Сокровище Родины

1

Стоявший на мостике при вахтенном офицере ученик прошёл на ют и убрал оттуда лаг — особый аппарат, служащий для определения скорости парохода в открытом море. Это служило первым признаком приближения к берегу, особенно приятным после семидневного морского перехода.

Затем к борту подошла лоцманская шлюпка, и на вахтенном мостике, куда вышел капитан из своей каюты, появился в белой чалме араб-лоцман.

Мы подходили к Порт-Саиду. В самом названии этом мне чудилось нечто особенно поэтическое. Воображению представлялись пальмы, сады, постройки в восточном вкусе, минареты и золотые купола мечетей.

Береговая полоса подвигалась всё ближе и ближе. Показался мол, образующий гавань, и вырисовывалась башня маяка, белевшая издали. Мы прошли вход в гавань. Берег был уже близко, но напрасно всматривался я, думая найти созданную воображением картину.

Неуклюжие, похожие на сараи постройки, теснились на набережной, чёрной от копоти каменного угля.

Замедлив ход до самого тихого, мы чуть заметно, осторожно вползли среди леса мачт и труб, и огромный пароход наш, найдя себе удобное место, бросил якорь.

Порт-Саид обманул всецело мои ожидания. Ни пальм, ни садов, ни строений — ничего мало-мальски ласкающего глаз нельзя увидать в нём. Портовый город, выросший у начала Суэцкого канала: он не имеет даже вида города, а походит скорее на обширную ярмарку, состоящую из рядов лавок.

Это не более, как утоптанное, попорченное человеческим жильём место, куда скучились люди ради наживы, с тем чтобы при первой же возможности переселиться отсюда.

Дома, похожие на балаганы, теснятся плотно друг к другу. Вместо всяких садов и зелени торчат два пыльных деревца, не дающие тени, а кругом песчаная пустыня, неприветливая и ровная.

Осматривать в Порт-Саиде решительно нечего. Но в первую минуту после семи дней морской качки всё-таки приятно почувствовать под ногою твёрдую почву даже здесь.

Ничего характерного, восточного нет в Порт-Саиде. В лавках торгуют итальянцы, греки и более всего евреи. Лавки устроены наподобие европейских магазинов. Достать в них можно всё, что угодно. Есть хороший книжный магазин, где полная свобода торговли всеми запрещёнными европейской цензурой книгами.

Единственно, на что пригоден Порт-Саид: в нём можно приготовиться к путешествию в тропиках и запастись всем необходимым для этого.

Первым делом я остригся под гребёнку у итальянца-парикмахера. Затем пошёл по лавкам и купил себе по указанно опытных людей пробковый шлем, обтянутый полотном, три тропические костюма, фланелевый набрюшник, широкий кушак и холстяные туфли.

Покончив с покупками, мы пообедали в гостинице, называвшейся «Европейской» и содержавшейся греком. К закуске подали сардинки с маслинами. Обед состоял из нескольких блюд, по качеству немногим отличавшихся от того, чем кормят в петербургской греческой кухмистерской где-нибудь на Гороховой.

Мы сидели ещё за обедом, когда стемнело, как темнеет на юге: то есть вдруг, быстро и неожиданно, без постепенного перехода от света к мраку; сумерки настолько коротки тут, что их почти не заметно.

Вечером в Порт-Саиде можно идти в любой из кафешантанов, которые теснятся на набережной, или же в залу, где играл, когда я был там, дамский оркестр и вертелась рулетка. Всё это было ужасно бедно и грязно и нищенски обставлено. У рулетки действовали какие-то подозрительные личности.

Так называемые кафешантаны состояли из ряда балаганчиков, где пели и кривлялись французские, потерявшие голоса певцы и певицы и танцевали итальянские балерины. Публика сидела на самой набережной под открытым небом за столиками и пила пиво и вино.

Царил обыкновенный в портовом городе разгул, где почему-то нравы свободнее.

Это не только не представляло ничего интересного, но просто было противно. Жаркий неподвижный воздух, несмотря на «открытое небо», был душен, как под низким потолком, и пах вином, пивом и табачным куревом, к чему примешивалась ещё копоть от пароходных труб. Певцы и певицы визжали, музыка барабанила и фальшивила отчаянно, публика громко кричала. Я убежал с набережной, куда глаза глядят…

Возвращаться на пароход было ещё рано. Хотелось подольше погулять по земле, от которой отвыкли ноги.

II

Шум и гам были только на набережной. Остальной Порт-Саид был безмолвен и тих, погружённый в ночную тьму.

Казалось, что идёшь вечером по запертому гостиному двору, где нет жилья, а только закрытые ставнями и болтами лавки. Было за полночь…

Очередь нашего парохода войти в Суэцкий канал приходилась в два часа ночи. Опоздать я не боялся. Я шёл и глядел на звёздное небо, ярко горевшее надо мною. По сторонам глядеть было не на что.

Сначала грохот музыки доносился до меня с набережной, потом он стал всё тише и тише. Я с радостью заметил, что ушёл от него достаточно далеко и был почти на рубеже города, противоположном набережной.

Строения здесь дальше отстояли друг от друга. Впереди виднелась степь. Прохожих и встречных не было. То есть, может быть, — и вероятно даже — и были они, только я не заметил их.

Мне казалось, что я иду по вовсе вымершему городу: до того он был безлюден.

Вдруг словно меня толкнуло что — я оглянулся. Мне почудилось, что за мною вблизи, тут вот есть кто-то. У тёмной стены дома, действительно, глаза разглядели закутанную платком фигуру. Она приостановилась, прижалась и съёжилась. Она шла за мною. Не знаю, почему пришло мне это в голову, но я был уверен в ту минуту, что она шла за мною. Первым моим движением было вернуться назад. Потом мне стало стыдно. Положим, я был безоружен, но и пугаться, в сущности, причины не было. У стены дома в нескольких шагах от меня стояла девочка-арабка, подросток. Теперь я разглядел её. Она стояла и пристально смотрела на меня, видимо, робея и не решаясь, что делать ей дальше.

Наконец она, как бы взяв себя в руки, зацокала несколько вперёд и махнула рукой, поманив меня.

— Москов, карашо, москов, карашо… — повторила она несколько раз.

Я достал кошелёк, вынул монету и протянул ей. Она замотала головой, сделала несколько шагов и снова стала манить.

— Москов, карашо!..

Я направился к ней, не понимая совершенно, что ей было нужно от меня.

Она радостно закивала и мелкой рысцой побежала, оборачиваясь, чтобы удостовериться, иду ли я за нею.

Я шёл. В том, что она признала во мне «москова», то есть русского, не было ничего удивительного. Приход каждого большого парохода сейчас же становился известен всему Порт-Саиду, и едва успеет судно бросить якорь, как на палубу его является целая разношёрстная толпа торговцев, комиссионеров и разного сорта людей, предлагающих свои услуги и желающих так или иначе поживиться чем-нибудь от пассажиров.

Самая большая нажива перепадает от русских, и «москов» — желанный гость во всех портах Востока.

Девочка, видимо, следила за мною давно и не без колебания решилась заговорить со мною. Было что-то беспокойное, торопливое в её походке и в том, как она оборачивалась и манила меня.

Сделав первый шаг за ней, я уже не думал о том, чтобы обратиться в постыдное бегство.

«Пусть она ведёт меня, — подумал я, — ничего особенного стрястись не может, и во всяком случае это интересно».

В ту минуту я вовсе забыл рассказы о разбойничьих притонах, куда заманивают неопытных проезжих в далёких городах. Да и всегда как-то кажется, что ваши рассказы сами по себе, а жизнь, то есть то, что окружает вас, что вы видите и что вас касается, тоже само по себе, и всё, что кругом — так просто, что не может представлять ни страха, ни опасности.

Девочка, довольная, что я послушно следую за ней, бодро бежала вперёд.

Мы двигались по прямому направлению. Город остался позади. Местность была ровная, точно укатанная: без рытвин и пригорков. По сторонам дороги попадались шалаши и маленькие, плохо сколоченные домики.

К одному из них вдруг круто и быстро повернула девочка, подбежала к двери, подняла завешивавший её ковёр и остановилась, как бы приглашая меня войти.

В треугольнике двери с поднятым ковром виднелся свет. Внутри горела лампа.

III

Я вошёл, наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку двери.

Убранство комнаты, в которую я попал, не совсем соответствовало внешнему виду убогого домика и казалось как будто даже слишком роскошно для него. Правда, состояло оно почти исключительно из ковров, но ковры были очень хорошие, и покрывали они сплошь стены, потолок и пол.

Лампа стояла на низеньком столике у широкой тахты. На тахте лежала бледная больная женщина. Исхудалое лицо её с большими чёрными глазами, почти совсем синие губы и совсем сквозные руки служили несомненным признаком, что больная страдает давно и истощена очень сильно своею болезнью.

Девочка опустила за мною ковер на двери и, сама проскользнув мимо меня, прошла к больной. Она сказала ей что-то на непонятном мне гортанном языке. Больная с трудом перевела на меня глаза и, сделав усилие, произнесла:

— Вы русский?

Услышать родную речь здесь я ожидал всего менее.

— А вы, вы тоже русская? — невольно спросил я в свою очередь.

Девочка-арабка замахала мне рукой и приложила палец к губам в знак того, чтобы я молчал. Больная тяжело вздохнула и стала шевелить губами. Я прислушался.

Мне показалось, что она шепчет какое-то незнакомое слово, что-то вроде «Тотелос».

— «Тотелос?» — повторил я за нею.

Она качнула головой и снова зашептала.

— «Даделус!» — расслышал я наконец, снова повторил, но всё-таки ничего не понял.

Она закрыла глаза, показав этим, что я произнёс верно.

— Что это такое? — спросил я. — Я не знаю.

Лицо больной конвульсивно подёрнулось.

— Маяк, маяк!.. — произнесла она настолько громко, что девочка-арабка, испугавшись, дрогнула и протянула к ней руки.

Я понял, что мне хотят объяснить что-то, может быть, дать какое-нибудь поручение относительно этого маяка. Значит, он должен лежать на моём пути.

— «Даделус»… маяк, — повторял я, — он стоит в Красном море?

Глаза закрылись и ответили мне: «Да».

— Хорошо, я иду теперь в Аден, — стал спрашивать я, — «Даделус» попадётся на нашем пути?

— Да!..

— Я не морской офицер, — пояснил я, — плаваю в первый раз и потому не знаю маяков. Но «Даделус» запомню, будьте уверены… Что же дальше?

Губы больной делали новые усилия. Наконец я едва расслышал:

— Махните три раза платком…

В первую минуту я опять ничего не понял. Мне показалось сначала, что она хочет, чтобы я сейчас стал махать платком зачем-то.

Больная, видя, что я не понял, забеспокоилась.

— Вы хотите, — вдруг сообразил я, — чтобы я, проезжая мимо этого маяка, махнул платком три раза, да?

Больная радостно улыбнулась.

— Да, да!..

— Я обещаю вам, что сделаю это. Что вам ещё угодно?

Глаза остались закрытыми, губы были неподвижны. Я выждал некоторое время, чтобы дать ей отдохнуть. Девочка-арабка не спускала с неё глаз. Я тоже молча смотрел и ждал.

— Что же дальше, что ещё хотите вы, чтобы я сделал? — снова спросил я.

Больная опять открыла глаза и глянула на меня, зашевелив губами.

Но как ни вслушивался я, ничего не мог разобрать.

Я приблизился к тахте, нагнулся почти к самому лицу больной, она заметалась на своём ложе и замотала головой. Говорить она, видимо, не могла.

— Больше ничего, только махнуть три раза платком, проезжая мимо «Даделуса»? Или ещё что-нибудь? — проговорил я, желая помочь ей.

Она затихла.

— Больше ничего?

Она закрыла глаза.

Что значили эти закрытые глаза, на этот раз я не мог объяснить себе. Неужели вся её просьба состояла в том, чтобы я махнул три раза платком у «Даделуса»?

Больная снова стала метаться по постели, но видно было, что теперь делает она это непроизвольно. Судорога исказила её лицо, и руки стали вскидываться, вздрагивая.

Девочка-арабка вдруг заволновалась, заговорила на своём гортанном языке, обращаясь ко мне и показывая на дверь.

Я стоял, не зная, что мне предпринять. Припадок больной усиливался. Арабка подбежала ко мне, схватила за руку и потянула к двери. Ясно было, что она хочет, чтобы я скорее ушёл, оставив её одну с больной, с которой она знала, что делать, и знала, как успокоить её. Она старалась, как только умела, показать мне это жестами. И почти насильно вытащила она меня за дверь и там поклонилась низко, приложив руку к голове. Она благодарила меня. Вероятно, по её мнению, всё, что от меня требовалось, я исполнил.

Она протянула руку по направлению, куда мне идти, и исчезла за ковром, бесшумно опустившимся за ней.

Я остановился, прислушался: всё было тихо. Звёздное небо сияло, освещая рассеянным, сумрачным светом землю. Вдали чернели здания Порт-Саида.

Послышался отдалённый свисток парохода. Он мне напомнил, что к двум часам я должен быть на палубе.

IV

На обратном пути я только заметил, что был заведён достаточно далеко и что мне приходится сделать довольно значительный переход. Я ускорил шаг. Тёмные постройки Порт-Саида приближались, однако, медленно. По моим часам было уже два, а я ещё не достиг построек. До меня донёсся новый свисток. Я не сомневался, что это отходит наш пароход. Ждать меня он, разумеется, не мог. Будь это ещё в другом порту, можно было бы рассчитывать на любезность капитана, но тут при входе в канал требовалось соблюдать очередь и задерживать её не представлялось возможности. В два часа пароход должен был тронуться. Было несомненно, что я опоздал.

Это было очень неприятно, но никаким, впрочем, не грозило особенным несчастием. Я сообразил уже, что мне надо было делать, и успокоился.

Я мог сесть на первый же хотя бы товарный пароход, который отходил в канал вслед за нашим, и завтра догнать наш в Суэце на другом конце канала, где он должен был остановиться часа на два перед тем, чтобы идти дальше в Красное море. Вся неприятность, значит, заключалась только в том, что переход по каналу мне приходилось сделать на чужом судне и заплатить за это.

Беда выходила невелика.

Когда я достиг набережной, оказалось, что наш пароход ушёл полчаса тому назад. Следующим отходил маленький американский, нагруженный керосином. Лоцман, проводник по каналу, явился уже на пароход, и на баке был уже прилажен огромный электрический фонарь для освещения пути.

Капитан-американец, которому я объяснил, в чём дело, охотно принял меня на палубу за довольно скромное вознаграждение.

После нашего щегольски опрятного, комфортабельно приспособленного для пассажиров судна американский керосинщик показался мне очень непривлекателен, но делать было нечего, приходилось провести на нём эту ночь в надежде, что завтра утром я снова попаду к себе.

Надежде этой, однако, не суждено было осуществиться.

Суэцкий канал настолько узок, что два судна разойтись в нём не могут. Поэтому при встрече один пароход должен притянуться на канатах к берегу, вплотную прижаться к нему, чтобы пропустить другой.

Весь канал разделён на участки, или станции, и швартоваться, то есть притягиваться к берегу, должно то судно, которое позже вошло в участок. Лоцманы знают очередь и следят за нею.

При благополучном случае можно пройти канал часов в двенадцать-четырнадцать, а при задержках переход может затянуться до двадцати двух часов.

Все суда, несмотря на силу своих машин, уменьшают в канале ход до самого тихого, чтобы по берегам не слишком осыпался песок, и без того засоряющий канал, так что приходится постоянно расчищать его землечерпательными машинами.

Машины эти только и делают, что переходят с места на место и работают без устали день и ночь.

Мы на американском керосинщике поползли тихо-тихо по каналу, освещая себе путь широким снопом электрического света. Ночь стояла жаркая, в каюте было душно. Я улёгся на палубе и заснул. Меня часто стала будить возня и брань небольшого экипажа при остановках и швартовании. Мы шли очень неудачно и попадали в очередь швартующихся.

Это узнал я, проснувшись на другое утро, когда ещё и половина канала не была пройдена нами.

Экипаж был измучен ночной работой и бессонницей. К тому же по составу он был очень немногочислен.

— Если пойдём так дальше, — заявил мне капитан, — то вы рискуете не застать вашего парохода в Суэце. Если он вас не будет ждать, то уйдёт наверное.

В этих словах было мало утешительного.

— Едва ли, — ответил я, — меня будут ждать. Ведь никто не знает, что я иду вдогонку на вашем пароходе.

— А вы из Порт-Саида не послали телеграммы в Суэц?

Сделать это мне не пришло в голову. Я не подумал, что можно было послать телеграмму.

— Как же теперь быть? — недоумевал я. — Может быть, мы ещё успеем?..

Капитан пожал плечами.

— Если не будет ещё остановок, — проговорил он, — такого неудачного перехода по каналу я не запомню. Всё нам приходится останавливаться, у меня люди из сил выбились… Авось больше не будет…

Но как нарочно встречные суда входили раньше нас на станцию, и нам приходилось возиться с остановками.

Не предвидя из этого ничего хорошего, я, злой и недовольный, стоял, опершись о борт, не обращая даже внимания на окружающее. Окружающее это было, правда, не особенно живописно. Спереди и сзади узенькая, как шоссейная дорога, лента воды, а по бокам жёлтый песок, то ровный, то холмистый, телеграфные столбы и деревянные тумбочки, особенно ненавистные, потому что они поставлены по протяжению всего канала, чтобы удобнее было останавливаться и закидывать на них канаты.

Самое оригинальное в Суэцком канале то, что тут соединяются все способы передвижения: сидишь на пароходной палубе и видишь, подходя к Суэцу, поезд железной дороги, отправляющийся в Александрию, а по другую сторону идёт караван верблюдов.

V

В Суэц я опоздал. Пароход наш давно уже ушёл.

— Я так и думал, — сказал мне капитан, — я предупреждал вас.

Но от этого мне не стало легче.

Теперь моё положение стало уже серьёзно неприятным. Я остался без вещей и денег, которые плыли теперь без меня на пароходе в Аден.

Следующий русский пароход должен был пройти Суэц только через две недели, и это время мне приходилось просуществовать здесь в ожидании. О вещах можно было телеграфировать в Аден. И оставить там для передачи мне. Но пока? Пока единственное, что оставалось мне, — терпеливо ждать. Были бы у меня деньги, можно было бы с приятностью и пользою провести время, поехать в Александрию, оттуда на пирамиды… Но с тем, что оставалось в моём кошельке, можно было едва-едва прожить в маленьком, не особенно приглядном жарком Суэце.

В первую минуту я растерялся настолько, что, когда мой капитан-американец, чтобы утешить меня, предложил продолжать путешествие на его пароходе, я согласился на эту комбинацию.

Капитан, впрочем, уверял, что его «Колумбия» — отличный пароход, быстрый ходок, что я увижу, как он пойдёт в открытом море, где не надо швартоваться при встречных судах, и что (это было главное) мы несомненно нагоним наш пароход, на котором я ехал в Аден, где он должен простоять сутки, чтобы запастись углём.

— На эти сутки можно смело рассчитывать, — уверял капитан, — они там простоят, запасаясь углём, а мы в это время и подойдём, непременно подойдём.

— Вы обещаете мне?

— О, без сомнения обещаю.

Я повеселел и согласился.

Американец взял на этот раз с меня довольно солидную плату.

Мы вышли в Красное море, самое жаркое, потому что в нём вода — как в огромном котле, нагреваемом с одной стороны пустынной Аравией, с другой — накалённым материком Африки. Жара стояла как на полке́ в бане. Воздух был густо насыщен водяными парами. Влаги в нём было до девяноста пяти процентов. Вечером она осаждалась, покрывая пароход как испариной и, собираясь на тентах, лилась с них ручьями. На палубе натекали большие лужи, как после сильного дождя.

Здесь, в Красном море, в первый раз увидал я летучих рыбок: маленьких, словно бабочки. Они стаями неслись над водою, ныряли и снова выпархивали.

В первый же вечер странное зрелище представило из себя освещение неба: с одной стороны алел, как зарево, румяный закат, с другой — светила луна с ярким зелёным отражением в море.

Спал я на циновке на палубе, с наслаждением растянувшись на досках и подложив, не под голову, а под шею только, гуттаперчевую надувную подушку. О тюфяке и думать было нечего, о пуховой подушке тоже: они слишком увеличивали жар и слишком грели.

Мы прошли мимо маяка, название которого оказалось не «Даделус», как неверно расслышал я, а «Дедалус».

Положение его поистине замечательно и в высшей степени своеобразно. Стоит он среди открытого моря. По горизонту не видно ни клочка земли: вода и небо только. Под самым маяком тоже нет земли, плещут волны, и высовывается он прямо из них на тонких железных подставках, как на паутинных ножках.

Скала, на которой утверждён он — подводная, на несколько футов ниже поверхности моря. На этой скале сделаны железные устои, а на них — железная будка с фонарём. Вот и всё.

И там, в этой раскалённой солнечными лучами будке, среди воды всё-таки живут люди и руководят освещением маяка.

Мы прошли мимо него настолько близко, что простым глазом можно было различить не только переплёт устоев, фонарь и перила балкончика, окружающего будку, но окно в ней и два стоявших на нём цветочных горшка с зеленью.

Я стоял на палубе и смотрел во все глаза. Ни в окне, ни на балкончике нельзя было различить живого существа.

Вероятно, люди спрятались от солнца, но конечно не пропустят идущий мимо пароход и смотрят на нас откуда-нибудь из глубины в бинокль или подзорную трубку.

Но кто эти люди, и зачем больная в Порт-Саиде поручила мне махнуть им платком три раза? Что это значит?

Кто эта больная русская, какая связь у неё с жителями маяка, и какое имеет она к ним отношение?

Напрасно любопытство дразнило меня этими вопросами. Они казались мне настолько таинственными и непонятными, что я не мог даже сделать по этому поводу хоть каких-нибудь предположений или догадок.

Мне оставалось только точно исполнить данное мною обещание.

И, проходя удивительный по своему положению маяк «Дедалус», я махнул три раза платком, как мне это было указано.

Тогда я не мог узнать, видели мой сигнал или нет, и только впоследствии пришлось мне удостовериться, что видели.

VI

На другой день с утра море заволновалось, и подул горячий, не принёсший никакой прохлады ветер. Мало-помалу палубу и всё, что было на ней, стала покрывать мельчайшая пыль, нежная, как пудра. Воздух вдруг сделался сухим и пожелтел. Жар усилился. Волнение развилось такое, что вода начала захлёстывать через борт. Наконец совсем жёлтые сумерки окутали всё кругом, и только солнце виднелось сквозь них большим медно-красным кругом. Пыль неслась вместе с ветром, застилая горизонт и затрудняя дыхание. Кожа сохла и морщилась. Ни до чего нельзя было дотронуться — всё покрывал густой слой пыли.

Это была гроза внутренних степных пространств Африки, так называемый хамсин, гораздо менее, правда, опасный на море, но всё-таки очень неприятный.

Маленький пароход-керосинщик, на который попал я по воле судьбы, болтался на волнах, как ванька-встанька. Его неумолимо бросало из стороны в сторону, и качка вызывала невольную досаду и увеличивала дурное расположение духа, в котором я находился и без неё. Морскою болезнью я не страдал. Это казалось большим облегчением.

Нас качало и обдавало пылью в течение, по крайней мере, трёх часов. Затем ветер начал стихать, и волны — укладываться.

К вечеру настолько стихло, что мы, ощутив оттого достаточную приятность, решили провести время весело. У капитана нашлись апельсины и белое лёгкое вино. Сделали крюшон, который имел серьёзный, впрочем, недостаток, потому что его приходилось пить тёплым. Льду не было. Американцы, однако, нашли напиток слишком слабым и стали прибавлять к нему коньяку.

Не рассчитали ли они своих сил, или уже чересчур усердно сдабривали тёплый крюшон коньяком, только через некоторое время они сильно захмелели.

У меня тоже голова слегка закружилась. Я прилёг отдохнуть.

Помню, заснул я быстро, словно камень в воду канул. Меня охватил какой-то тяжёлый, давящий сон…

Проснулся я от неожиданного толчка. Пароход дрогнул и остановился.

Я открыл глаза. На небе светил серп месяца, линия горизонта была в тумане. Волны лениво поплёскивали. Пароход стоял на месте и не двигался, несмотря на то, что машина работала, напрасно пеня воду за кормою.

Послышались крики, команда и брань.

Несколько человек кинулось к лодкам.

Оказалось, мы наскочили на риф, и нос парохода со всего маху крепко врезался в коралловый слой, на фут скрытый под водою.

Пароход стал твёрдо. Осмотрели трюмы. Пробоины, по счастью, нигде не оказалось. Дали машине задний ход. Попытка вышла совершенно напрасной.

Капитан топал ногами и отчаянно ругался. Он обвинял во всём своего помощника, помощник кричал на него. Дело чуть не дошло у них до рукопашной. Наконец, накричавшись вдоволь, они сошлись и стали обсуждать положение. Машину остановили.

Звёзды и луна светили безмятежно, и также волны плескали, как будто не случилось ничего особенного, но я понимал, что теперь для меня не было никакой физической возможности догнать наш пароход. В первую минуту это меня беспокоило более всего, потому что непосредственной опасности на рифе не предвиделось. Керосинщик оказался настолько крепок, что выдержал толчок, не дал течи, и с этой стороны всё обстояло благополучно. Мы могли стоять здесь в безопасности. Вопрос заключался лишь в том, как выбраться отсюда.

Прислушавшись к разговору капитана с помощником, я увидал, что они не могут определить место, где мы находимся. Надо было ждать завтрашнего полдня для наблюдения.

Капитан настаивал на том, что нас снесло течением с правильного пути в сторону. Помощник же доказывал ему, что он неверно проложил курс и что, по его расчёту, мы были у самого берега Африки.

Земли, однако, не было видно, и это служило главным основанием возражений капитана.

Он говорил, что берег в этих местах на карте гористый, и будь мы у берега, мы непременно видели бы горы.

Мне это казалось совершенно справедливым, но на рассвете пришлось убедиться, что не всё справедливо, что кажется таким.

До рассвета мы не спали. И как только появились первые лучи солнца, стали вырисовываться очертании высоких гор с западной от нас стороны. Ночью их застилала особая, свойственная Красному морю мгла, тем более предательская, что при ней горизонт кажется совершенно открытым. К утру мгла эта рассеялась, и сначала верхи гор, потом самый берег ясно выступили из неё и оказались совсем близко.

VII

В полдень было определено наше место с точностью. Мы стояли на рифе, всего в четырёх милях от берега и настолько удалились в сторону от обычного пути пароходов, что они не могли увидать нас. Всякие сигналы, стало быть, оказывались напрасными.

На мачту всё-таки подняли шар для очистки совести, что по международной сигнализации означает «прошу помощи».

При дневном осмотре выяснилось, что пароход своими средствами сняться с рифа не в состоянии. Всякие попытки в этом отношении были бы ненужной и совершенно лишней тратой сил. Но стоять в бездействии и ждать тоже было нельзя, потому что не предвиделось, чтобы сюда могло заглянуть какое-либо судно.

Капитан решил отправить своего помощника на парусной маленькой лодке в открытое море в надежде, что он встретит какой-нибудь пароход и даст знать о нашем несчастии.

Помощник взял с собою четырёх человек из экипажа, захватил пресной воды в бочонок, провизии на семь дней и отправился.

Мы долго смотрели вслед уходящей лодочке до тех пор, пока не скрылся на горизонте её парус.

Сели обедать, потом легли спать. Проснулись вечером. Солнце стояло низко. Все были не в духе. Разговор не клеился. Жара стояла сильная. Запах керосина, которым был пропитан пароход и к которому я было принюхался, снова начал беспокоить меня. Было скучно и несносно. Обречённые на бездействие люди слонялись по палубе, как сонные мухи.

Вдруг из-за выдавшегося от берега мыса с севера показались косые паруса, похожие на те, что египтяне изображали на своих барельефах.

Они медленно и плавно приближались к нам. Можно было различить, что под парусами двигалось пять барж. Одна из них на виду у нас повернула назад и ушла на север, обратно в море. Остальные четыре разделились на две пары и направились к концам рифа, имевшего вид огромного полукольца. Мы приткнулись к нему в самой середине. У концов рифа баржи остановились.

Не было сомнения, что это туземные африканские суда и что едва ли они пришли с мирными целями.

Мы собрали у себя нечто вроде военного совета.

Численность экипажа, уменьшенная на пять человек, отправившихся в море на шлюпке, была очень невелика. Нас вместе с поваром и тремя кочегарами осталось всего восемь душ. Тут только, сосчитавшись, заметили мы, что нас шло на пароходе тринадцать — несчастное число, и все недружелюбно посмотрели на меня, потому что я был тринадцатым.

Общее нервное, раздражительное состояние, по-видимому, не знало уж, к чему придраться.

— Знал бы я, что нас будет тринадцать, ни за что не взял бы вас, — сердито проворчал мне капитан.

Я ему напомнил, что он сам меня уговаривал и что мне было бы гораздо лучше, если б я не поддался его уговорам.

Стемнело. На баржах зажглись огни и стали сигналить, как бы переговариваясь между собою. На берегу тоже показался огонёк. Он то вспыхивал, то угасал, и на баржах в ответ ему махали фонарями.

На нашем военном совете выяснилась только полная наша слабость и совершенная невозможность противостоять какому-нибудь нападению.

В качестве огнестрельного оружия на пароходе было два револьвера: у меня и у капитана. Маленькая сигнальная пушка не могла идти в расчёт, потому что зарядов к ней не оказалось. Из холодного оружия были только ножи — перочинные и кухонные.

С таким арсеналом трудно было организовать защиту, да ещё всего только из восьми человек. Неприятель же, по-видимому, был довольно многочисленный.

Решено, однако, было не сдаваться сразу и сделать всё возможное, чтобы защищаться. Мы вооружились ломами и тяжёлыми тентовыми стойками.

Затем, и это казалось нам самым существенным, были проведены брандспойты из машинного котла, с тем чтобы обдавать кипятком нападающих.

Это было всё, что мы могли сделать.

Более всего мы надеялись, конечно, на помощь, которая должна была подоспеть к нам, если наша шлюпка встретит пароход в море. Но вопрос заключался в том, встретит ли она его и явится ли он к нам вовремя…

Мы делали всевозможные предположения, высчитывали вероятность, и, как всегда в таких случаях, одним казалось, что всё окончится к лучшему, другие, наоборот, ничего хорошего не ждали.

VIII

Мы не спали всю ночь. На восходе солнца все четыре баржи, за которыми мы зорко наблюдали, пришли в движение. Они поставили паруса и стали подходить, по две с каждой стороны, к пароходу.

Было уже настолько светло, что можно было различить двигавшихся на них людей. Это был черномазый сброд. Большинство были голые, иные были в белых бурнусах. Толпа состояла из негров, абиссинцев и арабов. Женщин и детей не было видно. На парусах сидели мальчики-подростки.

Мы начали считать неприятеля. Их было по крайней мере до ста человек.

Подойдя довольно близко к пароходу, баржи спустили долблёные челноки. Челноки эти лежали грудою у них на палубах.

В каждом челноке помещалось по двое человек. Они спустились вдруг на воду, словно их из мешка высыпали, и засновали вокруг парохода, постепенно стягиваясь к нему. Впереди других был челнок араба с такими выразительными, горящими глазами, что я их помню и по сей час. Он быстро ворочал головой, покрикивал что-то остальным и оглядывал пароход и его палубу, стараясь, видимо, распознать, сколько у нас народа.

Мы, все восемь человек, стояли на виду, не зная хорошенько, что начать.

Мы ясно видели, что опасность надвигается на нас, но пока ничего ещё не могли предпринять.

— Командуйте! — сказал я капитану, безмолвно смотревшему на приближавшиеся челноки.

— Что ж вы хотите, чтобы я командовал? — улыбнулся он. — Самое большее, что мы можем, выстрелить из наших двух револьверов. Такой залп едва ли устрашит их. Напротив, только рассердит.

— Пошлите людей к брандспойтам!

Капитан приказал отправиться двум матросам к насосу.

Но по тому, как они пошли исполнять его приказание, почувствовалось уже, что всякий из нас в душе сознаёт бесполезность сопротивления.

Восьми безоружным трудно было противостать целой сотне.

Челноки приближались, и сидевший на них народ гудел, переговаривался и покрикивал.

Вдруг гул их голосов слился в общий неистовый, дикий крик, они хлынули к бортам, и не успел я опомниться, как вокруг меня на палубе замелькали чёрные рожи, затопали босые пятки и замахали голые руки.

Это был буквально один момент. Как они взобрались так быстро со своих челноков на всё-таки более или менее высокие борта парохода, я до сих пор понять не могу.

Как рой пчёл, облепили они нас, произошла сумятица, в которой немыслимо было разобрать ничего. Я поднял руку с револьвером и выстрелил наугад, ни в кого не целясь, кажется, на воздух даже.

В ту же минуту меня больно ударили по руке, схватили сзади, стиснули мне локти, повалили и насели на меня.

Я делал отчаянные усилия, чтобы освободиться, выворачивался и выбивался, защищаясь, впрочем, бессознательно, так, в силу какого-то нелепого упрямства.

Мне казалось, что я долго боролся и непременно высвободился бы, если бы не тяжесть, которая давила мне грудь и ноги. Я не сразу распознал, что тяжесть эта была трое человек, сидевших на мне и обвязывавших меня верёвками.

Вероятно, на самом деле всё это произошло гораздо скорее, чем мне думалось.

Меня связали, отнесли на ют и положили лицом вверх, к небу.

В виски у меня стучало, в ушах стоял шум; я не знал, что сталось с остальными моими товарищами по несчастью.

«Вот оно, — думал я, лёжа на спине, глядя в небо и не имея возможности, благодаря опутавшим меня верёвкам, двинуть ни рукой, ни ногой. — Вот оно, случилось!..»

А что, собственно, случилось? Меня схватили, связали, положили, ну, а потом что?

«Убьют?» — спросил я себя, и сейчас же сообразил, что если бы хотели убить, то уж покончили бы, вероятно, со мной теперь, а не стали бы связывать.

И решив, что меня не убьют, я нашёл, что это очень хорошо, и испытал даже некоторое удовольствие.

Строго говоря, мне положительно нечего было жалеть в этой жизни. И на восток я отправился, потому что жил на свете один-одинёшенек. Ни особенных связей с землёй не было у меня, ни родных, ни близких, и жизнь никогда не улыбалась мне особенно, а между тем, когда явилась опасность расстаться с этою жизнью, я радовался, что опасность эта миновала.

IX

Я не знаю, какая судьба постигла капитана несчастного керосинщика и остальной экипаж. Больше мне не пришлось увидеть их.

Меня, связанного, снесли с юта на баржу, которая была уже подтянута к борту парохода, и опять положили на палубу лицом кверху.

Кто-то накинул мне на голову тряпку, очевидно, в предупреждение солнечного удара.

Смерти моей положительно не хотели.

Тряпка, однако, закрыла мне глаза. Вскоре по лёгкому крену зашевелившейся баржи я понял, что мы пошли под парусами.

Вокруг слышался говор на непонятном мне языке. Говорили довольно тихо. Вероятно, делёж добычи был окончен, и не было причин для спора…

Утомлённый бессонною ночью, пережитыми впечатлениями, борьбою и непроизвольным положением связанных рук и ног, я впал в полузабытьё, сквозь которое перестал сознавать окружающее…

Мне казалось, что я, покачиваясь, несусь в воздушном пространстве, и несусь куда-то далеко-далеко, откуда и вернуться нельзя…

Вернула меня к действительности остановка баржи.

Судя по толчку, с которым она остановилась, мы приткнулись к песчаной отмели берега.

Здесь меня развязали. Я мог расправить тело и оглянуться.

Баржа стояла действительно у отмели, шагах в пятнадцати от берега. Впереди высились горы, сзади расстилалось море.

Я посмотрел направо и налево: парохода нашего не было видно. Они отвезли меня достаточно далеко, и теперь я был всецело в их власти. Теперь, если бы даже и вернулась на риф наша шлюпка с помощью, помощь эта была для меня не действительна. И тут только, поняв, что исчезла для меня всякая надежда на спасение, я увидел, что до сей минуты верил ещё в него и ждал.

Я ждал бессознательно, но обманувшись в своём ожидании, глубоко почувствовал это, и в первый раз мне стало тоскливо и страшно.

Один из черномазых дал мне пинка и показал знаком, чтобы я слез вслед за другими в воду…

У этого черномазого в руках был круглый деревянный, обтянутый кожею щит и копьё, которым он пригрозил мне на всякий случай, для вящего, вероятно, внушения…

Я снял купленные в Порт-Саиде холщовые башмаки, взял их в руки, засучил панталоны и сошёл в воду, послушно зашлёпав по ней по направлению к берегу…

Черномазый со щитом шёл за мною по пятам.

На берегу он потребовал от меня, чтобы я отдал ему башмаки. Я, конечно, отдал. Он поставил их на песок, влез в них ногами, потоптал, сделал несколько шагов, остался недоволен и махнул рукою. Он скинул башмаки и показал мне, что я могу взять их обратно.

Босиком ему было удобнее…

Я этому очень обрадовался, потому что мелкие ракушки, усеявшие песок, пребольно давили и резали подошвы…

Платье и рубашка на мне были изорваны. Вместо шляпы, утраченной ещё во время борьбы, была пожертвованная мне неизвестным милостивцем тряпка, которую я обвязал наподобие чалмы.

Мы вышли на берег у пригорка, довольно высокого, и теперь направились к нему.

Приближаясь, я увидел, что попал в страну не вовсе пустынную, но с известными признаками общественной жизни.

По крайней мере, на пригорке торчало сооружение человеческих рук — нечто вроде устроенной из жердей вышки, служащей, вероятно, береговым знаком.

В самом пригорке была сделана пещера с входом, защищённым земляным валом. Из пещеры вышли нам навстречу люди — как оказалось впоследствии, проводники верблюдов. Верблюды лежали по другую сторону пригорка в тени…

В пещеру вошли не все, вероятно, главные только. Остальные расположились на берегу и стали раскладывать костёр. Меня посадили тут же поодаль и снова связали мне руки, закрутив их назад.

Одну минуту у меня мелькнула мысль: «А что как этот костёр — не для кого иного, как для меня, чтобы сделать из меня жаркое?»

Но над костром устроили небольшой треножник из палок и привесили к нему маленький котелок, куда налили воды из принесённого с баржи бочонка, очевидно, захваченного с парохода…

Воду засыпали крупою и, когда она вскипела, заправили её кусками сала.

Удушливый чад от этого варева доносился до меня ветром и вовсе не возбуждал аппетита. Впрочем, есть мне не хотелось…

X

Позавтракав, или пообедав (уж Бог их знает), черномазые принялись переносить с баржи на берег награбленные на пароходе вещи. Поживиться им там пришлось немногим. Керосина, составлявшего груз, они не тронули и удовольствовались, очевидно, имуществом капитана, его помощников и матросов.

Они вынесли несколько сундуков, узлы с платьем, тюфяки, мотки верёвок и свёртки парусины.

Когда всё это было уложено на верблюдов, караван тронулся прочь от моря.

Часть народу осталась на барже.

Приставленный ко мне воин погнал меня перед собою вслед за караваном.

Верблюды были одногорбые, маленькие и шли не особенно быстро, так что следовать за ними было не трудно.

Мы направились наискосок от лукоморья к горам, высившимся вдали. Местность была песчаная и холмистая. Зелени не было никакой.

Растительность состояла из деревьев-кустов, тёмно-коричневых, покрытых колючками, цеплявшимися беспрестанно за платье.

Сначала мне казалось, что мы идём без дороги, потому что под ногами расстилался повсюду одинаковый серый, усыпанный раковинами песок.

Но потом я увидел по попадавшимся обветренным верблюжьим костям, что направление выбрано не случайно и что мы двигаемся по торному пути.

Изредка я оглядывался на видневшееся вдали море, мысленно прощаясь с ним. Там, где-то далеко в этом море, шли европейские суда и пароходы, могшие спасти меня и вернуть к своим… И вернуться я мог только через это синевшее море, от которого с каждым шагом теперь удалялся всё больше и больше… Наконец оно вовсе исчезло за холмами.

Потеряв его из виду, я потерял последний признак связи своей с прежнею жизнью. Всё, что было, ушло безвозвратно, а что будет и что ждёт меня впереди, было для меня таинственно, неизвестно и определённо в одном только смысле — мне грозила несомненная неволя…

Мы долго шли по песку между колючими кустами. Холмы становились выше. Дорога извивалась между ними.

За одним из холмиков открылась куща кустов несколько повыше, и тут мы остановились.

Мы сделали, судя по солнцу, довольно большой переход, но я не чувствовал усталости. Мне казалось, что я могу ещё долго идти. Вероятно, нервы у меня были настолько приподняты, что я вследствие внутреннего волнения не замечал физического утомления.

Я не сразу разглядел и понял, что остановились мы возле колодца.

Колодец представлял из себя широкую круглую яму с ровными краями, спускавшимися воронкой к середине. На дне зеленела покрытая тиной и плесенью вода. Вокруг колодца были устроены из глины, тщательно смазанные, круглые корыта, имевшие вид пирожков, какие делают дети из формочек.

В эти корыта налили воды для верблюдов, а люди спускались к воде, становились на колени, поднимали глаза к небу, шептали, очевидно, молитву, потом черпали воду деревянными ковшами и бережно пили…

Я бы тоже был не прочь напиться, но зелёная вода казалась мне настолько отвратительной, что я не решился попросить, чтобы мне дали её попробовать… Впрочем, жажды особенной я не ощущал, голода — тоже, однако мне не доставало чего-то. Я вспомнил, что не курил всё время, и мне ужасно захотелось покурить…

Это было первое лишение, которое мне пришлось испытать в плену.

Я попытался было объяснить — как мог — своё желание провожатому. Он серьёзно выслушал меня, кивнул головою, посоветовался со своими, развязал мне руки и успокоился… Очевидно, он понял мою попытку в том смысле, что я прошу, чтобы меня развязали…

Я и за это остался благодарен.

Мы тронулись опять в путь после недолгого отдыха.

С развязанными руками идти мне стало гораздо легче.

Я бодро зашагал сначала, но мало-помалу ноги дали себя почувствовать. Прежде я шёл и не замечал их, теперь они словно отяжелели, и приходилось уже при каждом шаге сознавать усилие, необходимое, чтобы сделать его.

Я изо всех сил, однако, старался бодриться. Я понимал, что чем я окажусь сильнее и выносливее, тем лучшее вызову к себе отношение.

Я не знал, долго ли ещё придётся идти, и не мог соразмерить свои силы, но делать было нечего, и я шёл, напрягая все свои способности, чтобы делать это как можно лучше…

XI

Черномазые, видимо, привычные к ходьбе, спокойно шагали, выворачивая босые пятки.

Сначала мне казалось, что тяжесть в ногах у меня временная, проходящая, что стоит только перетерпеть её, и привыкнешь. Но чем больше передвигал я ногами, тем становилось труднее и мучительнее. В коленях начала ощущаться боль, ступни горели, во рту пересохло. Я боялся, однако, остановиться, потому что меня могли погнать насильно, ударить, побить…

Они сами шли, значит, и я должен был идти…

Жара стояла в воздухе, почва была накалена…

Этот день моего пленения был для меня целою вечностью: точно с незапамятных времён меня заставили идти, и я, как Агасфер, в течение столетия не знал покоя и отдыха.

Суставы начали ныть до того, что каждый шаг становился пыткою… И пытка эта продолжалась неумолимо и безжалостно.

Когда-нибудь и куда-нибудь мы должны же были, однако, прийти. Я утешал себя этим, но сильно сомневался, что выдержу до конца.

Минутами я готов был упасть: сил не было, но тут мне пришлось убедиться в выносливости и живучести человеческой природы. Несмотря на то, что сил у меня не было и я готов был упасть, я всё-таки шёл.

Один из черномазых приблизился ко мне и сунул мне в руку морской сухарь.

Сухарь был твёрд, как дерево, и пах керосином. Я попробовал грызть его — больше для развлечения, чем для утоления голода. Но когда я отгрыз, разжевал и проглотил первый кусок, я почувствовал, как мне хотелось есть…

И я с жадностью принялся за твёрдый, пахнувший керосином сухарь и съел его с удовольствием…

Солнце давно уже клонилось к западу и вдруг исчезло за высокими горами. Стало темно. В небе зажглись звёзды. Луна ещё не всходила…

Мы остановились.

Мне показалось, что остановились мы как раз в ту минуту, когда последние мои силы истощились, и я больше не мог сделать ни шагу.

Я не опустился, а буквально повалился на песок, растянулся на нём и закрыл глаза.

Боль в ногах была похожа на зубную. Сердце сильно билось, в виски стучало.

Как только закрыл я глаза, так с поразительной ясностью представилась мне картина нападения на пароход. Замелькали голые руки, чёрные лица, и я увидел снова свалку со всеми подробностями: как будто она вторично происходила вокруг меня…

Голова закружилась. Я поднял веки. Надо мной блестели тихие звёзды чужого мне южного неба, ещё более прекрасного, чем северное. В самой середине горело яркое созвездие Скорпиона с изогнутым хвостом и лучистым, заметно светящимся глазом.

Черномазые разложили костёр и прилаживали котелок над ним.

Мысли у меня путались, но я старался сообразить, остановились ли мы на ночлег или только для отдыха, после которого опять начнётся для меня пытка ходьбы?

Подняться и снова идти я был решительно не в состоянии.

Пусть делают со мной, что хотят — я не встану, и не только не встану, не шевельнусь даже, потому что и подумать не могу о малейшем движении.

Ноги и руки у меня были налиты, словно свинцом.

«Пусть меня бьют, — думал я со злобой, доставлявшей мне даже своего рода удовольствие, — пусть делают, что хотят, со мной — я не тронусь!..»

Меня, однако, не тревожили, словно забыли обо мне.

С верблюдов снимали вьюки, распаковывали их и доставали ковры. Было похоже на то, что мы заночуем здесь.

«Слава Богу! Но завтра снова идти!»

«Завтра», однако, было не близко. До завтра оставалось несколько часов, в течение которых, вероятно, меня не тронут…

Глаза снова сомкнулись, и на этот раз так, что я не мог уже и их открыть. Шевельнуть веком не мог я от усталости и заснул, думая о том, что завтра снова станет жечь яркое солнце и снова мне придётся идти…

Заснув, я погрузился в состояние полного забытья, которое продолжается очень долго. Я ничего не видел, ничего не чувствовал, ничего не ощущал.

Потом мне привиделся сон, довольно беспорядочный и нелепый: передо мною тянулись рельсы железной дороги бесконечной, уходящей в пространство нитью. Под рельсами лежали шпалы, ровные и обточенные, словно они были сделаны, как фортепианные клавиши, из слоновой кости. И вот я должен был идти по этим клавишам, но сколько ни шёл, всё-таки не подвигался. Клавиши бежали вперёд под моими ногами и оставляли меня на прежнем месте…

И вдруг взошло солнце и ослепительно блеснуло мне прямо в глаза…

Я открыл их.

XII

Я открыл глаза и сощурился от ослепительного блеска, только это было не солнце, а электрическая лампочка.

Я лежал на мягком тюфяке в каком-то странном, очень узеньком, но вместе с тем очень уютном помещении. Это было что-то среднее между каютой, каретой и отделением вагона.

Двое людей, оборотись ко мне спиной, стояли нагнувшись над столом-полочкой, на котором были разложены бумаги, и спорили.

Они говорили по-английски. Речь у них шла о каких-то вычислениях, касающихся тяжести и соответственной силы для её подъёма.

Ни черномазых, ни их костра, ни звёздного неба не было… Рельс и клавишей тоже.

Я знал, что черномазые были наяву, а рельсы и клавиши во сне, но не мог никак понять, в грёзах или в действительности было то, что я видел теперь перед своими глазами.

Я совершенно определённо чувствовал под собой мягкий тюфяк, видел свет электрической лампочки, слышал разговор двух людей, но вместе с тем помещение, в котором я очутился, было совсем не похоже на что-нибудь виденное мною до сих пор, и если это не во сне, то каким образом попал я сюда прямо с ночлега в пустыне, куда загнали меня насильно?

Я попробовал ущипнуть себя. Щипок вызвал ясное ощущение боли, как это бывает, только когда бодрствуешь…

Нет, я не спал.

Мне пришло в голову, что я галлюцинирую. Правда, о такой реальной галлюцинации я не слыхал и не читал никогда, но объяснение это мне казалось самым подходящим… Некоторое время я боялся шевельнуться, даже дохнуть…

Я опасался, что при движении моём галлюцинация исчезнет, и я снова увижу тогда пустыню, костёр и моих мучителей, черномазых.

Несмотря, однако, на это опасение, или именно вследствие него (так уж странно устроен человек), я почти сейчас же постарался, чтобы галлюцинация исчезла. Мне захотелось проверить себя. Я резко двинулся и кашлянул.

— Проснулся! — сказал один из разговаривавших, не оборачиваясь.

Другой обернулся и поглядел на меня. Лицо у него было не старое, с белокурыми усами и умными серыми глазами.

Он приблизился ко мне, пощупал мне голову, вернулся к столику, взял с него фарфоровую кружку и подал мне её…

— Пейте!..

Когда он отходил от столика, я заметил, что над этим столом был целый ряд всевозможных кнопок, рычагов и рукояток.

В кружке оказался крепкий, наварный бульон, похожий скорее на эссенцию.

Я выпил его с удовольствием.

— Пора опускаться, — сказал в это время стоявший ко мне спиною у стола.

— Сейчас! — ответил белокурый, оставил меня и начал повёртывать рычаги и рукоятки над столом.

Другой низко нагнулся над вделанной в стол трубою…

Они начали обмениваться отрывочными и совершенно непонятными для меня словами, похожими по своей краткости на междометия…

— Гоп!

— Тран…

— Вир…

— Вир, вир, гоп!..

«Неужели мне всё это представляется только?» — подумал я.

Эти восклицания, повторяющиеся и бессмысленные, были очень похожи на звуки, чудящиеся в бреду…

Впечатление бреда усиливалось ещё непрерывным гулом, стоявшим где-то близко, словно кругом меня. Я только что распознал этот гул и, распознав его, стал прислушиваться.

Гудело с завыванием, словно ветер в трубе зимою во время вьюги…

И как бы на фоне этого гула продолжали раздаваться непонятные возгласы:

— Вир…

— Трон…

— Лёч!..

— Трон… Вир!!..

«Нет, это бред, это бред», — решил я и вдруг, ощутив страстное желание услышать свой голос, запел…

Я запел тривиальный мотив шансонетки, но мне показалось, что он удивительно подходил к непрерывному гулу, стоявшему у меня в ушах…

Белокурый обернулся ко мне и повелительно произнёс: — Тссс!..

Я замолк.

Повертев рычаги и рукоятки, он снова приблизился ко мне, на этот раз с рюмкой…

— Где я? — спросил я, взяв у него рюмку, которую он мне протягивал.

Он не ответил на вопрос, а опять проговорил только:

— Пейте!..

Больше я ничего не помню. Я вдруг словно погрузился в тёмный мешок, и всё исчезло. Я перестал сознавать и чувствовать…

XIII

Неужели всё это оказалось сном?.. Всё с самого начала, с самого Порт-Саида?

И Красное море, и пароход-керосинщик, и Суэцкий канал, и маяк «Дедалус», и дикие, и нападение их, и всё, что было потом — неужели мне грезилось всё это?

— Да неужели? — повторил я себе, очнувшись и вскочив на ноги.

Вдали виднелись постройки города с высокой башней маяка в стороне моря. Я узнал их очертание. Не было сомнения — это Порт-Саид.

Так я проспал и видел всё во сне!

И хотя мне должно было быть всё равно, видел ли я сон или переживал действительность, потому, во-первых, что это уже прошло, а во-вторых, все мои впечатления были совершенно реальны, я очень обрадовался тому, что это был только сон.

Но сколько же времени проспал я?

Судя по солнцу, было ещё утро.

Значит, я вчера с вечера заснул после своего странного посещения больной.

Да была ли ещё и эта больная, может быть, мне и она приснилась?..

Обрадовавшись, я направился к Порт-Саиду.

Платье на мне было изорвано, на голове вместо шляпы была накручена тряпка.

Тряпка была точь-в-точь такая, какую мне дали, как я помнил, черномазые во сне.

Это меня смутило.

По мере того, как я продвигался, меня начинала смущать тоже боль в ногах.

Человек, проспавший ночь хотя бы даже и под открытым небом, не мог чувствовать такой усталости. От сна ноги не заболят.

Я спешил, однако, к Порт-Саиду, как к обетованному месту, где должен был узнать решение загадки.

Попав, наконец, на улицу, я заглянул в окно первого магазина, где было выставлено зеркало, и ужаснулся своему виду. В истерзанном платье, с тряпкой на голове, я был похож на оборванца в полном смысле этого слова.

Я вошёл в магазин.

Меня подозрительно оглядели и спросили, что мне нужно.

Сделано это было так, что я невольно потупился и мне стало стыдно…

— Которое сегодня число? — спросил я по-французски.

Меня не поняли.

Я повторил свой вопрос по-английски…

Приказчики усмехнулись и объяснили мне, что они говорят и по-французски, и по-английски (и прескверно говорили, надо отдать им справедливость), но что они не могут взять в толк, почему для меня тайна, какое число сегодня…

— А между тем это так легко, — сострил один из них, — сегодня несомненно число, следующее за вчерашним.

Я совершенно не привык к такому обращению со мной приказчиков, но вместо того, чтобы рассердиться, я как-то глупо ухмыльнулся и не без труда пробормотал:

— Да, но я не знаю, какое было вчера число.

Это вызвало взрыв хохота.

— Тогда вспомните, что было третьего дня! — посоветовал мне другой приказчик, вероятно, такой же весёлый, как и первый.

— Третьего дня он, верно, пьян был! — решил третий.

И взрыв хохота повторился.

— Я вас спрашиваю, — произнёс я серьёзно и внушительно, — которое число сегодня, можете вы мне сказать это?

— Если ты будешь брать такой тон с нами, — возразил мне первый приказчик, очевидно, старший между остальными, — то тебя отсюда выведут!..

В это время вошёл в магазин покупатель в чистом, не таком, как было на мне, платье.

— Ну, ступай, — махнули мне.

— Да позвольте… — начал было я.

— Ступай, ступай…

Я пожал плечами и, стараясь сохранить достоинство, вышел.

— Много тут таких шляется! — пустили мне вслед.

Я направился в соседний магазин и там повёл себя умнее.

Я начал с того, что объяснил, что я здесь иностранец, русский, что со мною случилось несчастье — меня обобрали, и просил указать, где живёт русский консул.

В объяснении своём я старался держаться общих выражений, не вдаваясь ни в какие подробности.

Наученный уже опытом, я боялся спросить, какое число сегодня, чтобы не подвергнуться снова насмешкам. Я поискал только глазами, нет ли стенного календаря где-нибудь, и нашёл его над конторкой. Это был обыкновенный отрывной календарь, но, взглянув на него, я разинул рот от удивления: на листке календаря стояла большая цифра восемь.

Пришли мы в Порт-Саид второго числа. Это помнил я отлично, потому что записал наше прибытие в записную книжку, оставшуюся с прочими вещами на пароходе.

— Неужели сегодня восьмое число? — спросил я.

Мне ответили, что «да, сегодня восьмое июля». Это значило, что или всё пережитое мною случилось на самом деле, или я проспал шесть дней.

XIV

Но шести дней проспать я не мог. Конечно, это было немыслимо.

По дороге к консулу я подсчитал дни — всё вышло, как по писанному: второго мы пришли в Порт-Саид, в тот же день ночью, в два часа, я ушёл на керосинщике. По каналу мы шли двадцать часов; третьего, в девять часов вечера, были в Суэце — вышли через два часа. На другой день, четвёртого, прошли «Дедалус»; пятого с утра дул хамсин, а ночью мы сели на риф; шестого отправили лодку с помощником, а вечером увидели баржи. На другой день было нападение черномазых… Это было вчера, седьмого. Целый день я шёл…

А сегодня очутился снова в Порт-Саиде. Сегодня же восьмое число. Всё было совершенно верно. Непонятно было одно только, как я попал обратно сюда, в Порт-Саид?

Консул принял меня недоверчиво и подозрительно оглядел с ног до головы.

Он не посадил меня, хотя и сам не сел, и заговорил со мной стоя.

— Вы русский?

— Да.

— Ваша фамилия?

Я назвал себя.

Консул поднял брови, как бы удивившись.

— Вы Николай Александрович Гринёв, дворянин? — переспросил он, сделав большие глаза.

— Да, я русский дворянин Николай Александрович Гринёв, — повторил я, потому что это было моё имя, отчество и фамилия… [20]

Консул несколько странно улыбнулся.

— Вы шли на пароходе «Добровольного Флота»? — проговорил он.

— И второго числа прибыл в Порт-Саид.

— Совершенно верно, — подтвердил консул.

— Значит, вы слышали обо мне?

— Об вас — не знаю. Капитан парохода заявил мне, что один из пассажиров, Николай Александрович Гринёв, не вернулся на пароход, и отдал мне его вещи и деньги, рассчитывая, что первым делом оставшийся пассажир отнесётся ко мне…

— Слава Богу! — невольно воскликнул я, обрадовавшись, что мои вещи и деньги были у консула. — Удивляюсь, как раньше не пришло мне в голову обратиться к вам.

— В самом деле, отчего вы не обратились раньше?

— Не понимаю. На меня точно нашло затмение. Когда я пять дней назад вернулся на набережную и убедился, что опоздал на свой пароход, я до того растерялся, что упросил капитана американского керосинщика, чтоб он взял меня.

Консул снова улыбнулся.

— Дальше?

— Дальше я отправился, пройдя канал, на том же керосинщике из Суэца, потому что не застал уже своего парохода.

— Куда же вы отправились?

— В Аден. Капитан рассчитывал, что мы можем захватить наш пароход там, потому что пароходу этому нужно было брать в Адене уголь, что задерживало его на сутки.

— Странно! — сказал консул.

— И очень неприятно, — подтвердил я, — мы сели на риф.

— На керосинщике?

— Да.

— Очень странно. Я не слыхал, чтоб за эти дни какой-нибудь американский пароход сел на мель…

— Вы и не могли слышать… Мы сели на риф с пятого на шестое. Шестого отправили лодку с помощником капитана на путь пароходов. В тот же день он, очевидно, не встретил судна, иначе вернулся бы с ним к нам на помощь вчера. А вчера на нас напали дикие…

— Позвольте. Вы говорите, что вчера на вас напали дикие?

— Да.

— На рифе?

— На рифе.

— И об этом не могло ещё прийти известия в Порт-Саид?

— Не только об этом, но и о том, что мы сели на риф. Оно придёт сюда, вероятно, только сегодня, самое раннее…

— Ну, а как же вы-то тут?..

Консул спросил это с таким твёрдым убеждением, что я одним его вопросом уличён уже во лжи, что я растерялся.

В самом деле, всякому должны были показаться мои слова невероятными. Я говорил ему, что известию по телеграфу было рано прийти, а между тем сам был уже в Порт-Саиде…

Только теперь сообразил я всю кажущуюся нелепость своего рассказа. А между тем ничего другого я не мог рассказать. Я развёл руками и ответил:

— Не знаю, как я очутился тут, но уверяю вас, что говорю правду…

XV

Я не мог решить, что было для меня хуже: физическое ли мучение вчерашней подневольной ходьбы или нравственная пытка, которую я испытывал теперь, стоя перед консулом, имевшим полную возможность доказать мне, что я лгу, не верить мне и потому презирать меня.

Со своей точки зрения он был совершенно прав. Поставив себя на его место, я должен был согласиться, что иначе, как с полным недоверием, нельзя было отнестись к моему рассказу.

Мне оставалось только уверять его, что я говорю правду, дать, пожалуй, честное слово, но он не мог придать никакой цены ни моим уверениям, ни моему слову, потому что видел меня в первый раз. К тому же растерзанный вид мой, в котором я предстал перед ним, также не мог внушить ко мне доверия…

— Вот видите, милостивый государь, — наставительно произнёс консул, — как ни странен, чтобы не сказать более, ваш рассказ, но мне кажется ваше появление у меня ещё страннее…

— Это почему? — спросил я, невольно удивлённый. — Что ж тут странного, что я обратился к вам, к кому же мне было прийти, как не к консулу?..

— Но вы пришли слишком поздно…

— В этом моя ошибка…

— И неловкость, — перебил меня консул, — неловкость, потому что настоящий Николай Александрович Гринёв был у меня в тот же день и получил свои вещи, деньги и паспорт…

У меня подкосились ноги, и я сел на подвернувшийся мне стул.

— Как настоящий Гринёв! — воскликнул я. — В какой «тот же» день явился он, и почему вы отдали ему мои вещи?..

— Гринёв явился ко мне, — пояснил консул, — второго числа поздно вечером, после того, что ушёл пароход, на который он опоздал…

— И вы так, по первому слову, отдали вещи и деньги?

Консул с достоинством покачал головою.

— Я не отдал по первому слову. Я просил его прийти на другой день за вещами. И он явился на другой день. Других заявлений у меня не было. Я, осмотрев предварительно вещи, предложил явившемуся описать мне их; он дал подробные указания и вполне точно определил, какая сумма его денег находилась у меня. Дальнейшие предосторожности мне казались лишними: я убедился, что имею дело с владельцем вещей, и отдал их ему под расписку…

— Но это обманщик! — вырвалось у меня.

Консул ничего не ответил, но по выражению его лица было ясно, что он считает обманщиком, конечно, не того, который явился к нему немедленно и, по-видимому, держал себя очень уверенно и доказательно, а меня, вдруг как бы с неба свалившегося через шесть дней, да ещё с рассказом о том, что вчера я сидел на рифе и был в плену у диких, а сегодня очутился в Порт-Саиде.

Наименее обидное, что он мог подумать про меня, что я сумасшедший.

— Позвольте, — заговорил я, стараясь призвать к себе всё своё хладнокровие, — если вы осмотрели вещи, то помните их. Я их вам тоже опишу в подробности. Денег у меня хранилось у капитана около трёх тысяч. Я сейчас скажу точно: я взял из них сто рублей, потом двадцать пять… Значит, оставалось две тысячи восемьсот семьдесят пять рублей…

— Нет, меньше, — сказал консул.

— Совершенно верно, — подхватил я, — капитан, верно, заплатил ресторатору за то, что я спрашивал на пароходе «extra», на несколько рублей тогда было меньше… А что касается вещей…

И я подробно стал рассказывать, какие были вещи у меня.

Должно быть, не столько описание вещей, сколько искренность моего отчаяния заставила консула отнестись ко мне теперь внимательнее и участливее. Он сел к столу и стал меня слушать, перестав уже улыбаться…

— Если б я желал вас обмануть, — наконец сказал я, — согласитесь, что не стал бы я настаивать, узнав, что настоящий Гринёв получил вещи, но уверяю вас, что я самый и есть Николай Александрович Гринёв… Вы отдали вещи под расписку?

— Да, она у меня хранится… К сожалению, я не мог удостовериться в подлинности руки, потому что на паспорте подписи не было…

Я тут только вспомнил, что на заграничных паспортах есть место для подписи владельца, но я забыл её сделать, как забывают большинство русских путешественников.

Я попросил показать мне расписку. На ней твёрдым, определённым и совсем не похожим на мой почерком были написаны моё имя и фамилия.

Судя по почерку, это был смелый мошенник — рука не дрогнула у него, когда он подписывал.

XVI

Хранившиеся у капитана три тысячи были единственным моим достоянием. Я их собрал, отправляясь на Восток, куда ехал без определённой цели, просто искать счастья.

Одинокий и бездомный, я не оставил в России ни близких родных, ни друзей. Знакомые были у меня, но к кому обратиться из них? Между тем необходимо было написать в Россию тут же при консуле, хотя бы для того, чтоб убедить его, что Николай Александрович Гринёв не кто другой, как я…

Подумав, я написал два письма: одно к бывшему своему начальнику по службе, другое — к товарищу по школе, с которым не видался уже несколько лет. Кроме того, я составил прошение в паспортное отделение в Петербург, чтобы засвидетельствовали мою подпись оттуда нашему консулу в Порт-Саид.

Когда письма были готовы, консул как будто смягчился окончательно и стал спрашивать, что я намерен делать пока? Он предложил мне даже небольшую сумму денег.

От денег я сгоряча отказался, сказав, что не возьму их до тех пор, пока не получатся из России несомненные удостоверения моей личности. Всё, что я просил теперь у консула — отправить мои письма и, если возможно, принять меры к задержанию человека, пользовавшегося моим именем.

Я остался очень доволен тем несколько язвительным тоном, которым я сказал всё это консулу, мстя ему за то, как он разговаривал со мной вначале.

Также я не без удовольствия видел, что консул был немного сконфужен, ибо всё-таки отчасти по его вине я лишился всего, что имел.

— Если вам всё-таки что-нибудь будет нужно, — сказал он, прощаясь, — зайдите.

— Я зайду к вам, когда получатся ответные письма! — гордо заявил я, раскланялся и вышел.

Конечно, ответить так, раскланяться и уйти было легко и очень приятно, но когда, очутившись на улице, я должен был решить, куда же мне деться теперь, положение показалось окончательно безвыходным.

Я находился в чужом, незнакомом городе, без копейки денег, платье на мне было изорвано, и вместо шляпы на голове красовалась тряпка! В таком одеянии единственное занятие, которое я мог получить, была работа на набережной по нагрузке судов и переноске тяжестей. Этой грубой, грязной работой в портовых городах занимаются самые отчаянные, которым больше деваться некуда. Неужели она предстояла и мне, неужели я дошёл до этого?

Пока я ещё, слава Богу, не чувствовал голода, но я знал, что пройдёт несколько часов и я захочу есть.

Значит, в течение этих часов мне нужно было заработать сколько-нибудь, чтобы было чем заплатить хотя бы за кусок хлеба.

Я повернул к набережной, невольно беспокоясь, получу ли там и ту неприхотливую работу, на которую рассчитывал? Главное препятствие, я понимал это, заключалось в незнании моём арабского языка. На набережной едва ли разговаривали по-французски, по-английски или по-немецки, а уж по-русски и подавно…

Но если не примут меня там, то мне оставалось одно — просить милостыню!..

Я шёл, засунув руки в боковые карманы моего изодранного полотняного пиджака. В них ничего не было. Черномазые тщательно обыскали меня и отняли всё, что нашли: портсигар, спичечницу, бумажник и кошелёк.

Набережная была близко. Я вышел на неё и остановился.

Народу тут было много, были и рабочие, грузившие тюки, но как подойти, с кем заговорить и к кому обратиться со своею просьбой, чтоб и мне позволили взяться за работу?

И вот когда я стоял так в нерешительности, кляня судьбу, по-видимому, вовсе отвернувшуюся от меня, вдруг оказалось, что судьба эта послала мне испытание только, но не оставила меня совсем без своей помощи. В грудном кармане пиджака, дотронувшись до него случайно, я нащупал шуршавшую бумагу. Это оказался конверт, а в нём банковый билет на пятьдесят английских фунтов, что равнялось пятистам рублям!..

Пятьсот рублей для меня показались огромным состоянием. Пока я не разбирал, откуда и как явились они. Это мне было всё равно. Совесть моя была чиста. Я знал, что я не украл их. На конверте ничего не было надписано, стояло только на том месте, где обыкновенно делается монограмма, одно слово, напечатанное синей краской: «Daedalus».

XVII

Я разменял билет в конторе банка (их много в Порт-Саиде) и первое, что купил себе — десяток самых дорогих папирос и коробку спичек.

Затем я приобрёл щегольской белый фланелевый костюм, соломенную шляпу, зонтик, туалетные принадлежности и занял недорогой номер, но зато в лучшей гостинице — в той самой, куда водили меня наши моряки обедать.

Вымывшись, переодевшись, взяв ванну, я спустился в столовую и заказал себе завтракать. На закуску принесли мне опять сардинки с маслинами, а на завтрак подали яичницу, рыбу в белом вине, баранью котлетку, спаржу и персики.

Я всё это съел не спеша, просматривая в это время газеты и испытывая чувство необычайной удовлетворённости, что вернулся опять к условиям, к которым привык издавна.

После завтрака я пошёл в свою комнату, разделся и лёг на постель. Жара стояла сильная.

Конечно, мысли мои невольно сосредоточивались на том, что случилось со мною.

Самым удивительным и непостижимым мне казалось, что как это так я, самый простой и обыкновенный человек, и вдруг оказался действующим лицом в таких неожиданных и запутанных событиях!

Запутано и непонятно тут было всё. Но во всём была словно какая-то внутренняя, мистическая связь, на которую указывало стоявшее на конверте слово «Daedalus». Ведь началось с того, что меня просили махнуть платком три раза, когда я буду проходить мимо маяка «Дедалус», и кончилось тем, что я нашёл у себя в кармане конверт с деньгами и надписью тоже «Daedalus»…

Но вопрос был ещё в том, кончилось ли?

Самым благоразумным было, разумеется, бросить всё и с первым же пароходом вернуться в Европу.

Очень может быть, что всякий другой так бы и поступил на моём месте, но надо принять во внимание то ненормальное состояние, в котором я находился. Нервы у меня были развинчены. Я испытывал до некоторой степени чувство зарвавшегося игрока, который давно сознал, что ему пора бросить карты, но не может сделать этого и продолжает ставить последнее, что есть у него…

И вместо того, чтоб успокоиться и думать о скорейшем возвращении в Россию, я вечером, когда солнце пекло не так жарко, пошёл отыскивать домик, куда приводила меня девочка-арабка и где видел я больную русскую, обратившуюся ко мне со своею странною просьбой.

Мне казалось, что дорогу, местность и самый домик я запомнил хорошо. Но это мне казалось только. Дорога была как будто и та, но домики все были похожи один на другой. Напрасно я приглядывался к ним.

Вдруг у дверей одного из них я увидел сидевшую на ковре молодую женщину и узнал в ней свою знакомую. Да и трудно было не узнать её. Такой худобы я никогда не встречал.

Она сидела, охватив тонкими руками колени, и смотрела перед собою, как бы не видя того, что было перед её глазами.

По крайней мере, когда я подошёл к ней почти вплотную, она не шевельнулась.

Я снял шляпу, поклонился и проговорил:

— Вы не узнали меня?

Она вздрогнула и взглянула мне в лицо. Видно было, что она меня не узнала.

— Я приходил к вам, — пояснил я, — неделю тому назад, вы были тогда больны и лежали.

— Да, я была тогда больна, — вздохнула она, — теперь припоминаю, как сквозь сон… Постойте… Вы тот, которого я просила…

— О маяке «Дедалус»…

— Да, да, теперь помню, вы говорили, что идёте в Красное море, и я просила вас…

Она оживилась и заговорила быстрее.

— А вы остались и не поехали и не могли исполнить моей просьбы? — добавила она.

Я поспешил успокоить её.

— Нет, просьбу вашу я исполнил самым добросовестным образом. Я был в Красном море, проходил мимо «Дедалуса» и вернулся опять сюда.

Она вместо того, однако, чтоб обрадоваться, поникла головою.

— Да, да, вы исполнили её! — повторила она медленно и грустно.

— А разве не надо было исполнять?

— Тогда было надо, а потом вышло не надо.

— Но ведь вы сами просили!..

— Да, просила сама, я должна была просить.

Она замолчала и стала снова смотреть перед собою, отвернувшись от меня.

— Можно мне поговорить с вами?

— Поговорить, — забеспокоилась она, — поговорить…

Но где же поговорить?..

— У вас в домике.

— В домике, да…

— Или здесь, мне всё равно.

— Здесь… лучше здесь…

— Вот, сядем сюда, — показал я на стоявшую у двери скамейку.

— Вы сядьте на скамейку, — сказала она, — а я останусь на ковре. Мне так удобнее.

XVIII

— Вот видите ли, — начал я, усевшись, — тогда вы были больны и взволнованы, я не решился спросить, что означала ваша просьба. Объясните, зачем я должен был махнуть три раза платком у маяка «Дедалус»?

Она повернулась ко мне и улыбнулась одними губами.

— Вы спрашиваете невозможное, — ответила она.

— Почему же невозможное?

— Потому что я вам ничего не могу сказать…

— Но ведь я спрашиваю не из простого любопытства. Дело в том, что я получил конверт неизвестно откуда и на нём стоить надпись «Daedalus».

С ней произошло при этих словах нечто совершенно непередаваемое — так она встрепенулась вся… Она протянула ко мне руку, и рука эта задрожала у неё.

— Этот конверт у вас, у вас? Покажите мне его!..

В голосе её было столько беспокойной мольбы и вместе с тем болезненно-повелительной требовательности, что я, невольно подчиняясь ей, вынул и подал конверт.

Она схватила и стала рассматривать.

Глаза у неё заблестели, губы зашевелились.

— Да, это его конверт! — проговорила она. — Он присылал мне письма в таких конвертах.

— Откуда?

— Не знаю.

— Но кто он?

— Этого знать вам не надо.

— Нет, мне именно нужно знать это потому, что в конверте был банковый билет без всякой записки: я хочу знать, кто дал мне эти деньги.

— А как вы получили их?

— Это для меня непонятно тоже.

— Как всё, что он делает…

— Да кто же «он»?

Она улыбнулась на этот раз, просияв всем лицом, и покачала головою.

— Так как же вы получили этот конверт? — переспросила она.

Я стал ей рассказывать подробно обо всём, что случилось со мною с самого моего свидания с нею.

Своим чистосердечным рассказом я надеялся вызвать её тоже на откровенность.

— Это он, это он! — вскрикнула она, всплеснув руками, когда дело дошло до того, что я видел как бы сквозь сон в последнюю ночь.

— Вы говорите, он белокурый с усами?..

— Да, он несколько раз нагибался надо мною, дал мне бульону и вина, я отлично видел его лицо.

— И глаза у него серые, добрые-добрые!..

— Глаза действительно добрые.

— Таких глаз нет в целом мире, нигде… Да, это он. Так вы его видели, говорили с ним… И не знаете, где?

— Не знаю. Словно во сне. Я заснул на привале диких, которые вели меня в качестве пленника, а проснулся здесь, в открытом месте возле Порт-Саида, в промежуток же видел «его», как вы говорите.

— Да, это был он, и конверт его; он вам дал денег, он вас спас и перенёс сюда.

— Вот это-то мне и непонятно, как он мог это сделать.

— Он всё может. Если он спас вас, он спасёт и меня… О, теперь я буду его звать, я буду его звать! Он услышит и придёт, чтобы спасти меня.

Она вскочила, выпрямилась и запела грудным громким голосом, направляя звуки в высь, в пространство:

Что-то было совершенно особенное в её пении. Напев казался прост, но она придавала ему столько выражения и страсти, что мне казалось, что я ничего подобного не слыхал до сих пор.

— Это его любимая песня! — обернулась она ко мне, — он услышит и придёт.

И снова запела:

«Да она сумасшедшая!» — пришло мне в голову.

Действительно, глядя на её лицо, теперь можно было вполне подумать, что она не в своём уме. Она повторяла один и тот же куплет и всё с большим и большим исступлением. Наконец её пение перешло в неистовый крик, она вскинула руки кверху, упала на ковёр и задёргалась в судорогах.

Откуда-то из-за домика выбежала девочка-арабка и бросилась к ней.

На этот раз я постарался запомнить домик так, чтобы найти его наверняка, когда будет нужно.

В том, что я имел дело с сумасшедшею, я не сомневался. Безумным её речам нельзя было придавать никакого значения.

Может быть, всё, что она болтала, было только бредом, в котором «Дедалус» явился совершенно случайно. Таинственный же «он» тоже жил, пожалуй, только в её воображении, и она пристегнула его образ к моему рассказу совершенно произвольно.

Но я всё-таки решил узнать, кто эта сумасшедшая русская и почему она здесь в Порт-Саиде. Может быть, ей нужна помощь?

Ради этого я и постарался запомнить домик.

Я хотел завтра вернуться сюда, взяв с собою араба-переводчика, с тем чтобы расспросить девочку, с которой сам мог только разговаривать знаками.

XIX

На другой день, встав поутру, я отправился первым делом к консулу.

Он встретил меня, не скрыв своего крайнего изумления. Я подумал, что изумление это относится к моему изменённому внешнему виду, и поспешил сказать ему:

— Вы удивляетесь, что видите меня в приличном платье? Так ведь я же вам не говорил, что остался вовсе без денег.

Мне хотелось отделаться этою общею фразою, и я положил, что ни за что не стану рассказывать консулу о найденном мной у себя в кармане банковом билете. Довольно и без того мне пришлось в первое моё посещение наговорить ему чудес в решете.

Но он и не допытывался, откуда у меня явилась приличная одежда.

— Вы читали сегодня газеты? — спросил он.

Я ответил, что читал.

— Видели телеграмму?

— Нет, никакой особенной телеграммы не заметил.

— Вы читали европейские газеты?

— А разве есть местная?

— Есть, и в ней сегодня напечатана телеграмма о том, что американский пароход с керосином сел на риф и был разграблен дикими.

— Теперь вы верите моему рассказу?

— Должен верить, несмотря на то, что отказываюсь объяснить себе этот случай.

— Подождём, — проговорил я, — вероятно, он объяснится… По крайней мере, у вас есть некоторые данные считать меня настоящим Гринёвым. Когда придут из России письма, вы убедитесь в этом окончательно.

— Я и теперь уже не сомневаюсь, — сказал консул, — и убеждён, что настоящий Гринёв — вы!..

Мне это было очень лестно, но я всё-таки спросил:

— Почему же вы так убедились? Только потому, что мой рассказ подтвердился газетной телеграммой?

— Нет. Вот видите ли, вы остановились в «Европейской» гостинице и прописали себя Гринёвым.

Оказывалось, он знал уже, где я остановился. Мне это понравилось.

— Совершенно верно, — подтвердил я.

— Ну, а тот, другой, получивший ваши вещи, побоялся прописать себя Гринёвым, потому что иначе в Порт-Саиде оказалось бы два Гринёвых, а пока вы тут один.

— Но он мог уехать, почему вы думаете, что он в Порт-Саиде?

— Не думаю, а уверен в этом.

— Вот как?

— Да. Надобно вам сказать, что я, прежде чем отдать ваши деньги, записал себе на всякий случай номера сторублёвок, из которых состояли две тысячи восемьсот рублей, переданные мне капитаном. Вчера, получив ваше заявление, я дал знать во все банковые конторы по телефону, чтоб они обратили внимание, не принесут ли для размена русские сторублёвки с такими-то номерами. Вечером мне ответили из одной конторы, что вчера же там была разменяна одна сторублёвка на франки… Значит, человек, назвавшийся вашим именем, ещё здесь, если пускает в размен ваши сторублёвки.

Консул был, по-видимому, человек предусмотрительный и осторожный.

Задерживать выдачу денег он, разумеется, не мог, но зато принял все зависящие от него меры, чтоб охранить их.

Это было очень хорошо и почтенно с его стороны, и вместе с тем я видел, что он не хочет оставить моего дела невыясненным, а напротив, принялся за него довольно энергично.

Я поблагодарил его.

— Кто же приходил менять сторублёвку? — спросил я.

— Девочка-арабка…

— Её взяли?

— К сожалению, этого нельзя было сделать так скоро… Я не могу распоряжаться арестами. Это — дело полиции. Я вчера же сообщил ей обо всём.

— Девочка-арабка! — повторил я, задумавшись. — Странно… Положим, в Порт-Саиде много арабок. Но всё-таки странно. Помните, я вам рассказывал, что опоздал на пароход, потому что меня завела за город девочка-арабка… Я нашёл больную русскую… Вам как консулу известно что-нибудь о ней? Я, собственно, и пришёл сегодня к вам, чтобы спросить об этом.

— Я узнавал и о ней, — подхватил консул, — но у здешней администрации решительно нет никаких сведений о том, чтобы какая-нибудь русская жила в пригороде. У меня о ней тоже ничего неизвестно.

— А между тем она здесь ещё, я вчера её видел.

— Так вы думаете, что есть какая-нибудь связь у этой больной с вашим делом?..

— Нет. Но я просто заинтересован ею, кто она и что она?..

Консул махнул рукой.

— Меня вот что интересует, — перебил он, — откуда тот человек мог узнать так точно, какую сумму мне передал капитан и каким образом он описал мне подробно вид ваших вещей?

Я пожал плечами.

— Для меня это необъяснимо.

— Припомните, может быть, кто-нибудь выпытывал у вас эти сведения?

— Решительно никто.

— О деньгах знали только вы и капитан?

— Только.

— Во всяком случае, у нас есть в руках маленькая зацепка, — заключил консул, — будем искать.

— Ну, а та больная?.. — спросил я. — Что же с ней делать?

— Если ей нужна будет моя помощь, скажите мне — я буду к вашим услугам.

XX

От консула я вернулся в гостиницу, где должен был ждать меня переводчик, за которым я послал с утра. Найти его мне обещался содержатель гостиницы.

Переводчик действительно ждал меня. Не теряя времени, отправились мы вместе с ним к домику.

Дорога теперь мне была хорошо известна, и ещё издали я узнал домик. Когда мы подошли к нему, однако, он оказался заколоченным наглухо. Двери и окна были перекрещены досками, крепко забитыми гвоздями…

Домик имел вид, как будто тут никогда и не жил никто.

Молчаливый и таинственный, стоял он, оставляя интересовавшую меня загадку не разрешённой, и словно ещё более затруднил её решение.

Переводчик, увидев, как я остановился с разинутым ртом и, вероятно, очень смущённым видом перед заколоченным домиком, смотрел на меня, усмехаясь.

Я стал ему объяснять, что вчера ещё тут жили, что вчера ещё я был тут и разговаривал с русской молодою женщиной, обитательницей домика.

Он покачал головою и спросил, как её зовут.

Приходилось снова растолковывать ему, что имени этой женщины я не знаю и потому-то и привёл его сюда, чтобы он мне помог выяснить, кто она.

— Как же я вам помогу, — стал спрашивать он, — ведь тут никого нет теперь?

— Можно спросить у соседей.

Переводчик пошёл по соседям, долго пропадал и вернулся ни с чем.

Ближайший сосед был глухой старик, полуслепой. Он ничего не знал. Остальные никак не могли взять в толк, чего хотят от них. Если бы было известно имя, про кого спрашивают, тогда, пожалуй, они поняли бы.

Словом, я ничего не добился.

Расплатившись с переводчиком, я отпустил его и пошёл домой в самом скверном расположении духа.

Делать мне было нечего. Я зашёл в книжный магазин, отобрал себе целую кипу книг и, запасшись ими, повеселел немного. Книга вообще верный товарищ, а в одиночестве — и тем более…

Часто бывает в жизни, однако, что мы ищем напрасно вдали что-нибудь, а оно оказывается у нас под руками. Так случилось со мною на этот раз.

Только что расположился я с книгою в руках у себя в номере, как вдруг невольно прислушался и насторожился — знакомый голос пел:

Это была она. Обмануться я не мог. Я узнал её голос и, главное, то выражение отчаянного призыва, которое она придавала своему пению.

Она пела где-то близко. Я подошёл к окну, поднял жалюзи и высунулся.

Песня донеслась явственно снизу, из окна, которое было под моим окном.

Так вот оно что… Та, которую я напрасно искал в заколоченном домике, была здесь, под одною кровлей со мною, в гостинице, куда, вероятно, переехала уже с раннего утра.

«Переехала! — подумал я. — Вернее, её перевезли, потому что едва ли распоряжается она сама собою произвольно. Очевидно, кроме девочки-арабки при ней есть ещё кто-нибудь, кто заботится о её судьбе»…

Повторила она снова, и я, уловив мотив, докончил две остальные строки:

Внизу стукнули поднимающиеся жалюзи, она показалась в окне и стала оглядываться по сторонам.

— Сюда смотрите, наверх, — сказал я ей.

Она повернула кверху лицо и увидала меня.

— Это вы, вы тут, вы услыхали меня! — заговорила она радостно. — Я была уверена, что меня услышит он… Его нет с вами?..

— Со мной никого нет, — ответил я, — я здесь один в своём номере.

— Всё равно он услышит меня через вас… Он должен услышать… Теперь я спасена!..

— Вы спасены, разве вам грозила какая-нибудь опасность?

— И грозила, и грозит…

— Отчего вы оставили домик, в котором жили, и переехали сюда?

— Меня насильно перевезли.

— Кто же посмел это сделать?

— Мой единственный враг.

— Вы хотите, чтоб я защитил вас против него?..

— Нет, вам не защитить меня, меня может защитить только он…

— Кто же ваш враг? Назовите мне хоть его.

— Это трудно сделать.

— Почему?

— Потому что он постоянно меняет имена.

— Хорошо, тогда скажите, какое он теперь носит имя?

— Гринёв.

— Что?

— Гринёв!

XXI

— Не может быть! — вскричал я. — Гринёв это моё имя…

— Вас тоже зовут Гринёв? — переспросила она упавшим вдруг голосом.

— Что значит это «тоже»? — возразил я невольно. — Гринёв моя фамилия, которую я ношу с рождения, а ваш враг, как вы его называете, присвоил её себе. Когда он стал себя здесь так называть?

— С сегодняшнего дня. Сегодня утром он явился и сказал мне, чтоб я его звала Гринёвым и что мы скоро уедем отсюда.

Мы продолжали вести разговор, высунувшись в окна: я в своё — наверху, она в своё — внизу. Удобства представлял такой разговор мало, между тем её слова заинтересовали меня уже лично. Если её «враг» назвался вдруг Гринёвым — он мог оказаться и моим врагом, похитившим мой паспорт и деньги.

— Вот что, — предложил я, — не лучше ли мне спуститься к вам вниз. Там мы можем у вас разговаривать спокойнее.

— Этого нельзя, — сказала она.

— Почему?

— Дверь заперта на ключ.

— И у вас нет ключа?

— Нет. Он унёс его с собою.

— А ваша девочка-арабка?

— Фатьма?

— Её зовут Фатьмою?

— Да. Он увёл её. Они пошли вместе.

— И вы позволили запереть себя так?

— А что же мне было делать?

— Как что! Позвонить, позвать слуг, ведь вы здесь не в домике на краю Порт-Саида, а в гостинице. Здесь могут подать вам помощь.

— Никто не подаст мне её, потому что он выдаёт меня за сумасшедшую. Он, как мы приехали сюда сегодня утром, так напугал слуг, что они боятся меня…

— Тогда обратитесь к консулу.

— Как же я обращусь?

— Через меня. Я сейчас же поеду к нему и попрошу для вас защиты.

— Хорошо, — согласилась она, — только это не главное. А главное, в чём вы можете помочь мне, отправьте моё письмо, я сейчас напишу, а вы отправьте. Надо торопиться. Он может вернуться сейчас. Он мне сказал, что больше не будет отправлять моих писем, что довольно, что теперь я его пленница навсегда.

— Ну, я вам ручаюсь, что вы будете свободны.

— Я верю этому. Так я напишу сейчас, а пока вы приготовьте какую-нибудь верёвочку, чтобы спустить её ко мне. Я напишу письмо и привяжу его, чтобы вы подняли.

— Не лучше ли я сейчас пойду к консулу, чтобы не терять времени? Мы освободим вас, тогда можете писать сколько угодно.

— Это всё потом… потом… Теперь надо написать скорее, потом делайте, что знаете, а теперь послушайтесь меня.

И она скрылась в окне.

Через несколько минута она показалась снова.

— Готово у вас? — спросила она. — Спускайте верёвку.

Верёвочка была у меня готова. Я соединил её из кусков, которыми были завязаны книги.

— Скорее, скорее! — забеспокоилась она вдруг. — Ради Бога скорее, я слышу — подходят к двери, вот… Дверь отпирают, тащите скорей!

Она говорила это и привязывала конверт. Я с улыбкой смотрел на неё, потому что был уверен, что беспокойство её напрасное, что теперь я с помощью консула через полчаса освобожу её и выясню, кто такой этот её враг и почему он вдруг с сегодняшнего дня желает называться моим именем.

Но вышло, что улыбка моя и уверенность, вызвавшая её, были преждевременны.

Бедная женщина была права, что торопила меня и что написала своё письмо.

Когда я втянул верёвку, я услышал, как стукнула дверь и грубый мужской голос спросил:

— С кем ты тут разговаривала?

Я невольно отстранился от окна. Затем хлопнула рама внизу и всё стихло.

Письмо было в заклеенном конверте. На конверте стоял адрес: Маяк «Дедалус» — «Дедалус». И больше ничего.

Я сунул конверт в карман и побежал к консулу.

XXII

Консула я не застал дома. Пришлось ждать его и ждать очень долго.

Он вернулся, наконец, и первыми его словами при встрече со мной было:

— Ну, поздравляю вас, девочка-арабка опять являлась в отделение банка, чтобы разменять сторублёвку, и на этот раз её арестовали.

— Тем лучше, — одобрил я, — у меня есть тоже кое-какие сведения.

И я рассказал ему сцену, которая произошла между мною и женщиной в окне.

— Да может быть, она и правда сумасшедшая? — усомнился консул.

— Во всяком случае, — стал настаивать я, — справедливость требует, чтобы выяснить её положение. К тому же, может быть, это даст лишнюю улику и по моему делу.

Консул вздохнул и сказал мне, взяв шляпу:

— Пойдёмте!..

Мне было немножко совестно перед ним, что я сегодня с утра надоедал ему. Жара стояла сильная, но делать было нечего.

Мы отправились.

— Не взять ли нам с собою полицейских? — предложил я.

— Зачем? — спокойно спросил консул.

Он, видимо, примирился уже со своею участью и шёл по жаре рядом со мною довольно добродушно.

— На случай, если придётся арестовать этого господина, — пояснил я, — ведь он назвался моей фамилией…

— Если он назвался вашей фамилией, то будьте покойны, его арестуют и без нас, потому что полиции даны все нужные указания…

Я торопился, чтобы скорее прийти в гостиницу и освободить несчастную пленницу.

Но, по-видимому, я слишком долго ждал консула, и времени упущено было слишком много.

Мы опоздали. В гостинице не было уже тех, кого мы искали.

Они исчезли, как показал швейцар, почти сейчас же, как я вышел, буквально вслед за мною. Хозяин гостиницы и прислуга рассказали про них всё, что знали: сегодня утром приехали на двух извозчиках усатый господин, молодая женщина, про которую он сказал, что она сумасшедшая, и девочка-арабка; они заняли одну комнату, спросили кофею и завтрак. Потом господин ушёл вместе с девочкой.

Своей фамилии он не прописывал, сказав, что сделает это, когда вернётся. Вернувшись без девочки-арабки, он поспешно велел вынести вещи, вывел бывшую с ним женщину, и они уехали с вещами, расплатившись по счёту. Вещей они, как привезли с утра, не раскладывали.

— Птички улетели! — сказал консул. — Пойдёмте в полицию, посмотрим арестованную девочку-арабку.

Эта арестованная девочка-арабка оказалась Фатьмою, которую я узнал сейчас же. С самого ареста она не проронила ни слова и упорно молчала на все вопросы. Увидев меня, она радостно улыбнулась и кивнула мне головой.

— Ты знаешь этого господина? — спросил её консул по-арабски.

Она не ответила.

— Вот всё время бьёмся так с нею, — сказал нам полицейский чиновник, — молчит, словно немая.

Консул стал её уговаривать, но безуспешно.

Она сидела, потупившись, с крепко стиснутыми губами.

Ничего не добившись от Фатьмы, мы дали полиции известные нам про неё сведения и должны были удовольствоваться этим.

Надо было признать всё-таки, что хотя пока ещё совершенно безрезультатно, но дело моё в смысле ясности значительно подвинулось.

Я знал теперь, что был обворован господином с усами, который держал в своём плену молодую женщину, известную мне. По ней можно было найти и его. Но как и где найти — этот вопрос было очень трудно решить. Очевидно, что он, выйдя вместе с Фатьмою из гостиницы, следил за нею издали, когда в банке она меняла по его поручению деньги. Вероятно, он видел, как её арестовали, побежал домой, схватил вещи и уехал, увезя с собой свою пленницу. В это время я сидел у консула и ждал его.

Бежать из Порт-Саида очень легко на север: стоит нанять лишь первую попавшуюся арабскую баржу, и она на парусах доставит в любой ближайший порт Средиземного моря. На юг же побег почти невозможен, потому что необходимо пройти канал с исполнением формальностей, при которых легко выяснить пассажиров.

На всякий случай были посланы телеграммы в Суэц и по берегу Средиземного моря.

Ветер в этот день был попутный на север.

XXIII

Итак, она была права. Вопреки моим расчётам я не освободил её при помощи консула, и теперь письмо её приобретало новую цену для меня.

На нём имелся адрес, по которому и я мог снестись с неизвестным человеком, знавшим её и, вероятно, знавшим тоже усатого господина.

Я взял большой лист бумаги и стал писать этому неизвестному. Я рассказал всё, что случилось со мною и затем с женщиной, которая, по-видимому, любила его и ждала от него помощи, призывая его к себе своею песней.

Окончив письмо, я положил его в конверт вместе с её конвертом и, написав адрес, сам отнёс в почтовый ящик.

Исполнив это, я твёрдо решить сидеть смирно и ждать.

Действительно, до сих пор из всех моих личных начинаний ничего не выходило или, если и выходило, то только хуже.

«Пусть события текут, — решил я, — сами собою, я не стану ничего предпринимать до тех пор, пока мне не ответит неизвестный или пока консул не пришлёт за мною».

И я, стараясь не думать ни о чём, засел за книги, мало-помалу увлёкшись ими так, что не заметил, как прошло несколько дней.

В дверь моего номера постучали, и затем просунулась голова швейцара.

— Что такое, письмо? — спросил я поспешно и с нетерпением.

— Нет, телеграмма. Сейчас её принесли от консула для передачи вам.

Телеграмма была из России от моего товарища. Он сообщил мне, что высылает для меня на имя консула триста рублей.

Я знал, что товарищ мой не был бедным человеком, но и богатства особенного не имел. Его участливое отношение ко мне тронуло меня до глубины души.

Признаюсь, я писал ему на авось, совершенно не ожидая, что он отзовётся на моё письмо.

Было что-то особенно приятное для меня вдали от Родины получить такое ясное подтверждение, что всё-таки есть хороший человек на свете, который вот побеспокоился ради меня. Значит, там, в далёкой России, всё-таки есть, кто помнит меня.

На другой день мне принесли письмо с почты.

Я сразу узнал конверт с надписью: «Daedalus».

Можно себе представить, с каким любопытством я распечатал его.

Письмо было написано убористым, чётким почерком по-русски.

Я уверен, что всякий, находясь в том положении, в котором был я, и получив такое письмо, сделал бы то же самое, что и я, то есть поспешил бы немедленно в Суэц, а оттуда дальше, к маяку.

Предложение было слишком интересно, заманчиво и таинственно, чтобы отказаться от него.

Только трусость могла удержать меня на месте, но я никогда не чувствовал себя трусом.

XXIV

Я подошёл к «Дедалусу» после полудня при хорошем ветерке, споро и ретиво надувавшем косой парус нанятой мною арабской баржи.

Ещё издали махнул я платком, и от маяка тотчас отделилась лодка под парусами, лавируя по направлению к нам.

Я приказал держать на неё, и мы сошлись довольно быстро.

В лодке было два человека. Я назвал им свою фамилию. Сидевший на руле кивнул головою и проговорил:

— All right. [21]

Я пересел в лодку, расставшись с баржей и отпустив её.

Лодка, быстрая и поворотливая, скользила по воде и понеслась, но не по направлению к маяку, как я думал, а, напротив, в сторону от него, в открытое море…

Баржа повернула и была уже далеко от нас.

— Куда мы идём? — спросил я.

Рулевой в ответ опять кивнул мне и показал рукою вперёд, где, кроме воды, ничего не было видно.

Я с любопытством стал вглядываться и мало-помалу различил что-то белое, похожее на человека в тропическом одеянии. Казалось только, что стоит он как будто прямо на воде.

Мы держали на него и приближались быстро. Скоро увидел я, что из гладкой поверхности моря выступил как бы бугор серого цвета, и на нём стоял человек.

Он махнул мне в знак привета шляпой. Я ему ответил тем же.

Когда мы подошли и остановились, я догадался, в чём дело, но не сразу поверил своей догадке.

Похоже было на то, что мы подошли к подводному судну, как морское огромное чудовище, лежавшему в воде. Оно выставило из воды свою спину, показавшуюся мне издали серым бугром.

Человек в белом одеянии поспешил мне навстречу, помог выкарабкаться из лодки и провёл за руку по мокрой, металлической обшивке, на которой были приделаны небольшие рейки для устоя. Посередине была небольшая площадка с люком вниз. Очутившись на ней, я оглянулся. Парус лодки был уже от нас на расстоянии по крайней мере мили. Высадив меня, она ушла с поспешностью.

— Благодарю вас, что приехали, — сказал мне человек, — вы узнаёте меня?..

Лицо его с белокурыми усами было мне знакомо. Я его видел, как во сне, в ту ночь, когда был перенесён от диких к Порт-Саиду. Он нагибался надо мною и давал мне бульону и вина.

— Да, я помню вас, — ответил я, — но мне казалось, точно я вас во сне видел.

— Сейчас вы увидите, — улыбнулся он, — и всю остальную обстановку вашего сна. Спустимся в этот люк, здесь на солнце слишком жарко.

Мы сошли вниз, и я действительно увидел всю странную обстановку, в которой очнулся тогда ночью. Я узнал стол в виде полки, рычаги и клапаны над ним и диванчик с тюфяком, на котором я лежал. Сильная электрическая лампочка, как и тогда, освещала всё это.

Благодаря вертящейся вентиляции, гнавшей широкой струёй воздух, здесь было в самом деле не так жарко, как наверху.

— Так я был спасён подводною лодкой! — довольно вырвалось у меня, когда я огляделся. — Но как же вы перенесли меня сюда из береговой пустыни?..

— Об этом потом, сначала расскажите мне о главном. Вы её видели, говорили с ней?..

Ему это казалось главным. Видно было, что он так привык к своему подводному судну, что не видел в нём никакого чуда.

— Нет, позвольте, — возразил я, — уж прежде всего познакомимся. Обо мне вы знаете, кто я, но вас я не знаю. Вы хозяин здесь?

— Я знаю только ваше имя, — ответил он, — и если хотите, могу вам назвать своё, но оно ничего не объяснит вам.

— Но всё-таки я тогда буду в состоянии хотя бы называть вас при обращении.

— Зовите меня Капитан «Дедалуса». Это наиболее подходит ко мне.

— А ваше судно носит название «Дедалус»?

— Да. И я здесь не хозяин, но только капитан.

— А тот другой, который был тогда с вами?

— Другой — хозяин. Его нет здесь теперь… «Дедалус» в полном моём распоряжении, и мы можем в нём нагнать и курьерский поезд, если нужно, и самый быстроходный пароход… Вы не боитесь такого путешествия?

— Путешествия-то я не боюсь, — сказал я, — тем более, что уже испытал его, но вопрос в том, кого мы нагонять будем… Вы знаете человека, которого нам нужно найти?

— Нет. Я его никогда не видал.

— А между тем он… — начал было я.

— А между тем он, — подхватил Капитан «Дедалуса», — он, как я вам писал, хочет отнять у меня моё счастье. Та женщина, которую вы видели в Порт-Саиде, моя жена.

— Ваша жена! — воскликнул я. — Но какое же отношение имеет к ней этот человек, которого вы не знаете?

— А вот это мы постараемся разобрать сейчас, — сказал капитан, делая над собой видимое усилие, чтобы скрыть охватившее его волнение… — Вот видите ли, — продолжал он, стараясь казаться как можно спокойнее, — два месяца тому назад жена должна была приехать в Сауким для свидания со мною. О существовании «Дедалуса» она не знает, потому что это тайна, в которую были посвящены по особым причинам только немногие, и от жены я должен был, по условию с хозяином, скрыть всё, что касается нашей деятельности. Под именем «Дедалус» она знает только маяк, через который мы вели с нею переписку. Последнее время мне нужно было находиться в этих местах и я решил вызвать её в Суаким, чтобы повидаться с нею. Мы не виделись около трёх лет. В Суаким она в назначенный срок не приехала. Это меня страшно встревожило, но через маяк я получил от неё письмо из Порт-Саида. Она писала, что её обокрали здесь. У неё пропали все вещи и деньги. В Порт-Саиде она должна была остановиться, чтобы пересесть с русского парохода, на котором пришла из России, на местный, идущий на Суаким. Без денег ей нельзя было двинуться. Я сейчас же ей послал их. В ответ я получил новое письмо с просьбою ещё денег. Это меня удивило и рассердило. Никогда она прежде не была жадна, а тут вдруг вместо того, чтобы после трёхлетней разлуки поскорей спешить ко мне, она требовала ещё денег, очевидно, только для лишних покупок, потому что на всё необходимое у неё должно было хватить с лихвою из того, что я прислал ей в первый раз. Я написал ей довольно мягко, но решительно, что больше денег не вышлю, а буду ждать её в Суакиме.

— Отчего же вы сами не от правились в Порт-Саид?

— Оттого же, отчего я и теперь вас вызвал сюда, а не сам поехал к вам: невозможность оставить «Дедалус»… Суаким такая бухта, что к ней издали можно подойти, и, кроме того, у нас там есть верный человек.

— Но ведь потом вы были в Порт-Саиде?

— Когда?

— Ведь меня же вы доставили туда?

— Мы доставили вас, но сами не были там. Об этом после, впрочем. И потом, когда мы вас доставили, у меня с женою всё было уже кончено.

— Как — кончено?

— Да, я думал так. Наша переписка с нею обострилась до того, что, наконец, она мне написала, что никуда не поедет и вернётся в Россию. Посла этого я перестал получать письма. Как вдруг приходит ваш конверт и в нём — её. Она мне написала всего несколько строк: «Спаси меня, милый, где ты? Писем от тебя нет, моих к тебе не пересылают».

— Что же это значит? — спросил я.

— Это значит, что все письма, которые я получал до сих пор, якобы от неё, были поддельные, кроме первого.

— Очевидно, — подтвердил и я, — если бы вы слышали, как она звала вас… Но кто же подделывал эти письма?..

— Тот самый человек, который обокрал вас, который увёз её теперь и которого мы найдём во что бы то ни стало.

Я опустил голову и ничего не возразил, чтобы не разочаровать бедного капитана. Но мне казалось очень маловероятным, что мы найдём неизвестно кого, неизвестно куда скрывшегося. После его побега из Порт-Саида ушло столько времени, что теперь, чтобы найти его, нужно было искать чуть ли не по всему земному шару. Да если бы знать, кого искать!..

— Будем стараться всё-таки! — сказал я.

— Да, будем стараться, хотя по вашему тону видно, что вы не очень-то верите в успех этих стараний.

— Нет, я не то что не верю, но я думал, по крайней мере, что вам хоть известно, кто этот человек… Тогда всё-таки было бы легче. Но оказывается, что и вы не знаете его…

— Так давайте комбинировать то, что мы знаем. Во-первых, нам известна его национальность… Он русский.

— Откуда вы это заключаете?

— Он слишком хорошо владеет русским языком. В письмах был подделан не только почерк, но и самый слог. Для этого надо хорошо знать язык.

— Пожалуй, я готов согласиться. Дальше?..

— Дальше — это человек, который жил долго в Порт-Саиде и хорошо освоился там. По его поступкам видно это. История с моей женой представляется мне ясно. Она приехала одна в Порт-Саид, он явился на пароход в толпе, которая постоянно покрывает палубу в каждом порту, и предложил свои услуги в качестве комиссионера, объяснив, что он русский и всё знает здесь. Она поверила. Обокрал её никто другой, как он сам же. Она ему поручила отвезти письмо. Он его распечатал, изучил почерк, снял копию, опять запечатал и послал. Затем она оказалась в его власти… Со мной он вёл поддельную переписку, добиваясь разрыва моего с женой, а её спрятал в маленьком домике на окраине.

— И приставил к ней девочку-арабку…

— Это вопрос ещё — он ли приставил её? Тогда она едва ли привела бы вас к моей жене.

— Но отчего же он вдруг перевёз её в гостиницу?

— Ну, это очень просто, — сказал капитан. — Когда появилось в газетах описание случая с керосинщиком, на котором вы ушли из Порт-Саида?

— В тот самый день, когда он перевёз вашу жену и занял номер в гостинице.

— Ну, вот видите ли. Прочтя это описание, он уверился, что вы погибли, что вас взяли дикие, и решил не скрываться более, имея ваш паспорт.

— Так вы думаете, что он знал, что я ушёл на керосинщике?

— Не сомневаюсь в этом.

— Как же это было, по-вашему?

— А вот как. Этот господин явился, вероятно, и на борт вашего парохода в качестве мелкого поставщика, комиссионера или чего-нибудь в роде этого. Он проболтался там вплоть до отхода. Когда вы не явились на пароход, начались разговоры: где вы и как быть?.. Об этом сейчас стало известно, заговорили офицеры, заговорила команда. Он насторожил уши.

— Но как же он мог узнать внешность моих вещей, ведь он описал их консулу подробно, уверяя, что они его?..

— Их выгружали при нём — может быть, даже на его собственную лодку или лодку какого-нибудь его приятеля-араба, такого же мошенника, как и он.

— Ну, а сумму моих денег откуда же он узнал?

— У вас капитанская каюта была на верхней палубе?

— Да, на спардеке, у мостика.

— Разве трудно подслушать, что говорят в ней?

— Нет.

— Капитан, вероятно, передал консулу деньги у себя в каюте, и он подслушал их разговор.

— Но ведь, вертясь на пароходе, он мог попасться на глаза консулу и тот мог узнать его на другой день?!

— Как будто трудно изменить лицо! Сегодня человек с бородою в тёмных очках, завтра борода сбрита, оставлены одни усы и очки сняты.

— Постойте! — воскликнул я, вдруг невольно поражённый осенившим меня воспоминанием. — Вы говорите, в тёмных очках и с бородою?

— Я предполагаю только.

— Но вы знаете, что я именно вспомнил теперь такое лицо.

— Где же вы его видели?

— На набережной, когда вернулся и опоздал на наш пароход. Я стал спрашивать, какой идёт следующий в Суэц, и мне показали на керосинщика. И показал именно человек в тёмных очках и с бородою.

— Он вас, может быть, и проводил туда?

— Не знаю. Не помню. Очень может быть.

— Значит, мои предположения близки к истине. Узнав на вашем пароходе, что вы опоздали, увидев ваши вещи и запомнив их, подслушав разговор капитана с консулом, он остался на набережной в расчёте, что вы всё-таки вернётесь сюда. Расчёт его оправдался, и он свёл вас к знакомому своему капитану, отплывавшему на керосинщике, а сам отправился к консулу, назвавшись вами более или менее спокойно, потому что предполагал, что вы не вернётесь больше.

— Почему вы думаете, что он предполагал это?

— Потому что, по всей вероятности, капитан керосинщика был один из специалистов по крушениям. Такие есть в Порт-Саиде. Владельцы старых судов, которые годятся только на слом, грузят свою рухлядь каким-нибудь товаром, страхуют и нанимают специалиста, удивительно ловко устраивающего крушение. Страховая премия получается полностью и оплачивает с лихвою все расходы.

— Так вы думаете, что посадка на риф керосинщика была рассчитана заранее?

— Уверен в этом.

— Но как же капитан? Ведь он тоже, по всем вероятиям, попал к диким и уведён ими?!

— Откупится. У них свои там счёты. Эти мошенники хорошо знают и Красное море, и берега его. Недаром этот капитан был приятель нашему господину. У них, очевидно, существовал уговор относительно вас. Дело было обработано чисто… И не спаси мы вас на «Дедалусе», вы были бы теперь далеко, а с вашим паспортом гулял бы теперь другой по свету.

— Но он гуляет и теперь, — невольно сказал я.

— Да, но недолго гулять ему. Мы найдём его.

— Вы всё-таки уверены в этом?

— Надо найти во что бы то ни стало!

— Если бы знать, где искать! — улыбнулся я.

— Вот это-то нам и нужно выяснить как можно скорее.

— Мне кажется, у нас слишком мало данных.

— Посмотрим.

— Это любопытно, — сказал я.

— Вы курите? — спросил меня Капитан «Дедалуса».

Я сказал, что курю.

— Так курите, пока мы стоим, и люк открыт, потом на ходу нельзя будет этим заниматься… Доступ внешнего воздуха прекратится.

— Я понимаю, — подтвердил я, — под водой у вас есть приспособления для искусственного обновления воздуха здесь?..

— Здесь всё есть, что нужно, будьте покойны. Вы увидите, когда мы тронемся.

— Но куда, куда тронемся мы? — проговорил я. — Вот в чём вопрос!

— А вот рассудим об этом не спеша. Бежать он мог из Порт-Саида только водою: это удобнее, чем сухим путём. А водою он мог направиться на юг или на север.

— Что он бежал на север, в этом нет сомнения, — решительно сказал я. — Ведь он знает, что девочка-арабка арестована и что его ищут. Чтобы пробраться на юг, ему нужно пройти канал. Здесь при исполнении формальностей его могут легко открыть. Тогда как на север он может отправиться в любой порт на первой же арабской барже, снующей у берега. И ветер в день его побега был попутный на север.

— Так, вероятно, рассуждала и администрация в Порт-Саиде?

— Совершенно верно, и немедленно были разосланы телеграммы во все порты.

— На север?

— Конечно.

— Всё это было бы хорошо и верно, если бы не существовало одного соображения, о котором вы забыли.

— Что же это?

— А то, что мы имеем дело не с совсем обыкновенным мазуриком, а с опытным и смелым пройдохой, которому не раз уже, вероятно, приходилось иметь дело с администрацией и оставлять её в дураках. Как вы думаете: для того, чтобы бежать ему на север, ему нужно было сообразить, что бежать по этому направлению легче?..

— Конечно.

— Но, сообразив это, он мог догадаться, что и администрации придёт такое же соображение и что именно все поиски поэтому будут направлены на север; а что касается юга, то ограничатся лишь мерами, принятыми на самом канале. Итак, ему представляется выбор: идти на север и рисковать, что его ищут там в каждом порту, в каждом городе, или постараться миновать канал и быть за этим каналом свободным от страха преследования…

— Но разве можно пройти канал так, чтобы не поймали?

— Для него, вероятно, можно.

— Каким же способом?

— В трюме, под покровительством такого же добродетельного иностранца, каким был капитан керосинщика, благодаря которому чуть не погибли вы. Если он мог устроить ловушку для вас, то мог, наоборот, устроить и для себя прикрытие.

— Так что вы думаете, что он бежал через канал в Красное море?

— А вы? — спросил меня капитан.

Логика его и последовательность выводов поразили меня и не могли не показаться мне убедительными. Меня удивила его строгая ясность соображения, которая, по-видимому, никогда, даже в минуты сильного волнения, не оставляла его. Дело касалось его жены, его счастья, и он не потерялся, а рассуждал спокойно, точно решал математическую задачу.

«Да, с ним можно рискнуть и на путешествие в подводной лодке!» — подумал я.

— Так вы согласны со мною? — спросил он, видя, что я молчу и не возражаю ему.

— Хорошо, — сказал я, — положим, он направился на юг, но ведь и юг велик.

— Велик — это правда, но я думаю, что здесь нет большого выбора. Ни один из портов Красного моря не представляет из себя ничего заманчивого для человека, укравшего три тысячи. Здесь нет ни широкой жизни, ни развлечений, ни арены для дальнейших дел, потому что, кроме арабов и турок, отправляющихся в Мекку, других путешественников нет… Если он себя считает, пробравшись через канал, в безопасности, он направится в более людное место.

— Что же, в Индию?

— Там теперь чума и карантин. Тоже мало весёлого. Нет, дорога лежит ему дальше, в Китай, в Японию, в Америку, наконец, в Россию через Владивосток.

— Так куда же идти за ним?

— А видите, если он отправляется в Китай, Японию, Россию или Америку, он должен будет пройти Коломбо, обыкновенную стоянку всех пароходов на Цейлоне. Теперь, по приблизительному расчёту, он может быть на полпути туда. Мы же достигнем Коломбо раньше, и встретим его там.

— А если не встретим?

— Тогда я скажу, что потерял свою смётку, которая до сих пор никогда ещё меня не обманывала! — произнёс Капитан «Дедалуса» с уверенностью.

XXV

Решено было отправляться немедленно, позавтракав только. Для большого и разнообразного запаса провизии на «Дедалусе» не было места, не было также возможности приспособить и кухню, и потому еда тут была ограничена крепким бульоном, вином и питательными галетами. Всего этого, однако, по убеждению капитана, было в его распоряжении столько, что два человека могли прокормиться месяц.

— Ну, курите вашу последнюю папироску, — сказал мне капитан, — теперь вам придётся расстаться с этим удовольствием.

И когда папироска была выкурена, он закрыл люк и принялся, словно пианист по клавишам, надавливать кнопки и поворачивать рычаги и рукоятки над столом.

Послышался глухой шум странной и непонятной мне работы. Металлические стенки «Дедалуса» дрогнули и слегка загудели.

— Что это такое? — спросил я.

— Мы погружаемся в воду, — спокойно ответил капитан.

— И глубоко?

— Нет. Пустяки. Всего на 175 футов. На этой глубине путь изучен нами превосходно, и уверяю вас, что вы здесь в большей безопасности, чем наверху на самом огромном пароходе… Здесь нет ни качки, ни встречных судов, ни ветра. Только вот о чём я прошу вас: на ходу мне много работы, и она требует всего моего внимания, так что не разговаривайте со мной. Вот тут под диванчиком есть несколько книг, возьмите из них любую.

И он, обусловив таким образом моё молчание, снова повернулся к своим рычагам и кнопкам, а я взялся за книгу, но некоторое весьма понятное беспокойство не позволяло мне сосредоточиться на чтении.

Всё-таки немножко жутко было чувствовать, что сидишь, заключённый в металлический снаряд под водой на 175 футов, сидишь и двигаешься в нём, не замечая, правда, этого движения: так оно плавно и спокойно.

«Дедалус» шёл без малейшего толчка, без особенного шума даже, хотя таинственные для меня машины работали в нём.

Мне ужасно хотелось спросить, с какою скоростью идём мы, но я подавил своё любопытство, чтобы не нарушать поставленного мне условия.

Я вспомнил, как увлекался в детстве фантастическим описанием в романе Жюля Верна подводного корабля «Наутилуса» с его капитаном Немо, и странно мне было испытывать теперь в действительности подводное путешествие.

Правда, эта действительность сильно разнилась от фантазии романиста. Здесь не было роскошных отделений «Наутилуса» с его столовой, спальнями, чудовищным машинным отделением и огромным стеклом, через которое капитан Немо любовался жизнью дна морского.

Я сидел в маленькой каюте, где было сосредоточено всё управление «Дедалуса», и она же служила для нас единственным помещением.

Я пробовал несколько раз заинтересоваться книгою, но глаза мои невольно, отрываясь от неё, поднимались, чтобы посмотреть на капитана, по-видимому, всецело отдавшегося напряжённой деятельности.

Он то прикладывался к различным трубкам, через которые, очевидно, наблюдал за тем, куда направляется наше судно и чист ли путь впереди, то внимательно разглядывал лежавшую перед ним на столе карту.

Карта эта была совсем особенная, и что меня удивило более всего — фотографическая.

Она представляла из себя не особенно широкую, но длинную ленту бумаги, с двух концов накатанную на валики.

По тому, как капитан с помощью этих валиков передвигал её, можно было судить, что мы идём очень быстро.

Сначала меня беспокоило многое. И много вопросов хотелось мне задать капитану: хорошо ли виден ему через его трубки наш путь, достаточно ли ясно проникает сквозь слой воды в 175 футов солнечный свет, не можем ли мы наткнуться на растущий со дна моря коралловый риф или налететь на акулу или кита, и что нам делать, если вдруг что-нибудь сломается в механизме «Дедалуса»?

Я понимал, что силу движения он получал от электричества, потому что никакой другой силой он двигаться не мог.

Мало-помалу, однако, я привык к своему положению и, сам того не заметив, увлёкся книгою.

Попалось мне описание современной Индии, очень талантливо составленное…

XXVI

Почти половина книги была прочтена, когда капитан обернулся ко мне и проговорил:

— Вы голодны?

— Очень, — ответил я.

Мне действительно хотелось есть.

— Сейчас, — сказал капитан, — мы остановимся. Я отдохну и поем с вами.

— А во время хода вам нельзя оторваться от ваших трубок и карты? — спросил я его, когда он остановил «Дедалус», достал бульон и галеты и мы принялись за них.

— Нет, на ходу я должен всё время следить.

— Ну, а как же ночью? Или вы ночью не спите?

Я сделал этот вопрос с некоторой опаской. Если было важно следить за ходом судна, то, конечно, казалось очень опасным, если бы капитан вдруг заснул. А он всё-таки был человек и не застрахован, значит, от утомления.

— Ночью я буду спать, — ответил он, — как и вы.

— Значит, мы не будем двигаться?

— Это вы увидите и узнаете об этом после, а пока обсудим, что делать, когда придём в Коломбо.

— Прежде всего, — сказал я, — надо решить, каким образом мы переправимся с «Дедалуса» на берег. У вас есть лодка?

— Есть гуттаперчевая надувная, но её нам не нужно будет. Как нам очутиться в Коломбо — об этом не тревожьтесь. Но дело в том, что вам там придётся действовать одному. Я не могу оставить «Дедалус». В нём вся наша сила. Без него мы обыкновенные люди, которые сравнительно мало что могут сделать. В Коломбо вам нужно явиться, таким образом, одному.

— Хорошо, — сказал я, — но я даже не могу себе представить, с чего начать?

— Надо отправиться на набережную, на пристань, и постараться не пропустить ни одного парохода, пришедшего из Перми или Адена. Их уж не так много приходит, чтоб это было трудно. По моему расчёту, мы будем в Коломбо на сутки ранее самого поспешного перехода туда из Порт-Саида. Постарайтесь попадать на палубу прежде, чем будут спускать пассажиров. Вы наверное встретите того, кого мы ищем.

— Но если я даже и встречу, то как я узнаю его в лицо?

— Узнать его будет нетрудно. Он не один. Кроме того, нам известно, что у него усы. Затем русская национальность выдаст его. Обыкновенно русские идут по этому пути на «Добровольном Флоте», а он придёт на английском пароходе.

— А если он не назовётся русским, а выдаст себя хоть за американца, положим?

— Всё-таки его выдаст его русский язык. Он не утерпит, чтобы при первом же случае не выругаться по-русски. Этого для вас будет достаточно.

— Всё это хорошо, — согласился я, — но ведь он-то знает меня в лицо, как быть с этим?

Для капитана не существовало ничего невозможного.

— Очень просто, — решил он сейчас же, — сбрейте бороду и наденьте тёмные очки. Вы преобразитесь. И ему в голову не придёт, что вы можете явиться в Коломбо раньше его. Здесь он едва ли будет настороже.

— Допустим, — сказал я, — что я его встречу и узнаю, а он меня нет, ну а дальше что?

— Дальше надо будет действовать, смотря по обстоятельствам.

— Что же, обратиться к полиции, чтоб его немедленно арестовали?

— Немедленный арест у англичан невозможен. Там у них слишком большая процедура для ареста. И потом, английская полиция хороша для англичан, но нам, русским, рассчитывать на её расторопность и покровительство нечего. Нам придётся самим управляться.

— А как же я буду сноситься с вами?

— Об этом переговорим потом. Теперь пора двигаться вперёд.

— Никогда я не думал, что попаду в такую переделку! — невольно улыбнулся я.

— Что делать, — сказал капитан, — зато сколько новых впечатлений!

Нельзя сказать, чтобы каюта «Дедалуса» представляла большие удобства для путешественника. Главное, было неприятно то, что нельзя было двигаться в её маленьком пространстве. Приходилось сидеть, лежать или стоять, но для ходьбы совсем не было места. К тому же я боялся приближаться к столу, чтобы не помешать капитану, опасаясь, что каждая помеха ему и ошибка его могут обоим нам стоить жизни.

Одно, что было безусловно хорошо в каюте, это воздух. Он обновлялся непрерывно, и электрическая вентиляция приводила его в движение.

Большие часы над столом показывали уже двенадцать ночи, а капитан с самого обеда ни разу не обернулся ко мне и не сказал мне ни слова.

Наконец, взглянув на часы, он сказал мне, не оборачиваясь:

— Ужинайте, если хотите, и ложитесь спать. В диване есть всё нужное для постели.

Еда «Дедалуса» была настолько питательна, что с обеда я не проголодался и, больше от нечего делать, сгрыз галетку, выпил вина и стакан содовой воды, которой было на «Дедалусе» в изобилии и которая текла прямо из вделанного в столе крана.

Я открыл диван и нашёл там подушки в чистых полотняных наволочках, чистые тонкие простыни и несколько штук одеял.

Я устроил себе постель и лёг.

Никогда в жизни не воображал я, что придётся мне сознательно ложиться спать в подводной лодке. Да и улёгшись, я был уверен, что не засну. Меня интересовал капитан и то, как он устроится на ночь.

Но он, не обращая на меня внимания, продолжал возиться у столика.

Так я и заснул, не увидев для себя ничего более интересного, чем то, что я уже знал.

XXVII

Зато пробуждение готовило мне неожиданность.

Когда я проснулся, электрическая лампочка не горела, а каюта освещалась мягким и ровным дневным светом, так что трудно было разобрать, откуда проникал он. Вентиляция не вертелась. Воздух был скорее прохладен, чем жарок. Никакой качки не было заметно по-прежнему, но слышался знакомый уже мне гул, который я помнил по первому моему пребыванию на «Дедалусе».

Капитан спокойно сидел в кресле, положив нога на ногу, и, когда я открыл глаза, поглядел на меня и улыбнулся.

— Где мы? — спросил я. — Под водой, на воде, откуда это дневной свет?

— Мы на девять тысяч восемьсот пятьдесят футов над уровнем моря, — ответил мне капитан, продолжая улыбаться.

— Как — над уровнем моря! — воскликнул я.

— Ну да, мы летим с вами на высоте девять тысяч восемьсот пятьдесят футов над водою, потому что быть подводным судном не прямое назначение «Дедалуса», а вспомогательное. «Дедалус» по своему устройству — воздушный корабль.

Должно быть, у меня в эту минуту сильно изменилось лицо, потому что капитан рассмеялся добродушным и весёлым смехом; я же вовсе не желал разделять его весёлости и не совсем дружелюбно проговорил:

— Отчего же вы не сказали мне об этом раньше?

— Оттого, — просто объяснил он мне, — что вы, вероятно, не захотели бы рискнуть добровольно на воздушное путешествие. Хорошо и то было, что вы согласились отправиться со мной под водою. Оттого я вчера тщательно избегал разговоров об устройстве «Дедалуса» и останавливал вас каждый раз, как вы начинали расспрашивать.

— Но позвольте — значит, мы летим теперь почти на высоте трёх вёрст?

— И со скоростью ста двадцати в час!..

— И вы так спокойно говорите об этом!

— Отчего же беспокоиться? «Дедалус» теперь в своей стихии, и ничего случиться с ним не может.

— Но вчера вы целый день не отходили от вашего стола, а сегодня сидите и разговариваете?

— Мало того, я сегодня, как говорил вам, даже спал и проснулся незадолго перед вами. Вчера мы были под водой, а сегодня несёмся по воздуху, где ничего не может попасться нам на пути, и путь этот совершенно свободен. Здесь следить мне не за чем!

— Ну, а за ходом машины, если ваш корабль двигается машиной?

— Ход её поставлен, и она не требует за собой наблюдения. Запаса электричества у нас достаточно, смазка автоматическая. Я могу спокойно сидеть.

— И мы держимся на воздухе работой этой машины? Неужели вы так уверены в её прочности, что не боитесь падения? Ведь нам грозит её малейшая неисправность…

— Бояться падения нам нечего!

— У вас устроен надёжный парашют?

— Нет! Я бы не полетел с парашютом. Это и старое, и ненадёжное предохранительное средство. «Дедалус» так устроен, что он плавает в воздухе, как и в воде. И машина даёт ему только движение, а не поддерживает его на высоте.

— Как же это так? — спросил я, недоумевая.

— Вот видите ли, до меня все изобретатели обращали внимание только на механизм снаряда, на его форму и ломали голову над этим. Мне же казалось, что механизм и форма сравнительно пустяки, а прежде всего надо изобрести пригодный материал для постройки снаряда. И вот после долгих опытов я добыл особый металл, который по весу легче алюминия, а по твёрдости не уступит стали, хотя и лишён свойственной ей хрупкости. Тоненькая пластинка его свободно выдерживает высокое давление и вместе с тем имеет относительно малый вес. Только благодаря этому металлу можно было с уверенностью сказать, что теперь решён вопрос воздухоплавания. Получилась возможность построить из него такой снаряд, в котором можно оперировать с воздухом так же, как в подводной лодке с водою, то есть путём выкачивания воздуха достичь, чтобы снаряд плавал в воздухе, как в воде. Достигнув этого, было действительно уже пустяками сообщить ему движение винтами и крыльями.

Поражённый и заинтересованный, слушал я, и хотя в общих чертах я и понимал объяснение капитана, но не отдавал ещё полного себе в нём отчёта.

Мне приходилось знакомиться с теорией после того, как я уже видел воочию её практическое применение, и потому я не мог ни возражать, ни сомневаться, а должен был только слушать и стараться хорошенько понять.

— Так что, если вы захотите опуститься? — стал спрашивать я.

— То стоит мне только, — подхватил капитан, — дать доступ воздуху в отделения «Дедалуса», откуда он удалён, и по мере того, как он будет постепенно наполнять их, мы начнём опускаться, опустимся до уровня моря, а затем, если начнём впускать вместо воздуха воду — и ниже, хоть на самое дно.

— Но мы можем опуститься и на землю?

— Конечно, как мы сделали это, например, когда спасли вас из табора диких и доставили затем в Порт-Саид.

— Но ведь ваше открытие имеет огромное значение и огромную будущность! По-видимому, ваши опыты воздушного корабля осуществлены «Дедалусом» блестяще, и не сегодня завтра произойдёт переворот во всей жизни народов, как только станет известным ваше открытие.

— К сожалению, я должен хранить его в тайне.

— Как в тайне, почему в тайне? Во-первых, оно даст вам огромное богатство, а во-вторых, вы сделаете этим неоценимое благодеяние человечеству: насколько жизнь его подвинется вперёд уже благодаря тому хотя бы, что границы государств уничтожатся сами собой при существовании воздушных кораблей.

— Что касается богатств, то я обогащён уже в достаточной мере. А что касается благодеяний, то, наоборот, в данный момент моё изобретение принесёт гораздо более вреда, чем пользы. Современное человечество слишком малокультурно, чтобы пользоваться воздухоплаванием. Прежде всего, применять его к военным целям: то есть получится новый губительный способ для уничтожения людей. Затем явится целый ряд безнаказанных преступлений, и ничего хорошего не выйдет. Человечество ещё не доросло, чтобы пользоваться такой опасной игрушкой, как «Дедалус».

— Однако же он построен, действует, и вы пользуетесь им — вы как капитан и ещё другой кто-то — как хозяин!..

— Да, мы пользуемся, но только для блага, и на этом условии и были даны мне средства для постройки моего корабля.

— Значит, вы его построили не на свой счёт?

— Нет, таких денег у меня не было. Их едва хватило у меня на предварительные опыты. Когда я сделал своё открытие, я написал о нём одному из богачей, предложил ему купить мой секрет. Он прислал ко мне доверенное лицо, а потом вызвал меня к себе и по причинам, о которых я только что говорил вам, потребовал от меня безусловной тайны для моего изобретения.

— Так этот богач и есть хозяин вашего корабля?

— Да, он и есть хозяин.

— И я обязан ему тем, что, спасенный от диких, нашёл у себя в кармане банковый билет на пятьдесят фунтов?

Капитан вновь улыбнулся и махнул рукой:

— Мало ли сколько народу так обязано ему!

— Но если он требует от вас сохранения тайны о «Дедалусе», как же вы меня посвящаете в неё? Или вы возьмёте с меня обещание, что я не стану рассказывать ни о чём?

— Нет, я вовсе не хочу ни в чём стеснять вашей свободы. Я рассказал вам о «Дедалусе» настолько лишь, чтобы вы не боялись путешествия в нём. Но самой его конструкции я не буду объяснять вам и не открою секрета металла, из которого он сделан. Вам ведь это ни к чему. А о том, что вы знаете, вы можете смело рассказывать.

— И, пожалуй, описать даже?

— Пожалуй, и описать. Это вреда не сделает. Большинство прочитает и скажет — сказка. А может быть, когда-нибудь со временем, когда такие корабли, как «Дедалус», станут общим достоянием, ваше описание приобретёт значение исторического документа.

— А что это за странная карта, по которой мы шли вчера? — спросил я.

— Карта наша собственная и не что иное, как ряд простых, соединённых вместе, фотографических снимков глубин Красного моря.

— Как фотографических снимков глубин!

— Ну, да. Если смотреть на море с известной высоты, оно, в особенности при известковом коралловом дне, становится совершенно прозрачным. Я бы вам показал это через трубу, но, к сожалению, небо под нами покрыто облаками.

Он сказал это совсем спокойно, но меня поразило невольно выражение «небо под нами». Страшно было как-то слушать это.

— У нас есть, — продолжал капитан, — такие же фотографические карты суши. Они, как вы можете сами судить, чрезвычайно подробны, а уж о точности и говорить нечего. Окрестности Коломбо сняты у нас тщательно.

Он достал довольно большой свёрток, развернул его и стал мне показывать.

— Вот мы спустимся на этой полянке, — объяснял он, водя пальцем по светлому пятну на своей особенной карте, — кругом тут пальмовая роща. От полянки идёт тропинка к большой дороге в самый город. На всякий случай мы снимем копию с этой карты, чтобы вы могли ею воспользоваться на земле, когда будете там.

— Во всяком случае, — вырвалось у меня, — я бы хотел быть там поскорее. Оно всё-таки надежнее, чем нестись в заоблачном пространстве.

— Ну, не говорите так. Среди людей, право, больше опасности, чем на крыльях «Дедалуса», и заоблачное пространство куда лучше земли!

— Может быть, вы и правы, — согласился я, подумав.

XXVIII

На другой день под самое утро перед восходом солнца спустился «Дедалус» на указанную капитаном на карте полянку.

Спуск совершился так плавно и осторожно, что я и не заметил бы его, если бы не хлопотливо напряжённая возня капитана у рычагов и кнопок. Я удивлялся только, как не путается он в их сложной системе. Даже толчка при посадке «Дедалуса» на землю не ощутилось.

Борода моя была уже сбрита, надеты большие синие очки, отчего лицо моё так изменилось, что я сам себя не узнал, поглядевшись в зеркало.

Я был вооружён двумя револьверами, и в кармане у меня был банковый билет на тысячу фунтов стерлингов.

Недостатка в оружии и в деньгах на «Дедалусе» не было.

Мне пришлось выйти через боковой люк, открывавшийся на некотором расстоянии от земли, и спуститься по верёвочной лестнице.

Я должен признаться, что, когда нога моя почувствовала твёрдую землю под собою, я испытал чувство немалого успокоения и удовольствия.

Капитан светил мне сверху.

Между нами всё уже было переговорено и условлено, как действовать и что делать.

«Дедалус» должен был спуститься и подняться ночью, чтобы не обращать на себя слишком внимания.

До рассвета я решил остаться на полянке, а затем выйти по указанной на карте-фотографии тропинке на дорогу и направиться в Коломбо.

— Ну, до свиданья, — крикнул мне капитан, подняв лестницу, — так помните наше условие!

— Будьте покойны, — отвечал я ему снизу из темноты, — до свиданья!

Он махнул мне шляпой, и в тот же миг свет в отверстии люка исчез, и я слышал, как хлопнула крышка этого люка.

В первую минуту глаза мои ослепила полная темнота. Мне показалось, что кругом меня — хоть глаз выколи.

Наверху блестели в небе звёзды. Я поглядел в сторону «Дедалуса». Он представился мне тёмной и как будто бесформенной массой.

Послышался шелест, шевельнулся воздух, засвистел ветер, и прежде чем я успел сообразить что-нибудь, густая тень пронеслась надо мною, застлала на секунду небо, исчезла, и всё стихло.

Я понял, что «Дедалус» поднялся и улетел от меня.

Я остался на полянке и, приглядевшись, различил окружавшие её пальмы.

Я помнил, что полянка, судя по карте, лежит к востоку от Коломбо, а тропинка начинается от юго-западного её угла и здесь она настолько широка, что вышла на карте определённой прямой линией.

Приходилось ждать восхода солнца, чтобы ориентироваться.

Я, впрочем, долго ещё стоял и смотрел в небо, стараясь увидеть как-нибудь на нём удалявшийся «Дедалус».

Но небо безмятежно сияло звёздами, и напрасно я силился различить на нём хоть какую-нибудь тёмную точку.

Солнце взошло, вспыхнули розовым блеском верхушки пальм, и полянка осветилась. Странный вид имела она. По-видимому, природная, она явно была искусственно увеличена и вырублена по краям, так что образовала совершенно правильный прямоугольник. Начинавшаяся от неё тропинка тоже была расчищена и шла прямой линией в виде аллеи. Ошибиться и не найти её было трудно.

Никакого признака жилья между тем не было видно.

Неужели эта полянка была сделана нарочно для спуска «Дедалуса»? Ничего невероятного в этом не было, и я решил, что непременно спрошу капитана об этом.

Я направился по тропинке, с удовольствием разминая ноги после сидения в каюте «Дедалуса».

За прямой линией расчищенной тропинки был поворот, после которого она шла, извиваясь, в роще.

Достигнув этого поворота, я остановился, вдруг поражённый тем, что представилось глазам моим. Двое тёмно-коричневых людей в белых чалмах и плащах стояли, нагнувшись над третьим, лежавшим на земле и отбивавшимся от них. Он был голый, только с перевязкой на бёдрах.

Борьба была упорная, но тихая. Рот отбивавшегося был заткнут свёртком каких-то тряпок. Один из нападавших старался удержать его, а другой, схватив его обеими руками за горло, сдавливал ему его и душил.

Они так были заняты своим делом, что не заметили моего приближения, вероятно, действуя в этой глуши без опаски и не ожидая себе помехи.

Я схватился за револьвер и крикнул.

Душивший, отпустив горло своей жертвы, выпрямился и обернулся. Увидев меня, он бросился ко мне с вытянутыми руками и выхватил нож из-за пояса.

Это был здоровый сингалезец огромного росту. У меня был один только миг для защиты. Я воспользовался им и выстрелил. Сингалезец привскочил, упал навзничь и задёргался руками и ногами.

Другой его товарищ кинулся бежать и исчез в роще, между деревьями.

Оказалось, они душили совсем юного безбородого, ещё почти мальчика, сингалезца. Почувствовав, что его оставили, он освободил рот от тряпок, привстал и сел, тяжело дыша и жадно вбирая в себя воздух.

Я подошёл к нему.

— За что это они тебя? — спросил я по-английски, наклоняясь.

Он замотал головою и взялся руками за грудь.

— Ты понимаешь по-английски? — спросил я снова, думая, что он хочет сказать мне своей мимикой, что не понимает меня.

Он кивнул и снова задвигал шеей. Ему нужно было отдышаться после того, что он вытерпел, и прийти в себя.

— Джуди им ничего не сделал, — заговорил он, наконец оправившись, — я не знаю, за что они хотели убить его.

— Тебя зовут Джуди?

— Да.

— Ты чем же занимаешься, кто ты такой?

— Джуди возит господ в колясочке.

На всём востоке существует особый низший класс людей, которые за плату возят желающих в двухколёсных лёгких колясочках. Такие извозчики там явление вполне узаконенное и привычное. У них есть номера, и в иных местах существует даже для них такса. Ручной экипаж их, возимый вместо лошади человеком, — английское изобретение.

— Где же твоя колясочка?

— Там, на дороге.

— Как же ты попал сюда?

— Пойдёмте скорей отсюда, Джуди расскажет вам.

И как бы в подтверждение своей просьбы он показал на распростёртого на земле без движения сингалезца, в которого я выстрелил. Он был мёртв. Пуля попала ему в лоб над бровью правого глаза. Там виднелась струйка тёмной крови. Я пощупал ему сердце. Оно не билось. Пульс тоже не давал признаков жизни.

Джуди вскочил уже на ноги, боязливо оглядывался по сторонам, манил меня рукою и звал:

— Скорей, скорей! — повторял он. — Который убежал, может привести новых, и они убьют опять.

— Да кто они такие?

— Не знаю. Злые люди. Джуди боится здесь, — он дрожал всем телом.

Когда я двинулся, он почти побежал впереди меня, показывая куда идти.

Мы вышли на дорогу к тому месту, где стояла колясочка. Здесь Джуди как будто успокоился немного.

— Который убежал, — стал рассказывать он, сильно волнуясь и размахивая руками, — нанял Джуди, чтобы он вёз его по этой дороге.

— Но ведь это было ещё ночью, до восхода солнца?

— Джуди возит господ и ночью, когда мало заработает днём.

— Но как же ты не побоялся ночью отправиться в лес?

— Он нанял Джуди не в лес, а в деревню, которая за лесом.

— Но ведь проезжать-то всё-таки надо здесь!

— Он дал Джуди хорошую плату. Нельзя было не согласиться. На этом вот месте встретился другой, который убежал, — сказал Джуди. — Стой. Джуди остановился. Они взяли Джуди за руки, закрыли ему рот и потащили. Было темно. Когда взошло солнце, они стали душить Джуди. А он им ничего не сделал. Он не виноват. Вот как всё было.

— И ты говоришь правду?

— Джуди говорит только правду. Вот и колясочка. — И он показал на свою колясочку, как будто она была живым существом, способным засвидетельствовать, что он не лжёт.

Действительно, в этой одиноко стоявшей на дороге колясочке было что-то подтверждающее правдивость Джуди. Но главное — его искренний, наивный тон казался убедительным.

— Ну, садись, — сказал я Джуди, — ты слишком, пожалуй, ослабел, чтобы идти.

— Куда садись? — переспросил он удивлённо.

— В колясочку. Я провезу тебя, пока ты отдышишься окончательно.

Джуди раскрыл рот и вытаращил на меня глаза.

— Господин инглиз хочет везти Джуди!?.

— Я не инглиз, я русский, москов, — пояснил я.

Джуди приложил ладонь ко лбу и низко поклонился.

— Русский, — повторил он, — Джуди любит русских. Они добрые. Когда приходит русский пароход, они много дают денег. А инглиз считает сингалеза за крысу. Инглизы злые.

Везти он себя не только не позволил, но потребовал, наоборот, чтоб я сел в его колясочку.

Он уверял, что вполне уже оправился, чувствует себя превосходно и мигом доставит меня в Коломбо. На это, однако, я не согласился. Мы пошли скорым и бодрым шагом.

Джуди болтал, не умолкая. Он, видимо, был в возбуждённом состоянии после происшествия, и волнение его выражалось многоречием.

Он рассказывал про англичан, сообщил мне ходящую в Индии легенду о том, что придёт с севера белый царь и освободит индийский народ от инглизского гнёта. В разгаре рассказа он иногда вдруг останавливался и неожиданно спрашивал, — за что хотели убить эти люди Джуди?

Видимо, первоначальный испуг его сменился теперь удивлением. Он никак не мог понять, чего хотели достигнуть смертью бедного, голого сингалезца. Ведь не убогая же колясочка его, в самом деле, соблазнила его убийц, а денег у него было буквально несколько грошей!

Идти было легко. Дорога шла ровная, заметно под гору. Пальмовые рощи сменялись прогалинами. Наконец в эти прогалины и сквозь поредевшие стволы деревьев показался Коломбо.

Тут Джуди остановился и стал настойчиво требовать, чтобы я сел в его экипаж.

Напрасно я отказывался. Он требовал, молил, просил и уверял, что непременно хочет хоть ввезти меня в город. Он чуть не плакал.

Нужно было видеть зато его радость, когда я наконец волей-неволей уступил его просьбам. Он схватил оглобли и побежал так, что я должен был кричать ему «тише» из боязни, что он меня вывалит.

С необыкновенной гордостью и лихостью подкатил он меня к подъезду гостиницы, и тут выяснилась причина его настойчивости, почему хотелось ему так во что бы то ни стало провезти меня — он ни за что не хотел брать с меня платы за езду.

Бедный Джуди желал отплатить мне, чем мог, за своё спасение и провёз меня даром по улицам Коломбо.

XXIX

В гостинице ещё только вставали, и моё раннее появление неизвестно откуда произвело не совсем благоприятное впечатление. Отнеслись ко мне несколько подозрительно, но номер отвели и принесли толстую книгу, в которой я должен был записать подробные о себе сведения.

Я исполнил это вполне обстоятельно, но вместо своей фамилии поставил: «Иванов».

Когда открылась контора, и я сдал туда на хранение свой тысячефунтовый билет, отношение ко мне сразу изменилось.

Ко мне в комнату явился сам управляющий, спрашивая, доволен ли я ею и не желаю ли я ещё лучший номер?

Комната у меня была прекрасная, просторная, с отдельной уборной и с широким, защищённым парусиной балконом, с которого открывался вид на море.

Я сказал, что вполне доволен помещением, и на вопрос, не будет ли ещё каких приказаний, потребовал, чтобы комиссионер сейчас же узнал мне, когда ждут в порт ближайший пассажирский пароход из Адена или Перми?

Комиссионер, чрезвычайно вежливый и внимательный, быстро исполнил поручение, принеся известие, что ближайший пароход из Адена — французский «Messagerie Maritime» и ждут его прихода через два дня.

Два дня у меня оставалось времени, чтобы осмотреть Коломбо и познакомиться с ним, что было необходимо, так как я желал выдать себя за прожившего здесь по крайней мере недели две.

К завтраку я спустился вниз в общую столовую. Это была большая, высокая, с лепными украшениями зала. Огромные окна её начинались от пола и выходили на каменную, увитую ползучими растениями террасу.

Маленькие, покрытые белыми скатертями столики, за которыми сидели англичане в белых костюмах, были уставлены отличным фарфором и тонким хрусталём.

Ресторан был обставлен на широкую ногу и вполне по-европейски.

Только вместо гарсонов и кельнеров служили коричневые сигналезцы, статные и красивые, в белых, завязанных по-индейски чалмах и белых плащах, драпировавшихся такими красивыми складками, которым бы позавидовал любой актёр на нашей сцене.

Восточный характер комнаты дополнялся ещё только двигавшимися на потолке пантами, то есть подвешенными на брусьях полотнищами белой материи, которые с помощью верёвки всё время двигаются из стороны в сторону и, вея по воздуху, дают ему свежесть во время тропической жары. Такие панты устраиваются в богатых и бедных домах. Конструкция тут везде одинакова: верёвка от брусьев с материей проводится через отверстие в стене в другую комнату или на двор, там сидит нанятый для этого индиец и дёргает её.

Завтрак состоял из нескольких блюд, среди которых между яичницей и бараньей котлеткой подали одно специально индийское кушанье, называющееся «кэри». Сначала принесли большую плоскую серебряную миску отлично сваренного рису, каждое перламутровое зерно которого отсыпалось отдельно. За рисом следовал поднос, уставленный тарелочками со всякой всячиной довольно оригинального, впрочем, подбора. Тут были маленькие сушёные рыбки, какой-то порошок, стручковый перец, толчёная жареная курица, бамбуковое и имбирное варенье, сушёные листики какого-то растения; всего этого надо было положить по вкусу в рис, размешать и полить едко-пряным соусом, который собственно и называется «кэри».

Кушанье выходило очень пряное и едкое, немножко кисленькое. Оно мне понравилось.

Позавтракав, я отправился осматривать город.

Коломбо, благодаря обилию зелени и плещущему о прибрежные камни морю, имеет вид скорее дачного места, чем города.

По самой середине стоит высокая башня маяка, точно твердыня какого-нибудь замка, а вокруг неё теснятся каменные дома с лавками, конторами и агентствами, образуя несколько небольших, впрочем, улиц, которые быстро переходят в дороги между садами и рощами, где разбросаны маленькие одноэтажные коттеджи.

Солнце стоит над головой и светит отвесными лучами, так что от стволов деревьев не видно тени, и тень ложится ровным кругом у подножия их.

Существует в Коломбо очень интересный музей, для которого выстроено чудесное здание вроде маленького дворца.

В этом музее собрано всё, относящееся к этнографии, фауне и флоре Цейлона. Тут целые витрины с коллекциями жуков и бабочек, до обмана похожих на сучки и листья растений.

Чучело огромной акулы лежит на столе, который длиннее самого большого биллиарда.

Кустарные изделия из глины и из дерева и всевозможные вышивки наполняют целые шкафы. Меня невольно поразили узоры этих вышивок своим сходством с рисунками русских полотенец и малороссийских рубах. Глиняные изделия тоже очень близки к нашим кустарным.

Посетил я индийский храм, где видел чёрного идола со слоновыми клыками и хоботом и где жрец ухмылялся и приседал передо мною, и даже посыпал мне голову пеплом из вытащенной из-под идола жаровни, за то, что я скинул башмаки, входя в его святилище.

Побывал я в лавках, где за пять рублей можно было купить сапфир стоимостью у нас в сто.

Видел я казармы, где у каждого солдата своя комната и свой служитель-индиец.

Английские солдаты в Индии живут с необыкновенным комфортом, играют в мяч, проводят время в своём особом клубе, едят изысканное кушанье, пьют какао, ездят на извозчиках и никуда не годятся, как военная сила.

Через два дня на заре я был уже на пристани.

Пароходы ночью не входят в гавань Коломбо, вследствие опасных тут при входе подводных камней, и если подойдут к нему ночью, держатся на море до рассвета.

Сваи пристани и сама она сделаны из больших, толстых брёвен красного дерева, по которому идёшь, словно по чугунной мостовой.

На белой стене у пристани крупными буквами написано по-английски: «Не снимайте вашей шляпы с головы, помните участь…» и далее следуют фамилии англичан, умерших в Коломбо от солнечного удара.

Стоя на пристани, я видел, как в ворота гавани медленно вполз большой двухтрубный океанский пароход под французским флагом.

Я взял лодку и приказал себя везти на прибывающего француза.

Приблизился я к нему, когда он только что отдал якорь, и мне пришлось подождать, пока на его палубу поднимется санитарный врач и откроется туда свободный доступ.

Поднимался я по трапу не без волнения. Сердце у меня сильно билось.

При входе на палубу встретил меня пароходный офицер и спросил, что мне угодно.

Ответ был готов у меня заранее.

Я объяснил ему, что жду приезда своего приятеля, который уже две недели тому назад должен был прибыть в Коломбо на русском пароходе, но до сих пор его нет, и никаких известий от него я не имею. Это меня страшно тревожит, и я явился в надежде, не встречу ли его наконец.

— У вас на борту нет никого из русских? — спросил я в заключение своего объяснения.

— У нас, — ответил офицер, — есть действительно один русский. Он сел к нам в Адене. Вот он!

И он показал мне на стоявшего у планширя господина — приземистого, плотного, с большими усами.

«Это он!» — мелькнуло у меня.

— Нет, это не мой приятель, — сказал я офицеру, сам удивляясь своему естественно-правдивому тону, с которым разыгрывал комедию.

— Очень жаль! — сочувственно произнёс офицер.

«Это непременно он!» — снова радостно подумал я.

XXX

Пассажиров на французском пароходе было немного, и они не особенно торопились на берег. Было ещё рано.

Я присел на скамейку на палубе, закурил папиросу и, приняв самый невинный, рассеянный вид, конечно, внимательно следил за усатым русским, севшим в Адене.

Офицер подошёл к нему:

— Вы оставляете нас здесь, я велел достать ваш багаж, вы сейчас сойдёте на берег? — спросил он его.

«А, а он сходит здесь на берег, — подумал я, — тем лучше! Но отчего же он один?»

Усатый поблагодарил и заявил, что именно ждёт только своего багажа, чтобы сойти на берег.

— А ваша сестра? — спросил его опять офицер.

— Она останется у вас пока. Я найду помещение и вернусь за нею.

— Как её здоровье?

— Всё так же. Что же вы хотите — сумасшедшая!

«Он выдает её за свою сумасшедшую сестру! — сообразил я. — Теперь нет уже сомнения, что это он!»

И странная радость удачи охватила меня. Расчёт Капитана «Дедалуса» оказался совершенно правильным. Недаром, значит, я явился сюда.

— А вот и багаж ваш! — показал офицер усатому на матроса, который выносил из люка в это время два чемодана.

И при взгляде на эти чемоданы я не мог удержаться от невольной улыбки: один из них был мой собственный! Я узнал его сейчас же и удивился только наглости вора: украв мои вещи, он далее не побеспокоился переменить чемодан! Правда, это было доказательством его уверенности в том, что я окончательно пропал без вести у диких.

И это было мне на руку. Тем смелее я мог действовать теперь с ним, и тем более было вероятия, что он не узнает меня в синих очках и с обритой бородой и усами.

Багаж усатого понесли в пароходную шлюпку, и сам он стал спускаться по трапу вслед за матросом, нёсшим чемоданы.

Я обратился к знакомому уже мне офицеру с просьбою тоже воспользоваться шлюпкой, чтобы переправиться на пристань.

Он с готовностью предложил мне занять место, перегнулся через планширь и сказал старшему на шлюпке, чтобы он довёз и меня.

Я спустился и сел на боковую скамеечку на корме против усатого. Он равнодушно оглядел меня и отвернулся.

«Не узнал!» — решил я.

Двое матросов-французов, сидевших на вёслах дружно, в такт подняли их и начали грести.

Пароход стал довольно далеко на рейде, и расстояние от него до пристани было порядочное.

Хорошо утром на море! Чистый воздух, безоблачное небо и тихая в гавани вода умиротворяюще действуют на человека. Там, за каменным молом, плескали и шумели волны, изредка переваливаясь через него и разливаясь целым водопадом, а под нами зелёно-синяя влага была прозрачна и тиха. Студенисто-стеклянные медузы, медленно и лениво поворачиваясь, мирно плавали в ней и были видны на глубине. Океанские пароходы, затихнувшие на якорях, высоко подымали свои трубы и целый лес мачт, выровненные в одну линию с широкими промежутками. Маленькие суда тоже ютились здесь. Всё дышало миром и отдыхом, только мне казалось — мы, сидевшие в лодке, враждовали, хотя вражда эта была скрытая, тайная.

Впрочем, чувства вражды я не испытывал к этому человеку. Он должен был получить то, что заслуживал. Щадить его я не имел права, потому что не имел права оставлять в его руках несчастную женщину. Надо было освободить её во что бы то ни стало!

— Вы русский? — обернулся я к нему, когда мы отошли немного от парохода.

Он вздрогнул, видимо совсем не ожидая, что услышит русскую речь.

— Да, я русский, — подтвердил он, оправившись, — а вы тоже?

— Вот приезжал на пароход, думал встретить приятеля, который должен был уже две недели прийти сюда на «добровольце», и не встретил. Просто ума не приложу, что с ним случилось?

— А ваш приятель тоже русский?

— Да. Последнее сведение, что я имел о нём, было, что он опоздал на пароход в Порт-Саиде. Мне сообщили на «добровольце» об этом, на котором я ждал его сюда.

— А как фамилия вашего приятеля?

— Гринёв Николай Александрович.

Я без малейшего смущения разыгрывал свою роль и держал себя так непринуждённо, как будто бы был действительно приятель Гринёва, ожидавший его приезда.

Если б даже усатый мог подозревать что-нибудь, он наверное обманулся бы, а тут ему, очевидно, и в голову не могло прийти, что я-то и есть сам Гринёв. И видел он меня всего мельком на набережной, когда я садился на американский пароход.

Я внимательно следил из-за своих тёмных очков за тем, какое впечатление производят на него мои слова.

Он прищурился, шевельнул усами, улыбнувшись одним ртом, и повторил несколько раз:

— Гринёв… Гринёв… я что-то слышал в Порт-Саиде.

— Вам знакома эта фамилия?

— Кажется, я могу сообщить вам кой-какие сведения о вашем приятеле. К сожалению, они не очень благоприятные.

Я выразил на лице крайнее беспокойство.

— Что такое, говорите, если вам известно что-нибудь о нём!..

— Пожалуй, вам придётся долго ждать его здесь, если вы не оставите это занятие и не отправитесь дальше один. Приятеля своего едва ли вы дождётесь.

— Вот как! Почему же это? Что же могло случиться с ним?

— Насколько я знаю, опоздав на свой пароход в Порт-Саиде, он сел, чтоб догнать его, на «Колумбию», небольшое американское судно, погруженное керосином.

— Вы наверно знаете это?

— Я думаю, что наверное.

— Ну, а потом?

— В день моего отъезда из Порт-Саида там была напечатана телеграмма в газетах, что «Колумбия» стала на риф и была разграблена дикими. Всех находившихся на ней они увели с собою.

— Значит, мой приятель попал к диким!

— Вне сомнения.

— Но разве не будет принято мер к его освобождению?

— Где ж вы будете искать его в степях Африки? Для этого потребовалась бы целая экспедиция, да и не одна. И всё-таки найти было бы невозможно.

— Так что спастись он не может?

— Разве только чудом, но чудес в наше время не бывает.

Он произнёс это так спокойно, словно совесть его была чиста, как алмаз.

Я должен был сделать над собой усилие, чтобы не показать своего к нему отвращения.

— Я сегодня же телеграфирую к консулу в Порт-Саид, — сказал я. — Может быть, ваши сведения ошибочны.

— Может быть. Телеграфируйте. Я вам сообщил, что знал; консул, конечно, знает лучше.

Мы подходили в это время уже к пристани.

— Вы тут одни? — спросил я.

Он в первый раз косо поглядел на меня.

— Отчего вы это спрашиваете?

— Оттого, что если у вас нет никого, то будемте проводить время вместе. Мы ведь соотечественники. Я здесь один и скучаю.

— Сегодня у меня есть дело, а завтра я буду свободен и вполне к вашим услугам. Позвольте познакомиться.

— Моя фамилия Иванов, — сказал я.

— А моя — Сарматов.

— Очень рад. Приходите ко мне завтра завтракать. Я остановился в гостинице.

— Хорошо, я приду.

— А теперь вы куда?

— По делу!

Когда мы вышли с пристани на берег, ручной извозчик подкатил мне свою колясочку. Это был Джуди.

Он весело кланялся мне и звал ехать.

— Ого, вас тут уже признали! — заметил Сарматов, прощаясь.

— Как видите. Я уж здесь давно болтаюсь. Так до завтра?

— До завтра. Я не опоздаю.

И он, раскланявшись, направился пешком твёрдою поступью, как будто отлично зная, куда ему идти.

Чемоданы он сдал на хранение на пристани.

«Он, очевидно, не первый раз уже в Коломбо, — соображал я, глядя ему вслед, — но какое у него может быть тут дело?»

XXXI

В тот же день вечером мне пришли сказать, что меня спрашивает сингалезец-возница и хочет со мной поговорить.

Я догадался, что это был Джуди, хотя и удивился, не понимая, что ему вдруг понадобилось от меня. Я велел провести его к себе.

Джуди вошёл, опустив голову и скромно потупив глаза, выждал, пока удалился приведённый ко мне слуга и, убедившись, что мы остались вдвоём, заговорил таинственным шёпотом:

— Джуди пришёл предупредить господина, потому что он узнал много нового и очень дурного.

— В чём предупредить, — стал спрашивать я, — и про кого ты узнал много дурного?

— Про того господина с усами, с которым господин сошёл вчера с пристани. Господин ему друг?

— Нет, — рассмеялся я, — я не друг ему.

— Джуди так и знал! Такой человек не может быть другом господина. Он злой человек.

— Что же ты узнал о нём? Рассказывай!

— О! это большой рассказ, надо много говорить.

— Ну, садись, если хочешь, и говори много.

Я показал ему на стул, но он по-своему принял моё приглашение, опустился и сел на корточки, на пол.

Начал он очень издалека.

— Джуди теперь знает, — стал рассказывать он, — для чего его хотели задушить там, в лесу. Умные люди объяснили это Джуди.

— Кто же это?

— Тоже возницы, только старше меня.

— Что же они тебе объяснили?

— Есть такая богиня, и храм её далеко-далеко отсюда. Поклонники её убивают людей для неё, и чем больше убьют, тем приятнее это богине.

Я так и думал, что покушение на жизнь бедного Джуди было сделано по мотивам религиозного исступления.

О существовании довольно известной и распространённой не только в Индии секты поклонников богини Кали, которой приносятся человеческие жертвы, я тоже знал.

Эти человеческие жертвоприношения не всегда делаются с полной обстановкой полагающегося для этого ритуала. Служители Кали довольствуются и простым убийством.

Самый храм этой богини находился в глубине индийских лесов, и сведения о нём, ровно и обо всей изуверской секте, появлялись неоднократно в печати.

— Разве здесь, на Цейлоне, существуют поклонники Кали?

— А, господин знает название богини!

— Да, я слышал о ней и читал. Только не ждал, чтобы эти убийцы действовали в таком городе, как Коломбо.

— О, их много, они везде! Здесь у них недалеко от того места, где хотели задушить Джуди, есть полянки. Там они служат своей богине. Джуди рассказали это и очень смеялись, что он согласился везти через этот лес ночью. Мне сказали, что ночью туда никто не возит, но теперь Джуди и сам знает, что туда ночью возить нельзя.

Теперь для меня выяснилось значение уединённой полянки, избранной Капитаном «Дедалуса» для спуска. Как оказалось, она была расчищена поклонниками Кали для их страшных жертвоприношений.

— Хорошо, — сказал я Джуди, — но какое же это имеет отношение к тому господину с усами, с которым ты видел меня вчера?

— Пусть господин не беспокоится. Джуди знает, что говорит. Он всё расскажет по порядку. Вот сегодня он стоял на перекрёстке с другими товарищами и вдруг видит, что по улице идёт, который убежал.

— Кто? — переспросил я.

— Который убежал, когда господин освободил Джуди. Одного господин убил, а другой убежал. Ну, так вот Джуди вдруг увидал, что он идёт по улице. Тогда Джуди оставил свою коляску товарищам, а сам побежал за ним, чтоб посмотреть, куда он пойдёт? Он пошёл к коттеджу, который третий после второго поворота на большой дороге. Джуди очень хотелось узнать, что он там будет делать и сам ли он хозяин коттеджа, или пришёл туда в гости? Джуди побежал кругом и увидел мальчика, который за стеной дёргал верёвку, чтоб делать ветер.

Так Джуди объяснил движущиеся панты.

— Джуди, — продолжал он, — предложил мальчику, что он сядет вместо него дёргать верёвку, а мальчик может отдохнуть, если устал. Мальчик был хитрый. Он не устал ещё, но уступил своё место Джуди, очень довольный этим, и сам пошёл и лёг в тень. Стена была тонкая, из тростника. В ней были щели. Джуди и видел и слышал всё, что было внутри. Тот, который убежал, не был хозяином. Хозяин был старик, очень злой. Он сидел и разговаривал с господином с усами.

— Вот как? О чём же они разговаривали?

— Они торговались. Этот господин с усами — продавец невольниц.

— Да неужели? — воскликнул я, не смея верить, хотя ничего невероятного не было в словах Джуди.

Продавцы живого товара до сих пор, разумеется, тайно, существуют на востоке, и было очень похоже на то, что профессия эта составляла главное занятие Сарматова, как он назвал мне себя.

— Да, он торгует невольницами, — подтвердил Джуди, — и старик, хозяин коттеджа, хотел купить у него одну, которую, как он говорит, он привёз с собою. Старик давал много денег, а господин с усами хотел получить их ещё больше. Они торговались, а тот, который убежал, молчал и слушал.

У меня сердце сжалось от ужаса, что этот негодяй, обокрав женщину, желал теперь продать её.

— Ну, и что ж, — спросил я, — они уговорились, порешили на чём-нибудь?

— Нет, старик не согласился дать те деньги, которые просили с него.

«Слава Богу!» — подумал я, вздохнув свободнее.

— Но когда усатый господин, — продолжал Джуди, — ушёл, то который убежал, стал упрекать старика и говорить, что скупиться нехорошо, что не надо жалеть денег, что надо заплатить и достать для богини жертву, потому что богиня требует жертву.

— Так они хотели купить эту женщину для того, чтобы убить её в жертву своей богине!

— Так слышал Джуди, и он говорит то, что слышал.

— Но, по крайней мере, ты слышал, что ответил старик на эти уговоры, решился он купить, или нет?

— Старик сидел, качал головою и ничего не отвечал.

— Так, значит, они и разошлись, ничего не решив?

— Да, так они и разошлись. Что мне было делать?

Единственно, что представлялось возможным предпринять сию минуту — отправиться в полицию и сделать там официальное заявление, но когда я сказал об этом Джуди и спросил его, готов ли он повторить властям всё, что только что рассказал мне, он замахал руками и с испуганным лицом стал уверять меня, что ему лучше, чтоб его снова душили. Инглизы сживут со свету бедного Джуди, и сам он никогда ничего не скажет. Он будет молчать или повторять, что ничего не слыхал и не знает. Джуди не хочет идти к инглизам.

Напрасно я старался убедить его. Никакие убеждения, никакие обещания денег не подействовали.

Страх Джуди перед англичанами настолько велик, что он стоял на своем твёрдо, и уговорить его оказалось невозможно.

— Ну, так вот что, Джуди, — стал я говорить ему, наконец, — ты знаешь, кто эта женщина, которую хотят продать, чтоб её убили?

Джуди пожал плечами.

— Джуди не знает этого! — ответил он.

— Ну, так вот. У меня есть друг. Ты знаешь, что такое друг?

— У Джуди нет друзей, но он знает, что такое друг.

— Так эта женщина — жена моего друга. Я приехал сюда, чтобы спасти её.

— Так инглизы не спасут. Только схватят и посадят бедного Джуди, а в это время госпожу злые люди спрячут. Они сильнее Джуди. У них много денег. Они с деньгами всё сделают и скроют.

— Деньги и у нас с тобой есть, не беспокойся: их хватит. У меня, пожалуй, денег больше, чем у них.

— У господина много денег?

— Да. Будь уверен.

— Тогда отчего же господин не отдаст их за жену своего друга. Если человек с усами продаёт её, то он продаёт тому, кто даст больше. Дайте больше, и вы освободите её и отдадите своему другу.

Такое Соломоново решение вопроса мне не пришло в голову.

Я задумался.

В самом деле, Джуди казался прав. Это был наиболее верный и действительный выход.

— Хорошо, я постараюсь сделать так, — решил я, — а пока можешь ты сейчас же пойти к тому коттеджу и сторожить? Если туда вернётся усатый, или старик-хозяин уйдёт куда-нибудь, или проведут туда женщину — сейчас же беги сюда ко мне и расскажи, что случилось нового.

— Это Джуди может сделать! — радостно подхватил он. — Джуди сию минуту побежит и будет сторожить. Он понимает, зачем это надо сделать!

— Ну, ступай и будь только осторожен, чтобы тебя не заметили.

— Пусть господин будет спокоен. Джуди умеет прятаться!

Он ушёл, а мне не сиделось на месте.

«Вот что, — сообразил я, — поехать на пароход сейчас! И если она ещё там, рассказать всё капитану и прибегнуть к его защите».

Я живо добрался до пристани и на первой же попавшейся лодке отправился на пароход.

XXXII

Поездка моя на пароход оказалась напрасною.

Приближаясь к нему, я увидел, что он поднимает якорь, готовясь уйти в море.

Трапы были подняты, и нечего мне было стараться проникнуть на палубу, так как было очевидно, что ту, которую я искал, свезли уже на берег.

Это являлось малоутешительным.

Но зато с другой стороны, хорошо было, что Джуди, который должен был следить за коттеджем, не появлялся ко мне в этот вечер, и я до некоторой степени мог быть спокоен, что торг ещё не состоялся.

Трудно себе представить те разнообразно сложные чувства, которые я испытывал, ожидая на другой день к себе Сарматова к завтраку.

Понятная гадливость к этому человеку смешивалась с беспокойством о судьбе его жертвы, и вместе с тем я волновался, как актёр перед дебютом, боясь, что не сумею выдержать роли до конца.

Роль эта была неприятная, трудная, опасная и рискованная, потому что малейшая оплошность портила всё дело.

Я должен был сохранять совершенно спокойную внешность, полное хладнокровие и вести хитро обдуманный разговор, последовательный и логичный.

Между тем, внутри у меня всё дрожало, и голова отказывалась работать последовательно и логично.

Мне случалось прежде встречаться с дурными людьми, но тогда дело решалось просто: я отворачивался от них и избегал их общества.

Теперь наоборот, я, заведомо зная, что самый дрянной человек, о котором я когда-нибудь слышал, вор будет сидеть со мной за одним столом, должен был готовиться к тому, чтобы скрыть своё отвращение к нему, угощать его и разговаривать с ним.

Завтрак был накрыт на моём балконе.

Круглый стол красиво белел своею скатертью и искрился хрусталём. Серебро блестело на нём. Большой ананас, обложенный бананами, стоял в вазе посередине, и приторный аромат его чувствовался в воздухе.

Солнце пекло над головою и сквозило через полотняный тент, нагревая влажный морской воздух до температуры банного полка.

Ровно в двенадцать часов явился Сарматов. Явился он, наглый и довольный, крепко потирая руки и разразившись беспричинным хохотом плохо воспитанного человека.

— Ну, что ваши дела? — спросил я его.

— Дела мои ничего, — ответил он, развязно подходя к столу. — Эге! Да тут русская водка есть! — одобрил он, увидев водку, которую держат теперь все хорошие гостиницы в портовых городах на востоке и продают её чуть ли ни на вес золота, дороже ликёров.

— Налить вам? — спросил я.

— Не откажусь! Хоть и жарко сегодня, но я не откажусь. Позволите располагаться?

И, не ожидая моего ответа, он шумно отодвинул стул и сел за стол.

Видно было, что ему хотелось, что называется, провести время весело, разгуляться и вместе с тем показать, что он умеет держать себя в обществе, не стесняясь.

Это не выходило у него, и он перебарщивал.

Я сел против него.

Слуга-индиец в белой чалме принёс омара на блюде.

— A-а! Красный кардинал морей, как определяет Виктор Гюго этого зверя! — воскликнул Сарматов, ткнул вилкой и захватил всё мясо шейки, оставив мне одни клешни.

Я думал, что это приведёт его в смущение, но он преспокойно свалил шейку к себе на тарелку и стал её есть с хлебом, громко чавкая и держа вилку, как прилежные гимназисты держат перо.

Сарматов уплетал за обе щеки, а у меня кусок не лез в горло.

Мне не хотелось начинать разговора, чтоб не выдать себя, и я ждал, пока заговорит он. Тогда, мне казалось, будет легче свести речь на обдуманную мной заранее тему. О чём и как говорить с Сарматовым, я определил себе заранее и был уверен, что разговор мой приведёт нас куда следует.

Наевшись омара, Сарматов отвалился на спинку стула и вытянул под столом ноги, проведя каблуками по цементному полу балкона.

— Вы давно ждёте здесь своего приятеля? — заговорил он, пуская в ход зубочистку и выплёвывая крошки.

— Да уж порядочно. И надоело же мне это Коломбо. Музей тут есть недурной. Только и всего, а то и посмотреть нечего.

— А музей хороший?

— Вы не знали о нём?

— Говорили, кажется, да некогда ещё было посмотреть.

— Разве вы в первый раз в Коломбо?

— Случалось бывать прежде, да всё ненадолго и по делу.

— А вы, кажется, постоянный житель востока? У вас здесь даже дела завязались?

— Да ведь без дела не проживёшь.

— Что же, по торговой части?

— Торгуем.

— А каким товаром?

— Разным! — ответил он, ничуть не смущаясь и смахивая в это время к себе на тарелку половину блюда зелени, которое подавал ему слуга.

— А что, скажите, пожалуйста, — начал я, — ведь тайный торг невольницами, я думаю, существует здесь? Вы как давнишний житель востока должны это знать.

— Может быть, и существует, вы почему интересуетесь этим?

— Так. Я думаю, что очень было бы оригинально вдруг купить себе невольницу. Мне иногда приходят такие фантазии в голову.

— Странные фантазии!

— А между тем я не шучу. Право, я купил бы себе женщину, если бы знал только, где.

— Да ведь такая торговля запрещена.

— Я знаю. Конечно, я бы не стал печатать об этом в газетах, в моей выгоде было бы хранить тайну. Ведь покупщик отвечает наравне, я думаю, с продавцом в таком торге.

— Ну, продавец больше рискует. Скверное это ремесло.

Я налил ему вина в стакан и проговорил:

— А вы встречались с людьми, которые занимаются им?

— Не знаю, право.

— Вот, видите ли, я бы не постоял за деньгами. Тысяч девять я хоть сейчас могу дать.

— Франков?

— Нет рублей.

— Сумма немалая! — сказал Сарматов и задумался. Он сощурил глаза и стал смотреть мимо меня, видимо, обдумывая что-то и соображая.

— Нет, — заявил он наконец, — вам и при таких деньгах не найти себе продавца.

— Отчего же не найти?

— Оттого что никто не рискнёт и за девять тысяч рублей продать живой товар европейцу. Тут того гляди попадёшься. Восточные люди другое дело. У них это в обычае, и у них никто не разберёт, кроме них самих, кто там невольница, кто жена. Это совсем особая статья, а европеец слишком на виду. Сейчас пойдут расспросы, откуда при нём женщина, да кто она, да что — нет, европейцу никто не продаст.

— Да ведь я же сам скрывать стану.

— Как же вы скроете в гостинице? Да нет, — вдруг круто заключил он, — не будемте и говорить об этом. Никаких я продавцов невольниц не знаю. Да их и нет, вероятно, мало ли что врут! Вы мне скажите лучше, что ж вы намерены теперь делать дальше и как отыскивать своего приятеля?

Сарматов был, по-видимому, опытный, тонкий и осторожный преступник, причём осторожность его близко граничила с трусостью.

Он не рискнул признаться мне в своей профессии. Сам же хотел выпытать у меня всё, что могло его касаться относительно украденных вещей и денег, и прямо ставил вопрос, как я намерен отыскивать приятеля.

«Погоди, — подумал я, — однако, от меня ты ничего не добьёшься, а я заставлю тебя говорить!»

Было ясно, что не следовало продолжать начатого мной разговора. Всякие дальнейшие настояния о невольнице не привели бы ни к чему и могли лишь возбудить подозрение в Сарматове. Уж если он сразу не польстился на девять тысяч рублей, бывших в моём распоряжении, то всякий разговор в этом направлении был напрасен.

К тому же у меня был приготовлен для него некоторый сюрприз, способный, по моим расчётам, произвести должное действие.

Такие натуры, каков был Сарматов, по самой трусливо-подлой природе своей, непременно очень суеверны, и на этой-то слабой струне его я и хотел сыграть, чтобы заставить его признаться мне во всём.

Я ждал только, пока выпитая водка и вино подействуют на него.

Жара была настолько сильная, что действия этого ждать долго не пришлось.

Нам подали неизменное, как при завтраке, так и при обеде, кэри.

Я велел откупорить шампанского.

— Так как же вы будете отыскивать вашего приятеля? — повторил Сарматов, расправив усы и выпив свой стакан залпом.

Я ему сейчас же налил другой.

— Мало ли как! — ответил я, — для этого есть разные способы.

— Даже разные! — удивился он. — Впрочем, вероятно, они все сводятся к одному.

— Почему вы так думаете?

— Да потому что как ни верти, всё придётся обратиться к консулу да к местной полиции. Без них ничего не поделаешь.

— Конечно, без полиции обойтись трудно, но я по опыту знаю, что лучше обращаться к властям, когда дело уже выяснено. Да почему вы заговорили о полиции? Ведь если мой приятель, как вы мне сообщили вчера, захвачен дикими, так тут ни консул, ни полиция ничего не поделают.

— Ну, а если полиция ничего не поделает, так вы-то что можете предпринять?

— Я могу узнать, например, где находится в настоящее время мой приятель.

— Каким же это способом? Это любопытно.

— Способ, правда, довольно странный, но тем не менее очень действительный. Здесь, в Коломбо, я купил у одного индийского факира секрет, каким образом в стакане воды увидеть какое-нибудь событие из прошлого, настоящего или даже будущего.

— И дорого вы заплатили ему?

— Порядочно.

Сарматов расхохотался.

— Знаете, у вас действительно должно быть много швырковых денег, что вы готовы их тратить на всякую ерунду. Ведь этот ваш факир очевидно был шарлатан, который надул вас самым бессовестным образом.

— Но, однако же, прежде, чем заплатить деньги, я ведь испытал его секрет на деле. И могу вас уверить, что факир не обманул меня, а честно научил своему искусству.

— Да вы, верно, пробу производили при нём. В его-то присутствии, может быть, что-нибудь и видели, а потом одни-то смотрели в стакан?

— Смотрел.

— Ну, и что же?

— И видел там всё, что нужно. Хотите, я при вас сделаю опыт?

— Ну, что же, сделайте. Я никогда не видал таких штук.

Я налил воды в пустой стакан, помолчал немного, сделал вид, что сосредоточился и, пошептав на воду, опустил в неё золотую монету.

Всё это я проделал с очень серьёзным лицом, значительно поднимая брови и придавая своему выражению как можно больше важности.

— Надо задумать, — произнёс я, окончив приготовление, — о чём-нибудь, что касается вас. Ну, хорошо, я задумаю и буду говорить вам, что увижу в стакане!

Я стал пристально глядеть в воду. Сарматов следил с улыбкой, очевидно, внутренне насмехаясь надо мной.

В стакане, разумеется, я ничего не надеялся увидеть: никакого секрета у факира я не покупал, но о том, что следовало говорить Сарматову, я знал, однако, заранее.

— Я вижу, — начал я, — набережную… пароходы… Поздний вечер… Позвольте… Это Порт-Саид… Батюшки! Мой приятель… Да, положительно это Гринёв. Он приходит на набережную и очень беспокоится… Он опоздал на пароход… К нему подходит какой-то человек с бородою и в тёмных очках и предлагает ему сесть на американский пароход… Но какое же это имеет отношение к вам? — спросил я Сарматова, вдруг поднимая голову и взглядывая ему прямо в глаза.

Улыбка уже исчезла с его лица, он суетливо заморгал глазами и ответил:

— Не знаю, ко мне это никакого отношения иметь не может.

— Я тоже полагаю, — согласился я, — я увидел не вас, а своего приятеля, оттого что мы только что говорили о нём. Это бывает! Теперь уж я буду думать только о вас!

— Да зачем, — вдруг сказал Сарматов, — разве это так уж необходимо?

— Нет, это совсем не необходимо, но ведь вы же сами хотели. Я только желал доказать вам, что недаром заплатил деньги факиру. Если вам теперь не угодно, то мы можем прекратить опыты.

И я отставил стакан в сторону.

Сарматов ничего не ответил, поднял брови и стал бессмысленно глядеть на этот стакан, как загипнотизированная кошкой мышь смотрит на неё и не может оторваться.

Мало-помалу он стал тяжело дышать и задвигал губами и челюстями, как бы приноравливаясь сказать что-то.

— А что, — выговорил он наконец, — вы, значит, не только о присутствующих, но и об отсутствующих можете загадывать?

— Вы видели, — ответил я, — что могу.

— Так когда я уйду, вы, пожалуй, в своём стакане увидите всю мою подноготную!

— Весьма вероятно.

— А вы будете смотреть?

— Непременно.

— Почему же непременно?

— Да так. Вот мы с вами только что познакомились, мне интересно, что вы за человек?

— Ну, тогда смотрите уж при мне и рассказывайте, что вы увидите, всё-таки оно будет вернее!

— Как угодно, — сказал я и взял снова стакан. Я стал опять пристально в него всматриваться. — Ну что же, говорить? — спросил я через некоторое время.

— Говорите.

— Я вижу опять этого человека с бородою… Э-э… да это вы сами.

— Неужели?

— Положительно вы. Вы на палубе парохода, ходите между пассажирами. Это опять в Порт-Саиде. Вы заговариваете с одной из пассажирок. Она должна остаться здесь. Вы как русский предлагаете ей свои услуги.

— И что ж из этого выходит?

— А вот мы увидим сейчас… Погодите… Проходит несколько дней. Деньги и вещи этой пассажирки переходят к вам. Она пишет письмо к мужу, что её обокрали.

— О, чтоб вас! — проворчал Сарматов.

— От мужа ей приходит перевод. Вы завладеваете и этими деньгами… Вы пишете поддельные письма от неё к мужу, а от мужа к ней. Вы ловко подделываете почерк. Так. Вы добились своего. Бедная женщина в отчаянии. Вы перевозите её в небольшую хатку на окраину Порт-Саида… Но что вам нужно от неё? Вы не влюблены в неё, вещи её и деньги вы присвоили себе, зачем же вы её держите? — Я приостановился и поглядел на Сарматова.

Впечатление, которое производила на него моя игра, превосходило по своей силе мои ожидания. Он побледнел, руки у него дрожали, мне казалось, что ещё немножко — и он будет приведён к тому, что сознается во всём и покается.

Нужно было ещё выдержать недолго.

Вид же у него был таков, что глядеть на него стало смешно, и я невольно отвернулся, чтобы скрыть от него свою улыбку.

Отвернувшись, я вдруг увидел в зеркальное стекло двери, которая вела с балкона в комнату, что Сарматов быстро привстал и кинул что-то в мой стакан.

Я повернулся вновь к нему лицом.

Он сидел на своём месте. Переставшее уже играть шампанское в моём стакане снова заискрилось мелкими пузырьками, явно только что потревоженное.

Сарматов был в таком состоянии, что едва ли сознавал хорошо, что делал.

— Посмотрите, — сказал я ему, протягивая руку и указывая на море. — Ведь это, кажется, идёт «доброволец».

Никакого «добровольца» не шло. Был виден какой-то однотрубный маленький пароход.

Сарматов оглянулся, чтобы поглядеть на море, к которому он сидел спиною. В это время я успел переменить наши стаканы с шампанским.

— Нет, это не «доброволец», — протянул Сарматов, разглядев пароход. — У «добровольцев» фок-мачта вооружена реями. Это какой-нибудь англичанин. Ну, батюшка, много вы мне тут наговорили.

— Правды или неправды? — улыбнулся я.

— А вот на это я вам отвечу сейчас, только перед этим давайте выпьем за ваше здоровье! Позвольте вас хоть этим тостом отблагодарить за показанные чудеса!

— Ну, что же, выпьем, — согласился я.

Мы чокнулись и выпили согревшееся шампанское, причём Сарматов не подозревал, конечно, что стаканы наши были переменены мною.

— Нет! Нет! Всё до дна, до последней капли! — стал настаивать он. — Вот, как я! — и закинув назад голову, он потряс надо ртом своим пустым стаканом, чтобы показать, что там не осталось ни капли.

— Ну, вот, — сказал он, ставя стакан на стол, — вы сказали сущую правду: всё это было действительно так, как вы увидели в воде, или кто вас знает, каким иным путём узнали это! У факиров я секретов не покупал! Прямо говорю вам, что не колдун, но порой тоже кое-что угадывать умею; вот вы так хорошо мне выложили факты из недавнего моего прошлого, а я вам скажу, что вам предстоит в ближайшем будущем.

— Ну, что? Что такое? — стал спрашивать я.

— Смерть-с! От солнечного удара! Мы с вами не встанем вот из-за этого стола, как вы повалитесь наземь и скончаетесь скоропостижно со всеми признаками солнечного удара! Впрочем, я всё это вздор говорю и шучу с вами, как вы шутили со мной, разведывая о вещах, о которых знать живым людям не следует! В самом деле, откуда мне знать, что с вами случится солнечный удар? — и он расхохотался рычащим отвратительным смехом.

— А мне говорили, — возразил я, — что у индийцев есть такой яд, смерть от которого сопровождается такими же признаками, как и солнечный удар!

Он глянул мне прямо в глаза:

— Может быть, есть и яд такой! — проговорил он с расстановкой, не смущаясь и становясь всё более и более наглым.

— А я наверное знаю, что есть! — произнёс я внушительно. — Я недаром заплатил деньги факиру! — и, понизив голос, я добавил, пригибаясь к Сарматову: — В то время как вы смотрели на «добровольца», я переменил наши стаканы: вы выпили отравленный.

Он задрожал всем телом, как-то опустился весь, закачал головой, замахал руками и бессвязно залепетал:

— Что же вы… в самом деле колдун… но я позову на помощь…

— Погодите, — остановил я его, — у меня есть противоядие, я вам сейчас дам его, только скажите, где та женщина?

Он продолжал мотать головой, шея его и лицо побагровели и как-то сразу вздулись, глаза страшно увеличились, словно вышли из орбит, рот раскрылся.

— Ради Бога! Где эта женщина? — повторил я.

— Продана!.. — прохрипел он и повалился со стула на пол, задёргавшись всем телом.

Это был один миг, дёрганье прекратилось, и он, тёмно-синий, лежал с выпученными из полузакрывшихся век белками без движенья.

Я позвал на помощь, прибежали слуги, прибежал тут же бывший в гостинице доктор и констатировал смерть от солнечного удара.

— Эти случаи часты здесь! — заявил он авторитетно, и я не стал разуверять его.

XXXIII

Сарматову было воздано должное, и он получил возмездие, которое вполне заслужил. Попал он наконец сам в ту яму, которую рыл для другого, и припасённый им же самим яд послужил для его смерти.

Он покончил расчёты с земною жизнью, но дела рук его ещё оставались, и содеянное им зло не было ещё уничтожено.

По условию с Капитаном «Дедалуса» я должен был сегодня в 12 часов ночи отправиться в лес на полянку, а он — спуститься на неё на своём воздушном корабле, чтобы узнать от меня, что я успел сделать. Положим, я успел сделать многое, но вместе с тем я понимал, что это многое ничто для капитана, потому что жена его не была освобождена, а, напротив, находилась в условиях худших, чем прежде. Конечно, смерть Сарматова утешить его не могла, а то, что я был в состоянии сообщить ему о его жене, лучше б было, если б я не сообщал вовсе.

Она была продана поклонникам изуверской секты, а где они — я не знал. Джуди со вчерашнего дня не показывался, и как найти его, я тоже недоумевал. Помимо того, что он был мне необходим, для того чтоб я мог приступить к поискам, отсутствие его беспокоило меня само по себе.

Было похоже на то, что с ним случилось что-нибудь, иначе он бы явился.

Но тут случилось со мной что-то странное и совершенно для меня непонятное: потом мне говорили доктора, что это бывает с особенно нервными натурами, испытывающими какое-нибудь нервное потрясение.

Едва унесли с моего балкона мёртвого Сарматова и убрали наш завтрак, я, как сноп, повалился на постель и заснул крепким непробудным, почти мёртвым сном.

Может быть, этому сну также способствовало, кроме испытанного нервного подъёма, и выпитое вино за завтраком, действие которого должно было, конечно, усилиться при тропической жаре.

Никто меня не будил и не трогал: проснулся я только вечером, не понимая, где я и что со мною.

На дворе было уже темно, стрелки часов показывали десять.

Придя, наконец, в себя, я сообразил, что ни один возница в этот час не согласится везти меня по дороге в лес и что надо будет отправиться туда пешком.

Но для того чтобы попасть вовремя на место, мне нужно было выходить как можно скорее, потому что для пешей ходьбы было, по крайней мере, два часа пути.

Я захватил револьверы, осмотрел их и пошёл.

Я чувствовал себя подавленным мыслью, что и как скажу я капитану.

Ко всему остальному я оставался вполне равнодушен; я живо представлял себе, как я влезу по спущенной мне верёвочной лестнице, и как нетерпеливо капитан спросит меня: «Ну, что?» И вот какими словами ответить на этот его вопрос, я не знал и всей душой желал, чтоб был кто-нибудь другой, а не я, на моём месте.

Я шёл, руководствуясь картой, масштаб которой был точно определён. Нужна была большая осмотрительность, чтобы руководствоваться этим масштабом и не пропустить поворота с большой дороги в лес на тропинку.

Мне посчастливилось найти её после недолгих поисков и, войдя в лес, я как-то инстинктивно замедлил шаг и стал пробираться с некоторой опаской.

Жаркий ночной воздух действовал на меня размягчающе, стоявший в нём аромат пряностей одурял голову, очертания дерев в сумраке принимали фантастические формы, и светящиеся жуки, как блуждающие огоньки, мелькали кругом, то бесшумно теплясь на ветвях кустов, то передвигаясь и сверкая.

Только что народившаяся новая луна выглядывала сверху, увеличивая своим серебряным светом таинственность обстановки.

В эту южную томительную ночь в тропическом лесу было мучительно сладко. Хотелось неги и покоя, волшебных грёз, неиспытанных тихих мечтаний, ласки. Казалось, всё кругом располагало к этому.

А между тем я шёл, отравленный внутренне своей горечью, и невольно вспоминались слова Капитана «Дедалуса», что на его корабле на несколько тысяч фут над землёю было гораздо меньше опасности, чем здесь на земле, среди людей!

И действительно, там хоть носишься в заоблачных сферах и если погибнешь, так знаешь, по крайней мере, за что: за то, что дерзновенно осмелился проникнуть в них; а здесь тебе грозит исподтишка вооружённая ядом рука какого-нибудь Сарматова, готового из-за пустяка отнять у тебя и жизнь, и счастье.

Даже девственная прелесть этой ночи в этом дивном, чарующем лесу была осквернена людьми.

Приближаясь к полянке, я издали между стволов дерев увидел на ней двигавшиеся белые тени.

Я приостановился, чтоб разглядеть их, но издали не мог разобрать, что они делали там.

Едва дыша, медленно передвигая ноги, стал я неслышно подвигаться вперёд и придвинулся настолько близко, что мог увидеть и понять смысл того, что увидел.

На полянке было человек двадцать народу: у иных головы были обмотаны белыми чалмами, другие были простоволосые, но все они были закутаны в белые плащи, серебрившиеся на лунном сиянии.

Они медленно двигались, сходились и расходились группами и сдержанно разговаривали, плавно размахивая руками.

Я спрятался за дерево и отлично мог разглядеть всё.

Освещённая луною полянка была передо мною как на ладони, и я, скрытый в темноте, видел всякую подробность на ней, как зритель на хорошо освещённой искусным электротехником сцене.

Но только готовившееся на этой сцене представление было слишком ужасно, чтобы смотреть на него равнодушно.

А между тем до поры до времени я должен был оставаться именно бездействующим зрителем, потому что одному мне против двадцати человек ничего нельзя было сделать.

Со стороны, ближайшей ко мне, на полянке были врыты два столба и вокруг них складывали костёр из хвороста, и хворост этот украшали цветами.

Я знал уже от Джуди, что полянка была расчищена поклонниками Кали для их жертвоприношений.

И теперь мне пришлось увидеть воочию приготовления к этому страшному делу.

Сегодня у них большой, по-видимому, праздник: сегодня будут сожжены две жертвы, для них врыты столбы и разложен убранный цветами хворост.

Такое торжество, очевидно, происходит редко.

Я уже догадался, кто одна из готовящихся жертв.

Кажется, всё было уже готово, и я недоумевал, чего они медлят, хотя каждой секунде их промедления я радовался, если можно было только испытывать это чувство в том положении, в котором я находился.

При внезапном спуске «Дедалуса» этими людьми, конечно, должен был овладеть панический страх, воспользовавшись которым можно было освободить несчастных, приговорённых ими безвинно к смерти.

Весь вопрос был в том, сколько ещё осталось времени до полуночи. Мне удалось взглянуть на часы: было только двадцать минут двенадцатого, оставалось ещё целых сорок минут до условленного с Капитаном «Дедалуса» часа, и за это время всё могло быть кончено, если капитану не придёт в голову спуститься немного раньше.

Но он мог также и опоздать, не рассчитав времени точно, и тогда всякая надежда была потеряна.

XXXIV

Люди в белом продолжали переходить по полянке и переговариваться, потом по чьему-то знаку они остановились, смолкли и запели тихим, сдавленным, заунывным напевом.

Издали это пение можно было принять за отдалённый рокот морских волн, оно словно переливалось и перекатывалось.

Толпа расступилась и среди неё повели жертв к готовым кострам.

Это была жена капитана и бедный Джуди, которого я узнал сейчас же. Руки у них были скручены назад, рты завязаны.

Женщина шла совершенно безучастно, словно не понимала, что делали с нею, не глядела по сторонам, глаза её были обращены кверху, к небу, и они горели тем самым выражением, которое было у неё, когда она пела свою призывную песнь: «Приди, мой желанный, Мой милый, приди!»

Джуди, как пойманный зверёк, оглядывался, словно искал помощи, хотя тоже послушно повиновался своим палачам.

Их подвели к кострам и стали привязывать под не умолкавшее и не изменившее своего ритма пение.

Процедура длилась медленно; я, дрожа всем телом, мысленно отсчитывал секунды; они тянулись мучительно долго, но всё ж это были только секунды.

Я видел, что капитан не поспеет и опустится слишком поздно.

Двое отделились от общей группы, подошли близко к дереву, за которым я был спрятан, и стали говорить между собой по-английски, очевидно, для того, должно быть, чтобы другие не поняли их, если услышать.

Один был старик, другой — «тот, который убежал», как называл его Джуди.

— Право, — сказал старик, — на сегодня можно обойтись одной женщиной и припрятать мальчика до следующего раза.

— Это жадность, жадность говорить в тебе! — стал упрекать его другой. — Ты хочешь оставить мальчика, доставшегося нам даром, чтобы не тратить денег на жертву для следующего раза! Но этот следующий раз наступит ещё не скоро; а между тем, не сама ли богиня послала нам этого мальчика?

— Как — сама богиня? — спросил старик.

— Ну, да! Богиня слишком долго оставалась без жертв с нашей стороны, и между нами появились болезни. Ты сам сознал, что она требовала жертвы?

— Да, я сознал это!

— Тогда мы решили с тобой, что можно будет принести обыкновенную, не торжественную, заманили, вмести с Ямби, этого мальчишку сюда и пытались наложить на него руки, но богиня не приняла этой простой жертвы, мальчик был освобождён, а Ямби — убит. Тогда мы все увидели, что богине нужно торжественное жертвоприношение, и тут, как раз вчера явился в Коломбо продавец невольниц и предложил тебе сделать покупку. Вчера же вечером, когда торг был заключён, я возле твоего дома нашёл этого мальчишку, спрятавшимся, и захватил его. Не есть ли это указание, что сама богиня послала его к нам, именно для торжественной жертвы? Нет, оставить до другого раза мальчишку нельзя; это было бы нарушением воли богини.

— Да я ничего, я говорю только… — начал было старик.

— И говорить тут нечего, а надо делать! Брось ты свою жадность!

— Да разве я из жадности?..

— Конечно, из жадности. Пойдём и не будем терять время на напрасные разговоры!

Они отошли, а их слова звучали для меня прямым укором.

Оказывалось, что они схватили бедного Джуди вчера, возле дома старика, то есть там, куда послал его я.

По моему приказанию он отправился вчера, и вся вина в том, что он был схвачен, лежала на мне.

Я чувствовал такую ненависть к этим изуверам, что готов был кинуться на них один. В моём распоряжении было двенадцать пуль, значит, одиннадцать из них я мог положить на месте, двенадцатая же пуля была для меня самого, потому что сдаваться им живым в руки было безрассудно и нелепо.

А они продолжали петь и водили вокруг костров что-то вроде хоровода, то медленно подвигаясь, взявшись за руки, то подымая руки кверху, а головы опуская к земле.

В этом не было ещё ничего угрожающего, и потому я ждал, спрятанный в своей засаде.

Наконец, они отошли немного в сторону, потом приблизились и стали рядами.

Впереди был старик, в руках он держал незажжённый факел. Пение ускорилось; двое человек стали зажигать старику факел и раздувать его.

Пламя вспыхнуло и осветило ближайшие лица красным, колеблющимся, неприятным светом.

Когда факел разгорелся, старик, не торопясь и по-своему величественно, стал подходить к столбу, на котором был привязан Джуди.

Он подвигался, остальные — за ним.

Вот он ближе и ближе к костру, рука его подымается, он произносит несколько непонятных мне слов и опускает факел к сухому хворосту, чтобы зажечь его.

Дальше я не мог выдержать.

Сам того не помня, что делаю, я поднял бывший у меня наготове револьвер и, почти не целясь, выстрелил.

Выстрел раздался негромкий, похожий на треск; эхо повторило его…

Старик подпрыгнул и повалился на землю.

Толпа дрогнула, некоторые упали на колени, но один схватил выпавший из рук старика факел и кинулся по направлению ко мне, заметив, очевидно, откуда был сделан выстрел.

У меня был наготове второй револьвер, и вторым выстрелом, который был не менее счастлив, чем первый, я положил бежавшего ко мне с факелом.

Я успел снова взвести курки, догадался отбежать несколько в сторону от того места, где стоял.

К моей выгоде служило то, что я находился в тени, и с освещённой луною полянки трудно было сразу заметить меня.

Там была уже полная суматоха: толпа загудела и заволновалась; я дал ещё два выстрела один за другим, наудачу — и ещё двое человек упало на землю.

Толпа ахнула и застонала.

Кажется, в первую минуту им показалось, что они окружены значительным количеством вооружённых людей, но всё-таки нашлись смельчаки между ними, которые кинулись вперёд и, должно быть, разглядели меня.

Я был от них довольно близко, успел сделать ещё один выстрел, на этот раз почти в упор, и повалить ещё одного, но остальные схватили меня. Ещё один миг — и я был бы лишён оружия. Но в этот момент лунный свет затмился, послышалось в воздухе жужжание и шипение, как будто пронеслись миллионы пчёл, большая тёмная масса опустилась на полянку.

Может быть, это было и не так, подробности спуска «Дедалуса» я заметить и запомнить не мог, но только он опустился, и произошло то, что я ожидал. Это произвело страшное впечатление, началась сумятица, в которой для меня были слышны мои выстрелы и мой собственный крик:

— Капитан! На помощь! Скорее, скорее!..

Капитан дал свой первый выстрел ещё из люка «Дедалуса».

Враги наши почти не сопротивлялись: объятые ужасом, они метались из стороны в сторону, сшибались друг с другом и попадали под наши пули, как зайцы на охоте.

Капитан пробился сквозь них ко мне, и мы быстро окончили свою работу.

На полянке не осталось ни одного живого изувера.

Мы кинулись к столбу, к которому была привязана жена капитана, и отнесли её на «Дедалус».

Там я оставил его ухаживать за ней, а сам вернулся, чтобы освободить Джуди.

Удивительной живучестью обладал он! Когда я разрезал державшие его верёвки, он встрепенулся и проговорил:

— Я знал, что вы спасёте Джуди!

— Почему же ты знал? — невольно спросил я.

— Потому что вы добрый, а они злые!

Капитан показался в люке.

— Она очнулась? — невольно осведомился я про его жену.

— Нет ещё! Её долго нельзя оставлять одну, поднимайтесь скорее!

— Но со мной ещё мальчик-сингалезец! — ответил я. — Я его не могу здесь оставить одного. «Дедалус» может поместить четверых?

— Поместить — с трудом, но поднять совсем не может! Нужно будет предварительно выкинуть какие-нибудь вещи!

— Так поднимайтесь одни! — сказал я. — Я останусь здесь, мне решительно всё равно быть теперь в Коломбо или в другом месте.

— Вы это серьёзно? — спросил капитан.

— Совершенно серьёзно!

— Ну, тогда прощайте! Спасибо вам!

— Прощайте! — сказал и я. — Идите скорее к жене, надо привести её в чувство.

— Может быть, увидимся ещё. Вы не боитесь остаться?

— Нисколько. У меня с собой запасные заряды! Впрочем, погодите, капитан! — остановил я его.

— Что такое?

— А ваш билет на тысячу фунтов?

— Он в полном вашем распоряжении! — и капитан захлопнул люк.

— Они все убиты! — сказал мне Джуди, ходивший в это время по полянке. — Их было двадцать, они все двадцать лежат здесь, их Джуди сосчитал!

— Ну, пойдём, пойдём отсюда скорее, — торопил я его, и мы удалились с усеянной трупами полянки, прежде чем поднялся «Дедалус».

Лес мы миновали бегом и вздохнули свободнее, когда очутились на дороге.

Коломбо мы достигли благополучно.

И с тех пор мы не расставались с Джуди, который остался у меня слугой.

Ни о «Дедалусе», ни о его капитане я больше не слыхал ничего и совершенно не знаю, какая дальнейшая судьба постигла воздушный корабль.

Может быть, он в конце концов не оправдал расчёты своего изобретателя и погиб, рухнув с высоты, вследствие какой-нибудь неисправности в машине…

Или, может быть, он летает до сих в заоблачных пространствах и проносится над нашими головами, когда мы и не подозреваем этого…

Во всяком случае, он ещё тайна для современного человечества, тайна, которая откроется для него впоследствии. Тогда, может быть, и узнают, кто был таинственный Капитан «Дедалуса».