Сокровища поднебесной

Глава 1

Как только наше судно покинуло мол Акуаба, Тофаа Девата, чопорно назвав меня Марко-валлах, начала излагать правила хорошего поведения на время нашего совместного путешествия.

Поскольку я уже больше не был господином судьей, то разрешил женщине обращаться ко мне не так формально, и она пояснила что «-валлах» — это индусский суффикс, который означает одновременно уважительное и дружеское отношение. Я, правда, не давал Тофаа разрешения читать мне проповеди. Однако из вежливости я их выслушивал и даже старался не смеяться.

— Марко-валлах, вы должны понять, что для нас с вами будет смертельным грехом возлечь вместе. Сие весьма безнравственно в глазах как людей, так и богов. И пожалуйста, не надо на меня так смотреть. Позвольте мне все объяснить, и тогда ваше сердце не разобьется из-за неудовлетворенного желания. Понимаете, независимо от того, законно или нет ваше решение нашего спора, между нами все равно не может быть никаких отношений. Если я по-прежнему свободная женщина, то до тех пор, пока я снова не выйду замуж, я считаюсь вдовой царя. Поэтому вы совершите один из самых тяжелых грехов, совокупившись со мной. И если, например, в моей родной Индии нас застанут во время surata, вас приговорят к surata с раскаленной статуей медной женщины и заставят заниматься этим, пока вы не сгорите, не сморщитесь и не умрете. Затем, после смерти, вам придется оставаться в подземном царстве под названием Кала, мучиться в огне и пламени столько лет, сколько пор в моем теле. С другой стороны, если я теперь формально рабыня того отвратительного человека, который выиграл меня, тогда если вы возляжете со мной, то и сами тоже станете по закону его рабом. Так или иначе, я принадлежу к касте брахманов-джати — высшей из четырех каст, на которые подразделяется индийское общество, а вы по нашим законам — низшее существо. Поэтому, когда мы возляжем вместе, то оскверним этим священный закон джати, в наказание нас бросят собакам, которых у нас специально натаскивают, обучая пожирать таких еретиков. Даже если вы в порыве безумной смелости отважитесь на столь страшную смерть, изнасиловав меня, меня все равно сочтут виноватой и приговорят к этому ужасному наказанию. Если в Индии когда-нибудь узнают, что вы погружали свой linga в мое yoni, а я поглотила его, даже против своего желания, мы оба подвергнемся ужасному унижению и страшным опасностям. Разумеется, я не kanya — зеленая, незрелая и безрадостная девственница. Поскольку я являюсь вдовой с кое-каким опытом (признаюсь, отбросив лишнюю скромность, что я очень искусна и сведуща в постели, yoni у меня теплая и хорошо смазанная zankha), то на теле моем не останется никаких следов нашего греха. Я полагаю, что эти варвары-моряки даже не обратят внимания на то, чем мы, цивилизованные люди, будем заниматься наедине. Следовательно, возможно, на моей родине никто никогда и не узнает, что мы с вами в экстазе предавались surata здесь, посреди невысоких океанских волн под ласковой луной. Однако мы должны прекратить этим заниматься, как только достигнем берегов моей родины, потому что все индусы очень хитроумны и наблюдательны. Мы не сможем их обмануть. Они начнут мерзко глумиться над нами и требовать взяток, чтобы избежать скандала, а потом все равно станут сплетничать и судачить повсюду о нашей связи.

Она замолчала, видимо утомившись от собственного красноречия, и я мягко произнес:

— Благодарю вас за полезные советы, Тофаа, и пусть вас это не беспокоит. Я все прекрасно понял.

— Ох!

— Позвольте и мне немного вас просветить.

— Ах!

— Не называйте экипаж моряками, называйте их матросами или мореплавателями.

— Тьфу!

Сардару Шайбани пришлось порядком потрудиться, чтобы отыскать для нас подходящий корабль, не хрупкий, сделанный индусами прибрежный dinghy, а прочный, смонтированный арабами qurqur — торговое судно, которое могло плыть прямо через обширный Бенгальский залив, вместо того чтобы обходить его по кривой. Экипаж почти целиком состоял из совершенно черных, необычайно крошечных людей, которых называли малайцами. Однако капитан был настоящим арабом, опытным и умелым моряком. Он вел свое судно в Ормуз, обратно на запад, в Персию, однако согласился (разумеется, за хорошее вознаграждение) отвезти нас с Тофаа до Чоламандалы. Это был переход примерно в три тысячи ли по открытому морю, что составляло почти половину моего самого длинного до настоящего времени путешествия: от Венеции до Акры. Капитан предупредил нас перед отплытием, что залив может оказаться опасным для судов. Его можно было пересекать с сентября по март (а мы отправились в плавание в октябре), потому что только в этот промежуток времени дули подходящие ветры и погода не была такой убийственно жаркой. С другой стороны, в сезон навигации, когда залив заполняло огромное количество судов, спешащих на восток и запад, он зачастую вспенивался от налетевшего тайфуна, опрокидывал, топил и поглощал все корабли.

Но мы не столкнулись со штормом, погода стояла прекрасная, только ночью густой туман часто скрывал звезды и луну и окутывал нас влажной серой пеленой. Это не замедляло ход qurqur, поскольку капитан мог управлять им при помощи буссоли, однако было не очень-то приятно для полуобнаженных черных матросов, которые спали на палубе, потому что туман опускался на такелаж и постоянно капал вниз в виде липкой росы. У нас, двоих пассажиров, имелось по отдельной каюте. Каюты были довольно удобные, кормили нас хорошо, хотя пищу и нельзя было назвать изысканной, на корабль не нападали пираты и нам не досаждали матросы. Капитан-мусульманин, естественно, презирал как индусов, так и христиан, поэтому он сторонился нашей компании и все время загружал экипаж работой, предоставляя нам с Тофаа развлекаться самим. А чем было заняться на корабле? Все свободное время мы лишь праздно наблюдали за летучими рыбами, скользившими над морской гладью, и дельфинами, резвившимися среди волн. Это не мешало Тофаа продолжать лепетать о том, каким искушениям мы с ней ни в коем случае не должны поддаваться.

— Наша строгая, но мудрая религия, Марко-валлах, придерживается того, что, когда двое ложатся вместе, грешат оба. Следовательно, вы напрасно надеетесь на безнаказанную сладость surata, бедный обманутый мужчина. А ведь помимо самой surata — настоящих физических отношений — существуют еще восемь других аспектов. И даже самые невинные из них считаются столь же греховными, как и самая страстная и жаркая surata. Первый аспект — это smarana, всего лишь помышление о surata. Затем следует kirtana — разговоры об этом. Разговор с наперсником, я имею в виду, вот, например, вы могли бы обсудить с капитаном, как безудержно меня желаете. После него идет keli, что означает заигрывание, кокетничание с мужчиной или женщиной, старание добиться любви. Затем идет prekshana — тайное подсматривание его или ее kaksha — частей тела, о которых нельзя упоминать, — например, как вы часто делаете, когда я моюсь вон там, на корме. Следующий этап — guyabhashana, что означает обсуждение этой темы, как столь рискованно делаем мы с вами в это мгновение. Затем идет samkalpa, то есть намерение заняться surata. После этого — ady abasaya — решение это сделать. Потом kriyanishpati… ну… занятие этим. То, чего мы не должны делать.

— Благодарю вас за то, что рассказали мне об этом, Тофаа. Я мужественно постараюсь удержаться даже от малейшего smarana.

— Ох!

Она была права, когда говорила, что я часто бросаю взгляды на ее kaksha — те части тела, о которых нельзя упоминать, если я правильно понял. Ведро для мытья пассажиров находилось, как Тофаа и сказала на корме корабля. Все, что она делала для того, чтобы соблюсти приличия, пока омывала свои половые органы, это садилась на корточки и отворачивала лицо. Тофаа, похоже, все время поворачивалась лицом к носу корабля, и даже робкие матросы-малайцы находили себе работу, которую надо было сделать посередине палубы, а потому они заглядывали вверх, когда Тофаа приподнимала край своего сари, раздвигала свои толстые ляжки и омывала водой из ведра свою раскрытую обнаженную промежность. Эта часть ее тела была покрыта черными волосами, такими же густыми, как волосы на головах чернокожих матросов, так что подобное зрелище, наверное, вызывало у них похотливые smarana, в отличие от меня. Отталкивающие сами по себе, эти заросли, по крайней мере, прикрывали то, что под ними находилось. Однако Тофаа упорно продолжала меня просвещать.

— На всякий случай, Марко-валлах, вдруг вы влюбитесь в какую-нибудь хорошенькую девушку-танцовщицу nach, когда мы прибудем в Чолу, и захотите заговорить с ней, при этом ведя себя так же неуклюже и кокетливо, как со мной, я скажу вам слова, которые вы должны будете произнести. Обратите на это внимание. Ваш орган называется linga, а ее — yoni. Когда эта девушка nach вызывает у вас сильное желание, то это называется vyadhi, а ваш linga тогда становится sthanu, «стоящим столбиком». Если девушка отвечает на вашу страсть, тогда ее yoni раскрывает свои губы, чтобы вы вошли в ее zankha. Слово «zankha» означает всего лишь «раковина», однако надеюсь, что ваша девушка nach будет все-таки получше, чем раковина. Моя собственная zankha больше похожа на голодную пасть, у нее зверский аппетит, и в предвкушении удовольствия она выделяет слюну. Нет-нет, Марко-валлах, не надо умолять меня, чтобы я позволила вашему дрожащему пальцу ощутить ее пыл, почувствовать, как она сжимается и всасывает его в себя. Это совершенно исключено. Мы цивилизованные люди. И очень хорошо, что мы можем стоять рядом, как сейчас, любоваться морем и мило беседовать, не испытывая потребности, занимаясь surata, кататься и биться на палубе или же в каюте, вашей или моей. Да, это очень хорошо, что мы можем обуздать свои животные порывы, даже когда рассуждаем столь откровенно и дерзко, как сейчас, о вашем пылающем linga и моей желающей этого yoni.

— Мне это нравится, — задумчиво произнес я.

— Вам нравится?!

— Я имею в виду — слова. «Linga» звучит твердо и прямо. «Yoni» — мягко и влажно. Должен признаться, что мы на Западе не даем этим частям тела таких красивых и выразительных имен. Видите ли, Тофаа, я что-то вроде собирателя языков. Я интересуюсь ими не как ученый, а лишь для себя. И мне нравится, что вы учите меня всем этим новым и экзотическим словам.

— Ох! Только словам!

В конце концов, не в силах терпеть ее слишком долго, я отправился на розыски араба-отшельника — капитана — и спросил его, что он знает о ловцах жемчуга Чоламандалы — можем ли мы их встретить, если станем двигаться вдоль побережья.

— Да, — сказал он и фыркнул. — Согласно презренным индусским суевериям, устрицы — рептилии, как они их называют, — поднимаются к поверхности моря в апреле, когда начинаются дожди, каждая рептилия раскрывает свою раковину и ловит каплю дождя. Затем они снова погружаются на морское дно, и дождевые капли начинают медленно затвердевать и превращаться в жемчужины. Так продолжается до октября, следовательно, сейчас ныряльщики уже опускаются на дно. Вы прибудете как раз тогда, когда индусы уже соберут много, как они полагают, затвердевших дождевых капель.

— Любопытное суеверие, — сказал я. — Каждый образованный человек знает, что жемчуг нарастает вокруг песчинок. Полагаю, что в Манзи хань скоро перестанут нырять в море за жемчугом, потому что недавно они научились выращивать его в раковинах пресноводных мидий, добавляя к каждому моллюску по песчинке.

— Попробуйте сказать об этом индусам, — проворчал капитан. — У них самих разум как у моллюсков.

Невозможно было, находясь на борту судна, долгое время избегать Тофаа. В следующий раз она отыскала меня, когда я праздно стоял у перил, и, придавив меня к ним всей массой своего тела, продолжила обучение своим индусским штучкам.

— Вы должны также знать, Марко-валлах, как правильно смотреть на девушек nach опытным взглядом и сравнивать их красоту, дабы выбрать самую достойную. Этому легко научиться, глядя на меня, потому что я соответствую всем канонам красоты индусской женщины. У меня все, как и предписано: три и пять — пять — пять. Сейчас поясню, что это обозначает. У нас считается, что три вещи у женщины должны быть глубокими: голос, ум и пупок. Теперь я, разумеется, уже не такая болтливая, как большинство легкомысленных девушек, которые еще не постигли гордость и сдержанность, но в тех случаях, когда я все же говорю, то заверяю вас, да вы, должно быть, уже и сами заметили, что мой голос не пронзительный, а приятный, а мои высказывания полны сокровенной женской мудрости. Что же касается моего пупка… — Тут Тофаа нажала на ленту сари на своем поясе и приоткрыла полоску колышущейся темно-коричневой плоти. — Смотрите! Вы можете укрыть в этом совершенном пупке свое сердце, разве нет? — Она извлекла из него какие-то спутанные замшелые пушинки, которые набились туда, и продолжила: — Идем дальше: есть еще пять вещей, которые у женщины должны быть прекрасными и изящными: кожа, волосы, пальцы на руках и ногах и суставы. Разумеется, и здесь вы не найдете у меня ни одного изъяна. Согласно индусским канонам красоты, еще пять вещей у женщины должны быть здорового розового цвета: ладони, ступни, язык, ногти и уголки глаз. — Тут Тофаа продемонстрировала почти атлетические способности: высовывала язык, изгибала руки, показывая мне свои ладони, дергала черные мешки под глазами, чтобы я заметил красные точки в уголках глаз, и задирала свои грязные ступни, чтобы я убедился в их совершенстве. — И наконец есть пять вещей, которые должны напоминать арки: женские глаза, нос, уши, шея и груди. Вы уже видели первые четыре и наверняка восхищались ими. Теперь я покажу вам свою грудь. Смотрите. — Она размотала верхнюю часть сари и обнажила свои похожие на подушки темно-коричневые груди. Где-то внизу на палубе малайцы издали похотливое ржание. — Они, разумеется, выпуклые и расположены близко друг к другу, как птенчики птицы hoopoe, между ними нет просвета. По нашим понятиям — просто идеальные. Засуньте в тесную щель между ними лист бумаги, и он останется там. Что касается того, чтобы я позволила вам засунуть туда свой linga, ну, даже не думайте об этом, но представьте себе, какое блаженство испытывает мужчина, когда эти тесно расположенные, мягкие, теплые груди обтекают его. Взгляните на мои соски, они похожи на большие пальцы, а их венчики словно блюдца, и они все такие черные, словно ночь, на фоне золотисто-желтой кожи. Марко-валлах, когда будете обследовать свою девушку nach, обязательно удостоверьтесь в том, что вы хорошо рассмотрели ее соски, лизните их языком, потому что многие женщины пытаются ввести мужчин в заблуждение, зачерняя их при помощи сурьмы. Но только не я. Эти совершенные соски естественные, они даны мне самими Вишну и Брахмой. Ведь не случайно родители назвали меня Даром Богов. Я расцвела в возрасте восьми лет, стала женщиной в десять, вышла замуж в двенадцать. Ах, только взгляните на мои соски: как они увеличиваются, сморщиваются и поднимаются, хотя их касается всего лишь ваш жадный взгляд. Подумайте, как они должны себя вести, когда их действительно касаются и ласкают. Но нет-нет, Марко-валлах, даже не мечтайте до них дотронуться.

— Хорошо.

Надувшись, она снова прикрыла грудь, а многочисленные малайцы, которые столпились позади ближайших рубок и других палубных построек, разошлись по своим делам.

— Я не стану, — заявила Тофаа чопорно, — перечислять индусские каноны красоты для мужчины, Марко-валлах, поскольку, как это ни прискорбно, вам далеко до них. По нашим понятиям вы даже не красивы. У красивого мужчины брови сходятся над переносицей, а нос длинный и свисающий. У моего дорогого покойного супруга нос был таким же длинным, как и его родословная. Но, как я уже сказала, я не стану перечислять ваши недостатки. Это будет недостойно такой благородной женщины, как я.

— Пожалуйста, Тофаа, оставайтесь благородной женщиной.

Представьте, госпожа Тофаа действительно считалась красавицей по индусским канонам, о чем мне позже не раз говорили восхищенные индусы, открыто завидуя тому, что она моя спутница, но я, признаться, думал, что ее могли бы счесть более-менее сносной только совсем уж убогие мужчины, вроде мьен или бон. Несмотря на то что Тофаа ежедневно, на глазах у всех, совершала омовение, она почему-то никогда не была абсолютно чистой. На лбу ее, разумеется, всегда оставалось пятно, плюс еще грязный серый налет на коленках и еще более темная грязь между пальцев ног. Да и вообще, все ее тело чистотой не блистало.

Моя подруга Ху Шенг, которую мне пришлось оставить в Пагане, теперь ходила босиком по моде Ава, а Арун и вовсе делала так всю свою жизнь, но и после целого дня гуляния по пыли городских улиц ступни обеих всегда оставались, даже до того, как они принимали ванну, настолько чистыми и сладкими, что их можно было целовать. Честно говоря, я просто предположить не могу, каким образом Тофаа умудрялась так пачкать ноги, особенно здесь, ведь в открытом море их нельзя было загрязнить ничем, только свежими ветрами да сверкающей морской пеной. Может, в этом виновато было масло индийского ореха, которым она покрывала все открытые участки тела после ежедневного омовения? Ее дорогой, недавно умерший супруг оставил Тофаа очень мало личных вещей: лишь кожаную фляжку с маслом ореха и кожаный мешок, в котором лежало множество лучин из дерева. Поскольку я нанял Тофаа на службу в качестве переводчицы, то по своему выбору купил ей новый гардероб — несколько сари и другие необходимые вещи. Однако она очень ценила эти свои кожаные емкости и повсюду носила их с собой. Я узнал, что это из-за масла индийского ореха Тофаа постоянно так блестит и непривлекательно лоснится. Но я не имел понятия, для чего ей были нужны эти деревянные лучины, пока однажды — в тот день моя спутница не пришла к обеду — не постучал в дверь ее каюты и она не разрешила мне войти.

Тофаа сидела на корточках в той же самой бесстыдной позе, в какой она обычно подмывалась, лицом ко мне, но ее «заросли» были скрыты в керамическом горшочке, который она прижимала к своей промежности. Прежде чем я успел извиниться и выйти вон из каюты, она спокойно убрала горшочек. Это был горшочек, который обычно используют для заварки чая, его горлышко оказалось скользким и блестящим от выделений, которыми были покрыты волосы Тофаа. Это уже было удивительно, но еще удивительней оказалось то, что из горшочка поднимался голубоватый дымок. Тофаа, очевидно, положила туда несколько своих деревянных лучин, зажгла их и направила струю дыма внутрь себя. Я и прежде видел женщин, которые играли с собой самыми разными игрушками, но никогда они не употребляли дыма, я так и сказал ей.

— Приличные женщины не играют с собой, — произнесла она осуждающим тоном. — Для этого существуют мужчины. Нет, Марко-валлах, внутренняя утонченность человека гораздо желанней, чем чистота его внешнего облика. Использование дыма дерева nim — древний способ очищения утонченных индусских женщин, и я делаю это ради вас, как бы мало вы это ни ценили.

Если честно, то я не видел, что тут можно было оценить: толстая грязная, темно-коричневая женщина сидела на корточках на полу каюты, бесстыдно раздвинув ноги, и направляла в себя синеватый дымок, который сочился между ее густой поросли. Я мог бы заметить, что некоторая внешняя утонченность могла бы увеличить ее шансы привлечь хоть кого-нибудь к утонченности внутренней, но из великодушия сдержался.

— Дым дерева nim препятствует случайному зачатию, — продолжила Тофаа. — Он также делает kaksha ароматными и вкусными, если кому-нибудь случится совать туда нос или пощипывать их губами. Вот почему я это делаю — на тот случай, если вы когда-нибудь не сможете подавить свою животную страсть, Марко-валлах, и возьмете меня против моей воли, несмотря на мои мольбы о пощаде, накинетесь на меня, не дав времени подготовиться, и силой своего жесткого sthanu преодолеете мою целомудренную, но мягкую защиту. Я делаю это из предосторожности и применяю дым дерева nim каждый день.

— Тофаа, я хочу, чтобы вы это прекратили.

— Вы хотите, чтобы я?.. — Ее глаза расширились; то же самое, должно быть, произошло и с ее yoni, потому что синий дым неожиданно повалил оттуда вверх. — Вы хотите, чтобы я вынашивала ваших детей?

— Gesù. Я хочу, чтобы вы прекратили все эти манипуляции ниже талии. Поймите же наконец: вы нужны мне в качестве переводчицы, и только. И хватит уже с меня этих ваших бесконечных ухищрений. А сейчас пойдемте обедать, Тофаа, наш рис и козье мясо уже пропитались солеными брызгами. Пошли, и накиньте что-нибудь на себя ниже пояса.

Признаться, в то время я искренне полагал, что мне попался самый отвратительный, глупый и жалкий образчик индусской женщины. Как ей удалось стать женой царя, было выше моего понимания, но теперь я еще больше, чем раньше, сочувствовал этому несчастному и вполне понимал, почему он отказался от царства и даже от жизни. Однако по прибытии в Индию я, к своему ужасу, обнаружил, что Тофаа вовсе не была исключением. Она была обычной и совершенно типичной индуской. В толпе женщин, к какому бы классу или касте они ни принадлежали, я смог бы отыскать множество таких Тофаа. Хуже того, я обнаружил, что женщины в Индии были неизмеримо выше по положению, чем мужчины.

До того, как попасть в Индию, я уже немало странствовал и во время своих путешествий встречался с представителями многих рас и народов. Я пришел к выводу, что мьен — это отбросы тибетских бон и что они являются самым низменным человеческим племенем, однако я ошибся. Если мьен, образно говоря, представляли собой уровень, соответствующий земной поверхности, то индусы были червями, которые рыли в земле ходы и выходы. Разумеется, во всех тех странах, где мне довелось побывать, одни люди обязательно презирали и ненавидели других за то, что у тех иной язык, или они не такие утонченные, или относятся к низшему слою общества, из-за разницы в образе жизни или же в вероисповедании. Однако в Индии абсолютно все презирали и ненавидели друг друга, бог весть по каким причинам. Такого я еще нигде не встречал.

Поскольку я всегда стремлюсь оставаться по возможности справедливым и беспристрастным рассказчиком, то считаю своим долгом отметить, что я немного ошибался с самого начала, думая, что все индийцы — это индусы. Тофаа сообщила мне, что слово «индус» — всего лишь производное от «индиец». Так называли тех индийцев, которые проповедовали индуистскую религию Sanatana Dharma, или «Вечное Повиновение». Сами они предпочитали называться «брахманами», по имени своего верховного божества (Брахма, или Создатель). Всего у них три главных божества (остальные два называются Вишну, или Спаситель, и Шива, или Разрушитель) и огромное количество богов рангом меньше. Остальные индусы выбирали себе бога из этой толпы (сюда, например, входили Варуна, Кришна, Хануман и многие другие) и объявляли себя его служителями; причем каждая группировка индусов считала себя наиболее важной и значительной. Немало жителей Индии также приняло ислам, просочившийся сюда с севера и запада. Совсем немногие из индийцев все еще практикуют буддизм. Эта религия, хотя она изначально и возникла в Индии, но после того, как распространилась далеко за ее пределы, практически прекратила свое существование на родине — возможно, оттого, что призывала к наслаждению чистотой. Еще есть индийцы, которые исповедуют другие религии, практикуют различные культы: например, джайн, сикх, йогу и другие — или же входят в многочисленные секты. И среди всего этого обилия и разнообразия, смеси, частичных наложений вер все индийцы вместе сохранили одну особенность: приверженцы любой религии презирают и ненавидят всех остальных. Это они блюдут свято.

И еще я заметил вот что. Жители Индии не особенно любили, когда их всех вместе огульно именовали «индийцами». Они представляли собой кипящий котел разных народов, однако ингредиенты, которые в нем варились, никогда не смешивались, по крайней мере так они заявляли. Там встречались чоланцы, арийцы, синдхи, бхилы, бенгальцы, гонды… Да всех и не перечислишь. Индийцы со светло-коричневой кожей называли себя белыми и утверждали, что они якобы произошли от светловолосых и светлоглазых предков, которые пришли в Индию откуда-то издалека с севера. Если даже это и было правдой, то с тех пор, за многие века, они так перемешались с имеющими темно-коричневую и черную кожу народами, которые принадлежали к южным расам и особенности которых неизменно брали верх — как это происходит с грязью, когда ее наливают в молоко, — что все индийцы стали теперь грязно-коричневого оттенка. Однако все без исключения здесь хвастались своей внешностью, а незначительные различия в оттенках цвета служили лишь предлогом для того, чтобы культивировать свою ненависть друг к другу. Светло-коричневые здесь всячески высмеивали темно-коричневых, а те, в свою очередь, — абсолютно черных.

Еще в зависимости от расы, племени, родословной, места, откуда они произошли, и места обитания в настоящее время индийцы говорили на ста семидесяти девяти различных языках. Едва ли два из них были похожи, и, разумеется, говорившие на одном из них считали его единственно истинным и священным языком. (Хотя очень немногие потрудились научиться читать и писать на своем родном наречии. Если, разумеется, это вообще было возможно, поскольку редко какие индийские языки вообще имели письменность.) Говорившие на «истинном» языке всячески презирали и поносили тех, кто говорил на языке «поддельном», а такими здесь, как вы понимаете, считались все оставшиеся сто семьдесят восемь языков.

Но независимо от расы, религии, племени или языка все индийцы безвольно подчинялись социальному делению, которое установили брахманы. Это был порядок джати (каст), который жестко делил людей на четыре класса, а также превращал часть общества в полных изгоев. Джати были изобретены когда-то давным-давно жрецами-брахманами; их собственные потомки, естественно, составили высшую касту, которая называлась брахманы. В следующую касту вошли потомки людей, которые когда-то давно были воинами — очень давно, как я подозреваю. Я не видел в Индии ни одного человека, который бы в настоящее время хоть отдаленно напоминал воина. Третью касту составляли потомки купцов, далее шли потомки скромных ремесленников. Эти составляли самый нижний класс, однако были еще и изгои, парии, или «неприкасаемые», которые не принадлежали к джати вовсе. Мужчина или женщина, которые родились в каком-либо джати, не могли вступить в брак с кем-нибудь, кто относился к высшей касте, и уж разумеется не могли соединиться с кем-то из низшего джати. Женитьбы, замужества, деловые отношения в Индии могли осуществляться только в пределах соответствующего джати. Таким образом, классы здесь сохранялись вечно, человеку было так же далеко до верхнего класса, как и до облаков. В то же время парии запрещалось даже бросать свою презренную тень на кого-нибудь из джати.

Ни один человек в Индии — кроме, как я полагаю, индусов класса брахманов — не был доволен джати, в котором он родился. Буквально каждый, относившийся к низшему джати, которого я здесь встречал, обязательно пытался рассказать мне, что его предки в давние времена принадлежали к самому знатному классу, но были незаслуженно понижены из зависти, посредством обмана или в результате воздействия волшебных чар какого-нибудь врага. Тем не менее каждый человек здесь гордился тем, что он был выше, чем кто-то еще, даже если этот кто-то был всего лишь ничтожный пария. Да и сам пария тоже всегда мог показать на кого-то еще более жалкого, чем он, по отношению к которому считал себя выше и которого всячески презирал. На мой взгляд, что действительно было достойно презрения в делении на джати, так это то, что подобная система существовала здесь на протяжении веков, и ни один человек за все это время не усомнился в правильности заведенного порядка — не только брахманы, но самые последние парии добровольно позволяли ему существовать. Любые другие люди, будь в них хотя бы искра отвага и самоуважения, уже давно упразднили бы касты или умерли, пытаясь это сделать. Индусы никогда даже не предпринимали подобных попыток, и я очень сомневаюсь, что до этого хоть когда-нибудь дойдет дело.

Нет ничего невозможного в том, что даже люди, павшие так низко, как бон и мьен, и то сумели стать лучше с тех пор, когда мне довелось побывать в их землях, и сделали что-то полезное для себя и своей страны. Но из отчетов путешественников, которые я получал из Индии последние годы, видно, что там ничего не изменилось. И до сего дня, если индус даже и почувствует себя вдруг хуже любого отребья человечества, он удовольствуется всего лишь тем, чтобы отыскать какого-нибудь другого жалкого индуса, по сравнению с которым сам он сочтет себя лучше. И только. Это вполне утешит и удовлетворит его.

Поскольку практически невозможно было определить, к какой расе, религии и джати принадлежит каждый человек из числа тех, кого я встретил в Индии (сочетания встречались самые невообразимые: один и тот же местный житель мог оказаться одновременно чоланцем, джайн, брахманом и говорить на тамильском языке), а также поскольку все население этой страны было жестко разделено на джати, я про себя называл их всех без разбора индусами, да и сейчас так о них думаю. А если утонченная госпожа Тофаа сочтет сие обозначение неправильным и унизительным, то мне нет до этого дела. Вообще-то ее соотечественники заслуживают эпитеты и похуже.

Глава 2

Чоламандала оказалась самым унылым и непривлекательным побережьем, на которое я когда-либо ступал. Тянувшиеся вдоль берега море и суша представляли собой неотчетливую смесь прибрежных отмелей, которые были не чем иным, как заросшими камышом и тростником болотами с ядовитыми испарениями, образованными многочисленными ручейками и речушками, медленно текущими из отдаленных внутренних районов Индии. Из-за этой особенности судам здесь приходилось бросать якорь в трех, а то и четырех ли от берега, чтобы корабль не сел на мель. Мы высадились неподалеку от поселения под названием Кудалор, где обнаружили пеструю флотилию из рыбачьих лодок и лодок ловцов жемчуга, которые уже встали на якорь, с маленькими яликами, перевозившими экипажи и грузы туда и обратно — от якорной стоянки к едва видимой в глубине грязных низин деревне. Наш капитан умело провел qurqur через всю эту флотилию, в то время как Тофаа, перегнувшись через перила, разглядывала индусов на борту других судов и время от времени кричала им что-то.

— Среди этих лодок, — наконец сказала она мне, — нет ни одной которая была в Акуабе.

А капитан заметил:

— Вообще-то это так называемое Жемчужное побережье Чоламандала тянется на добрых три тысячи фарсангов с севера на юг. Или, если вы предпочитаете измерять все в ли, то на две с лишним тысячи. Надеюсь, вы не собираетесь предложить мне курсировать туда и обратно на всем его протяжении?

— Нет, — ответила Тофаа. — Думаю, Марко-валлах, нам надо отправиться в глубь побережья, в город Кумбаконам, который является столицей Чолы. Поскольку весь жемчуг принадлежит радже и все время переправляется к нему, возможно, он подскажет нам, где можно поймать рыбку, которую мы ищем.

— Отлично, — сказал я и обратился к капитану: — Если вы окликнете ялик, который перевезет нас на берег, то на этом мы с вами и расстанемся. Мы очень благодарны вам за то, что благополучно добрались. Салям алейкум.

И вскоре маленький костлявый смуглый человечек перевез нас на веслах через бухту, наполненную отвратительной водой, а затем, отталкиваясь шестом, доставил через зловонные болота к отдаленной деревушке Кудалор. Я спросил Тофаа:

— А кто такой раджа? Царь, ван?

— Царь, — ответила она. — Два или три столетия тому назад царством Чола правил самый лучший, сильный и мудрый царь всех времен. Его имя было царь Раджараджа Великий. Поэтому с тех пор, отдавая ему дань уважения и в надежде превзойти его, правители Чола — а заодно и всех других индийских государств — превратили его имя в могущественный титул.

Ну, положим, для жителя Запада в этом не было ничего необычного. «Цезарь» первоначально тоже было римским родовым именем, но впоследствии стало официальным титулом. Его видоизмененная форма «кайзер» стала наименованием императоров Священной Римской империи, а производное от «цезарь» — «царь» — используется мелкими правителями множества ничтожных славянских государств. Но на Западе, по крайней мере, так именовали монархов. Здесь же, в Индии, как я убедился, любой мелкий правитель, чуть ли не вождь племени, норовил украсить себя этим вычурным именем, чтобы казаться окружающим более могущественным.

Тофаа продолжила:

— Государство Чола когда-то было огромным, великим и управлялось одним монархом. Но последний великий раджа умер несколько лет назад, и с тех пор его разделили на многочисленные царства поменьше — Чола, Чера, Пандья, — и все эти мелкие раджи борются за то, чтобы завладеть остальными соседними землями.

— Было бы за что бороться, — проворчал я, когда мы ступили на землю в доке прибрежной деревушки Кудалор. Впечатление создавалось такое, будто мы плыли по Иравади и вышли на берег в какой-нибудь деревне мьен. Дальше, думаю, можно не продолжать.

На пирсе группа мужчин, столпившихся вокруг большого мокрого предмета, который лежал на досках, о чем-то бессмысленно спорила, отчаянно жестикулируя. Видимо, предметом спора служил улов какого-то рыбака: мертвая рыбина, во всяком случае, это сильно воняло рыбой, хотя лучше было бы назвать его морским созданием, потому что непонятное существо на причале было больше меня, я не видел прежде ничего похожего. В нижней части тело его походило на тело рыбы и заканчивалось серповидным хвостом. Однако у загадочного создания не было ни плавников, ни чешуи, ни жабр. Тело было покрыто кожей, как у каталинеты, а верхняя часть его выглядела весьма любопытно: вместо плавников там были плотные выросты, похожие на руки, но оканчивающиеся какими-то странными придатками наподобие сросшихся лап. Еще более примечательным было то, что у существа, несомненно, имелись две огромные груди — очень похожие на груди Тофаа, а голова его смутно напоминала голову чрезвычайно уродливой коровы.

— Во имя Господа, что это такое? — спросил я. — Не будь загадочное существо настолько омерзительным, я почти поверил бы в то, что передо мной русалка.

— Всего лишь рыба, — ответила Тофаа. — Мы называем ее duyong.

— Тогда отчего столько шума из-за простой рыбы? О чем спорят эти люди?

— Некоторые из этих мужчин — рыбаки, которые загарпунили и привезли duyong. Остальные — торговцы рыбой, которые хотят приобрести ее куски для продажи. А вон тот человек, который хорошо одет, деревенский судья. Он требует, чтобы рыбаки присягнули и дали письменные показания.

— Для чего это нужно? Что-нибудь случилось?

— Так происходит всегда, когда выловят такую рыбу. Прежде чем рыбакам дадут разрешение продать duyong, они должны поклясться, что ни один из них не занимался с duyong surata, пока они плыли к берегу.

— Вы имеете в виду… половое сношение с этим?.. С рыбой?

— Рыбаки всегда так делают, хотя и клянутся, что нет. — Тофаа пожала плечами и снисходительно улыбнулась. — Что с вас возьмешь, все вы, мужчины, одинаковы.

За время моего дальнейшего пребывания в Индии мне не раз приходилось обижаться и сокрушаться, что меня относят к тому же полу, что и индусов. Но тогда, столкнувшись с этим впервые, я, стараясь держаться от рыбаков подальше, обошел duyong и спорщиков и отправился по главной улице Кудалора. Все женщины в деревне были полными и носили сари, которые, слава богу, прикрывали большую часть их грязных тел, лишь на животе виднелись складки неряшливой плоти. Худощавые мужчины, которым совершенно нечего было обнажать, были обнажены полностью: на них не было ничего, кроме беспорядочно обернутых вокруг головы тюрбанов и свободно свисающих, больших мешковатых полотенец, которые назывались дхоти. Детишки были совершенно голые, только на лбах у них красовались нарисованные пятнышки.

— Есть здесь караван-сарай? — спросил я Тофаа. — Или как вы его там называете — в общем, место, где мы могли бы остановиться и немного отдохнуть?

— Дак бангла, — ответила она. — Дом, где отдыхают путешественники. Я спрошу.

Тут Тофаа вдруг сделала резкое движение, схватив за руку проходящего мимо мужчину, и резким тоном задала ему вопрос. В подобном случае любой другой мужчина в любой другой стране страшно оскорбился бы и возмутился бы тем, что простая женщина смеет так с ним обращаться. Однако индус явно струсил и заговорил смиренно и раболепно. Тофаа вновь обратилась к нему, причем со стороны это очень сильно напоминало обвинение, а он ответил даже еще более подобострастно. Беседа продолжалась в таком же духе: она чуть ли не рычала, а он под конец чуть не хныкал. Я смотрел на них в изумлении. Ну а затем Тофаа сообщила мне следующее:

— В Кудалоре нет дак бангла. Слишком мало чужеземцев приезжают сюда, еще меньше хотят остановиться здесь на ночь. Да и чего ждать от убогих чоланцев! В моем родном Бангалоре нас приняли бы гораздо гостеприимней. Однако этот негодяй предлагает нам поселиться в его доме.

— Ну что же, это весьма гостеприимно с его стороны, — сказал я.

— Он говорит, чтобы мы следовали за ним вон туда и подождали бы на улице, пока он зайдет внутрь на несколько минут. Затем мы постучимся в дверь, и он ее откроет, после этого мы спросим, нельзя ли получить в этом доме постель и еду, и он грубо откажет нам.

— Я не понимаю.

— Так уж у нас принято. Сами увидите.

Тофаа снова заговорила с мужчиной, после чего тот сорвался с места и рысью помчался вперед. Мы последовали за ним, прокладывая себе дорогу среди свиней, домашней птицы, детей, нечистот и всевозможного уличного мусора. Увидев, где живут обитатели Кудалора (все дома здесь были такими же прочными и элегантными, как лачуги мьен в джунглях Ава), я, признаться, даже порадовался, что для нас не нашлось дак бангла, потому что все, что содержалось только для случайных прохожих, было бы, разумеется, похоже на свинарник. Хотя, если уж говорить откровенно, жилище нашего хозяина тоже мало чем от него отличалось, построенное из глиняных кирпичей и оштукатуренное коровьим навозом, насколько я мог понять, пока мы ждали снаружи. Хозяин в это время исчез в темноте дома. После короткого ожидания мы с Тофаа подошли к лачуге и постучали в хлипкую дверь. Далее произошло нечто очень странное. Последовал обмен репликами, которые мне впоследствии перевела Тофаа.

Тот же самый мужчина появился в дверном проеме и откинул назад голову, чтобы взглянуть на нас сверху вниз. На этот раз Тофаа обратилась к нему, что-то подобострастно бормоча.

— Что? Чужестранцы? — Он кричал достаточно громко для того, чтобы его услышали на пирсе. — Странники-пилигримы? Вот еще не хватало! Мне нет дела, женщина, до того, что ты принадлежишь к джати брахманов! Я не пущу под свой кров кого попало и не позволю своей жене…

И тут он вдруг словно бы переломился пополам и загадочным образом исчез в дверях, когда мясистая коричневато-черная рука оттолкнула его в сторону. Полная, почти до черноты смуглая женщина заняла место супруга, улыбнулась нам и произнесла сладким, как сироп, голосом:

— Говорите, вы странники? Ищете постель и еду? Ну тогда входите. Не обращайте внимания на этого человека: он червь, а не муж. На словах, только на словах он изображает из себя большого господина. Входите, входите же.

В результате мы с Тофаа внесли внутрь свои вещи, а хозяйка привела нас в спальню. Внутри оштукатуренной коровьим навозом комнаты находилось четыре кровати, они представляли собой что-то вроде хиндор, которые я встречал в других местах, но были менее крепкие и удобные. Хиндорой называется койка, подвешенная на веревках к потолку, но эта разновидность кровати, паланг, выглядела наподобие узкой трубы из материи, что-то вроде мешка, разрезанного вдоль: его концы были привязаны к стене, а середина свободно провисала. В двух палангах было полным-полно голых коричневато-черных ребятишек, однако женщина вытряхнула их так же решительно, как перед этим устранила и своего супруга. Стало ясно, что мы будем спать в одной комнате с ней и ее мужем.

Мы вернулись в другую комнату (всего их в лачуге было две). Хозяйка выгнала ребятишек на улицу, а сама стала готовить нам еду. Когда она поставила перед каждым из нас деревянную дощечку, я узнал пищу, которая на ней лежала, или, скорее, я узнал похожий на слизь соус карри, которым она была пропитана, нечто подобное я давным-давно ел в горах Памира. «Карри» было единственным словом, которое я смог выучить за время того давнишнего путешествия в компании чоланцев. Однако, насколько я помнил, те, другие коричневато-черные мужчины, по крайней мере, проявляли больше мужества, чем мой теперешний хозяин. Правда, тогда среди них не было женщин.

Поскольку мы с хозяином не могли общаться, то просто оба присели на корточки и стали поглощать эту неаппетитную еду, время от времени дружески кивая друг другу. Должно быть, во время трапезы я выглядел таким же попираемым и истоптанным zerbino[235], как и он. Мы оба молча жевали, пока две женщины громогласно болтали, обмениваясь замечаниями — как Тофаа позже сообщила мне — о негодности всех мужчин.

— Недаром говорят, — заметила хозяйка дома, — что мужчина только тогда и является мужчиной, когда переполнен гневом, а не когда он подобострастен и обижен. Разве есть что-нибудь, достойное большего презрения, — она махнула дощечкой для еды в сторону своего супруга, — чем слабый мужчина, который пришел в ярость?

— Недаром говорят, — подхватила Тофаа, — что мужчину на самом деле можно так же легко удовлетворить, как накормить мышку.

— Сначала я была замужем за его братом, — сказала хозяйка. — А потом овдовела: товарищи-рыбаки принесли моего мужа домой мертвым — его раздавила на палубе, сказали они, только что выловленная рыба duyong, которая каталась по ней! Вообще-то я должна была вести себя как настоящая sati и броситься в погребальный костер умершего супруга. Но я тогда была еще совсем молодой, не имела детей, а потому деревенский sadhu убедил меня выйти замуж за брата моего мужа и родить детей, которые бы продолжили их род. Ах, я была тогда так молода!

— Недаром говорят, — заметила Тофаа с распутным смешком, — что женщина никогда не старится ниже пояса.

— Точно, так оно и есть! — подтвердила наша хозяйка, сладострастно захихикав. — И еще недаром говорят: как для огня никогда не бывает слишком много поленьев, точно так же и женщина никогда не насытится sthanu.

Какое-то время обе они похотливо хихикали. Затем Тофаа сказала, махнув своей дощечкой в сторону детей, которые толпились на пороге:

— Он, по крайней мере, плодовит.

— Как кролик, — пробормотала хозяйка. — Надо же бедняге хоть чем-то выделиться среди более достойных друзей.

Наконец я устал изображать покорность и, словно бессловесная скотина, молчать на пару со своим хозяином. Я попытался каким-нибудь образом пообщаться с ним. Я показал на свою все еще полную еды дощечку и притворился, что смакую ужин, наслаждаюсь этой жидкой дрянью, а затем спросил, что за мясо находится под подливой карри. Мужчина понял и ответил:

— Duyong. — Теперь я знал еще одно слово из языка чоланцев.

Я встал и вышел из лачуги, чтобы поглубже вдохнуть в себя вечерний воздух. Он был насыщен дымом и запахом рыбы, вонью гниющих отбросов и немытых людей, а еще пуканьем детей, но все-таки это немного помогло. Я отправился побродить по улицам Кудалора, улиц здесь было всего две, и их все еще можно было разглядеть в сумерках. Когда я вернулся домой, то обнаружил, что детишки спят на полу в первой комнате, посреди деревянных дощечек для еды, которыми мы пользовались, взрослые же спали в своих палангах полностью одетыми. С некоторыми трудностями, все-таки в первый раз, я залез в свою кровать и, обнаружив, что она гораздо удобней, чем показалось сначала, заснул. Я проснулся, когда еще было темно, от какой-то возни и понял, что хозяин забрался в паланг своей супруги и занимается с ней surata, а она что-то сердито бормочет и шипит ему. Тофаа тоже проснулась и все слышала. Позже она объяснила мне, что говорила жена:

— Ты всего лишь брат моего покойного супруга. И хотя прошло уже столько лет, ты не должен этого забывать. Так приказал sadhu: тебе запрещено наслаждаться, когда ты сеешь свое семя. Никакой страсти, ты слышишь? Не смей наслаждаться!

К тому времени я пришел к выводу, что наконец-то отыскал истинную родину амазонок и источник всех легенд о них. Одна из легенд гласила, что амазонки оставляют у себя только незначительную часть мужчин, дабы оплодотворяться при их помощи.

На следующий день наш хозяин любезно обошел всех соседей, пока не нашел одного, который собирался отправиться на запряженной быками телеге в соседнюю деревню, дальше в глубь побережья, и согласился взять нас с Тофаа с собой. Мы поблагодарили хозяев за гостеприимство, а я дал мужчине мелкую серебряную монету, в качестве платы за ночлег. Однако властная супруга тут же отобрала ее. Мы с Тофаа устроились сзади повозки, и нас здорово тряхнуло, когда она дернулась с места и покатила по низкому мутному болоту. Чтобы убить время, я спросил свою спутницу, что имела в виду женщина, когда назвала себя sati.

— Это наш старинный обычай, — пояснила Тофаа. — Sati означает «верная жена». Когда мужчина умирает, то его жена, если она настоящая sati, бросится в погребальный костер, на его тело, и тоже умрет.

— Понятно, — задумчиво произнес я. Возможно, я ошибся, посчитав индусских женщин властолюбивыми амазонками, в которых не осталось ничего женственного. — А что, здесь есть своя логика. Мне это, пожалуй, даже нравится: верная жена сопровождает своего дорогого возлюбленного супруга в загробный мир, желая остаться с ним навсегда.

— Ну, не совсем так, — возразила Тофаа. — Как говорится: всякая жена мечтает умереть раньше своего супруга. Так происходит, потому что положение вдовы у нас немыслимо. Возможно, что ее супруг был при жизни полным ничтожеством, но что ей делать, когда она лишается даже такого? Ведь так много женщин постоянно достигают зрелого брачного возраста — одиннадцати-двенадцати лет. Разве есть у потерявшей свежесть немолодой вдовы шанс снова выйти замуж? Оставшись одна на всем свете, лишившись поддержки и защиты, она представляет собой бесполезную, ненужную вещь, и все кому не лень осыпают несчастную насмешками и бранью. Слово, обозначающее на нашем языке вдову, буквально переводится как «мертвая женщина, которая дожидается смерти». Поэтому, сами понимаете, ей лучше прыгнуть в костер и погибнуть в нем.

Это как-то разом снизило пышность высокопарных сантиментов, но я все-таки заметил, что подобное поведение требует немалого мужества и не лишено определенного чувства достоинства.

— Ну, на самом деле, — сказала Тофаа, — этот обычай возник из-за того, что некоторые женщины, собираясь выйти замуж повторно, уже заранее подбирали себе новых мужей и отравляли тех, за которыми были замужем на тот момент. Жертвенный обычай sati был введен правителями и жрецами как раз для того, чтобы прекратить эти широко распространенные убийства мужей. Был принят закон, что, если мужчина умирает по какой-то причине и его жена не может доказать, что не имеет к этому явного отношения, она должна прыгнуть в погребальный костер; если же женщина точно была виновата, то ее бросали в костер родственники умершего. Таким образом, это заставило жен дважды подумать, прежде чем травить своих мужей, и даже заботиться о них, когда те заболевали или становились старыми.

Я решил, что ошибся. Индия вовсе не была страной амазонок. Это была родина гарпий.

Хочу заметить, что все, что мне приходилось видеть здесь впоследствии, лишь подтверждало правильность этого моего заключения. Мы пришли в деревню Панрути вскоре после захода солнца и обнаружили, что здесь тоже нет дак бангла. Тофаа снова перехватила на улице мужчину, и мы прошли через то же самое представление, что и накануне. Он отправился домой, мы последовали за ним, хозяин громко отказывался впустить нас, а потом его резко отодвинула в сторону своевольная женщина. Единственное отличие заключалось в том, что муж-подкаблучник был совсем молодым, а жена — значительно старше.

Когда я поблагодарил хозяйку за то, что она пригласила нас, а Тофаа начала переводить мои благодарности, случилась небольшая заминка.

— Мы благодарим вас и вашего… хм… мужа?.. сына?

— Он раньше был моим сыном, — ответила женщина. — А теперь он мой муж. — Должно быть, я изумленно раскрыл рот, потому что она продолжила объяснения: — Когда его отец умер, он был нашим единственным ребенком и вскоре должен был войти в возраст и унаследовать этот дом со всем его содержимым. Тогда я стала бы «мертвой женщиной, которая дожидается смерти». Поэтому я подкупила местного sadhu, чтобы тот поженил нас с мальчиком — он был еще слишком молод и невежествен, чтобы протестовать, — и таким образом я смогла сохранить свою долю имущества. К сожалению, он оказался не слишком хорошим мужем. Пока что стал отцом только этих троих детишек: моих дочерей и его сестер. — Хозяйка показала на детей, которые сидели, разинув рты, и выглядели недоразвитыми. — Если мое потомство этим и ограничится, то их возможные мужья в будущем станут наследниками. Если только я не отдам девочек в храмовые шлюхи-девадаси. Или же, возможно, поскольку они, как это ни печально, настоящие дурочки, я могу подарить их Священному ордену хромых попрошаек. Хотя, боюсь, они окажутся слишком глупыми для того, чтобы правильно просить подаяние. В любом случае, я очень беспокоюсь и, естественно, каждую ночь стараюсь изо всех сил, чтобы произвести на свет еще одного сына, ведь только в этом случае все мое имущество унаследуют прямые потомки. — Хозяйка проворно поставила перед нами на стол несколько деревянных дощечек с приправленной карри едой. — Поэтому, если вы не возражаете, мы поужинаем побыстрее, чтобы потом отправиться в свой паланг.

И снова ночью меня разбудили хлюпающие звуки surata, которой занимались в комнате. На этот раз они сопровождались настойчивым шепотом. На следующее утро Тофаа объяснила мне, что наша хозяйка повторяла: «Сильнее, сын! Ты должен стараться изо всех сил!» Я подумал, уж не собирается ли алчная женщина в следующий раз выйти замуж за собственного внука. Однако решил не вмешиваться не в свое дело и поэтому ни о чем не стал спрашивать. Точно так же я не стал делать замечаний Тофаа и объяснять ей, что с точки зрения христианина все индуистские верования — один сплошной грех, да и просто по-человечески мне их мораль пришлась весьма не по вкусу.

Наша цель — столица Чолы Кумбаконам — находилась не так уж и далеко от того места, где мы пристали к берегу. Однако купить на побережье верховых лошадей оказалось невозможно, да и желающих подвезти нас до соседней деревни или города тоже не нашлось. По-моему, местным индусам не позволяли этого делать их жены. Поэтому нам с Тофаа пришлось добираться до столицы невероятно долго и с постоянными пересадками: то мы покачивались на повозках, которые тянули буйволы, неуклюже подскакивая на их острых хребтах; то нас тащили на каких-то каменных салазках, где мы сидели, расставив ноги; то мы тряслись верхом на вьючных ослах, а раз или два ехали на настоящих оседланных лошадях. Однако чаще всего мы просто шли пешком, а ночевать нам обычно приходилось прямо на обочине дороги. Но это все еще куда ни шло, гораздо хуже было то, что каждую ночь Тофаа притворялась, хихикая, что я устраиваю ночлег в дикой местности только для того, чтобы изнасиловать ее. Когда же ее ожидания не оправдывались, она потом почти всю ночь обиженно жаловалась, что я плохо отношусь к высокорожденной госпоже по имени Дар Богов.

Последняя отдаленная деревня на нашем пути имела название, которое было больше ее населения — Йаямкондачолапурам, да к тому же во время нашего пребывания там число ее жителей еще уменьшилось. Помню, в тот вечер мы с Тофаа снова сидели на корточках в вымазанной коровьим навозом хижине и хлебали какое-то отвратительное блюдо приправленное карри, когда услышали нарастающий звук, напоминающий отдаленный гром. Наши хозяева тут же вскочили и, одновременно издав ужасный вопль: «Асвамхеда!», — выбежали из дома, отпихнув ногами в сторону нескольких детишек, валявшихся на полу.

— Что такое «асвамхеда»? — спросил я Тофаа.

— Не имею представления. Это слово означает всего лишь «бегите прочь».

Рассудив, что нам тоже лучше последовать примеру хозяев и убежать, мы перешагнули через детишек и выскочили на единственную улицу деревни. Громыхание слышалось уже ближе, и я смог определить, что это стадо животных, несущихся галопом куда-то на юг. Все жители Йаямкондачолапурама бежали прочь от этого шума: охваченная безудержной паникой толпа небрежно топтала ногами множество детишек и стариков, упавших на землю. Некоторые самые расторопные индусы вскарабкались на деревья или на крытые соломой крыши своих жилищ.

Я увидел, как животные, бегущие впереди галопом, поскакали по южному концу улицы, и понял, что это лошади. Теперь я достаточно знаю лошадей и могу вас заверить, что среди животных они не самые разумные существа, однако нет никакого сомнения, что кони все-таки значительно умнее индусов. Даже бешено скачущий табун лошадей, с выпученными глазами и покрытыми пеной боками, не затоптал ни одного человека на своем пути. Все они либо перескакивали через лежащих на земле, либо сворачивали в сторону, умудряясь никого не задевать копытами. Поэтому я просто распростерся на дороге и увлек за собой Тофаа, которая пронзительно кричала от ужаса. Я заставил ее лежать спокойно, поскольку надеялся, что обезумевший табун обогнет нас и пронесется стороной. Лошади также старались не наступить на лежащие без движения тела стариков и детишек, по которым уже прошлись их родственники, друзья и соседи.

Когда последние кони исчезли на дороге, ведущей на север, пыль постепенно начала оседать, а жители деревни стали слезать с деревьев и крыш и возвращаться обратно. Они тут же принялись хором пронзительно завывать и вопить от горя, поскольку по пути поднимали раздавленные мертвые тела; индусы потрясали кулаками, угрожая небу, и громко выкрикивали проклятия богу-разрушителю Шиве за то, что тот забрал столько невинных и немощных людей.

Мы с Тофаа снова вернулись к прерванной трапезе. Вскоре пришли и наши хозяева и пересчитали своих детей. Все дети оказались целы, да и сами родители отделались лишь травмами. Однако они пребывали в такой же печали, как и остальные жители деревни, были просто убиты горем. В ту ночь они даже не стали заниматься surata. Я попытался выяснить у хозяев, что же такое «асвамхеда», но они смогли сказать только, что это несчастье случается раз в год и что это дело рук злобного раджи из Кумбаконама.

— Мы бы советовали вам, странники, лучше не ходить в этот город, — сказала женщина. — Почему бы вам не поселиться здесь, в мирном, цивилизованном и близком Йаямкондачолапураме? Теперь, когда Шива уничтожил столько людей, для вас найдется просторное жилище. Зачем стремиться в Кумбаконам, который называется Черным городом?

Я объяснил, что у нас там есть дело, и спросил, почему город так назвали.

— Потому что черен сам раджа Кумбаконама, черны его люди, черны собаки, стены и вода, черны его боги и сердца жителей этого города.

Глава 3

Не вняв предостережению, мы с Тофаа снова двинулись на юг и через некоторое время пересекли сточную канаву, которая удостоилась названия реки Колерун; на другом ее берегу и располагался город Кумбаконам.

Он не зря считался столицей, ибо по размерам был гораздо больше любого из тех индусских городов, через которые мы прошли. Его грязные улицы окаймляли глубокие канавы, полные застоявшейся мочи, огромного количества гниющих на солнце отходов, всевозможного мусора, трупов собак и попрошаек, которые разлагались у всех на глазах; повсюду стояло отвратительное зловоние, состоявшее из запахов карри, горелого жира, пота и немытых ног. Но в действительности город выглядел не неряшливее других, и слой грязи на его поверхности был не больше, чем в тех индусских городах, которые мы уже видели. Да и его чумазые обитатели тоже были не чернее прочих индусов. Разумеется, население в столице оказалось значительно больше: Кумбаконам привлекал многих странных типов, которые наверняка оставили свои дома и пришли сюда из родных деревень в поисках лучшей жизни. Кого здесь только не было! Например, в толпе народа на улицах я увидел нескольких человек, одетых в безвкусные женские сари, однако при этом на головах у них красовались неопрятные чалмы, которые здесь традиционно носили мужчины.

— Это ardhanari, — пояснила Тофаа. — Как вы их называете? Гермафродиты. Любой может увидеть, что груди у них как у женщин. Однако тот, кто захочет посмотреть, что у них внизу живота — а там у них и мужские, и женские половые органы, должен заплатить за эту привилегию.

— Надо же! Я всегда считал, что гермафродиты — существа мифические. Однако я думаю, что, пожалуй, в Индии им самое место.

— Мы люди цивилизованные, — сказала Тофаа, — и позволяем ardhanari свободно ходить по улицам, заниматься торговлей и носить такие же элегантные наряды, какие носят женщины. Закон требует только одного: чтобы они надевали мужские головные уборы.

— Дабы не ввести в заблуждение излишне доверчивых?

— Совершенно верно. Мужчина, который ищет обычную женщину может нанять девадаси, храмовую шлюху. Однако на ardhanari, хотя те и не относятся ни к одному храму, все же гораздо больший спрос, поскольку они могут быть как мужчинами, так и женщинами. Мне говорили, что они могут быть и тем и другим одновременно.

— А тот человек, вон там? — поинтересовался я. — Он что, тоже торгует своими половыми органами?

Если так, то он, похоже, мог продавать их на вес. Только представьте, мужчина вез их перед собой в огромной корзине, которую держал обеими руками. Хотя эти органы и принадлежали его телу, но полотно дхоти не могло прикрыть их. Корзина мужчины была почти полностью заполнена его мошонкой с яичками, эта часть его тела выглядела кожистой, морщинистой, покрытой венами, как у слона, а каждое яичко было в два раза больше человеческой головы. При виде этого мои собственные органы заболели: я преисполнился сочувствия и ощутил спазм.

— Загляните ему под дхоти, — сказала Тофаа, — и увидите, что его ноги толстые, как у слона, и покрыты такой же кожей. Но не слишком сочувствуйте ему, Марко-валлах. Он всего лишь пария, который болен «позором Сантоме». Сантоме — это наш вариант имени того христианского святого, которого вы называете Томас.

Объяснение оказалось даже еще более удивительным, чем вид этого несчастного человека-слона. Я произнес недоверчиво:

— Но что могут в этой невежественной земле знать о святом Томасе?

— Он похоронен где-то неподалеку отсюда, по крайней мере так говорят. Сантоме был первым христианским миссионером, приехавшим в Индию. Однако его не слишком хорошо приняли, потому что этот человек пытался помогать подлым изгоям-париям, которые вызывают всеобщее отвращение и наносят оскорбление добрым людям, принадлежащим к джати. Так что в конце концов пастве Сантоме, состоящей из парий, заплатили, чтобы они убили его, и…

— Его собственной пастве? Неужели прихожане убили его?

— Пария сделает что угодно за медную монету. Ведь эти люди как раз и существуют для грязной работы. Однако Сантоме, наверное, действительно был святым человеком, хотя и язычником. Люди, которые его убили, и их потомки-парии прокляты с тех пор: на них наслали «позор Сантоме».

Мы поспешили в центр города, где стоял дворец раджи. Для того чтобы попасть туда, надо было пересечь обширную рыночную площадь, переполненную народом, как и все рыночные площади, однако в тот день там не торговали. Там отмечали какой-то праздник, поэтому мы с Тофаа шли не торопясь: мне хотелось рассмотреть, как индусы празднуют радостное событие. Похоже, что они делали это по обязанности, поскольку я нигде не смог найти хоть одного счастливого или оживленного лица. Сегодня на лбах индусов красовались большие по размеру, чем обычно, пятна краски, к тому же их лица были вымазаны чем-то похожим на грязь, но пахнущим гораздо хуже.

— Помет священных животных, — пояснила Тофаа. — Сначала коровьей мочой моют лица, а затем намазывают навозом глаза, щеки и грудь.

Я воздержался от каких-либо замечаний и лишь спросил:

— Зачем?

— Сегодня праздник в честь Кришны — Бога Любви. Видите ли, когда Кришна был всего лишь юношей, он был простым пастухом, пас коров и именно в коровнике соблазнял местных женщин. Так что это не просто праздник в честь пылкой любви, это еще и торжественное чествование священных коров Кришны. Слышите музыку, которую исполняют музыканты?

— Слышу. Но я и не подозревал, что это музыка.

Музыканты собрались у помоста в центре площади и терзали множество каких-то инструментов — флейты из тростника, ручные барабаны, деревянные трубки, струнные инструменты. Среди всей этой какофонии, состоявшей из визга струн, звона и треска, действительно приятные ноты издавал только один инструмент — похожий на лютню, с длинной шеей и телом, напоминающим тыкву; у него были три металлические струны, на которых музыкант играл указательным пальцем. Зрители-индусы возбужденно толкались рядом, но вид у них был отнюдь не радостный. Скорее они выглядели терпеливыми и опечаленными звуками музыки.

— То, что музыканты сейчас играют, — пояснила Тофаа, — называется kudakuttu — танец Кришны с горшком, в его основе лежит древняя песня пастухов коров, которую они поют во время дойки.

— Ну что же, если бы я сам хорошенько подумал, то, пожалуй, мог бы догадаться.

— И тут появляется красивая девушка nach. Давайте постоим и понаблюдаем, как она исполняет танец Кришны с горшком.

До черноты смуглая плотная женщина, возможно, и красивая по канонам индусской красоты, с которыми меня ознакомила Тофаа, по существу, сама недалеко ушла от млекопитающего, которому посвятила свой танец. Она тяжелой походкой взошла на помост, неся с собой большой глиняный горшок, символизирующий, насколько я понял, горшок с молоком Кришны, и начала принимать различные позы. Она ставила горшок то на один изгиб руки, то на другой, опускала его на голову, время от времени широко расставляя ноги, очевидно, очищая помост от муравьев.

Тофаа по секрету сообщила мне:

— Люди, которые поклоняются Кришне, — самая жизнерадостная и беззаботная из всех сект индусов. Многие осуждают их за то, что они предпочитают живое веселье целительному спокойствию медитации. Но, насколько вы можете видеть, они изображают беззаботного Кришну, заявляя, что радость жизни приводит к счастью, а счастье дарует безмятежность, которая, в свою очередь, дает мудрость, ну а всё вместе это образует единство души. Вот что выражает танец с горшком.

— Очень интересно. А когда она начнет?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду танец. Когда она начнет танцевать?

— Но это и есть танец!

Мы продолжили идти по площади — Тофаа казалась раздосадованной, да и я был не слишком сдержан — через толпу почти до оцепенения угрюмых участников праздника к воротам дворца. Пайцза Хубилая из слоновой кости висела у меня на груди, Тофаа объяснила двум стражникам у ворот, что она собой представляет. Оба были одеты в не слишком-то воинственного вида дхоти и держали свои пики под каким-то непонятным углом. Стражники в ответ лишь неопределенно пожали плечами, словно не знали, пропустить нас или взять на себя труд выгнать прочь. Мы пересекли пыльный двор и вошли во дворец, который был, по крайней мере, роскошным сооружением из камня, а не убогим строением из глины и навоза, как почти все остальные здания в Кумбаконане.

Нас встретил управляющий — наверняка высокого ранга, поскольку на нем был чистый дхоти, — он был потрясен видом моей пайцзы, тем более что Тофаа объяснила ему, что это такое. Управляющий распростерся ниц, прижавшись к полу лицом, а затем принялся перемещаться, словно краб. Тофаа сказала, что мы должны следовать за ним. Вскоре мы оказались в тронном зале. Для того чтобы описать вам богатство и великолепие этого зала, я скажу лишь, что все четыре ножки трона стояли в супницах, полных масла, чтобы местные змеи kaja не смогли заползти на сиденье, а белые муравьи не сгрызли и не уничтожили его целиком. Управляющий сделал нам знак подождать и поспешил в другую дверь.

— Почему этот человек ходит чуть ли не на своем животе? — спросил я Тофаа.

— Он должен выказывать уважение в присутствии тех, кто выше него. Мы тоже должны так делать, когда раджа присоединится к нам. Не обязательно падать на пол, но следует держаться так, чтобы ваша голова не была выше, чем его. Я толкну вас локтем в нужный момент.

И тут с полдюжины мужчин вошли в комнату, выстроились в ряд и принялись невозмутимо нас разглядывать. Они просто не поддавались описанию, как и те люди, которые участвовали в празднике на площади, но были выряжены в великолепные, расшитые золотом дхоти. Их торсы даже прикрывали тонкие блузы, а на головах были почти что правильно повязанные тюрбаны. Впервые за все время пребывания в Индии я подумал, что встретил каких-то людей, принадлежавших к высшему классу, возможно, к свите министров раджи. Поэтому я начал было свою приветственную речь, обратился ко всем как к уважаемым синьорам и хотел представиться.

— Тихо, — сказала Тофаа, дергая меня за рукав. — Это всего лишь те, кто выкрикивает, и те, кто восхваляет.

Прежде чем я смог спросить, что это означает, в дверях произошло движение и в зал в сопровождении группы придворных церемонно вошел раджа. Тотчас же все шестеро тех, кто выкрикивает и восхваляет, завопили — хотите верьте, хотите нет, но сделали они это в унисон.

— Все приветствуют его величество махараджираджу Радж Раджешвар Нарендра Карни Шриомани Саваи джа махараджу шри Ганга миазам сингхи джа Бахадура!

Позже я заставил Тофаа повторить все это для меня, медленно и четко, чтобы я мог все это правильно записать — не только потому, что этот титул был столь удивительно грандиозным, а еще и потому, что он показался мне слишком нелепым для такого маленького, черного, старого, лысого, пузатого и намазанного маслом индуса.

Похоже, на какое-то время он поставил в тупик даже Тофаа. Однако, преодолев замешательство, она толкнула меня локтем и преклонила колени — а поскольку моя спутница была крупной женщиной, то обнаружила, что, даже стоя на коленях, она все-таки чуть выше маленького раджи, поэтому Тофаа склонилась еще ниже, в совсем уж унизительном поклоне, и неуверенно начала:

— Ваше величество… махараджираджа… радж…

— Вашего величества достаточно, — произнес он с некоторой досадой.

Те, кто выкрикивает и восхваляет, заорали:

— Его величество — лучший правитель в мире!

Раджа скромно, но весело махнул рукой, велев им замолчать. Какое-то время они больше не вопили, однако и не соблюдали полное молчание. Каждый раз, когда маленький раджа что-нибудь делал, они комментировали это бормотанием, причем и бормотать тоже каким-то образом умудрялись в унисон, что-то вроде: «Смотрите, его величество сидит на своем троне» или: «Смотрите, как изящно его величество похлопывает себя по челюсти…»

— А кто, — произнес маленький раджа, обратившись к Тофаа, — этот человек? — Повернувшись, он высокомерно посмотрел на меня, потому что я не встал на колени и не поклонился ему вовсе.

— Скажите ему, — произнес я на фарси, — что меня зовут Марко Поло и что я знатный чужестранец.

Взгляд маленького раджи из высокомерного стал раздраженным, и он произнес тоже на фарси:

— Этот тип белый человек, да? Белокожий! Если ты христианский миссионер, то уходи.

— Его величество разрешает низкому христианину уйти прочь, — пробормотали те, кто выкрикивает и восхваляет.

Я сказал:

— Да, я христианин, ваше величество, однако…

— Тогда поди прочь, иначе ты разделишь судьбу своего давнишнего предшественника Сантоме. Тот имел наглость появиться здесь и начал всех поучать, что мы якобы должны поклоняться плотнику, чьими учениками были рыбаки. Омерзительно. Плотники и рыбаки принадлежат к самому низкому джати, если не к бесправным париям.

— Его величество преисполнился праведным чувством омерзения! — прокомментировали это те, кто выкрикивает и восхваляет.

— Я действительно прибыл сюда с миссией, ваше величество, но вовсе не затем, чтобы поучать. — Я решил на какое-то время пойти на компромисс. — Больше всего мне хотелось увидеть ваше великое государство, и… — это стоило мне усилия, но я солгал, — я получил, побывав здесь, огромное наслаждение. — Я махнул рукой в сторону окон, откуда доносились печальная музыка и приглушенные звуки так называемого праздника.

— О, ты видел, как веселятся мои подданные! — воскликнул маленький раджа, он больше не выглядел раздраженным. — Да, я стараюсь, чтобы все были счастливы и довольны. Вы получили наслаждение от веселых шалостей Кришны, Поло-валлах?

На мой взгляд, весельем там и не пахло. Но что я мог сказать?

— Да, очень, особенно от музыки, ваше величество. Мне очень понравился один инструмент, такая… лютня с длинной шеей…

— Вы говорите правду? — воскликнул он, казалось страшно довольный.

— Его величество чрезвычайно доволен!

— Это совершенно новый инструмент! — продолжил раджа возбужденно. — Он называется ситар. Его изобрел мой собственный придворный мастер музыки!

Таким образом я случайно растопил холодок, первоначально возникший между нами. Тофаа бросила на меня восхищенный взгляд, когда маленький раджа восторженно залепетал:

— Вы должны встретиться с изобретателем инструмента, Поло-валлах. Можно, я буду называть вас Марко-валлах? Да, давайте отобедаем вместе, я прикажу мастеру музыки присоединиться к нам. Какое удовольствие принимать умного гостя, с таким великолепным вкусом. Глашатаи, велите приготовить пиршественный зал!

Шестеро мужчин быстро вышли в коридор, все так же в унисон выкрикивая команду, они даже вышли, шагая в ногу. Я сделал осторожный жест в сторону Тофаа, она поняла и застенчиво спросила маленького раджу:

— Ваше величество, не разрешите ли нам смыть с себя дорожную пыль, прежде чем мы удостоимся чести присоединиться к вам за столом?

— О да. Конечно, пожалуйста. Простите меня, прекрасная госпожа, но ваша красота может заставить любого забыть, глядя на вас, о таких мелочах. Ах, Марко-валлах, снова виден ваш хороший вкус. Сразу ясно, что вы действительно восхищаетесь нашей страной и людьми, раз взяли в жены госпожу из наших женщин. — Я открыл рот, а он добавил игриво: — Однако, выбрав себе самую красивую, вы отняли ее у нас, бедных уроженцев, да? — Я не нашелся, что на это ответить, а раджа подошел к управляющему, который все еще, распростершись, лежал на полу, пнул его и прорычал:

— Ублюдок! Чтоб тебе не возродиться дважды! Почему ты не отвел этих высоких гостей немедленно в самые лучшие покои и не позаботился о них? Немедленно сделай это! Приготовь для гостя и его супруги комнаты! Дай им слуг! А затем проследи за приготовлениями к пиру и позаботься об актерах!

Увидев, что в нашей спальне две отдельные кровати, я успокоился. Когда же несколько крепких темнокожих женщин натаскали воды и наполнили лохань, я подумал, что нет ничего неудобного в том, чтобы мы с Тофаа делили одну комнату для омовений. Поскольку я был мужчиной, то воспользовался своим преимуществом и вымылся первым, а затем остался, чтобы проследить за омовением Тофаа. Я руководил служанками, вызвав у них скептицизм своей настойчивостью и скрупулезностью, однако благодаря этому Тофаа впервые как следует вымылась. После того, облачившись в самые лучшие свои одежды, мы спустились в обеденный зал. Сегодня даже босые ноги Тофаа были чистыми.

Прежде чем насладиться застольной беседой, я посчитал своим долгом сообщить маленькому радже и всем остальным присутствующим:

— Госпожа Тофаа Девата мне не жена, ваше величество. — Это прозвучало грубо и нелестно для моей спутницы, и поэтому, чтобы он сохранил к ней уважение как к значительной персоне, я добавил: — Она одна из благородных вдов ныне покойного царя Ава.

— Значит, вдова? — проворчал маленький раджа, моментально потеряв к ней всякий интерес.

Я продолжил:

— Госпожа Дар Богов любезно согласилась сопровождать меня в путешествии по вашей прекрасной земле и переводить мне мудрые суждения и замечания всех ваших людей, которых мы встречали в дороге.

Он снова проворчал:

— Сопровождать, да? Ну что же, у всех свои традиции. Чувствительный и обладающий хорошим вкусом индус, отправляясь в путешествие, берет с собой не женщину, а мальчика, потому что его характер не похож на нрав змеи kaja, да и отверстие у него не как у коровы.

Чтобы сменить тему, я повернулся к еще одному сидевшему за нашим столом мужчине — примерно моих лет и с бородой как у меня; кожа его казалась скорее загорелой, чем черной.

— Я полагаю, это вы музыкант-изобретатель?..

— Это мастер музыки Амир Хусру, — произнес маленький раджа собственническим тоном. — Мастер мелодий, танцев и поэзии, великолепный сочинитель развратных стихов ghazal. Он оказывает честь моему двору.

— Благословен двор его величества, — тихо загудели те, кто выкрикивает и восхваляет. — И благословен он из-за присутствия его величества. — Все это время мастер музыки лишь неодобрительно улыбался.

— Я никогда раньше не видел инструментов с металлическими струнами, — сказал я, и Тофаа, теперь присмиревшая и покорная, перевела, а я продолжил: — Откровенно говоря, я никогда раньше не думал, что индусы могут изобрести что-либо хорошее и полезное.

— Вы, люди с Запада, — заявил маленький раджа сварливо, — всегда смотрите, как бы сделать что-нибудь хорошее. Мы, индусы, стремимся сами стать хорошими. Бесконечно более мудрое отношение к жизни.

— Так или иначе, — заметил я, — этот новый индусский инструмент ситар действительно сделан хорошо. Поздравляю вас, ваше величество, и вашего мастера Хусру.

— Только я не индус, — вставил на фарси мастер музыки. — По происхождению я перс. Я думал, вы догадаетесь об этом по названию, которое я дал инструменту. Ведь в переводе с фарси «ситар» означает «трехструнный». Одна струна сделана из стальной проволоки, а две другие — из медной.

Маленькому радже явно не понравилось, что я узнал, что ситар — это не изобретение индусов. Мне захотелось снова вернуть ему хорошее настроение, и я тщетно пытался придумать хоть одну тему для разговора, которая ни явно, ни скрытно не унизила бы индусов. В отчаянии я принялся восхвалять еду, которую нам подали. Это оказалась какая-то разновидность оленины, как обычно пропитанная соусом карри. Однако этот соус был, по крайней мере, на вид приятного золотисто-желтого цвета и немного лучше на вкус, благодаря куркуме, которая ценилась ниже, чем шафран.

— Это мясо оленя, у которого четыре рога, — пояснил маленький раджа, когда я рассыпался в комплиментах. — Деликатес, которым мы угощаем только самых знатных гостей.

— Я польщен, — сказал я. — Но я думал, что ваша религия запрещает убивать диких животных. Без сомнения, я был введен в заблуждение.

— Нет-нет, вам все правильно объяснили, — ответил маленький раджа. — Но наша религия предлагает нам проявлять смекалку. — Он подмигнул. — Поэтому я приказал всем жителям Кумбаконама брать святую воду из храмов, идти в лес и окроплять там все святой водой, громко объявляя, что все лесные животные впредь приносятся в жертву богам. Это позволило нам охотиться на них: понимаете, подразумевается, что все убитые животные — это ритуальные пожертвования, разумеется, наши охотники всегда отдают заднюю часть или что-нибудь еще храмовым sadhu, так что тем будет весьма затруднительно решить, что мы неправильно толкуем какой-нибудь священный текст.

Я вздохнул. Просто невозможно было найти безобидный предмет для беседы. Но я снова попытался:

— А вот интересно, ваше величество, ваши охотники загоняют зверя верхом на лошади? Я спрашиваю об этом, потому что недоумеваю: похоже, часть ваших лошадей убежала из царских конюшен. Мы с госпожой Тофаа столкнулись с целым табуном, скачущим на свободе на том берегу реки.

— Ах, вы встретились с моим асвамхеда! — воскликнул раджа, и, похоже, хорошее настроение вернулось к нему снова. — Асвамхеда — это еще одна моя придумка. Видите ли, мой враг, другой раджа, владеет той провинцией за рекой Колерун. Поэтому-то каждый год мои загонщики специально направляют туда табун лошадей. Если раджа возмутится из-за этого вторжения и оставит себе лошадей, тогда у меня появится повод для объявления войны, для того, чтобы покорить и захватить его земли. Однако если мой враг разворачивает табун и возвращает его мне — тогда это означает, что он покорился мне и весь мир знает, что я выше его.

Если этот маленький раджа выше остальных, решил я, когда трапеза завершилась, то я был бы рад не встречаться с другими. Потому что тот, с кем мне выпало познакомиться, ознаменовал завершение обеда тем, что наклонился вбок, приподнял свою маленькую ягодицу и с перерывами несколько раз громко испортил воздух.

— Его величество пукнул! — завопили те, кто выкрикивает и восхваляет, заставив меня вздрогнуть еще сильнее, чем прежде. — Еда была хороша, трапеза удалась, его величество великолепно усвоил пищу, его кишки — это пример для всех нас!

Откровенно говоря, я очень сильно сомневался в том, что эта кривляющаяся обезьяна поможет мне в моем деле. Однако когда мы сели за стол, чтобы выпить теплого чая из искусно украшенных драгоценными камнями, но немного бесформенных чаш, я подробно поведал маленькому радже и мастеру Хусру о событиях, которые привели меня сюда, и о предмете моих поисков, а в заключение сказал:

— Я так понимаю, ваше величество, что ловец жемчуга — ваш подданный, который обзавелся зубом Будды в надежде, что тот принесет ему удачу в поисках жемчуга.

Маленький раджа, как я и ожидал, воспринял это как оскорбление его лично, индуизма и индусов вообще.

— Я потрясен, — пробормотал он. — Неужели вы подозреваете, Марко-валлах, что некоторые из моих подданных наделяют сверхъестественной силой какие-то части тела враждебного нам бога? Да, я потрясен тем, что вы думаете, будто индусы сомневаются в силе их собственной веры, веры их отцов, веры их великодушного раджи.

Я произнес примирительно:

— Наверняка новый владелец зуба теперь уже осознал свою ошибку, поняв, что эта вещь вовсе не магическая, и очень сожалеет, что приобрел ее. Ну а поскольку он является добрым индусом, то, наверное, просто выбросил зуб в море. А если еще нет, то ваш добрый подданный, возможно, будет рад произвести обмен и избавиться от него.

— Он наверняка захочет избавиться от зуба! — резко бросил маленький раджа. — Я велю объявить повсюду, чтобы он явился во дворец и отказался от зуба — и отправился в карават!

Я не знал, что такое карават, но, очевидно, мастер Хусру знал, потому что мягко заметил:

— Будет не так-то просто, ваше величество, убедить кого-либо это сделать.

— Пожалуйста, ваше величество, — попросил я. — Не надо ничего требовать или угрожать, сообщите своим подданным лишь мою убедительную просьбу и пообещайте за зуб награду.

Маленький раджа еще какое-то время ворчал, но затем сказал:

— Меня знают как раджу, который всегда держит свое слово. Если я предложу награду, она будет уплачена. — Он покосился на меня. — Вы же ее уплатите, правда?

— Разумеется, ваше величество, и очень щедро.

— Отлично. А затем последует карават. Мое слово нерушимо.

Не знаю, должен ли я был попытаться защитить какого-то незнакомого мне ловца жемчуга. Но в любом случае у меня просто не было времени это сделать, ибо маленький раджа тут же подозвал управляющего и что-то энергично приказал ему. Управляющий быстро ринулся прочь из зала, а раджа снова повернулся ко мне.

— Глашатаи немедленно прокричат мой указ по всему государству: раджа повелевает принести ему во дворец языческий зуб и обещает за это необычайно щедрую награду. Затея увенчается успехом, обещаю вам, потому что все мои подданные честные и благочестивые индусы. Однако на это может потребоваться какое-то время, потому что ловцы жемчуга постоянно плавают туда и обратно между своими родными деревнями и морским побережьем.

— Понимаю, ваше величество.

— Вы останетесь моим гостем — ваша женщина тоже — до тех пор, пока реликвия не найдется.

— С огромным удовольствием, ваше величество.

— Тогда давайте покончим со скучными делами и серьезными заботами, — сказал он, демонстративно отряхнув руки, — и пусть веселье и радость так же правят здесь, как и на площади снаружи. Глашатаи, приведите актеров!

И вот пред нами предстал первый актер: старый и очень грязный, до черноты смуглый мужчина, в таком оборванном дхоти, что это выглядело даже неприлично. Он шаркающей походкой скорбно вошел в зал и распростерся ниц перед маленьким раджой. Мастер Хусру любезно пояснил мне:

— Таких людей мы в Персии называем дервишами, святыми нищими, здесь их именуют нага. Сейчас он продемонстрирует, как зарабатывает себе на кусок хлеба.

Старый нищий нашел в комнате свободное место, встал там и издал пронзительный крик, после чего вошел такой же ободранный и грязный юноша. Он принес сверток: кусок грязной ткани был замотан веревкой. Актеры вдвоем развернули узел, это оказалась покачивающаяся кровать-паланг, обе веревки которой заканчивались маленькими медными чашами. Юноша улегся на паланг. Старый нага встал на колени и буквально подцепил эти две чаши своими глазницами, обхватив их морщинистыми черными веками. Он очень медленно выпрямился и поднял с пола паланг вместе с юношей, не пользуясь при этом ни руками, ни зубами, действуя при помощи одной только силы глазных мышц. Потом старик начал раскачивать юношу из стороны в сторону и проделывал это до тех пор, пока маленький раджа не начал хлопать в ладоши. Я, Хусру и Тофаа тоже из вежливости похлопали и бросили нищему несколько монет.

Следующей в обеденный зал вошла, присев на корточки, дородная темно-коричневая девушка nach, которая станцевала для нас почти так же вяло, как и та женщина, которую я видел на празднике, посвященном Кришне. Единственным музыкальным сопровождением было позвякивание огромного количества золотых браслетов, которые украшали одну руку танцовщицы от запястья до самого плеча; больше на девушке ничего не было надето. Это выглядело не слишком захватывающе — точно так же Тофаа переставляла свои обычно выпачканные землей ноги и выставляла пушистый kaksha — однако маленький раджа хихикал, пыхтел и сладострастно глотал слюни на всем протяжении танца, а затем изо всех сил захлопал в ладоши, когда женщина закончила.

После этого вернулся оборванный и грязный старый нищий. Потирая свои глаза, которые налились кровью и покраснели после его представления с палангом, он обратился к маленькому радже с короткой речью. Тот повернулся и объяснил мне:

— Нага говорит, что он йог, Марко-валлах. Последователи секты йогов овладели многими необычными и тайными искусствами. Да сами сейчас увидите. Если вы действительно питаете заблуждение, а я подозреваю, что так оно и есть, что мы, индусы, лишены способностей и вообще недоразвиты, то сейчас убедитесь в обратном, потому что станете свидетелем чуда, которое вам может показать только индус. — Он обратился к ожидающему нищему: — Какое чудо йогов ты покажешь нам, а, ох йог? Тебя на месяц закопают в землю, а потом ты появишься оттуда все еще живым? Или ты заставишь канат встать вертикально, залезешь на него и исчезнешь в облаках? А может, разрежешь своего помощника на куски, а затем снова соберешь его? Или же ты, по крайней мере продемонстрируешь нам, как ты занимаешься левитацией, а, святой ох йог?

Немощный старик заговорил скрипучим тихим голосом, но очень весомо, словно сообщал нечто важное, при этом он сильно жестикулировал. Маленький раджа и мастер музыки подались вперед и напряженно слушали. На этот раз, что происходит, мне поясняла Тофаа. Казалось, она делала это с удовольствием, даже страстно:

— Это будет то чудо, которое, возможно, вы захотите посмотреть поближе, Марко-валлах. Йог говорит, он обнаружил совершенно иной способ заниматься surata с женщиной. Его linga не извергает свои соки в критический момент; в отличие от обычных мужчин он всасывает все внутрь. Таким образом йог заглатывает чужие жизненные силы и не тратит при этом свои. Он говорит, что его открытие не только позволяет испытать новые, просто сказочные ощущения, но подобная длительная практика увеличивает жизненные силы мужчины настолько, что он может жить вечно. Не хотите ли изучить эту возможность, Марко-валлах?

— Ну, — заметил я, — похоже, что это действительно очень интересно.

— Да! Покажите нам, ох йог! — обратился к старику маленький раджа. — Покажите нам это немедленно. Глашатаи, верните обратно девушку nach. Она уже раздета и готова к тому, чтобы ею попользовались.

Шестеро мужчин поспешили прочь, шагая в ногу. Но йог предостерегающе поднял вверх руку и произнес с пафосом что-то еще.

— Он говорит, что отказывается делать это со столь искусной и высоко ценимой танцовщицей, — перевела Тофаа, — потому что любая женщина поблекнет, когда его linga сделает всасывающее движение, находясь в ней. Вместо этого он просит принести ему yoni, на котором он мог бы все нам продемонстрировать.

Шестеро глашатаев уже возвращались, поспешно ведя за собой обнаженную девушку, но после того, как получили новое приказание от маленького раджи, снова бросились прочь.

Я спросил:

— Что-то я не пойму, разве yoni может существовать отдельно от женщины?

— Он имел в виду камень yoni, — пояснила Тофаа, — вокруг каждого храма вы увидите вытесанные из камня колонны в виде linga, которые символизируют бога Шиву, а также камни yoni с отверстиями, которые символизируют его богиню Нарвати.

Шестеро мужчин вернулись, один из них нес камень, похожий на маленькое колесо с вырезанным в нем овальным отверстием, отдаленно напоминавшим женский yoni, вокруг которого были даже вытесаны волосы kaksha.

Йог проделал несколько подготовительных жестов и произнес что-то вроде магического заклинания, затем раздвинул лоскуты дхоти и бесстыдно обнажил свой linga, который был похож на сук с ободранной черной корой. После серии еще нескольких жестов и магических заклинаний он воткнул свой безвольный орган в отверстие каменного yoni. Затем, прижав тяжелый камень к своей промежности, йог сделал рукой знак девушке nach, которая стояла в сторонке и тоже наблюдала за ним. Он предложил ей взять его linga в руки и заставить его встать.

Девушка не стала возражать или жаловаться, но, казалось, ей не слишком понравилось подобное предложение. Тем не менее она взяла то, что высовывалось из камня, и начала прилежно над ним трудиться, как если бы доила корову. Ее собственное вымя подскакивало, а все браслеты позвякивали в такт движениям. Нищий, монотонно напевая, колдовал над yoni, а рука девушки дергала его linga; вот старик прикрыл свои красные глаза, пытаясь сконцентрироваться, и ручейки пота потекли по его грязному лицу. Спустя некоторое время его linga увеличился настолько, что выдвинулся еще дальше из камня, мы смогли разглядеть даже его похожую на луковицу головку, слегка высовывающуюся из ладони ритмично сжимающей его девушки. Наконец йог что-то сказал танцовщице, она отпустила его и отошла прочь. Вероятно, старик-нищий остановил девушку как раз перед тем, как она заставила его выплеснуть spruzzo. Теперь камень держался только благодаря тому, что его орган стал жестким. Йог уставился на этот колышек, перетянутый ободом, точно так же на него уставились и слегка уставшая девушка nach, и мы, сидевшие за столом, и глашатаи у стены, и все слуги в обеденном зале. Linga йога достиг значительного размера для человека его возраста и худобы, а тощий он был просто невероятно. Однако вид у старика был какой-то напряженный, его linga, выпячиваясь из тесного камня yoni, который он плотно прижимал к своей промежности, выглядел воспаленным.

Йог сделал еще несколько жестов, но как-то торопливо и небрежно, без умолку произнося целый поток заклинаний каким-то странным, словно бы придушенным голосом. Ожидание чуда явно затянулось. В конце концов старик окинул всех нас каким-то сконфуженным взглядом и почти с ненавистью глянул на девушку nach, которая теперь сосредоточенно рассматривала свои ногти на руках, словно говоря: «Видишь? Зря ты предпочел мне какой-то камень». Йог еще немного повопил над своим linga и каменной yoni, словно бы богохульствуя, после чего начал делать еще более неистовые жесты, в том числе яростно потрясая кулаками. Ничего так и не происходило, йог только еще больше покрылся потом, а его тесно сжатый камнем коричневато-черный орган приобрел явственный пурпурный оттенок. Танцовщица издала чуть слышный смешок, мастер музыки удивленно ей подхихикнул, а маленький раджа начал барабанить пальцами по столу.

— Ну? — спросил я, повернувшись к Тофаа.

Та прошептала:

— Похоже, у йога возникли какие-то проблемы.

Да уж, проблемы у старика определенно возникли. Теперь он уже приплясывал на месте, причем гораздо энергичней, чем до этого танцевавшая девушка, его глаза стали еще более красными, чем были после представления с раскачиванием паланга, а выкрики теперь не напоминали заклинания, я явственно мог расслышать в них признаки боли. Прибежал его оборванный помощник и попытался освободить йога от камня, который превратился в ловушку, сам старик при этом издал испуганный визг. Шестеро глашатаев тоже ринулись к нему, чтобы помочь, множество рук пыталось распутать этот пурпурный узел, ставший центром всеобщего внимания, пока агонизирующий йог не оттолкнул в конце концов их всех с продолжительным скорбным воплем, не упал на пол и не начал биться и яростно молотить кулаками.

— Уберите его! — приказал маленький раджа голосом, полным отвращения. — Отведите старого мошенника на кухню. И попытайтесь помочь ему с помощью жира.

Йога унесли из комнаты не без трудностей, потому что он выгибался, как насаженная на острогу рыба, и трубил, словно проткнутый копьем слон. На этом представление и закончилось. Мы четверо сидели за столом и сконфуженно молчали, прислушиваясь к воплям, постепенно затихающим в коридоре. Я заговорил первым. Естественно, я воздержался от замечаний относительно того, что сегодня в очередной раз убедился в глупости и никчемности индусов. Вместо этого я снисходительно сказал, пытаясь оправдать старика:

— Это постоянно происходит, ваше величество, со многими низшими животными. Все видели кобеля и суку, которые соединены до тех пор, пока yoni суки не расслабляется и раздутый linga кобеля не становится мягким.

— Боюсь, йогу для этого понадобится какое-то время, — произнес мастер Хусру все еще удивленным голосом. — Каменная yoni не расслабится, и его распухший linga не сможет выйти наружу.

— Вах! — воскликнул маленький раджа в приступе ярости. — Мне надо было настоять, чтобы старик занялся левитацией, а не пытался показать что-то новое. Ладно, давайте пойдем спать. — И он протопал вон из комнаты, причем глашатаи, которые стали бы восхвалять на весь мир изящество его походки, отсутствовали.

Глава 4

— Ваш зуб Будды у меня, Марко-валлах.

Это было первым, что сказал мне маленький раджа, когда мы встретились на следующий день. Однако интонация его была не слишком радостной, как если бы он произнес: «У меня страшно болят зубы».

— Уже, ваше величество? Но ведь это же чудесно. Вы, помнится, говорили, что для того, чтобы отыскать его, потребуется какое-то время.

— Значит, я ошибся, — заявил он раздраженно.

Я понял причину раздражения раджи, когда он показал мне корзинку и я заглянул в нее. Она была наполовину заполнена зубами: большинство из них оказались желтоватыми, разрушенными и с дырками, на корнях некоторых все еще виднелась кровь, а кое-какие нельзя было даже принять за человеческие — скорее это были клыки собак и свиней.

— Здесь же больше двух сотен, — кисло пояснил маленький раджа. — А люди все еще приносят зубы, со всех концов страны. Мужчины, женщины, даже святые нищие нага, пришел даже один храмовый sadhu. Хм. Вы сможете вручить зуб Будды не только своему радже — великому хану, но и одарить всех буддистов, которых встретите.

Я попытался не рассмеяться, до того забавно выглядел его гнев. Ведь накануне раджа хвастался тем, что его подданные — люди честные и являются настоящими приверженцами индуистской веры, а теперь они целыми толпами являлись во дворец и заявляли, что владеют реликвией сомнительной буддистской веры, что означало, помимо всего прочего, что они еще и лгут.

Попытавшись напустить на себя невозмутимый вид, я спросил:

— Ожидается, что я заплачу за все эти… зубы?

— Нет, — сказал он, крепко стиснув свои собственные. — Это сделаю я. Проклятые негодяи входят во дворец через парадный вход, вручают поддельные зубы управляющему и выходят через заднюю дверь во двор, где прямиком попадают в объятия придворного палача, который вознаграждает их по заслугам.

— Ваше величество! — воскликнул я.

— О! Не беспокойтесь! Я не предал их карават! — поспешил он заверить меня. — Это наказание предназначается лишь для тех, кто совершил какие-нибудь серьезные преступления. К тому же для карават требуется какое-то время, и тогда мы никогда не покончим со всей этой процессией.

— Adrio di mi. Я слышу вопли несчастных, которые доносятся досюда.

— Ничего подобного, — проворчал раджа. — Этих обманщиков уже спокойно предали смерти при помощи веревочной петли, затянутой вокруг шеи резким рывком. А то, что вы слышите, это другой мошенник — тот выродок, старый йог, все еще вопит на кухне. До сих пор никто не сумел освободить его из этой каменной ловушки. Мы пытались намазать его член кухонным жиром, размягчить при помощи кунжутного масла и при помощи кипящей воды, заставить его уменьшиться различными естественными способами — surata с девушкой nach, льстивыми речами его мальчишки-помощника, — ничто не срабатывает. Возможно, нам придется разбить священный камень yoni; я даже не хочу думать, как на это отреагирует богиня Парвати.

— Ну, йогу я нисколько не сочувствую. Но что касается тех, кто принес зубы, ваше величество, — ведь в действительности это совсем ничтожный проступок, который люди совершили по обычной глупости. Эти зубы, которые они принесли, не введут в заблуждение даже меня не то что настоящего буддиста.

— Вот сие-то особенно и прискорбно! Мои подданные — просто слабоумные! Они позорят своего раджу и оскорбляют свою веру столь явным жульничеством. Они не в состоянии даже совершить настоящего преступления. Умереть для них — самое лучшее! Они всего лишь тут же возродятся вновь, в более низкой форме жизни — если таковая существует.

Честно говоря, я считал, что в любом случае избавление от индусов только улучшит землю, но мне не хотелось, чтобы маленький раджа спустя какое-то время осознал, как жестоко он опустошил свои владения, пришел от этого в ужас и обвинил во всем меня. Поэтому я сказал:

— Ваше величество, как ваш гость я официально прошу, чтобы всех оставшихся в живых глупцов пощадили и всех вновь прибывших отправляли прочь до того, как они успеют осквернить себя ложью. Вообще-то вы сами допустили определенный недочет, что и повлекло за собой недоразумения.

— Что? Я допустил недочет? Вы полагаете, что я ошибаюсь? Что брахман и махараджараджи раджа может ошибаться?

— Я думаю, что это всего лишь вполне понятный недосмотр. Поскольку ваше величество сами, конечно же, в курсе того, что Будда при жизни был мужчиной девяти локтей ростом, а стало быть, и его зуб должен быть размером с чашу для питья, то вы наверняка посчитали, что ваши подданные тоже знают об этом.

— Хм. Вы правы, Марко-валлах. Я как-то упустил из виду, что мои подданные вряд ли слышали об этой детали. Девять локтей, да?

— Возможно, надо исправить текст объявления, ваше величество…

— Хм. Да. Я издам другой приказ. И я милостиво прощу болванов, которые уже пришли сюда. Добрый брахман не убивает живых существ, даже низших, если это не приносит ему выгоды или если в этом нет особой необходимости.

С этими словами раджа позвал своего управляющего, велев тому составить новое объявление, после чего отдал приказ отпускать восвояси всех приходящих во дворец. Когда он затем вернулся ко мне, то снова пребывал в хорошем настроении.

— Вот. Все сделано. Хороший брахман-хозяин выполняет желания своего гостя. Но довольно о скучных делах и серьезных заботах! Вы гость, а вас не развлекают!

— Но я развлекаюсь, ваше величество. Постоянно.

— Пошли! Вы получите удовольствие от моего zenana.

Я уже был готов ко всему и почти ждал, что раджа сейчас распахнет свое дхоти и обнажит что-нибудь совершенно отвратительное. Однако он всего лишь взял меня за руку и повел прогуляться в дальнее крыло дворца. Когда раджа провел меня через анфиладу роскошно убранных комнат, в которых обитали женщины различных возрастов и оттенков кожи, я понял, что zenana — это местное название гарема и что раджа решил продемонстрировать мне своих жен и наложниц. Женщины, достигшие зрелого возраста, показались мне ничуть не привлекательней Тофаа или танцовщиц nach. Все они были по большей части окружены кучей разновозрастных детишек. Однако некоторые из жен раджи оказались совсем еще молоденькими девочками, они пока не нарастили плоть, не обладали хищными взглядами и вороньими голосами, а некоторые из них были даже изящными и красивыми, несмотря на темную кожу.

— Признаться, я несколько удивлен, — заметил я маленькому радже, — что у вашего величества столько женщин. Увидев, с каким отвращением вы отнеслись к госпоже Тофаа, я сделал было вывод… Хотя поначалу вы говорили ей комплименты…

— Видите ли, Марко-валлах, если бы госпожа оказалась вашей женой, как я подумал сначала, мне пришлось бы снабдить вас наложницами и девушками nach, чтобы отвлечь вас, пока я стал бы соблазнять вашу госпожу и заниматься с ней surata. Но вдова? Какой же мужчина захочет совокупиться с выброшенной шелухой — мертвой женщиной, которая дожидается смерти, тем более что меня окружает множество собственных жен и на все готовых, еще только-только распустившихся девственниц?

— Да. Теперь я понимаю, что ваше величество — очень мужественный человек.

— Ага! Вы ведь сперва приняли меня за gand-mara, не так ли? Любящего мужчин и ненавидящего женщин? Какой позор, Марко-валлах! Заверяю вас, подобно любому чувственному мужчине, разумеется, я предпочту долговременную связь со спокойным, воспитанным и покладистым мальчиком. Но ведь у каждого из нас есть свои собственные обязанности и долг. Ожидается, что раджа содержит большой zenana, я так и поступаю. Я обязательно сменяю женщин все время, даже самых молоденьких, как только у них начинаются первые крови.

— Неужели они выходят замуж за ваше величество еще до того, как у них начинается менструация?

— Ну, не только мои жены, Марко-валлах. Так уж вообще принято в Индии. Родители любой девочки обеспокоены тем, чтобы успеть выдать дочь замуж еще до того, как она станет девушкой, и прежде, чем что-нибудь произойдет с ее девственностью. В противном случае она может вообще не выйти замуж. Есть и другая причина: каждый раз, когда у девушки идет кровь, ее родители совершают страшное преступление, позволяя умереть зародышу, который мог бы продолжить их род. Как говорится: «Если девушка не замужем к двенадцати годам, ее предки на том свете от горя пьют кровь, которую она теряет каждый месяц».

— Хорошо сказано.

— Так вот, я начал рассказывать вам про своих жен. Они наслаждаются всеми правами, которыми традиционно повсюду наслаждаются законные супруга, но сюда не входят царские почести, как в менее цивилизованных и более слабых монархиях. Женщины не принимают участия в делах моего двора и в управлении страной. Как говорится: «Какой мужчина станет прислушиваться к кукарекающей курице». Вот, например, эта женщина, моя первая жена. Несмотря на то что она носит высокий титул махарани, она никогда не отважится сесть на трон.

Я вежливо поклонился женщине и сказал:

— Ваше величество. — Она бросила на меня такой же полный ненависти взгляд, каким смотрела на своего мужа-раджу. Все еще пытаясь быть вежливым, я показал на рой смуглых ребятишек вокруг нее и добавил: — У вашего величества очень красивые принцы и принцессы.

Она так ничего и не произнесла в ответ, зато маленький раджа проворчал:

— Никакие они не принцы и не принцессы. И нечего забивать этим женщине голову.

Я произнес с легким недоумением:

— А как же царская династия? Разве в вашем государстве престол передается не от отца к сыну?

— Мой дорогой Марко-валлах! Откуда мне знать, что эти надоедливые дети мои?

— Ну… хм… действительно… — пробормотал я, жалея, что вообще начал обсуждать этот щекотливый предмет в присутствии женщины и ее отпрысков. — Простите мне мою бестактность.

— Не переживайте, Марко-валлах. Махарани знает, что я не хотел специально обидеть ее. Просто я не знаю наверняка, есть ли среди отпрысков моих жен дети, зачатые от меня. Я просто не могу этого знать. И вы тоже не сможете, когда женитесь и заведете детей. Так уж повелось на свете.

Раджа махнул рукой в сторону остальных своих жен, чьи комнаты мы проходили, и повторил:

— Так уж повелось на свете. Ни один мужчина с уверенностью не может знать, что он действительно отец ребенка его жены. Даже такой жены, которая кажется любящей и верной. Даже жены, которая настолько уродлива, что ею побрезгует пария. Даже такой искалеченной, которая не может ходить. Женщина всегда найдет способ завести себе любовника.

— Но ведь, ваше величество, те девочки, на которых вы женитесь, они ведь даже не способны еще родить…

— Кто может сказать наверняка, даже в этом случае? Я не могу всегда находиться при них в ожидании, когда у них в первый раз пойдет кровь. Как говорится: «Yoni становится влажной, даже когда женщина тайно посматривает на своих отца, брата или сына».

— Но должны же вы кому-нибудь передать свой трон, ваше величество. Кому же тогда, если не своим предполагаемым сыну или дочери?

— Первенцу моей сестры, как делают все раджи. Все царские династии в Индии продолжаются только по женской линии. Понимаете, ведь моя сестра уж совершенно точно одной со мной крови. Даже если наша царственная мать случайно изменила нашему царственному отцу, это не имеет значения. Ведь если мы с сестрой и были зачаты от разных любовников, мы все-таки вышли на свет из одного и того же чрева.

— Понимаю. И тогда не имеет значения, кто является отцом ее первенца…

— Ну, разумеется, я надеюсь, что это все-таки был я. Я взял в жены одну из своих старших сестер — пятой или шестой женой, точно не помню, — и она родила, если не ошибаюсь, семерых детей, предположительно моих. Но самый старший мальчик, даже если он и не мой сын, все же совершенно точно мой племянник, так что царский род в любом случае останется неприкосновенным, когда он в свое время унаследует трон и титул раджи.

Мы вышли из zenana совсем рядом с той частью дворца, где располагалась кухня, и все еще слышали доносившиеся оттуда стоны, хныканье и глухие удары. Маленький раджа поинтересовался, не смогу ли я развлечься какое-то время сам, поскольку у него есть несколько царственных обязанностей.

— Возвращайтесь в zenana, если хотите, — предложил он. — Хотя я и стараюсь брать в жены лишь женщин своей собственной, белой расы, они все равно производят на свет прискорбно темнокожих детей. И вспрыскивание вашего семени, Марко-валлах, возможно, улучшит породу.

Чтобы не показаться неучтивым, я пробормотал что-то об обете воздержания и сказал, что, разумеется, найду чем занять себя в отсутствие хозяина. Наблюдая, как маленький раджа важно прошествовал обратно, я чуть ли не посочувствовал этому мужчине. Он являлся сувереном множества людей, обладал властью над жизнью и смертью своих подданных и был крошечным петухом целого курятника. Но в то же время раджа был значительно беднее и слабее меня, обладал гораздо меньшим богатством, чем я, простой путешественник: хотя у меня была лишь одна-единственная женщина, которую я мог любить и беречь весь остаток своей жизни, но зато эта женщина была не кто-нибудь, а несравненная Ху Шенг.

И тут я сообразил, что теперь могу наконец освободиться от своей вынужденной спутницы. И отправился на поиски Тофаа, которая громко храпела, когда я оставил ее в наших покоях этим утром. Я нашел ее на террасе дворца, уныло наблюдавшей за таким же унылым праздником в честь Кришны, который все еще продолжался на площади внизу.

Она тут же заявила обвиняющим тоном:

— Я чувствую на вас запах пачулей, Марко-валлах! Вы возлежали с надушенной женщиной. Увы, и это после столь долгого и восхитительно безгрешного времени, которое вы провели со мной.

Я не обратил на ее слова внимания и произнес:

— Я пришел сказать вам, Тофаа, что вы можете отказаться от не соответствующих вашему высокому положению обязанностей переводчицы, когда захотите, и…

— Ну вот, так я и знала! Я вела себя слишком скромно, как и подобает знатной женщине. И в результате вы теперь развлекаетесь с какой-то бесстыжей и наглой дворцовой шлюхой. Ох уж эти мужчины.

Я и на это не обратил внимания.

— И, как я обещал, я подготовлю все для того, чтобы вы смогли безопасно вернуться обратно на родину.

— Вы рады избавиться от меня, ибо моя благородная непорочность служит укором вашему распутству.

— Послушайте, вы, неблагодарная женщина. Я действительно больше не нуждаюсь в ваших услугах. Мне совершенно нечего здесь делать, кроме как ждать, пока отыщут и доставят настоящий зуб Будды. А если вдруг потребуется переводчик, то и раджа, и мастер музыки оба свободно владеют фарси.

Тофаа громко шмыгнула носом и вытерла его ладонью.

— Я не тороплюсь возвращаться в Бангалор, Марко-валлах, ибо и там останусь всего лишь вдовой. Так что подумайте хорошенько, ведь раджа и мастер музыки занимаются своими делами. У них не будет времени водить вас повсюду и показывать вам восхитительные виды Кумбаконама, как могла бы это сделать я. Позвольте мне познакомить вас с городом.

Не мог же я заставить ее уехать насильно! Так что и в тот день, и в дни, последовавшие за ним, я позволял Тофаа водить меня повсюду и показывать восхитительные, с ее точки зрения, достопримечательности.

— Вон там, Марко-валлах, вы видите святого по имени Ку Авана. Он самый достойный и безгрешный житель Кумбаконама. Много лет тому назад этот человек дал себе зарок стоять неподвижно, как ствол дерева, для того чтобы сильнее прославлять Брахму, и он до сих пор так и стоит. Посмотрите сами.

— Я вижу троих пожилых женщин, Тофаа, и ни одного мужчины. Где же он?

— Там.

— Там? Но ведь это всего лишь огромный муравейник белых муравьев, и на него мочится собака.

— Нет. Это святой Ку Авана. Он стоит так неподвижно, что муравьи приняли его за основу для своего глиняного холма. С каждым годом святой становится все больше. Но это он.

— Ну… если он там, то он, конечно же, мертв?

— Кто знает? Какое это имеет значение? Он стоял так же неподвижно, когда был жив. Самый святой человек. Пилигримы приходят сюда отовсюду, чтобы воздать ему дань восхищения, родители показывают его своим сыновьям как пример высокого благочестия.

— Но ведь этот человек ничего не делает, только стоит неподвижно. Так неподвижно, что никто даже не знает, жив он или уже умер. И это называется святостью? Это пример для восхищения? Подражания?

— Говорите тише, Марко-валлах, или Ку Авана продемонстрирует вам свою святую мощь, как он сделал с этими тремя девочками.

— С какими тремя девочками? Что он сделал?

— Вы видите этот склеп совсем рядом с муравейником?

— Я вижу грязную лачугу и трех старых ведьм, которые привалились к дверному косяку и почесываются.

— Это склеп. А они девочки. Одной шестнадцать лет, остальным семнадцать и…

— Тофаа, боюсь, горячее солнце напекло вам голову. Возможно, нам лучше вернуться во дворец, чтобы вы могли прилечь.

— Я показываю вам достопримечательности, Марко-валлах. Когда этим девочкам было по одиннадцать и двенадцать лет, они проявляли по отношению к святому такое же неуважение, как и вы. И решили смеха ради прийти сюда и снять свои одежды, чтобы явить свои достигшие зрелости прелести святому Ку Авана и заставить двигаться, по крайней мере, одну из частей его тела. Видите, что произошло? Они тут же стали старыми, морщинистыми, седыми и изможденными — словом, такими, как теперь. Городские власти построили для них склеп, чтобы они прожили в нем остаток своей жизни. Это чудо стало известно по всей Индии.

Я рассмеялся.

— Есть ли хоть одно доказательство этой нелепой истории?

— Разумеется, есть. За мелкую медную монету девочки покажут вам kaksha — интимные части тела, когда-то свежие и юные, которые внезапно стали старыми, уродливыми и вонючими. Смотрите, они уже готовы раздвинуть для вас свои лохмотья…

— Dio me varda! — Мне стало не до смеха. — Вот, бросьте им эти монеты и давайте пойдем отсюда. Я поверю в это чудо на слово.

— А сегодня, — сказала мне Тофаа на следующий день, — я покажу вам удивительный храм. Храм, который рассказывает истории. Видите великолепно сделанную резьбу на его внешней стороне? Картинки изображают множество способов, которыми мужчина и женщина могут заниматься surata. Или же мужчина и несколько женщин.

— Понятно, — сказал я. — И вы что же, полагаете, что это благочестиво?

— Очень. Когда девочка собирается замуж, это допускается, потому что она пока еще ребенок и потому не знает, что происходит между мужчиной и женщиной в браке. Тогда-то родители приводят ее сюда и оставляют здесь вместе с мудрым и добрым sadhu. Он прогуливается с девочкой вокруг храма, показывая то на одну скульптуру, то на другую, и спокойно объясняет все, что ее муж может сделать в брачную ночь, чтобы малышка не пугалась понапрасну Здесь сейчас очень хороший sadhu. Дайте ему несколько монет, Марко-валлах, он проводит нас вокруг храма, а я переведу вам его объяснения.

Священнослужитель не произвел на меня впечатления: он был всего лишь черным, грязным, тощим индусом в обычном грязном дхоти и тюрбане, больше на нем ничего не было. У такого я не спросил бы даже дорогу. И уж конечно, я не стал бы доверять его заботам маленькую и напуганную девчушку-невесту. Он напугал бы ее больше, чем муж в первую брачную ночь.

Хотя трудно сказать, что ужаснее. Судя по тому, что изображали скульптуры на храме, в брачную ночь с девочкой могли случиться самые поразительные вещи. Когда sadhu показывал то на одну, то на другую скульптуру, хихикая, злобно глядя на нас и потирая свои руки, я увидел изображение актов, на которые сам отважился, лишь когда повзрослел и набрался сексуального опыта. Каменные мужчины и женщины совокуплялись и извивались во всех мыслимых позах и позициях, причем некоторые даже для меня стали откровением. Если бы на нечто подобное в христианском мире вдруг решились даже состоящие в законном браке мужчина и женщина, они, завершив акт, немедленно отправились бы к исповеднику. А тот, увидев скульптуру или услышав детальное описание, несомненно, пошатываясь, пошел бы разыскивать для исповеди какого-нибудь вышестоящего священника.

Я сказал:

— Я могу согласиться, Тофаа, что девочке, только что расставшейся с детством, нужно иметь представление, в чем будет заключаться естественный акт surata с ее мужем. Но зачем знакомить ее со всеми этими дикостями?

— Чем больше она узнает, тем лучшей женой станет. Мало ли какие предпочтения могут оказаться у ее супруга, девочка должна быть готова ко всему. Она сама, безусловно, еще ребенок, но ведь в мужья ей может достаться зрелый, крепкий и опытный мужчина. Или же старик, который давно уже пресытился обычным актом и которому теперь требуется нечто новое.

Поскольку буквально всю жизнь я шел на поводу у своего ненасытного любопытства, а частенько и оказывался из-за этого в нелепых ситуациях, то сейчас я не посчитал себя вправе критиковать других за то, чем они занимаются наедине. Поэтому я просто следовал за ухмыляющимся, оживленно жестикулирующим и бормочущим sadhu вокруг храма и не издал ни одного возгласа удивления или негодования, слушая, как Тофаа переводит его объяснения: «Это adharottara, акт наоборот… это viparita surata, неправильный акт…». Я помалкивал, но составил про себя определенное мнение.

Вырезанные из камня скульптуры могли действительно ужаснуть излишне стыдливого зрителя, но даже самые строгие моралисты не стали бы отрицать, что они были настоящим произведением искусства, красивым и замысловатым. Акты, столь детально изображенные, выглядели непристойно и, видит бог, даже грубо, но мужчины и женщины, которые в них участвовали, все счастливо улыбались, они казались живыми и горячими. Они наслаждались. Таким образом, скульптуры выражали и высокое мастерство, и удивительную жизненную силу. Они совершенно не соответствовали тем индусам, каких знал я: неумелым во всем, что бы они ни делали, вечно хныкающим и крайне ленивым.

Вот лишь один пример их отсталости: в отличие от хань, чьи историки тут же записывали все недавно произошедшие в их владениях события и хранили летописи тысячи лет, индусы не имели ни одной записи, где рассказывалось бы хоть что-то из их истории. У них были только какие-то «священные» собрания неправдоподобных легенд — неправдоподобных потому, что в них все мужчины-индусы были храбрыми, как тигры, и невероятно находчивыми, а женщины — ангельски красивыми и любвеобильными. Могу привести и другой пример: одежды индусов, называемые сари и дхоти, были всего лишь обмотками из ткани. Только представьте: несмотря на то что самые примитивные люди еще когда-то давным-давно изобрели иголку и во всем мире уже освоили ремесло шитья, индусы до сих пор не научились пользоваться иглой, а во всех их многочисленных языках даже не было слова «портной».

Как, спрашивал я себя, могли люди, невежественные даже в шитье, придумать и создать эти изысканные и искусные храмовые изображения? Как могли люди, настолько ленивые, вороватые и жалкие, изобразить здесь мужчин и женщин довольными, живыми, изобретательными, ловкими, полными жизни и беззаботными?

Нет, индусы просто не могли этого сделать. Я решил, что, должно быть, эти земли давным-давно, еще до индусов, населяли другие, сильно отличающиеся от них народы, наделенные талантами и живостью. Бог знает, куда подевались эти высшие люди, но они оставили здесь несколько произведений искусства, подобных этому восхитительно украшенному храму, и только. Всё, больше никаких их следов среди пришедших позднее захватчиков-индусов не сохранилось. Это было печально, но едва ли удивительно. Могли ли эти люди скреститься с индусами?

— Обратите внимание, Марко-валлах, — сказала Тофаа назидательно, — эта пара сплелась в позиции, которая носит название kaja, по имени змеи с капюшоном, которую вы уже видели.

Эта поза действительно напоминала змею и была для меня новой. Мужчина, казалось, сидел на краю кровати. Женщина лежала на нем, головой вниз, ее туловище было расположено у мужчины между ног, Руки ее были на полу, а ногами она обхватила пояс мужчины. Он нежно раздвинул руками ее ягодицы, и, по-видимому, его linga находился внутри ее перевернутой yoni.

— Очень полезная позиция, — пояснил sadhu. — Скажем, например, если вы хотите заняться любовью с горбатой женщиной. Разумеется, вы не можете просто положить горбатую женщину на кровать, как это делают обычно, на спину, иначе она будет раскачиваться на своем твердом горбу, что очень неудобно, и…

— Gesù.

— Несомненно, вы пожелаете испытать позицию kaja, Марко-валлах, — сказала Тофаа. — Но, пожалуйста, не надо оскорблять меня, предлагая заняться этим с вами. Нет-нет, даже не думайте. Однако sadhu говорит, что в храме есть чрезвычайно умелые и очень горбатые женщины devadasi, которые за мелкую серебряную монетку…

— Спасибо, Тофаа, и поблагодарите от моего имени sadhu. Но, пожалуй, и на этот раз я предпочту поверить на слово.

Глава 5

— Ваш зуб Будды у меня, Марко-валлах! — воскликнул маленький раджа. — Я рад тому, что ваши поиски наконец-то благополучно завершились!

С тех пор как он в последний раз сделал подобное заявление, прошло чуть не три месяца, после этого во дворец уже больше не приносили никаких зубов, ни маленьких, ни больших. Я терпеливо ждал, уже почти смирившись с тем, что ловец жемчуга оказался неуловимой добычей. Поэтому новость меня обрадовала. К этому времени мне уже порядком надоели Индия и индусы, а маленький раджа уже начал громогласно причитать, вопрошая, когда же я наконец уеду. Похоже, мой визит начал вызывать у него подозрения. Несомненно, в его маленький умишко закралась мысль, что я, возможно, использую поиски зуба как предлог, а на самом деле моя миссия заключается в том, чтобы разведать местность в преддверии вторжения монголов. Ну, я-то, положим, знал, что монголы не стали бы захватывать эту мрачную землю, отказавшись, даже если бы ее добровольно подарили ханству, но был слишком хорошо воспитан, чтобы говорить об этом маленькому радже. Я гораздо лучше развеял бы его подозрения, если бы просто забрал зуб и уехал. Поэтому я немедленно осмотрел находку.

— Да уж, это действительно внушительный зуб, — сказал я с искренним восхищением. Он, разумеется, не был подделкой. Это был коренной зуб желтоватого цвета, довольно продолговатый. Сточенная поверхность его была больше моей руки, а корни — почти с мою ладонь, весил зуб приблизительно столько же, сколько и камень такого же размера. Я спросил:

— Это ловец жемчуга принес его? Он здесь? Я ведь обещал наградить этого человека.

— Ах, ловец жемчуга, — произнес маленький раджа. — Управляющий отвел его на кухню, чтобы накормить. Если хотите, отдайте награду мне, Марко-валлах, я прослежу, чтобы он получил ее. — Глаза правителя расширились, когда я со звоном отсчитал ему полдюжины золотых монет. — Ого, так много?!

Я улыбнулся и сказал:

— По мне, он стоит того, ваше величество…

Я не стал добавлять, что был признателен ловцу жемчуга не только за зуб, но и за то, что теперь наконец-то смогу покинуть это место.

— На мой взгляд, награда слишком велика, но он ее получит, — сказал маленький раджа. — Я прикажу управляющему найти для вас подходящую коробку, чтобы упаковать реликвию.

— Могу я также попросить, ваше величество, пару лошадей для меня и моей переводчицы, на которых мы могли бы доехать до берега и поискать там корабль, дабы отплыть восвояси?

— Вы их получите завтра утром, и еще я выделю вам пару крепких дворцовых стражников в качестве эскорта.

Я поспешил прочь, чтобы начать укладывать вещи к отъезду и приказать Тофаа делать то же самое. Она подчинилась, правда, без особой радости. Мы все еще собирались, когда мастер музыки заглянул к нам в покои, чтобы попрощаться. Мы с ним обменялись комплиментами и пожеланиями всего самого хорошего. И вдруг его взгляд случайно упал на вещи, которые я разложил на кровати, чтобы упаковать их, и гость заметил:

— Я вижу, вы берете с собой зуб слона, на память о вашем пребывании здесь?

— Что? — удивился я. Он внимательно оглядел зуб Будды. Я рассмеялся, решив, что это шутка, и сказал: — Ну-ну, мастер Хусру, вы меня не одурачите. Бивень слона по размеру больше меня, я бы не смог его даже поднять.

— Бивень, да. Но неужели вы думаете, что слон жует свой корм при помощи бивней? Для этого у него есть целые ряды коренных зубов. Вроде этого. Я полагаю, вы никогда не заглядывали слону в пасть?

— Нет, не заглядывал, — пробормотал я, чуть не заскрежетав своими собственными зубами. Я подождал, пока он распрощается и уйдет, после чего дал волю гневу: — A cavàl donà no se ghe varda in boca! Che le vegan la cagasangue![236]

— Да что случилось? Почему вы так кричите, Марко-валлах? — спросила Тофаа.

— Да скрутят этого проклятого раджу смертельные колики! — неистовствовал я. — Этот мерзкий прыщ обеспокоен моим продолжительным пребыванием здесь. Он, наверное, совсем отчаялся ждать, пока еще кто-нибудь придет во дворец с зубом Будды, настоящим или поддельным. И решил действовать сам. И еще имел наглость взять от меня награду! Пошли, Тофаа, давайте выскажем ему все это в лицо!

Мы спустились вниз, разыскали управляющего, и я потребовал немедленной встречи с маленьким раджой, но управляющий произнес извиняющимся тоном:

— Раджа отсутствует, его носят в паланкине по городу, чтобы правитель одарил своих подданных высокой честью смотреть на него, восхищаться им и приветствовать его. Я только что объяснил все это одному назойливому посетителю, который заявляет, что проделал долгий путь, и настаивает на том, чтобы увидеть раджу.

После того как Тофаа перевела это, я равнодушно посмотрел на посетителя — еще одного индуса в дхоти, — но тут мой глаз уловил предмет, который он держал, и в тот же самый миг моя спутница возбужденно воскликнула:

— Это он, Марко-валлах! Это тот самый ловец жемчуга, я помню его еще по Акуабу!

Разумеется, посетитель принес зуб. Он тоже был огромным и очень походил на мое последнее приобретение, но только этот зуб был вставлен в ажурную золотую оправу, как драгоценный камень. И все это было покрыто патиной, которая безошибочно свидетельствовала о солидном возрасте реликвии. Тофаа и мужчина о чем-то оживленно затрещали, затем она повернулась ко мне снова.

— Это и правда он, Марко-валлах. Тот человек, который играл с моим ныне покойным дорогим супругом в Акуабе. А это та самая реликвия, которую он выиграл в тот день в кости.

— Сколько именно зубов он выиграл? — спросил я, все еще настроенный весьма скептически. — Он ведь уже доставил накануне во дворец один зуб.

Снова последовала трескотня, а потом Тофаа опять заговорила со мной:

— Этот человек ничего не знает ни о каком другом зубе. Он прибыл только что, тащился пешком всю дорогу от побережья. Этот зуб единственный, который у него когда-либо был, и ему не хочется с ним расставаться, потому что благодаря зубу у него здорово увеличился улов жемчуга в прошлом сезоне. Однако он обязан подчиниться приказу раджи.

— Ну, значит, тогда это просто удивительное совпадение, — сказал я. — Похоже, сегодня просто день зубов. — И добавил, услышав шум во дворе: — А вот и раджа возвращается, как раз вовремя, чтобы поприветствовать единственного честного подданного в своем государстве.

Маленький раджа важно вошел внутрь, а за ним по пятам следовали окружающие его придворные — те, кто выкрикивает и восхваляет, и прочие лебезящие подхалимы. При виде нашей группы, ожидающей его перед входом в зал, правитель от удивления остановился. Тофаа, управляющий и ловец жемчуга мгновенно пали ниц, но, прежде чем кто-нибудь из них смог заговорить, я обратился к маленькому радже на фарси шелковым голоском:

— Оказывается, ваше величество, этот добрый ловец жемчуга так обрадовался награде за первый зуб и еще ему так понравилась еда, которой вы его потчевали, что он принес еще один.

На какой-то миг раджа испугался и смутился, но быстро сообразил, что я поймал его на обмане, и взял себя в руки. Он не притворялся виноватым или сконфуженным, а прекрасно разыграл возмущение: бросил испепеляющий взгляд, полный неподдельной злобы, на простодушного ловца жемчуга и изрек еще одну вопиющую ложь:

— Этот жадный негодяй всего лишь решил поживиться, Марко-валлах.

— Возможно, это и так, ваше величество, — произнес я, продолжая притворяться, что поверил в его фарс. — Но я с благодарностью принимаю и эту новую реликвию тоже. Потому что теперь я могу подарить одну из них своему великому хану Хубилаю, а другую оставить в качестве прощального дара вашему великодушному величеству. Ваше величество достойно ее. Вот только как быть с наградой, которую я уже уплатил? Должен ли я дать рыбаку еще столько же монет за то, что он доставил эту новую реликвию?

— Нет, — холодно произнес маленький раджа. — Вы и так уже заплатили очень щедро. Я уговорю этого человека удовлетвориться первоначальной наградой. Поверьте мне, я смогу его убедить.

Правитель резким тоном приказал управляющему, чтобы тот отвел мужчину на кухню и накормил — другой едой, задумчиво добавил он, — после чего развернулся и отправился в свои покои. А мы с Тофаа вернулись в свои, чтобы закончить упаковывать вещи. Я осторожно завернул настоящий, оправленный золотом зуб, чтобы безопасно довезти его, а фальшивый оставил на самом видном месте так, чтобы маленький раджа все понял.

Я больше никогда не видел этого человека. Возможно, он не захотел напоследок сталкиваться со мной, осознав, что мое и прежде-то невысокое мнение о нем стало еще ниже после того, как я узнал, что он всего лишь карикатура на правителя: жулик, обманывающий свой собственный народ, расхититель чужих, полученных по праву наград и, что хуже всего, человек, не способный даже признать свою ошибку или промах. Уж не знаю, было ли радже стыдно, но в любом случае он не попрощался с нами, даже не встал с постели, чтобы проводить, когда на следующий день мы уехали на рассвете.

Мы с Тофаа как раз стояли на заднем дворе, ожидая, пока выделенные нам в качестве эскорта люди оседлают наших лошадей и привяжут ремнями вещи к седлам, когда я увидел, что из дворца через черный ход вышли двое. В полумраке утра я не мог разглядеть, кто это, но один из них уселся на землю, тогда как другой встал рядом. Наши сопровождающие разом прекратили работу и что-то неразборчиво забормотали а Тофаа перевела мне:

— Это придворный палач и осужденный узник. Его, должно быть осудили за какое-то особо тяжкое преступление, потому что приговорили к карават.

Мне стало любопытно, и я подошел к ним поближе, но не настолько близко, чтобы вмешиваться. Карават, насколько я смог в конце концов разглядеть, был особого рода мечом. У него не имелось ручки, это был просто острый стальной полумесяц, оба его конца заканчивались короткими цепями, а каждая цепь — своего рода металлическим стременем. Осужденный узник — невозмутимо, хотя и без особой охоты — сам приставил лезвие к тыльной стороне своей шеи, цепи свешивались ему на плечи спереди. Затем преступник согнул колени и вытянул ноги так, чтобы попасть в стремена. После чего сделал последний глубокий вздох, отвел назад голову, положил ее на лезвие и резко выпрямил ноги. Карават при этом очень аккуратно срезал голову с его тела.

Я подошел еще ближе и, пока палач возился с телом, посмотрел на голову, на все еще открытые глаза и закрыл их по христианскому обычаю. Это был ловец жемчуга, который принес настоящий зуб Будды, единственный деятельный и честный индус, которого я встретил в Индии. Маленький раджа наградил его, как и обещал.

На обратном пути я осознал, что наконец-то увидел то, чем индусы могли бы гордиться и называть своей собственностью. Больше у них ничего не было. Давным-давно они лишились рожденного ими Будды и передали его чужестранцам. Очень и очень немногое они могли сегодня хвастливо демонстрировать посетителям, но, по моему мнению, даже эти великолепные вещи были созданы представителями другой, ушедшей расы. Обычаи, мораль, общественное устройство и личные привычки индусов, с моей точки зрения, были переняты от обезьян. Даже их национальный музыкальный инструмент, ситар, оказался вкладом чужеземца в индийскую культуру. Если карават был собственным изобретением индусов, тогда он, разумеется, принадлежал лишь им (мне хотелось уступить им сие право — из лени эти люди позволяли осужденным самим убивать себя) и представлял собой величайшее достижение их расы.

Мы могли бы отправиться прямо на восток от Кумбаконама к побережью Чоламандала, чтобы в ближайшей деревушке отыскать зашедшие туда суда. Но Тофаа предложила вернуться тем же путем, которым мы ехали сюда, через Кудалоре, потому что мы уже из своего опыта знали, какое большое количество кораблей прибывает туда. Я согласился. И хорошо, что мы так поступили, потому что, когда мы прибыли туда и Тофаа начала расспросы, один местный моряк сообщил, что у них там уже стоит корабль, который разыскивает нас. Я пришел в замешательство, но только на короткое время, потому что весть о нашем прибытии быстро разнеслась по Кудалоре; вскоре мы увидели, что навстречу нам с криком: «Sain bina!» бежит какой-то человек, явно не индус.

К моему огромному удивлению, это оказался Юссун, мой бывший переводчик, которого я в последний раз видел, когда он отправлялся из Акуаба обратно через Ава в Паган. Мы радостно приветствовали друг друга, но вскоре я спохватился и спросил:

— Что ты делаешь в этом богом забытом месте?

— Ван Баян отправил меня отыскать тебя, старший брат Марко. И поскольку Баян велел привезти тебя побыстрее, сардар Шайбани на этот раз не стал нанимать корабль, а силой забрал одно судно со всем экипажем и посадил на борт монгольских воинов, чтобы они поторопили моряков. Мы выяснили, что ты пристал к берегу здесь, в Кудалоре, сюда я и приплыл. Честно говоря, я просто голову сломал, где мне искать тебя дальше. Эти глупые местные жители сказали мне, что якобы ты отправился в глубь побережья только до следующей деревни Панрути, но что это было много месяцев назад. Я не сомневался, что ты наверняка ушел гораздо дальше этой деревни. А теперь идем, мы немедленно отплываем в Ава.

— Но почему? — спросил я с тревогой. Юссун излил на меня целый поток слов, однако не объяснил самого главного. — Зачем я понадобился Баяну, и так спешно? Что там у вас такое случилось — война, бунт?

— Мне жаль говорить тебе, Марко, но боюсь, что дело гораздо хуже. Похоже, твоя добрая госпожа Ху Шенг очень больна. Как бы лучше тебе объяснить…

— Давай отложим пока объяснения, — тут же сказал я, почувствовав, что, несмотря на очень жаркий день, все внутри у меня похолодело. — Расскажешь мне на борту судна. Вперед, Юссун, мы отплываем немедленно.

Как выяснилось, монгола уже поджидал dinghi, лодочник-индус, и мы немедленно отправились к стоящему на якоре другому кораблю — крепкому qurqur. На этот раз его капитаном оказался перс, а экипаж состоял из представителей разных народов всевозможных цветов кожи. Они стремились поскорее отправиться обратно через залив, потому что стоял месяц март и ветры должны были вскоре стихнуть, жара усилиться и начаться проливные дожди. Мы взяли с собой Тофаа, поскольку пунктом ее назначения был Читагонг, главный порт Банагалы, который располагался на том же восточном побережье залива, что и Акуаб, совсем недалеко от него, и я договорился, что капитан доставит ее туда после того, как высадит нас с Юссуном.

Вскоре qurqur поднял якорь и отправился в путь. Мы с Юссуном и Тофаа стояли на прочной корме (я был очень рад, что наконец-то покидаю Индию), и монгол рассказывал мне о Ху Шенг:

— Когда твоя госпожа впервые обнаружила, что ждет ребенка…

— Ждет ребенка! — воскликнул я в ужасе. — Не может быть!

Юссун пожал плечами:

— Я повторяю лишь то, что мне сказали. Мне сказали, что она и радовалась этому событию, и одновременно беспокоилась, что ты можешь неодобрительно отнестись к этому.

— Господи Боже! Надеюсь, она не попыталась избавиться от него не нанесла себе вред?

— Нет-нет. Думаю, госпожа Ху Шенг не предприняла бы ничего, Марко, без твоего ведома. Нет, она ничего такого не сделала, я думаю, что она даже не понимала, что что-нибудь может пойти не так.

— Да не томи же, говори толком! Что не так?

— Когда я покидал Паган, ничего такого страшного вроде бы еще не было. Госпожа, как мне показалось, пребывала в добром здравии, вся светилась от ожидания и была еще красивее, чем прежде. Внешне все обстояло благополучно. Но только внешне. Потому что в самом начале, когда Ху Шенг еще только впервые призналась своей служанке, что она ждет ребенка, Арун сама отправилась к вану Баяну, чтобы поделиться с ним своими дурными предчувствиями. Так что имей в виду, Марко, я передаю тебе лишь то, о чем сообщил мне Баян, а ему в свою очередь сказала служанка, а я не шаман и не лекарь и не очень-то сведущ в женских делах, и…

— Давай ближе к делу, Юссун, — попросил я.

— Так вот, служанка по имени Арун сообщила Баяну, что, по ее мнению, твоя госпожа Ху Шенг не слишком приспособлена природой к тому, чтобы выносить ребенка. Что-то там у нее не так с костями таза, точно не скажу. Ты уж прости мне, Марко, что я упоминаю о столь интимных деталях. Очевидно, служанка Арун, поскольку она помогала твоей госпоже в покоях, была хорошо знакома со строением ее таза.

— Точно так же, как и я, — произнес я. — Но, признаться, я никогда не замечал, чтобы у Ху Шенг что-то было не так.

В этот миг Тофаа, считавшая себя необычайно сведущей во всех вопросах, вмешалась в наш разговор:

— Марко-валлах, а ваша госпожа очень толстая?

— Дерзкая женщина! Да она вообще не толстая!

— Я всего лишь спросила. Это самая распространенная причина трудностей. Ну, тогда скажите мне вот что. Холм любви у вашей госпожи — ну, знаете, такая маленькая подушечка спереди, где растут волосы, — возможно, он выступает самым очаровательным образом?

Я холодно ответил:

— К вашему сведению, женщины ее расы вообще лишены там скопления потных волос. Однако теперь, когда вы заговорили об этом, я вспомнил, что действительно это местечко спереди у моей госпожи выступает немного больше, чем у других женщин, которых я видел.

— Ах, ну что я вам говорила. Женщина такого сложения чрезвычайно приятна в постели, она глубоко и сильно обхватывает во время surata — без сомнения, вы как следует оценили это, — но это может вызывать болезненные ощущения в то время, когда она носит ребенка. Это указывает на то, что ее тазовые кости соединены таким образом, что входное отверстие в ее тазовом поясе имеет форму сердца, а не овала. Очевидно, именно этот дефект и распознала ее служанка, из-за него-то она и встревожилась. Но наверняка, Марко-валлах, ваша госпожа и сама осведомлена об этом. Ее няня должна была сказать ей или мать предупредить, когда она стала женщиной. Да и подруги такие вещи постоянно между собой обсуждают.

— Нет, — ответил я задумчиво. — Она вполне могла этого и не знать. Мать Ху Шенг умерла, когда та была совсем маленькой, а сама она… ну, после этого она не слышала женских разговоров, у нее не было наперсниц. Так уж вышло. А о чем ее должны были предупредить?

Тофаа сказала напрямик:

— Что она ни в коем случае не должна заводить детей.

— Почему? Да объясните мне, в чем дело? Ху Шенг что, сейчас в большой опасности?

— Не во время беременности, нет. У вашей госпожи не возникнет трудностей, пока она носит ребенка все отведенное на это время, если она в целом здорова. Знаете, как у нас говорится: беременная женщина — счастливая женщина. Проблемы начнутся, когда наступит время разрешиться.

— И тогда?

Тофаа отвела от меня взгляд.

— Тяжелее всего, когда выходит головка ребенка. Головка младенца овальная, так же как и нормальное тазовое отверстие. Как бы больно и трудно женщине ни было, головка обязательно выходит наружу. Однако если этот проход имеет неправильную форму, сердцевидную, как в случае вашей госпожи…

— Тогда?

Индианка ответила уклончиво:

— Представьте, что вы высыпаете зерно из мешка с очень узким горлышком, а в зерно забралась мышь, и она застряла в горлышке. Однако зерно обязательно нужно высыпать, поэтому вы сжимаете мешок, выкручиваете его и давите на него. Что-то из этого в конце концов поможет.

— Мышь лопнет. Или горловина разорвется.

— Или же весь мешок.

Я простонал:

— Господи, пусть это будет мышь! — Затем я повернулся к Юссуну и спросил: — Что было сделано?

— Все возможное, старший брат. Ван Баян хорошо помнит, что он обещал тебе следить за безопасностью госпожи. Ее навещают все лекари двора Ава, но Баян не слишком доверяет им. Он послал курьеров в Ханбалык, чтобы оповестить об этом великого хана. Хубилай-хан отправил к Баяну своего личного придворного лекаря, хакима Гансу. Этот старик чуть не умер, пока проделал весь путь на юг в Паган, но он сам захочет умереть, если хоть что-нибудь случится с госпожой Ху Шенг.

Ну, подумал я после того, как Тофаа и Юссун ушли и оставили меня размышлять в одиночестве, что бы ни случилось, едва ли я смогу обвинить в этом Баяна, или Гансу, или кого-то еще. Ведь именно я подверг Ху Шенг опасности. Это, должно быть, произошло в ту первую ночь, когда мы с Ху Шенг и Арун развлекались все вместе; я пребывал тогда в таком возбуждении, что пренебрег тем, что долгое время было моей обязанностью и удовольствием, — каждую ночь помещать во влагалище своей возлюбленной кусочек лимона, препятствующий зачатию. Я попытался подсчитать, когда же это случилось. Сразу после нашего прибытия в Паган. Значит, сколько уже прошло времени? Gesù, по крайней мере восемь месяцев, а возможно, и все девять! Должно быть, Ху Шенг уже пришла пора рожать. Ничего удивительного, что Баян забеспокоился и велел, чтобы меня отыскали и привели к ее ложу.

А уж как волновался я сам! Ведь даже если моя дорогая Ху Шенг подвергалась хоть малейшей опасности, то мне и то хотелось оказаться рядом с ней. Сейчас же она находилась в смертельной опасности, а я был так непростительно далеко. Мне показалось, что, пока мы пересекали Бенгальский залив, время словно нарочно тянулось гораздо медленнее, чем во время первого путешествия. Капитан и члены экипажа наверняка посчитали меня не самым приятным пассажиром из тех, кого они перевозили на своем корабле, да и двое моих друзей-спутников тоже, скорее всего, сочли меня не слишком приятным компаньоном. Я постоянно огрызался, брюзжал, раздражался и шагал взад-вперед по палубе. Я проклинал матросов каждый раз, когда хоть один лоскут из множества парусов не был поднят на мачтах, я проклинал безбрежность залива, проклинал погоду, когда на небе появлялось хоть одно облачко, я слал проклятия бесчувственному течению времени, которое текло здесь так медленно, а где-то торопилось и приближало Ху Шенг ко дню родов.

Но больше всего я проклинал самого себя, потому что если и существовал на земле мужчина, который знал, что ощущает беременная женщина, то это был я. Тогда, на Крыше Мира, под влиянием любовного зелья, я на короткий миг вынужден был стать женщиной, испытывающей родовые муки. Была ли то фантазия или реальность, вызвало ли снадобье изменения в моей голове или трансформации в моем теле — но в любом случае я пережил тот жуткий период в жизни женщины, когда у нее рождается ребенок. Я знал это лучше любого другого мужчины, лучше даже, чем мог знать мужчина-лекарь, скольким бы роженицам он ни помог. Я понимал, что в родах нет ничего приятного или счастливого, как заверяют нас все мифы о материнстве. Я знал, что это грязная, тошнотворная, унизительная и ужасная пытка. Я видел, как Ласкатель проделывал подобные отвратительные вещи с несчастными «объектами», но даже он не мог пытать их изнутри. А роды еще ужасней, ведь бедная женщина может только беспрерывно вопить, пока пытка не закончится последней агонией высвобождения.

Но несчастная Ху Шенг не могла даже кричать.

А если мечущееся, неистовое, бешеное существо внутри нее так никогда и не выйдет наружу?..

И во всем этом виноват был я. Я пренебрег простыми мерами предосторожности по меньшей мере однажды. Однако в действительности прегрешение мое было гораздо больше. Ведь, пережив на своей собственной шкуре тот воистину ужасный опыт с беременностью, я дал себе обещание никогда не подвергать ни одну женщину, которую полюблю, такой участи. Следовательно, если бы я по-настоящему любил Ху Шенг, я бы ни за что не позволил себе совокупиться с ней, чтобы никогда не подвергнуть ее даже малейшему риску. У меня просто сердце разрывалось, когда я вспоминал, сколько раз мы с ней наслаждались любовью, ибо теперь понимал, что, даже приняв меры предосторожности, она наверняка каждый раз все равно подвергалась опасности. И я дал зарок, что если сейчас Ху Шенг останется жива, то я уже больше никогда не возлягу с ней. Я все равно буду любить ее, но мы найдем другие способы демонстрировать друг другу свою привязанность.

Приняв такое горькое решение, я попытался утопить свои опасения в более счастливых воспоминаниях, но сама сладость последних делала первые горше. Я вспоминал, как прощался с любимой, когда мы с Юссуном уезжали из Пагана. Ху Шенг не могла ни услышать, как я крикнул ей перед отъездом: «До свидания, моя дорогая!», ни ответить мне. Я вспоминал, как она, лишенная возможности когда-либо услышать музыку, вместо этого часто ощущала ее, видела и чувствовала. Как Ху Шенг создавала музыку вокруг себя, не будучи в состоянии извлечь ее сама, потому что я знаю, люди — даже самые суровые слуги, занятые неблагодарным трудом, — часто мурлыкали или счастливо напевали только потому, что Ху Шенг находилась в комнате. Я припомнил, как однажды летним днем, когда нас застигла неожиданная гроза, все монголы вокруг дрожали от страха и бормотали в качестве защиты имя великого хана. Одна только Ху Шенг улыбалась, когда вспыхивали молнии, не боясь ужасного грохота, которым они сопровождались: для нее гроза была всего лишь очередным проявлением красоты. Я вспомнил, как часто во время наших совместных прогулок Ху Шенг бежала, чтобы сорвать какой-нибудь цветок, на который я сам сроду не обратил бы внимания. Вспомнил, как я посмеивался над ее неуклюжей, словно колени связаны, женской манерой бежать; однако сколько в этих насмешках было любви и нежности, ведь каждый раз, когда она бежала, мое сердце кувыркалось в груди…

Кажется, прошла вечность или даже две, и вот наконец наше путешествие закончилось. Как только на горизонте замаячил Акуаб, я заранее приготовил свои вещи, попрощался и поблагодарил госпожу Тофаа — таким образом, мы с Юссуном смогли спрыгнуть с палубы в порту, прежде чем корабль пришвартовался. Без лишних слов, только махнув сардару Шайбани рукой, мы вскочили на лошадей, которых он привел на берег бухты, и пришпорили их. Шайбани, должно быть, едва лишь наше судно показалось вдали, отправил вперед курьера, потому что, хотя мы с Юссуном и быстро покрыли расстояние в четыреста ли, в Пагане нас уже ждали. Ван Баян не вышел мне навстречу, без сомнения, решив, что сам слишком груб для такого деликатного дела. Вместо этого он отправил встречать нас старого хакима Гансу и маленькую служанку Арун. Я соскочил с коня, весь дрожа: сердце мое сильно билось, а мышцы были перенапряжены от долгой скачки. Арун подбежала, чтобы взять мои ладони в свои, Гансу держался более степенно. Им не было нужды говорить. Я увидел по их лицам — его серьезному и ее печальному, — что приехал слишком поздно.

— Мы сделали все, что могли, — сказал хаким, когда по его настоянию я выпил укрепляющего огненного choum-choum. — Я приехал в Паган, когда срок у госпожи был уже очень большой, но я еще мог легко и безопасно вызвать выкидыш. Она не позволила мне. В какой-то мере я могу понять ее: как объяснила мне служанка, ваша госпожа Ху Шенг настаивала, что решение принимать не ей.

— Вы должны были переубедить ее, — произнес я хриплым голосом.

— Нет, — сказал он, давая понять, что решение в данном случае должен был принимать я сам, и я просто кивнул в ответ.

Хаким продолжил:

— Мне ничего не оставалось, как только ждать родов. Честно говоря, у меня все-таки оставалась надежда. Я ведь не ханьский лекарь, те из скромности даже не прикасаются к своим пациенткам, вместо этого лишь скромно показывая на статуэтке из слоновой кости больные места. Я настоял на том, чтобы сделать полное обследование. Вы говорите, что только недавно узнали, каково строение таза у вашей госпожи. Я обнаружил, что кости таза спереди выдавались конусом и что края лона были скорее острыми, чем округлыми, образуя полость скорее треугольной, а не овальной формы. Это не является физическим недостатком у женщины и не мешает ей ходить, ездить верхом и так далее. Словом, все прекрасно до тех пор, пока она не вознамерится стать матерью.

— Ху Шенг понятия не имела об этой своей особенности, — заметил я.

— Думаю, что я все разъяснил пациентке и предупредил ее о возможных последствиях. Но ваша госпожа была упряма — или решительна, а может, храбра. Положа руку на сердце, я не мог сказать ей, что рождение ребенка вообще невозможно и что беременность однозначно надо прекратить. В свое время я помог нескольким наложницам-негритянкам. У чернокожих женщин самый узкий тазовый проход, но, несмотря на это, они имеют детей. Головка младенца податливая и мягкая, поэтому я все-таки надеялся, что младенец может появиться на свет без особых трудностей. К сожалению, этого не произошло.

Он остановился, с осторожностью подбирая слова.

— После непродолжительных потуг стало очевидно, что плод запутался и оказался зажатым. В это время лекарь обычно принимает решение. Я помог госпоже, сделав ее нечувствительной при помощи масла терьяка. Плод был рассечен и извлечен наружу. Полностью выношенный младенец мужского пола, абсолютно нормально развитый. Но к этому времени большинство внутренних органов и сосудов матери оказались уже повреждены, началось кровотечение, которое невозможно было остановить. Госпожа Ху Шенг так и не очнулась, так и не вышла из комы, вызванной терьяком. Это была легкая и безболезненная смерть.

Мне захотелось, чтобы хаким не произносил последних слов. Какими бы утешительными они ни казались, они были совершенной ложью. Я видел слишком много смертей, чтобы поверить в то, что хоть какая-нибудь из них может быть «легкой». И он еще уверяет меня, что Ху Шенг умерла безболезненно? Я гораздо лучше лекаря знал, что представляют собой «непродолжительные потуги». Прежде чем он милостиво подарил Ху Шенг забвение, он расчленил ребенка и извлек его по кускам, Ху Шенг пережила часы, которые ничем не отличались от вечности в аду. Но я только печально произнес:

— Вы сделали все, что могли, хаким Гансу. И я очень вам благодарен. Могу я увидеть ее теперь?

— Друг Марко, ваша госпожа умерла четыре дня тому назад. А в этом климате… Ну, церемония была простой и достойной, не такой, как у этих варваров. Погребальный костер на закате, там присутствовали ван Баян и все его придворные…

Итак, мне даже не удалось увидеть Ху Шенг напоследок. Хотя мне было очень тяжело, но потом я подумал, что, может быть, так даже лучше. Я не запомнил красавицу Эхо мертвой и неподвижной, а мог вспоминать ее такой, какой она была когда-то, — веселой и полной жизни, именно такой я видел ее в последний раз.

Словно в каком-то оцепенении я встретился с Баяном. Он грубовато выразил мне свои соболезнования, а я сказал ему, что уеду, как только немного передохну, чтобы отвезти драгоценный зуб Будды Хубилаю. Затем я вместе с Арун отправился в покои, где когда-то мы с Ху Шенг жили и где она умерла. Арун освобождала гардеробные и сундуки, помогая мне упаковывать вещи, хотя я отобрал всего несколько подарков на память. Я сказал девушке, что она может взять себе одежду и всякие женские принадлежности, потому что Ху Шенг они больше не понадобятся. Но Арун упорно показывала мне каждую вещь и каждый раз обязательно спрашивала разрешения. Это только напрасно ранило меня, ведь без Ху Шенг драгоценности утратили для меня всякое значение.

Я решил, что не буду плакать — по крайней мерс, пока не найду какое-нибудь уединенное местечко по пути на север, где я смогу сделать это вдали от посторонних глаз. Разумеется, потребовались немалые усилия, чтобы не броситься, рыдая, на пустую кровать, которую мы совсем недавно делили с Ху Шенг, и не сжать ее пустые одежды. Но я сказал себе: «Я перенесу это как невозмутимый монгол — нет, как прагматик-купец».

Да, со стороны, рассудил я, лучше выглядеть купцом, потому что он привычен к мимолетности вещей. Купец может иметь дело с драгоценностями, он может радоваться, когда какое-нибудь удивительное сокровище попадает ему в руки, но он знает, что это лишь временно и затем оно перейдет к другому, — а иначе купец ли он? Возможно, что он жалеет, утратив это сокровище, но он настоящий купец: он стал богаче оттого, что владел им короткое время. Точно так же и я сам: хотя теперь возлюбленная и покинула меня, Ху Шенг, несомненно, обогатила мою жизнь, она оставила меня с бесценным запасом воспоминаний, и, возможно, оттого, что я узнал ее, я тоже стал лучше. Да, пожалуй, в конечном итоге я только выиграл. С этих позиций оказалось проще рассматривать мою тяжелую утрату, так было легче для меня справиться с горем. Я поздравил себя, решив, что наделен просто железным самообладанием.

И тут Арун спросила меня:

— Вы возьмете вот это? Посмотрите, пожалуйста.

Я посмотрел. То, что она держала в руках, оказалось белой фарфоровой жаровней для благовоний. И вот тут-то все мое железное самообладание разлетелось вдребезги.