белобородый мужчина склонился над раскрытым гроссбухом на столе, заваленном учетными книгами, и что-то писал при свечке, которая стояла возле его локтя. Он поднял глаза и зарокотал:

— Gesù, spuzzolenti sardòni![240]

Это были первые слова на венецианском наречии, услышанные мной за последние двадцать три года не из уст Никколо и Маттео Поло. Именно таким образом нас — «провонявших анчоусами» — встретил мой дядя Марко Поло.

И тут он в изумлении узнал своих братьев.

— Nico? Matteo? Tati! — Он живо вскочил со своего стула, и множество служащих за конторками принялись изумленно переглядываться при виде того, как мы засуетились, стали обниматься, похлопывать друг друга по спине, пожимать руки, смеяться, плакать и восклицать.

— Sangue de Bacco![241] — вопил дядя Марко. — Che bon vento?[242] Но вы оба стали седыми, братишки!

— Да и твоя голова совсем побелела, братишка! — кричал в ответ мой отец.

— Где вас носило так долго? С вашей последней партией груза пришло письмо, что вы уже находитесь в пути домой. Но это было едва ли не три года тому назад!

— Ах, Марко, не спрашивай! Всю дорогу ветер дул нам в лицо.

— Да неужели? А я-то ждал, что вы прибудете на украшенных драгоценностями слонах. Представлял себе этакое триумфальное шествие с рабами-нубийцами, бьющими в барабаны. А вы тем временем потихоньку прокрались из туманной ночи, пахнущие, как промежность портовой шлюхи!

— В мелких водах и рыбешка мелкая. Мы вернулись без гроша, жалкие и ограбленные. Мы — изгнанники, прибитые судьбой к твоему порогу. Но мы расскажем об этом позже. А сейчас познакомься, ты ведь никогда еще не видел своего тезку-племянника.

— Neodo[243] Марко! Arcistupendonazzisimo![244] — С этими словами меня тоже заключили в сердечные объятия. — Benvegnùto![245] — И похлопали по спине. — Но наш tonazzo[246] братишка Маттео обычно такой громогласный. Почему он молчит?

— Он заболел, — сказал отец. — Об этом мы тоже поговорим. Но погоди! Мы целых два месяца подряд ели одни только анчоусы, и…

— И они вызвали у вас ужасную жажду! Больше ни слова! — Дядя повернулся к своим служащим, разрешил всем идти домой и не приходить на работу на следующий день. Они встали и приветствовали нас громкими возгласами — уж не знаю, то ли потому, что мы счастливо вернулись, то ли потому, что они получили неожиданный выходной, — а затем мы снова вышли в туман.

Дядя Марко отвел нас на свою виллу на берегу острова Мармара, где мы переночевали, а потом еще провели целую неделю или около того, запивая добрым вином роскошные яства, перепробовав множество блюд, однако ни одно не было рыбным. Мы вволю мылись, оттирались щетками и мочалками в личном хаммаме дяди (здесь его называли хумон), отсыпались на роскошных кроватях, и его многочисленные домашние слуги все делали за нас, не давая нам пошевелить ни ногой, ни рукой. А тем временем дядя Марко отправил специального курьера с кораблем, спешащим в Венецию, чтобы оповестить донну Фьорделизу о нашем счастливом возвращении.

Когда я почувствовал, что отдохнул, слегка отъелся и стал пахнуть вполне прилично, то познакомился с сыном и дочерью дяди Марко: Никколо и Марокой. Они оказались примерно моего возраста, но кузина Марока все еще была не замужем и бросала на меня наполовину любопытные, наполовину неприличные взгляды. Однако кузина мне не понравилась, и я не отвечал на ее заигрывания. Мне было гораздо интереснее посидеть с отцом и дядей Марко над учетными книгами Торгового дома Поло. Они быстро разуверили нас в том, что мы нищие. Мы были более чем богаты.

Некоторые из корабельных грузов и ценностей, которые мой отец отправлял с конной почтой монголов, пропали где-то на Шелковом пути, но этого и следовало ожидать. Поразительно было то, что так много всего достигло Константинополя. Дядя Марко пускал все полученные богатства в оборот: он клал ценности в банк, выгодно покупал или продавал различные товары, и по его совету донна Фьорделиза в Венеции делала то же самое. Таким образом, к настоящему времени мы стояли в одном ряду с Торговыми домами Спинолы в Генуе, Каррары в Падуе и Дандоло в Венеции, как prima di tutti[247] в торговом мире. Особенно я был рад тому, что в числе прибывшего в сохранности груза оказались все карты, которые мы делали с отцом и дядей Маттео, а также записи, которые я вел все эти годы. Хотя Сапожник-Разбойник в Тунцели не отдал мне журнал с записями, сделанными с того момента, когда я покинул Ханбалык, большая часть путевых заметок все-таки сохранилась.

Мы прожили на вилле дяди до весны, поэтому у меня было время как следует познакомиться с Константинополем. Это было необходимо для того, чтобы легче перейти от нашего долгого проживания на Востоке к возвращению на Запад, ибо сам Константинополь представлял собой настоящую смесь этих двух концов земли. Он был восточным по своей архитектуре, рынкам-базарам, населению, одежде, языкам и прочему. Но в его guazzobuglio[248] национальностей входили и двадцать тысяч венецианцев, почти десятая часть от всех, проживавших в самой Венеции, и во многом другом этот город тоже походил на мой родной — вплоть даже до того, что он был так же наводнен кошками. Большинство венецианцев селились и вели дела в квартале Фанар, а также по всему Золотому Рогу, в так называемом Новом городе; их число было равно числу генуэзцев, которые занимали квартал Галата.

Только острая необходимость заставляла общаться венецианцев и генуэзцев. Ничто на свете не заставило бы их прекратить вместе заниматься делами. Но совместные сделки они заключали очень прохладно, «на расстоянии вытянутой руки», как говорится, а дружеского общения не было и в помине, потому что дома — как это часто бывало и раньше — их родные республики снова воевали между собой. Я упоминаю об этом, потому что и сам позднее оказался вовлечен в эту войну. Однако я не стану детально описывать весь Константинополь и наше пребывание там, потому что этот город стал всего лишь местом отдыха, где мы некоторое время восстанавливали силы во время нашего путешествия. Наши сердца уже были в Венеции, и мы страстно желали последовать за ними.

Наконец это произошло: в ясное, синее с золотом майское утро, спустя двадцать четыре года после того, как мы покинули La Città Serenissima[249], наша галера причалила к пристани перед складом нашей компании. Мы с отцом и дядя Маттео ступили на доски и снова зашагали по булыжной мостовой Рива-Ка-де-Дио. Это случилось в одна тысяча двести девяносто пятом году от Рождества Христова, или, по китайскому летосчислению, в год Овцы, три тысячи девятьсот девяносто третий.

Глава 5

Я рискну опровергнуть известную притчу о блудном сыне и заявить, что только успех делает возвращение домой таким теплым, волнующим и желанным. Разумеется, донна Фьорделиза встретила бы нас с радостью, какими бы мы ни прибыли. Однако если бы мы прокрались в Венецию так же, как перед этим прокрались в Константинополь, готов поспорить, что наши confratelli[250] торговцы, да и все жители вообще встретили бы нас с презрением, и никого из них совершенно не взволновал бы тот факт, что мы проделали такое продолжительное путешествие и столько всего повидали. Однако поскольку мы все же вернулись домой богатыми, хорошо одетыми и уверенными в себе, нас встретили как победителей, как настоящих героев.

В течение нескольких недель после нашего возвращения так много народу заходило в гости в Ca’Polo[251], что у нас даже не было времени, чтобы как следует заново познакомиться с донной Лизой и другими родственниками, друзьями и соседями, поговорить о семейных делах или хотя бы узнать имена всех наших новых слуг, рабов и служащих. Старый мажордом Аттилио умер за время нашего отсутствия, также умер и старший служащий Исидоро Приули, и наш приходской священник падре Нунзиата, да и вообще многих прежних наших слуг, рабов и служащих уже не осталось. Так что нам пришлось знакомиться с их преемниками.

Постоянные толпы посетителей, осаждавших наш дом, в основном состояли из людей, которые были нам совершенно не знакомы. Некоторые приходили, чтобы подлизаться к нам, новоявленным богатым аристократам, посмотреть, не будет ли от нас какой пользы. Мужчины приносили всевозможные схемы и проекты и умоляли вложить в них деньги, женщины приводили дочерей, достигших брачного возраста, чтобы доставить мне удовольствие. Кое-кто приходил с очевидной и корыстной надеждой выведать у нас полезную информацию, получить карты и советы, чтобы самим отправиться в торговую экспедицию. Лишь несколько человек пришло, чтобы выразить искренние поздравления по поводу нашего счастливого возвращения, многие заявлялись к нам только для того, чтобы задать дурацкие вопросы вроде: «Ну и каково через столько лет снова почувствовать себя дома? Небось, и самим не верится, что вы наконец вернулись?»

Однако я все равно чувствовал себя превосходно. Было так приятно прогуливаться по старому, дорогому для меня городу, наслаждаться постоянно меняющимся, плещущимся, жидким зеркальным светом Венеции, который так не похож на адский огонь пустынь, ослепительное сияние горных вершин, резкое белое солнце и черную тень восточных базаров. Было приятно прогуливаться по площадям и слышать вокруг мягкое звучание кантилены — венецианского говора, который так сильно отличается от трескотни восточных толп. Было приятно видеть, что Венеция похожа на ту, которую я помнил. Правда, колокольня на пьяцце стала выше, несколько старых зданий разрушились, и на их месте были построены новые, а Сан Марко внутри украсили новыми мозаиками. Однако принципиально здесь ничего не изменилось, и это радовало мое сердце.

А посетители все продолжали приходить в Ca’Polo. Кое с кем беседовать было приятно, некоторые оказывались докучливыми, некоторые вызывали раздражение, а один приятель торговец зашел, чтобы омрачить наш приезд. Он сказал нам:

— Пришло известие с Востока: один мой надежный человек на Кипре сообщает, что великий хан умер.

Когда мы начали выпытывать детали, то узнали, что Хубилай, должно быть, умер в то время, когда мы ехали через Курдистан. Да, это было печальное известие, но не слишком неожиданное: Хубилаю было тогда уже семьдесят восемь лет, а время, как известно, никого не щадит. Чуть позже узнали также, что его кончина не вызвала распрей и войны за наследование: внук Хубилая Тимур был посажен на трон без всякого сопротивления.

Пока мы отсутствовали, и здесь, на Западе, тоже произошли изменения в правлении. Дож Тьеполо, который некогда изгнал меня из Венеции, умер, теперь scufieta носил Пьеро Градениго. Также давным-давно умер и его святейшество Папа Григорий X, которого мы знали в Акре как архидиакона Висконти, после него сменилось несколько римских пап. И еще: город Акра пал под ударами сарацин, поэтому Иерусалимского королевства больше не существовало, весь Левант теперь находился во власти мусульман — и, похоже, останется под их властью навсегда. Поскольку я ненадолго оказался в Акре во время восьмого Крестового похода, который в то время возглавлял Эдуард Английский, то, думаю, могу сказать, что среди множества других вещей, которые я видел во время своего путешествия, мне выпало также стать и свидетелем окончания Крестовых походов.

Теперь мой отец и мачеха начали поговаривать о строительстве нового большого особняка — может, для того, чтобы было где принять всех посетителей, которые толпились в Ca’Polo, а возможно, рассудив, что нам следует жить в соответствии с нашим богатством, или же просто решив, что мы наконец-то можем позволить себе пожить как настоящие Ene Aca — аристократы, которыми мы, Поло, всегда и были. Таким образом, к потоку посетителей теперь добавились еще архитекторы, каменотесы и другие честолюбивые ремесленники. Все они стремились принести с собой наброски, предложения и планы, согласно которым нам пришлось бы построить нечто, соперничающее с Дворцом дожей. Это напомнило мне кое о чем, и я сказал отцу:

— Мы еще не были с визитом вежливости у дожа Градениго. Я понимаю, что как только мы уведомим правителя о нашем возвращении в Венецию, то нами сразу заинтересуются его сборщики налогов. Они, без сомнения, найдут, к чему придраться, отыщут какой-нибудь пустяк среди всего того, что мы ввезли за эти годы, за который дядя Марко не заплатил какой-нибудь мелкой пошлины, и теперь примутся выжимать из нас все до последнего багатина. Тем не менее мы не можем до бесконечности откладывать визит вежливости к нашему дожу.

Таким образом, мы попросили об официальной аудиенции и в назначенный день отправились на встречу, взяв с собой дядю Маттео. Как велит традиция, мы вручили дары дожу, как от имени Маттео, так и от себя самих. Я забыл, что именно подарили дядя с отцом, но я вручил Градениго одну золотую, отделанную слоновой костью пайцзу, из тех, которые мы носили как посланцы Хана Всех Ханов, а также сжимающийся нож с тремя лезвиями, не один раз сослуживший мне добрую службу на Востоке. Я показал дожу, как остроумно он устроен, и тот какое-то время забавлялся с ножом, попросив меня рассказать обо всех тех случаях, когда я пользовался им, что я и сделал, правда особо не распространяясь.

Затем дож задал моему отцу несколько вежливых вопросов, касающихся в основном торговых дел между Западом и Востоком и видов Венеции на увеличение торговли с Востоком. После чего выразил сперва свое удовлетворение по поводу того, что мы — а через нас и Венеция — так сильно разбогатели за время нашего пребывания на чужбине, а затем, как и следовало ожидать, надежду, что мы не обойдем вниманием сборщиков налогов и надлежащим образом пополним казну Республики. Мы, разумеется, ответили, что с удовольствием вверим сборщикам налогов учетные книги Торгового дома Поло. После этого мы встали, полагая, что аудиенция подошла к концу. Однако дож поднял свою унизанную кольцами руку и произнес:

— Еще кое-что, мессиры. Возможно, вы забыли об этом, мессир Марко, — я знаю, что вы с тех пор пережили массу всевозможных приключений, — но, как ни прискорбно, вынужден вам напомнить о том давнем неприятном деле, относительно вашего изгнания из Венеции.

Я уставился на него, совершенно потрясенный. Неужели дож вознамерился воскресить то старое обвинение против самого богатого и почитаемого (того, кто платит самые большие налоги) горожанина.

С видом оскорбленного достоинства я произнес:

— Я полагал, So Serenità, что приговор об изгнании испустил дух вместе с дожем Тьеполо.

— О, разумеется, я не обязан соблюдать постановления и приговоры, вынесенные моим предшественником. Но я тоже люблю, чтобы в моих книгах царил образцовый порядок. А в архивах полиции есть одна страничка с небольшим пятнышком.

Я улыбнулся, решив, что правильно понял его намек, и сказал:

— И мне следует заплатить определенный взнос, чтобы это пятнышко стерли?

— Я уже думал об искуплении. Помните, как говорится в старых римских законах: око за око?

Я снова был потрясен.

— Око за око? Но ведь всем известно, что я не убивал того человека.

— Нет-нет, в этом вас никто не обвиняет. Однако тот прискорбный случай затронул жизнь и честь профессионального воина. Думаю, вы сможете искупить вину, занявшись тем же делом. Скажем, отправиться на войну с нашим давним врагом Генуей.

— Но, господин дож, война — это развлечение для молодых. Мне сорок лет, я уже несколько стар для того, чтобы умело обращаться с мечом, и…

Щелк! Он сжал кинжал и заставил внутреннее лезвие выступить вперед.

— Исходя из вашего рассказа, вы совсем недавно умело обращались с оружием. Мессир Марко, я вовсе не предлагаю вам возглавить штурм Генуи. Я хочу, чтобы вы всего лишь побывали на военной службе. Вы, небось, вообразили, что я деспот, злобный и капризный. Уверяю вас, это не так. Я думаю о будущем Венеции и Торгового дома Поло, одного из богатейших в нашем городе. Когда ваш отец уйдет на покой, вы станете его главой, а затем вас сменят ваши сыновья. Я надеюсь, что впредь никто из Поло не окажется замешанным ни в какой сомнительной истории. Сотрите пятно сейчас, иначе оно будет мешать и докучать вашим потомкам. Это легко сделать. Мне надо только написать поверх этой страницы: «Марко Поло, Ene Aca, верно служил Республике в войне против Генуи».

Тут отец кивнул в знак согласия и добавил:

— Что хорошо закрыто, то лучше сохранится.

Я вздохнул:

— Похоже, у меня нет выбора. А я-то думал, что вся моя военная служба осталась позади. С другой стороны, потомкам, возможно, будет очень приятно, если в семейной истории появится некий Марко Поло, который в своей жизни сражался и в составе войск Золотой Орды, и на кораблях военного флота Венеции. Что вы конкретно прикажете мне сделать, So Serenità?

— Всего лишь послужите Республике как настоящий воин. Скажем, на некоторое время я назначу вас командиром судна, на котором перевозят припасы. Выступите вместе с флотом в море, доставите груз и вернетесь обратно в порт, а потом удалитесь на покой — с новой незапятнанной репутацией и сохраненной честью.

Вот так и получилось, что, когда несколько месяцев спустя венецианская эскадра вышла в море под командованием almirante[252] Дандоло, я оказался на борту трехмачтовой галеры «Дож Партициачо», которая была при эскадре продовольственным кораблем. Согласно этикету я получил звание sopracomito[253], то есть должен был исполнять почти те же самые функции, которые я выполнял на chuan, когда вез госпожу Кукачин, — выглядеть представительным, воинственным и знающим, но при этом не путаться под ногами у comito[254], настоящего командира корабля, и у матросов, которые выполняли его приказания.

Не хочу показаться нескромным, но, по-моему, если бы я действительно командовал — хоть одной галерой, хоть целой эскадрой, — то едва ли я сделал бы это хуже. Мы плыли по Адриатике неподалеку от острова Корчула у побережья Далмации, когда повстречались с эскадрой генуэзских кораблей, на которых развевались флаги их великого almirante Дориа, и вскоре мы убедились, что его недаром называют великим. Поскольку наша эскадра, как мы могли разглядеть на расстоянии, была больше генуэзской, наш almirante Дандоло приказал нам выдвинуться вперед в стремительной атаке. Дориа позволил нашим кораблям приблизиться и выдвинул девять или десять своих судов — так, чтобы наша эскадра оказалась вовлеченной в бой и перемешалась с его эскадрой. А затем, словно из ниоткуда — а на самом деле из-за острова Пелешац, где они, должно быть, скрывались, — показались еще десять или пятнадцать военных генуэзских кораблей. Двухдневная битва стоила обеим сторонам множества убитых и раненых, но победа была на стороне Дориа, так что на второй день, к закату солнца, генуэзцы захватили все корабли нашей эскадры и около семи тысяч венецианских моряков. В числе пленных оказался и я.

И «Дож Партициачо», подобно остальным венецианским судам, прошел — под управлением уже побежденного экипажа, но под командованием захватившего нас в плен капитана-генуэзца — вокруг оконечности Италии по Тирренскому и Лигурийскому морям в Геную. С воды она показалась нам не таким уж и плохим городом: ее дворцы напоминали слоеные кексы из перемежающихся полос черного и белого мрамора и располагались один над другим на склонах, начинавшихся прямо от порта. Но когда мы сошли на берег, то обнаружили, что Генуя здорово уступала Венеции: со всеми этими своими узкими улочками переулками и крошечными, очень грязными площадями. Ведь у них здесь не было каналов, чтобы смыть все отбросы.

Уж не знаю, куда победители поместили всех простых матросов, гребцов, лучников и канониров, но подозреваю, что по традиции они пересиживали войну в нищете, страданиях и запустении. С офицерами и профессиональными воинами вроде меня обращались значительно лучше: нас всего лишь посадили под домашний арест в заброшенном отдаленном палаццо какого-то не существующего больше религиозного ордена в пьяцце Пяти Фонарей. Дом был почти совсем без мебели, очень холодный и сырой — с тех пор я страдаю от ужасных приступов боли в спине в холодную погоду, — однако наши тюремщики были обходительны и кормили нас вполне сносно. Нам было разрешено платить посещавшему узников представителю Братства Правосудия, чтобы тот мог выхлопотать нам дополнительные удобства, а также принести что-нибудь повкуснее. Так что в целом перенести заключение на этот раз оказалось гораздо легче, чем когда я в юности сидел в тюрьме Вулкано в моей родной Венеции. Однако те, кто захватил нас в плен, сказали нам, что они все-таки нарушат одну из традиций: они не позволят семьям выкупить пленников. Нам пояснили, что нет никакого проку от выкупа, потому что все равно сталкиваешься с этим офицером снова какое-то время спустя, когда он пересекает какие-нибудь спорные воды. Поэтому мы останемся в плену до тех пор, пока не закончится война.

Хорошо, конечно, что я не отдал жизнь, отправившись на войну, но, похоже, я должен был впустую потерять солидный ее кусок. Раньше я беззаботно разбрасывался месяцами и годами, прокладывая путь по голым бесконечным пустыням или заснеженным горным полям, но тогда я, по крайней мере, был на свежем воздухе и во время этих путешествий всегда мог узнать что-нибудь новое. А что новое и интересное можно узнать, сидя в тюрьме? Тем более что на этот раз в качестве товарища по заточению у меня не было Мордехая Картафило.

Как я вскоре убедился, все мои товарищи по несчастью делились на две категории: первые были дилетантами, как и я, людьми знатного происхождения, которые так же бесцельно отбывали воинскую повинность, а вторые — профессиональными воинами. Дилетанты говорили только о том, как бы поскорее вернуться обратно к своей праздной жизни — вину, женщинам и балам. У офицеров, по крайней мере, было что рассказать о войне. Но каждая такая история походила на другие, и после того, как были рассказаны одна или две, все остальные их разговоры сводились к званиям, продвижениям по службе и тому, как их не ценят командиры. Я понял, что все воины в христианском мире незаслуженно лишены по меньшей мере двух полосок-нашивок.

Убедившись, что сам я ничего нового в тюрьме не узнаю, я рассудил, что, возможно, смогу наставлять или хотя бы развлекать своих товарищей. Когда их скучные беседы грозили стать совершенно нелепыми, я, набравшись смелости, позволял себе сказать что-нибудь вроде:

— Кстати о нашивках, мессиры. В джунглях земли Тямпы водится зверь, которого называют тигр, он весь полосатый. Любопытно, что нет двух тигров, у которых были бы одинаковые полосы. Жители Тямпы могут отличить одного тигра от другого по полоскам на их мордах. Они называют этого зверя Господин Тигр и уверяют, что если выпить бульон, приготовленный из глазных яблок мертвого животного, то ты всегда сможешь увидеть Господина Тигра, прежде чем он увидит тебя. И еще, по полоскам на его морде можно сказать, является ли он известным тигром-людоедом или же просто безобидным охотником на мелких зверей.

В другой раз, когда один из наших тюремщиков приносил нам оловянные блюда для ужина, а еда оказывалась такой же пресной, как всегда, и мы благодарили его обычными насмешками, а тюремщик жаловался в ответ, что мы беспокойная компания и он хотел бы отправиться нести службу куда-нибудь в другое место, я мог заявить ему:

— Радуйся, генуэзец, что ты не на службе в Индии. Когда слуги приносили мне обед там, им дозволялось появляться в обеденном зале только ползком на животе, толкая поднос с едой перед собой.

Сначала мои попытки разнообразить казарменные разговоры встречали только недоуменные и удивленные взгляды. Так было, например, когда два фата громко обсуждали и сравнивали достоинства и прелести своих возлюбленных, которые остались дома. Я, помню, спросил их тогда:

— А вы уже определили, мессиры, ваши подруги — летние или зимние женщины? — Поскольку оба тупо уставились на меня, я пояснил: — Мужчины-хань говорят, что женщина, чье интимное отверстие расположено необычно близко от ее «артишока», наиболее предпочтительна холодными зимними ночами, потому что вы должны крепко сплестись, чтобы добиться наиболее полного проникновения. А женщина, чье отверстие расположено дальше между бедер, доставляет наибольшее удовольствие в летнее время. Она может сидеть у вас на коленях в прохладном и продуваемом павильоне, пока вы входите в нее сзади.

Два элегантных господина, помнится, после этого в ужасе отшатнулись, однако другие, не столь щепетильные заключенные, подошли поближе в надежде послушать еще такие же откровения. Понадобилось совсем немного времени, и вот уже каждый раз, стоило мне открыть рот, вокруг меня собиралось больше слушателей, чем у любого толкователя манер в бальной комнате или преподавателя изящной словесности, и слушали все очень внимательно. Не только друзья-венецианцы собирались вокруг меня, когда я начинал плести свои сказки, но также и тюремщики-генуэзцы, и стражники, и посещавшие нас члены Братства Правосудия, пизанцы, корсиканцы и жители Падуи, которых взяли в плен генуэзцы в других войнах и битвах. И вот однажды ко мне подошел человек, который сказал:

— Мессир Марко, я Луиджи Рустичелло, в недалеком прошлом гражданин Пизы…

Помнишь, как это было? Ты представился мне как писец, сочинитель и выдумщик, и ты попросил разрешения записать мои истории в книгу. Таким образом, мы сели рядышком и я рассказал тебе свои истории, а затем, при помощи Братства Правосудия, смог отправить в Венецию просьбу, чтобы отец переслал в Геную все мои записи, вырезки и путевые журналы, которые помогли мне припомнить много чего, что я уже успел позабыть. Благодаря этому год пребывания в заключении не тянулся медленно, а прошел в делах и с немалой пользой. А когда война наконец закончилась, был подписан очередной мир между Венецией и Генуей и нас, пленников, отпустили по домам, я мог сказать, что этот год вовсе не стал потерянным временем, как я боялся. На самом деле он, возможно, оказался даже самым продуктивным годом всей моей жизни, ибо именно в тюрьме я создал кое-что, что будет иметь продолжение и останется жить после моей смерти. Я имею в виду наше сочинение, Луиджи, «Книгу о разнообразии мира». Признаюсь тебе честно: за те двадцать лет, которые миновали с тех пор, как мы с тобой распрощались возле того генуэзского палаццо, я не совершил ничего, что принесло бы мне такое же удовлетворение.

Вот так, Луиджи. А теперь я еще раз подробно изложил свою жизнь, начиная с детства и до самого конца моего долгого путешествия. Я снова пересказал большую часть тех историй, которые ты уже слышал от меня так давно, изложив многие из них более подробно. Я поведал на этот раз и некоторые другие, которые мы с тобой решили не вставлять в более раннюю книгу, и я думаю, еще множество историй, которые я никогда не рассказывал тебе прежде. Теперь я разрешаю тебе взять любое или даже все мои приключения, приписать их вымышленному герою и вставить в роман, над которым ты работаешь, — словом, делай с ними, что хочешь.

Мой рассказ еще не закончен, мне осталось поведать о себе совсем немного. Возможно, ничего из этого ты не используешь в своей новой работе, поэтому постараюсь изложить все вкратце.

Глава 6

Когда я вернулся обратно в Венецию, то обнаружил, что мой отец и мачеха наслаждаются жизнью в нашем новом роскошном Casa Polo, а заодно обновляют старое палаццо, которое они купили. Оно находилось на маленькой площади под названием Корте Сабионера, в более фешенебельном confino, чем наше прежнее жилье. Оно также располагалось ближе к Риалто, где я теперь был признанным главой Торгового дома Поло. Я ввел традицию встречаться и беседовать со своими служащими дважды в день: каждое утро, незадолго до полудня, и вечером, перед окончанием рабочего дня. Это оказалось очень полезно! Я часто собирал дополнительную полезную информацию, которую мог и не получить при формальном ведении дел. Однако, если говорить откровенно, руководство компанией было мне не по душе: мое сердце совершенно не трогало ни то, что ко мне уважительно обращались «мессир», ни то, что меня почтительно слушали, когда я глубокомысленно высказывался по поводу то одного, то другого торгового соглашения, или налогов, или еще чего-нибудь подобного. Мне также было совершенно безразлично, что теперь я стал главой Торгового дома Поло. Кстати, я достиг этого высокого положения по умолчанию.

В действительности мой отец никогда официально не передавал мне ведение дел. Он просто, начиная со времени моего возвращения, уделял все меньше и меньше внимания компании и все больше своим собственным проблемам. Его полностью захватило строительство и обустройство дома, отделка и украшение нового Ca’Polo. За время строительства он несколько раз говорил мне, что в новом палаццо поместится гораздо больше людей, чем мы собираемся там поселить.

— Не забывай, что тебе сказал дож, Марко, — постоянно напоминал он мне. — Ты должен заботиться о своих потомках, ты должен передать Торговый дом Поло сыновьям.

— Отец, ты прекрасно знаешь, что я думаю по этому поводу. Я ничего не имею против отцовства, но материнство стоило мне гораздо дороже, чем я мог предположить.

— Чепуха! — однажды строго вставила моя мачеха, но затем добавила уже мягче: — Я не собираюсь преуменьшать твою потерю, Марко, но должна возразить. Когда ты рассказал эту трагическую историю, то говорил о хрупкой иноземной женщине. Венецианки же самой природой предназначены для того, чтобы рожать. Им нравится, когда «живот лезет на уши», как выражается чернь, они чуть ли не испытывают нужду в этом. Найди себе добрую венецианскую жену с широкими бедрами и предоставь остальное ей самой.

— Или, — предложил мой практичный отец, — постарайся найти женщину, которую ты полюбишь в достаточной степени, чтобы захотеть иметь от нее детей, но при этом не настолько сильно, чтобы ее потеря стала для тебя невыносимой.

Когда строительство Ca’Polo было завершено и мы въехали туда, отец полностью посвятил себя новому, еще более необычному проекту. Он основал удивительное учебное заведение, которое я мог бы назвать школой для торговцев и искателей приключений. В действительности у него никогда не имелось названия, и это не было школой в классическом ее понимании. Отец просто предлагал свой опыт, советы и доступ к нашей коллекции карт любому, кто собирался искать счастья на Шелковом пути. В большинстве своем это были молодые люди, которые обращались к нему с просьбами научить их, хотя было и несколько человек моего возраста. Основным условием являлось отчисление доли от прибыли первой успешной торговой экспедиции ученика — в Багдад, Балх, куда-либо еще на Восток, вплоть до самого Ханбалыка. Никколо Поло передавал в распоряжение начинающим искателям приключений всю полезную информацию, которой сам обладал, предоставлял новичку копию пути из наших собственных карт, учил его некоторым необходимым фразам на торговом фарси, даже сообщал ему имена местных торговцев, погонщиков верблюдов, проводников, перегонщиков скота и тому подобных полезных людей из числа тех, кого тот мог встретить в пути. Отец ничего не гарантировал — поскольку, в конце концов, большая часть его знаний могла к этому времени устареть. Но точно так же и начинающие путешественники не должны были ему ничего платить за обучение, пока они не получат от этого прибыли. Насколько я помню, многие новички все-таки отправились в том направлении, куда дважды совершал путешествие maistro Поло, некоторые благополучно вернулись обратно из Персии, а один или два из них даже разбогатели и заплатили то, что причиталось, учителю. Думаю, что отец занимался бы этим необычным делом, даже если бы оно не принесло ему ни багатина, потому что в известном смысле это позволяло ему все еще путешествовать по далеким землям — даже в последние годы жизни.

И надо же такому случиться: однажды я, беззаботный бродяга, вечный скиталец, своенравный, как любой ветер, вдруг обнаружил, что мои горизонты сузились до ежедневного присутствия в бухгалтерии и на складе компании и двухразовых пиршеств, сопровождаемых сплетнями в Риалто. Увы, я выполнял свой долг. Кому-то надо было заниматься Торговым домом Поло. Мой отец, в сущности, удалился от дел, а дядя Маттео был инвалидом и никуда не выходил из дома. В Константинополе мой самый старший дядюшка тоже постепенно отошел от дел (и умер вскоре после этого, думаю, от скуки). Поэтому там мой двоюродный брат Никколо, а здесь я взяли на себя всю ответственность. Мне кажется, что подобная деятельность действительно была по душе моему двоюродному брату. Вы спросите: а как же я сам? Ну, я честно выполнял эту полезную и не слишком тяжелую работу. Я еще не начал скучать от ее однообразной монотонности, я все еще не до конца сдался, хотя в глубине души и подозревал, что теперь так будет всю мою жизнь. Но вскоре произошли две вещи.

Во-первых, ты, Луиджи, прислал мне копию своей только что оконченной «Книги о разнообразии мира». Я тут же начал каждый свободный миг читать ее и получал при этом огромное наслаждение. Как только я закончил чтение последней страницы, то отдал ее переписчику, чтобы тот сделал для меня несколько дополнительных экземпляров. Я нашел, что в целом книга просто восхитительна, там было всего лишь несколько ошибок, допущенных полностью по моей вине, потому что я слишком быстро рассказывал, и ты не успевал записывать, я же потом не позаботился с должным вниманием перечитать твой первоначальный набросок.

Ошибки у тебя встречаются следующие: кое-где возникла случайная путаница в датах, отдельные приключения изложены не в той последовательности, неправильно записаны некоторые сложные восточные географические названия: ты, например, пишешь «Сайнфу» там, где должно быть «Юньнань Фу», и «Янчжоу» вместо «Ханчжоу» (из-за этого получается, будто бы я служил в качестве сборщика налогов совершенно в другом городе, далеко от того места, где это было на самом деле). Вообще-то такие тонкости имеют значение только для меня — кто еще в этом западном мире знает разницу между Янчжоу и Ханчжоу? Я даже не побеспокоился приказать, чтобы мой писец исправил ошибки, когда делал копии.

Я официально преподнес одну из копий дожу Градениго, а тот немедленно ознакомил с ее содержанием знатных членов Совета, а они рассказали о ней своим родственникам и слугам. Я подарил еще одну копию синьору Грисостомо, священнику нашего нового прихода Сан-Жуана. А он, должно быть, рассказал о книге всему духовенству и всей своей пастве, потому что я тут же снова стал знаменит. Даже с еще большей алчностью, чем та, которую они демонстрировали; когда я прибыл из Китая домой, люди начали искать со мной знакомства, являться ко мне под надуманными предлогами, показывать на меня на улице, на Риалто, из проплывавших мимо гондол. А твои личные копии, Луиджи, должно быть, тоже распространились и рассеялись, подобно семенам одуванчика, среди торговцев и путешественников, прибывших в Венецию из чужих краев. Утверждают, что якобы некоторые приезжают посмотреть на меня точно так же, как на базилику Сан Марко и другие достопримечательности города. Если я принимал чужеземцев, то многие говорили мне, что прочли «Книгу о разнообразии мира» у себя дома уже переведенной на их родной язык.

Как я уже говорил, Луиджи, нас не спасло даже то, что мы с тобой выпустили из повествования много вещей, которые казались нам слишком невероятными, чтобы в них поверить. Некоторые энтузиасты искали со мной встречи, рассчитывая познакомиться с тем, кого они действительно считали путешественником в дальние страны, однако по большей части люди желали увидеть человека, которого они по ошибке принимали за Великого Сочинителя, автора образной и развлекательной выдумки, а некоторые надеялись хоть краешком глаза взглянуть на Удивительного Лжеца — так толпа собирается, чтобы посмотреть, как секут какого-нибудь знаменитого преступника на площади у столбов. Казалось, что чем больше я протестовал, заверяя, что рассказал чистую правду, тем меньше мне верили, и с тем большим юмором (хотя и с любовью) ко мне относились. Едва ли я мог пожаловаться на то, что стал центром всеобщего внимания, потому что взгляды тех, кто смотрел на меня, были теплыми и полными восхищения, но я бы предпочел, чтобы мною восхищались не как выдумщиком.

Как я уже упоминал, наш новый Ca’Polo располагался на Корте Сабионера. Полагаю, что даже на последних картах Венеции до сих пор сохранилось официальное название этой маленькой площади — Двор корабельного балласта. Но ни один житель города больше не называл ее так. Всем она была известна как Двор Милиони — в мою честь, — потому что я прославился по всей Венеции как Марко Милиони, человек, нагромоздивший миллион выдумок, ибо все мои рассказы считали ложью и преувеличениями. Я стал очень известным человеком, однако слава моя была весьма сомнительна.

Со временем я настолько привык к своей новой репутации, что даже не обращал внимания на толпы мальчишек, которые постоянно следовали за мной во время прогулок по городу. Они размахивали деревянными мечами, подскакивали, словно галопировали на лошади, и в то же время шлепали себя по заду, крича что-нибудь вроде: «Подойдите сюда, великие принцы!» или «Забери тебя орда!» Такое постоянное внимание было неприятным, поскольку давало возможность даже совершенно посторонним людям узнавать и приветствовать меня, когда мне хотелось бы остаться неузнанным. Тем более что к тому времени у меня появилась еще одна причина не так бросаться в глаза горожанам, ибо случилось следующее.

Я не помню, где именно прогуливался в тот день, но вдруг прямо на улице столкнулся лицом к лицу с той самой малышкой Дорис, которая была моей подружкой в детстве и так обожала меня в то давнее время. Я остолбенел: ведь Дорис была приблизительно моего возраста, то есть слегка за сорок, а надо вам сказать, что к этому времени женщины, принадлежащие к низшему сословию, как правило, становятся уже седыми, морщинистыми и измученными жизнью. Однако передо мной стояла Дорис, только-только вступившая в пору женственности — лет двадцати с небольшим, — прилично и со вкусом одетая, а не в бесформенном черном одеянии, какое обычно напяливают на себя немолодые простолюдинки. Она по-прежнему оставалась золотистой блондинкой со свежим цветом лица, такой же хорошенькой, какой была, когда я видел ее в последний раз. Я был не просто изумлен, я был оглушен. И настолько забыл о приличиях, что чуть не выпалил ее имя, прямо там, на улице, и только в последний момент обратился к ней с почтением:

— Дамина Дорис Тагиабу!

Она сдержалась, не обратив внимания на мое бесстыдство, взмахнула юбками и гордо прошествовала мимо. Но тут Дорис увидела мою свиту из мальчишек, играющих в монголов, смягчилась, спрятала улыбку и произнесла довольно приветливо:

— Вы мессир Марко?.. Я имею в виду?..

— Марко Милиони. Прошу вас, не стесняйтесь, Дорис. Все меня так называют. Между прочим, вы сами раньше называли меня и похуже — Marcolfo и тому подобное.

— Мессир, боюсь, вы приняли меня за другую. Я так понимаю, что вы когда-то знали мою мать, в девичестве Дорис Тагиабу.

— Не может быть! — Боюсь, что на какой-то момент я позабыл, сколько лет прошло со времени нашей последней встречи с Дорис. Уж очень эта юная девушка была похожа на мои воспоминания о ней, я запомнил Дорис несформировавшейся, маленькой дикаркой, этакой zuzzerellóne[255]. — Неужели Дорис — ваша мать? Но ведь она была совсем ребенком!

— Дети вырастают, мессир, — сказала девушка и добавила с озорством: — Даже ваши вырастут. — И она показала на полудюжину миниатюрных «монголов».

— Это не мои дети. А ну-ка кыш! Великий хан приказывает вам удалиться! — прикрикнул я на них, и, подобно всадникам на воображаемых норовистых конях, мальчишки отступили на какое-то расстояние.

— Я просто пошутила, мессир, — заметила эта знакомая незнакомка, теперь уже открыто улыбаясь и еще больше напоминая этим веселую фею из моих юношеских воспоминаний. — Все в Венеции отлично знают, что мессир Марко Поло все еще холостяк. А моя мама, несмотря ни на что, выросла и вышла замуж. Я ее дочь, и меня зовут Доната.

Это имя обозначает «данная», «подарок», поэтому я заметил:

— Красивое имя и очень подходит красивой молодой девушке. — Я поклонился ей так, словно нас официально представили друг другу. — Донна Доната, я был бы рад узнать, где сейчас живет ваша матушка. Мне бы хотелось увидеться с ней снова. Мы ведь с ней были когда-то… близкими друзьями.

— Увы, мессир. Тогда мне очень жаль, но я должна сообщить вам, что она умерла от инфлюэнцы и лихорадки несколько лет назад.

— Gramo mi! Как горько это слышать. Ваша матушка была мне очень дорога. Примите мои соболезнования, донна Доната.

— Дамина, мессир, — поправила она. — Моя матушка была донной Дорис Лоредано. А я, как и вы, пока не связана узами брака.

У меня на языке вертелось игривое замечание, но я засомневался, как бы девушка не сочла меня дерзким, и поэтому сказал следующее:

— Почему-то мне не хочется выражать вам соболезнование по поводу того, что вы не замужем. — Доната выглядела слегка удивленной моей наглостью, но не оскорбленной, поэтому я продолжил: — Дамина Доната Лоредано, если бы я отправил, как и полагается, sensàli к вашему отцу, как вы думаете, он разрешил бы мне зайти к вам домой? Мы могли бы поговорить о вашей покойной матушке… о старых временах…

Она вскинула голову и какое-то время изучала меня. А затем сказала откровенно, без всякого лукавства, как когда-то делала ее мать:

— Знаменитый и почитаемый мессир Марко Поло, разумеется, желанный гость везде. Если вы отправите своих sensàli maistro[256] Лоренцо Лоредано на Мерчерию, где находится его мастерская…

Sensàli могли означать и деловых посредников, и сватов, я послал последних, в лице моей степенной мачехи с парой ее весьма внушительного вида служанок. Донна Фьорделиза вернулась и доложила, что maistro Лоредано отнесся к моему начинанию весьма благожелательно. И добавила, многозначительно приподняв свои брови:

— Он кожевенных дел мастер. Бесспорно, человек честный, уважаемый и трудолюбивый. Но, Марко, всего лишь кожевник. Ремесленник. Ты мог бы нанести визиты и к девушкам из благородных семейств Дандоло, Балби, Кандиани…

— Донна Лиза, когда-то у меня была няня Зулия, которая, подобно вам, жаловалась на мой вкус. Даже в юности я был упрям и предпочитал полевые цветы садовым.

Однако я не стал форсировать события и похищать Донату. Я ухаживал за ней по всем правилам и так долго, словно она была самой что ни на есть голубой крови. Ее отец, который выглядел так, словно его собственную кожу очень долго дубили, принял меня по-дружески и не сказал ни слова по поводу того, что я был почти его возраста. Тем более что одним из самых верных способов выбиться в люди для дочерей из «быстро растущего среднего сословия» был выгодный брак с каким-нибудь уже немолодым, обремененным детьми вдовцом — так называемый «союз мая с декабрем». А я по этой шкале был не старше, чем «ноябрь», и к тому же был свободен от выводка детей. Поэтому maistro Лоренцо просто пробормотал какие-то традиционные фразы, которые обычно говорит бедный отец богатому поклоннику дочери, чтобы рассеять все подозрения, что он по собственной воле отдает свое чадо достопочтенному синьору:

— Откровенно говоря, мне это не очень-то по душе, мессир. Дочь не должна домогаться более высокого положения, чем то, которое у нее есть, ибо к естественному грузу своего низкого происхождения она рискует прибавить еще и тяжесть рабской зависимости.

— Это я домогаюсь вашей дочери, мессир, — заверил я его. — Я могу только надеяться на то, что дамине Донате понравятся мои домогательства, а я обещаю, что она никогда не пожалеет о своем выборе.

Я обычно приносил цветы или какой-нибудь небольшой подарок, и мы с Донатой садились рядом, всегда в присутствии кого-нибудь — например, затянутой в железный корсет служанки Фьорделизы, — дабы соблюсти строгие правила приличия. Но это не мешало Донате говорить со мной откровенно и свободно, как имела обыкновение делать когда-то Дорис.

— Если вы знали мою матушку, когда та была совсем юной, мессир Марко, тогда вы должны знать, что она начала свою жизнь, будучи сиротой. В буквальном смысле низкорожденной popolàzo. Поэтому, в память о маме, я не буду важничать и изображать из себя бог весть что. Она вышла замуж за процветающего кожевника, владельца собственной мастерской, заключила брак с человеком, который занимал в обществе положение выше ее, однако, глядя на нее, трудно было об этом догадаться: в моей маме никогда не было ничего грубого или вульгарного. Она стала хорошей женой моему отцу и доброй матерью мне.

— Бьюсь об заклад, что так оно и было, — сказал я.

— Думаю, мама всегда стремилась соответствовать своему новому положению, поскольку замужество подняло ее на несколько ступенек в обществе. Я говорю вам это, мессир Марко, для того, чтобы, если вы… если у вас есть хоть какие-то сомнения относительно того, готова ли я занять более высокое положение…

— Дорогая Доната, у меня нет ни малейших сомнений на этот счет. Даже когда еще мы с твоей матерью были детьми, я видел, что она подавала большие надежды. Но я не стану говорить: «Какова мать, такова и дочь». Потому что даже если бы я никогда не знал ее, я бы сразу же распознал в тебе не менее прекрасные задатки. Могу я, подобно придворному трубадуру, воспеть твои достоинства? Красоту, ум, добрый нрав…

— Пожалуйста, не пропустите честность, — перебила она. — Потому что я никогда не стану вам лгать и лукавить. У меня нет от вас тайн, и я хочу кое-что рассказать. Моя мать никогда даже не намекала на это, а я, разумеется, никогда и словом не обмолвлюсь на этот счет при моем добром отце, но… но есть вещи, которые дети узнают или, по крайней мере, подозревают, даже если им об этом не говорят. Имейте в виду, мессир Марко, я восхищаюсь матерью, которая сумела удачно выйти замуж. Однако несколько меньше я восхищаюсь методом, при помощи которого она это сделала. Боюсь, что и вы, узнав об этом, ее осудите. У меня есть весьма серьезное подозрение, что их с отцом брак был вынужденным, потому что — как же мне сказать? — потому что они не могли поступить иначе. Боюсь, что если сравнить дату, которая записана в их consenso di matrimonio[257], и ту, которая записана в моем atta de nascita[258], то это может вызвать смущение.

Я улыбнулся: надо же, юная Доната считала, что этим она может смутить такого ко всему привычного и закаленного жизнью человека, как я. Меня тронуло ее невинное простодушие. Она, должно быть, совершенно не подозревает, подумал я, что огромное число браков среди низших сословий вообще никогда не скрепляют никакими документами, церемониями или клятвами. Если Дорис воспользовалась древнейшей женской уловкой, которая подняла ее из popolàzo до morel di mezzo, это совершенно не уменьшило моего уважения к ней, а уж тем более к тому прекрасному созданию, которое появилось на свет в результате ее хитрости. И если это было единственным препятствием, которое, как боялась Доната, могло помешать нашей свадьбе, то подобная мелочь меня абсолютно не волновала. В этот момент я дал два обещания. Одно касалось только меня и не было произнесено вслух: я поклялся, что никогда за все время нашего брака я не раскрою ни одной тайны из своей прошлой жизни и не вытащу ни одного скелета из шкафа. Второе обещание я произнес вслух, предварительно перестав улыбаться и сделав торжественное лицо:

— Клянусь, дражайшая Доната, что я никогда не поверну против тебя то обстоятельство, что ты родилась до срока. В этом нет никакого бесчестья.

— Ах, немолодые мужчины гораздо терпимее к человеческим слабостям. — Видимо, я вздрогнул, услышав это заявление, потому что она поспешно добавила: — Вы добрый человек, мессир Марко.

— И твоя мать тоже была хорошей женщиной. Не надо думать о ней плохо, потому что кроме всего прочего она была еще и решительной. Дорис знала, чего хочет в жизни, и умела этого добиваться. — Тут я кое-что припомнил и с виноватым видом спросил: — Скажи, а что, она действительно никогда не упоминала о том, что была знакома со мной?

— Нет, насколько я помню. А должна была?

— Нет-нет. Я не заслужил, чтобы она меня вспоминала. Но я должен признаться… — Тут я остановился, потому что только что поклялся себе скрыть от Донаты свою прошлую жизнь. Едва ли я мог сказать, что Дорис Тагиабу досталась Лоренцо Лоредано уже не девственной, предварительно испробовав свои уловки на мне. Поэтому я просто повторил: — Твоя мать была хорошей женщиной. И если бы мне не пришлось покинуть Венецию, вполне могло так случиться, что она вышла бы замуж за меня, когда бы мы чуть повзрослели.

Доната мило надула губки.

— Не очень-то любезно с вашей стороны так говорить, даже если это и правда. Выходит, я не единственный ваш выбор.

— Не говори так, Доната, выбирают на рынке. А я не выбирал тебя по своей воле, милая девочка. Я не принимал в этом участия. Когда я впервые увидел тебя, то сказал себе: «Это твоя судьба, она рождена для тебя». И когда ты назвала свое имя, я уже знал его. Я знал, что получил подарок.

Мои слова пришлись Донате по сердцу, и все снова пошло как надо.

В другой раз, когда мы вновь сидели вместе, я задал невесте такой вопрос:

— А мы будем заводить детей, когда поженимся, Доната?

Девушка моргнула и уставилась на меня смущенно и в великом недоумении, как будто я спросил ее, будет ли она дышать после того, как мы поженимся. Поэтому я продолжил:

— Когда люди женятся, у них, как правило, рождаются дети. Это вполне естественно. Этого ждут от них родные, церковь, Господь, общество. Однако, несмотря на все эти ожидания, есть люди, которые не желают подчиняться общим правилам.

— Я к ним не отношусь, — сказала Доната, словно отвечала катехизис.

— А есть и такие, которые просто не могут иметь детей.

После минутного молчания она произнесла:

— Вы намекаете, Марко, что?.. — К этому времени она уже стала обращаться ко мне вполне непринужденно. Но теперь она говорила, тщательно подбирая слова. — Вы намекаете, Марко, что вас, хм… во время путешествий, хм… как-то покалечили?

— Нет-нет-нет. Я вроде бы совершенно здоров и способен стать отцом. Я говорил о тех несчастных женщинах, которые по той или иной причине, увы, бесплодны.

Доната отвела от меня глаза и, покраснев, сказала:

— Я не могу подобно вам сказать «нет-нет-нет», потому что не знаю наверняка. Но думаю, что если бы вы заинтересовались тем, кого именно из женщин считают бесплодными, то поняли бы, что это относится преимущественно к бледным, хрупким и нервным благородным дамам. Я же происхожу из крепких здоровых крестьян и, как любая христианка, надеюсь, что рожу много детей. Я молю об этом Господа нашего. Но если Он в своей мудрости решил создать меня бесплодной, я буду стойко переносить это испытание. Однако я верю в доброту Господа.

— Это не всегда зависит от Господа, — пояснил я. — На Востоке известно много способов, как помешать зачатию…

Доната изумленно выдохнула и перебила меня:

— Никогда не говорите таких ужасных вещей! Даже не упоминайте о подобном смертном грехе! Представляю, что скажет добрый падре Нардо, если ему только лишь привидится, что вы думаете о подобном! Ох, Марко, успокойте меня, скажите, что вы не упоминали в своей книге ни о чем таком преступном и постыдном, что не соответствует христианской морали. Я не читала вашу книгу, но слышала, как некоторые люди называют ее скандальной. Они, наверное, это имеют в виду?

— Честно говоря, я не помню, писал об этом или нет, — произнес я примирительным тоном. — Думаю, что это как раз одна из тех вещей, которые я не стал вставлять в книгу. Я просто хочу сказать тебе, что подобное возможно, в случае…

— Не в христианском мире! Чудовищно! Непостижимо!

— Да-да, моя дорогая. Прости меня.

— Только если вы пообещаете мне, — сказала Доната решительно, — пообещаете мне, что навсегда забудете обо всех этих отвратительных делах, которые видели на Востоке. Что наш добрый христианский брак никогда не будет осквернен ничем нехристианским, что вы узнали, увидели или услышали в этих языческих краях.

— Ну, не все языческое отвратительно…

— Пообещайте мне!

— Но, Доната, положим, мне представится возможность еще раз отправиться на Восток, и я захочу взять тебя с собой. Ты станешь первой западной женщиной, насколько я знаю, которая когда-либо…

— Нет. Я никогда не поеду, Марко, — категорически заявила она, и ее румянец исчез. Лицо Донаты побелело, а губы сжались. — Я не желаю, чтобы вы опять уехали. Туда. Не может быть и речи. Вы богатый человек, Марко, и вам нет нужды увеличивать свое богатство. Вы уже стали знаменитым благодаря своим путешествиям, так что снова путешествовать уже ни к чему. У вас есть определенные обязательства, и скоро появятся еще и новые, связанные со мной, и я надеюсь, что у нас будут также и общие обязательства. Вы больше не зеленый юнец, не мальчишка, каким были, когда уехали отсюда. Я бы не вышла за мальчишку, Марко. Я желаю иметь в мужьях зрелого, трезвомыслящего и надежного человека, и я желаю, чтобы он находился дома. Я считаю, что вы именно такой мужчина. Если нет, если в душе вы до сих пор еще остаетесь беззаботным и беспечным мальчишкой, то, думаю, вам лучше признаться в этом сейчас. Нам надо будет сделать хорошую мину для наших родных, друзей и всех сплетников в Венеции, когда мы объявим о том, что расторгаем помолвку.

— Ты в самом деле очень похожа на свою мать, — вздохнул я. — Но ты молода. Когда наступит время, возможно, ты сама захочешь путешествовать…

— Но не за пределами христианского мира, — все так же категорично ответила Доната. — Пообещайте мне.

— Прекрасно. Я никогда не возьму тебя за пределы христианского…

— И сами тоже не уедете.

— Нет, Доната, я не могу в этом поклясться. Мне может случайно потребоваться по делам поехать, по крайней мере, в Константинополь, а вокруг этого города уже нет христианских земель. Моя нога может поскользнуться, и…

— Тогда, по крайней мере, пообещайте мне, что не уедете, пока наши дети, если Бог даст нам детей, не вырастут. Помните, вы рассказывали мне, как ваш отец оставил своего сына бегать среди уличного сброда, среди портовых ребятишек?

Я рассмеялся.

— Доната, они были не такими уж отвратительными. Одной из них была твоя мать.

— Моя мать вырастила меня для того, чтобы я стала лучше, чем она. И мои дети не будут брошены отцом. Пообещайте мне это.

— Обещаю, — сказал я. И тут же подсчитал, что, если наш первенец родится через обычный срок, мне будет где-то около шестидесяти пяти лет, когда он достигнет взрослого возраста. Оставалось надеяться лишь на то, что Доната, сама еще очень молодая, может изменить свое мнение за время нашей совместной жизни. — Я обещаю, Доната. Пока наши дети не вырастут, я буду дома, если только ты не отменишь свой приказ.

И вот в первый год нового века, в год одна тысяча триста первый, мы поженились. Все мелочи и нормы приличий были тщательно соблюдены. Когда довольно продолжительный период ухаживания закончился, мой отец вместе с отцом Донаты и с нотариусом собрались в церкви Святого Иоанна Крестителя, на церемонию impalmatura[259]; они несколько раз внимательно перечитали, а затем подписали и утвердили брачный контракт, словно я был каким-то стеснительным, неловким юным женихом — хотя на самом деле именно я составлял этот контракт и советовался с адвокатами. При заключении impalmatura я надел на палец Донаты обручальное кольцо. В последовавшие за этим воскресенья падре Нардо зачитывал с возвышения bandi[260] и расклеивал их на церковной двери, чтобы никто не мог оспорить предстоящую женитьбу. Затем донна Лиза наняла священника-писца с прекрасным почерком, чтобы написать partecipazioni di nozze[261] (к каждому прилагалась традиционная посылка-подарок со сладким миндалем), и послала их с одетым в ливрею курьером ко всем приглашенным гостям. В результате в число гостей попали чуть ли не все жители Венеции; хотя и существовали законы, ограничивающие расточительство при проведении семейных публичных церемоний, дож Градениго милостиво освободил нас от их соблюдения. Наша свадьба по своему размаху походила на городские праздники: после брачной церемонии — званый обед и празднование, музыка, песни, танцы. После произнесенных тостов и здравниц подвыпившие гости падали прямо в канал Корте и бросали туда coriàndoli[262]. Когда все мероприятия, на которых требовалось мое и Донаты присутствие, завершились, ее подружки провели обряд donora: посадили невесте на колени взятого взаймы ребенка и спрятали в ее туфельку золотую монету — символы того, что новобрачная всегда будет счастлива: у нее будет много детей и богатство. После этого мы покинули все еще шумный праздник и удалились внутрь Ca’Polo, в котором остались только слуги, ибо мои родные уехали к друзьям на время нашего luna di miele[263].

Когда Доната разделась в нашей супружеской спальне, мне показалось, что передо мной девочка Дорис, потому что ее тело было таким же молочно-белым, украшенным такими же двумя маленькими розоватыми, как ракушки, точками. В остальном Доната была взрослой женщиной и вполне развитой физически, с золотистым пушком, который служил тому доказательством. Она была очень похожа на свою мать, даже в том крошечном кусочке, которым я однажды любовался и который назывался нижние губы. Большая часть этой ночи стала повторением того давнишнего, украденного у судьбы дня. Я вновь, как и тогда, начал свое обучение с того, что, касаясь округлостей Донаты с розоватыми точками, заставил их порозоветь, а точки — стать кораллового цвета. На этом я снова опущу завесу супружеской тайны, хотя и с запозданием, потому что уже все рассказал — события этой ночи очень напоминали события того далекого полдня. В этот раз все происшедшее тоже доставило нам обоим наслаждение. Рискуя показаться предателем по отношению к прошлому, я могу сказать даже, что на этот раз все было еще восхитительнее, чем прежде, потому что теперь мы не совершали греха.

Глава 7

Когда Донате подошло время рожать, я неотлучно находился дома, под рукой, не только исполняя данное ей обещание, но также и в память о другом случае, когда я столь непростительно отсутствовал. Разумеется, мне не позволили находиться в комнате Донаты, но я этого и не желал. Однако я как следует подготовился к этому событию и нанял лекаря Пьеро Абано, которому щедро заплатил за то, чтобы он передал остальных своих пациентов другому mèdego и занимался одной только Донатой во все время ее беременности. Врач быстро внедрил в ее жизнь то, что сам называл «Режимом, состоящим из шести элементов: правильная диета и питье, правильно сменяющие друг друга периоды движения и отдыха, сна и бодрствования, очищения и сдерживания, свежего воздуха днем и душного ночью и „умиротворение душевных мук“». Уж не знаю, режим ли помог, или дело было в крестьянском происхождении Донаты, но во время вынашивания ребенка не возникло никаких сложностей. Помню, в тот знаменательный день доктор Абано, две его повитухи и моя мачеха пришли ко мне все вместе и сказали, что у Донаты все прошло легко и роды были похожи на выдавливание зернышек из апельсина. Им пришлось как следует меня потрясти, чтобы привести в себя, потому что я снова переживал свой давнишний опыт подобных мук и, чтобы уменьшить их, выпил три или четыре бутылки «barolo», надеясь забыться.

— Мне жаль, что родился не мальчик, — пробормотала Доната, когда меня привели в комнату, чтобы показать новорожденную дочь. — Я бы могла и сама догадаться, что будет девочка. Выносить и родить ее оказалось слишком просто. В следующий раз я проявлю осторожность. Как сказала одна старуха: «Потрудишься подольше и родишь мальчика».

— Тише-тише, — сказал я, — теперь я счастливый обладатель двух даров судьбы.

Мы назвали девочку Фантина.

Хотя Доната еще в самом начале нашего знакомства настороженно относилась к тому, чтобы я вводил какие-либо «нехристианские идеи» в нашем доме, я смог убедить ее в пользе некоторых чуждых традиций. Я не имею в виду то, чему я научил жену в постели. Доната была девственницей, когда мы поженились, поэтому она не могла определить, чем мы занимаемся и каким именно способом — венецианским или экзотическим, общим для всех или же особенным. Но я еще научил ее, например, способу ханьских женщин следить за своей чистотой внутри и снаружи. Я очень деликатно сообщил Донате об этом в начале нашего супружества, а она сочла, что сия нехристианская привычка мыться заслуживает внимания, и переняла ее. После рождения Фантины я настоял, чтобы дочь как можно чаще мыли снаружи, а когда она повзрослела — то и внутри тоже. Доната немного поупиралась, говоря:

— Купаться, да. Но промывать внутри? Это все хорошо для женщины, которая уже замужем, но этим можно нарушить девственность Фантины. И она потом не сможет доказать, что целомудренна.

Я на это заметил:

— По-моему, чистоту лучше обнаружить в вине, а не в воске, которым запечатана бутыль. Научи Фантину содержать свое тело в чистоте и свежести, и я поверю, что она сохранила свою порядочность тоже. Любой будущий супруг догадается об этом ее достоинстве и не станет требовать, чтобы это подтвердил лекарь.

Таким образом, Доната пошла на уступки и научила няню Фантины мыть девочку часто и везде, точно так же инструктировали всех нянь, которые появлялись у нас в доме впоследствии. Некоторые сначала приходили в изумление и были настроены скептически, но со временем они одобрили это и, я думаю, распространили среди слуг мнение, что нехристианская чистота не подтачивает здоровье, как считалось, потому что со временем венецианцы обоего пола и всех возрастов стали значительно чище, чем прежде. Так что, внедрив только одну эту привычку хань, я, возможно, сделал многое для целого города Венеции.

Наш второй ребенок родился почти ровно через год и тоже без всяких осложнений, но уже в другом месте. Дож Градениго как-то вызвал меня и спросил, не согласился бы я стать консулом за границей в Брюгге. Назначение на подобный пост было для меня большой честью, кроме того, к тому времени я уже подготовил себе целый штат хорошо обученных помощников, которые могли бы присмотреть за делами Торгового дома Поло во время моего отсутствия, не говоря уж о том, что мое пребывание в Брюгге пошло бы нашей торговле на пользу. Но я не сказал «да» сразу же. Хотя город этот и находился в доброй христианской Фландрии, я подумал, что должен сначала переговорить с Донатой.

Она согласилась со мной, что должна, по крайней мере, хоть раз в жизни увидеть что-нибудь, кроме своей родной Венеции, поэтому я дал дожу свое согласие. Когда мы отплыли, Доната была уже на довольно большом сроке беременности, но мы взяли с собой нашего мудрого венецианского лекаря. Мы путешествовали на тяжелом и, как скала, прочном фламандском рыболовном судне, так что и Доната и малышка Фантина чувствовали себя превосходно, а вот бедный доктор Абано страдал от морской болезни весь путь. К счастью, он совершенно поправился, когда Донате пришло время рожать, и снова роды прошли легко, и на свет появилась еще одна девочка.

— Ничего страшного, — успокаивал я жену. — Вот в Тямпе, например, мужчина и женщина даже не вступают в брак, пока у них не родится двое детей. Так что у нас еще все впереди.

Мы назвали дочку Беллелой.

У Венецианской республики имелось в Брюгге постоянное представительство, и наш дож отправлял наиболее известных Ene Aca граждан служить там, сменяя друг друга, потому что дважды в год многочисленный флот из венецианских галер отплывал из порта Слуис в окрестностях Брюгге, груженный всем, что только производилось в Северной Европе. Таким образом мы с Донатой и Фантиной — а вскоре и с маленькой Беллелой — провели, наслаждаясь, примерно год или около того в прекрасной резиденции венецианского представительства на Place de la Bourse[264], в великолепно убранном доме, где нам предоставили все удобства, включая и постоянный штат слуг. Я был не слишком загружен работой: от меня требовалось только следить за декларацией корабельных грузов дважды в год и решать, поплывет ли флотилия прямо в Венецию, или же в трюмах осталось еще свободное место для других товаров. В этом случае я мог направить некоторые или же все корабли в Лондон или Саутгемптон через Ла-Манш, или же велеть им зайти на Ибицу, или на Майорку в Средиземном море, чтобы забрать оттуда товары, которые там производились.

Большую часть времени, пока я был консулом, нас с Донатой по-царски развлекали другие консулы и семьи фламандских купцов, постоянно приглашая на балы, пиршества и местные праздники вроде шествия в честь Святой Крови. Многие из наших хозяев прочли «Книгу о разнообразии мира» на том или другом языке или же слышали о ней, поскольку абсолютно все говорили на торговом sabir. Меня постоянно расспрашивали, делали замечания и советовали улучшить свое сочинение то в одном, то в другом месте. Вечерние развлечения часто продолжались до глубокой ночи, потому что общество все время заставляло меня рассказывать что-нибудь интересное, а Доната сидела рядом и собственнически улыбалась. Поскольку там присутствовали дамы, я ограничивался невинными темами.

— Нашу флотилию сегодня загрузили вашей прекрасной североморской сельдью, господа купцы. Это отличная рыба, но сам я предпочитаю, как сегодня, обедать свежей, а не соленой, копченой или маринованной рыбой. Я полагаю, вы скажете: все это хорошо, но как торговать свежей рыбой? Ведь при перевозке ее невозможно сохранить. Но я видел, как это делается на севере Китая, а ваш климат очень схож с тем. Вы должны обдумать, как использовать этот способ в здешних условиях или изобрести нечто подобное. На севере Китая лето длится только три месяца, поэтому рыбаки опустошают озера и реки, как только могут, вылавливая гораздо больше рыбы, чем способны продать за раз. Они кидают избыток рыбы в мелкие емкости с водой и держат ее там живой до тех пор, пока не наступит зима. Затем они разбивают лед в емкостях и по одной вытаскивают весь улов. Как только ее извлекают на морозный воздух, рыба тут же замерзает и становится крепкой. Китайцы укладывают как своего рода поленья во вьюки, грузят на ослов и после этого отправляют их в города, где богатые жители платят непомерно высокие цены за такой деликатес. Когда рыба оттает, ее приготавливают, по вкусу она такая же, как и та, которую выловили летом.

Подобные рассказы нередко побуждали одного или двух наиболее тщеславных купцов подзывать слугу, чтобы тот отнес срочное послание туда, где они ведут дела. Полагаю, в посланиях содержалось что-то вроде приказа: «Давайте проверим нелепую идею этого человека». Но сами купцы никогда не покидали собрания, потому что, когда дамы отправлялись куда-нибудь поболтать о женских делах, я потчевал мужчин более пикантными историями.

— Мой персональный врач, доктор Абана, который путешествует со мной, заявил, что лично у него это вызывает сомнение, мессиры, но я привез из Китая рецепт долголетия и поделюсь им с вами. Народ хань, который исповедует религию, называемую дао, твердо верит: от всего на свете исходит дыхание, которое состоит из частиц, таких крошечных, что они невидимы, но тем не менее оказывают на окружающее очень сильное воздействие. Например, частицы розы, которые мы называем ароматом, смягчают нас, когда мы их вдыхаем. Именно поэтому запах хорошо прожаренного мяса заставляет наш рот наполняться слюной. Точно так же, утверждают даосисты, дыхание, которое проходит через легкие молоденькой девушки, заряжается частицами ее молодого свежего тела, и тогда, стоит ей только выдохнуть, как окружающий воздух насыщается энергией и особыми, дающими силу свойствами. Отсюда и рецепт: если вы хотите прожить дольше, окружите себя живыми и молоденькими девственницами. Стойте к ним как можно ближе. Вдыхайте их свежее дыхание. Они улучшат вашу кровь и иные жидкости, а также ваш нрав. Они укрепят ваше здоровье и продлят вашу жизнь. Не говоря уже о том, что вы можете в то же время найти для молодых прелестных девственниц и другое занятие…

За этим следует хриплый смех, громкий и долгий, один из фламандцев ударяет костлявой рукой по своему острому колену и кричит:

— Будь проклят ваш личный лекарь, минхер Поло! К черту доктора, я думаю, это прекрасный рецепт! Будь я проклят, если тут же не прибегну к вашему средству! Вот только как бы не стала возражать моя старая, будь она проклята, жена!

Смех становится громче, я перекрикиваю его:

— Не будет, если вы подойдете к этому с умом, мессир! Ведь для стареющей женщины есть другой рецепт! Это, разумеется, молоденькие юноши!

Смех делается еще громче, окружающие наперебой выкрикивают остроты, передают по кругу кувшины с крепким фламандским элем. Признаться, частенько, когда мы с Донатой уходили, я был рад тому, что консулу полагался паланкин, в котором можно добраться до дома.

Днем у Донаты было не много дел, поэтому она занималась дочерьми, а я занимался тем, что, по моему мнению, должно было в будущем улучшить торговлю вообще, а венецианскую особенно. Я решил основать здесь, на Западе, то, что находил особенно полезным на Востоке. Я учредил конную почту, в подражание той, изобретенной давным-давно министром дорог и рек великого хана. Чтобы это осуществить, потребовались какое-то время, труд и немалое упорство, потому что в этих краях у меня не было такой абсолютной власти, какую давала мне в Монгольском ханстве пайцза Хубилая. Мне пришлось преодолевать лень, тупость и косность правительственных чиновников. Эти трудности усугублялись тем, что я привлекал к своей затее множество герцогств, находящихся между Брюгге и Венецией: Фландрию, Лотарингию, Швабию и так далее. Но я был непреклонным и упрямым и добился-таки своего. Когда я наконец создал цепочку из всадников и почтовых станций, то смог отправлять в Венецию декларации о грузах, перевозимых на кораблях, как только они отплывали из фламандского порта. Почта переправляла бумаги через эти семь сотен миль за одну неделю, то есть за четверть того времени, которое в лучшем случае требовалось флотилии; таким образом, купцы, которые поджидали суда в Венеции, часто могли выгодно продать все товары еще до того, как их получали.

Когда нам наконец пришло время покинуть Брюгге, мне очень хотелось проехаться вместе с семьей до дома на почтовых лошадях, самым быстрым способом. Но девочки были еще совсем маленькими, а Доната снова была беременна, поэтому эта идея оказалась невыполнима. Мы отправились домой так же, как и прибыли, на корабле, и вернулись очень удачно для моей третьей дочери, Мораты, которая родилась в Венеции.

Ca’Polo так и остался местом паломничества всевозможных визитеров, желавших встретиться и пообщаться с мессиром Марко Милиони. Пока я был во Фландрии, их принимал отец. Но он и донна Лиза устали от этой обязанности, оба они были теперь очень стары и слабы здоровьем, поэтому несказанно обрадовались тому, что я снова возложил на себя эту обязанность.

Да, кстати, встретиться со мной приходили в числе прочих и несколько весьма известных и образованных людей. Я помню поэта Франческо да Барберино, который (как и ты, Луиджи) хотел узнать что-нибудь о Китае для chanson de geste[265], который он писал. Я помню картографа Мариино Санудо — тот пришел, чтобы попросить разрешения включить некоторые из наших карт в большую карту мира, которую он составлял. Было также несколько монахов-историков, Джакопо д’Акуи, Франческо Пипино, а один даже из Франции, Жан Дюпре, — эти составляли «Хроники мира». Заходил и художник Джотто ди Бондоне, уже известный как своей эксцентричностью, так и своими церковными фресками. Он хотел узнать что-нибудь об изобразительном искусстве, которое практиковали хань, и был неподдельно поражен тем, что я рассказал и показал ему. Живописец ушел, заявив, что собирается попробовать некоторые из этих удивительных эффектов в своих картинах.

В Ca’Polo на протяжении долгих лет приходили от моих многочисленных корреспондентов в странах Востока и Запада известия о людях и местах, которые я знал. Так, я услышал о смерти Эдуарда, короля Англии, которого знал еще в бытность его принцем, возглавлявшим Крестовый поход в Акре. Я узнал, что священник Жуан Монтекорвино, которого я узнал достаточно для того, чтобы питать к нему отвращение, был назначен первым архиепископом Ханбалыка и послал некоторое количество послушников служить в миссиях, которые он организовал в Китае и Манзи. Я получил известие об успешных войнах, которые провел ильхан Газан, запомнившийся мне невзрачным мальчиком. В число его триумфов входило и покорение Империи сельджуков Персидским ильханатом; помню, я все ломал голову, что сталось с курдом Сапожником-Разбойником и моей старой подругой Ситаре, но так никогда этого и не узнал. Я услышал и о других завоевательных походах Монгольского ханства: на юге они захватили Яву, как Большую, так и Малую, на западе — Таджикистан, но, как я и советовал Хубилаю, ни один из его потомков никогда даже не пытался вторгнуться в Индию.

Много всяких событий случилось за это время и гораздо ближе к родному дому, и, увы, не всегда они были радостными. Один за другим умерли мой отец, дядя Маттео, а затем и моя мачеха Фьорделиза. Их похороны были такими величественными, на них пришло столько народу и вся Венеция предавалась такой скорби, что они затмили погребение дожа Градениго, который тоже скончался вскоре после этого. Почти в то же самое время мы все в Венеции были ошеломлены, узнав, что француз, который стал Папой Климентом V, без долгих рассуждений перевел папский престол из Рима в Авиньон, в свою родную Францию. Таким образом, его святейшество мог пребывать недалеко от своей любовницы, которая была женой графа Перигорда и не могла без трудностей навещать его в Вечном городе. Возможно, мы были слишком терпимы, надеясь, что следующий Папа Римский обязательно восстановит привычный порядок вещей, однако три года спустя Климента сменил другой француз — Иоанн XXII, который, похоже, был доволен тем, что папский дворец находится в Авиньоне. Мои корреспонденты не сообщали мне, что думает по поводу этого кощунства остальной христианский мир, но, судя по буре, которая поднялась здесь, в Венеции (дело дошло до того, что даже высказывались предложения: дескать, мы, венецианские христиане, должны все хорошенько обдумать и перейти в лоно Греческой церкви), полагаю, что бедный святой Петр рассвирепел в своих римских катакомбах.

Дож, который сменил Градениго, совсем недолго пребывал в этой должности и тоже вскоре умер. Теперешний дож, Жуан Соранцо, помоложе и, надеюсь, пребудет с нами какое-то время. Этот человек оказался склонен к нововведениям — дож учредил ежегодные гонки на гондолах и batèli[266] на Большом канале, назвал их регатой и вручил победителям призы. С тех пор регата проводилась раз в четыре года, становясь все более оживленной, яркой и популярной. Теперь этот праздник продолжается весь день. Каких только гонок нет: на лодках с одним веслом и с двумя, даже на лодках, которыми правят женщины. А призы стали теперь богаче, и все стараются их выиграть; жаль, что регата пока не стала таким же ежегодным представлением, как и Свадьба Моря.

Да, чуть не забыл, еще дож Соранцо попросил меня снова занять публичный пост — стать одним из provedittori[267] в Арсенале, и я до сих пор исполняю эту должность. Это чисто формальные обязанности, вроде supracomito на военном корабле, но я все же изредка направляюсь в противоположный конец острова, притворяясь, что на самом деле проверяю верфь. Я был бы рад не вдыхать вечный аромат варящейся смолы и не наблюдать, как обретает жизнь галера в каком-нибудь углу верфи, сначала только в виде киля, как постепенно она приобретает форму по мере того как перемещается от одной команды рабочих к другой, получая стропила и обшивку, а затем уже медленней двигается под навесы, где рабочие с двух сторон снабжают остов и опоры всем необходимым, от такелажа и запасных парусов до вооружения и всего самого главного, в то время как ее палубы и верх заканчивают другие arsenaloti[268], пока галера наконец не уплывет в бассейн Арсенала — совершенно новое судно, готовое к тому, чтобы его продали на торгах какому-нибудь покупателю, готовое утопить весла или поднять паруса и отправиться в путешествие. Я был бы рад всего этого не видеть, ибо это слишком мучительное зрелище для того, кто сам больше никогда не отправится в путешествие.

Я больше никогда никуда не уеду, а стало быть, если вы меня понимаете, то больше никогда и не вернусь. Меня до сих пор уважают в Венеции, но теперь как некий постоянный атрибут города, а не как новинку, и толпы ребятишек больше не бегают за мной по улицам. Случайный посетитель из какой-нибудь иноземной страны, где только теперь появилась «Книга о разнообразии мира», все еще заходит в Ca’Polo, ища со мной встречи, но мои приятели-венецианцы давно устали слушать мои воспоминания и больше не говорят мне спасибо, когда я знакомлю их с оригинальными идеями, которых набрался в далеких краях.

Помню, некоторое время тому назад на Арсенале один корабельный плотник покраснел, когда я подробно рассказал ему, как ловко ханьские мореплаватели выводят в море свои огромные корабли chuan — при помощи одного только правила, расположенного в центре, — гораздо искуснее кормчих на наших небольших галерах с их двойными веслами с обеих сторон. Корабельный плотник терпеливо слушал, пока я читал лекцию, но затем ушел, громко ворча насчет «дилетантов, которые не уважают традиции». И тем не менее примерно месяц спустя я увидел, как новая галера спускается вниз не под обычным латинским парусом, а под квадратным, как на фламандском рыболовном судне, и только с одним, возвышавшимся в центре кормы рулевым веслом. Меня не пригласили на борт во время пробного плавания, но, должно быть, судно хорошо слушалось руля, потому что на Арсенале с тех пор выпускали все больше судов такой конструкции.

Был и другой случай. Совсем недавно мне оказали честь и пригласили на обед в палаццо дожа Соранцо. Обед сопровождался приглушенной музыкой оркестра, размещавшегося на высокой галерее над залом. Когда разговоры на время затихли, я пространно заметил:

— Помню, однажды в городе Паган, столице государства Ава, что в землях Тямпы, во дворце правителя нас развлекала за обедом группа музыкантов, которые все были слепые. Я спросил слугу, неужели в этой стране слепому человеку проще всего найти работу музыканта. И слуга пояснил мне: «Нет, У Поло. Если у ребенка проявляется талант к музыке, то родители намеренно ослепляют его, для того чтобы его слух стал острее и он смог сосредоточить все свое внимание только на совершенной музыке, только в этом случае он когда-нибудь сможет занять место придворного музыканта».

Все замолчали. Затем догаресса сказала решительно:

— Я не думаю, что это подходящая история для того, чтобы рассказывать ее за обеденным столом, мессир Марко. — И больше меня туда не приглашали.

Не лучше вышло и с молодым человеком по имени Марко Брагадино, который недавно сделал cascamorto[269] моей старшей дочери Фантине. До этого он дарил ей томные взгляды и откровенные вздохи, а потом наконец набрался мужества и пришел ко мне спросить, может ли он начать официально ухаживать за ней. Решив приободрить юношу, я весело сказал:

— Это напоминает мне, юный Брагадино, о случае, который давным-давно произошел в Ханбалыке. Это было во время разбирательства в ченге — на заседании придворного суда, одного мужчину обвинили в том, что он бьет свою жену. Язык — чиновник, который вел заседания ченга, спросил обвиняемого, есть ли у того основания для подобного поведения, и этот негодник ответил, что есть, поскольку он бьет свою жену за то, что она сразу после рождения задушила их маленькую дочь. Спросили жену, так ли это, и женщина в ответ закричала: «Это была всего лишь дочь, мои господа! Нет преступления в том, чтобы убрать лишних дочерей. В любом случае, это произошло пятнадцать лет назад». Тогда Язык спросил мужчину: «Объясни же нам, почему ты бьешь свою жену за это теперь?» — и тот ответил: «Мои господа, пятнадцать лет назад это не имело значения. Но недавно почти всех молодых девушек в нашем краю погубил какой-то мор. Невесты нынче в цене, их немного, и они стоят, как царевны!»

Немного погодя молодой Брагадино откашлялся и спросил:

— Э-э, это все, мессир?

— Да, — сказал я. — Я не помню, какое решение вынес ченг относительно этого дела.

Когда молодой Брагадино удалился, в сильном смущении качая головой, моя жена и Фантина ворвались в комнату и начали бранить меня. Очевидно, они обе подслушивали за дверью.

— Папа, что ты наделал? Gramo mi, ты разрушил мои надежды на удачное замужество! Я буду одинокой и презираемой zitella всю свою жизнь! Я умру на сокровищах! Что ты наделал?

— Marcolfo vechio! — сказала Доната в памятной манере своей матери. — В этом доме нет недостатка в дочерях! Не хватало еще, чтобы ты распугал всех их поклонников! — И откровенно продолжила, не пощадив чувства Фантины: — Наши девочки ведь не чувственные красотки, за руку которых будут биться кавалеры! — Дочка издала скорбный крик и бросилась вон из комнаты. — Неужели ты не можешь оставить при себе все эти бесконечные воспоминания и бессмысленные старые шуточки?

— Ты права, моя дорогая, — сказал я покаянно. — Я знаю шуточки получше. Постараюсь впредь вести себя лучше.

Донату тоже можно было понять. Во всем, что касалось детей, жена полагалась на милость Божью, но после того, как добрый Бог дал нам трех дочерей, Он, очевидно решив, что этого вполне достаточно, вознамерился не одаривать нас сыном и наследником Торгового дома Поло. Положа руку на сердце, не могу сказать, что отсутствие наследника по мужской линии сильно сокрушало меня. Знаю, что не слишком по-христиански с моей стороны так говорить, но лично я не верю в то, что, когда моя жизнь подойдет к концу, меня будут особо интересовать дела этого мира. Я не стану сокрушаться из-за того, что не оставил Марколино Поло ответственным за товары на нашем складе и плантации шафрана, которые я не мог взять с собой. Я не признавался в своих грешных мыслях ныне покойному старому падре Нардо (полагаю, этот мягкий старик, возможно, наложил бы на меня за это небольшую епитимью), и я не признаюсь в этом молодому падре Гаспару с волевым беспощадным ртом (этот священник более суров и праведен), однако я склонен полагать, что если Небеса действительно существуют, то мне не стоит на них особенно рассчитывать. А если и правда есть Ад, то, думаю, мне будет о чем беспокоиться, причем вовсе не о том, как поживают на Риалто мои потомки.

Возможно, я и не эталон христианина, но зато я не похож на восточных отцов, которые заявляют: «Нет, у меня нет детей. Только три дочери». Я никогда ничего не имел против дочерей, хотя, разумеется, мне и хотелось бы, чтобы мои дочки были более миловидными и обладали более живым умом. Возможно, я просто слишком привередлив в этом отношении, потому что мне самому посчастливилось повстречать в жизни так много необычайно красивых и умных женщин. Но ведь Доната и сама была такой в молодости. И если она не воспроизвела себя в своих дочерях, то это, должно быть, мой промах.

Помнится, маленький раджа в Индии разглагольствовал о том, что ни один мужчина не может знать наверняка, кто отец его детей, но у меня на этот счет никогда не было ни малейшего повода для беспокойства. Все три дочери — Фантина, Беллела и Мората — были так похожи на меня, что не возникало и тени сомнения. А теперь позвольте мне без лишней скромности заявить, что Марко Поло всю свою жизнь был не таким уж и некрасивым мужчиной. Однако мне бы не хотелось быть юной девушкой, достигшей брачного возраста, и при этом походить на Марко Поло. Ну а имей я такую возможность, я, по крайней мере, хотел бы обладать в качестве компенсации блестящим умом. К сожалению, мои дочери были обделены и в этом отношении тоже. Я вовсе не хочу сказать, что они были слюнявыми слабоумными идиотками; однако все три, увы, лишены проницательности, блеска и очарования.

Но, так или иначе, они мое произведение. Разве следует горшечнику с презрением относиться к горшкам, которые он создал? И они послушные, добронравные и добросердечные девушки, этим меня утешают те мои знакомые, у кого есть хорошенькие дочери. Все, что я могу сказать: благодаря моим познаниям мои девочки всегда чистые и приятно пахнут. Хотя нет, пожалуй, у меня есть еще одна заслуга: моим дочерям повезло с papà, который может дать им весьма богатое приданое.

Так вот, хотя в тот день я и привел молодого Брагадино в замешательство, но не оттолкнул его навсегда, поэтому когда он зашел в следующий раз, я ограничился рассуждением о приданом, завещании и наследстве. Теперь они с Фантиной официально обручены, а я скоро встречусь с Брагадино-старшим и нотариусом, чтобы заключить impalmatura. За моей второй дочерью, Беллелой, старательно ухаживает молодой человек по имени Занино Гриони. У Мораты тоже наверняка появится кто-нибудь в ближайшее время. Я не сомневаюсь, что все три девочки рады, что их больше не будут знать как дамин Милиони. Я же сам не буду слишком сокрушаться и сожалеть, что весьма удачливый и процветающий Торговый дом Поло впредь станет известен как Торговый дом Брагадино, Гриони и так далее. Если заповеди хань верны, это может вызвать ужас среди моих предков, вплоть до самого дальнего, далматинца Павло, однако мне нет до этого дела.

Глава 8

Если я и сокрушался по-настоящему из-за отсутствия у нас сыновей, то только потому, что горевал, видя, что это сделало с Донатой. Ей было всего только тридцать два года, когда родилась Мората, но, должно быть, появление третьей дочери убедило жену, что она не способна произвести на свет наследника. И для того, чтобы предотвратить несчастье и не родить еще одну дочь, Доната с тех пор избегала дальнейшего потворствования своим желаниям во время супружеских отношений. Она никогда ни словом, ни жестом не отказывала мне в моих любовных притязаниях, но начала одеваться, выглядеть и вести себя так, чтобы уменьшить свою привлекательность для меня и притупить мою к ней любовь.

В тридцать два года Доната позволила своему лицу потерять прелесть, волосам — блеск, а глазам — живое сверкание. Она начала одеваться в черный бомбазин и шали, как старуха. И это в тридцать два года! Мне исполнилось тогда пятьдесят лет, я был еще строен, прям и силен, я носил дорогие наряды, которые соответствовали моему положению и вкусу, и обязательно выбирал тот цвет, который мне нравился. Мои волосы и борода еще не поседели, кровь не стала жидкой, у меня все еще сохранился здоровый вкус к жизни и удовольствиям, мои глаза до сих пор еще загорались, когда я видел хорошенькую женщину. Но должен сказать, что они тускнели, когда я смотрел на Донату.

То, что она вела себя как старуха, делало ее старухой. Она и сейчас моложе, чем был я, когда родилась Мората. Однако за последние пятнадцать лет Доната приобрела все неприглядные особенности женщины намного старше своего возраста — черты лица расплылись, подбородок вытянулся и отвис. А потом еще эта старушечья сутулость и эти жилы, которые выступили на пальцах и стали видны сквозь пятнистую кожу рук. Локти ее стали похожи на старые монеты, а плоть на руках свисает и болтается, когда жена поднимает юбку и, пошатываясь, спускается по ступеням от Корте к одной из наших лодок. Что стало с молочно-белым, розовым, как раковина, и золотисто-шелковистым телом, я не знаю: я не видел его уже долгое время.

За эти годы, повторяю, жена никогда не отказывала мне в супружеских правах, но после этого неизменно хандрила, пока луна не становилась достаточно круглой и у нее не исчезал страх, что она снова беременна. Спустя какое-то время, разумеется, уже нечего было бояться, но в любом случае я больше не давал Донате повода для страха. Постепенно я стал время от времени проводить день или даже ночь вне дома, но она ни разу не потребовала от меня оправданий или извинений, никогда не подвергала меня осуждению за мои pecatazzi[270]. Так что мне грех жаловаться: наверняка немало мужей хотели бы оказаться на моем месте и иметь такую терпимую и несварливую жену. И если теперь, в возрасте сорока семи лет, Доната, как это ни прискорбно, преждевременно состарилась, то я и сам догнал ее. Мне уже шестьдесят пятый год, поэтому нет ничего удивительного в том, что я выгляжу таким же старым, как и она, и больше не провожу ночи вне дома. Даже если бы я и захотел прогуляться, мне больше не делают привлекательных приглашений, и, к сожалению, я вынужден был бы их отклонить, если бы они поступили.

Некая германская компания недавно открыла здесь, в Венеции, филиал своего производства новых, улучшенных зеркал. Они продали все свои изделия, поскольку все богатые дома в Венеции, включая и наш, приобрели по одному или даже по два. Я восхищаюсь прозрачными зеркалами и неискривленными отражениями в них, однако рассматриваю их и как своего рода двоякое благословение. Я предпочитаю верить, что когда я смотрюсь в зеркало, то это оно виновато во всех недостатках и искажениях; обидно признавать, что я на самом деле так выгляжу.

Теперь у меня уже совершенно седая борода, жидкие седые волосы, морщины и старческие пятна на коже, унылые мешки под глазами, а сами глаза плохо видят…

— А вот этому несчастью легко помочь, друг Марко, — сказал доктор Абано, который все эти годы оставался нашим семейным лекарем и теперь был таким же старым, как и я. — Эти изобретательные германцы создали еще одно чудесное стекло. Они называют свое изобретение Brille[271] — вторые очи, если хочешь, occhiale. Два кусочка стекла, которые в них вставлены, творят со зрением настоящие чудеса. Просто держи их перед глазами и попытайся разобрать, что написано на странице книги. Ну что, разве так не лучше читать? А теперь посмотри на себя в зеркало.

Я так и сделал и пробормотал:

— Однажды суровой зимой, в месте под названием Урумку, из замерзшей Гоби появились дикари, которые ужасно напугали меня, потому что у них были большие мерцающие глаза из меди. Когда дикари подошли ближе, я увидел, что они все носили такие же приспособления, как это. Своего рода маску домино, сделанную из тонкой меди, с множеством маленьких отверстий. Дикари объяснили, что человек не может хорошо видеть через это, но зато приспособление защищает их глаза от слепящего сияния снега.

— Да-да, — нетерпеливо произнес Абано. — Ты не один раз рассказывал мне об этих людях с медными глазами. Но что ты думаешь об occhiale? Разве ты не лучше видишь?

— Лучше, — ответил я без особого энтузиазма, потому что рассмотрел в зеркале собственное отражение. — Я замечаю то, чего не замечал прежде. Ты mèdego, Абано. Скажи, медицина может объяснить, почему я теряю волосы на голове и одновременно на кончике носа у меня растет щетина?

Все еще нетерпеливо он сказал:

— Разумный медицинский термин для этого «старость». Ну а что же occhiale? Я могу приказать, чтобы для тебя изготовили специальное приспособление. Простое или богато украшенное. Скажи, ты предпочитаешь носить его в руке или крепить вокруг головы? Можно украсить occhiale драгоценностями, сделать оправу из дерева или тисненой кожи…

— Спасибо тебе, старый друг, но думаю, что вполне обойдусь без этого изобретения, — сказал я, откладывая зеркало и возвращая ему occhiale. — Я много чего видел в жизни. Но сейчас я не хочу видеть признаки собственного разложения.

Только сейчас я вспомнил, Луиджи, что сегодня ведь двенадцатое сентября. Мой день рождения. И мне уже больше не шестьдесят пятый год. Дрожащей походкой я незримо перешел невидимую, но четкую границу и ступил в шестьдесят шестой год жизни. Осознание этого на какой-то миг согнуло меня, но я тут же распрямился во весь рост, не обращая внимания на приступ боли в пояснице, и расправил плечи. Рассудив, что не стоит купаться в слезливой жалости к себе, я, твердо решив взбодриться, легким шагом вошел в кухню, где суетилась наша кухарка, и заговорил:

— Настасия, я расскажу тебе одну занимательную и поучительную вещь. Примерно в это время, каждый год, в Китае и Манзи ханьский народ празднует то, что они называют праздником Лунной Лепешки. Это теплый и милый семейный праздник, ничего грандиозного. Люди просто собираются вместе и наслаждаются тем, что поедают так называемые Лунные Лепешки. Это маленькие круглые мучные изделия, очень сдобные и вкусные. Я расскажу тебе рецепт. Может, ты сделаешь одолжение и приготовишь немного, а потом мы позовем донну и дамин и устроим праздник, как в Китае. Возьми орехи, финики, корицу…

Меня тут же выставили из кухни, и я отправился слоняться по дому в поисках Донаты. Я отыскал жену в гардеробной, где она занималась шитьем, и зарычал:

— Меня только что выгнала из моей собственной кухни моя собственная кухарка!

Доната, даже не оторвав от шитья глаз, сказала с легким упреком:

— Ты снова докучал Нате?

— Докучал ей, как же! Разве мы не наняли ее в прислуги? У этой женщины хватает бесстыдства жаловаться, что она устала от моих россказней о роскошных яствах, которыми я наслаждался за границей, и что больше она не желает слышать об этом ни слова! Che braga! Разве так должны слуги разговаривать со своим хозяином?

Доната сочувственно хмыкнула. Я какое-то время тяжелыми шагами мерил комнату, раздраженно пиная вещи, которые попадались мне на пути. Затем снова заговорил с печалью в голосе:

— Наши слуги, догаресса, даже мои приятели на Риалто — кажется, никто больше ничем не интересуется. Людям нравится прозябать в покое и невежестве. Ничто новое и необычное их не привлекает. Имей в виду, Доната, мне нет дела до остальных, но мои собственные дочери! Мои собственные дочери тяжело вздыхают, барабанят пальцами и смотрят в окно, когда я пытаюсь рассказать им какую-нибудь поучительную историю, из которой они могут извлечь пользу. Ты случайно не поощряешь это их неуважение к главе семьи? Если да, то это достойно порицания. Вот уж воистину — нет пророка в своем отечестве!

Слушая мою тираду, Доната улыбалась и спокойно поигрывала иголкой, а когда я наконец замолчал, выбившись из сил, сказала:

— Девочки молоды. А молодые часто находят нас, стариков, утомительными.

Я еще немного побродил по комнате, пока дыхание мое не перестало быть хриплым. А затем заявил:

— Нас, стариков, говоришь? Ну ладно, я действительно стар, мне уже много лет. Но ведь ты значительно моложе меня, Доната.

— Все стареют, — сказала она спокойно.

— Тебе сейчас столько же лет, сколько было мне в день нашей свадьбы. Разве я был старым тогда?

— Ты был в расцвете лет. Крепкий и красивый. Но возраст женщины отличается от возраста мужчины.

— Нет, если только женщины сами этого не хотят. Ты желала побыстрее миновать детородный возраст. А ведь можно было поступить иначе. Много лет назад я сказал тебе, что знаю простые способы, как избежать…

— Такие вещи недостойны того, чтобы о них говорил язык христианина и чтобы им внимали уши христианки. Я не желаю слушать это теперь даже больше, чем прежде.

— Если бы ты выслушала это тогда, — обвиняющим тоном заявил я, — ты не была бы сейчас «Осенним веером».

— Чем? — спросила она, наконец подняв глаза от шитья и посмотрев на меня с интересом.

— Так хань называют женщину, которая миновала пору своей привлекательности. Очень образное выражение. Понимаешь, осенью воздух прохладный и уже нет нужды в веере. Осенний веер становится бесполезным и ненужным предметом. Точно так же и женщина, которая перестала быть женственной, как это намеренно сделала ты, с единственной целью — больше не иметь детей…

— Все эти годы, — перебила она меня совершенно спокойно, — все эти годы, как ты думаешь, почему я так поступала?

Я остановился с раскрытым ртом. А Доната положила свое шитье на обтянутые черным бомбазином колени, сложила поверх него желтоватые руки, посмотрела на меня поблекшими глазами, которые когда-то были ярко-голубыми, и сказала:

— Я перестала быть женственной тогда, когда поняла, что уже больше не могу обманывать себя. Когда я устала притворяться перед самой собой, что ты любишь меня.

Я изумленно моргнул, не в силах поверить, и с трудом смог сказать:

— Доната, разве я не был нежен и заботлив? Разве я обманывал тебя? Разве я не был тебе хорошим мужем?

— Вот. Даже теперь ты не можешь произнести этого слова.

— Я думал, что это подразумевалось само собой. Прости. Но, честное слово, Доната, я все же любил тебя.

— Нет, всегда было что-то и был кто-то, кого ты любил больше меня. Даже во время нашей близости, Марко, мы не были по-настоящему близки. Я смотрю в твое лицо и вижу огромное расстояние, которое нас разделяет. Вот только не знаю, что это за даль — года или мили? Разве в сердце твоем не жила всегда другая женщина? Бог простит меня за то, что я так думаю, но… разве это не была моя мать?

— Доната, когда я расстался с твоей матерью, мы оба с ней еще были детьми.

— Если детей разлучить, они забывают друг друга, став взрослыми. Ты же принял меня за маму, когда мы впервые встретились. А в нашу первую брачную ночь — я до сих пор думаю: не была ли я для тебя просто заменой? Я ведь досталась тебе невинной девушкой. Все, что я знала, было известно мне из рассказов наперсниц постарше, и ты сделал все гораздо лучше, чем я ожидала. Однако я не так глупа и ненаблюдательна, как наши пустоголовые дочери. В нашем соединении, Марко, казалось… что-то… было не так. В ту первую ночь и каждый раз потом.

Посчитав себя незаслуженно оскорбленным, я произнес сухим тоном:

— Но ты никогда не жаловалась.

— Не жаловалась, — согласилась Доната; вид у нее был печальный. — Понимаешь, было что-то неправильное в том, что я наслаждалась этим — всегда — и в то же время чувствовала, что не должна этого делать. Я не смогу тебе этого объяснить, а уж тем более я не могу объяснить этого самой себе. Понимаешь, меня постоянно мучила одна мысль: должно быть, я наслаждаюсь тем, что по праву принадлежало моей матери.

— Какая чушь! Все, что мне нравилось в твоей матери, я нашел в тебе. И даже больше. Ты значила для меня гораздо больше, Доната, и была мне дороже, чем когда-либо была она.

Доната коснулась рукой лица, словно смахнула паутину.

— Но если дело было не в моей матери и не в какой-то другой женщине, то тогда, должно быть, нас разделяло расстояние, которое я всегда ощущала между нами.

— Ну уж ты и придумала, дорогая, нечего сказать! Едва ли со дня нашей свадьбы я пропадал из поля твоего зрения и уж всегда находился в пределах досягаемости.

— Нет, не в физическом смысле. Однако это расстояние существовало всегда. Какие-то части тебя я не могла ни увидеть, ни постичь. Ты всегда любил меня словно издалека. В сущности, ты вообще так и не вернулся домой. Это было нечестно с твоей стороны — заставить женщину конкурировать в любви с соперником, которого она просто не могла победить. Чужие земли. Далекие горизонты.

— Послушай, но ведь накануне свадьбы я дал тебе обещание относительно этих далеких горизонтов. И сдержал свое слово.

— Да. В физическом плане ты сдержал его. Ты больше не уехал. Но разве ты не говорил и не думал постоянно об одних только путешествиях?

— Gesù! И теперь ты решила упрекнуть меня в этом, Доната? Почти двадцать лет я был уступчив и покорен, как zerbino вон у той двери. Я позволил тебе распоряжаться мной, решать за меня, где я должен быть и что делать. А теперь ты жалуешься, что я не дал тебе власти над моими воспоминаниями, мыслями и мечтами во сне и наяву? Так?

— Нет. Я не жалуюсь.

— Это не совсем точный ответ на вопрос, который я задал.

— Ты и сам ответил не на все вопросы, Марко, но я не настаиваю. — Она наконец отвела от меня свой скорбный взгляд и снова взялась за шитье. — Да и вообще, какой смысл теперь спорить? Ничего из этого больше не имеет значения.

И снова я остановился с раскрытым ртом и невысказанными словами — как много, оказывается, мы с женой не сказали друг другу. И еще раз задумчиво сделал пару кругов по комнате.

— Ты права, — сказал я наконец и вздохнул. — Мы оба уже стары. Все страсти, увлечения и раздоры остались позади. Мы миновали красоту опасности и опасность красоты. И что мы сделали в этой жизни правильно, а что — нет, уже больше не имеет значения.

Доната тоже вздохнула и снова склонилась над своим шитьем. Я остановился на какое-то время в задумчивости, наблюдая за ней с противоположного конца комнаты. Жена сидела у самого окна в лучах сентябрьского солнца. Солнце не слишком оживило угрюмый наряд Донаты, а лицо ее было опущено, но лучи играли в ее волосах. Было время, когда солнце заставляло ее локоны сверкать как золото, как спелое зерно. Теперь же ее опущенная голова поблескивала наподобие побитого первыми осенними морозами зерна в снопах — спокойным, вялым и тусклым светом.

— Сентябрь, — задумчиво произнес я, не сознавая, что говорю вслух.

— Что?

— Ничего, моя дорогая. — Я подошел к Донате, склонился и любовно, хотя и как-то по-отцовски, поцеловал макушку ее дорогой головки. — Что это ты сейчас делаешь?

— Parechio[272]. Небольшие украшения к свадьбе и для luno di miele. Я не суеверна и считаю, что нет ничего страшного в том, чтобы начать делать их заранее.

— Фантине повезло, что у нее такая заботливая мать.

Доната одарила меня бледной застенчивой улыбкой.

— Ты знаешь, Марко… Я только что подумала. То обещание, которое ты дал, — ты хорошо выполнял его, но срок уже почти вышел. Я имею в виду, Фантина скоро выйдет замуж, Беллела обручена, да и Мората уже почти совсем выросла. Если ты все еще хочешь куда-нибудь отправиться…

— Ты хочешь сказать, милая, что я уже снова близок к свободе, не так ли?

— Я добровольно отпускаю тебя. Но признаюсь, Марко, я никогда не понимала тебя. Что бы я ни говорила раньше, я совершенно не понимала тебя. Однако я все-таки тоже держу свое слово. Правда?

— Конечно, милая. И теперь я хорошенько обдумаю то, что ты сказала. После свадьбы Фантины я могу отправиться за границу — о, совсем ненадолго, — чтобы успеть вернуться к свадьбе Беллелы. Может, доберусь до Константинополя, повидаю своего двоюродного брата Нико, он уже тоже совсем старик. Да, пожалуй, можно съездить попутешествовать. Как только спина перестанет болеть.

— Тебя снова беспокоит спина? О, мой дорогой. И сильно болит?

— Niente, niente[273]. Так, время от времени, ничего страшного. Не о чем волноваться. А знаешь, моя дорогая девочка, однажды в Персии, а потом еще в Курдистане мне пришлось забираться на лошадь — нет, сначала это был верблюд — и ехать, несмотря на то что бандиты чуть не разбили мне голову дубиной. Возможно, я уже рассказывал тебе об этих случаях, и…

— Да, Марко, рассказывал.

— Значит, рассказывал? Ну тогда ладно. И спасибо тебе, Доната, за то, что предоставила мне возможность снова путешествовать. Мне, конечно, надо над этим подумать.

Я ушел в соседнюю комнату, которая была моим рабочим кабинетом. Жена, должно быть, слышала, как я там копаюсь, потому что крикнула через дверь:

— Если ты ищешь какие-то свои карты, Марко, то вроде бы они все хранятся на fondaco[274] в компании.

— Нет-нет. Просто ищу бумагу и перо. Думаю, мне надо закончить последнее письмо Рустичелло.

— А может, лучше займешься этим в саду? Сегодня такой приятный спокойный день. Посиди напоследок на свежем воздухе, насладись. Ведь уже совсем скоро начнется зима.

Когда я спускался по лестнице, жена сказала:

— Сегодня к нам придут обедать молодые люди — Занино и Марко. Вот почему Ната так занята на кухне. Может, поэтому она так грубо и разговаривала с тобой? Ну а поскольку мы ждем гостей, Марко, давай договоримся не ссориться за столом.

— Больше никаких ссор, Доната, ни сегодня, ни потом. Мне искренне жаль, что я когда-либо давал тебе повод для ссор. Как ты сказала, давай просто мирно наслаждаться оставшимися днями. То, что случилось прежде, больше не имеет значения.

Таким образом, я вынес свои письменные принадлежности сюда, в маленький дворик на берегу канала, который мы называем нашим садом. Сейчас он усажен хризантемами — семена этого цветка я привез из Манзи. Золотые, огненные и бронзовые лепестки цветов очень живописно выглядят на нежном сентябрьском солнце. Случайная гондола, проплывающая мимо по каналу, обязательно подплывает поближе — всем интересно полюбоваться моими экзотическими хризантемами, поскольку большинство жителей Венеции ограничиваются тем, что сажают у себя лишь летние цветы, которые в это время года становятся коричневыми, слабыми и печальными. Я уселся на скамейку — медленно и осторожно, чтобы снова не вызвать приступ боли в спине, — записал только что закончившийся разговор и теперь просто сидел на солнышке и думал.

Есть такое слово «asolare», которое, я полагаю, впервые появилось здесь, в Венеции, а затем вошло во все языки Итальянского полуострова. Это хорошее и полезное слово «asolare» означает сидеть на солнышке и ничего не делать — и все в этом одном слове. Никогда бы не подумал, что оно применимо ко мне. Потому что большую часть жизни, видит бог, я провел совершенно иначе. Но теперь я оглядывался назад — на все эти беспокойные годы, беспрерывные путешествия, богатые событиями мили, ли, фарсанги, на друзей, врагов и любимых, которые тоже путешествовали со мной какое-то время, а затем потерялись в пути, — много всего было в моей жизни. И теперь я вспомнил правило, которому очень давно, в самом начале моих странствий, научил меня отец. Он тогда сказал: «Если когда-нибудь ты заблудишься в дикой местности, Марко, всегда иди вниз с холма. Всегда спускайся вниз, и со временем ты выйдешь к воде, а где вода — там всегда найдутся пища, убежище и компания. Это может быть долгий путь, но иди всегда вниз, и ты наконец доберешься до какого-нибудь безопасного, теплого и спокойного местечка».

Я прошел долгий, очень долгий путь и наконец добрался до подошвы холма; и вот он я: старик, который греется в последних лучах полуденного солнца, в последний месяц сезона опадающих листьев.

Помню, как-то раз, когда я ехал с монгольской армией, я заметил боевого коня, который галопом скакал рядом с одной из колонн, сохраняя такой же шаг и дистанцию, как и все остальные, с красивой попоной и кожаными доспехами, с пикой и мечом в ножнах — но седло было пустым. Орлок Баян пояснил мне: «Это был конь доброго воина по имени Джангар. Он носил своего всадника во многих битвах, в которых тот храбро сражался, в том числе и в последнем бою, в котором он пал. Конь Джангара продолжит скакать с нами, с полным вооружением до тех пор, пока сердце будет звать его в битву».

Монголы прекрасно знали, что даже конь предпочел бы пасть в бою или скакать, пока у него не разорвется сердце, нежели отдыхать на покрытом буйной травой пастбище, чувствуя себя бесполезным и бездействующим, и ждать, ждать, ждать.

Я думал обо всем, что я записал здесь, и обо всем, что было написано в первой моей книге, и дивился тому, что все это можно выразить при помощи пяти коротких слов: «Я уезжал, и я вернулся». Но нет, это будет не всей правдой. Ведь обратно возвращается совсем не тот человек, который уезжал, и не важно, вернулся ли он после обычного ежедневного рутинного труда или после долгих дорог, голубых далей, многих лет пребывания в далеких краях, в землях, где волшебство — не тайна и встречается каждый день, в городах, достойных того, чтобы о них писали в стихах:

Какое-то время после того, как я вернулся домой, меня высмеивали как лжеца, хвастуна и сочинителя. Но те, кто меня высмеивал, были не правы. Ведь, уезжая из дома, я тоже находился во власти определенных заблуждений. Я покинул Венецию с сияющими глазами, ожидая найти те легендарные земли Кокейн, которые разыскивали в былые времена крестоносцы и биографы Александра Великого и все остальные сочинители мифов, надеясь встретить единорогов, драконов, легендарного царя — святого prete Zuàne, сказочных магов, таинственные религии, удивительную мудрость. Я нашел все это, и если я вернулся назад, чтобы рассказать, что оно не совсем соответствовало тому, во что нас заставляли верить легенды, то разве это уже само по себе не было правдивым и удивительным?

Чувствительные люди говорят о разбитом сердце, но эти люди тоже ошибаются. На самом деле сердца вовсе не разбиваются. Я хорошо это знаю. Когда мое сердце склоняется к востоку, как оно часто делает, оно мучительно завязывается в узел, но не разбивается.

Беседуя с Донатой, я позволил жене поверить, что она приятно удивила меня известием, что моя длительная неволя наконец закончилась. Я притворился, что раньше не думал об этом в течение долгих лет. О, сколько раз мне хотелось отправиться в путешествие, но я всегда решал: «Нет, не сейчас», — вспоминая о своих обязанностях, своем обещании остаться, своей стареющей жене и трех заурядных дочерях, утешая себя тем, что мне еще представится подходящий случай. Там, наверху, в комнате Донаты, я притворился, что принял ее известие с радостью. И для того, чтобы она ничего не заподозрила, сделал вид, что и в самом деле собираюсь снова путешествовать. Но я знаю, что этого уже никогда не будет. Я обманул ее, когда намекнул на это, но это был всего лишь маленький невинный обман, и я сделал это по-доброму, так что Доната не будет огорчена, когда все поймет. Но я не могу обманывать себя. Я ждал слишком долго: теперь я очень стар, и мое время безвозвратно ушло.

Старый Баян еще вовсю сражался, когда ему было столько же лет, сколько мне теперь. И примерно в том же самом возрасте мой отец и даже спящий на ходу дядюшка совершили долгое и суровое путешествие из Ханбалыка в Венецию. И сейчас, в свои шестьдесят пять лет, я не более дряхл, чем были они. Возможно, даже моя боль в спине пройдет от толчков во время долгой езды на лошади. Я не верю, что отказываюсь от путешествий в силу физической немощи. Скорее меня точит прискорбное подозрение, что я уже видел все самое хорошее и самое плохое, и все самое интересное я уже тоже видел, так что если я вновь отправлюсь в путешествие, то меня постигнут одни сплошные разочарования.

Разумеется, если бы у меня оставалась последняя надежда, что на какой-нибудь улице, в каком-нибудь городе Китая или Манзи, я, к своему изумлению, снова встречу красивую женщину — как здесь в Венеции я встретил Донату — и она неодолимо напомнит мне еще об одной красивой женщине, которая давно покинула этот мир… Ах, в таком случае я бы отправился в путешествие — на карачках, если надо, на край земли. Но это невозможно. И сколько бы вновь встреченных женщин ни напоминали мне ту, единственную, это все-таки будет не она.

Итак, я больше никуда не поеду. Io me asolo. Я сижу, греясь в последних лучах солнышка, здесь, на последнем склоне холма своей долгой жизни, и абсолютно ничего не делаю… только вспоминаю, потому что мне много чего есть вспомнить. Как я уже замечал давным-давно на чьей-то могиле, я обладаю драгоценным кладом воспоминаний, которыми можно оживить вечность. Я могу наслаждаться этими воспоминаниями все последние дни своей жизни, вроде сегодняшнего, а затем и всю бесконечную ночь под землей.

Но я уже однажды говорил, а может, и не однажды, что мне бы хотелось жить вечно. Помнится, Ху Шенг как-то сказала мне, что я никогда не состарюсь. Спасибо тебе, мой друг Луиджи, но все прекрасное на этом свете должно закончиться. Уж не знаю, насколько удачно получится у тебя в новом романе вымышленный Марко Поло, однако та книга, которую мы с тобой написали до этого, кажется, займет свое скромное место в библиотеках многих стран и, похоже, выдержит испытание временем. На тех страницах я не был старым, и я останусь жить на них, пока нашу книгу будут читать. Я благодарен тебе за это, Луиджи.

А теперь солнце садится, золотой свет блекнет, цветы Манзи начинают складывать свои лепестки, и голубой туман поднимается от канала — такой же голубой, как и мои воспоминания. Ну а сам я по-стариковски отправлюсь спать и буду при этом видеть сны юноши. Я говорю тебе: прощай, Рустичелло из Пизы, и я подписываюсь: