Сокровище Родины

I

Николай Иванович Урвич был самый обыкновенный простой русский человек, никак не предполагавший, что на его долю выпадет целый ряд приключений, достойных описания.

Правда, с детства был он предприимчив, с детства увлекался рассказами о путешествиях и любимым его чтением были так называемые романы действия, где события часто сходятся с вымыслом, и запутанная завязка, полная таинственности, отвлекает нас от действительности и житейских мелочей.

Многие находят такие произведения ненужными и лишними, требуют, чтоб им описывали только окружающую их повседневную жизнь. Конечно, хорошее изображение повседневной жизни может доставить и удовольствие, и пользу, если оно талантливо, но и произведение, полное загадочной поэзии, отвлекающее нас от действительности, даже сказка, в которой соблюдена художественная правда, являются такими же детищами литературы, и отвергать их вовсе — значит отымать у человечества фантазию, необходимую для творчества. Творчество — коснись оно даже отыскания новой теоремы в геометрии — немыслимо без фантазии, не говоря уже о том, что жить одною только житейскою прозой не в природе человека. Поэтому чем суровее эта жизнь, чем прозаичнее она, тем более потребности в поэзии, и самые фантастические сказки слагаются народами, когда они находятся в первобытном состоянии.

Таково было мнение Урвича, и он держался его, не стыдясь признаваться в этом открыто.

Отца потерял он ещё в детстве и жил с матерью, получавшей небольшую пенсию после смерти мужа. Жили они в университетском городе, в маленьком собственном доме. Всё шло хорошо, пока Урвич был в гимназии и, окончив курс в ней, поступил в университет по филологическому факультету; но когда после сданного в университете последнего экзамена ему пришлось вступить на самостоятельную дорогу, его постигло несчастье — скончалась его мать. Он остался один-одинёшенек на свете.

Были какие-то дальние родственники у него, но он не знал даже хорошенько, где живут они, и потому выходило всё равно, что их не существовало вовсе.

Похоронив мать, Николай Иванович задумался, что же ему делать теперь. Курс в университете кончил он кандидатом. Оставалось только поступить на службу, то есть в какое-нибудь казённое учреждение, или стать учителем. Это обещало сносное — в смысле материальных средств — существование, но существование это должно было слагаться затем из ежедневного, кроме праздников, хождения на службу, писания бумаг или возни с учениками в классе и изо дня в день того же самого, то есть сегодня, как вчера, завтра, как сегодня…

Такая жизнь не радовала Урвича.

Будь с ним его старушка-мать, он, разумеется, живя с нею и для неё, не желал бы себе ничего лучшего и стал бы примерным чиновником или учителем, исправляя свои обязанности так же добросовестно, как добросовестно учился в гимназии, а потом в университете.

Но теперь он был один, и ничто не притягивало его к тому городу, где он родился, вырос и воспитался.

Хорошие воспоминания прошлого оставались при нём, и, рассуждал он, где бы он ни был, они всегда будут для него одинаково дорогими и светлыми.

А между тем его тянуло неудержимо вдаль, ему хотелось повидать чужие страны и чужих людей и попытать своё счастье не в однообразной скучной канцелярии, где такие же неприветливые казённые стены, как в гимназии и университете, а где-нибудь на просторе, где кипит иная, сопряжённая, может быть, с опасностями деятельность.

Его тянул к себе Дальний Восток.

Он знал, что там русские люди, борясь с природой и побеждая косность тёмных, непросвещённых инородцев, совершают новое дело, что там можно приложить свои молодые силы.

Там, чтобы не потеряться, нужна предприимчивость, нужна энергия, и предприимчивый и энергичный человек может сделать там и для себя, и для других гораздо больше, чем здесь, в городе Средней России…

О чём-нибудь особенном, необыкновенном он не мечтал.

Он продал домик, доставшийся ему в наследство, обстановку, какая была, и, выручив около девяти тысяч в чистую, собрался и поехал наудачу, не имея ничего определённого впереди…

Он сел на пароход в Одессе, взяв билет до Владивостока.

II

Попутчиками Урвича были офицеры, отправлявшиеся с семьями на службу в Восточную Сибирь. Он сейчас же со всеми познакомился, и они очень весело сделали переезд до Константинополя, [1] потом до Порт-Саида [2] и миновали Красное море, где их помучила-таки жара и влажная духота тропического морского зноя.

В Адене [3] к ним сел новый пассажир.

За время почти трёхнедельного плавания они настолько сжились и узнали друг друга, что уже составляли тесно сплочённый кружок, и появление в нём нового человека было встречено не особенно сочувственно.

Севший в Адене пассажир оказался французом, ехавшим до Сингапура [4] только. То, что он был иностранец, до некоторой степени примиряло с ним. По крайней мере, он не понимал, когда говорили при нём по-русски.

Звали его Гастон Дьедоннё. Так он представился, знакомясь с обществом.

С первого же дня выяснилось, что человек он малообщительный. Держаться стал он в стороне, больше сидел в своей каюте или ходил на шканцах [5] вдоль планширя, [6] когда все остальные сидели на юте. [7]

Он вежливо познакомился со всеми, но в разговоры ни с кем не вступал — потому ли, что никто, кроме Урвича, не владел хорошо французским языком, или просто, вопреки обыкновенной привычке своих соотечественников, не отличался болтливостью.

Что едет он до Сингапура, узнали от пароходного старшего офицера. Но зачем именно и почему сел он в Адене и что делал он в этом пустынном и немноголюдном месте, оставалось вполне неизвестным.

Эта скрытность Дьедонне так раззадорила любопытство, что стали с ним сами заговаривать.

В особенности дамы заинтересовались. Жена штабс-капитана, самая бойкая и самая хорошенькая, воспитывавшаяся в институте и изучавшая когда-то французский язык, но успевшая отвыкнуть от него за отсутствием практики, постаралась вспомнить прежнее и наладила несколько фраз, с которыми обратилась к Дьедонне за обедом.

К удивлению всех он ответил ей вдруг несколькими словами на ломаном, но всё-таки русском языке.

— Так вы говорите по-русски? — воскликнули кругом.

— Говорю, но ошень не карашо, — с трудом произнёс Дьедонне.

— Но всё понимаете?

— Понимаю много.

И каждый постарался припомнить в эту минуту, не говорил ли он при французе что-нибудь обидное для него, полагая, что он не поймёт.

В самом деле, странно было встретить в Индийском океане, буквально за тридевять земель от России француза, знакомого с русским языком!

Это обстоятельство ещё больше возбудило догадок и разговоров.

Сам Дьедонне стал, однако, держаться ещё дальше от общества, как будто сожалея уже, что выдал своё понимание русской речи.

На следующий день за обедом бойкая жена штабс-капитана обратилась было снова к нему с расспросами:

— Вы жили в России? — стала допытываться она.

— Нет, мадам, — ответил француз.

— Жили у русских во Франции?

— Нет, мадам.

— Где же вы научились по-русски?

— Я имел сношения с русскими.

— Где?

— Это мой секрет, мадам.

И больше от него нельзя было ничего добиться.

Он только обедал и завтракал вместе с остальным обществом, а целый день держался отдельно вдалеке, и целый день разговор сводился на него.

Из всех высказанных предположений восторжествовало почему-то самое романическое. Кто-то предположил, что француз был, вероятно, влюблён в русскую, и что любовь эта была несчастна.

Это было одобрено всеми, хотя Дьедонне вовсе не был похож на героя романа.

Толстенький, приземистый, с большой круглой коротко остриженной головой, с рыжими торчащими, щетинистыми усами, он походил скорее на торговца, занятого коммерческими расчётами и потому сосредоточенного, угрюмого и нелюдимого.

Урвич менее других принимал участие в разговорах о нём и, казалось, относился к французу совсем равнодушно, может быть, поэтому именно ему и пришлось разговориться с ним.

III

Разговориться, однако, пришлось Урвичу с Дьедонне не скоро, только после Коломбо, [8] где по расписанию останавливался пароход.

Вход в гавань Коломбо не совсем спокойный: с одной его стороны высовываются опасные каменья, и потому в темноте, при фонарях, не рискуют входить, а рассчитывают так, чтобы подойти к Коломбо при солнечном свете.

По большей части входят утром на заре.

Коломбо лежит на западном возвышенном берегу Цейлона, и солнце встаёт прямо из-за гор этого острова. Издали виднеется ещё в темноте светлая точка высокого маяка Коломбо, потом она начинает тускнеть в сумерках нарождающегося утра, мелькает всё бледнее и бледнее и, наконец, словно тонет в расплавленном золоте, на которое становится похож воздух, пронизанный брызнувшими целым снопом из-за цейлонских гор лучами восходящего солнца.

Сначала слепит оно, и глаза, невольно щурясь, разбегаются, не зная куда смотреть и чем любоваться: так хороши, нежны и красочны оттенки и переливы неба и моря, отражающего его.

Золото прозрачное, расплавленное до состояния мельчайших паров, золото с красными, пунцовыми, малиновыми, розовыми, бледно-зелёными и голубовато-фиолетовыми отражениями! — иначе нельзя назвать почти сказочную красоту этого восхода.

Мало-помалу начинают вырисовываться в этом золоте очертания гор, пальмовые кущи, домики раскинувшегося на берегу Коломбо с высокой башней маяка, словно белый страж, стоящего над городом, и выступает правильная линия мола с таким кажущимся издали узким проходом, что положительно недоумеваешь, как пройдёт в него большой океанский пароход.

Только у самого уже этого прохода видишь, что он достаточно широк, и огромная махина, с трудом раскачиваемая океанской волной на открытой воде, медленно, осторожно, но плавно и свободно минует его.

Урвич вместе со всем остальным обществом стоял под капитанским мостиком, любуясь картиной.

Дьедонне не было с ними. Он хотя тоже встал и оделся, сидел с книгой на шканцах и, словно ничего уже в море не было ему в диковинку, не желал обращать внимания на развёртывавшуюся перед глазами красоту.

Пароход вполз в гавань, тихо прошёл между стоявшими там в две линии судами, завернул и бухнул свой тяжёлый якорь в воду.

Все пошли пить чай в кают-компанию.

Едва сели за стол, в дверь каюты постучался и робко вошёл темнокожий молодой сингалезец [9] в тропическом белом костюме и в шапке с галуном. Оказалось, что это санитарный врач, явившийся для соблюдения необходимых в каждом порту формальностей.

Пароходный доктор встал к нему навстречу, протянул ему руку, встали и все остальные и тоже поздоровались с ним.

Сингалезец с доктором отошли в сторону, сели к другому столу и быстро переговорили и кончили всё, что было нужно.

Сингалезца стали приглашать пить чай, но он ни за что не хотел сесть к общему столу.

Им подали с пароходным доктором чай за отдельный стол, где они сидели.

Сингалезец был, видимо, тронут оказанным ему вниманием. Он всё улыбался и кланялся, разговаривая с доктором, потом, словно не выдержав, улыбнулся шире, чем прежде, и произнёс как-то полушёпотом:

— Какие вы добрые!..

— Отчего? — спросил доктор. — Что случилось?

— Да ничего особенного. Но если б я явился на английский пароход, меня не только не стали бы угощать чаем, но даже не посадили бы и не подали бы мне руки.

— Неужели?

— Да. Англичане презирают нас. Они считают Индию своею страной, где живут не люди, а рабы.

И сингалезец грустно вздохнул.

Урвич, владевший английским языком, прислушивался к этому разговору доктора с сингалезцем и, взглянув случайно на сидевшего вдали Дьедонне, заметил, что тот тоже внимательно слушает.

IV

Всем обществом ездили на берег, чтобы осмотреть Коломбо, обедали в очень хорошей, богато обставленной гостинице, отведали индийского блюда «кэри», [10] состоящего из разваренного риса со всевозможными пряными приправами, катались вечером за городом.

Дьедонне не принимал участия в этой поездке и остался на пароходе.

Отходили на другой день утром.

Урвич, полный новых впечатлений и очень довольный ими, разгуливал по палубе. Остальные пассажиры занимались тем, что, столпившись у планширя, бросали в воду серебряные монеты черномазым мальчишкам, сновавшим кругом на маленьких самодельных лодочках. Мальчишки бросались за монетой в воду и без промаха ловили её. Мало того, ныряя, успевали они ещё заводить под водой драку из-за этой добычи.

Местные лодки в Коломбо не совсем обыкновенные устройства. Узенькие, долблёные, с остроконечной кормой и носом, они соединены двумя деревянными дугами с увесистым поленом, которое плывёт таким образом рядом с лодкой и сообщает ей устойчивость, не особенно замедляя впрочем её ход. Лодочник голый, с перевязкой на бёдрах и с тряпкой на голове, правит и гребёт вместе с тем одним веслом.

Почти перед самым отходом парохода, когда уже собирались поднять трап, подплыла к нему такая лодка, и из неё вышел индиец в белой чалме и белом, лежавшем на его плечах красивыми складками плаще.

Он сказал что-то по-своему голому лодочнику, и тот, кивнув головой, остался его ждать.

— Нельзя на пароход, нельзя, сейчас отходит, — хотел было остановить индийца вахтенный матрос, но тот, словно не понимая, в чём дело, миновал его и, ступив на палубу, начал оглядываться, как бы ища кого-то.

— Вы русский? — спросил он проходившего в это время Урвича.

Урвич остановился.

— Да, русский, — ответил он по-английски, то есть так же, как и вопрос был сделан.

— Вы пассажир тут?

— Да.

— Идёте до Владивостока?

— Да.

— Значит, будете в Сингапуре?

— Вероятно, через семь дней. Так, по крайней мере, обещает капитан.

— Могу я вас попросить об одном одолжении?

— Пожалуйста.

— О! — воскликнул индиец, — если бы вы мне не сказали даже, что вы русский, я бы теперь не сомневался в этом.

— Почему же?

— Потому что русские очень добрые всегда и не отказывают в услуге даже незнакомому для них человеку.

— В чём же дело?

— Могу я вас попросить, — опять повторил индиец, — передать по адресу в Сингапуре письмо?

— Ничего нет легче, — улыбнулся Урвич, — дайте мне ваше письмо, я передам его по адресу в Сингапуре.

Индиец из складок своего плаща достал запечатанный конверт с готовым уже и надписанным адресом.

— Только, пожалуйста, — пояснил он, — не посылайте это письмо по городской почте в Сингапуре, а лучше всего отвезите сами. Может быть, вы и раскаиваться в этом не будете, — добавил как-то загадочно индиец.

Это удивило несколько Урвича.

— Почему же вы хотите, чтоб я непременно отвёз сам? — полюбопытствовал он.

— Потому, — ответил индиец, — что мне важно, чтобы это письмо не попало в руки англичан. Они, не стесняясь, прочитывают наши письма.

— Значит, в этом письме есть тайна, которую вы хотели бы скрыть от них?

— Да. И я надеюсь на благородство русского.

— Будьте покойны, — сказал Урвич, протянув индийцу руку. — Я даю вам слово, что передам письмо из рук в руки тому, кому оно адресовано.

— Благодарю вас!

Урвич достал свою визитную карточку и отдал её индийцу, с тем чтобы, в свою очередь, узнать и его имя, но этого не удалось ему.

— Поднять трап! — раздалась команда.

Индиец поспешил удалиться, иначе ему пришлось бы остаться на пароходе.

Урвич невольно остановился с письмом в руках в полном неведении, как зовут того, который дал ему такое до некоторой степени ответственное поручение.

Он перегнулся через планширь и крикнул отъезжавшему в лодке индийцу:

— А как ваше имя?

Индиец ответил ему что-то, но ветер отнёс его слова, и ничего нельзя было расслышать.


V

Урвич был уверен, что никто не заметил, как он разговаривал с индийцем, передавшим ему письмо, потому что все были заняты отходом парохода и смотрели на Коломбо, прощаясь с ним. Коломбо всем очень понравился и оставил очень приятное впечатление. Однако не успел Урвич отойти от планширя — к нему приблизился Бог знает откуда взявшийся Дьедонне.

— О чём это вы разговаривали с этим индийцем? — спросил он.

Урвич невольно посмотрел на него с удивлением. Нелюдимый француз, которому, казалось, до сих пор ни до чего не было дела, вдруг высказывал совсем, по-видимому, не свойственное ему любопытство.

— Не всё ли вам равно! — улыбнулся Урвич, решив, что рассказывать о письме не надо.

— Он поручил вам передать письмо в Сингапур?

— А вы почём знаете? — вырвалось невольно у Урвича. — Разве вы слышали?

Он голову мог дать на отсечение, что француза не было поблизости, когда индиец обратился к нему со своей просьбой.

«Как же он мог услыхать?»

Дьедонне словно понял недоумение Урвича, но никаких объяснений не дал.

— Жалкий народ эти индийцы! — сказал он только.

— Да, очень, — подтвердил Урвич.

Они поднялись на ют и, разговаривая, сели друг против друга на соломенные плетёные кресла, очень удобные, в особенности в жару.

— Вы подумайте только, — заговорил Дьедонне, словно давно уже у них с Урвичем существовало обыкновение сидеть так и вести беседу. — Вы подумайте только, ведь англичане держат Индию в полном рабстве. Индусы для них теперь — всё равно, что у вас были крепостные когда-то для помещиков. Они собирают с Индии непомерную дань, гнетут несчастных индийцев налогами, а сами благодушествуют и уверяют всех, что Англия — самая либеральная страна в свете. Либеральная — кто говорит, но только для самих англичан. Впрочем, они остальные нации и за людей не считают, а так — за каких-то тварей. К здешним индусам, с которых они дерут по две шкуры, относятся они, как к крысам — с гадливостью, с омерзением.

— Ну, уж это, я думаю, слишком, — заметил Урвич.

— Нет, не слишком, — возразил Дьедонне, — я называю вещи своими именами. Англичанин брезгует индусом. Да вот этот доктор сингалезец, который являлся к нам сюда. Вы слышали, как он рассказывал, что на английском пароходе не только не протянули бы ему руки и не предложили бы чаю, но даже не впустили бы в кают-компанию. А вы знаете, что этот сингалезец учился в самой Англии и имеет диплом доктора медицины? И вот, имея диплом доктора медицины, он служит здесь под начальством английских фельдшеров. Ни более, ни менее… Простые фельдшеры-англичане командуют им только потому, что он сингалезец. И так тут всё. Господа англичане пьют кровь здесь, а там у себя либеральничают и гордятся свободой. Да вы назовите лжецом всякого, кто скажет вам, что Англия — свободная страна. Хороша свобода, если целая Индия не что иное, как крепостные господ, населяющих Англию. Отымите этих крепостных и посмотрите, что останется от пресловутой свободы.

— Знаете, — проговорил вдруг Урвич, сам поражённый пришедшим ему в голову сравнением, — у нас в России во время крепостного права были помещики, которые считали себя свободолюбивыми и последователями Вольтера. Их и звали вольтерьянцами, но это не мешало им бить своих крепостных и жить на их счёт.

— Ну вот, англичане, — подхватил Дьедонне, — точь в точь эти ваши помещики: проповедуют свободу, а сами угнетают несчастную Индию.

— А чудная страна! — невольно заметил не без восторга Урвич.

— Чудная, только изнеженная, — подхватил Дьедонне, — да и забитая: вечный голод, чума, повальные болезни и бесконечные поборы. Эти негодяи англичане у голодного, у умирающего отымают последнее, чтобы там, в Лондоне, справлять торжественные празднества; заседают в парламенте и, соря деньгами, производят подкупом и всякими дозволенными и недозволенными средствами давление на мировую политику, и мир терпит этих господ… Нет, знаете, — заключил Дьедонне, слишком уже расходившись, — я просто не могу спокойно говорить об этом. Бросим. Сыграем лучше партию в домино.

Урвич охотно согласился.

VI

С этого дня, то есть с самого отъезда из Коломбо, после первой сыгранной Урвичем с Дьедонне партии в домино, они стали играть, не отрываясь. С раннего утра они завладевали косточками домино и сидели друг против друга на юте, не переставая играть.

Сначала на это не обратили никакого внимания, но потом всем стало странно такое их поведение.

Но люди они были взрослые, вполне самостоятельные, и могли поэтому делать, что хотели.

В Урвиче произошла, однако, значительная перемена: он вдруг осунулся весь, заметно побледнел, похудел, а руки у него тряслись, и глаза лихорадочно блестели, когда он, видимо волнуясь, брал кость домино, чтобы поставить её.

Пробовали, шутя, отвлечь его от игры, но все попытки оказались напрасны: он, махая рукой, только встряхивал головой и всё же шёл играть.

Так продолжалось во весь переход от Коломбо до Сингапура, и в утро, когда должны были прийти туда, заметили, что Урвичу особенно не по себе и что он говорил что-то французу, тревожно размахивая руками, а тот отрицательно мотал головой.

Наконец он пожал плечами и, как бы согласившись против воли, пошёл играть.

На этот раз они сыграли одну партию. Урвич проиграл её и встал, непохожий сам на себя, с дрожащей челюстью.

Прямо от стола, за которым он проиграл эту последнюю партию, он прошёл в каюту к капитану.

Капитан был у себя; на горизонте только ещё показались очертания Сингапура, до него было далеко, и всходить на мостик было рано.

Капитан встретил Урвича очень любезно, но посмотрел на него не без тревожного удивления: в таком тот был состоянии.

— Я к вам… — начал Урвич, стараясь овладеть собой и казаться спокойным.

— Что такое? — спросил капитан, снимая какие-то книги с диванчика у привинченного к стене письменного стола и освобождая место для Урвича.

— Я пришёл попросить у вас… — начал тот, садясь, — попросить у вас мои деньги.

Капитан взглянул на него и спросил:

— Много?

— Все, — как-то глухо ответил Урвич.

— Все девять тысяч?

Эти девять тысяч, составлявшие всё, что было у Урвича, он сдал на хранение капитану в железный ящик.

— Да, все девять тысяч! — подтвердил опять Урвич.

— Вам они нужны сейчас?

— Да, я желаю их получить до прихода в Сингапур.

Капитан соболезнующе и вместе с тем испытующе поглядел на Урвича, как бы догадываясь, в чём было дело, и не веря этой своей догадке.

— Кроме того, — заговорил опять Урвич, — у меня есть ещё до вас просьба: могу я передать свой билет, оплаченный до Владивостока, господину Гастону Дьедонне?

Капитан, не молодой уже человек, но и не настолько старый, чтобы импонировать Урвичу своими годами, всё-таки по-отечески заглянул ему в лицо, тронув его за руку.

— Послушайте, зачем вы хотите передать свой билет этому французу? Разве вы сами не идёте во Владивосток?

— Нет, — как-то растерянно произнёс Урвич, — а он идёт и не остаётся в Сингапуре.

— Так ли это?

— Ну, разумеется, так.

Капитан подумал с минуту и потом решительно сказал:

— Но этого нельзя сделать! Если господин Дьедонне хочет идти до Владивостока, то пусть возьмёт себе билет, а я не могу допустить, чтобы вы передали ему свой.

— Почему же это? — волнуясь, запротестовал Урвич. — Разве я не имею на это право?

— По правилам — нет.

— Но вы, может быть, сделаете отступление и позволите, не всё ли вам равно?

Капитан долго молча глядел мимо Урвича в открытое окно каюты, в которое виднелось широкое тихое море.

Урвич терпеливо ждал и особенно резко чувствовал привычное и обыкновенно незаметное на ходу дрожанье парохода, и слышал шум машины и работу пароходного винта.

И всё это, казалось ему, не только отдаётся в стенках каюты, но и во всём его теле, которое дрожало внутри.

— Неужели, — услыхал он голос капитана, — вы проиграли все свои деньги и даже билет до Владивостока?

Урвич взялся за голову, не зная, что ответить, и недоумевая, каким образом капитан мог догадаться; как будто это было так уж трудно.

Урвич и не подозревал, что стоило только взглянуть на его взволнованную фигуру, в особенности два последних дня за домино с Дьедонне, чтобы, не сомневаясь, сказать, что они играют на крупную ставку.

Только никак нельзя было ожидать, чтобы проигрыш в такую сравнительно безобидную игру дошёл до цифры девять тысяч.

Началось у них с пустяка, с рубля, потом вдвое, потом опять вдвое; Урвич играл плохо, горячился, не соображал, сам увеличивал куши (так ему казалось, по крайней мере), и, наконец, вчера долг его Дьедонне достиг девяти тысяч рублей, и сегодня утром он упросил француза сыграть последнюю партию на стоимость билета до Владивостока; тот согласился и опять выиграл.

Но Урвичу не хотелось сознаваться капитану в своём безумии. В самом деле, было смешно проиграть в семь дней в домино девять тысяч рублей! Последние партии у них шли по пятьсот и по тысяче рублей.

Урвич ещё не успел опомниться и отдать себе отчёт в том, что он сделал, и потому разговаривал теперь, сам хорошенько не сознавая, что говорит.

— Ничего я не проиграл! — стал возражать он капитану. — Просто переменил намерение, хочу остаться в Сингапуре и для того и беру свои деньги у вас, а билет хочу продать Дьедонне, чтобы не потерять его стоимости. Вот ваша расписка, позвольте мне мои деньги!

Он достал из кармана расписку и положил её на стол.

Всё это было очень возможно и правдоподобно, что он говорил, но голос его, самый вид и выражение, с которым он говорил это, ясно показывали, что он лгал.

VII

В Сингапуре не остановились на рейде, а швартовались у пристани.

Пёстрая толпа жёлтых, чёрных и белых людей, китайцев, малайцев, индусов и европейцев прилила к только что пришедшему пароходу; некоторые влезли на палубу, но большинство толпилось на набережной, предлагая фрукты, раковины и другие незамысловатые товары.

Сейчас же начался торг, и матросы покупали огромные янтарно-жёлтые ананасы, по 5 копеек штука.

Неизвестно откуда набралась сейчас же группа рикшей, возящих в одноместных двухколёсных колясочках людей вручную; к ним направился Урвич, чтобы отвезти письмо индийца по адресу.

Деньги капитан ему отдал полностью, но на передачу билета французу не согласился, и благодаря этому Урвич был обеспечен до Владивостока. Всё-таки было безопаснее добраться до русского города, чем оставаться в Сингапуре без денег и без всякой определённой цели.

Урвич успел уже обсудить своё положение и так или иначе примириться с ним.

Глупо проигранные деньги он отдал Дьедонне и был теперь в душе очень благодарен капитану, что тот насильно оставил за ним билет, чем дал ему возможность попасть во Владивосток.

Как ни жаль было девяти тысяч, но с ними не всё ещё было потеряно; во Владивостоке можно было поступить на службу, и хотя это совсем не соответствовало первоначальным планам Урвича, всё-таки дальнейшее существование было возможно.

Последний свой проигрыш, то есть стоимость билета от Сингапура до Владивостока, Урвич обещался выслать французу со временем по мере возможности и теперь спешил исполнить поручение индийца, чтобы, съехав с парохода, вернуться на него, когда уже не будет Дьедонне, с которым ему не хотелось больше видеться.

Письмо он хранил в своей каюте, пришпилив его кнопками к стене, чтоб иметь постоянно перед глазами и быть покойному за его целость.

Адрес был написан по-английски, очень чётко и ясно.

Держа пакет в руках, Урвич прочёл громко рикшам название улицы и дома, поставленных на адресе, и один из рикш сейчас же отозвался, что он отлично знает этот дом и мигом доставит туда господина.

Урвич сел в колясочку, рикша взялся за оглобли и побежал спешной, привычной его мускулистым ногам рысью.

На небе не было ни облачка, солнце стояло почти над самой головой, и странные для глаза северного жителя короткие тени почти не были заметны, так что всё казалось сплошь облито солнечными лучами: и деревья, и дома, стены которых были одинаково освещены по обе стороны улиц.

Жара была жестокая.

Урвичу вспомнились слова, сказанные как бы вскользь индийцем, что, может быть, ему самому будет интересно передать письмо по адресу.

Это почему-то показалось ему особенно любопытно теперь, в том состоянии, в котором он находился. Ему хотелось отвлечься от своих мыслей и от воспоминания о том, что случилось с ним на пароходе. Он ехал и старался всё своё внимание привлечь к тому, чтобы рассмотреть хорошенько новый и незнакомый ему город.

Смотреть, впрочем, было не на что.

Такая же, как в Коломбо, была тут ровная, отлично утрамбованная и укатанная дорога, которую можно было принять за асфальтовую, если бы не её ярко-красный, совсем пунцовый цвет глины.

Дома с черепичными крышами были каменные, и только окраска их имела до некоторой степени своеобразный характер. Окраска эта была ярко-синяя, такая синяя, какую любят у нас в средних городах мещанки для своих праздничных платьев.

Урвич занялся было соображением, не есть ли эта любовь наших мещанок к синему цвету отдалённый остаток влияния Востока, как вдруг его рикша круто повернул во двор одного из домов, и не успел Урвич опомниться, как в этом дворе кинулись на него люди, ловко, проворно стащили его, повалили на землю, связали по рукам и ногам и заткнули рот платком.

Всё это произошло среди бела дня под ослепительными палящими лучами солнца.

Ни сопротивляться, ни двигаться, ни даже крикнуть Урвич не мог; он только мог видеть и видел, что привёзший его сюда рикша действовал наравне с прочими.

Его подняли на руки и понесли.


VIII

Пароход мог простоять в Сингапуре только сутки, и исчезновение Урвича было замечено не сразу.

В первый день никто не обратил внимания на его отсутствие, потому что и все остальные провели время в городе.

Дьедонне забрал свои вещи и съехал на берег; история его выигрыша была уже известна и с ним простились очень холодно, почти враждебно, но он этим очень мало стеснялся, по-видимому, и был очень доволен и весел.

— Ещё бы не быть весёлым, когда ни за что ни про что получил девять тысяч, обыграв молодого человека! — пустил ему в след кто-то из пассажиров, когда он выходил.

— Тише, ведь он понимает по-русски! — остановил его другой.

— А мне что за дело? Пусть понимает, так ему и надо!

На следующее утро выяснилось, что Урвич, как ушёл вчера, так и не возвращался, и никто его не видал с тех пор.

Капитан, ездивший в город по делам, вернулся за час до отхода, и когда узнал, что Урвича нет, очень забеспокоился.

— Впрочем, — вспомнил он, — Урвич мне говорил, что хочет остаться в Сингапуре! Если он взял с собой свои вещи, то тогда всё обстоит благополучно.

Но вещей Урвич не брал с собой, ничего даже не было уложено у него в каюте, и это служило явным доказательством, что отсутствие его было непроизвольное и независимо от него самого.

— А то, может быть, просто закутил с горя! — высказал предположение один из пароходных офицеров. — Вот подождём назначенного часа для отхода, тогда и ясно станет, пропал он или нет!

— Ну, пропасть он не может! — возражали ему. — Ведь здесь не дикий лес, а благоустроенный город.

— Вполне благоустроенный! — с одобрением подтвердил штабс-капитан.

Он, между прочим, желая постричься, нашёл в Сингапуре такую роскошно обставленную парикмахерскую с куафёром-французом, что и в Европе не часто встретишь.

— Пропасть он, я думаю, тоже не может, — подтвердил и пароходный офицер. — Но как бы он сам над собою чего не совершил; после такого проигрыша не мудрено потерять голову.

И все стали удивляться и говорить, что никто не ожидал, что в домино можно проиграть девять тысяч, и все в один голос старались уверить, как не понравился им Дьедонне с первого раза.

Капитан решил, что если Урвич не вернётся к отходу, то они останутся ещё на день, дадут знать консулу и примут меры, чтобы отыскать бедного молодого человека, или, во всяком случае, хоть узнать что-нибудь о нём.

Пока шли эти толки и пересуды, на пароход из города явился рикша с письмом на имя капитана. Адрес был написан по-русски.

Капитан распечатал конверт, пробежал письмо: оно было от Урвича.

Он писал, что, как говорил о том капитану, не желает ехать дальше, остаётся в Сингапуре и просит с посланным прислать ему его вещи.

— Господа, — спросил капитан, — знает ли кто-нибудь почерк Урвича?

Но почерка никто не знал.

— Как же быть? — спросил капитан. — Почём мы знаем, от него это письмо или нет?

— Но, во всяком случае, это известие о нём! — заметил старший офицер. — Да и русский язык письма говорит в некоторой степени за его подлинность; едва ли кто-нибудь в Сингапуре напишет такое письмо по-русски!

— А француз Дьедонне! — сейчас же в один голос воскликнуло несколько человек.

— Ну, он слишком плохо владеет русской речью.

— Почём знать! Может быть, он нарочно ломал язык.

— Как же быть, господа?

Никто не мог дать подходящего ответа, большинство советовало отправиться к консулу, что было вполне целесообразно, если с Урвичем действительно случилось что-нибудь, и очень неловко, если письмо было от него.

Вопрос разрешил младший помощник капитана, предложив взять вещи Урвича и отправиться вместе с рикшей.

Так и было сделано.

Рикша не выказал никакого противодействия тому, чтобы с ним отправился провожатый.

Вещи Урвича были поручены младшему помощнику, и тот отправился с рикшей.

Вернулся он через час, не более, и сказал, что сам своими глазами видел Урвича и передал ему его вещи. Он действительно желает остаться в Сингапуре и находится теперь в гостинице, поселившись там в одном номере с французом Дьедонне.

— Он просто, значит, хочет отыграться! — решили все хором.

IX

Предположение, что Урвич остался в Сингапуре у Дьедонне, чтобы отыграться, было вовсе неверно. Урвич уже раз навсегда дал себе слово никогда больше в жизни не играть и крепко держать это слово. Не по своей воле попал он в руки людей, связавших его, и также до некоторой степени не по своей воле очутился у Дьедонне, хотя добровольно затем остался у него.

Вот как это произошло.

Когда Урвича связали, его отнесли в подвал с каменными сводами, обшарили его карманы и отобрали все вещи, которые нашлись в них: портсигар, спичечницу, носовой платок, около пяти долларов денег и письмо индийца.

Затем его оставили, связанного, и ушли; он ясно слышал, как захлопнули дверь и задвинули её тяжёлым железным засовом.

Как это ни было странно в положении Урвича, но первое ощущение, которое он испытал в подвале, было некоторое удовольствие. Удовольствие это он ощутил оттого, что в погребе было гораздо прохладнее, чем на улице, и тело приятно отдыхало в этой прохладе.

Если б не связанные ноги и руки, тогда было бы совсем хорошо. Положили его на камышовую циновку, и лежать на ней было достаточно мягко.

В первую минуту Урвич не мог ещё ничего сообразить, но мало-помалу мысли у него начали работать, и он стал обдумывать, стараясь объяснить себе, что же случилось с ним?

Платок изо рта у него вынули.

«Ну, хорошо, — думал Урвич, — очевидно, захватили они меня с целью грабежа, но досталось им не особенно много: пожива небольшая! Но зачем же они теперь держат меня? Не убьют же они его из-за пяти долларов и носового платка!»

Урвич был вместе с тем уверен, что не дадут же ему, в самом деле, пропасть так даром, что о нём спохватятся на пароходе и начнут разыскивать.

В Сингапуре — английская полиция, и ради страха перед нею не посмеют покуситься на его жизнь. Вообще как-то относительно своей жизни он был совершенно спокоен; ему не жаль было ни портсигара, хотя бы покурил он теперь с удовольствием, ни пяти долларов, хотя это были его последние деньги, но более всего его тревожило, что у него отняли письмо.

Он обещал индийцу, что передаст это письмо из рук в руки, кому оно адресовано, а между тем фактически он не имел возможности сдержать своего обещания; одно было успокоительно, что если оно не попадёт по назначению, то, во всяком случае, не попадёт и в руки англичан, чего именно боялся индиец.

«Конечно, — рассуждал Урвич, — этим разбойникам нет никакого удовольствия иметь дело с английской полицией. И самое худшее, они просто выбросят письмо, как совершенно им ненужное».

Но лежать ему было всё-таки неловко, руки и ноги затекли, и верёвки щемили.

Он сделал усилие и, раскачнувшись несколько раз, приподнялся так, что ему удалось сесть на циновке. Он внимательно смотрел на свои ноги теперь, и все усилия его мысли были направлены к тому, чтобы сообразить, каким способом отделаться от несносных верёвок.

В это время дверь в подвал отворилась, вошёл человек с большой жестяной кружкой в руках и, сделав ему знак рукой, чтоб он молчал, поставил кружку на землю и стал развязывать его.

Урвич всё-таки попробовал заговорить о том, что он каютный пассажир с русского парохода, что его соотечественники подымут историю, если что-нибудь случится с ним.

Человек ничего не ответил, поспешно развязал ему руки и исчез за дверью, захлопнув её опять за собой и задвинув засов.

С развязанными руками Урвич легко освободил от верёвок ноги и, расправившись, с удовольствием напился воды, которая оказалась достаточно вкусной, а главное, холодной.

Эта принесённая ему кружка воды и дарованная ему свобода движения доказывали, что крупного зла ему не хотят и что есть надежда к тому, чтобы странное приключение окончилось без особенно крупного несчастья.

«Если они мне принесли пить, — сообразил Урвич, — то дадут, вероятно, и поесть, когда это будет нужно».

И, действительно, через некоторое время тот же человек подал ему в дверь большой кусок хлеба и сыра. Урвичу этот хлеб и сыр показались особенно вкусными, такими, каких он будто никогда не ел до сих пор.

Подкрепившись, он постарался осмотреть свою тюрьму, но осмотр этот не дал ничего утешительного: стены подвала были толстые и каменные, пол тоже каменный, дверь крепкая и маленькое окошко с решёткой такое маленькое, что если б даже не было в нём решётки, пролезть в него казалось невозможным. Волей-неволей приходилось ждать и покориться своей участи.

Наступил вечер, окошечко потемнело. Урвич лёг на циновку, сняв с себя пиджак и положив его под голову.

Он заснул.

Долго ли проспал он так — он не знал; его разбудил стук отворяемой двери.

Ему опять сунули в рот платок, связали руки, закрыли повязкой глаза и на этот раз повели куда-то.

X

Урвича вели с завязанными руками и глазами довольно долго, много раз заставляя поворачиваться.

Ему всё-таки показалось, что они кружат всё по тому же месту.

Наконец он почувствовал, что руки у него свободны, и в тот же миг повязка спала с его глаз.

Он стоял посреди пустынной улицы один. Была ночь, тёплая южная звёздная ночь.

Куда девались его провожатые, было неизвестно — они словно сквозь землю провалились.

Он стоял один среди улицы. Дома кругом казались все одинаково безмолвны, с запертыми дверями и спущенными зелёными жалюзи на окнах.

Урвич несколько раз оглянулся и ни в одном из домов не узнал того, в который завезли его сегодня утром, словно это была совсем другая часть города.

Впрочем, утреннее происшествие случилось с ним так быстро, что он не мог иметь времени, чтобы заметить внешность дома в чужестранном, да ещё азиатском городе, в котором был первый раз в жизни.

И теперь стоял он, положительно не зная, в какую сторону ему направиться. Чтобы попасть на пароход, нужно было выбраться к морю.

Урвич знал, что Сингапурская бухта омывает город с юга, значит, ему следовало повернуть в ту улицу, которая идёт на юг и, держась её направления, выйти к морю, а там, идя по берегу, найти свой пароход.

К тому же мог он встретить и рикшу по дороге. Впрочем, теперь он боялся рикш и решил справиться самостоятельно.

Но если б даже он и хотел рискнуть снова сесть теперь ночью в предательскую колясочку, завёзшую его и днём в западню, он не мог бы этого сделать в настоящую минуту, потому что вокруг него на улице не было видно ни души — ни прохожих, ни рикш, никого.

Очевидно, его завели на окраину, так как портовый город Сингапур не мог замирать вовсе на ночь. Обыкновенно в портовых городах на главных артериях жизнь идёт, не прерываясь целые сутки.

У себя на севере Урвич давно бы ориентировался. Он знал, что по Большой Медведице, соединив мысленно линией две крайние звезды её «кастрюльки», легко отыскать на продолжении этой линии северную Полярную звезду, а по ней узнать, где юг, восток и запад.

Но здесь, почти под экватором, Большой Медведицы не было видно, наверху над Урвичем блестели в синем небе прекрасные, но не знакомые ему звёзды. Он мог только любоваться ими, но никакой помощи оказать они ему не могли.

Он пошёл наугад прямо перед собой в ту сторону, куда был повёрнут, когда развязали ему глаза. Едва он сделал несколько шагов, как от стены ближайшего дома, словно тень отделилась, и к нему стал приближаться голый темнокожий человек с повязанными только бёдрами и чем-то, вроде белой чалмы, на голове.

Он шёл прямо на Урвича. Тот, едва человек приблизился, схватил его за плечо и стиснул, сочтя за лучшее самому напасть первому, чем снова подвергнуться нападению.

Темнокожий, вместо того чтобы сопротивляться или вообще выказать какое-нибудь враждебное действие, закивал, по-видимому, очень дружелюбно головою и засмеялся.

— Я друг, — заговорил он сквозь смех на ломаном английском языке, на котором объясняются сингапурцы в Коломбо, — я друг, Nicol Wanich.

Урвич, удивлённый, отпустил темнокожего, поняв, что он хотел объяснить о своей дружбе, и не разобрав, что значили последние его слова.

— Nicol Wanich, — с трудом повторил этот неизвестно откуда взявшийся «друг».

Урвич долго не мог сообразить, в чём дело, пока, наконец, не понял, что таинственные слова Nicol Wanich должны были обозначать его собственное имя и отчество, то есть «Николай Иванович».

— Ты знаешь, как меня зовут? — спросил он.

Темнокожий закивал опять головою и захохотал ещё громче.

— Пусть господин Nicol Wanich, — уверенно сказал он, — идёт за мною… Я проведу господина.

— Куда?

— Господин увидит.

— Но откуда ты знаешь моё имя?

— Пусть только господин идёт за мною, я друг господина.

«Я пойду за ним, — решил Урвич, — хотя бы для того только, чтобы узнать, почему известно этому человеку моё имя?»

И он пошёл за ним.

В самом деле, трудно было отказать себе в удовольствии расследовать, кто был этот встретившийся в критическую минуту человек ночью в Сингапуре на пустынной улице и назвавший по имени Урвича, который никогда не бывал здесь в своей жизни.

XI

Темнокожий «друг» шёл впереди, показывая дорогу. Урвич следовал за ним, бодро шагая посреди улицы.

Фонарей не было вовсе, и дорога освещалась только яркими звёздами.

Они шли сначала всё прямо, потом сделали несколько поворотов и вдруг очутились на перекрёстке улицы, освещённой так ярко, как будто тут была торжественная иллюминация.

Урвичу показалось, что он когда-то в детстве где-то видел, в панораме или на сцене, такую улицу.

Двухэтажные дома с причудливыми изломанными крышами и большими фигурными окнами из мелких разноцветных стёкол были освещены изнутри. По стенам домов на далеко высунувшихся шестах висели огромные бумажные фонари, пёстро раскрашенные, необычайно длинные. Висели они не правильными вереницами, а где попало, красивыми светлыми пятнами, блестя в ночной темноте, сгустившейся здесь благодаря свету такой иллюминации.

По освещённой улице ходил народ, а из домов неслась музыка, и раздавалось пение.

Музыка была несуразная, громкая, в ней преобладали ударные инструменты, а пение походило скорее на крик, но всё-таки в этом казавшемся с первого раза нелепом шуме чувствовалось раздолье веселья и известной удали.

Провожатый Урвича подвёл его к одному из домов, сунул какую-то монету сидевшему у входа за столиком китайцу и пригласил своего спутника подняться вверх по лестнице. Лестница была очень крутая, с очень высокими, узенькими и неудобными ступеньками, но зато резная и золочёная.

Поднявшись по ней, Урвич очутился в небольшой комнате, заставленной столиками и освещённой несколькими свесившимися с потолка керосиновыми лампами.

Табачный дым стоял здесь густым синим облаком.

За столиками сидело много разношёрстного народа разных национальностей, прислуживали китайцы в чёрных шёлковых кофтах и расшитых шелками ермолках.

В глубине комнаты было сделано возвышение вроде эстрады, и на ней маленькие китаянки-подростки танцевали, кривлялись и пели по-своему под аккомпанемент диких, нёсшихся откуда-то из-за двери звуков бубна, барабана, стучащих досок и трубы, такой вопиющей, какая была, вероятно, в оркестре еврейского войска, когда её звуков не выдержали и пали иерихонские стены.

Казалось, от этих звуков весь дом ходил ходуном, но сидевшие за столиками, по-видимому, находили всё это очень приятным, курили, пели и веселились.

За одним из столиков подальше от эстрады сидел Гастон Дьедонне.

Увидав, наконец, знакомое лицо, Урвич невольно обрадовался и направился к нему.

— А! Вот и вы! — встретил его француз, ничуть не удивляясь его появлению, как будто он сидел тут и ждал именно Урвича.

— Я рад, что вас встретил… — начал было тот, но Дьедонне перебил его.

— Ну, садитесь! — сказал он. — Берите ваш стакан, он давно готов для вас и выпьем японского пива! Отличное пиво!

И, усадив Урвича к себе за столик, где стояла бутылка и два стакана, он налил пиво.

— Что же это, — спросил Урвич, — вы, значит, знали, что я приду сюда?

— Ну, конечно, знал! — подтвердил Дьедонне. — Как же мне было не знать, когда вас привёл сюда мой человек.

Он кивнул головою. Урвич обернулся и увидал за собой своего проводника, приведшего его сюда.

— Так это ваш человек? — переспросил он. — Вот оно что! Вы научили его, значит, называть меня по имени?

— И с большим трудом! — пояснил Дьедонне. — Он едва запомнил и всё-таки, наверное, переврал. Но, во всяком случае, он исполнил своё дело и привёл вас ко мне… Ты хорошо, — обратился он к темнокожему, — исполнил моё поручение. Я благодарю тебя. Можешь идти.

Темнокожий ухмыльнулся, оставшись, видимо, доволен похвалой, поклонился, приложив ладонь ко лбу, и ушёл.

— Что же это всё значит? — стал спрашивать Урвич. — Во-первых, где мы теперь и который час?

Часов он не взял с собою, потому что их некуда было деть в тропическом белом костюме, да если б и взял, то, вероятно, их отобрали бы у него вместе с другими вещами.

— Теперь около двух часов ночи, — сказал Дьедонне, — но мы можем сидеть здесь сколько угодно, потому что вся эта улица китайских кабачков торгует до утра. Теперь мы сидим с вами в китайском кабачке, можем пить и наслаждаться восточной музыкой и пением. А что случилось с вами, я готов, пожалуй, объяснить вам сейчас.

XII

— Вы, — начал Дьедонне, — сойдя сегодня утром с парохода, направились к рикшам и имели неосторожность прочесть им вслух адрес письма.

— Почему же неосторожность? — остановил его Урвич.

— Вы увидите это потом! Один из рикшей вызвался сейчас же везти вас, но привёз не по адресу, а совсем в другой дом!

— Это-то я всё знаю, — перебил Урвич. — Но каким образом вы узнали об этом?

— Очень просто, — пояснил Дьедонне. — Когда вы сошли с парохода, я тоже сошёл за вами вслед; я боялся, чтоб вы не вздумали сотворить над собой что-нибудь из-за вашего проигрыша. Ведь вы мне проиграли всё ваше достояние?

— Всё, — сказал Урвич.

— Ну вот, я и боялся, что вы окончательно потеряете голову. На набережной ждал меня мой человек Кутра — его зовут Кутра — и я приказал ему следить за вами. Он побежал за повёзшим вас рикшей и видел, как вас завезли в ворота дома; он вернулся ко мне и рассказал об этом, а я велел ему идти и стеречь дом, с тем чтобы, когда вас выпустят, он привёл бы вас прямо ко мне сюда, в этот кабачок.

От дыма, света ламп и китайской музыки у Урвича кружилась голова больше, чем от стакана пива, который он выпил залпом.

Кругом приходили и уходили люди, сновали служители-китайцы, и на эстраде беспрестанно сменялись китаянки; вся эта обстановка производила своим шумом, пестротой и движением одуряющее впечатление.

— Хорошо, — проговорил Урвич, стараясь наладить свои мысли на последовательность, — но почему вы знали, что меня должны выпустить?

— Потому что и мне, и Кутра известен дом, в который вас завезли, как подозрительный.

— A-а! Так этот дом известен в Сингапуре! — воскликнул Урвич. — Помилуйте, там ведь прямые мошенники, обобравшие меня! Как же полиция терпит такой дом, если он известен?

— Он известен, но не всем!

— Пусть не всем, но достаточно и этого, чтобы на обязанности полиции было принять нужные меры.

— Но здесь полиция английская!

— Что вы хотите этим сказать? Я слышал до сих пор, что английская полиция отличается своими порядками и что она лучшая во всём свете!

— Не лучшая, — поправил Дьедонне, — но наиболее дерзкая, и это доказывается ещё раз существованием в Сингапуре дома, куда вас завезли. Знаете ли, у кого вы были в гостях?

— Ну? — спросил Урвич.

— У самой этой английской полиции!

— Позвольте, как же так?.. — забормотал Урвич, решительно уже сбитый с толку. — По-вашему, я был в гостях у английской полиции, и полиция же обобрала меня? Кому же жаловаться на это?

— Мой совет — никому!

— Но нельзя же оставлять такие случаи безнаказанными. Я обращусь к нашему консулу, напишу об этом в газетах, буду кричать на всех перекрёстках. Положим, здесь Азия, но селение тут европейцев, и я уверен, что добьюсь своего.

— Ничего не добьётесь! Вас везде будут слушать с любезным вниманием, соболезновать вам, ужасаться даже, сделают вид, что перебрали всех рикшей, будут производить строжайшее следствие, выкажут полную готовность, так что вам никого не в чем будет упрекнуть, но заранее предваряю вас, что ничего не найдут и под сурдинку будут рассказывать, что вы выдумали всё это с пьяных глаз.

— Но позвольте, у меня есть свидетель!

— Свидетель?

— Ну, да! Ваш же Кутра! Он видел, как завезли меня в этот дом, и видел тоже, как меня вывели оттуда.

— Нет, Кутра ничего свидетельствовать не будет.

— Почему же?

— Потому что и его свидетельство ни к чему не приведёт. Дом обыщут и ничего не найдут в нём подозрительного, а между тем бедного Кутра сживут со света. Не беспокойтесь, его ничем не заставите говорить, когда он этого не захочет, а что он не захочет, я ручаюсь вам.

— Но в таком случае, что же делать? Неужели так и терпеть, чтобы сама полиция грабила мирных путешественников?

— Вот в этом вся и штука, — остановил его Дьедонне, — что вы не были вовсе мирным путешественником.

— Как так?

— А письмо, которое поручил вам индиец?

— Значит, всё дело в письме!

— Да.

— И оно попало в руки англичан? Ну, уж это не моя вина! — добавил Урвич, разведя руками. — Но если так, отчего же не взяли меня прямо, открыто?

— Оттого, — пояснил Дьедонне, — что по английским законам личность человека считается неприкосновенной.

— Вы говорите, — усмехнулся Урвич, — что по английским законам личность человека считается неприкосновенной, а между тем я на себе испытал сегодня совершенно обратное.

Дьедонне покачал головой и налил ему в стакан ещё пива.

— Видите ли, — заговорил он, — полиция не имела права открыто отнять у вас письмо и для этого разыграла комедию, что будто бы вас обобрали рикши; хорошо ещё, что эта комедия не зашла далеко и что вы отделались сравнительно благополучно. Конечно, вы и не знали, принимая письмо от индийца, что берёте на себя довольно опасное поручение. Очевидно, за индийцем в Коломбо следят так же, как следят здесь за тем, кому адресовано это письмо. В Коломбо видели, что оно было передано на русский пароход, дали знать об этом в Сингапур по телеграфу, и вот полицейский агент в виде рикши предложил вам свои услуги и якобы ограбил вас.

— Всё это очень хитро, — проговорил Урвич, — но согласитесь, что нельзя сказать, чтобы это было честно. И такие чисто мошеннические уловки недостойны власти.

— Только не английской, — перебил Дьедонне. — Английские власти не имеют обыкновения разбирать средств, когда им это нужно. Будь то маленькое дело, как ваше, или большое, вроде уничтожения кого-нибудь из враждебных англичанам политических деятелей в чужой стране. Они смотрят так, что убивают же на войне тысячи людей, так отчего же не покончить с одним, если он мешает английским интересам в политике. Политика — та же война!

Хорошо было рассуждать Дьедонне, но Урвич чувствовал себя очень скверно. Хотя он и не был виноват, как говорил, в том, что письмо индийца попало в руки англичан, но всё-таки это было ему более чем неприятно. В особенности потому, что он так определённо обещал передать письмо только из рук в руки адресату.

Он опустил голову и закрыл лицо руками.

— Что с вами? — спросил Дьедонне.

— Как что со мною! — ответил Урвич. — Больнее всего мне в этой истории, что порученное мне письмо попало именно туда, куда оно не должно было попадать!

— Нет, оно попало именно туда, куда следует! — произнёс спокойно Дьедонне.

— Вы находите, что английской полиции следовало захватить это письмо?

Дьедонне улыбнулся и покачал головой:

— Она не захватила его.

— Как так? Вы же сами говорите, что меня ограбили переодетые агенты, а я знаю наверное, что они вытащили у меня портсигар, платок, пять долларов и конверт!

— Но в этом конверте, — понизив голос, сказал Дьедонне, пригибаясь к Урвичу, — не было письма! Конверт вы пришпилили кнопками к стене своей каюты. По дороге от Коломбо сюда, в то время, как вы спали, конверт этот был снят, письмо вынуто, вместо него был вложен чистый лист бумаги, и господа англичане, ограбившие вас, захватили только этот чистый лист, а подлинное письмо было отправлено по адресу и было передано в руки, кому следовало.

— Кто же всё это сделал?

— Я! — сказал Дьедонне.

— Как же вы осмелились?.. — начал было Урвич.

— Но иначе английская полиция узнала бы то, что ей не следует знать!

— Так вы предвидели, что должно было случиться со мной?

— Нет, лгать не хочу, — заявил откровенно Дьедонне. — Письмо я взял совсем с другою целью и хотел обратно положить его на место, но, к счастью, не успел сделать этого: оно вышло к лучшему!

— Какая же это цель? — спросил Урвич.

— Об этом я не стану вам рассказывать. Это до некоторой степени моя тайна, тем более, что мне нужно ещё поговорить с вами о деле, которое, может быть, серьёзно заинтересует вас.

— Серьёзно заинтересует меня? — переспросил Урвич.

— Да! Ваше положение теперь, насколько я могу судить, более чем тяжёлое — денег у вас нет; скажите, пожалуйста, идёте вы во Владивосток на что-нибудь определённое или же так просто, искать счастья?

— У меня нет ничего определённого, — проговорил Урвич.

— Отлично! Я так и думал! — до некоторой степени радостно подхватил Дьедонне. — Вы человек одинокий?

— Вполне.

— Превосходно. Тогда я почти уверен, что мы сойдёмся.

— Смотря на чём, — заметил Урвич.

— На том, что не всё ли вам равно, где искать счастья — во Владивостоке или в ином месте; правда, то, что я хочу предложить вам, сопряжено с некоторым риском и опасностью, но зато может принести большие барыши, может быть, миллионы.

— Уж и миллионы? — недоверчиво улыбнулся Урвич.

— А вот увидите! Поговорим.

Им принесли новую бутылку пива, и Дьедонне стал рассказывать, в чём состояло дело, которое он хотел предложить Урвичу.


XIII

— Если вы человек одинокий и совершенно свободный, — говорил Дьедонне Урвичу, — и ничего не ждёте лучшего впереди, то подумайте о том, что я скажу вам. Мне посчастливилось выиграть у вас все ваши деньги, девять тысяч рублей, но это сущие пустяки в сравнении с тем, что я могу дать вам или, вернее, вы сами получите, войдя со мною в сношения.

Они разговаривали, понизив голос и не обращая внимания ни на движение в кабачке, ни на ужасную китайскую музыку, гремевшую без умолку.

— Но только об одном должен я предупредить вас, — остановил Урвич француза, — если в вашем предложении есть что-нибудь… не так, — договорил он, замявшись, — я не соглашусь, хотя бы вы мне действительно сулили миллионы.

— Дело и идёт о миллионах, — подхватил Дьедонне, — только будьте покойны, ничего в нём нет такого, что бы заставило вас идти против своей совести.

— Тогда рассказывайте, я слушаю, — согласился Урвич.

— Вот, видите ли, вам известно, конечно, во сколько раз морская поверхность превосходит на земном шаре сушу. Необъятные пространства эти кажутся нам хорошо исследованными, описанными, и мы воображаем, что, имея географические карты (вполне ли точны они все, Бог весть), мы знаем океаны так же хорошо, как и сушу… Странное и мало на чём основанное заблуждение!

— Ну, позвольте, — перебил Урвич, — нынче идёшь по океану, словно по модной улице: то и дело попадаются суда; кажется, всё изъезжено вдоль и поперёк.

— Ошибаетесь. Вы встречаете много судов на торном их пути, по которому сами идёте на пароходе, но это вовсе не значит, что по всему океану так будет. Эти торные пути, нет слов, изучены превосходно и много по ним движения, но сами эти пути ничтожество в сравнении с остальным водным пространством. Отойдите в сторону от этих путей, и вы очутитесь в водной пустыне и можете идти по ней месяцы, не увидав ни одной мачты… Несколько мореплавателей, имена которых наперечёт, обследовали океаны, составили описания, которыми мы пользуемся, но явись новый любопытный, он нашёл бы многое, что исправить в этих описаниях и, во всяком случае, дополнить. Право, мы лучше знакомы с бесчисленным количеством звёзд на небе, чем с островами, в особенности, малыми, хотя бы Великого океана… Дело в том, что небо мы можем изучать, сидя в обсерватории, никуда не двигаясь, а к острову надо подплыть на корабле, что и хлопотливо и часто рискованно и очень дорого. Да и не острова одни! Почём вы знаете, что таится в этой водной пустыне, составляющей большую часть земной поверхности, какие корабли, какие суда плавают по ней вдали от обычного пути пароходов? В гавани эти суда кажутся самыми обыкновенными, иногда нагружёнными товарами, иногда богатыми яхтами, но кто знает, что делают они в открытом море и какие преследуют цели? Вы думаете, нет теперь торга невольниками, нет пиратства? Недавно ещё английская канонерка в Персидском заливе выдержала целое сражение с невольничьим кораблём! Случалось ли вам когда-нибудь, сидя на берегу моря, или вот когда вы шли теперь на пароходе, всматриваться в бесконечную даль и прислушиваться к шуму волн и ветра? Словно голоса какие-то чудятся в этом шуме, и волны, набегая друг на друга, будто хотят рассказать что-то, известное им одним, таинственное и заманчивое… Так и веет отовсюду в океане, чуть забеспокоится он, тайной и загадкой… Надо быть очень близоруким, чтобы воображать, что всё везде так, как на палубе обыкновенного курсового парохода. Нет, мы ещё пока только гости моря, но не хозяева его, и многое для нас в нём сокрыто.

— Да вы поэт! — усмехнулся Урвич.

— Нет, я только, может быть, плавал больше других, — отозвался скромно Дьедонне.

— И, пожалуй, разгадали одну из морских тайн?

— Не разгадал, но узнал. Да, мне известна одна тайна, и на ней основано моё будущее благополучие, и, если вы захотите, — ваше.

— Это любопытно, — сказал Урвич.

— Я долго искал, — продолжал Дьедонне, — подходящего для себя человека, и вот, наконец, судьба послала мне вас, — кивнул он Урвичу и чокнулся с ним, — мы встретились случайно. Вышло так, что мне посчастливилось выиграть ваши последние деньги. Это послужило для меня как бы указанием, что я должен именно остановиться на вас. У меня не хватало денег, и не было надёжного человека, и вдруг пришло и то и другое сразу… Мы, моряки, суеверны и, как хотите, для вас было во встрече со мной что-то роковое… А для меня — знаменательное.

— А вы моряк? — спросил Урвич.

— По призванию… И недаром я люблю море. Оно теперь вознаградит меня щедро при вашем посредстве за мою любовь к нему.

— В чём же должно заключаться это моё посредство? — полюбопытствовал Урвич.

— В том, что я с завтрашнего же дня приобретаю тут шхуну, теперь у меня денег достаточно, и за ту сумму, которую я могу заплатить за неё, я рассчитываю получить недурное парусное судно с достаточно быстрым ходом. Я снаряжу его, найму шкипера и команду, и вы отправитесь на нём.

— Куда?

— Я укажу вам широту и долготу, а вы, в полное распоряжение которого поступит шхуна, уже в море прикажете идти туда шкиперу.

— И что же там, на этой широте и долготе?

— Остров, не отмеченный на официальных картах.

— И известный вам?

— Да.

— И что же на этом острове?

— Сокровище, клад, называйте, как хотите.

— Складочное место добычи морских разбойников, — подсказал Урвич, вспоминая замысловатые английские и французские романы с рассказами о невозможных приключениях на суше и в особенности на море.

— Нет, — серьёзно перебил Дьедонне, — нет, это не складочное место добычи морских разбойников. Там такое скоплено богатство, что его хватит и для меня, и для вас, и для десятка таких, как мы с вами.

— Кем же скоплено?

— Не будьте слишком любопытны. Что могу, я вам рассказываю, а о чём молчу, того не скажу, сколько б вы ни спрашивали.

— Но почему вы имеете право распоряжаться этим сокровищем, или, вернее, дадите ли вы мне доказательство, что имеете это право? Я должен знать это.

— О, в этом не сомневайтесь. Я дам вам несомненное доказательство.

— Какое же?

— Ключ от хранилища. Я думаю, что тот, кто владеет ключом, может распоряжаться тем, что заперто под замком, от которого этот ключ?

— Положим. И вы меня отправите одного?

— С командой. Но никто из команды, ни даже шкипер, не будут знать о цели путешествия. Я научу вас, как поступить там, на месте, чтобы скрыть от них… Нынче на наёмных людей нельзя полагаться.

— А на меня, вы думаете, можно?

— Думаю.

— Почему же? Ведь вы меня совсем не знаете?

— Во-первых, потому что вы русский.

— Спасибо за лестное мнение о русских, но разве среди них нет способных на обман?

— Может быть, но русский человек, то есть, я хочу сказать — хороший русский человек, прямодушен и откровенен, и его узнать легко, а мы с вами провели вместе целую неделю, и потом — вы ещё слишком молоды, жизнь не испортила вас, да и то, как вы со мной теперь говорите, доказывает, что вы не способны ни на что дурное.

— Так что вы уверены, что я не обману вас?

— То есть как же обманете?

— Захватив на вашем острове всё, что можно, ничто не помешает мне не возвращаться к вам в Сингапур, а отправиться в любую гавань, с тем чтобы не встречаться с вами никогда.

— Вы этого не сделаете! — воскликнул француз.

— Конечно, не сделаю, — рассмеялся Урвич, — но вы-то уверены в этом?

Дьедонне задумался.

— Да, я уверен, — произнёс он, наконец. — Итак, вы согласны?

— Не совсем ещё. Мне надо, чтобы вы ответили ещё на один вопрос.

— Спрашивайте. Если можно, я отвечу.

— Почему вы искали какого-то надёжного человека и, найдя меня, хотите меня посылать, а не отправитесь на шхуне сами?

Дьедонне ответил не сразу.

— Как вам сказать, — раздумчиво произнёс он, — если бы я хотел солгать вам, я бы, конечно, нашёл сотню причин более или мене правдоподобных, но я вам открою правду: я дал клятву, что никогда не отправлюсь сам на этот остров. Хотите верьте, хотите нет: я боюсь нарушить эту клятву и знаю, что её нарушение будет несчастно для меня, а до сих пор я был счастлив и хочу оставаться счастливым.

Они говорили ещё долго, и результатом их разговора было то, что Урвич согласился на предложение француза.

Заманчивость и таинственность этого приключения привлекали его сами по себе. О возможности обогащения он как-то даже и не думал.

Порешив с Дьедонне, он отправился с ним в гостиницу и на другой день послал на пароход за своими вещами, которые и были привезены ему под конвоем младшего помощника капитана.

XIV

Дьедонне сказал, что на снаряжение шхуны понадобится ему не более недели времени.

Он успел уже присмотреть подходящее судно и знал какого-то шкипера, по его словам, очень опытного, который возьмётся доставить Урвича, куда угодно.

Относительно экипажа тоже беспокоиться было нечего. Человек восемь матросов всегда можно было найти в таком большом портовом городе, как Сингапур, а более восьми человек и не требовалось на шхуну.

Все хлопоты француз взял на себя и предоставил Урвичу полную свободу, сказав ему, что он может делать, что ему вздумается в течение недели.

В виде аванса в счёт будущих благ Дьедонне выдал Урвичу пятьсот рублей.

Такая щедрость должна была служить довольно серьёзным доказательством, что впереди действительно предстояла выгода не маленькая.

Урвич не думал о том, что эти деньги были частью, и очень небольшою, выигранных у него французом девяти тысяч.

Увлечённый необычайностью предприятия и подзадориваемый постоянными рассказами и обещаниями Дьедонне, он забыл уже о проигрыше.

С деньгами в кармане Урвич проводил время очень весело: катался за городом, осматривал окрестности, ездил в ботанический сингапурский сад на музыку.

Ботанический сад в Сингапуре занимает широкую площадь и обсажен очень красиво, а с научной стороны очень богато. В нём, говорят, растут все существующие виды пальм. И в самом деле там такое разнообразие в этих деревьях, что глаз невольно теряется, и не знаешь, на что смотреть: любоваться ли роскошью раскиданных ветвей, торчащих причудливой шапкой на высоких стволах, или удивляться оригинальности форм и очертаний некоторых древесных пород, о которых даже и по картинкам северянин не имеет представления.

Особенно странны так называемые «железные» пальмы, прямые, стройные, неподвижные, с правильными дугами правильно расположенных на верхушке ветвей, твёрдые листья которых будто искусственно отогнуты; пальмы эти вполне оправдывают своё название и кажутся сделанными из железа и подкрашенными масляной краской, причём в цвета не совсем натуральные и обычные для растений: листья у них слишком густо-зелены, а стволы серы, как дикий камень. Эта игра природы доходит до такого обмана, что не веришь, что пальмы настоящие, до тех пор пока не потрогаешь их. Попадаются экземпляры и каменных, то есть словно высеченных из камня, растений.

Но самую большую редкость сингапурского ботанического сада, редкость, хранимую с большою тщательностью, защищаемую особыми щитами от солнца, усердно поливаемую холодной водой, составляет маленькое хвойное деревцо, похожее, впрочем, довольно отдалённо на нашу ёлку. Она выродилась под экватором в игрушечное садовое растение с такими же, как и её иглы, зелёными и сочными ветками. Что напоминает в этом растении нашу ёлку, так это её смолистый запах.

Так мы взращиваем в теплицах тропические деревья, а в Сингапуре, под экватором, холят в тени и выращивают нашу ёлку. Каждому своё.

На большой, усыпанной песком и хорошо укатанной площадке, обставленной скамейками, играет хор военных трубачей.

Несмотря на то, что трубачи эти английские, а площадка находится в тропическом ботаническом саду, красоты которого разве, и то слабо, передаются у нас только на декорации в театре, всё остальное совершенно то же, что и у нас в провинциальном городе на музыке. Те же обдуманные наряды дам, та же щегольская походка военных и те же приёмы общества, гуляющего в саду на музыке.

По крайней мере, Урвич, как только осмотрелся, сейчас же вывел такое заключение.

Он сразу, как у себя в родном городе на бульваре, отличил и жену полкового командира, державшуюся так, словно она была тут хозяйка, и словно играла её собственная музыка, и её мужа, к которому подскакивали офицеры, когда он взглядывал на них, и отдельный весёлый кружок мужчин, собравшихся вокруг местной красавицы, которой завидовали остальные дамы и полковая командирша в том числе.

Разночинцы держались в стороне от этой аристократии.

«Люди — везде люди!» — философски подумал Урвич.

XV

Через неделю шхуна была готова.

Командир, нанятый Дьедонне, шкипер-англичанин мистер Нокс перебрался уже на неё, и восемь человек команды заняли своё помещение.

Это всё были ражие молодцы, загорелые и здоровые, из которых, как они сами уверяли, каждый стоил трёх обыкновенных матросов. Они хотели уверить этим, что они матросы необыкновенные.

В самом деле, при одном взгляде на них можно было сказать, что они, вероятно, с морем знакомы лучше, чем с сушей, и что большую часть своей жизни провели на воде.

Шхуна им, по-видимому, очень пришлась по вкусу. Они с удовольствием вычистили её, отскребли палубу, заблестевшую на солнце, как зеркало, натёрли медь и привели всё в такой порядок, что он сделал бы честь и военному судну. Дьедонне это очень понравилось.

— Прекрасный признак, — сказал он Урвичу. — Если судно полюбится экипажу, плавание будет счастливо.

В числе восьми человек команды был взят старый кок, то есть повар, очень тихий, робкий и подобострастный. Звали его Джон.

Урвич нашёл его лучше других и очень удивился, когда шкипер Нокс заметил, что вся команда хороша, только этот старый Джон кажется ему подозрителен.

— Что ж вы находите в нём? — даже обидясь за старика, спросил Урвич.

— Слишком уж он тих, — сказал Нокс, — таких в море мы не любим. Такие для берега годны только.

У Нокса, как уже успел это заметить Урвич, всё, что относилось к берегу, было достойно презрения, и потому его слова про Джона являлись высшим порицанием.

Урвич чувствовал, что и к нему самому Нокс относится, как к береговому, несколько свысока; это задело его самолюбие, и он сразу стал смотреть на шкипера недружелюбно.

Нокс ему казался грубым и невоспитанным. Он почти не разговаривал, а на обращённые к нему вопросы отвечал отрывисто, часто не поворачивая даже головы и не глядя на того, кто спрашивал. Слова он цедил сквозь зубы, не выпуская изо рта коротенькой трубки.

Старый Джон, наоборот, отличался словоохотливостью, говорил немножко нараспев и поразил Урвича своею угодливостью. Он сейчас же стал расспрашивать, какие кушанья любит Урвич, и обещался сготовить такой обед, что ни один король в мире не ел такого.

Урвич относился к еде всегда с удовольствием и умел сам приготовлять несколько кушаний.

Вообще он остался очень доволен коком и положительно невзлюбил шкипера.

Остальная команда тоже относилась к коку очень хорошо, даже как будто с некоторым почтением, что, впрочем, могло происходить вследствие почтенных лет Джона. Джон был значительно старше годами всех остальных.

Накануне дня, назначенного для отплытия, когда Дьедонне привёл Урвича на шхуну, чтобы показать ему её во всех подробностях, Нокс подошёл к французу и довольно решительно заявил:

— Не нравится мне Джон. Пока есть время, нужно взять другого кока.

— Что же вы имеете против него? — спросил Дьедонне.

— Ничего.

— Он был груб с вами?

— Нет, наоборот, слишком почтителен.

— Так нельзя же прогнать человека за слишком большую почтительность… Согласитесь, что это не проступок.

— А я говорю вам, что он подозрителен.

— Что же он может сделать?

Нокс помолчал, подумал, но прямого ответа не нашёл.

— А чёрт его знает! Я по нюху говорю. Не нравится он мне.

— А мне, наоборот, он очень нравится, — вмешался в разговор Урвич, — и я положительно не знаю, что можно иметь против этого старика. Мало ли кто нам не нравится!

Нокс ничего не возразил, нахмурил только брови и продолжал курить свою трубку.

— В самом деле, — проговорил и Дьедонне, — этот Джон вовсе не кажется мне дурным человеком. Да и вы как командир шхуны будете иметь полную власть над ним. Если он изменится в море, вы сможете справиться с ним. Справляетесь же вы со стихиями, — добавил француз, желая свойственной его нации любезностью окончательно победить Нокса, — так неужели стоит после этого говорить о каком-то несчастном старике?

Упрямый Нокс, хотя и не был побеждён даже таким аргументом, но всё-таки замолчал, и судьба Джона была решена. Он остался коком на шхуне.

XVI

«Весталка» — так называлась шхуна, на которой Урвичу приходилось сделать его несколько странное путешествие — была по виду крепким и надёжным судном.

Нагружена она была только балластом, провизией и пресной водой. Благодаря отсутствию какого-нибудь другого груза, помещение для команды было очень просторное.

На корме «Весталки» помещалась маленькая, но очень уютная кают-компания с верхним светом из люка, со столом и с вертящимися стульями вокруг него, как на самом богатом океанском пароходе.

В стене против входа был сделан шкаф для посуды, а рядом была дверка в кладовую, сплошь наполненную ящиками с бутылками рому.

Запас этих ящиков был так велик, что Урвич невольно удивился.

— Зачем же столько рому? — спросил он у Дьедонне. — Неужели вы думаете, что мы купаться в нём будем?

— Тсс, — остановил его француз, — ключ от этой кладовой будет храниться у вас. Никто не знает про этот ром, кроме вас, даже капитан, и вы молчите о нём до поры до времени. Я вам скажу потом, зачем он приготовлен… он будет нужен вам, когда вы придёте на место.

По сторонам кают-компании отворялись две двери ещё в две каюты: одна была отдана в распоряжение капитана, другая предназначалась для Урвича.

В своей каюте Урвич нашёл очень удобную койку, соломенное плетёное кресло, мягкое и покойное, стол с шкафиком внизу для вещей, полку с книгами, плотно уставленными и заложенными крепким бруском на случай качки, умывальник, стенную масляную лампу, какие обыкновенно бывают на кораблях.

Всё это было очень хорошо, прочно и красиво устроено.

В особенности тронуло Урвича внимание Дьедонне относительно книг.

Единственным существом, с которым он мог перемолвиться словом, был капитан, но человек этот, казавшийся нелюдимым, угрюмым и неразговорчивым, совсем не обещал ничего приятного своим обществом.

Поэтому книги являлись очень кстати и за них Урвич остался очень благодарен французу.

Тут были французские романы, какие-то, французские же, стихи, несколько разрозненных томов путешествий и исследование о драгоценных камнях.

Конечно, выбор мог бы быть и лучше, но спасибо было и за это.

За койкой в каюте был сделан секретный ящик, так искусно спрятанный, что Урвич, даже узнав о его существовании, с трудом нашёл его.

Он открывался с помощью очень сложного механизма — нужно было надавить кнопку, которая была в ряду гвоздей, державших деревянную обшивку каюты, и сама была похожа на гвоздь.

Если надавить эту кнопку, отпадала дощечка, и за нею был небольшой рычаг. Его нужно было повернуть тоже умеючи, и только тогда открывался ящик.

Ящик оказался довольно поместительный. Он был совершенно пуст.

— Погодите, это ещё не всё, — сказал Дьедонне. Он отпер ключом крышку стола и поднял её.

Там лежала географическая карта, сделанная довольно примитивно от руки на куске картона.

— Это карта какого-то острова? — спросил Урвич, взглянув на неё.

— Остров Трёх Могил, — сказал Дьедонне.

— Тот, куда нам придётся идти?

— Да.

— Она правильная?

— За правильность её я ручаюсь вам.

— Отчего же она сделана от руки?

— Оттого, что другую такую едва ли найдёте. Этот остров не помечен на официальных картах. Я вам говорил, что много есть в океане неизвестного и неисследованного; и вот, между прочим, неизвестен и этот остров. Моряки хорошо знают те пути, что лежат на обычных рейсах. Этот остров выдаётся из океана в сторону, и потому пока до него нет дела официальным картам.

— Хорошо, — сказал Урвич, рассматривая карту, — вы называете этот остров Островом Трёх Могил. Значит, он всё-таки известен кому-нибудь, если носит особое название?

— Конечно, известен, — согласился Дьедонне.

— Но почему же название у него такое… несколько странное?

— Потому что на нём действительно существуют три могилы, и они-то и составят цель вашего путешествия.

— Могилы?

— Да. Слушайте теперь внимательно, что я буду говорить вам. Когда вы придёте к этому острову, вы скажете капитану, чтобы он обогнул его и вошёл в эту бухту с южной стороны.

Дьедонне показал на карте бухту, о которой говорил.

— Она достаточно глубока, — продолжал он, — и достаточно защищена от моря выдавшейся косой, как вы видите, чтобы в ней нашла наша шхуна безопасную стоянку. Если всё время вам будет ветер попутный, вы придёте к острову в полнолуние и сможете действовать тогда одинаково хорошо при свете луны, как и при свете солнца, даже лучше, чем при свете солнца, потому что при луне вы всё будете видеть, что нужно, а сами легко скроетесь от нескромных и любопытных глаз. Нужно обмануть во всяком случае эти нескромные и любопытные глаза. Надо сделать так, чтоб ни капитан, ни — главное — команда не знали, зачем вы явились на неизведанный остров… Для этого вы сделаете вот что: как только шхуна бросит якорь в южной бухте и паруса будут убраны, вы дадите команде столько бутылок рому, сколько потребуется для того, чтобы все перепились к ночи вмёртвую.

— Так вот зачем вы сделали такой запас! — усмехнулся Урвич.

— Теперь поняли! — подхватил Дьедонне. — Этого запаса хватит, чтоб споить их. Постарайтесь также угостить шкипера. Впрочем, о нём не нужно беспокоиться. Командиру парусного судна столько хлопот на ходу, и столько он будет недосыпать ночей, что на стоянке в безопасном месте рад будет отдохнуть, завалится спать и заснёт, как убитый. Сами вы, разумеется, не пейте.

— Ну, конечно! — опять улыбаясь, сказал Урвич.

— Сами вы не пейте, — повторил француз. — К ночи ваша публика будет в таком состоянии… то есть она должна быть, — поправился он, — в таком состоянии, что не смогла уследить ни за чем, и вы получите возможность действовать. Тогда спуститесь в лодку и отправляйтесь на берег. Тут на берегу, вы сразу заметите ещё днём со шхуны, будет выдаваться почти отвесная очень высокая скала — направляйтесь прямо к ней и не сомневайтесь. Скала только издали кажется неприступною. Если вы пристанете к самой её середине, увидите, что там небольшая площадка и на ней в камень ввинчено кольцо, за которое можно привязать лодку. От площадки пойдёт тропинка кверху. Местами вы на ней в особенно крутых местах встретите ступеньки, высеченные в скале. Подъём, предупреждаю, будет очень крут, но вы не обращайте внимания и заранее дайте мне слово не оборачиваться.

Такое требование показалось Урвичу чудно.

— Что же, — перебил он, — это колдовство какое-нибудь, как при отыскании клада не велят оборачиваться, иначе нечистая де сила схватит? Неужели вы верите этим сказкам?

И первый раз он усомнился в странном предприятии, которое поручал ему Дьедонне.

— Нет, — рассмеявшись, пояснил тот, — это не колдовство, и зарок не оборачиваться вы должны дать просто потому, что если обернётесь — увидите за собою такую стремнину, что голова у вас с непривычки закружится, и вы рискуете не удержаться тогда и упасть. Крутизна там такая, что и привычные люди ходят с опаской, а уж про вас и говорить нечего. Поднявшись, вы очутитесь наконец на вершине небольшого плоскогорья. Будьте покойны, вы недаром преодолеете трудности подъёма по той тропинке, о которой я говорю вам. Другого входа на это плоскогорье не имеется…

— Это что-то очень уж сказочное, — опять перебил Урвич, — надо же было найти совсем неизвестный остров, да ещё с таким плоскогорьем, куда ведёт одна только тропинка, да и та — от моря по отвесной скале.

Дьедонне пожал плечами.

— Погодите сомневаться, — возразил он, — вы узнаете вещи, может быть, ещё более невероятные, но в том, что я сказал вам, пока нет ничего удивительного. Во-первых, это не остров, а очень небольшой островок — на карте масштаб сильно увеличен, а во-вторых, плоскогорье искусственно сделано недосягаемым с остальных сторон. И для этого потребовалось только несколько взрывов динамитом, не больше.

— Хорошо, — согласился Урвич. — Что же на этом плоскогорье?

— В середине плоскогорья, — сказал Дьедонне, — лежит небольшое озеро. Когда вы подойдёте к нему, оно покажется вам, особенно ночью, совершенно гладким. Но это только обман зрения. В середине его есть плоский островок, почти не возвышающийся над уровнем воды. Каменная поверхность его отшлифована и блестит так, что сливается почти с водяной гладью. Издали различить его очень трудно, как и тропинку на скале. Но вы не смущайтесь. Идите.

— Куда же? — спросил Урвич. — В воду?

— Да. В воду.

— Озеро не глубоко?

— Сначала оно замочит вам лишь ступни, потом колена, потом, может быть (судя по вашему росту), дойдёт до подбородка, но не выше. Идите, повторяю, смело. В этом месте, то есть там, где вода дойдёт вам до подбородка, глубина начнёт уменьшаться… К середине озера опять она у вас будет по щиколотку, и вы свободно взойдёте на плоский островок, так что вам покажется, что вы стоите на поверхности воды. Вы увидите три каменные плиты, то есть три могилы.

— Могилы? — переспросил Урвич.

— Да, по которым и самый остров носит своё название. А вам заранее уже страшно иметь дело ночью с могилами на пустынном острове?

И, сказав это, Дьедонне внимательно, испытующе оглядел Урвича.

— Нет, я не о том, — сказал тот, — а я думаю, что уровень этого озера зависит также от дождей. Понятно: когда идут дожди, вода должна подняться и едва ли она дойдёт мне только до подбородка. Но это бы ещё ничего. Я умею плавать и могу переплыть. Но вот что важно: если уровень озера поднимется, вода затопит плоский островок с плитами и могилами — что же я буду делать над ними по колено в воде?

— Не беспокойтесь, — пояснил Дьедонне, оставшийся очень доволен ответом, — сделайте всё так, как я вам говорю. Озеро искусственное, и в нём устроены отливные трубы на известной высоте. Уровень его не может поэтому перейти эту высоту, и вы найдёте плиты сухими. На одной из них надпись железная, на другой золотая, на третьей — высечена в самом камне… Плита с золотой надписью находится в середине. Её-то и надо вам открыть… Она заперта на ключ.

— Вы дадите мне этот ключ? — спросил Урвич, помня, что француз, в доказательство того, что имеет право распоряжаться сокровищем, обещал передать ему ключ.

— Вот он! — сказал Дьедонне, вынимая из кармана стальную пластинку с рядом хитрых вырезов и зарубок по краям. — Эту пластинку вы всунете в отверстие, находящееся в конце надписи на плите и составляющее как бы точку, затем повернёте от левой руки к правой…

— И плита откроется?

— Не совсем ещё. В надписи будет двадцать две буквы. Надавите первую из них, потом последнюю. Тогда плита повернётся и откроет ход вниз по лестнице, очень удобной… Ничего не бойтесь. Никаких гробов, ни покойников нет под плитою. Могила, разумеется, фиктивная. Плита закрывает ход. Вы спуститесь по лестнице…

— Она тёмная?

— Конечно. Ход подземный.

— Тогда надо запастись фонарём?

— Совершенно верно. Я забыл вас предупредить об этом. Захватите с собою потайной фонарик, он приготовлен у меня для вас, но откройте его, только когда спуститесь на несколько ступенек. По лестнице придётся вам спускаться довольно долго… от последней её ступеньки, то есть там, где она кончится, начнётся галерея. Идите по ней. Мало-помалу галерея будет суживаться и становиться всё ниже и ниже… Свод её опустится настолько, что придётся пробираться ползком. Не унывайте, двигайтесь вперёд… Будет так узко, что покажется дальнейшее движение невозможным. Не обращайте внимания: с последним усилием проход станет расширяться, свод поднимется и галерея сделается шире, чем была прежде, а идти по ней станет удобнее.

— Совсем как испытания у древних магов в Египте, — заметил Урвич, — только огня недостаёт.

— Какие испытания?

— У древних египетских магов испытывали новопосвящённых воздухом, то есть заставляли взбираться на высоту почти по отвесной скале, затем водою, потом землёй, для чего нужно было переходить такой же искусственный водоём, как ваше озеро, и благополучно миновать такую же подземную галерею, как ваша… Недостает лишь огня.

— Так у египтян существовали такие испытания? — удивился Дьедонне.

— Да, я читал об этом, — подтвердил Урвич.

— Странно это, — раздумчиво произнёс Дьедонне.

— Что же странно?

— Такое совпадение… Ну, об этом, впрочем, мы потом поговорим, когда вы вернётесь. Вы мне расскажете, что знаете о тайнах древнего Египта, а теперь слушайте дальше.

XVII

— В конце подземной галереи, — понизив голос до шёпота и близко наклоняясь к Урвичу, заговорил Дьедонне, — вы найдёте подземелье довольно просторное и в нём… Но вы должны приготовиться заранее, чтобы голову не потерять от того, что увидите. Вы увидите там такое количество золота, такое богатство, что один вид его может свести с ума человека… Заблестят перед вами груды монет, куски золота в слитках, вы и представить себе не можете, какое впечатление производит их вид. Видеть эти богатства и чувствовать в своей власти возможность распоряжаться ими, взять сколько хочешь… Да, тут есть от чего растеряться. И вот, я предупреждаю вас — приготовьтесь, убедите себя, воспитайте свою волю, чтобы для этой минуты сохранить полное своё самообладание. Будет безумством с вашей стороны — слышите ли, безумством! — если вы наброситесь на это золото и захотите унести его. Если бы вы могли целый месяц таскать на шхуну столько, сколько поднять в состоянии, вы бы получили лишь малую часть того, что можете унести сразу из подземелья. Запомните это хорошенько и пренебрегите золотом. Для него не стоит стараться. Повторяю, вы сможете унести лишь слишком малую часть в сравнении с тем, чем будете иметь возможность воспользоваться. Минуйте золото и направьтесь к отдалённому углу подземелья. Можете ли вы понадеяться на себя, что совладаете с собою?

— Может быть, — улыбнулся Урвич. У него никогда не было особенной страсти к деньгам, и он удивлялся даже, слушая, с какою жадностью говорил француз. Ему эта жадность была неприятна.

— Только «может быть»! — воскликнул Дьедонне. — Значит, вы не уверены в себе?

— В каком смысле?

— То есть что не соблазнитесь золотом.

— Послушайте, — сказал серьёзно Урвич, — золото это не моё, а ваше, или, во всяком случае, вы, по-видимому, можете им распоряжаться. Значит, если вы мне запрещаете его брать, а я возьму его, выйдет… что я украду… На это я не чувствую себя способным.

— Ну, вот это дело, что вы говорите, — подхватил Дьедонне, — это дело. Я вам положительно запрещаю трогать золото.

— Ну и довольно об этом говорить, — заключил Урвич. — Что же дальше, что я найду в отдалённом углу подземелья?

— В этом углу, — опять зашептал француз, — стоит бронзовый сундук без замка и петель, так что он имеет вид, будто и открываться не может. Нажмите, однако, угловой гвоздь с правого угла, и крышка легко поднимется… В сундуке вы увидите…

В это время на палубе раздался громкий крик, и Дьедонне с Урвичем вскочили и выбежали туда, чтоб узнать, в чём дело.

Кричал старый Джон, держась за щёку. Когда он увидел хозяина шхуны, крик его перешёл в слезливый и жалобный стон.

— Что случилось? — стал спрашивать Дьедонне. — Вас ударили? Кто ударил вас?

— Я его ударил! — коротко проговорил шкипер Нокс, подходя.

— За что же?

— За дело!

— Какое же дело! — завопил старый кок. — Я шёл к господам, чтобы предложить им, не захотят ли они, чтоб я им приготовил ужин, а вдруг шкипер…

— Не ври, — оборвал его Нокс, — ты подслушивал, что говорилось в каюте.

Старый Джон начал клясться и божиться, что у него и в помышлении не было проделать такую вещь.

— Я знаю, что делаю! — проворчал Нокс.

— Во всяком случае вы могли, — заметил ему Дьедонне, — просто отогнать его, но зачем же драться.

Нокс вспыхнул.

— Уж позвольте мне управляться самому на шхуне, если вы отдали её в моё командование, — резко ответил он. — Если вам не нравится, я и уйду.

— Нет, этот человек слишком груб, — сказал Урвич по-французски, обращаясь к Дьедонне.

— У них в море свои обычаи, — отозвался тот также на французском языке. — Всё равно уж, теперь поздно искать другого шкипера, да и лучшего не найдём. Они все одинаковы насчёт кулачной расправы. А старику поделом досталось, если он желал подслушать.

— Но он всё равно ничего не понял бы, — проговорил Урвич, — мы говорили на языке, не понятном для него. Трудно допустить, чтобы старый англичанин свободно понимал по-французски.

Они вернулись опять в каюту.

— Итак, — начал снова Дьедонне, — вы, не тронув золота, откроете сундук и увидите там драгоценные каменья. Сундук полон бриллиантами, изумрудами, сапфирами и жемчугами, но вы полюбуйтесь только блеском их, но и их не берите.

— Что же мне взять, наконец? — спросил Урвич.

— Поверх драгоценных камней в сундуке лежит мешочек. Он не велик, но достаточно тяжёл. Имейте это в виду. Вот этот мешок вы возьмите.

— И что же в этом мешке?

— Отборные камни. Ценность этого мешка равняется ценности всего, что есть кроме него в подземелье… Тут каждый бриллиант, каждый сапфир, изумруд и рубин стоит сотни тысяч, миллионы даже. Вы знаете, что в короне русского императора есть огромный бриллиант — глаз Великого Могола?

— Знаю, — сказал Урвич.

— Ну, так вот, другой глаз хранится в этом мешке, и он не самый ещё большой там камень… Есть больше его и ценнее. Теперь вы можете себе представить, какое состояние, какое богатство заключено в этом мешке! Так вот, вы возьмите только его, пренебрегите остальным и привезите его… Взяв мешок, вы опять по подземной галерее и по лестнице выйдете на середину искусственного озера, пройдёте через него вброд и спуститесь по тропинке со скалы; тут, спускаясь, старайтесь смотреть себе под ноги и не глядите по сторонам, чтобы не закружилась голова на стремнине. Спустившись, вы в лодке вернитесь на шхуну, удостоверьтесь, все ли спят из команды, проберитесь к себе в каюту и лягте спать… Наутро, когда все выспятся, отправьтесь на берег, сделайте вид, хотя бы что вы снимаете местность острова; словом, выдумайте какой-нибудь предлог для вашего посещения неизвестного острова и, оставаясь там не более двух суток, сейчас же возвращайтесь назад.

— Такая поспешность необходима?

— Необходима.

— Зачем же?

— Хотя бы для сохранения припасов. На обратном пути вы можете заштилевать и неизвестно, сколько времени вам нужно сохранить припасы и пресную воду, поэтому долго оставаться на острове нельзя.

Хотя такое объяснение было вполне правдоподобно, но Урвичу показалось, что у Дьедонне есть и ещё какая-то тайная причина, по которой он не желает, чтоб они долго оставались на острове.

— Но отчего же я должен так скрываться от экипажа и действовать крадучись от него? — спросил он, желая этим косвенным вопросом выпытать что-нибудь у француза.

Тот сейчас же ответил:

— Очень просто. Если экипаж узнает, что у вас в каюте драгоценные камни, стоимость которых составляете миллионы, у этих людей может явиться мысль воспользоваться ими, и тогда расправа с вами и с капитаном может быть коротка.

— Ну, — заметил Урвич, — если кого и бояться, то именно этого грубого шкипера.

— Не судите по наружности. Вообще в таком деле, как наше, чем меньше знает народу о нём, тем лучше. Уже и без того о нём знает двое нас, хотя достаточно было бы одного… В каюте у себя вы спрячете мешок в потайной ящик, механизм которого вы знаете, и, обманув команду ложным предлогом вашего посещения острова, вернётесь сюда в Сингапур. Вот что должны вы сделать. Вы человек молодой, не трусливый. Не думаю, чтоб из трусости вы пошли бы теперь назад и изменили данному мне слову, после того, как узнали всё.

— Нет, — возразил Урвич, — о трусости говорить не надо. В том, что мне, по вашим словам, надо сделать, ничего страшного нет. Меня смущает только одно…

— Что же именно?

— Имеете ли вы право распоряжаться в этом подземелье и посылать меня туда, чтоб я взял мешок с каменьями?

— Ведь этот вопрос мы обсуждали уже, и вы убедились.

— Убедился, но не совсем.

— Вы, может быть, думаете, что я не отправляюсь сам за этим сокровищем, потому что путь к нему не так безопасен, как я говорю, и что я сам боюсь этих опасностей, а потому поручаю вам и подвергаю вас риску… Могу вас уверить, даю вам честное слово, что всё будет так, как я рассказал вам, и никакой опасности не предстоит…

— Дайте мне слово, — перебил Урвич, — или нет, лучше поклянитесь.

— В чём?

— В том, что, взяв мешок с драгоценностями, я не сделаюсь… вором, не возьму их у кого-нибудь потихоньку — словом, никого не заставлю сожалеть о них.

Дьедонне задумался и ответил не сразу.

— Вы ставите это непременным условием? — спросил он.

— Непременным.

— Хорошо. Я дам вам эту клятву.

После этого всякие сомнения Урвича исчезли, и он согласился отправиться в путь.

XVIII

На рассвете подул ветер.

Шхуна «Весталка» под командой шкипера Нокса подняла паруса и, снявшись с якоря, плавно пошла через большой сингапурский рейд на юго-запад.

Урвич стоял на корме и долго махал платком оставшемуся на берегу Дьедонне, который, в свою очередь, кланялся ему.

Маршрут был дан французом Ноксу вплоть до Сиднея, где они должны были запастись новой провизией, водой, и, выйдя оттуда, шкипер должен был получить приказание от Урвича, куда следовать дальше.

Сам Урвич не знал места географического положения Острова Трёх Могил и должен был узнать его, только выйдя из Сиднея в открытое море.

Ему был дан Дьедонне запечатанный конверт, в котором лежала записка с обозначением широты и долготы острова.

Конверт этот Урвич должен был распечатать в море после Сиднея.

Ветер всё время дул попутный. «Весталка», как чайка, скользила по воде и оправдывала похвалы, который расточал ей француз, развивая до двенадцати узлов ходу.

Конечно, на её маленькой палубе, накренённой благодаря надувшимся парусам, было не то, что на океанском пароходе, на котором путешествуешь, словно живя у себя в доме, окружённый всеми удобствами и расторопной прислугой. На шхуне приходилось тесниться, и кроме старого кока Джона другой прислуги не было, и к качке была шхуна гораздо чувствительнее.

Но качки Урвич не боялся, теснота ему казалась уютна, а в прислуге он не нуждался.

И даже в первый же день их плавания он сам вызвался помочь коку и состряпал такие вкусные макароны, что даже суровый и угрюмый Нокс пришёл в восторг.

Оказалось, что Джон, несмотря на свою похвальбу, что ни один король не ел такого обеда, какой готовил он, явился далеко не на высоте своего призвания. Слова его относительно короля были без сомнения, однако, справедливы, потому что, конечно, такой гадости, какую готовил он, ни одному королю есть не приходилось. Зато Джон продолжал быть услужливым и без умолку говорил о своей готовности услужить Урвичу: Дьедонне перед отходом сказал всем — и шкиперу, и матросам, чтобы они почитали Урвича за хозяина яхты. Готовность кока больше была на словах.

Утром, встав в море, Урвичу захотелось облиться водой, чтобы освежить себя хоть этим от жары, и он попросил Нокса, чтоб тот приказал кому-нибудь из людей зачерпнуть в вёдра воды за бортом.

Нокс, который, между прочим, оказался гораздо симпатичнее в море, чем на берегу, приказал Джону достать воды.

Кок лежал, растянувшись на палубе в тени паруса, ничего не делая, потому что Урвич возился в это время за него в камбузе.

Он лежал и как будто не слышал приказания шкипера, хотя тот достаточно громко крикнул.

— Эй ты, старая кошка! — повторил ещё громче Нокс. — Я тебе говорю!

Кок снова не двинулся.

Шкипер спокойно подошёл к нему, взял его за ворот, поднял и так молча потряс его, что Джон на этот раз без слов уже понял, чего от него требовали.

Он не заревел и не застонал, он только таким злым взглядом поглядел в спину удалявшегося шкипера, что, казалось, дал тут же обещание расплатиться с ним за его обхождение.

Но вёдра он взял, зачерпнул ими воды и помог Урвичу облиться из них.

Это был, впрочем, единственный неприятный инцидент, нарушивший мирную, размеренную по вахтам жизнь на шхуне.

А во всём остальном она текла так безмятежно, что Урвич испытывал одно наслаждение.

Все работали кругом него, и он сам старался не сидеть сложа руки и приносил посильную помощь тем, что готовил кушанья, которыми все объедались.

Обедал он и завтракал вместе с Ноксом, и тот, когда дело касалось моря, становился словоохотливым и даже красноречивым, рассказывая о случаях во время своих плаваний.

В его рассказах было много и трагического, и смешного, и слушать их можно было с большим удовольствием.

Когда ему хотелось, Урвич брался за книгу и читал.

Сам того не замечая, чаще других сочинений он держал в руках исследование о драгоценных камнях и изучил эту книгу настолько, что мог считать себя уже человеком, до некоторой степени понимающим в оценке этих камней.

Так время шло, и Урвич буквально не успел оглянуться, как они достигли Сиднея.


XIX

В Сиднее долго не задерживались, пробыли ровно столько времени, чтобы взять провизию, боясь упустить ветер, который, на их счастье, продолжал дуть не переставая.

Так что Урвич не сходил даже на берег.

«Весталка» опять подняла паруса и, словно сама рвалась к морю, заковыляла, будто как дельфин, ныряя по волнам.

Погода свежела. На гребнях появилась пена, и волны, суетясь, плескали о борт.

Нокс отдавал приказания, и люди, слушая его голос, работали быстро и споро.

— Славная погодка, — одобрил шкипер, повеселев. Он всегда веселел, когда крепчал ветер.

— Ходко идём! — подтвердил Урвич, стоя возле него и раскачиваясь на растопыренных ногах в такт тому, как волны подкидывали «Весталку».

— Ходко-то ходко, — повторил Нокс, — но куда — вот вопрос?

— Вы взяли курс прямо на восток?

— Да, как было приказано господином французом. Он очень определённо сказал мне взять курс, выйдя из Сиднея, прямо на восток, а затем ждать вашего распоряжения…

— В открытом море…

— Да какого же вам более открытого моря нужно, чем теперь…

Урвич оглянулся.

Он оглянулся и не поверил своим глазам.

Берег убежал и исчез, потонув в колыхавшихся волнах. Повсюду кругом виднелись одни только эти волны. Урвич и не заметил, как они отошли так далеко.

— Тогда я вам сейчас скажу цель нашего путешествия, — проговорил он Ноксу и отправился в свою каюту.

Каюта его была такая узенькая, что упёршись одной ногою в низ койки, другая приходилась как раз к противоположной стене.

Утвердившись таким образом, Урвич нагнулся над столом, достал конверт и распечатал его.

Из конверта выпал лист бумаги с несколькими цифрами, обозначавшими широту и долготу.

Кроме этих цифр ничего не было в записке: ни названия островов, ни каких-либо других сведений…

Урвич взял записку и вышел с нею в их крошечную кают-компанию.

Нокс, оставивши рулевого у колеса, был уже там и сидел над развёрнутой картой.

— Вот! — сказал Урвич, подавая ему записку.

— Ого! — протянул шкипер. — Сильно к югу и в стороне от обыкновенных рейсов судов. В эти широты редко кто заглядывает…

Он взглянул на карту.

— Что за ерунда! — воскликнул он. — Не может этого быть! На этой широте и долготе не показано ни кусочка земли, и на огромное пространство кругом тоже… Это, верно, недоразумение. Зачем мы будем забираться напрасно в такую даль?..

— Так нужно, — попробовал было ответить Урвич, думая, что мистер Нокс успокоится на этом.

— Что вы мне рассказываете — так нужно! — крикнул тот и ударил по столу кулаком. — Вы сами не знаете, что говорите. Как я могу очертя голову идти на такой скорлупе в пустое место… Провизии, положим, у нас хватит, но пресной воды… Она может испортиться за время, пока пройдём туда и обратно… Да это ещё, если ветер будет, а в случае штиля мы сядем без воды ранее…

Урвич понял, что ему молчать нельзя и что нужно сейчас же посвятить шкипера в тайну существования острова, который он всё равно должен был увидать рано или поздно…

— На этой широте и долготе находится остров, — сказал он, — остров, не показанный на официальной карте… Здесь места мало посещаемые…

Он готов был уже распространиться, повторяя лекцию, прочитанную ему самому господином Дьедонне о неизведанных морских пространствах, но мистер Нокс перебил его.

— Неужели тут есть остров, не отмеченный ещё на карте? — спросил он, и глаза его блеснули. — Он известен вам?

— Нет, но моему другу французу известен.

— О, тогда дело другое. Тогда я иду туда!.. — Очевидно было, что для старого моряка, каким был шкипер, не представлялось удивительным, что в море существуют острова, не отмеченные на карте. — Отлично! — одобрил он. — Мы составим его описание, дадим ему название и сообщим в Английское морское министерство. Я очень рад. Имя моё попадёт в записи открытий…

— Но у острова есть уже своё название, — возразил Урвич.

— Какое же?

— Остров Трёх Могил.

— Странное название. Мы изменим, однако, его, — решил мистер Нокс и затянулся из своей коротенькой трубки…

XX

Через два дня они шли по безбрежной водной пустыне, не встречая признаков земли и не видя ни одного судна.

Они были уже в тех местах, куда не заходили суда.

Урвич за этот переход не заметил ничего особенного на шхуне. Только когда он явился в камбуз, чтобы стряпать, кок показался ему как будто потерявшим свою обычную угодливость на словах.

Урвич не обратил на это внимания, думая, что старый Джон был не в духе или чувствовал себя нездоровым, что со всяким может случиться.

Шкипер, однако, целый день провёл на палубе, хотя «Весталка» шла гладко и его постоянного наблюдения не требовала.

Нокс, не выпуская изо рта вечной своей коротенькой трубки, ходил и часто заговаривал то с тем, то с другим матросом.

Один раз он прикрикнул на Джона без особенного серьёзного повода со стороны того.

Кок не огрызнулся, ничего не ответил, посмотрел только исподлобья так, что его чёрные, живые, несмотря на старость, глаза сверкнули под нахмуренными, свислыми седыми бровями.

Шкипер имел вид далеко не взволнованного человека, но тем не менее озабоченного чем-то, как будто ему в голову пришла неотвязчивая мысль, от которой он не мог отделаться.

Вечером, когда они сошлись с Урвичем в кают-компании за ужином, он долго молчал, потом вдруг процедил сквозь зубы:

— А знаете, дело, кажется, плохо.

— Отчего, что такое? — спросил удивлённый Урвич.

— Недаром не нравился мне этот кок!

— Вы опять о нём!

— Да.

— Чем же он ещё провинился?

Урвич уже успел примириться со шкипером и относился к нему гораздо добродушнее, чем в Сингапуре, объясняя нелюбовь Нокса к Джону странностью, которая позволительна старому человеку, каким был шкипер.

Сначала, увидев нахмуренное лицо Нокса, он было думал, что действительно случилось что-нибудь серьёзное, но когда узнал, что дело идёт опять о Джоне, успокоился и рассмеялся.

— Вы не смейтесь, — остановил его Нокс, — я вам говорю, что может беда быть.

— Даже беда! Я думаю, вы слишком мрачно смотрите на будущее. Погода нам благоприятна, шхуна крепка, запасов много, чего же нам бояться?

— Того, что на самой шхуне.

— Бросьте говорить загадками.

У Урвича вдруг промелькнуло: а не страдает ли бедный шкипер манией преследования?

— Кого ж нам бояться на шхуне? — добавил он.

— Команды.

— Как, всей команды?

— Их восемь человек — не так много, чтобы сговориться, и вполне достаточно, чтобы справиться с нами двумя.

«Так и есть, — подумал Урвич, — мания преследования».

— Но с какой же стати им справляться с нами?

— Чтобы завладеть шхуной.

— Это мне кажется невероятным.

— Почему? Обстоятельства благоприятствуют им. Мы идём в мало или, лучше сказать, в совсем не посещаемых местах. На постороннюю помощь рассчитывать нельзя. Они могут сделать с нами, что угодно — никто не узнает.

Холодный, рассудительный тон, которым говорил Нокс, начал действовать на Урвича.

— Какие же вы имеете доказательства справедливости вашего подозрения? — спросил он.

— К сожалению, очень веские.

— Неужели?

— Да, все эти восемь человек, нанятых вашим другом французом, составляют одну шайку… А кок, этот старый Джон, за которого вы заступались — их коновод, или предводитель.

— Не может быть! Из чего вы заключаете это?

— Мне этот кок сразу не понравился, но я не имел никакой причины обвинить его в чём-нибудь. И в команде всё обстояло благополучно, пока мы шли до Сиднея. Потом стал я замечать, что когда они разговаривают между собою, у них прорываются словечки особого жаргона, который свойствен разбойникам на море… Вчера и третьего дня мы шли, не имея встречных, и они поняли, что мы забрались туда, где суда не ходят, и осмелели. Вчера я случайно услыхал, как старый Джон начальнически прикрикнул на одного из матросов, что не забудет ему «прошлого года»; матрос смутился, а остальные присмирели, как будто все они отлично знали, чем проштрафился виновный в прошлом году… Отсюда ясно, что все они не в первый раз встречались на нашей шхуне, то есть давно уже составляют шайку, хотя и пришли наниматься к вашему другу порознь.

— Я тоже заметил, — сказал Урвич, начиная уже сдаваться на доводы шкипера, — что старый Джон сильно изменился сегодня… Только я это объяснил себе просто, что он не здоров.

— Ну, вот видите… Я сегодня внимательно следил, заговаривал с командой, прислушивался и вполне убедился, что у них уже решено всё. Это можно было заключить по манере их держаться со мною.

— Надо быть осторожными. Вот всё, что мы можем сделать. Может быть, вернуться назад в Сидней и взять там другую команду?

— Это не поможет. До Сиднея мы пойдём опять двое суток в водной пустыне, они сообразят, что мы возвращаемся, и всё равно будет что будет. У вас есть пистолеты?

— У меня револьвер. На шесть зарядов.

— У меня два пистолета, старые, но сослужат свою службу; итого у нас восемь пуль, которые мы можем выпустить почти сразу. Их же восемь человек. Мы ещё не в отчаянном положении. Только нужно быть осторожными. Вся беда в том, — продолжал Нокс, — что не я выбирал людей на шхуну. Я бы никогда не взял с собой такую компанию. Подобный случай был с одним моим приятелем. Только, к счастью, он отделался благополучно. А для этих молодчиков такое судно, как «Весталка», лакомый кусок…

— А что же случилось с вашим приятелем? — полюбопытствовал Урвич.

— Да он вот так же, как я, взялся провести тоже шхуну, нагруженную якобы рисом, а на самом деле — опиумом. Надо было доставить его помимо таможенных глаз…

— Контрабандой?

— Ну да, контрабандой. Но не в этом дело. Моему приятелю нужно было провести только судно, а всю махинацию с опиумом не он производил. Ну вот, в открытом море команда, сговорившись, связала его и, недолго думая, отправила в трюм… Обыкновенно в таких случаях шкипер летит за борт, но тут, Бог знает почему, спровадили его связанного в трюм… Команда завладела судном, а главное — драгоценным грузом, опиум очень дорог, как вы знаете; но на беду, то есть на их беду, а на счастье моего приятеля, никто из этих негодяев не умел управлять шхуной. К тому же засвежело, и поднялся шторм. Тут они окончательно растерялись, развязали моего приятеля и вывели на палубу, чтоб он помог справиться. Шхуна под его командой держалась отлично. Но шли они — не как мы в безлюдном месте, а в Атлантическом океане. Там легко встретить пароход или военное судно. Приятель мой скоро увидал огни и пустил ракету, что означает требование помощи. Они встретили, оказалось, русский крейсер, и приятель мой был спасён… Это в газетах было… Нам, однако, ни на крейсер, ни на шторм рассчитывать нечего…

— Ну, крейсера, — соглашался Урвич, — мы, конечно, в случае чего, не встретим, но шторм и здесь можете случиться, как и везде…

— Да. Но среди них есть человек, который и в шторм справится со шхуной.

— Кто же это?

— Всё тот же кок, старый Джон.

— Да не может быть! Он мне сам говорил, что вот уже сколько плавает на своём веку, а никак не может понять системы парусных манёвров.

— Тем хуже, что он говорил вам это. Когда третьего дня покрепчал ветер, я слышал, как у него сорвалось замечание как бы невольно, замечание, которое сразу показало в нём опытного моряка. Меня не проведёшь. По этому замечанию я голову даю на отсечение, что в серьёзном случае посоветовался бы с ним; а вам он очки втирал… Это более, чем подозрительно, согласитесь… Он, видите ли, не может понять системы парусных манёвров, а сам не хуже меня управит шхуной. Во всём этом мало утешительного.

Наблюдение Нокса, что Джон опытный моряк, тогда как он уверял противное, подействовало на Урвича более всего остального.

Хотя он всё ещё не мог убедиться вполне, что шкипер не преувеличивает, но согласился, что осторожность не мешает…

Решили, во-первых, зарядить сейчас же оба пистолета и револьвер, а затем держаться возле юта по преимуществу, чтобы иметь убежище в каютах. Но главное — спать по очереди, чтоб не было времени, когда оба погрузятся в сон, и шхуна останется без надзора…

Условившись таким образом, установили дежурство.

Нокс взял на себя самую трудную часть ночи, то есть под утро, а с вечера обещал не спать Урвич.

— Ну, так что ж, теперь уж не рано! — сказал Урвич Ноксу. — Идите спать, а я вас разбужу, когда почувствую себя не в силах бороться со сном.

— Только не надо, — посоветовал шкипер, — чтобы заметили, что мы начеку и караулим их! Самое лучшее, вы сядьте у себя в каюте, затворите дверь и читайте книгу; пусть думают, что и вы спите… Ну, до свидания… А меня действительно, — добавил он, — что-то сегодня, как никогда, тянет на койку! Просто глаза слипаются совсем!

Он зевнул, пожал Урвичу руку и отправился к себе, а Урвич вышел на палубу, чтобы вздохнуть свежим воздухом перед тем, как засесть в каюте.

Когда он вышел, ему показалось, что мелькнула какая-то тень на юте у самого люка над кают-компанией.

Стоявший на небе полумесяц заволокнулся набежавшим облачком, и в полутьме трудно было разобрать, кто находился над люком.

Рулевой стоял на своём месте; это был не он.

Приблизившись, Урвич узнал старого Джона.

Не было сомнения, что он подслушивал или, может быть, хотел только подслушать то, о чём говорилось в кают-компании.

— Что вы здесь делаете? — сердито окликнул Урвич кока.

— А ничего особенного! — спокойно ответил тот, подперши руки в боки и закидывая голову.

Урвич, поражённый таким небывалым поведением Джона, оглядел его, но тот, видимо, не желая продолжать разговор, повернулся и пошёл прочь, насвистывая.

— Кой дьявол там свищет? — раздался голос с бака.

— Молчи! — повелительно отозвался старый Джон, и голос сейчас же замолк.

У английских моряков, обыкновенно всегда очень суеверных, свистеть на палубе считается преступлением, потому что это накликает неминуемую беду, и они очень ретиво относятся к этому.

Вследствие того, что рассердившийся на свист голос тотчас же замолк, когда узнал, что это был старый Джон, и не затеял с ним перебранки по поводу такого серьёзного обстоятельства, доказывало несомненный и очень большой авторитет кока.

Всё это более чем подтверждало опасения, высказанные Ноксом, и Урвич должен был убедиться, что шкипер был прав: опасность существовала или, во всяком случае, имелись несомненные признаки её.

«Ну, что ж, — стал раздумывать он, — будем ждать событий, а пока станем бодрствовать!»

Он решил, что сейчас пройдёт в каюту, только на минуту присядет на стоявшее на юте соломенное кресло, уж очень ночь была хороша!

Но, опустившись на кресло, он вдруг почувствовал во всех членах тёплую истому, и непреодолимый сон словно чем-то окутал его не только вопреки его желанию, но и вопреки тем усилиям, которые он делал, чтоб не заснуть.

XXI

Странное и вместе с тем страшное пробуждение готовилось Урвичу.

Заснул он сразу, словно камень канул в воду, и погрузился в какое-то небытие без сновидений и без ощущений.

Он никогда не мог сообразить потом, сколько он времени проспал так, очевидно приведённый в состояние сна одним из сильнодействующих наркотиков, вероятно, подмешанным в чай.

Горячую воду для чая кипятил старый Джон, и он же сам подал её.

Очнулся Урвич от неимоверной возни и шума, бывших вокруг него.

Облачка на небе разошлись, полумесяц светил ярко, и первое, что увидел Урвич, открыв глаза — синее небо и паруса «Весталки».

Он лежал, связанный, навзничь на палубе.

Среди возни и криков, заставивших его очнуться, громче других раздавался голос старого Джона, который распоряжался.

— Хватай! Хватай его сзади! — кричал он. — Вали! Да не трусь! Нас же восемь, а он один!

Урвич понял, что эти «восемь» были негодяи матросы, предводительствуемые Джоном, а «один» — несчастный шкипер, проснувшийся, видимо, вовремя, не давший связать себя и отбивавшийся теперь.

Нокс был крепок телосложением и отбивался долго, но восемь человек осилили его. Послышался их крик.

— За борт! — скомандовал Джон.

И тяжёлое тело бухнуло в воду, так что раздался всплеск, и затем всё стихло.

— Ну, с самым главным покончили! — сказал Джон. — Так-то, братец! — наставительно добавил он, очевидно, перегибаясь за борт, потому что голос его зазвучал глуше. — Ты говорил, что восемь пуль на каждого из нас по одной, а вот мы и без пальбы отделались.

Из этих слов Урвич должен был заключить, что Джон слышал, сидя у люка, весь их разговор с бедным Ноксом за чаем.

— А всё-таки, — возразил другой голос, — он не дёшево достался! Мы не знаем, как он стреляет из пистолета, но ножом он владеет отлично.

— Уберите раненых! — приказал Джон.

Значит, были и раненые, если он приказывал убрать их.

Был некоторый промежуток времени, когда продолжалась возня, на этот раз молчаливая и более миролюбивая.

— Несите в каюту! — распоряжался Джон.

— Да одного и нести не стоит, — возразили ему. — Он мёртвый.

— Кто?

— Билли-Том.

Билли-Том был один из матросов, самый молодой из всех остальных.

— Двое раненых и один убитый! Постоял за себя! — послышался возглас.

Урвич невольно в душе удивился и порадовался, что шкипер, хотя и погиб сам, но по крайней мере троим отомстил, прежде чем погибнуть.

— Ну, а с этим что мы будем делать? — услышал Урвич новый голос над собой и инстинктивно, помимо самого себя, повинуясь чувству самосохранения, закрыл глаза, чтобы представиться спящим.

Связанный по рукам и ногам, он не мог постоять за себя, как сделал это шкипер, и ему оставалось только ждать решения своей участи и не ускорять это решение тем, что они узнают, что он проснулся.

— Что ж, и его за борт? — спросили опять. — Церемониться с ним нечего!

— Берись, ребята!..

Кто-то наклонился над ним и схватил уже за ноги, но в это время старый Джон проговорил:

— Оставьте мальчишку в покое! Один он не опасен нам!

— Чего ж с ним церемониться! — повторило на этот раз несколько голосов.

— Тащи!..

— В воду!..

— Я говорю — оставить! — крикнул Джон.

— А с какой стати?..

— А хотя бы с той, что один из нас убит, двое ранены, осталось всего пятеро и лишний человек для работы на шхуне не помешает. Мы его живо вышколим, а потом можно разделаться с ним; к тому же кто нам будет готовить такие кушанья, как он? Мы его определим к себе в коки!

Эти слова подействовали.

— В коки! В коки! — завопили кругом.

— А пока пусть его лежит тут и спит! — заключил Джон.

— Что же, развязать его?

— Можно и не развязывать.

На шхуне всё стихло и как будто пришло в обычный, нормальный порядок.

Связанный Урвич лежал и думал, думал без конца.

Сон, разумеется, не шёл ему на ум: слишком большое нервное потрясение пришлось ему перенести, да и связанные руки и ноги мешали заснуть.

«Что ж дальше?» — спрашивал он себя.

Судьбу, предстоявшую ему, он уже знал из решения, которое высказал старый Джон, остановив матросов, когда они хотели выкинуть его за борт.

Ему предстояло сделаться коком у этих разбойников, то есть из хозяина шхуны, каким поставил его здесь Дьедонне, превратиться в слугу и терпеть помыкания грубых людей и, может быть, их побои.

Теперь он, упрекая себя, вспоминал, как заступался он за старого Джона и отстаивал его на свою же погибель и, главное, на погибель ни в чём не повинного Нокса, который, как человек более опытный, сразу оценил по достоинству кока и недаром невзлюбил его.

Урвич напрасно раскаивался, зачем не послушался этого более опытного человека и ещё имел дерзость — да, дерзость, иначе он не мог назвать это — считать его сумасшедшим, страдающим манией преследования.

«Если судно полюбится экипажу, — пришли ему в голову слова Дьедонне, — плавание будет счастливое».

Вот тебе и счастливое плавание!

Шхуна действительно полюбилась экипажу, но полюбилась уж слишком.

Урвич чувствовал себя виноватым — и перед Ноксом, и перед Дьедонне.

Ведь всё-таки он был на положении хозяина «Весталки» и оказался настолько непредусмотрительным, что допустил разыграться такой истории, не послушав инстинкта старого моряка-шкипера и вмешавшись в его дело.

Если б он не заступился в Сингапуре за кока, Нокс, вероятно, прогнал бы его, а без Джона не остались бы и другие матросы его шайки на шхуне, и ничего бы не случилось.

Но всё это были «если бы», а на самом деле Урвичу предстояла с завтрашнего же утра, как только развяжут его и подымут, ежеминутная пытка, нравственная и физическая.

Когда он во всех подробностях представил себе, что ожидает его впереди, он самым искренним образом позавидовал участи брошенного за борт шкипера.

Тот, по крайней мере, умер, защищаясь и отстаивая себя.

Неужели же он, Урвич, безропотно покорится произволу этой челяди и подчинится её насилию, будет слугою у них? И для чего? Для того чтобы отсрочить на несколько дней то, что всё равно должно случиться с ним…

Он ясно слышал сказанное старым Джоном: «Потом можно будет разделаться и с ним». Это значило, что они продержат его на шхуне до тех пор, пока он нужен будет им, а затем при приближении к берегу сделают с ним то же, что сделали с Ноксом.

«Так зачем же, — рассуждал Урвич, — я буду откладывать, что неизбежно? Всё равно им нельзя явиться со мной на берег, потому что там ничто не заставит меня молчать и не воззвать к возмездию!.. За что же стану я мучиться эти несколько дней?»

И у него создался ясный и определённый план действия.

Шкипер говорил, что старый Джон опытный моряк и может вести шхуну, но кроме него, этого Джона, едва ли найдётся среди предателей ещё другой, обладающий такими знаниями.

Значит, лишив их руководителя, Урвич накажет их по заслугам. Наибольшая вероятность, что они погибнут при первом же серьёзном шторме. Помощи им ждать будет неоткуда, а выбраться на торный путь они не сумеют, потому что не знакомы ни с картой, ни с прокладкой курса, ни вообще с кораблевождением.

Хорошо же, пусть его развяжут утром и пошлют в камбуз, он возьмёт там кухонный ножик и, прежде чем разделаются с ним, он разделается сам с вероломным Джоном и прыгнет за борт прежде, нежели успеют схватить его.

Этот план казался единственным выходом Урвичу.

Он хотел сам скорее разделить участь Нокса и прыгнуть в воду, чем ждать, пока его бросят туда.

Он лежал на спине с открытыми глазами и смотрел в небо.

Вдруг, приглядевшись внимательно, заметил он по луне и звёздам, которые научился уже распознавать, что шхуна повернула и идёт теперь обратно на север, лавируя.

Это открытие изменило несколько ход его мыслей. Он удивился, как не сообразил раньше, что будет так.

Разбойники, очевидно, не могли продолжать прежнего пути, потому что не знали его и не имели понятия о его цели. Они, весьма естественно, должны были повернуть назад.

Вследствие этого положение менялось.

Торопиться с исполнением задуманного плана Урвичу не следовало. Если он завтра же утром попробует покончить со старым Джоном и прыгнет за борт, кто знает, как удастся ему нанести удар ножом, может быть, он царапнет только врага, а сам погибнет, оставив обидчиков на свободе и свою смерть и смерть Нокса без возмездия.

Расправа со старым Джоном должна быть крайним, последним средством.

Теперь с поворотом шхуны на север явилось у Урвича новое соображение, возбудившее в нём хотя слабую, но всё-таки надежду.

С курсом на север они приближались к более оживлённой части океана и могли встретить пароход. Тогда Урвичу, может быть, удалось бы выкинуть на мачте чёрный шар, то есть сигнал просьбы о помощи, или иначе обратить как-нибудь внимание на шхуну, и тогда он был спасён, а старый Джон и его сообщники наказаны.

После долгих колебаний Урвич решил, что подождёт с исполнением своего плана и посмотрит, что готовит ему утро.

А утро это уже розовым заревом блеснуло на горизонте, и по небу словно прорвался первый луч солнца, возвестивший появление дневного светила.


XXII

Команда проснулась.

— Ну, вставай, что ли, мальчишка! — услыхал над собою Урвич голос старого Джона. — Ах, я и забыл, что ты ещё связан… Развяжите его.

Урвича освободили от верёвок, подняли и поставили на ноги.

Старый Джон, одетый в праздничный костюм Нокса, очевидно, вступил во владение вещами шкипера; он оглядел Урвича и, рассмеявшись, сказал:

— Хозяин! Хорош хозяин шхуны, нечего сказать… Да такое судно, как «Весталка», не по рылу тебе, мальчишка… Ну, так вот, я взял его себе, и в моих руках быть ему куда приличнее… А ты слушай меня внимательно. Твой приятель мистер Нокс пошёл нынче ночью командовать рыбкой на морской глубине, а ты остался в живых только благодаря своему искусству готовить кушанья, чего я, по правде сказать, совсем не умею. Так вот, каждому своё. Мне твоя шхуна, которой ты управлять не умеешь, а тебе мой камбуз, где ты распоряжаешься отлично. Ты нам сегодня сделаешь макароны и хороший кусок солонины. Мы тоже любим поесть хорошо. И имей в виду ещё вот что: первое неповиновение — двадцать ударов линком, а по второму — прямо за борт без всяких разговоров в гости к мистеру Ноксу… Ну, а теперь марш на своё место!

Он говорил, держа руки в карманах и расставив по-морскому ноги. С последними словами он повернулся спиной и пошёл по направлению к юту, как будто и не сомневался, что его приказание будет исполнено без возражения.

Урвич не возразил.

Он был готов к тому, что сказал старый Джон, и знал уже вполне определённо, что станет он делать и как ему быть.

Он пошёл в камбуз; руки и ноги, затёкшие от верёвок в течение ночи, плохо повиновались и болели у него… Он сделал над собою усилие и пошёл.

— Эй, мальчишка! — окликнул его один из матросов, рост и сложение которого подходили к внешности Урвича. — Поменяемся-ка, брат, с тобою платьем, тебе в камбузе и в моём хорошо будет, а мне тоже пощеголять лестно.

Хохот остальной компании явился как бы одобрением словам матроса.

Урвич безропотно отдал свою одежду, а сам надел рваные, грязные панталоны и куртку матроса.

Переодеваясь, он увидел, что всё тело у него в синяках. С ним не очень-то церемонились, когда связывали ночью.

В камбузе нашёл он небольшой нож в кожаных ножнах, отточил его и спрятал в карман.

Он принялся готовить обед, и пока был занят им, его не тревожили, и никто его не трогал.

После обеда его заставили мыть палубу и отскоблить кровяные пятна на ней.

Умерший Билли-Том был, вероятно, уже выброшен за борт; по крайней мере, Урвич не видел его на шхуне.

Двум раненым, лежавшим в матросской каюте, он носил есть и нашёл их очень слабыми.

К вечеру один из них умер.

Таким образом, на шхуне оставалось всего четыре человека, кроме Джона.

Умершего, когда убедились, что он покончил с земными счётами, без всяких церемоний спустили за борт, привязав ему тяжесть к ногам.

Происшествие это всё-таки произвело некоторое впечатление.

Среди четырёх матросов произошло как бы волнение, они были возбуждены событием прошлой ночи и смертью двух товарищей.

Урвичу пришлось быть свидетелем неприятной сцены.

Матросы узнали, вероятно, вчера ещё ночью о существовании кладовой за кают-компанией и о запасе рома.

Они потребовали от Джона, чтобы он дал им несколько бутылок.

Джон в шкиперском одеянии вышел к ним и, расставив ноги, засунул руки в карманы.

— Рому не дам! — коротко заявил он.

— Мы требуем! — в один голос крикнули четыре человека.

Джон поднял голову:

— Что-о!..

— Мы требуем рому! — повторили опять.

— Я сказал — не дам. Вы перепьётесь, а что будет со шхуной?

— Ты не гувернёр нам, мы не школьники, давай рому, говорят тебе!

С каждой секундой возбуждение росло.

Матросы наступали. Урвич, следивший издали, был уверен, что если Джон не исполнит требования, его изобьют.

Но он стоял твёрдо на месте, нисколько не смущаясь, как будто всё это было привычно ему и входило даже в порядок вещей.

— Чего лезете! — крикнул он, покрыв четыре голоса. — Я сказал, что не дам!

— Так мы возьмём силой!

И они подвинулись.

Джон спокойно вынул из кармана револьвер и поднял его.

— Назад! Кто осмелится, я ему пулю всажу…

В ответ послышался глухой ропот, но недовольные сейчас же стихли и, ворча, разошлись.

Джон спрятал револьвер в карман и ушёл к себе.

«Они трусы. Так и должно, впрочем, быть подлым негодяям!» — заключил Урвич.

XXIII

На другой день с утра опять Урвича заставили готовить обед, но относились к нему несколько суровее и не оставляли в покое.

То тот, то другой из матросов призывал его и заставлял принести себе что-нибудь, так что бедный Урвич сбился с ног.

Обед вследствие этого не поспел вовремя, и старый Джон раскричался на него за это и обещал пустить в ход линки.

Только надежда, что попадётся какое-нибудь встречное судно, заставляла Урвича сдерживаться.

Он исполнял всё, что от него требовали, откликался на обидную кличку «мальчишка» и всё время, стиснув зубы, молчал.

С самой той минуты, как разбойники завладели «Весталкой», он не проронил ни слова.

— А мальчишка-то, должно быть, онемел от страха! — сказал матрос, отобравший у Урвича платье и одевшийся в него. — Что ж ты всё молчишь? — обратился он к Урвичу. — Расскажи нам что-нибудь, или хоть песню спой. Ты, верно, мастер петь песни.

Урвич и тут сдержал себя, ничего не ответил и отошёл в сторону.

На ночь ему не давали постели; он должен был спать на досках палубы, подложив под голову мешок с крупой.

На вторую ночь сам старый Джон заметил, что Урвич положил под голову крупу, и рассердился на это.

— Ты что это! — крикнул он. — Своих барских привычек оставить не можешь? Не велик господин, можешь и так выспаться! Русская ты собака и больше ничего! Ну, и спи по-собачьему.

У Урвича рука уже потянулась к карману, где лежал у него нож, и не уйди старый Джон, он бы пустил его в дело.

Но Джон кинул свои обидные слова мимоходом и прошёл довольно быстро, так что пока Урвич догнал бы его, он успел бы принять меры защиты.

Всю эту ночь Урвич просидел без сна, смотря на небо, на звёзды, красиво и мирно сиявшие наверху.

И думалось ему, что вот теперь же, вероятно, ещё кто-нибудь смотрит на те же звёзды, но уж, наверное, не находится в таком отвратительном положении, как он.

Завтра они должны были уйти достаточно далеко на север, туда, где могли повстречаться какие-нибудь суда, и завтра наступал решительный день — или спасения, или задуманной расправы с Джоном.

Урвичу почему-то казалось, что спасение невозможно для него и что придётся ему покончить со всем разом.

Часы свои он полагал сочтёнными, и это сознание было и мучительно, и ужасно.

Каждый миг, каждая секунда, каждая минута, которые проходили, приближали неминуемую развязку, и хотя казались долгими, как никогда, но вместе с тем летели быстрее, чем когда-нибудь.

Урвич снова встретил без сна восход солнца и на этот раз любовался им, уверенный, что делает это в последний раз в жизни.

Странно ему было, и уж никак не думал он там у себя, в далёком русском городе, что придётся ему расстаться с жизнью при таких обстоятельствах.

Правда, мечтал он о путешествиях и о приключениях, но в мечтах всё у него выходило прекрасно и, мечтая, он всё-таки сознавал, что это не действительность.

Он постарался добросовестно ответить себе на вопрос: а что если бы он знал, что случится с ним, отправился бы тогда он или нет?

«А почём ты знаешь, что случится ещё и чем всё это кончится?» — словно сказал внутри его какой-то голос.

XXIV

Третий день пребывания на шхуне в качестве кока начался для Урвича так же, как и два предыдущие, но то, что последовало затем, явилось уже совершенно неожиданным и новым.

После обеда старый Джон, задумав обливаться морскою водой, приказал Урвичу наполнить вёдра так же, как сам он наполнял их когда-то для Урвича.

Тот спустил два ведра на верёвке за борт, предчувствуя, что решительный момент наступил и что если со стороны Джона последует ещё какая-нибудь выходка во время обливания, он не выдержит и покончит с ним.

Когда вёдра были наполнены, старый Джон разделся и велел обливать себя.

Урвич заметил, что Джон не следовал благим советам, которые, угрожая пистолетом, давал вчера матросам, когда они требовали от него рому, и сам отведал его изрядное количество, потому что казался сильно выпившим.

Обливать его Урвичу, который был ниже его ростом, было очень трудно и неловко.

Джон требовал, чтобы вода лилась на голову, а сам не нагибался и, недовольный Урвичем, он с отборными ругательствами протянул руку, чтобы схватить его за ухо.

Урвич вытащил нож из кармана и кинулся на старого Джона.

Джон, следивший за малейшим движением Урвича, увернулся в сторону и с ловкостью и силой, которых трудно было ожидать в его старом теле, схватил нападающего за руку. Урвич рванулся, но Джон, как тисками, сжал его и закричал, призывая на помощь.

Рулевой на юте видел эту сцену и тоже закричал.

Трое свободных матросов сбежалось; они облапили Урвича со всех сторон, отняли у него нож и крепко держали его.

Урвич понял, что напрасно погорячился, не выждав удобной минуты, и что теперь всё погибло для него.

— A-а! Мальчишка показывает зубы! — смеясь и быстро одеваясь, заговорил старый Джон. — Нет, братец, молод ты, чтобы провести такого старого волка, как я!.. Держите, держите его! — приказывал он матросам. — Сейчас мы ему, голубчику, покажем, что следует за бесчинство в нашей благородной компании! Ведь компания наша благородная?

Матросы, заранее уже предвкушая удовольствие от зрелища, которое, вероятно, даст придуманное старым Джоном наказание мальчишки, широко ухмылялись и разразились наглым смехом, когда их коновод назвал компанию «благородной».

— К мачте его! — скомандовал старый Джон.

Урвича потащили.

Он стал упираться, делая неимоверные усилия, чтобы вырваться и, прыгнув за борт, не дать этим людям надругаться над собой.

Он с таким отчаянием метался из стороны в сторону, что трое людей едва могли совладать с ним и уж не вели, а только старались удержать.

Наконец один из матросов догадался применить способ, которым обыкновенно английские полисмены водят мазуриков, когда те вздумают не повиноваться.

Он взял Урвича одною рукою за шею, а другою сзади за панталоны, слегка приподнял его и, подталкивая, повёл перед собою.

Человек, схваченный таким образом, делает инстинктивное усилие, чтобы сохранить равновесие, и волей-неволей подаётся вперёд, направляемый сзади куда следует.

Таким образом матрос при общем хохоте и гиканье остальных подтащил Урвича к фок-мачте.

Должно быть, фигура при этом получилась очень комичная, потому что рассмеялся и повеселел даже старый Джон.

— А ну-ка, разденьте его! — проговорил он.

Наказание, предстоявшее Урвичу (он слышал, что это практикуется на английских судах), заключалось в том, что его, голого, должны были привязать грудью к мачте и затем бить ремнями или особыми плетьми, называемыми кошками, в три или четыре хлеста с свинцовыми пульками на концах.

Неизвестно было только, до смерти ли хотел захлестать Урвича старый Джон…

Урвича не раздели, а сорвали с него одеяние, обхватили его руками мачту и крепко стянули их по другую сторону верёвкой.

То же самое проделали и с ногами, и бедный Урвич неуклюже повис, волей-неволей подставляя спину под готовящиеся удары.

Ремней и кошек не нашлось под руками; старый Джон велел их смастерить наскоро, а пока подступил к Урвичу и стал издеваться над ним.

— Что, мальчишка! — заговорил он. — Я тебе за неповиновение обещал двадцать ударов, но уж теперь не прогневайся, всыплю, пока мясо от костей не отстанет!

— Слушай, Джон, — сказал ему Урвич. — Ты можешь меня бить и мучить теперь, сколько хочешь, потому что я в твоей власти, но только помни, что всякое зло таит в самом себе и кару свою…

— Ты ещё рассуждать! — перебил его с криком Джон. — Эй! Поворачивайтесь живее! Готовы, что ли, плети?

— Готовы! — ответил сзади голос.

Урвич съёжился и зажмурил глаза, ожидая первого удара.

Но к крайнему удивлению Урвича удара, которого он ждал, не последовало.

— Капитан, судно! — доложил рулевой старому Джону.

— Где? — переспросил тот.

— По левому борту.

Привязанный к мачте, Урвич не имел свободы движения, не мог ни оглянуться, ни посмотреть вперёд, где перед ним была мачта, но он имел возможность повернуть голову в сторону.

Он взглянул налево и действительно увидел приближающееся к ним небольшое парусное судно, которое казалось меньше «Весталки».

На мачте его висел чёрный шар, означавший «прошу помощи».

Приближение этого судна не было сразу замечено на шхуне, потому что там заняты были все привязыванием Урвича к мачте.

— Он просит помощи! — сказал Джон.

— И вместе с тем держит прямо на нас! — заметил один из матросов.

— А что же? — продолжал Джон, — начали мы удачно, очевидно, счастье везёт нам, может, можно воспользоваться их положением, поживиться чем-нибудь! Нас пятеро, авось справимся, если их немного, а не то сделаем вид, что готовы оказать помощь.

Судно приближалось, и Урвич мог разглядеть на нём несколько человек чёрных.

По оснастке и парусам судно было европейское, а экипаж его состоял из чёрных.

— Ээ! Да там черномазые! — решительно заявил старый Джон. — Ну, с ними мы справимся! Валяй, ребята?

— Валяй! — лихо подхватили матросы.

— А что же нам делать с мальчишкой? — спросил, очевидно, наиболее благоразумный. — Не лучше ли отвязать его и спустить в трюм?

— Ничего, — махнул рукой старый Джон, — пусть болтается! Заткните ему только глотку чем-нибудь, чтобы не кричал!

В рот Урвичу грубо сунули грязный платок.

— По местам! — скомандовал старый Джон. — Я сам возьмусь за руль!

Через несколько минут «Весталка» послушно и ловко стала лавировать встречному судну, и судно это, в свою очередь, видимо, управляемое опытной рукой, приближалось с замечательным расчётом.

Море было тихо, ветер, достаточный, однако, чтобы надувать паруса, почти не колебал воды, и маневрировать поэтому было очень удобно.

Скоро сошлись на близкое расстояние и сразу, как будто по одной и той же команде, подобрали паруса и остановились.

— Что нужно? — завопил старый Джон через рупор, так что голос его, и без того громовой, раскатился по широкому пространству.

— Ради Бога, бочонок пресной воды! — также в рупор отвечали ему. — Мы двое суток без воды!

Старый Джон помедлил немного.

— Отчего же вы без воды? — спросил он.

— Зацвела… испортилась.

Старый Джон созвал своих матросов для совета.

— Что-то странно! — стал рассуждать он. — Европейское судно, одежда на экипаже европейская, говорят и понимают по-английски, а сами черномазые!

— Раз, два, три, четыре… — стали считать матросы людей, видневшихся на палубе судна.

— Их всего четверо, — сказал матрос, одетый в платье Урвича. — К тому же они измучены жаждой.

— Не может быть, чтобы их было только четверо, — усомнился Джон.

— Остальные, вероятно, лежат в изнеможении и никуда не годятся! — решил матрос.

— Во всяком случае, посмотрим! — заключил Джон. — Так, слушайте ж хорошенько! Ждать моей команды, но когда я крикну «вперёд», сразу начать; без команды же не сметь распоряжаться!

Он снова взял рупор и крикнул в него:

— У нас у самих мало воды!

— Ради Бога, — послышался ответ, — мы гибнем, нас только четверо ещё в силах вести судно, а пятеро лежат без памяти.

— Я говорил! — сказал матрос.

— Хорошо! — закричал старый Джон. — Стойте на месте, мы подойдём к вам к борту.

Он снова послал по местам своих матросов, паруса на «Весталке» распустились, и она двинулась.

«Господи, — подумал Урвич, — неужели вероломство этих людей опять удастся им, и они разграбят несчастных, просящих помощи?..»

XXV

Несчастные, просившие помощи, оказались, однако, столь же вероломными, как и старый Джон со своей компанией. Нашла коса на камень!

Как только «Весталка» приблизилась совсем близко к борту просившего помощи судна, с этого судна упали на неё, как по мановению волшебства, трапы с железными крючьями, крепко за неё зацепившимися.

Это было приспособление, похожее на то, которое употреблялось в древности для сцепки двух кораблей во время сражения.

И не четыре, а человек двадцать вдруг откуда-то совершенно неожиданно по этим трапам вскочили на «Весталку», и началась такая сумятица, такая борьба, что трудно было разобрать что-нибудь.

Напрасно, выходя из себя, орал старый Джон, напрасно отбивались его товарищи, нападающие были так же, как и они, опытны в своём деле и быстро справились с ними.

Урвич, всё ещё привязанный к мачте, не мог видеть всего, но зато слышал, и из того, что он отчасти увидел и услышал, он понял, что встретившееся им судно было таким же пиратским, в какое хотела обратить «Весталку» шайка Джона.

Вышло, что «вор у вора дубинку украл».

Шайка черномазых была многочисленна, хорошо организована и опытна.

Помощи они, конечно, просили для того только, чтобы привлечь «Весталку» к себе, и провели старого Джона.

Урвич слышал, как затихла свалка, затем послышался говор на незнакомом ему гортанном языке.

На том же языке раздалась команда.

Говор стих, и Урвич уловил у себя за спиной отзвуки молчаливой возни, изредка прерываемой только распоряжениями командира; смысл всего, однако, оставался Урвичу неясен.

Но по странному, уже знакомому ему, слышанному плеску воды за бортом, раздававшемуся, когда бухало тело Нокса, Урвич понял, что совершается за его спиной.

Буханье раздалось четыре раза, потом через некоторый промежуток — пятый.

Для Урвича не было сомнения, что это выкинули четырёх матросов, но он не знал, кто был пятый: раненый ли, лежавший в матросской каюте, или сам старый Джон.

До сих пор на Урвича не обращали внимания и оставляли его привязанным к мачте, хотя черномазые сновали по всей шхуне и хозяйничали на ней.

Когда покончили с экипажем, подошли к нему и развязали его.

Его взяли за руки, накинули на него какую-то хламиду и повели к начальнику.

Начальник сидел на шканцах в соломенном кресле; перед ним стоял связанный старый Джон.

«Значит, пятый был раненый!» — сообразил Урвич.

— Кто этот человек? — спросил про Урвича начальник.

— Хозяин этой шхуны! — ответил старый Джон.

— Хозяин? — протянул начальник (он говорил по-английски с сильным австралийским акцентом, но всё-таки говорил так, что его можно было понять). — Хозяин? — повторил он ещё раз. — Разве у вас хозяев привязывают к мачтам?! Кто тебя велел привязать? — обратился он к Урвичу.

Урвич смело глянул на него и показал на старого Джона.

— Это сделал ты? — продолжал начальник, оглядев Джона. — Значит, ты распоряжался здесь и хозяйничал. Ну, если у вас хозяев привязывают к мачте, а он хозяйничал здесь, так привяжите его самого!

Дисциплина у этих черномазых была образцовая, и едва начальник отдал свой приказ, старого Джона потащили к грот-мачте и прикрутили к ней спиной, крепко обмотав верёвками.

— А за этого, — сказал начальник, указав на Урвича, — вы отвечаете мне!

И двое людей взяли Урвича и отвели его на бак.

С ним случилось то, что часто бывает в жизни с нами, когда мы не знаем и не можем знать, что для нас дурно, что хорошо.

То, что Урвича привязали к мачте, было для него, разумеется, ужасно и грозило ему гибелью, но вместо угрозы именно это-то и спасло его, потому что, не будь он привязан, по всей вероятности, его бы сочли за товарища матросов и поступили бы с ним так же, как поступили с ними.

XXVI

От дранья плетьми и дранья, быть может, насмерть Урвич был спасён неожиданно происшедшими событиями, но что ожидало его теперь после спасения?

Трудно было предположить, что австралийский пират, хотя он и обошёлся довольно милостиво с Урвичем, окажется романтическим итальянским разбойником, карающим зло и награждающим добродетель.

Хотя Урвич считал себя ни в чём не повинным и, конечно, не смутился бы, если бы попал на какого-нибудь Ринальдо, но тут выходило положение несколько другое…

Тем не менее, первое, что ощутил Урвич, была радость возвращённой жизни. Надолго ли? Конечно, об этом можно было раздумывать, как и о том, что предстояло впереди, но, во всяком случае, теперь было лучше, чем висеть привязанным на мачте в ожидании плетей.

Двое черномазых, которым поручил под их ответственность начальник Урвича, отвели его на бак и там без всякой церемонии скрутили ему руки назад и привязали к одному из колец, ввинченных в борт, а потом ушли.

Очевидно, они понимали свою ответственность довольно своеобразно.

Урвич, к своему прискорбию, должен был заключить, что они отвечали не за безопасность его, а за то, чтоб он не убежал.

Положим, убежать ему решительно было некуда среди океана. Нельзя же было предположить, что он один управит «Весталкой», да ещё сцепленной трапами с пиратским судном!

Но его всё-таки привязали к кольцу со скрученными назад руками и, вероятно, для порядку, что ли…

Такой порядок Урвич одобрить не мог. Стоя привязанный на баке, он имел возможность видеть и наблюдать всё, что происходило на палубе шхуны.

Начальник удалился, а на «Весталке» осталась целая толпа чёрных, занявшаяся разграблением и дележом добычи.

Весь провиант самым тщательным образом черномазые перегрузили к себе и сделали это в образцовом порядке, гораздо скорее и с гораздо меньшей суетой, чем присяжные грузильщики в любом порту.

Затем на палубу, на шканцы были снесены и свалены в одну кучу все вещи, находившиеся в каютах.

Тут было платье, бельё, карты, инструменты, хронометр, пистолеты Нокса и револьвер Урвича, книги, посуда из кают-компании, кухонные ножи, чайник, кастрюли из камбуза и даже маленькая трубочка шкипера и его кисет с табаком.

Самый делёж происходил довольно оригинально. Несмотря на то, что делились полудикие разбойники, всё происходило необыкновенно чинно.

Очевидно, у них был выработан давнишней практикой строгий обычай, как поступать, и они свято придерживались его и ненарушимо.

У них была установлена очередь, и они выстроились, держась её, длинной вереницей.

Тогда на глазах у всех двое, вероятно, выборных, пересмотрели все вещи, раскрыли все ящики, какие были налицо, осмотрели карманы одежды и все деньги, которые нашли при этом, собрали и унесли, очевидно, начальнику.

Потом они стали по одному подходить к вещам.

Каждый подходил по очереди, рассматривал и брал то, что ему нравилось.

Наблюдая, Урвич заметил, что всякий имел право взять любую, но одну только вещь.

Самые лучшие доставались, разумеется, тем, которые подходили передовыми, но никто не обижался на это, считая, должно быть, установленную очередь вполне правильною.

Раз только вышло недоразумение из-за трубки погибшего шкипера.

Тот, кто, подойдя по очереди и рассмотрев оставшиеся на его выбор вещи, ничего не нашёл в них для себя лучше этой трубки, взял её и вместе с нею потянул кисет с табаком. Тогда черномазые закричали, и между ними завязался спор. Хотя спорили они на своём, не понятном для Урвича языке, но догадаться, в чём дело, было не трудно: взявший трубку доказывал, что кисет составляет её неотъемлемую принадлежность, потому что обе эти вещи должны считаться за одну, и не хотел отдавать кисета, а другие требовали, чтоб он удовольствовался одной вещью.

Шум и крик, поднятые по этому поводу, вызвали появление начальника.

Он угомонил шумевших, потребовал объяснения и рассудил, что кисет и трубка неделимы, по крайней мере, обладатель трубки остался также и при кисете, на что уже никто после решения начальника не сердился, и всё опять успокоилось.

XXVII

В каком бы скверном положении ни находился человек, но если он видит рядом кого-нибудь ещё в худшем, то ему как будто легче, и он становится терпеливее, стыдясь жаловаться на свою судьбу, когда другому хуже, чем ему.

Урвич был привязан, но некоторая свобода действий всё-таки оказалась предоставлена ему.

Руки загнули назад, однако, они всё-таки были довольно свободны, и шедшая от них верёвка к кольцу была настолько длинна, что он мог стоять и сидеть, если хотел, и даже сделать несколько шагов в сторону.

Старый Джон между тем был прикручен к мачте, обвитый вместе с нею верёвками, и не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

Он так же, как и Урвич, глядел на сцену дележа вещей, скрипел зубами и ворчал ругательства.

Изредка он делал усилия, чтобы высвободиться из опутывавших его верёвок, но они держали его так крепко, что всякие его попытки даже шевельнуться были напрасны, и он мотал только головой; при этом лицо его густо краснело, жилы наливались на шее, и глаза таращились из-под седых бровей грозно и страшно.

Но угрозы и ругательства его ни на кого не действовали: черномазые были заняты своим делом и не заботились о привязанном Джоне.

Когда делёж был окончен, на палубу стали выносить ящики с бутылками рома, и ящики эти нагромоздились большой кучей.

Урвич, взглянув на них, ещё раз должен был изумиться, какой огромный запас сделал Дьедонне.

Хотя в его положении весёлость была и не совсем уместна, но он невольно улыбнулся, подумав, какую бы скорчил физиономию жадный француз, если б увидел, кто пользуется заготовленным им ромом.

Чумазые взяли по бутылке, откупорили, понюхали, почмокали губами, очевидно, одобрив качество напитка; затем они сели на палубу, поджав под себя ноги, и образовали большой круг.

Один из них встал и, подняв над головой бутылку, проговорил что-то по-своему, после чего все также подняли бутылки и, потрясая ими, громко заорали.

После этого началось пение.

Черномазые, сидя в кругу, тянули прямо из горлышка и пели. Сначала звуки их песни были протяжны и заунывны и часто прерывались однообразным припевом, похожим на вой дикого животного.

По мере того, однако, как пустели бутылки, напев становился веселее и чаще, пока не перешёл, наконец, в дикий крик. Двое вскочили в круг и начали плясать, а остальные в такт ударяли бутылками о палубу. Музыка получалась странная и слишком громкая даже под открытым небом океана.

Черномазые заметно пьянели.

Взглянув на старого Джона, Урвич поразился и испугался того, что делалось с ним.

Лицо у него совсем посинело, судорога кривила рот и словно пена показывалась у губ.

Он хрипел, силился крикнуть, так чтобы заглушить пьяный разгул и вопли чёрных.

— Пить… дайте мне пить… негодяи! — завопил он.

О нём вспомнили и оглянулись. Но лучше бы он не напоминал о себе.

То, что произошло затем, не могло сравниться своим ужасом ни с какими мучениями, о которых слышал когда-нибудь Урвич или читал. А уже видеть ему никогда, конечно, не приходилось ничего подобного.

— Молчать! — крикнул привязанному Джону один чернокожий по-английски, сильно, впрочем, исковеркав это слово.

Но Джон не слушал его и продолжал вопить. Тогда черномазый размахнул пустой бутылкой и кинул её. С необыкновенной силой, вертясь, пролетала она и ударилась в мачту над головой Джона, звонко рассыпавшись мелкими осколками. Осколки эти обсыпали привязанного.

И вслед за первой бутылкой полетала вторая, третья, и ещё, и ещё…

Иные из них не попадали в цель, пролетали мимо, падали на палубу и разбивались, но большинство метко было направлено в голову старого Джона, которая служила мишенью.

Зрелище было ужасное.

Бутылки рассекали ему кожу, окровавленная голова свесилась. Старый Джон стонал, но стонал недолго.

Он умолк, потеряв, видно, сознание, и только тело его судорожно вздрагивало.

Черномазые насмерть добивали его бутылками.

То, что он должен был терпеть теперь, было несравненно более жестоко, чем пытка плетьми, приготовленная им для Урвича.

И если он получал наказание за эту пытку, то оно было несоразмерно сурово и бесчеловечно, если можно говорить тут о человечности вообще.

Но один Бог знал, какие вины и какие преступления искупал старый Джон своей мучительной, ужасной смертью.

Дикие беспощадно продолжали свою оргию.

Урвич чувствовал, что у него темнеет в глазах, мысли путаются; он не мог дольше смотреть, закрыл глаза, палуба словно зашаталась под ним; он протянул бессознательно вперёд руки, как бы желая остановить отвратительное кровавое дело, попытался крикнуть и повалился без чувств.

XXVIII

Урвич упал без чувств, и всё смешалось у него; он перестал сознавать и не знал, что было потом и не помнил.

В этот день он с утра не ел ничего и, истомлённый духовно и физически, не мог выдержать дикой расправы чёрных со старым Джоном.

Обморок его был глубок и продолжителен, по крайней мере, так показалось ему, когда первые проблески сознания явились у него, проблески слабые до того, что он не мог распознать, было ли это наяву или в бреду, или, может быть, даже и не в бреду, а в каком-нибудь особенном, нездешнем, неземном состоянии.

Прежде всего ему пришло в голову, что так хорошо может быть только после смерти. Ему было очень хорошо.

Тело испытывало необычайную приятность и теплоту, покой и удобство.

Он будто лежал на чём-то мягком, тёплом и удобном на спине, и голове было очень ловко.

Откуда-то слышался невнятный гул; воздух был тих, свеж и необычайно ароматен.

— Это рай! — проговорил Урвич.

И снова всё заволоклось для него дымкой, и снова всё перестало существовать для него, и сам он тоже погрузился в небытие.

Потом он помнил яркий свет, какие-то голоса, говорившие, как ему показалось, по-русски, но что именно — разобрать он не мог.

Он открыл глаза и сейчас же зажмурился от лучей яркого солнца.

Как будто раздалась откуда-то очень издали музыка, убаюкивающая и ласкающая.

Он опять открыл глаза, и перед ним, как видение, мелькнуло хорошенькое, прелестное личико. Он видел его одну секунду, меньше секунды… один миг, но забыть его уже было нельзя!

— Он очнулся! — сказал кто-то.

Урвич хотел ответить, что нет, он не очнулся и вовсе не хочет приходить в себя, потому что наяву грозит ему ужас.

Он знал, что наяву — разграбленная шхуна, черномазые разбойники, верёвки, скручивающие ему руки, наяву небо высоко и далеко от него, и нет мелькнувшего личика, нет музыки и прелести покоя!

Он хотел, чтобы грёзы его продолжались, и сделал усилие крикнуть это, но, как часто бывает во сне, что хочешь крикнуть и не можешь, так не смог и он, и снова веки его опустились, и всё покрылось темнотой и забвением.

Наконец Урвич очнулся в самом деле, очнулся если не совсем бодрый, то, во всяком случае, настолько сильный, что мог вполне сознательно оглядеться кругом, оглядеться и не поверить тому, что перед его глазами действительность, а не продолжение сновидения, бреда или иной, лучшей жизни.

Он чувствовал, однако, своё тело, двинул рукой, и рука у него двинулась, значит, он не перестал жить, и всё это было на земле, потому что никуда с земли, не расставшись со своим человеческим телом, попасть нельзя.

Урвич лежал на мягкой койке, покрытой шёлковым красным одеялом; под его головой была пуховая подушка в полотняной наволочке; рядом с койкой — тумбочка с белым мраморным верхом; на полу — красный ковёр; над головой — штучный из красного и розового дерева потолок с вделанным в него матовым стеклянным полушаром, очевидно, для электрической лампы.

Стены обнесены высокой панелью из красного дерева, а выше обшиты подобранными мозаикой дощечками розового.

Это была не то каюта, не то комната, маленькая, уютная, с двумя круглыми окошечками, совершенно такими, как устраивают иллюминаторы на пароходах.

Под окошечками письменный стол с покойным креслом перед ним, обтянутым красным сафьяном, вся остальная мебель — два кресла и ещё стул и диванчик — обита таким же сафьяном.

С койки, на которой лежал Урвич, в окошечко виднелось безоблачное небо, и по нему нельзя было определить, что это за помещение, в котором он очутился.

Он ещё раз потрогал себя, всё ещё не веря своим глазам, и должен был снова убедиться, что он прежний Урвич, тот самый, который отлично знал, что его привязали к кольцу на борту «Весталки», очутился теперь в этой роскошной обстановке не то какого-то сказочного коттеджа, не то каюты.

Но если это была каюта, то судно, часть которого она составляла, вероятно, не двигалось, потому что Урвич не ощущал ни малейшего колебания и, как ни напрягал слух, не мог различить никакого шума, служившего признаком движения.

Над тумбочкой у койки он заметил кнопку электрического звонка, и пока ещё раздумывал, надавить её или нет, ручка в двери шевельнулась, и дверь отворилась без стука.

XXIX

Дверь отворилась, и в неё вошёл высокий сухой человек, поджарый, мускулистый, с белым загорелым лицом, коротко остриженными волосами и тёмными, нависшими на губы, жидкими усами.

Одет он был в белый фланелевый костюм с узкими синими полосками, мягкую шёлковую рубашку и широкий тёмно-синий шёлковый пояс. Тёмно-синий же фуляровый галстук был повязан у него морским узлом.

— Ну что, батенька, оправились? — проговорил он Урвичу на чисто русском языке, даже по-московски красиво выделяя звук «а».

— Где я? — первое, что спросил Урвич, потому что всех вопросов нельзя было сделать сразу.

Кто был этот элегантно одетый человек, заговоривший с ним по-русски, куда девались черномазые, их судно и «Весталка», много ли прошло времени с тех пор, как с ним случился обморок — всё это хотелось также узнать Урвичу.

— Вы на яхте князя Северного! — ответил вошедший к Урвичу господин.

— Так вы князь? — спросил опять Урвич.

— Нет, я только доктор на этой яхте.

— Вы русский?

— Да, об этом вы и по говору моему можете судить.

— То-то, так иностранцы не могут выучиться… И князь, хозяин яхты, тоже русский?

Доктор улыбнулся в усы.

— Тоже.

— Но я что-то в России не слыхал такой фамилии…

— Это его прозвище, — опять улыбнулся доктор, — данное ему здесь в Азии, и оно упрочилось за ним.

— А как же его зовут по-настоящему?

— Этого я и сам не знаю, да думаю, что и вы никогда не узнаете. А скажите-ка лучше, как вы себя чувствуете, в теле ломоты нет?

— Нет.

— А голова не тяжела?

— Кажется, что нет.

— Дайте-ка руку.

Он пощупал Урвичу руку, голову, приложил ладонь к его сердцу и, по-видимому, оставшись доволен осмотром, проговорил:

— Вам надо бы сейчас вина выпить и поесть чего-нибудь… Хотите?

— Очень! — обрадовался Урвич, который чувствовал, что поест с большим удовольствием.

Доктор надавил электрический звонок, и почти сейчас же в каюте появился матрос в шёлковой голландке, с добродушным, чисто русским ухмыляющимся лицом.

Когда Урвич увидал это лицо, ему стало особенно радостно и весело на душе, он не только был освобождён и спасён, но и попал к своим русским на какую-то чудную яхту, о существовании которой и в помыслах прежде не было.

— Принеси-ка позавтракать, да вина дай красного!

— Есть! — беспрекословно ответил матрос и побежал исполнять приказание.

— Откуда же вы узнали, что я русский, и почему заговорили со мной по-русски? — продолжал спрашивать Урвич. — Каким образом вы нашли меня, и как яхта попала в эти места?

Доктор внимательно смотрел на него, как бы не слушая его вопросов, но больше следя за тем, как он говорит и каково его теперь состояние.

— Вы всё-таки лучше не разговаривайте пока ещё много, придёт время — всё узнаете! — успокоительно произнёс он. — А теперь лучше не тревожьтесь!

— Да нет, мне лучше будет, если я узнаю… — начал было Урвич.

Но доктор перебил его:

— Вы будьте уверены, что находитесь теперь в полной безопасности, яхта попала сюда по приказанию князя, который, как хозяин, может идти на ней, куда ему угодно, и когда силы ваши восстановятся, вы увидитесь с ним, тогда и расспросите его, а пока вот лучше подкрепитесь!

Матрос принёс на серебряном подносе кусок сочного бифштекса и графин с красным вином. Урвич, давно не слыхавший запаха хорошего жареного мяса и не видавший чёрного хлеба (на подносе на тарелке вместе с белым лежал чёрный хлеб), принялся есть, предварительно выпив по настоянию доктора почти залпом полстакана вина. Это было очень вкусно.

— А всё-таки, — прожёвывая кусок, полюбопытствовал Урвич, — могу я узнать, как название яхты?

— «Марианна», — ответил доктор и отошёл к иллюминатору, видимо, чтобы прекратить настойчивость, впрочем, весьма понятную, с которой продолжал Урвич свои расспросы.

Когда Урвич поел, доктор опять подошёл к нему, улыбнулся и посоветовал:

— Засните-ка теперь. Это будет для вас самое лучшее!

У Урвича, утолившего свой голод и насытившегося, слипались глаза, и он невольно согласился, что, действительно, заснуть ему было самое лучшее.

Доктор опять отошёл, а Урвич, сам не заметив, как, погрузился в здоровый, крепительный сон.

XXX

Сон так хорошо подействовал, что Урвич проснулся совсем бодрым, и явившийся опять к нему доктор проговорил, потирая руки:

— О, да вы совсем молодцом! Хотите попробовать встать и выйти на палубу, чтобы подышать воздухом?

— Я бы с удовольствием, — обрадовался даже Урвич, — но…

И он остановился, не договорив.

— Но, что такое? — переспросил доктор.

— Мне не во что будет одеться, — пояснил Урвич и сконфузился.

— Авось найдётся! — весело усмехнулся доктор. Он подошёл к двери, высунулся и крикнул: — Крамаренко, платье барину!

— Есть! — послышался ответный бодрый возглас. И добродушный матрос сейчас же явился.

Урвич издали узнал свой собственный фланелевый костюм и сапоги жёлтой кожи, которые нёс Крамаренко.

Он сам, своими глазами видел, как черномазые разобрали эти вещи, а теперь все они были целы, как и сам он, Урвич.

— Молодцом, молодцом! — ободрял его доктор, когда он одевался, почти не требуя помощи, которую желал оказать ему услужливый Крамаренко.

Одеваясь, Урвич заметил, что над письменным столом в каюте были вделаны в стену круглые часы: они показывали половину четвёртого.

Было, очевидно, половина четвёртого дня, потому что в иллюминаторы проникал яркий свет, но какого дня — этого Урвич не мог рассчитать и потому спросил наугад:

— А что было вчера в это время?

— Ну, что было, то быльём поросло! — остановил его доктор, явно старавшийся отвлечь воспоминания Урвича и заставить его думать о другом.

— Ну, пойдёмте на палубу! — предложил он и, взяв под руку Урвича, повёл его.

Урвич был уверен, что идти ему будет легко, так он хорошо чувствовал себя.

Но на самом деле вышло не совсем так.

Ноги его оказались слабы, и он был очень доволен, что доктор взял его под руку.

Из каюты они вышли в длинный, освещённый открытыми люками коридор, пол которого был затянут линолеумом и покрыт широким красным ковром.

На лестнице, чтобы подняться на палубу, доктор ловко поддержал Урвича, так что почти втащил его наверх, и они вышли на ту часть яхты, которая называется на судах шкафутом.

Яхта была трёхмачтовая, с полубаком, спардеком и ютом, немногим уступавшая своей величиной океанским пароходам.

На спардеке возвышались две трубы.

Яхта шла полным ходом, но так плавно, что не было заметно ни малейшего толчка, и только винт шумел за кормой, и по этому шуму можно было заключить, что ход был очень скорый.

Крамаренко придвинул на палубу длинное соломенное кресло-кушетку; доктор посадил на него Урвича и сам сел рядом с ним.

Он вынул из кармана портсигар, раскрыл и протянул его.

— Хотите курить? Не знаю, как мои папиросы понравятся, но они настоящие русские.

Урвич закурил и с наслаждением затянулся, только теперь поняв, какое лишение испытал он, не имея последние дни папирос, которых не давали ему на «Весталке».

Он курил молча и соображал.

Было половина четвёртого дня, значит, солнце склонялось уже к западу, оно было по левую сторону от них, и они шли, выходило, к югу.

— Мы идём к югу? — проговорил Урвич.

— Так, верно, князь приказал, — коротко ответил доктор.

— А каков ход у яхты?

— Да как вам сказать, — улыбнулся доктор, — если я вам не совру, вы не поверите.

— Однако?

— От тридцати до тридцати пяти узлов!

— Не может быть! — воскликнул Урвич.

О такой скорости он никогда не слыхал и не считал её возможной для яхты.

— И при этом, — удивился он, — совершенно не слышно стука машины, точно один винт работает сам собою!

— Оно так и есть, — отозвался доктор, — эти трубы, что вы видите, вовсе не от той машины, которая служит двигателем, они проведены от добывателя электричества, и яхта работает электричеством.

— Так это новое слово?

— Не совсем, потому что электрические катера давно существуют; отчего же не существовать яхте?

В это время по палубе мимо них прошёл черномазый в белой чалме и таком же плаще, и вид его поразил неприятно Урвича.

Доктор, заметив это, поспешил объяснить, что черномазый — сингалезец и что экипаж яхты только частью состоит из русских, а остальные индусы.

Вообще, доктор очень охотно, подробно и много говорил о яхте и тщательно отклонял разговор ото всего, что могло напомнить Урвичу события последних дней.

…Вплоть до вечера доктор не отходил от Урвича.

Он оказался ещё милее и симпатичнее, чем был сначала, хотя Урвич сразу счёл его за лучшего человека из всех, с кем приходилось встречаться ему до сих пор.

Они обедали вместе на палубе, потому что воздух был достаточно тёплый.

В тех местах, где они были, спускаясь к югу, они приближались к полюсу и удалялись от тропиков, и здесь поэтому север считался тёплой страной, а юг — холодной.

Урвич никак не мог привыкнуть к этому и часто ошибался.

Никого, кроме доктора и матросов-индусов, Урвич не видал на той части палубы, где они сидели с доктором. Из русских матросов тоже показывался один только Крамаренко.

Шканцы были закрыты высоким спардеком, и со шкафута не было видно, что происходит на них.

— А где помещение князя? — спросил Урвич, глядя наверх на капитанский мостик, где расхаживал вахтенный офицер, коричневый индус.

Доктор рассказал, что князь занимает кормовую часть яхты, то есть ют.

Этот ют и самого князя Урвич увидал лишь на другой день.

Он провёл отличную ночь на своей мягкой койке.


XXXI

Доктор дал Урвичу какое-то лекарство и благодаря ли ему, или просто вследствие своей крепкой молодой натуры, но Урвич проснулся утром, как встрёпанный.

Вчерашний день был у него немножко в тумане. Он сознавал, однако, и помнил, что находится на яхте князя Северного, что яхту зовут «Марианной» и что яхта эта спасла его с «Весталки».

Но как она его спасла, и как он попал на неё, вот что было интересно узнать Урвичу.

Доктор отвёл его к князю.

Урвич не мог не поразиться щегольскою чистотой яхты и роскошью её отделки. Роскошь, однако, этой отделки снаружи заключалась в полном отсутствии каких бы то ни было украшений и в строгости линий. Палуба, мачты, снасти — всё было сделано из великолепного материала, но всюду царила простота, необходимая для судна, которое несёт дальнюю службу и приспособлено для больших и долгих переходов, а не для увеселительных прогулок.

Зато внутри богатство отделки превышало измышление самой смелой фантазии.

Каюта Урвича, которая показалась ему последним словом роскоши, была скромным лишь намёком на то, что пришлось увидеть ему впоследствии.

Кабинет князя находился под ютом, и вход в него был прямо со шканцев через небольшую дверь с очень высоким порогом.

За кабинетом было помещение князя, куда никто не входил.

Из люка на шканцах спускались в огромную столовую, или так называемую кают-компанию, стены которой были облицованы различными сортами мрамора, скомпанованными в хитрую мозаику.

Среди этой мозаики были два фарфоровых панно. На одном был нарисован вид Москвы с кремлём, на другом — Калькутты.

Огромный стол стоял посредине. На нём завтракали и обедали на серебряной посуде с княжескими гербами. Когда бывало жарко, в кают-компании бил фонтан живой воды.

Под столовой помещалась обширная библиотека с массою книг на русском, немецком, французском и английском языках. Весь пол библиотеки был затянут ковром, а диваны и кресла в ней были до того удобны, что, раз усевшись, не хотелось вставать с них.

Ниже библиотеки почти в самом уже трюме находился музей, где было собрано множество коллекций раковин, неведомых морских зверей, растений, кораллов… С особенными приспособлениями на случай качки были устроены аквариумы, где плескались живые рыбы.

Музей этот представлял полную картину морского дна со всеми, казалось, его обитателями и растениями. Это была живая книга морских тайн, красноречивая и подробная. Нужно было много путешествовать и много работать, чтобы составить такие научные богатства, какие заключались в музее плавучего дворца, как иначе и назвать нельзя было яхту «Марианну».

Доктор впустил Урвича в кабинет к князю одного, сам не вошёл и затворил дверь.

От стола, на котором была разложена карта, навстречу Урвичу поднялся человек среднего роста с коротко остриженными волосами (так удобнее) и с бородою с сильной проседью. Лицо у него было типичное русское: выпуклый умный лоб, мясистый нос, сочные губы и добрые серые глаза.

Он оглядел Урвича и протянул ему руку.

— Добро пожаловать. Рад познакомиться с вами, молодой человек.

В манере, с которой он говорил, звучало столько простоты, искренности, привета, и вместе с тем слышалось такое сознание долгого житейского опыта, что Урвич сейчас же внутренне согласился, что этот князь может называть его «молодым человеком».

Сам он совсем не таким представлял себе князя, владетеля электрической яхты, делающей до 35 узлов в час.

Но как бы то ни было, князь оказался добрым, почтенным старичком, и от этого нисколько не проиграл в глазах Урвича.

— Я имею удовольствие… — начал было Урвич, но сейчас же остановился и просто сказал: — Простите, князь, но вы поймёте моё любопытство; скажите, как я попал на вашу яхту?

Князь показал Урвичу на стул возле стола и сам сел.

— Как вы попали? — проговорил он. — По воле судьбы… Это самый верный, хотя для вас, может быть, и неопределённый ответ. Так должно было, видно, случиться… Если же разобрать причинную связь событий, приведших вас ко мне, то трудно сказать, которое из них в последовательности своей послужило именно причиной нашего знакомства: то ли что вы, окончив курс в университете и потеряв вашу матушку, продали доставшийся вам в наследство домик и решили отправиться искать счастья на далёком востоке; то ли что вы сели на пароход в Одессе около двух месяцев тому назад, а затем на пароходе от Адена до Коломбо встретили француза Дьедонне, который по выходе из Коломбо обыграл вас в кости, так что вы явились нищим в Сингапур и должны были принять его предложение отправиться на «Весталке»; то ли что вы отправились в это рискованное путешествие, в продолжение которого шайка злодеев, предводительствуемая старым Джоном, вероломно захотела хозяйничать на вашей шхуне и выбросила за борт несчастного шкипера Нокса; и то ли, наконец, привело вас на яхту «Марианну», что мы третьего дня нашли вас без чувств на шхуне, ограбленной чёрными разбойниками, расправившимися жестоко со старым Джоном и его командой?

Урвич слушал, не перебивая, потому что не мог вымолвить слова от удивления, поражённый, откуда князю известны все эти подробности.

Вместо того чтобы Урвичу самому, как он ожидал, рассказывать, а князю слушать, к чему, собственно, Урвич и приготовился, вышло, что рассказывал князь, осведомлённый обо всём, что произошло с Урвичем, почти так же подробно, как и сам он.

В первую минуту он с благоговейным трепетом, если не со страхом, посмотрел на князя, испуганный его проникновенным всеведением.

— Вы всё знаете про меня… — пролепетал он растерянно. — Значит, и имя моё известно вам?

— Вас зовут Николай Иванович Урвич, — сказал князь.

— Так и есть. Вы и это знаете…

Урвич взялся за голову, окончательно смутившись, наяву ли он, или во сне, потому что наяву такие вещи были невозможны.

— Нет, — воскликнул он, — сверхъестественных чудес не бывает на земле, это должно как-нибудь объясниться… или я с ума сойду!

— Отчего же?.. Зачем сходить с ума?

— Оттого, что я не могу понять разумом.

— Не всё мы можем, — возразил князь, — понять разумом, многое должны принимать на веру.

Урвич откинул голову, как бы хотел отмахнуться от спутавшихся мыслей своих.

— Я не могу поверить в то, что кажется нелепым и невозможным… Или я вчера в бреду рассказал всё, — вдруг догадался он и обрадовался, что нашёл хоть какое-нибудь объяснение.

— Нет, вы в бреду ничего не рассказывали, да и бредят обыкновенно отрывочно; из отрывочных фраз бреда трудно восстановить связную последовательность, — заговорил снова князь, — но вы правы: сверхъестественных, противных природе чудес не бывает, хотя всё чудно на земле. Чудеса на каждом шагу, но мы слишком привыкли к ним и не замечаем. И в том, что я знаю о вас столько, нет ничего невероятного. Выйдете на палубу — там вы сейчас поймёте разгадку всего… А пока до свидания, за завтраком увидимся, приходите завтракать в кают-компанию. Так если хотите узнать разгадку, спешите на палубу.

И князь кивнул на прощанье головой Урвичу.

Тот вышел на палубу, почти шатаясь, желая вместе с тем получить разъяснение, которое было, по словам князя, там, на этой палубе.

И как только перешагнул он порог двери, лицо его осветилось осмысленной, радостной улыбкой, и он, протягивая обе руки, бросился вперёд.

XXXII

На палубе навстречу Урвичу вместе с доктором шёл не кто иной, как сам угрюмый шкипер мистер Нокс со своей неизменной трубочкой в зубах.

— Знакомы? — шутливо спросил доктор, представляя Урвичу Нокса.

Тот так обрадовался, что видит снова шкипера, которого считал уже погибшим, что полез обниматься с ним, и Нокс принял его в свои объятия, для чего даже трубочку вынул изо рта ввиду торжественной минуты.

Минута была действительно торжественная. Они поцеловались.

— Да как же это, как же это так… Мистер Нокс? — стал спрашивать Урвич. — Какими судьбами вы целы и невредимы?

— Благодаря вашей шляпе, — сказал немногоречивый мистер Нокс, воображая, что этим ответом он не затемняет дело для Урвича ещё больше, а вполне объясняет его.

— Какой моей шляпе? — воскликнул Урвич. — Опять новая загадка!

Доктор, гостеприимный и внимательный, сказал, что до завтрака ещё далеко, и предложил отправиться к нему в каюту, где приготовлены бисквиты и вино и где беседовать будет гораздо удобнее.

Глотнув вина, бывший шкипер «Весталки» стал словоохотливее и начал рассказывать свою историю, известную уже всем на «Марианне», в том числе и доктору, так что доктор дополнял местами рассказ, когда Нокс умолкал, чтобы раскурить свою трубочку.

После разговора в кают-компании «Весталки» в вечер, предшествовавший роковой ночи, Нокс, которого вдруг стало клонить ко сну от очевидно подмешанного ему в чай наркотика, пошёл к себе в каюту, но прежде, чем лечь, зарядил пистолеты и надел под платье пробковый спасательный пояс из предосторожности, на всякий случай, чтоб иметь возможность выпрыгнуть за борт хоть с каким-нибудь вероятием на спасение и не даться в руки старого Джона, если верх останется за его компанией.

Он хотел посоветовать, чтобы Урвич сделал то же самое, потому что мысль о поясе пришла ему уже после того, как они разошлись, но сон поборол его, и он заснул.

Злодеи связали одурманенного Урвича, что удалось сделать им так, что он не проснулся, но когда они вломились в каюту шкипера, тот, вероятно, менее поддавшись действию снотворного зелья, услыхал и начал бороться, пустив в ход нож, потому что не успел схватить пистолеты.

Борьба, однако, хотя он двух ранил и одного убил, всё-таки оказалась слишком неравною. Его одолели тем, что выкинули за борт.

Упав в воду, Нокс благодаря своему поясу быстро выплыл и увидал, что мчавшаяся на всех парусах «Весталка» достаточно далеко от него.

Оттуда не могли заметить его на воде и вернуться, чтобы доконать его.

Да и едва ли бы они вернулись, впрочем, если б и заметили; ясно было, что долго продержаться невозможно человеку, а спасти его не только вскорости, но далее и после было некому, потому что нельзя было ждать, что в этом месте появится какое-нибудь судно.

Так рассуждал и сам Нокс, когда огляделся, выплыв на поверхность.

Но он, разумеется, решил держаться, пока сил хватит.

Оглядевшись, он заметил, что на некотором расстоянии от него плыло что-то белое, освещённое луною.

Он поплыл навстречу и увидал, что это была большая пробковая, обтянутая набелёной парусиной шляпа Урвича, какие обыкновенно носят в тропиках, уплывшая в суматохе за борт.

Нокс обрадовался находке и взял её.

Пояс отлично держал его на воде, и он сообразил, что шляпа поможет ему при благоприятных обстоятельствах если не спастись, то, во всяком случае, продлить свою жизнь.

Он был слишком опытный моряк и слишком хорошо знал море, чтобы не понять, какое могла она иметь для него значение.

Дело в том, что очутившиеся почему-нибудь вплавь в открытом море — упавшие или выброшенные за борт, или потерпевшие крушение — прежде, чем потонуть, погибают обыкновенно от недостатка пресной воды.

Когда им начинает хотеться пить, наступают для них неимоверные, невообразимые мучения, превосходящие мифические муки Тантала.

У Тантала вода отбегала от губ каждый раз, как он хотел отведать её, мучимый жаждой, а тут кругом вода, всюду вода, сам держишься на воде, она плещет, переливается под руками, мочит их, брызжет в лицо, пить хочется, во рту сохнет, плеск и влага увеличивают, дразня, жажду, но пить нельзя, потому что вода горько-солёная и каждый глоток её не утоляет, а ещё более распаляет томительную, ненасытную жажду.

Нокс продержался до утра на воде, стараясь не думать о ней и не глотнуть морской воды, первый же глоток которой служит гибелью, вызывая за собой новые.

Новички в море решаются с отчаяния пить и гибнут. Нокс владел собою. Над ним собирались облака, и он ждал благодетельного дождя. Наконец дождь действительно пролился, Нокс набрал дождевой воды в пробковую шляпу, и она дала ему возможность два дня плавать на его поясе и поддерживать свои силы. Не будь этой шляпы, не во что было бы собрать воды, вот отчего Нокс заявил Урвичу, что был спасён благодаря его шляпе.

— Дело, значит, было в шляпе! — сострил доктор.

На третьи сутки Нокс увидел на горизонте три мачты, показавшиеся из воды. Они росли. К несказанной радости своей шкипер мог удостовериться, что идёт трёхмачтовое судно. Но куда?..

Легко было, что оно пройдёт краем, показавшись только издали, не увидит несчастного и исчезнет так же внезапно, как появилось.

Минуты, пока Нокс распознавал, в какую сторону идёт судно, были ужасны и показались ему вечностью.

Наконец, он удостоверился, что трёхмачтовая яхта держит курс прямо на него.

Тогда начались новые сомнения: а вдруг курс изменят, не дойдя до него?

Но яхта приближалась. Ход её без парусов был очень силён, и скоро уже Нокс мог различить все подробности на ней: круги иллюминаторов, бугшприт, капитанский мостик и вахтенного на нём.

Яхта шла мимо. Шкипер видел уже её левый бок.

Всё зависело от того, обернётся ли вахтенный в его сторону и заметит ли его.

Чтоб обратить на себя внимание, он стал выпрыгивать из воды и махать шляпой, стараясь разбрызгивать вокруг себя воду.

Он кричал, больше, впрочем, подбодряя себя этим, потому что едва ли рассчитывал, что до яхты долетит его крик.

Вдруг яхта уменьшила ход, и вместо бока её Нокс увидел форштевень. Сомнения уже не было: его заметили и повернули на него.

Нокс был принят на борт яхты сравнительно в хорошем положении, то есть насколько может быть в хорошем положении старый моряк, свыкшийся с волнами с детства, считающий их своей стихией, но проведший на них двое суток вплавь без пищи.

Силы, однако, не оставили его, он выпил грогу, съел кусок говядины, его обсушили, переодели, доктор дал ему своё платье, которое было узко ему, но эта неприятность ничего, конечно, не значила.

Едва отошёл Нокс в сухом платье, он машинально сунул руку в карман, чтобы достать свою трубочку. Её не было.

Это сильно огорчило шкипера, но помог доктор: он отыскал у матросов подходящий инструмент для курения, отыскал табак, к которому привык старый шкипер.

Когда Нокс закурил, он воскрес окончательно и рассказал всё, что случилось с ним.

По его словам, шхуна, повернув на север, должна была идти по тому же курсу, по которому спускалась на юг, только в обратную сторону, так как это был самый короткий путь для неё.

Он уверял, что догнать «Весталку» не представит затруднения, потому что на юг она шла попутным ветром, а обратно должна была лавировать и за двое суток не могла уйти далеко.

Нокс полагал, что паровая яхта свободно настигнет злодеев и выручит от них Урвича или, во всяком случае, воздаст им должное за их вероломство.

Но яхта была электрическая и потому могла ещё скорее нагнать «Весталку», чем рассчитывал Нокс.

Князь сейчас же приказал повернуть и идти по курсу, указанному Ноксом.

В самом деле, исключительно быстрый ход «Марианны» сделал то, что в тот же день на море показались мачты. Это была шхуна «Весталка» с опущенными парусами и стоявшее возле судно черномазых пиратов.

«Марианна» подошла как раз в то время, когда черномазые были все пьяны, кроме начальника, а Урвич лежал в обмороке.

Окровавленный старый Джон, привязанный к мачте, был уже мёртв.

Как спасли Урвича и как обошлись с пиратами, об этом Нокс не рассказывал, потому что не видел этого: он лежал в отведённой ему каюте и спал.

Доктор тоже не сообщил Урвичу никаких подробностей, сказал только, что с пиратами обошлись, как следовало.

Урвич не расспрашивал.

Склянки пробили двенадцать часов, и доктор сказал, что пора идти завтракать.

На шканцах у люка в кают-компанию стоял князь, окружённый офицерами «Марианны».

Капитан был русский, а из офицеров только старший помощник и штурман были тоже русские, остальные — индусы.

Князь познакомил со всеми Урвича, и пока они здоровались и осведомлялись, как он теперь себя чувствует, подошёл штурман, только что сделавший наблюдения на мостике для определения полуденного места.

— Где мы? — спросил его князь.

Штурман назвал широту и долготу, и Урвич невольно вздрогнул и переглянулся с Ноксом.

Стали спускаться в кают-компанию, Урвич подошёл к шкиперу «Весталки» и задержал его.

— Вы слышали? — сказал он.

— Широту и долготу? — переспросил Нокс.

— Да, широту и долготу, на которых мы находимся теперь.

— Ну, да! Они те самые, которые были означены в записке француза Дьедонне, по его уверенно здесь должен быть остров, а что же мы видим?

И Нокс оглянулся на море.

Горизонт был чист, и ни кусочка земли не виднелось на всём пространстве, какое можно было охватить глазом.

— Значит, Дьедонне ошибся, — сказал Урвич. — Но как же это так?..

— Уж не знаю, — заключил Нокс, — ошибся он или с ума сошёл, только никакого Острова Трёх Могил тут нет, и хороши бы мы были, если бы пришли сюда на «Весталке», надеясь найти здесь пресную воду!

— И вышло всё к лучшему! — подтвердил Урвич. — Потому что мы найдём сейчас отличный завтрак и отличное вино!

И они отправились вслед за другими в кают-компанию.


XXXIII

За завтраком в челе стола поместился князь, по одну его сторону — капитан, а по другую села ждавшая их в кают-компании женщина, или девушка, сплошь закутанная с головою в индийскую шаль, так что только оставались видны одни её большие чёрные глаза.

Она сидела за столом, но не отворачивала своей шали и ничего не ела.

Урвич с Ноксом сидели на противоположном конце и не могли ни разглядеть её как следует, ни даже слышать того, что она говорила, потому что она сказала всего несколько слов в продолжение всего завтрака и то очень тихо.

— Кто это? — спросил про неё Урвич у сидевшего рядом с ним офицера-индуса.

Тот ухмыльнулся и промычал что-то в знак того, что не понял сделанного ему по-русски вопроса.

Тогда Урвич спросил по-английски.

Заслышав английскую речь, офицер с неудовольствием круто отвернулся от него.

Урвич перешёл на французский язык, офицер понял и ответил ему по-французски же.

— Это дочь князя Марианна, в честь которой носит своё название наша яхта.

Урвич счёл неделикатным расспрашивать, почему дочь князя закутана на индийский манер в шаль, к тому же и офицер поспешил переменить разговор.

Когда встали из-за стола, князь представил Урвича дочери, но она не открыла лица и проговорила только:

— Очень рада, что вы поправились.

Голос её показался знакомым Урвичу, но где и при каких обстоятельствах он слышал его, он не помнил.

После завтрака — таково было обыкновение на яхте — все расходились по своим каютам и ложились отдыхать, так что всё погружалось в сон.

Обыкновение это было следствием долгого пребывания в тропиках, где от двенадцати до трёх становится так жарко, что только и можно отделаться от жары сном.

Все разошлись, но Урвич, не успевший приобрести привычку спать в это время дня, остался на палубе, спросив предварительно у доктора, может ли он это сделать.

Доктор ему сказал, что на яхте ничего принудительного нет, и всякий может делать, что хочет; если ему нежелательно идти спать, он может спуститься в библиотеку или в музей, или оставаться на палубе.

Урвич выбрал последнее и стал ходить по шканцам, довольный, что он остался один и без помехи может обдумать и сообразить некоторые подробности из сегодняшнего разговора с князем.

Его имя, отчество и фамилию князь, конечно, мог узнать от Нокса, который мог ещё рассказать князю о том, что Урвич кончил курс в университете, и о том, как он уехал из России, мог рассказать, как они отправились на «Весталке» и что с ними случилось потом.

Этому был Нокс свидетелем или слышал от самого Урвича, которого расспрашивал о России; но каким образом мог узнать князь о том, когда Урвич встретился с Дьедонне, и о том, что француз обыграл его в домино и, лишив таким образом последних средств, почти насильно заставил согласиться на странное путешествие к воображаемому острову, которого, как знал теперь Урвич, не было на указанном французом месте.

Урвич отлично помнил, что ни о знакомстве своём с Дьедонне, ни о проигрыше, ни об условиях, на которых он согласился на путешествие, он ни словом не обмолвился Ноксу, и, таким образом, тот не имел решительно никакой возможности знать об этом и не был в состоянии ничего сообщить князю.

Урвич самым добросовестным образом восстановил в своей памяти все свои разговоры с Ноксом и ещё раз убедился, что тот не мог знать ничего о его отношениях с Дьедонне.

Но в таком случае откуда же этот князь взял все эти подробности?

Урвич стал невольно в тупик и развёл руками.

Загадка, которая, казалось, получила вполне определённое и естественное разрешение тем, что неожиданно, воспрянув из волн морских, явился Нокс, оставалась такой же загадкой, как и прежде, и появление шкипера только на время как бы объяснило её, а вот теперь она снова встала перед недоумевающим и удивлённым Урвичем.

…Все спали на яхте, и матросы. Движение на ней замерло, и только вахтенный офицер ходил по мостику, глядя вперёд.

Рулевой стоял у колеса, не сводя глаз с компаса, да Урвич на шканцах сидел, задумавшись, на скамейке, напрасно стараясь разрешить себе необъяснимую для него загадку.

Вдруг словно его толкнуло что, он обернулся назад и увидал, что там, где было под ютом помещение князя, тонкая струйка голубоватого дыма вырывалась из двери.

Он вскочил; в это время дым пыхнул целым клубом, и Урвич услыхал отчаянный, испуганный крик.

Не соображая того, что он делает, Урвич кинулся к двери, из неё обдало его жаром.

Там внутри деревянная обшивка и занавеси, и ковёр были в огне, но Урвич ясно слышал, что крик был именно оттуда, и кинулся в огонь, жмурясь и затаив дыхание от едкого дыма.

На вахтенном мостике свистели тревогу, ударили в колокол.

Урвич, не чувствуя ничего, пробежал через объятую пламенем каюту в другую, находившуюся за ней.

Там лежала на полу закутанная шалью дочь князя.

Урвич быстро огляделся, и одного мгновения достаточно ему было, чтоб убедиться, что ни люка наверху, ни другого выхода, как через горевшую каюту, не было.

Большая ваза стеклянного аквариума стояла в углу с золотыми рыбками, а может быть, не золотыми, а ещё более дорогими и ценными, Урвич не разбирал; он схватил аквариум, облил из него закутанную девушку, остальную воду вылил на себя и, схватив на руки дочь князя, пронёс её через огонь и выскочил на палубу, где тревога подняла уже всех на ноги.

Урвича с его ношей встретила струя воды; никто не знал, что дочь князя была за горевшей каютой, и никто не видал, как вбежал туда Урвич.

Струя пришлась как раз вовремя, обдав его с головы до ног.

Урвич тяжело дышал, жадно вбирая в себя воздух.

Ещё миг — он не выдержал бы и задохся бы от дыма, и теперь голова его кружилась, и в виски стучало, сильно билось сердце.

Дочь князя, благодаря тому, что она была закутана в шаль, которую Урвич, не потеряв присутствия духа, смочил водой, была цела и невредима и лежала только в обмороке.

Её взяли из рук Урвича, и доктор хлопотал возле неё.

Прибежал князь. Уверившись, что дочь в безопасности, он стал распоряжаться тушением пожара.

Когда Урвич отдышался и опомнился, оказалось, что платье его во многих местах затлелось, и кое-где он получил ожоги, впрочем, несерьёзные, благодаря тому, что его окатили из брандспойта сейчас же, как он выскочил из огня.

Его поздравляли и называли подвигом то, что он сделал.

Он, очень довольный, и сам был рад, что отделался так легко и вместе с тем спас девушку от опасности, серьёзность которой понял только уже теперь, когда всё миновало.

Князь подошёл к нему, жал ему руки и благодарил.

Княжна Марианна очнулась довольно скоро, и Урвич увидел её уже не закутанную в шаль.

Он узнал её личико, которое грезилось ему будто в бреду.

Это была она же, та, которую он видел, когда проблеск сознания явился в нём; она вместе с доктором ухаживала за ним, и теперь ему пришлось заплатить ей за её заботы спасением её от смертельной опасности.

Не останься Урвич на палубе, как бы скоро ни собралась команда по тревоге, было б уже поздно. И промедли Урвич хотя немного, опоздал бы и он.

Самый пожар в каюте не угрожал ничем серьёзным яхте, построенной из железа.

Самое большее — могли сгореть две каюты, потому что на яхте было много железных переборок, не допускавших распространение огня.

В каюте обгорела деревянная обшивка и была уничтожена мебель: больше там не было ничего воспламеняющегося, но дерево горело, как в железной печи, и из этой печи спас Урвич княжну Марианну.

Брандспойты, пущенные в ход почти мгновенно, как поднялась тревога, быстро залили огонь; дым рассеялся благодаря скорому ходу яхты, и от пожара остались только две обгорелые каюты.

Причиной пожара послужили электрические провода, положенные под обшивкой, сухое дерево которой вспыхнуло, как порох, от накалившихся проволок.

Среди матросов яхты были всякие мастера: нашёлся обойщик, в трюме нашлись шёлковые материи, и к следующему же дню обгоревшие каюты были красиво обиты и задрапированы, так что несчастный случай стал уже воспоминанием, и о нём говорили, как о прошлом.


XXXIV

Красота княжны поразила Урвича, воображавшего, что такое лицо, как её, можно увидать только в грёзе, в той грёзе почти райского блаженства, которое испытывал он, когда очутился в тепле и в холе после всего перенесённого им на «Весталке».

Теперь он ждал появления её за обедом, как светлого, милого и желанного видения; он считал минуты, когда увидит её снова, был рассеян, путался в ответах на обращённые к нему вопросы, задумывался и застывал, глядя в одну точку, и видел перед собой княжну.

Такое его состояние окружающие объяснили потрясением, которое должен был произвести на его нервы случай во время пожара.

Доктор предлагал ему нервных капель, но не лекарство нужно было Урвичу: ему нужно было видеть княжну, чтобы смотреть на неё и любоваться ею.

К обеду она, однако, не вышла.

Урвич загрустил и сидел за столом, как в воду опущенный.

Вечером доктор хотел занять его тем, что повёл в музей и показывал находившиеся там редкости.

Урвич старался делать вид, что слушает внимательно, вполне искренне хотел даже заинтересоваться, но мысли его помимо воли были заняты другим, и он старался только об одном, чтобы доктор не заметил этого.

— А скажите, — прервал он вдруг совершенно неожиданно объяснения доктора, увлёкшегося своим красноречием, — как себя чувствует княжна?

— Отлично, — сказал доктор, — к счастью, она упала в обморок и всего ужаса не испытала.

— Отчего же она не вышла к обеду?

— Не знаю. Это часто с ней бывает. Она обыкновенно ест у себя и сходит в кают-компанию только для того, чтобы посидеть за столом.

И, сказав это, доктор продолжал объяснения природы морского конька, которого показывал Урвичу.

Тот опять стал слушать и опять совершенно некстати перебил через некоторое время и спросил:

— А как по вечерам, у вас к чаю собираются в кают-компанию?

Доктор сказал, что собираются. Княжна не показалась и к чаю. Так Урвич и ушёл к себе в каюту на ночь, не увидев её.

XXXV

На другой день он проснулся довольно поздно, потому что с вечера долго ворочался, не смыкая глаз.

Был девятый час.

Урвич вскочил и начал одеваться. Подойдя к иллюминатору и взглянув в него, он увидал, что яхта стоит, и что зелёная полоска берега окаймляет небольшое пространство воды, отделяющее от него яхту.

«Батюшки, да мы на стоянке!» — весело подумал Урвич и, быстро одевшись, побежал наверх, чтобы узнать, где они остановились и что это за земля.

Он позвонил Крамаренко и спросил у него, что это за земля.

— Так что не могу знать! — ответил Крамаренко. — Остров!

— Да как зовут его?

— Не могу знать.

Урвич побежал наверх и, отыскав на палубе доктора, ещё издали крикнул ему:

— Доктор, где мы?

— В бухте! — ответил доктор.

Яхта действительно стояла в удобной, по-видимому, глубокой бухте.

— Это я вижу! — воскликнул Урвич. — Но как называется этот остров?

Доктор сказал, что это один из группы островов Маккари, и Урвич вполне удовлетворился этим.

— Что же, поедем на берег?

— Если угодно! — сказал доктор. — Шлюпки спущены, вы можете взять любую и отправиться.

— Остров населён?

— Нет, на нём никто не живёт. И диких зверей тоже не имеется. Можете отправляться одни в полной безопасности. Будьте только осторожны относительно змей; если хотите поохотиться на птиц, возьмите у меня ружьё, я дам.

Урвич не был охотником, стрельба в живое существо ради своего удовольствия никогда не нравилась ему.

Он поблагодарил доктора и предложил отправиться на берег вместе.

— Хорошо! — согласился доктор. — Вот управлюсь только, тогда и поедем.

Урвич на «Весталке» читал «Лоцию» — книгу, составленную для моряков и дающую подробное описание всех известных берегов.

В «Лоции» упоминалось об островах Маккари, но там было сказано, что они населены, и Урвича поразило, что доктор говорил теперь совершенно обратное.

XXXVI

Когда доктор освободился, они вместе с Урвичем спустились в шлюпку, дежурную, как сказал доктор, с готовыми, сидевшими уже на вёслах четырьмя гребцами.

Как только спустились они и отвалили, сверху по трапу в другую лодку сбежало ещё четыре человека и приготовились на случай, если опять кто-нибудь сойдёт с яхты и пожелает отправиться на берег.

Тихий, спокойный залив, защищённый от моря небольшою косой, был как зеркало, и, глядясь в него, красовалась красавица яхта, вполне достойная той, в честь которой она носила своё имя.

Когда они отошли настолько, что можно было окинуть яхту всю целиком, Урвич, в первый раз увидевший её очертания с воды, потому что очнулся он в каюте и видел лишь яхту с палубы, не мог не залюбоваться правильностью и изяществом её линий.

— Что, хороша наша яхта? — спросил доктор, сам любуясь в свою очередь.

— Прелесть! — ответил Урвич. — Но я смотрю на неё и думаю, в чём, собственно, заключается секрет её необычайно быстрого хода. Неужели только в том, что она действует электричеством?

— Конечно, это главное, хотя суть в том, что на яхте не один винт, а несколько, причём они расположены не только под кормой. Вы знаете, — спросил доктор, — как на пяти пальцах пять человек могут поднять на воздух шестого? Если двое подсунут ему пальцы под ноги, двое — под локти, один — под подбородок и все сразу дёрнут пальцы кверху, то человек поднимется легко, как пёрышко.

Урвич помнил, что давно ещё в гимназии проделывал этот опыт с товарищами и учитель физики объяснял им его.

— Да, — подтвердил он, — я знаю. Но что же вы хотите этим сказать?

— Ну, так вот, — продолжал доктор, — так же, как при этом опыте распределяются силы, так и на яхте винты расположены в подводной её части таким образом, что при наименьшей затрате силы дают наибольшую скорость.

— Но ведь это целое открытие! — возразил Урвич.

— Не только это, но и весь механизм яхты является ещё не сказанным миру словом машинной техники.

— Где же расположены эти винты?

— Этого я вам не могу сказать.

Урвич помолчал с минуту, подумал, потом опять взглянул на доктора.

— Скажите мне, пожалуйста, — заговорил он, — подобных яхт я нигде не встречал и нигде не читал даже описания их; отсюда я заключаю, что всё устройство яхты «Марианны» составляет секрет?

— И совершенно верно заключаете! — подхватил доктор. — И секрет этот сохраняется довольно тщательно.

— Но ведь не может же яхта постоянно находиться в открытом море, надо же ей когда-нибудь зайти в порт, тогда как?..

— В порту в машинное отделение никого из чужих не пускают, а по внешнему виду яхту нельзя отличить от обыкновенной паровой.

— Но в случае починки, в доке?

— У нас свой док.

— Вы думаете, что секрет яхты никому из посторонних не известен, хотя вы так легко говорите о нём?

— То есть как легко? — переспросил доктор.

— Ну, да! Хотя бы, например, со мною.

— Так разве вы посторонний?..

— А разве нет? Вы меня совсем не знаете, нашли всего третьего дня среди моря…

— И всё-таки вы не посторонний, — протянул доктор, — судьба вас послала к нам, почему вам и не остаться с нами и на будущее время? Вы человек одинокий, средств у вас нет, а энергия, сила и смелость есть; вы проживёте у нас лучше, чем где-нибудь. Отчего же вам не остаться? По-моему, от добра добра не ищут!

— Да я всей душой! — обрадовался Урвич. — Только как же это? В качестве чего я останусь на яхте? К сожалению, я не моряк!

— Князь найдёт для вас занятие и положит вам жалованье.

— Да неужели вы говорите правду и не шутите?

— Нисколько!

— И князь, вы думаете, возьмёт меня?

— Отчего же нет?

Урвич закрыл лицо руками, посидел так некоторое время, потом отнял руки, весёлыми, счастливыми, радостными глазами посмотрел на доктора, помотал головой и проговорил:

— Нет! Это было бы слишком большое счастье.

XXXVII

Урвич вчера ещё оттого так долго и не мог заснуть, что думал о своей судьбе, о том, что же будет с ним дальше.

«Хорошо, — рассуждал он, — ну, я пробуду на яхте до тех пор, пока не зайдёт она в такой порт, откуда существуют рейсы в Европу. Князь (он, вероятно, очень богат), может быть, даст мне на дорогу… И счастливый сон мой исчезнет, и померкнет видение, явившееся в нём. Неужели я больше не увижу её?»

Под видением счастливого сна, конечно, подразумевалась княжна…

Урвич думал не о том, что будет с ним впоследствии и как устроить ему свою жизнь, единственно его смущало в будущем, что должен он расстаться с княжной и наступит минута, когда ему придётся проститься с ней.

Что минута эта наступит, он не сомневался, не находя никаких причин, чтоб остаться навсегда на яхте.

Он только беспокоился, скоро ли придёт эта минута, и всеми силами души желал отсрочить её на сколь возможно долгий срок…

И вдруг теперь не по его, а по собственному их почину говорят с ним о том, что он может остаться на яхте навсегда…

Слова эти показались Урвичу гласом небесного вестника, и доктор, произносивший их, — неземным существом по своей доброте и душевным качествам…

«Ах, какой он славный и милый! — повторял Урвич, глядя на доктора. — Конечно, — стал сейчас же соображать он затем, — он не мог так говорить со мной по собственному соображению, но был уполномочен на то самим князем. Очевидно, у них это дело решённое: взять меня, если я соглашусь, значит, остановка только за мной, ну, я-то колебаться не стану…»

И он снова повторил доктору:

— Нет, это будет слишком большое счастье!..

— Отчего же уж слишком большое?

— Да помилуйте, всю жизнь у меня было одно только желание и стремление — путешествовать, и вдруг я после, правда, целого ряда несчастий попадаю в круг симпатичных мне людей на яхту, представляющую из себя чудо техники и без устали переходящую с места на место, и не по изъезженным путям, а посещающую неизведанные страны, и хозяин — русский человек, и вокруг него русские, и я буду находиться среди русских… И потом…

— Что потом? — переспросил доктор.

— И потом ничего! — вдруг, как бы спохватившись, сказал Урвич и замолчал.

Доктор, улыбнувшись, посмотрел на него:

— Однако?..

— И потом, — продолжал Урвич, — мне кажется, что князь человек не совсем обыкновенный и быть с таким человеком большое…

Он хотел сказать «счастье», но не сказал и произнёс:

— Преимущество…

— Почему же вы думаете, что князь не совсем обыкновенный человек?..

— Так… Он в разговоре со мной… удивил меня…

— Чем?

— Тем, что он знает обо мне такие подробности, то есть о моём прошлом, которые не мог ему никоим образом сообщить мистер Нокс…

— Ну, вот видите, — опять улыбнулся доктор, — а вы говорите, что мы о вас ничего не знаем…

— То есть я говорил о вас, а не о князе…

— У нас на яхте всё сводится к нему: если мы говорим «мы», то это значит, что подразумеваем его. Здесь всё делается по его воле…

— Значит, и то, что вы сказали, что я могу остаться на яхте, сделано с его ведома?..

— Тут ничего не делается без его ведома…

— Ну, в таком случае я не знаю, как благодарить его и, конечно, рад ужасно…

— Вам нечего благодарить. Напротив, князь считает себя обязанным перед вами…

— Чем?

— Вы спасли его дочь…

— А разве он не спас меня? Да и она сама разве не ухаживала за мною…

— Вы почём это знаете?

— У меня были проблески сознания, и в один из них я, как во сне, видел её лицо…

— Вы не ошибаетесь? Может, это действительно был сон?

— О, нет, — уверенно сказал Урвич, — я отлично помню, вот как вас вижу теперь…

— А как она, на ваш взгляд, красива?

Урвич густо вдруг покраснел.

— Лучше её не видывал никого никогда!..

И оба они задумались…


XXXVIII

Разговаривая, Урвич с доктором давно уже вышли из лодки и, вступив на берег, гуляли по твёрдой земле.

Урвич, восхищённый до восторга в душе своей, испытывал и чисто физическое удовольствие, которое всегда невольно чувствуешь, ступая на берег после более или менее продолжительного плавания.

Почва была неровная, и ноги, успевшие привыкнуть к гладким доскам палубы, спотыкаясь, повиновались плохо, но скоро обошлись, и самые неровности стали приятны, потому что служили признаком, что внизу земля, к которой у каждого человека инстинктивная привязанность.

Берег был каменистый и потому не сливался с морем песчаной отмелью, тянущейся в далёкое и пустынное пространство.

Растительность начиналась довольно близко от воды, росли деревья, кустарник и трава. За деревьями очень скоро скрылось море, и Урвич с доктором скоро зашли в перелесок, если не совсем в лес.

В этом лесу были как будто протоптанные тропинки и ясно обозначенные прогалинки, что очень удивило Урвича, потому что доктор говорил ему, что остров необитаем.

Иногда заходили они в чащу, так что ветви деревьев смыкались над их головами.

Доктор шёл смело, видимо, нисколько не боясь заблудиться, и был в этом лесу, как дома.

Урвичу несколько раз приходила в голову мысль, а как они выберутся отсюда?

Они столько сделали поворотов, что Урвич решительно не знал, в которой стороне море, и будь он один, наверное бы не вышел не только к тому месту, где ждала их шлюпка, но и вообще к берегу.

— А мы тут не заблудимся? — спросил он у доктора.

Тот махнул рукой и ответил спокойно:

— Найдём дорогу, когда захотите…

И, действительно, когда по часам было время возвращаться на яхту к завтраку, он очень быстро и уверенно вывел Урвича по тропинке к лодке, словно местность и тропинка были знакомы ему, как переулок в Москве, в котором он жил.

Это опять удивило Урвича, и он должен был вывести заключение, что доктор, а следовательно, и яхта не первый уже раз пристают к этому острову.

Вернулись они на яхту как раз вовремя. Все уже собрались в кают-компании, но за стол не садились, вероятно, потому, как подумал Урвич, что князя не было.

Но капитан, опускаясь на кресло, которое обыкновенно занимал князь, пригласил садиться за стол, сам поместясь за хозяина.

— А князя и княжны разве не будет? — спросил Урвич у доктора, рядом с которым ему пришлось сидеть сегодня.

— Нет, — ответил тот.

Урвич заметил, что вместе с князем и его дочерью отсутствовало за столом ещё два офицера-индуса.

Расспрашивать он, однако, побоялся. Он и раньше не желал вовсе сделать какую-нибудь нескромность, а теперь, когда его обнадёжили, что он останется на яхте навсегда, он желал доказать своим тактом и обходительностью, что вполне достоин этого.

Завтрак прошёл весьма оживлённо.

Для Урвича, впрочем, он показался особенно весёлым.

После завтрака, по обыкновению, все разошлись, чтоб отдохнуть.

Этому примеру последовал и Урвич, утомлённый немного ходьбой по острову.

Освежившись и подкрепившись сном, он, пройдя к доктору в каюту, спросил его, что же будут они делать дальше и отправятся ли на берег ещё раз сегодня? До берега было рукой подать…

Доктор заявил, что у него дело на яхте и на берег он не поедет.

— А вы, — добавил он Урвичу, — если хотите, отправляйтесь один: вы пока свободный человек…

Это «пока» показалось Урвичу особенно лестно и приятно.

— Да мне совестно, — проговорил он, — тревожить из-за одного меня матросов.

— Так поезжайте один, — посоветовал доктор, — возьмите одиночку и на вёслах собственными средствами… когда только вздумается вам, хоть ночью… Я уже говорил вам, что у нас стеснений никаких…

Урвич предложил было Ноксу съехать на берег, но тот заявил, что на воде чувствует себя гораздо лучше.

Урвич прошёл тогда в библиотеку, чтоб отыскать какое-нибудь описание островов Маккари, но все тома, какие брал он и где, по его понятию, он мог найти желаемые сведения, ничего не говорили именно об этих островах.

Так он и не сошёл с яхты вплоть до вечера.

XXXIX

Поздно вечером, или вернее, уже совсем ночью, когда зажглись звёзды и засветил только что народившийся полный месяц, он стоял один на палубе и смотрел на бухту.

И вдруг его поразило, словно чешуя упала с глаз, что бухта ночью при луне поразительно стала похожа на ту, которую описал ему Дьедонне в своём рассказе об Острове Трёх Могил.

Вот коса, низменный берег, а направо в мутном сиянии тёмным профилем отчётливо вырисовывается небольшое плоскогорье с отвесной скалой в море.

Это так заинтересовало Урвича, что он, помня слова доктора, что одиночку можно взять, когда угодно, хоть ночью, сошёл по трапу, кликнул вахтенного матроса на лодках, велел подать одиночку и, сев в неё, взялся за вёсла и начал работать ими.

Он поплыл по направлению к скале, к её середине, казавшейся совершенно отвесной и неприступной.

Любопытство его было задето так сильно, что он, не щадя себя, налегал на вёсла и скоро был у середины скалы.

Там он нашёл небольшую площадку, от которой начиналась тропинка вверх.

В камень было ввинчено кольцо, к которому можно было привязать лодку.

Осмотрев площадку на скале и удостоверившись, что не только сама бухта была похожа на описанную Дьедонне, но что в ней очутилась и скала с площадкой, кольцом и тропинкой, Урвич поспешно вернулся на яхту.

Он оставил одиночку у трапа, сказав, что сейчас отправится опять на берег, что он забыл только захватить с собою пистолет, возьмёт его и поедет.

Но не за пистолетом, собственно, вернулся он, хотя положил и его в карман на всякий случай.

Вещи его, отнятые у диких, были ему возвращены в полной целости. В этих вещах оказался сохранным потайной фонарь. Ключ, переданный французом, тоже лежал невредимый в шкатулке.

За этим-то ключом и фонарём и вернулся на яхту Урвич.

Забрав вещи, он побежал к трапу, спустился к лодке, сел в неё и стал обратно грести к скале.

На пути к ней он оглянулся на яхту, чтобы посмотреть, как скоро плывёт он, и заметил, что с капитанского мостика сигналили фонарём, должно быть, давая знать о чём-то на берег.

Урвич, однако, не обратил на это внимания и продолжал подвигаться вперёд. На берег съехали офицеры, может быть, князь был там, и весьма естественно поддерживали на яхте сношения с берегом сигналами.

Пристав к площадке у скалы, Урвич привязал к кольцу лодку и стал подниматься по тропинке.

Сначала подъём был очень удобен и вовсе не крут, так что Урвич невольно в душе посмеялся предупреждениям Дьедонне о том, как трудно будет подниматься по тропинке.

Урвич уже не сомневался, что остров, у которого остановилась яхта, был тот самый, куда посылал его Дьедонне.

Такого поразительного совпадения во всех подробностях не могло быть.

Мало-помалу тропинка суживалась и по мере этого становилась не так полога, как прежде. Урвич уже не шёл по ней, а карабкался. С каждым шагом делалось труднее цепляться ногами и приходилось очень внимательно ставить их. Тут только понял Урвич, что напрасно усмехался он в начале подъёма. Теперь, наоборот, он должен был сознаться, что действительность превосходила то, что говорил француз.

Местами крутизна была почти отвесная, и взобраться дальше можно только было благодаря маленьким выступам, высеченным в скале.

Дьедонне называл эти выступы ступеньками, но на самом деле оказывалось такое название вовсе не подходящим. Это были не ступеньки, а кронштейны скорее.

Приходилось отыскать такой кронштейн, осторожно поставить на него ногу, упереться и подняться с большим усилием.

Проделывая это, Урвич прижимался инстинктивно грудью к скале, потому что малейшее отклонение грозило падением. Он не только не шёл, но и не карабкался уже, а полз, стараясь прилипнуть, как муха, чтобы не сорваться.

«Однако кто-нибудь подымался же тут до меня, — рассуждал он, — отчего я не могу сделать того же самого?»

И с упорством, настойчивостью и терпением он передвигал ноги, цеплялся руками и полз вверх.

Он, поднимая изредка голову, видел над собою заветную цель своего стремления, край скалы и видел тоже, как приближался к нему медленно, тяжело, но приближался, и сокращалось расстояние между ним и светлой полосой неба, синевшего в лунном сиянии над тёмным абрисом скалы.

Урвич вспомнил, что Дьедонне говорил ему, чтоб он не оборачивался.

И именно потому, что тот говорил ему об этом и он вспомнил, Урвичу страстно, неудержимо захотелось поглядеть назад…

А как он теперь высоко над водой и где эта вода, и какой вид имеет стремнина?

«Лучше не надо!» — словно шепнул ему какой-то внутренний голос, но он не послушался.

Он хотел только заглянуть углом глаза и чуть-чуть повернул голову.

Сердце вдруг так и упало в нём. Это был один миг, но Урвич успел увидеть, что он почти на воздухе, что залив провалился в огромную глубину, и что между ним и водой нет ничего; скалы, на которой держался он, он не мог видеть, потому что для этого надо было нагнуться.

Урвич сделал невольное, порывистое движение, вздрогнул…

Нога его оступилась и скользнула…


XL

Урвич чуть не оборвался, но, к счастью, в этом месте тропинка пошла отлогими уступами, и Урвич, сделав усилие и рванувшись вперёд, в несколько прыжков, не останавливаясь, достиг верха скалы.

Он стал на ровную почву и вздохнул свободно. До сих пор всё было так, как говорил ему Дьедонне. Он очутился наверху небольшого плоскогорья, никакого признака растительности тут не было: ровная, как бы искусственно сглаженная площадь чернела, освещённая луной, как бы усыпанная углём.

Урвич наклонился: это был действительно каменный уголь, площадь была вымощена им, и ни кустика, ни травки не пробивалось.

Жуткое впечатление производил вид матовой черноты, и в середине её, как уже знал Урвич заранее, блестело тяжёлым, как на чернилах, блеском тёмное озеро.

Урвич, забравшийся на скалу, думал, что самая неприятная часть пути уже пройдена, миновать озеро ему казалось пустяками. Он смело пошёл к нему широкими, уверенными шагами.

Он был на плоскогорье один, только месяц и звёзды видели его.

Подойдя к озеру, Урвич остановился в сомнении.

Как он ни напрягал зрение, как он ни вглядывался, блестящая, тёмная поверхность озера была совершенно гладкая, и он решительно ничего не мог различить на ней.

Чуть было благоразумное решение вернуться назад не восторжествовало в нём, но зачем бы тогда было выносить тяжесть подъёма на скалу?.. И потом, до сих пор слова Дьедонне оправдывались на деле без малейшего уклонения и ошибки, значит, нужно было ожидать, что и на середине озера Урвич найдёт три могилы.

К тому же француз предупреждал его, что с берега озера нельзя различить каменного выступа с могилами, потому что поверхность его сливается с уровнем воды и отшлифована.

Дьедонне говорил также, что озеро было искусственное, и этому поверить было легко, потому что озеро имело геометрически правильное очертание круга.

Природа не могла создать столь отчётливо правильную форму водовместилища.

Урвич, взяв фонарь, пистолет и ключ в руку и подняв над головой, чтобы не замочить их, вошёл в воду.

Дно под его ногами (он сразу почувствовал это) имело уклон, но настолько постепенный, что не представлялось опасности поскользнуться.

«Странные дела бывают на свете!» — думал Урвич, не без труда передвигая в воде ноги и невольно усмехаясь своему довольно, в сущности, нелепому путешествию.

Вода уже была ему по колено, он всё шёл, не смущаясь, наконец, погрузился по пояс.

Тогда идти стало совсем тяжело, он остановился, чтобы вздохнуть, и оглянулся кругом.

Нужно было иметь большое присутствие духа, чтоб остаться спокойным на месте Урвича.

С того места, где он остановился и оглянулся, вода сливалась с поверхностью нагорной площадки, и впечатление, которое должен был испытать Урвич, было, что будто он стоит по пояс в воде и вокруг него берегов не видно, а только густо чёрная вода и небо над ней.

Урвич знал, что это только впечатление, и всё-таки ему стало как-то очень не по себе.

Он решил, что пойдёт вперёд дальше, не останавливаясь.

Дальше вода дошла ему до горла, и тут двигаться было вольготнее.

Но только Дьедонне сказал ему, что дно начнёт сейчас же повышаться, как только он замочит свой подбородок, а вот уже уровень озера подходит ему под шею… выше… выше… он готов был сделать шаг назад, удерживаемый безотчётным страхом, но как бы махнул рукой — «была не была», шагнул вперёд и с удовольствием ощутил, что дно начинает подыматься.

Всего этого он должен был ожидать, и обо всём он был предупреждён, но — странное дело — всё время испытывал колебание, двигаться вперёд или нет, и должен был усилием воли побеждать в себе это колебание.

Мокрый, с льющейся с него ручьями водой вылез Урвич на каменную середину озера, встряхнулся, но от этого ему не стало лучше; тут он пожалел, хотя и поздно, что не снял платья, прежде чем войти в воду.

Маленький налетавший ветерок обдул его, ему стало холодно, и единственно скорый способ согреться был поскорее найти могилы и спуститься в подземелье, где должно было быть теплее.

XLI

Три плиты трёх могил с их тремя надписями Урвич легко различил при лунном сиянии.

«Всего девять!» — почему-то сосчитал он.

Одна была надпись железная, другая золотая, третья высечена в самом камне.

Буквы были незнакомы Урвичу, и что обозначали они, разобрать он не мог, но в каждой надписи было по двадцать две буквы.

Урвич наклонился над средней плитой с золотой надписью и нашёл на плите отверстие, как бы составляющее точку возле последней буквы.

Он сунул туда, как учил его Дьедонне, ключ и повернул от левой руки к правой.

Потом надавил первую из букв надписи и последнюю.

Плита легко, плавно, без скрипа повернулась и открыла ход со ступеньками вниз.

Урвич поспешил, чтоб укрыться от ветра, который был очень неприятен ему в мокрой одежде, спустился по лестнице и очутился в темноте.

Он зажёг фонарь, присел на ступеньку, снял с себя платье и выжал его насколько возможно сухо.

Отдохнув и оправившись, он продолжал спускаться.

От последней ступеньки длинной, показавшейся бесконечной лестницы начиналась подземная галерея. Здесь было тепло, и воздух вовсе не казался, к удивлению Урвича, спёртым и удушливым.

Продрогши там наверху после импровизированной ванны, Урвич с удовольствием ощущал тепло и, свободно дыша, двинулся в путь по галерее.

Галерея была высечена в скале, и гладкие, ровные стены её и пол были чисты до щегольства: ни паутины, ни мха, ни даже пыли не было заметно.

Урвич шёл и не спугнул ни одного гада: очевидно, в цельных стенах не было трещин, и ни ящерица, ни мышь не могли пробраться сюда.

Фонарь красным светом освещал круглый свод, терявшийся впереди и сзади в далёкой темноте.

Мало-помалу свод стал понижаться; скоро, чтобы двигаться вперёд, Урвичу нужно было наклонить голову, потом совсем согнуться, потом ползти на коленях, на четвереньках и, наконец, совсем лечь на живот.

Галерея превратилась в узкую трубу, в которой с трудом можно было протискиваться вперёд.

Урвич, переставляя перед собою фонарь, постарался разглядеть при его свете, что было впереди. Казалось, что впереди труба суживалась и сходила на нет.

И вдруг Урвичу пришло в голову: а что, как он завлечён в ловушку и что эта могила, где не было покойника, станет могилой ему?

Положим, до сих пор сбывалось как по писаному всё, что говорил Дьедонне, и не было основания думать, что именно подземный ход будет устроен не так, как он предупреждал.

Урвич миновал благополучно скалу и озеро, то есть воздух и воду, отчего же в земле будет угрожать ему опасность?

А что, как скала и озеро соответствовали рассказу француза только для того, чтобы лучше скрыть обман и вовлечь его?

Урвич задумался, не зная, на что ему решиться: продолжать ли ползти вперёд, или идти назад?

Но там сзади, может быть, повернулась и захлопнулась каменная плита, с тем чтобы похоронить его тут навсегда.

«Какая цель была, однако, — сообразил Урвич, — французу завлекать меня сюда и снаряжать целую шхуну для того только, чтобы погубить ни в чём не повинного перед ним человека?»

Конечно, нервы его были напряжены, и вследствие этого в голову лезли ненужные и несуразные мысли.

Приглядевшись внимательно к своему положению, Урвич сделал вывод, вполне успокоивший его: труба, по которой он полз, была так узка, что он мог пробираться, только опираясь на локти и упёршись, подтягиваясь телом вперёд.

Воздух же между тем, несмотря на горевший тут же фонарь, был вовсе не спёртый, а его не могло хватить надолго, если бы на конце трубы не было выхода.

Это соображение придало Урвичу новые силы, и он смело пополз дальше.

Труба стала расширяться, скоро он мог опять встать на четвереньки, потом, постепенно подымаясь, стать на ноги и идти по просторной галерее.

XLII

До сих пор Дьедонне не солгал ни в чём. Не солгал он также и в описании того подземелья, в которое Урвич должен был войти по подземной галерее.

Француз говорил ему, чтоб он призвал всё своё самообладание, когда увидит груды золота, хранящегося в подземелье.

И Урвич постарался себя приготовить, но когда он вошёл и увидал, какое количество золотых монет осветил его фонарь, заблестев на них, он остановился и невольно тронул себя за голову, чтоб убедиться, что он не спит, а видит всё наяву.

Он и представить себе не мог ничего подобного!

Море… море золота было перед ним, и он не мог выразить того, что представилось его глазам.

Какие это были деньги, какой чеканки и какой страны — разобрать он не мог, но это были золотые монеты, везде и повсюду одинаково ценные.

Урвич никогда не был жаден от природы, никогда не страдал пороком любостяжательности, но тут глаза у него разбежались, и он залюбовался чистым блеском светившегося вокруг него золота.

Он помнил, что не за этим золотом пришёл сюда, что тут есть сокровище более ценное, и посмотрел в тот угол подземелья, где должен был стоять, по указанию Дьедонне, бронзовый сундук.

Сундук с круглой верхней крышкой, без замка и петель стоял на своём месте.

Урвич, наглядевшись на золото, хотел двинуться к сундуку, но в это время сильный удар вышиб из рук у него фонарь.

Фонарь упал, разбился и потух.

Не успел Урвич опомниться, как множество рук облепило его, и он не мог распознать, были ли это человеческие руки многих, неизвестно, как и откуда взявшихся, словно из-под земли выросших людей, или какое-нибудь многолапое чудовище сразу в темноте охватило его.

За голову, за плечи, за руки, за грудь и за спину, и за ноги держали его тёплые, мягкие руки, держали осторожно, бережно, не стискивая и не причиняя ему боли.

Поражённый, испуганный неожиданностью, он замер, не пытаясь высвободиться, потому что как-то слишком уверенно сознавал, что всякое движение будет напрасно и что он в полной власти этих невидимых, облепивших его рук.

Темно было так, что увидеть, даже привыкнув к этой темноте, ничего, казалось, нельзя было.

Урвич, когда прошло первое мгновение испуга, невольно всё-таки рванулся; руки поддались, не отставая от него.

Он рванулся и повис в воздухе на этих руках.

Ужасное щекотное чувство чужого, неизвестного прикосновения в полном мраке было ни с чем не сравнимо. Урвич хотел крикнуть, но звук его голоса был заглушён такой же мягкой, как руки, повязкой, закрывшей ему рот.

Говорят, существовала пытка, в которой щекотали человека до смерти и умирал он в невыразимых мучениях.

И вот этой пыткой как будто грозили Урвичу.

Будь он послабее, было от чего лишиться ему чувств, но всё случившееся произошло так быстро, что он как будто не успел даже упасть в обморок.

Послышался нестройный гул голосов, точно раскатилось что-то по подземелью. «Уррр…» — услышал Урвич и словно провалился.

Затем его поставили на ноги, и всё стихло.

Урвич поднял руку и стащил повязку с лица.

Подземелье, золото и сундук исчезли, он был в другом подземелье, гораздо меньшем, чем первое; освещалось оно спускавшимся со сводов фонарём.

Гладкие стены его были голы.

На стене, к которой был обращён Урвич, крупными буквами по-русски было написано на большой чёрной агатовой доске белым:

КТО САМОВОЛЬНО ДЕРЗНУЛ ПЕРЕНЕСТИ ИСПЫТАНИЯ ВОЗДУХА, ВОДЫ И ЗЕМЛИ, НЕ ОЧИСТИВ СЕБЯ ИСПЫТАНИЕМ ОГНЯ, ТОТ ДОЛЖЕН ПОГИБНУТЬ В ОГНЕ.

Ниже, вероятно, та же надпись была повторена по-индийски.

Урвич прочёл и понял, что тут написан ему приговор.

Он знал, что ещё в древнем Египте были испытания воздухом, водой, землёй и огнём.

Три первые из них он прошёл, не призванный насильно, и надпись обещала ему за это гибель от огня.

В Индии издревле привыкли практиковать сожжение живых, а тут, на этом таинственном Острове Трёх Могил, царствовали, по-видимому, индусы.

Приговор, который прочёл себе Урвич, означал не более и не менее того, что он будет сожжён заживо.

XLIII

Урвич огляделся, чтоб осмотреть свою тюрьму, уверенный, что его заключили под этот свод как узника.

Но сзади себя он увидел широкое отверстие в виде арки, служившее началом коридора, и в нём человека в белом тюрбане.

Он был с факелом в руках и поманил к себе Урвича, когда тот обернулся в его сторону.

«Неужели сейчас?» — подумал Урвич, но повиновался и пошёл.

Человек в тюрбане повёл его, освещая дорогу факелом. Держался он впереди Урвича на значительном расстоянии.

Коридор, по которому они шли, был не прямой, а имел несколько крутых заворотов.

Когда провожатый заходил за угол, свет факела останавливался, чтобы показать Урвичу, куда идти…

Урвич насчитал шесть поворотов; завернув за седьмой, он уже не видел провожатого, который исчез, и свет здесь шёл не от его факела, а из прохода в освещённую ярко комнату…

Урвич вошёл в неё.

Здесь за столом, покрытым чёрной скатертью, сидело четыре человека.

Трое из них в белых тюрбанах и белых плащах сидели в ряд, четвёртый только в плаще, но без тюрбана — сбоку.

В этом человеке без тюрбана Урвич узнал князя Северного, владетеля яхты «Марианна».

Князь сидел за столом сбоку и не был, по-видимому, главным здесь.

Председательствующий был в середине стола и низко наклонил над ним голову в тюрбане, так что лица его не было видно.

Сидевший по правую его руку индус поглядел на Урвича и спросил его по-русски, почти без акцента:

— Что привело тебя сюда?

Урвич, не успевший прийти в себя, ошеломлённый ещё всем случившимся, остановился, собираясь с мыслями, чтоб ответить.

— Что привело тебя сюда? — повторил вопрос и сидевший по левую сторону председательствующего.

Князь ничего не сказал и глядел только на Урвича, но без сердца, без злобы, кротко и внимательно, как бы ободряя его своим взглядом.

Подействовал ли этот взгляд, но Урвич почувствовал как бы некоторое успокоенье.

Всё-таки с ним разговаривали, и присутствие здесь князя, благосклонно смотревшего на него, давало некоторую надежду, что, несмотря на определённость прочтённого Урвичем приговора на стене, не всё ещё было потеряно…

Он не знал, однако, как ответить ему на вопрос, что привело его сюда, и молчал.

— Я вам скажу подробно, как попал этот человек в заветное хранилище Сокровища Родины, — заговорил, поднимая голову, председательствующий.

И как только он заговорил и Урвич услыхал его голос и увидел его лицо, он узнал его.

В белом тюрбане на главном месте за столом, первенствуя здесь, сидел не кто иной, как сингалезец Кутра, слуга француза Дьедонне, приведший к нему Урвича…

Кутра произносил русские слова хотя не без некоторого затруднения, но правильно, совсем не так, как он, очевидно, нарочно коверкал имя Урвича, найдя его посреди тёмной улицы в Сингапуре.

— Француз Гастон Дьедонне, — начал Кутра, не торопясь, как бы припоминая выражения и обдумывая их, — француз Гастон Дьедонне, — повторил он, — встретил этого молодого человека на русском пароходе, сев в Адене. Дьедонне, как известно вам, — французский инженер, который строил здесь, на этом острове, подземное хранилище сокровища по нашему плану, когда целость сокровища стала небезопасна в Индии и когда пришлось перевезти его в более надёжное место, чтобы скрыть от преданных англичанам браминов…

Пока говорил Кутра, Урвич старался сообразить, как этот слуга француза, которого он оставил в Сингапуре, мог попасть сюда…

Сначала ему показалось это невероятным, но потом он вспомнил, что яхта «Марианна» с её из ряда вон быстрым ходом могла не один, а целых два перехода сделать от Сингапура сюда, пока сам Урвич тащился на шхуне, радуясь, когда она при исключительно благоприятном ветре идёт по тринадцати узлов в час.

В то время, как болтался он на своей скорлупке, «Марианна» имела возможность легко пройти в пять раз большее число миль…

Кутра, очевидно, был на борту её, когда попал туда Урвич, но он не видал его, потому что на яхте было достаточно помещений, где мог скрыться сингалезец.

Услыхав, что Дьедонне не был хозяином сокровища, а только инженером, строившим хранилище для него, Урвич с отвращением и брезгливостью вспомнил о клятве, данной ему французом, когда он заставил того поклясться, что, согласившись унести мешок из подземелья, он никому не сделает ущерба.

Дьедонне дал лживую клятву, потому что распоряжаться сокровищем не имел никакого права. Он хотел украсть и, солживив клятву, обманом втянул Урвича в своё воровское предприятие.

«Я не виноват, — подумал Урвич, — я так и скажу им!.. Но кому же принадлежало это несметное сокровище?»

— Когда Дьедонне, — продолжал Кутра, — исполнил свою работу здесь, он был отвезён на яхте «Марианна» в Коломбо, причём яхта шла всё время открытым морем, не заходила ни в один порт и много раз меняла свой курс, чтобы француз не мог знать даже, в какой стороне находится Остров Трёх Могил. Он устроил эти могилы, подземные ходы под ними, устроил все механизмы; волей-неволей ему, как устроителю, были известны все тайны здесь, и только тем, что он оставался в полном неведении, где находится самый остров, мы обезопасили себя от его возможной нескромности. Он был привезён на остров так же, как и увезён отсюда, то есть по открытому морю, где все стороны одинаковы и только капитан, прокладывающий курс, знает, куда идёт. К тому же с француза было взято торжественное обещание, что он будет держать в строгой тайне всё, что ему известно. Он согласился подвергнуться смерти, если кому-нибудь расскажет о своих работах на острове или сам каким-нибудь путём задумает отыскать остров и вернуться на него. Остров Трёх Могил не помечен на официальных картах (потому мы и избрали его) и было мало вероятия, что Дьедонне найдёт его. Однако у нас положено было следить за ним. Донесения, которые стали получаться, показывали, что характер Дьедонне, после того как он растратил большую часть полученной с нас за работу суммы, сильно изменился. Прежде весёлый, общительный француз стал нелюдим, угрюм, задумчив — словом, сделался таким, каков бывает человек, упорно занятый какой-нибудь одной мыслью, которая не покидает его и которою ум его занят постоянно. В его руках была часть слишком важной тайны для нас, чтоб оставлять его нам без внимания. Тогда я сам взялся наблюдать за Дьедонне и нанялся к нему в слуги. Действительно, он сильно изменился. Я заставал его часто погружённым в расчёты, и по записям, которые он делал при этом, и по цифрам ясно было, что рассчитывает он, сколько может обойтись экспедиция на небольшой шхуне… По его выкладкам, ему недоставало около тысячи фунтов стерлингов. По крайней мере, эта цифра часто фигурировала в его записях с вопросительным знаком. О цели обдумываемой им экспедиции нетрудно было догадаться, потому что он заказал по сохранившемуся у него чертежу второй ключ от могилы с золотой надписью. Он был настолько неосторожен, что послал меня за этим ключом к мастеру. Впрочем, он никак не мог предполагать, что под видом бедного сингалезца, слуги его, скрываюсь я. Он слышал обо мне, но никогда не виделся со мною. Конечно, он не знал, что я владею французским, русским, итальянским и немецким языками, и это мне облегчало мои наблюдения за ним. С ним я говорил только по-английски, да и то на жаргоне, установившемся в Коломбо. Являлось подозрительным кроме резкой перемены в его характере и то ещё, что он остался на востоке, не уехал назад в Европу, что должен был сделать по уговору с нами. Заказ же ключа выдал его планы. Он жил в Сингапуре, но часто ездил — преимущественно на русских пароходах — в Коломбо, Аден и Порт-Саид, устраивая какие-то денежные комбинации, чтобы получить нужную ему тысячу фунтов.

Комбинации, однако, не удавались. Следя за ним ежеминутно, я, наконец, сделал важное открытие о грозившей нам страшной опасности. Широта и долгота Острова Трёх Могил была известна Дьедонне. Она оказалась записанной у него в старой книжке, которая была с ним во время работ на острове. Тут же рядом были цифры вычисления, какие нужны, чтоб узнать по полуденной высоте солнца точное обозначение места. В числе инструментов на острове у француза был секстант, и он определил им сам широту и долготу. Таким образом, вся тайна была открыта для него… Он знал всё, был готов снарядить экспедицию, недоставало ему только тысячи фунтов. Он получил их, выиграв в домино на переходе от Коломбо в Сингапур. Обыгранный им молодой человек стоит перед вами. Потеряв свои деньги, он вошёл в соглашение с французом и согласился отправиться на Остров Трёх Могил, чтобы похитить лучшую часть нашего сокровища. Дьедонне был предупреждён, что смерть грозит ему, если он расскажет кому-нибудь об известной ему тайне или сам попытается отправиться на остров. И вот он не рассказал и не отправился сам, а послал своего сообщника, снарядив для этого экспедицию на шхуне.

Кутра приостановился.

— Итак, — сказал сидевший от него по правую сторону, — француз Дьедонне, несмотря на наш договор с ним и вопреки своему обещанию, осмелился похитить нашу тайну, решился воспользоваться своими сведениями как строителя и покусился на похищение… Попытка его не удалась, но ничто не ограждает нас от того, что он возобновит её…

— Если даже он не сможет, — сказал сидевший по левую сторону Кутры, — в скором времени снарядить вторую экспедицию, он способен продать тайну англичанам, что для нас хуже его личных попыток. С ним одним или с его сообщниками мы можем ещё справиться, но когда явятся сюда английские военные корабли, нам не уберечь собранное трудами наших отцов, дедов и нашими Сокровище Родины. Оно будет разграблено и обратится против нас же, если поступит в казначейство англичан…

— Если тайна известна хотя бы одному непосвящённому, — заговорил опять сидевший слева, — она перестаёт быть тайной и становится достоянием общим.

— Никто из братьев не открывал тайны французу, — произнёс сидящий слева, — и не навлекал на него опасности. Он сам похитил тайну, зная последствия…

— Он был предупреждён!

— Он сам согласился на условие…

— Условие это говорило без всяких оговорок, что если он попытается нарушить его, ему грозит смерть…

— И он согласился на это условие…

— И нарушил его…

— Нарушил тайну…

— И заслужил смерть…

— Только заслуженная им смерть, на которую он добровольно пошёл, рискуя заведомо, может восстановить тайну…

— Только когда он умрёт, тайна вернётся снова к посвящённым, и Сокровище Родины может быть охранено.

— Мы сами готовы умереть за Родину, когда час придёт…

— За Родину!..

— За Родину!..

Слова эти звучали под сводами комнаты таинственного подземелья отрывисто, глухо, как бой часов, отбивающих последние секунды жизни, и твёрдость решения их казалась неумолима, как воля неизбежной, неминуемой судьбы.

— За Родину! — повторил и Кутра. — Но пусть не смущается сердце ваше, — произнёс он затем, помолчав, — француз Дьедонне не снарядит второй экспедиции на Остров Трёх Могил и не продаст тайны англичанам. Их корабли, по крайней мере, по его указанию не придут сюда и не разграбят Сокровища Родины. Когда он, проводив шхуну, отправленную им ради задуманного злого дела, вернулся к себе домой в Сингапур, он нашёл слугу своего Кутру, который был возле него целый день, и ночью, когда француз заснул, под утро вспыхнуло его жилище. Он не смог выбраться из пламени. Пламя это, прежде чем явилась помощь, охватило дом со всех сторон, и Дьедонне сгорел вместе со всеми своими записями, расчётами и чертежами. Огонь отомстил нашу тайну. Кто хотел коснуться сокровища, не выдержав испытания огня, от огня погибнет!..

Наступило несколько секунд томительного, тяжёлого, гнетущего молчания.

Так всегда смолкают люди, узнав о смерти другого подобного человека, в особенности, если смерть была неожиданна и ужасна.

Кутра сидел, строго выпрямившись, и сознание своей правоты и уверенности в ней светились в его чёрных, как угли, острых глазах.

Но двое соседей его поникли головами, губы их зашевелились, словно они прошептали молитву.

Ниже ещё опустилась голова князя, он сжался, как от физической боли, наклонился и закрыл глаза рукой.

Участь француза не предвещала Урвичу ничего хорошего.

Если он и мог прежде надеяться на князя, что тот заступится за него, то теперь должен был убедиться, что от князя далеко не всё зависело здесь и что распоряжался тут темнокожий Кутра, приводивший свои решения, как это было, по крайней мере, с погибшим Дьедонне, не спрашивая совета остальных, а действуя по своей, по-видимому, непреклонной, жестокой и не останавливающейся ни перед чем воле.

XLIV

— Француз получил должное возмездие, заслуженное им и на которое сам он шёл, предупреждённый и согласившийся заранее, — спокойно заключил Кутра, — но преступление, совершённое им, оставило следы ещё и после него.

Он обвёл присутствовавших взглядом, как бы ожидая, не возразит ли кто-нибудь, но никто не возразил, и он продолжал:

— Остались люди, не по праву владеющие нашей тайной, такие же непосвящённые, как и сам Дьедонне, но приобщённые к тайне его нескромностью.

— Люди? — переспросил князь. — Разве их много? Разве Дьедонне успел многим разгласить? Я думаю, он побоялся сделать это из самосохранения, сам тоже заинтересованный, чтоб тайна, из которой он хотел извлечь выгоду себе, не распространялась слишком широко.

— Он успел разгласить только двоим, — сказал Кутра, — и эти двое — шкипер Нокс и молодой человек, стоящий перед нами, пойманный в самых недрах хранилища.

— Что же знает первый? — спросил сидевший от Кутры справа.

— Он знает широту и долготу места, где находится Остров Трёх Могил.

— Знает ли он, что на этом острове хранится клад?

— Нет.

— Значит, кроме того, что существует остров в этом месте, он ничего не знает.

— Ничего, — подтвердил Кутра, — но и этого достаточно. Такому, как он, моряку лестно будет найти неизвестный до сих пор на официальных картах остров и дать знать о том в английское адмиралтейство, чтоб связать своё скромное имя хотя тоже со скромным, но всё-таки открытием… И после этого мы можем наверное ожидать сюда в гости непрошенных мореплавателей, которые станут хозяйничать здесь.

— Но этот англичанин ничем не виноват, — проговорил сидевший слева, — он исполнял только своё дело, нанимаясь вести шхуну.

— Он виноват, — перебил правый сосед Кутры, — уже тем, что он англичанин.

Князь вдруг поднял голову.

— Ещё не пришло то время, — заговорил он, — когда Индия может казнить человека только за то, что он англичанин. Нельзя считаться с отдельными людьми, пока не поднят открыто меч против притеснителей, пока не объявлено им, что гнусное иго их сброшено и что началась для Индии новая пора. Настанет время, и придёт такая пора, тогда пусть берегутся англичане, если не захотят подчиниться добровольно, но пока нельзя поднимать меч тайно и скрытно там, где он должен быть поднят явно во славу Родины!

— Святые слова! — согласился Кутра. — Но всё-таки англичанин Нокс знает о существовании Острова Трёх Могил и знает его место, не отмеченное до сих пор на карте.

— Он не знает этого! — возразил князь, покачав головою.

— Как! — воскликнул Кутра. — Разве француз не сообщил, куда должна идти шхуна? Каким же образом иначе шкипер мог узнать курс?

— Дьедонне дал на шхуну запечатанный конверт, в котором была записка с обозначением широты и долготы острова. Этот конверт должен был быть вскрыт после Сиднея.

— Они прошли Сидней, значит, во всяком случае, вскрыли пакет, хотя ничто не мешало сделать им это и раньше.

— Они вскрыли его.

— Тогда Ноксу должны быть известны широта и долгота.

— Они были известны ему.

— А теперь?

— А теперь — нет!

— Каким же это образом?

— Теперь добродушный шкипер готов будет поклясться кому и как угодно, что на широте и долготе, указанных в записке Дьедонне, не существует никакого острова и что француз просто спятил с ума, посылая туда шхуну… Вчера в открытом море, когда кругом не было видно ни клочка земли в полдень, я нарочно при нём спросил у штурмана яхты, какое наше полуденное место, и штурман, наученный мною заранее, ответил мне широту и долготу Острова Трёх Могил. Я видел, как шкипер огляделся и не нашёл никакого острова. Теперь же он уверен, что мы стоим у одного из островов группы Маккари. Инструмента у него нет, и он не может проверить положение яхты, так же, как не мог проверить и вчера. Шкипер Нокс введён в полное заблуждение и не только не опасен нам, но, напротив, будет лишним свидетелем тому, что нет никакой земли на широте и долготе, где на самом деле лежит Остров Трёх Могил.

Кутра вздохнул свободнее, с видимым облегчением.

— Да будь благословенна мудрость князя! — произнёс он, подняв глаза кверху. — Нокс не опасен нам, и от нас ему не будет грозить никакой опасности!..

«Они говорят, — подумал с тоской и безнадёжностью Урвич, — при мне о своих делах, как будто участь моя уже решена у них, и обо мне им беспокоиться нечего!..»

— Теперь, — сказал Кутра, — перед нами молодой человек, сообщник получившего уже возмездие Дьедонне. Этот молодой человек знает теперь тайник Сокровища Родины, самовольно дерзнул преодолеть испытания, вопреки всем нашим установлениям, и, наконец, пойман с поличным в ту самую минуту, когда хотел унести драгоценнейшую часть нашего сокровища, то есть украсть…

— Я не хотел украсть! — воскликнул Урвич, молчавший до сих пор.

Ему как-то теперь было всё равно, что они сделают с ним; он видел, что не удастся ему отделаться от распоряжавшегося здесь жестокого Кутры, без колебаний разделавшегося с французом.

Но он возмутился весь, когда услыхал оскорбительное слово «украсть», и запротестовал против него.

— Я не хотел украсть, — повторил он, — потому что был сам введён в заблуждение, когда Дьедонне уговаривал, чтоб я отправился на Остров Трёх Могил, и объяснял мне все подробности того, как проникнуть в тайник. Выслушав всё, я спросил его прежде всего, имеет ли он право распоряжаться сокровищем и какие он может мне дать доказательства, что он является хозяином тут. Он не был нисколько смущён моим вопросом и сейчас же ответил мне, что ключ от сокровища хранится у него и что это даже по закону служит признаком, что запертая вещь находится во владении того, в чьих руках ключ от замка, под который она заперта. Меня не столько убедили самые слова француза, сколько его спокойный, рассудительный тон, в котором не было и признака смущения. Но всё-таки я ещё колебался до последней минуты и перед самым отъездом заставил поклясться Дьедонне, что, явившись на Остров Трёх Могил и взяв оттуда из тайника мешок с драгоценными камнями, я не нанесу никому ущерба и не заставлю никого сожалеть о драгоценностях. Я нарочно ставил вопросы так, что они не давали возможности увёрткам и фальши, а требовали ясного и прямого ответа, и Дьедонне дал мне ясный и прямой ответ, подтвердив его клятвой. Таким образом, я отправился спокойный, уверенный в том, что я исполняю поручение человека, имеющего право дать мне его, а следовательно, и не делаю никакого бесчестного поступка. На воровство или кражу я не способен, и вы можете сделать со мной, что хотите, потому что я нахожусь в вашей власти, но вы не смеете оскорблять меня гнусными и недостойными подозрениями.

Правда, вы застали меня в тайнике как бы с поличным, но не как вор пробирался я туда, а как посланник хозяина, который дал мне ключ и подробно и точно рассказал мне, как войти и что делать.

Он говорил, постепенно возвышая голос, уверенно, с достоинством, возмущённый несправедливым и позорным обвинением, смело, желая доказать этой смелостью свою правоту.

Его выслушали так, как будто он мог говорить всё, что ему было угодно, но слова его не могли уже изменить ничего.

Только князь всё по-прежнему ободряюще смотрел на него и даже, показалось Урвичу, сделал ему знак глазами, что он говорит хорошо.

— А какие доказательства тому, что всё это правда? — спросил Кутра.

На этот вопрос Урвич не мог ответить. Фактических доказательств у него не было никаких.

— Доказательством, — проговорил он, — служат мои слова, которым все должны верить, потому что я никого ещё не обманывал в своей жизни.

— Этого мы не знаем и не можем знать! — возразил Кутра. — Если нет доказательства, если нет свидетеля, при котором поклялся Дьедонне, уверяя, что он хозяин сокровища, мы не можем верить показанию человека, который был пойман с поличным. Нам нужен достоверный свидетель!

Но свидетеля у Урвича не было; разговор в каюте на шхуне происходил у него с Дьедонне с глазу на глаз, причём француз ещё понижал голос настолько, что даже случайно едва ли мог кто-нибудь слышать, кроме Урвича, то, о чём он говорил.

Урвич опустил голову.

Горечь обиды, сознание своей правоты и полное бессилие доказать её были мучительны; ему хотелось возражать, говорить и доказывать, но возражений у него не было, слов он не находил и не имел решительно никаких доказательств.

XLV

— Свидетеля у меня нет, — проговорил Урвич, — потому что мы разговаривали с французом наедине, да если б и был такой свидетель, откуда бы я взял его теперь, и, кроме того, вы могли бы не поверить ему так же, как не верите мне.

— Свидетель есть! Он тут, и свидетельству его Кутра не может не верить!

Слова эти произнёс чей-то голос позади Урвича, и голос этот был хотя тих, ласков и кроток, как веяние воздуха, но звучен, как музыка.

Урвич обернулся: сзади него стояла дочь князя, как ангел-хранитель, и хороша была она, как ангел!

Она откинула свою шаль, подняла голову и с открытым лицом смотрела строго, прямо и уверенно.

Кутра сдвинул брови, два его соседа, видимо, удивлённые появлением княжны, выпрямились, готовые слушать её.

— Кто же свидетельствует за этого молодого человека? — спросил Кутра.

— Свидетельствует за него, — ответила дочь князя, — моя подруга, которую вы знаете так же хорошо, как и меня! За него свидетельствует Атьмара!

— Сама Атьмара? — переспросил Кутра. — Разве она слышала, как француз Дьедонне уверял, что он хозяин сокровища?

Княжна медленно наклонила голову и снова подняла её.

— Слышала!

— Но как же может быть это, если сам виновный говорит, что он разговаривал с французом наедине?

Урвич и сам не мог понять того, что говорила дочь князя, и недоумевал, каким образом могла слышать её подруга Атьмара его разговор с Дьедонне на шхуне в каюте.

Он в жизни своей никогда не знал и не видал никакой Атьмары.

Но вместе с тем он не мог допустить, чтобы княжна даже для спасения человека решилась бы на ложь, и потому он ждал, что она скажет.

— Ещё никто до сих пор, — сказала она, — не сомневался в правдивости слов дочери князя Северного, и никто не смеет перебивать её вопросами, в которых звучит недоверие. Я также хорошо знала, насколько может быть опасен для нас француз Дьедонне, инженер, построивший тайник и владеющий поэтому самой существенной частью нашей тайны. Кутра следил за ним, нанявшись к нему в слуги, но что может сделать слуга, которому доступны только для наблюдения одни поступки его господина, но мысли скрыты. В то время, как Кутра наблюдал за поступками Дьедонне, я постаралась сделать так, чтобы знать его мысли. Атьмара хороша собою, до сих не было ещё мужчины, увидавшего её, который бы не стал немедленно пленником её красоты.

«Я не видел Атьмары, — подумал Урвич, — но если бы и увидел её, то, вероятно, она бы встретила человека, вполне равнодушного к ней! Я видел и вижу тебя!» — сказали его глаза, с умилением останавливаясь на княжне.

— Мы уговорились, — продолжала та, — с Атьмарой, что она встретится с этим толстым рыжим французом и сделает так, что он увидит её. Я не сомневалась, что если он увидите её, он не захочет смотреть на других женщин и, познакомясь с нею, станет домогаться всеми средствами, чтобы она обратила на него своё внимание. Так и вышло. Атьмара поселилась в укромном коттедже в Сингапуре, почти за городом; на музыке в Ботаническом саду они встретились. Дьедонне был представлен ей капитаном нашей яхты, они познакомились. Дьедонне просил позволения бывать, Атьмара ему ответила, что она рада видеть у себя симпатичных людей. С этого дня француз стал часто посещать её в коттедже.

Очень скоро Дьедонне влюбился в Атьмару без памяти… На это мы и рассчитывали. Человек может самым искусным образом скрыть свои поступки, действия, не говоря уже о намерениях, от самого опытного сыщика, но женщина или девушка, в которую он влюблён, выпытает от него самые сокровенные мысли, и нет такой тайны, которую она бы не узнала от него, если захочет узнать. Когда Дьедонне познакомился с Атьмарой, я была спокойна, что он уже не опасен нам и что ничего не может грозить, по крайней мере, от него Сокровищу Родины. Атьмара принимала его у себя, как хорошего знакомого, и он бывал, видимо, ища случая, чтоб объясниться с ней. Она выдала себя ему за молодую вдову, лишившуюся после смерти мужа прежних средств, вследствие чего ей якобы пришлось изменить образ жизни и из богатства и роскоши перейти в более чем скромную обстановку… Дьедонне, не надеясь на свою внешность, в благообразие которой едва ли и сам он верил, молодости тоже у него не было, рассчитывал привлечь к себе чувство Атьмары своим будущим богатством. Он полагал, что Атьмара, потеряв средства, захочет вернуть их снова и для этого выйдет за него замуж, не глядя ни на его лета, ни на его наружность. Люди хорошие и дурные обыкновенно склонны придавать другим те качества, которыми сами обладают. Хорошие видят и в других по преимуществу хорошие стороны, дурные предполагают, что все так же чувствуют и поступают, как они. Жадный Дьедонне, главным деятелем в жизни которого всегда была алчность, и к деньгам, и богатству, был уверен, что деньгами можно сделать всё на свете, а потому и не сомневался, что в конце концов Атьмара будет побеждена его богатством. Богатство это он надеялся получить, ограбив сокровище, охраняемое нами. В своём увлечении он и не подозревал, что Атьмара сама охраняет это сокровище, а он хотел им же прельстить её! Он искал средств, как выполнить задуманную им экспедицию на Остров Трёх Могил и кому поручить это дело, потому что сам он боялся, разумеется, отправиться на Остров Трёх Могил, рискуя верной смертью, если будет встречен здесь кем-нибудь из охранителей сокровища. Наконец он встретился на пароходе с молодым человеком и решил отправить его, зная, что его посланнику грозит гибель, если он будет пойман. Но об этом он мало беспокоился.

Он уж очень прозрачно и ранее намекал Атьмаре на свою любовь к ней, и она ему, почти не обинуясь, указывала на его года и наружность; он ухмылялся, всё же уверенный в своём успехе. Когда шхуна была готова, он пришёл к Атьмаре и стал говорить ей о том, как она будет относиться к человеку, который будет способен вернуть ей не только прежнее богатство, но дать такие средства, что они позволят пользоваться ей роскошью в сто раз большей, чем прежняя! «Но для этого, — отвечала она, — надо иметь миллионы, даже много миллионов; откуда же вы возьмёте их?» Он стал уверять её, что у него будут миллионы; она, как будто заинтересованная этим, стала расспрашивать, откуда и как. Он ответил, что снаряжает для этого экспедицию на шхуне. Она сделала вид, что не верит, стала говорить, что это невозможно и что какая же это экспедиция на шхуне может дать миллионы? «Может, может!» — повторял он и, одурманенный своей любовью, спросил, что будет, если он даст ей неоспоримое доказательство правдивости своих слов?

Она пожелала узнать, что это за доказательство, и он провёл её на свою шхуну, спрятал в маленькой кладовой за ящиками рома, где было проделано небольшое отверстие в соседнюю каюту; в этой каюте и происходил его разговор с молодым человеком, которого он отправлял и который заставил поклясться его, что он может распоряжаться кладом. Атьмара сама слышала это и готова засвидетельствовать безупречную честность, с которой вёл себя молодой человек. Дьедонне вывел её из кладовой так же ни для кого незаметно, как и ввёл туда, и затем спросил, верит ли она ему теперь. Она отвечала, что верит только тому, что он отправляет шхуну на какой-то неведомый остров, за каким-то неизвестным кладом, но что получит ли он что-нибудь от этого, дастся ли ему клад, в этом она сомневается. «Ну, мы увидим!» — заключил Дьедонне.

Атьмара дала нам немедленно знать по телеграфу на яхту о том, что необходимо спешить в Сингапур; того же самого требовал и Кутра в другой телеграмме. Не теряя времени, мы явились в Сингапур, взяли с собою Кутра и Атьмару и направились на Остров Трёх Могил, чтобы принять меры против покушения на Сокровище Родины. Таким образом, Атьмара здесь и может засвидетельствовать, что этот молодой человек не знал, на какое сокровище покушается он, не знал, что оно накоплено многолетними долгими и тяжёлыми усилиями для освобождения индусами их Родины из-под ненавистного им ига англичан, не знал, что оно нужно для святого дела, когда пробьёт час, с нетерпением ожидаемый несчастными, угнетёнными сынами Индии… Он был уверен, что каким-то образом Дьедонне отыскал клад и что он хозяин его. Так Дьедонне поклялся ему; Атьмара свидетельница! Приведите её и спросите!

— Нам не нужно, — ответил Кутра, — спрашивать теперь свидетельство Атьмары, потому что за неё говорит княжна. Мы верим, что молодой человек не знал, на какой клад покушался он, но теперь он знает, что это за клад, знает, как проникнуть в его хранилище, ему известен Остров Трёх Могил, он побывал в тайнике сокровища, прошёл самовольно и дерзко, не очищенный огнём, испытания воздуха, воды и земли и, непосвящённый, ведает то, что должно быть известно только посвящённому!

И, как эхо, вслед за словами Кутра раздался голос сидевшего по правую его сторону:

— Самовольно испытавши воздух, воду и землю и не очищенный огнём должен погибнуть от огня! Таков наш закон! И нами дано торжественное обещание, что кто не исполнит этот закон, сам должен погибнуть от огня.

И снова зазвучал голос дочери князя Северного, зазвучал твёрдо и повелительно, как будто тому, что она говорила, не должно было и не могло быть возражений.

— Он не самовольно, — заговорила она, — подвергся испытаниям воздуха, земли и воды; на яхте мы знали, куда отплывает он один в лодке, направляясь к скале, о чём было дано знать световым сигналом на берег; мы могли не допустить, чтобы он поднялся на скалу, перешёл озеро и миновал подземную галерею; раз мы допустили это, он вынес испытания с нашего ведома; он был очищен огнём перед этим, но не тем огнём, который вы зажигаете искусственно, испытывая вновь посвящаемых, и который так же безвреден, как сравнительно мало опасен подъём на скалу, переход через озеро и путешествие по подземной галерее; он был испытан настоящим огнём, рискуя своею жизнью, когда спас меня из горящей каюты. Поэтому он не должен погибнуть от огня, выйдя из него не только невредимым сам, но и вынеся меня из пламени и дыма.

Кутра и два его товарища задумались, поражённые словами княжны, видимо, никак не ожидая, что она найдёт возражения им.

Князь торжествующе смотрел на них.

Через несколько времени Кутра поднял голову.

— Он спас тебе жизнь, княжна, — заговорил он, — и потому понятно, что ты хочешь, в свою очередь, спасти его от смерти; против того, что ты сказала, мы ничего не можем возразить. Правда, он прошёл через огонь, был очищен им, он подвергся с ведома посвящённых испытаниям воздуха, воды и земли, но всё же мы не можем считать посвящённым его и принятым в наше братство, потому что не было за него двух поручителей, как требуется это нашими правилами, которые поручились бы перед одним из четырёх главных хранителей сокровища.

— Отец мой, — ответила дочь князя, — принадлежит к числу четырёх главных хранителей сокровища, и мы, я и Атьмара, поручились перед ним за этого молодого человека, когда он, очищенный уже огнём, направился в лодке к скале для дальнейших испытаний.

— Я, — сказал князь, — получил это поручительство и прошу признать, что этот молодой человек выдержал испытания и достоин быть принятым в наше братство, так как соблюдены все правила, необходимые для поступления в него; он может стать одним из охранителей Сокровища Родины.

Индусы стали совещаться на своём не понятном Урвичу языке и, наконец, Кутра проговорил, обратившись к Урвичу:

— Главные охранители Сокровища Родины признали тебя достойным вступить в наше братство, приблизься же к нам!

Урвич подошёл, и они все трое троекратно поцеловались с ним.

Этим заканчивался обряд принятия новопосвящённого в тайное общество сбора средств на будущее освобождение Индии и хранение их, как Сокровища Родины.


Эпилог

Через год после всех этих событий яхта «Марианна» стояла на рейде в виду Константинополя.

Старый князь ходил по капитанскому мостику с биноклем в руках и часто и нетерпеливо поглядывал на север, в ту сторону, откуда подходят пароходы из России.

Золотой Рог был полон судами, и вдруг из-за их труб и мачт показались две высокие трубы и три мачты с типичным для пароходов «Добровольного Флота» вооружением, только фок-мачты реями.

— «Доброволец»! — сказал капитан князю.

Но тот и без него уже видел.

Большой русский океанский пароход вошёл на рейд, отдал якорь, трап на нём опустился, спустили шлюпку, и в эту шлюпку сошли двое прибывших из России пассажиров: мужчина и женщина.

То были Урвич и молодая жена его, дочь князя Северного.

Они возвращались из поездки в Россию, — поездки, которая была вместе с тем и свадебной.

Загрузка...