Солдат номер пять

Сортир представлял собой типично арабскую конструкцию: фарфоровая дыра в полу с немного приподнятой подставкой для ног по обе стороны. Высоко на стене висел бачок для воды, который соединялся с чашей в полу ржавой металлической трубой, проходящей вниз вдоль стены.

Я разработал план действий, набрался смелости и пошел — мое тело уже было не в состоянии выдерживать нерешительность. Запрыгнув в кабинку, я умудрился избежать места наибольшего разлива дерьма и смог поставить ногу на одну из подставок, одновременно используя трубу для опоры. Стоя в таком положении, я сбросил то, что оставалось от моих камуфляжных брюк (правая штанина была отрезана до середины бедра), выставил поврежденную ногу перед собой, и медленно опустился на корточки, держась за трубу, чтобы не свалиться замертво.

Неважно, что мне было неудобно, природа смилостивилась и быстро взяла свое, и я смог завершить процедуру за считанные секунды. Однако, к своему ужасу, я вдруг понял, что тут не хватает одного важного компонента: туалетной бумаги. Я тщетно оглядывался по сторонам, и тут мой взгляд упал на небольшой кусок шланга, прикрепленный к крану у основания стены.

«Вот зараза, — выругался я про себя, — придется подтирать задницу водой и рукой, при этом еще и балансируя, черт возьми! Охренеть как здорово».

Конечно, все это могло случиться при условии, что вода будет в наличии. К моему облегчению, из конца шланга — конца, о котором не стоило особо задумываться, — пошла жидкость и мне каким-то образом удалось закончить процедуру. К концу своего плена я мог уверенно выполнять это необходимое упражнение в полной темноте. Необычная претензия на славу.

Быстро оправившись, я подскочил к небольшому тазику, стоявшему в фойе. Ворчуна нигде не было видно. Рядом валялось несколько обломанных кусков мыла, и я воспользовался ими, стараясь как можно лучше продезинфицировать руки. Как по команде, нарисовался охранник и помог мне вернуться в камеру и лечь на койку, позволив не пристегивать запястье, чтобы я мог съесть вечерний ужин.

После этого случая я старался всегда быть готовым к визиту в нужник. Припрятав в карманах и за водопроводной трубой маленькие обрывки простыни, чтобы использовать их в качестве туалетной бумаги, я позаботился о том, чтобы мои руки и задница соприкасались как можно реже. Диарея или что-нибудь похуже — состояние, которого я точно не хотел, и которому не должен был способствовать. Моему организму и иммунной системе и так хватало проблем, без дополнительных осложнений в виде расстройства кишечника.

Рядом с кроватью появился небольшой столик, на котором стояли кувшин с водой и пластиковый стаканчик: Ворчун положил мне на ладонь четыре разноцветные таблетки и велел принять их. Очевидно, он был обязан следить за тем, чтобы я это делал, и относился к этому серьезно. Я послушно положил таблетки в рот и проделал все видимые действия, чтобы проглотить их, запивая водой, спрятав при этом таблетки под язык.

Удовлетворенный тем, что его долг выполнен, охранник оставил меня без кандалов доедать мой рацион из риса и хлеба, закрыв и заперев дверь на засов при уходе. Как только я счел это безопасным, я высыпал таблетки в руку и стал их рассматривать, надеясь найти хоть какой-то намек на их происхождение или назначение. Но таковых не оказалось: две капсулы были бело-красными, остальные — бело-желтыми. Так что от своих усилий я точно не стал мудрее.

«Ну, если бы они хотели меня убить, то уже сделали бы это», — рассудил я и проглотил всю партию, отчаянно надеясь, что это действительно антибиотики.

Доедание риса оказалось еще одним интересным занятием, которое преподнесло мне урок, который я не забуду. В Ираке все оказалось не таким простым.

Я с готовностью набросился на первую ложку, поскольку мое тело жаждало пищи, но это едва не обернулось катастрофой. Когда я стал усердно жевать разваренную коричневую кашу, мои зубы начали стучать о множество мелких, неподатливых предметов, которые на ощупь были похожи на камни, отчего чуть не сломались. Выплюнув содержимое обратно в миску, я провел пальцем по внутренней поверхности рта в поисках сломанных зубов — было полное ощущение, что я их повредил. С зубами все оказалось в порядке, и я принялся просеивать размокшие, полупережеванные кусочки риса. Ну конечно, среди всего этого спряталось полдюжины крошечных круглых полированных камней — виновники того, что едва не разрушило мою зубную работу. Не думаю, что их положили туда специально; более вероятно, что это были остатки из кастрюли, в которой рис варился изначально. С этого момента каждая ложка, попадавшая мне в рот, тщательно просеивалась и проверялась, чтобы я мог есть, не сломав зубы.

Ворчун вернулся примерно через час, чтобы забрать пустую миску и снова надеть наручники, на этот раз позаботившись о том, чтобы закрепить их не слишком туго.

Он вышел из комнаты, как обычно, закрыв за собой дверь, когда заходящее Солнце начало лишать комнату последних остатков света. Через час в камере наступила полная темнота.

Я лежал и смотрел на потемневший потолок, наконец-то почувствовав, что могу расслабиться, когда ночь, старый союзник, снова приняла меня в свои утешительные объятия. В последующие недели я тосковал по утешению, которое приносила ночь, по побегу от реальности, которая бомбардировала меня со всех сторон на протяжении дня. Лишь в очень редких случаях стражники беспокоили меня ночью — они наслаждались своей компанией, а я — своим одиночеством.

К сожалению, наступление темноты сопровождал один существенный недостаток. Ночь предвещала прибытие стай бомбардировщиков союзников — тех самых массовых соединений, которые я видел, ожидая заправки нашего «Чинука» всего несколько дней назад. «Торнадо», «Ягуары», «Стелсы» и множество других военных самолетов проносились под покровом темноты, стремясь сбросить тысячи фунтов боеприпасов на иракскую столицу и другие ничего не подозревающие цели.

Не успевала наступить ночь, как сирены воздушной тревоги начинали свой непрекращающийся вой, а батареи зенитной артиллерии по всему Багдаду вели отчаянный поиск ненавистных самолетов.

Одна из таких батарей располагалась прямо над моей камерой: как я и предполагал, это было укрепление, выкопанное в верхней части берега и укрепленное мешками с песком. Когда впервые заработало ее смертоносное вооружение, это до смерти меня напугало. Я никак не ожидал, что на территории госпиталя может располагаться позиция зенитчиков, тем более прямо надо мной. Сомневаюсь, что такое расположение было случайным; иракцы были достаточно хитры, чтобы понять, что бомбардировщики не станут атаковать военную позицию так близко к известной больнице.

На протяжении всей ночи до моей камеры то и дело доносились звуки и вибрация от разрывов бесчисленных тонн бомб. Часто некоторые из них подлетали ближе, чем мне хотелось бы. В связи с этим возникал вопрос, не сделает ли меня моя собственная сторона непреднамеренной жертвой дружественного огня. Сможет ли случайная бомба союзников, после всего того, что я пережил, в конце концов уничтожить меня?

Эти первые 24 часа нахождения в камере преподали мне 90 процентов уроков, которые я должен был усвоить, чтобы пережить свое пребывание в плену. Зачастую, даже самые маленькие и незначительные вещи могут значить очень много, и после нескольких недель такой рутины они, несомненно, приобрели огромное значение.

*****

Дни тянулись бесконечно медленно. Вскоре после рассвета звяканье ключей Ворчуна возвещало о его приходе. Первым делом он опорожнял кувшин с мочой, который я наполнял до краев за ночь, после чего следовало наше маленькое танго в сортире. Вернувшись в камеру, он приносил мне завтрак, состоявший из половинки багета и крошечного стаканчика с густым, сладким, мятным чаем.

Иногда, в качестве истинного удовольствия, мне давали большую порцию маргарина, завернутую в фольгу, чтобы добавить к хлебу. И снова был усвоен урок, к которому быстро отнеслись весьма серьезно: если я не съедал весь маргарин, его у меня забирали, и проходила, возможно, неделя или больше, прежде чем я получал его снова. Поэтому, чтобы сохранить лакомство и продлить наслаждение его вкусом, я использовал маргарин экономно, заворачивая его остатки в кусок фольги, и припрятывая под матрасом на будущее.

Через день или около того после моего прибытия Ворчун, видимо, решил, что пол слишком грязный даже для моего жалкого существования, и устроил своеобразную весеннюю уборку. Он вошел и вылил на пол несколько ведер воды, пахнущей дезинфицирующим средством, после чего принялся размазывать ее по полу с помощью скребка. Явление стало еженедельным, и вскоре пол уже выглядел вполне прилично.

К сожалению, того же нельзя было сказать о туалете, к которому он относился с таким же пренебрежением. Ворчун делал все возможное, чтобы смыть унитаз несколькими ведрами воды, — конечно, с большого расстояния, — но никогда не делал это с той регулярностью, которая требовалась. Я не мог винить его за старания, да и, честно говоря, никому бы не пожелал такой работы.

Вскоре после моего заключения в камеру появился еще один надзиратель; в его обязанности входило подменять Ворчуна с раннего вечера и до рассвета. Невысокий, худой мужчина лет тридцати, по характеру он был полной противоположностью своему товарищу. С того дня, как я увидел его, и до того момента, как я покинул больничную камеру, на его веселом усатом лице никогда не исчезала улыбка. Несомненно, он был без царя в голове, но уверен, что в его характере не было ни малейшего недоброжелательства или злобы по отношению к кому-либо — странное качество для тюремного охранника.

Его звали Джамель, о чем он сообщил мне через несколько часов после нашей первой встречи, хотя про себя я прозвал его Доупи.⁶³ Я выбирал между этим прозвищем и Счастливчиком, но решающим стал тот факт, что он действительно выглядел так, как будто «свет горит, а дома никого нет», и это ничуть не портило его мультяшного тезку.

Так между Ворчуном, Доупи и мной установился распорядок дня, который по своей регулярности стал почти ритуальным: Ворчун встречал утро, а Доупи провожал ночь.

Я настолько хорошо научился определять время по импровизированным солнечным часам, изображенным на стенах камеры, что, когда миски с рисом приходили с опозданием, я с нетерпением ждал, мысленно стуча кулаком по столу, требуя свою еду.

Через несколько дней после прибытия в центр заключения, в переулок загнали машину и припарковали ее под тростниковым навесом напротив моей камеры. Каждое утро один из охранников запрыгивал в нее и заводил, с остервенением раскручивая двигатель до тех пор, пока не раздавался высокочастотный свист, а выхлопная труба не выбрасывала шлейфы густого синего дыма, наполняя и удушая окружающий воздух.

Очевидно, это удовлетворяло всех, поскольку автомобиль был в хорошем рабочем состоянии. Однако иногда по утрам стартер отказывался работать, и собравшимся охранникам приходилось по полчаса толкать упрямый автомобиль по переулку, пытаясь его завести. Когда двигатель оживал, крики успеха были такими, что можно было подумать, будто Ирак только что выиграл чемпионат мира по футболу.

*****

После недели постельного режима и обычного питания мои силы вернулись настолько, что я начал обдумывать способы выполнения физических упражнений. Не желая намекать на то, что я могу чувствовать себя лучше или сильнее, чем кажусь, делать упражнения я стал тайком, по ночам. Они состояли из сотен подъемов ног, а затем сотен модифицированных отжиманий в упоре, и отжиманий на трицепс. Занять положение, чтобы потренироваться в отжиманиях сзади на трицепс, было несложно, а вот отжимания в упоре — это было уже совсем иное дело.

Я сдвигал закованную в наручники руку на койке настолько далеко вниз, насколько она могла протянуться, подтягивал ноги и просовывал их под правую руку, а затем спокойно опускался на пол. В таком положении, используя кровать как опору и подтянув травмированную ногу к спине, я начинал отжиматься, делая паузы каждые пару минут, чтобы убедиться, что никто из охранников не находится поблизости и меня не слышит.

Такое не слишком сложное упражнение невероятно поднимало мой боевой дух, когда я размышлял о том, что: а) переигрываю своих похитителей; б) делаю что-то для своего выздоровления; в) у меня есть цель, что-то, к чему можно стремиться в течение дня. Это был способ разбавить монотонность и выплеснуть всю накопившуюся физическую энергию и разочарование.

Ночные авианалеты, как правило, не имели особого эффекта, кроме как лишали меня нескольких часов сна, хотя иногда они казались более угрожающими. Когда охранники таинственно исчезали, а стрельба зениток над головой становилась все более бешеной, я понимал, что дела идут неважно. От грохота падающих неподалеку бомб на меня падали куски потолка или стены, которые разлетались либо на полу, либо на моей голове. Я не слышал охранников несколько часов, пока они не чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы вернуться, и тогда они светили фонариком в окно, чтобы убедиться, что я все еще цел.

Но это было ничто по сравнению с парой случаев, когда сотрясающая сила 2000-фунтовой бомбы, упавшей в сотне метров от квартала, выбила остатки моего маленького стеклянного окна и сдула меня с кровати. Потрясенный и скорчившийся под хлипкой железной рамой и матрасом, я оставался в таком положении почти всю ночь, пока не убедился, что самолеты вернулись на свои базы. В таких случаях охранники не возвращались на свои посты до рассвета, а я, не испытывая прилива патриотизма, не пел хвалебных песен летчикам.

Однако благодаря опыту я научился быстро определять, когда наступала пора покидать верхнюю часть койки и укрываться под ней. Когда стражники считали разумным сбежать, я принимал это к сведению и быстро делал свой выход. Кровать не давала особой защиты, но это было лучше, чем ничего.

С самого начала его появления мне удалось использовать добрый нрав Доупи в своих интересах: он всякий раз массировал мне запястье, когда освобождал от наручников во время вечерней трапезы. После этого он всегда спрашивал меня, не слишком ли туго стянуты дужки, когда снова заковывал их на ночь. Таким образом, фиксатор наручника был очень слабо затянут на моем запястье, и это в сочетании с низкой температурой обеспечивало мне достаточную свободу действий, чтобы выскользнуть из кандалов.

Получив некоторую свободу на ночь, я начал разрабатывать план действий на случай, если представится возможность сбежать. Наиболее вероятным источником помощи могли стать авиационные налеты союзников. Шальная бомба может уничтожить часть камеры, а заодно и моих охранников, хотя в том состоянии, в котором я находился, особой пользы это не принесет. Я едва мог доскакать от кровати до сортира, не говоря уже о ходьбе или беге. Мне никак не удалось бы уйти далеко на своих двоих, но в какой-то момент моя подвижность должна была улучшиться.

Тогда я решил, что следующим делом должно стать приобретение арабского диш-даша⁶⁴ — идеальной маскировки для блуждания по улицам Багдада. У меня все еще оставалась карта для эвакуации и компас в виде пуговицы, так что я был бы не совсем слепым. Конечная цель заключалась в том, чтобы угнать автомобиль и отправиться на юг через пустыню к границе с Саудовской Аравией, избегая при этом случайных танков и самолетов.

Итак, все, что мне нужно, — это прямое попадание бомбы, которая разнесет дверь или стену, убьет всех охранников и оставит машину снаружи нетронутой. Охранники должны быть достаточно любезны, чтобы оставить ключи внутри, а я должен быть в таком состоянии, чтобы воспользоваться этим. На фоне всей этой неразберихи можно было просто выехать с территории больницы и скрыться в ночи — что может быть проще?

План был не слишком хорош, но на данном этапе ничего другого у меня не было. Я был уверен, что Ворчун и Доупи не проявят особого энтузиазма, одалживая мне диш-даш и помогая допрыгать до Саудовской Аравии.

*****

Чем дольше я оставался в камере, тем больше я со странным спокойствием чувствовал, что иракцы не хотят меня убивать. Я не мог понять, почему, но, несомненно, ценил это — все в их диктаторском обществе указывало на полное отсутствие человеческого сострадания к тем, кого они считали врагами государства, а я определенно попадал в эту категорию.

Я еще не знал, что за головы всех западных граждан, захваченных живыми, Саддам Хусейн назначил большую награду, и намеревался использовать пленников в качестве разменной монеты, если дела пойдут совсем плохо. Время от времени меня навещал сержант-коммандос Республиканской гвардии, которого я прозвал Рэмбо. Примерно такого же роста, как и я, он входил ко мне в безукоризненной форме коричнево-зеленого цвета, а бордовый берет плотно сидел на его голове в виде блина. Его английский был очень хорошим, и он с большой гордостью рассказывал мне истории о недавних иракских победах. Появлялся он внезапно, как будто все это время стоял на страже у моей двери, и обязательно закуривая сигарету.

— Доброе утро, мистер Майкл, — такова была его обычная вступительная фраза (арабские имена начинаются с фамилии, а затем следуют имена собственные), после чего следовал вежливый вопрос о моем здоровье. Мы обменивались любезностями, он всякий раз предлагал мне сигарету, хотя я всегда отказывался, после чего начиналась пропаганда.

— Вчера вечером было сбито 27 американских самолетов. — Почему-то в числе жертв всегда оказывались только американцы. — И мы взяли много пленных в ходе нескольких успешных операций на юге. — Я кивал головой и поздравлял его, выглядя при этом весьма впечатленным сомнительной статистикой.

Однажды я попытался попросить его принести мне зубную щетку. Из-за своей чрезмерной небрежности в юности, мои зубы никогда не были в хорошем состоянии, но две недели без всякого ухода давали мне повод для беспокойства. Пришлось прибегнуть к тому, чтобы выдергивать кусочки ваты из одеяла или простыни и использовать их в качестве заменителя зубной нити. Хотя сержант и обещал принести мне зубную щетку, она так и не появилась.

Примерно в то же время я обнаружил, что в камере я не один: у меня появилось несколько нежелательных соседей по койке, которые стремились сделать мою жизнь как можно более неудобной и неприятной. Однажды утром я проснулся, охваченный чесоткой: мои плечи и шея были покрыты мелкими укусами. Осмотр ближайших участков вскоре выявил множество крупных вшей, поселившихся в моих волосах. Я предположил, что они находились в матрасе или одеяле, и от спящего состояния их пробудило тепло моего тела. Без лечения от этих назойливых паразитов избавиться было никак нельзя, поэтому пришлось ежедневно вычесывать голову, чтобы поймать и раздавить всех гадов, кого удавалось найти.

*****

Не прошло и трех недель моего пребывания здесь, как воображаемая оболочка, в которую я ушел, была разбита; мое ложное чувство безопасности от того, что я обманул систему, оказалось несбыточной мечтой.

Однажды поздно вечером я услышал, как за моей дверью остановилось множество ног, и у меня в крови начал повышаться уровень адреналина. Звяканье ключа в замке и скрежет открываемых засовов, не свойственные обыденности, — этого было достаточно, чтобы я взбодрился, готовый к чему-то необычному. И разочароваться мне не пришлось.

Вошел Ворчун, а сразу за ним — двое дешево одетых мужчин, которые могли быть только эмиссарами тайной полиции.

Втроем они провели короткую беседу на арабском языке — я подозревал, что полицейским нужно было убедиться, что они нашли именно того человека, — после чего Ворчун незаметно вышел из камеры, оставив меня наедине с моими новыми посетителями.

Меня допрашивало столько разных лиц, что я не мог сказать, видел ли я их раньше. Один из них держал в руках папку-планшет — интересно, является ли она здесь признаком власти — и открыл заседание.

— Вы Майкл Ко-бурн? — спросил он на английском с сильным акцентом, с трудом пытаясь выговорить мою фамилию.

— Да, — ответил я.

Он подошел к краю койки, остановившись рядом с моим закованным в наручники запястьем, и осмотрел меня с ног до головы. Бам! — Задняя часть папки врезалась мне в лицо. От удара наотмашь у меня на глазах мгновенно выступили слезы, а из довольно заметного носа, принявшего на себя бóльшую часть удара, медленно пошла кровь.

Я был скорее удивлен, чем испытывал сильную боль, пораженный тем, что совершенно неожиданное нападение было спровоцировано простым ответом «да» на свое имя. Однако причина нападения вскоре стала очевидной.

— Мистер Майкл, — продолжал он, — вы нам лгали. Вы очень опасный человек.

Если бы обстоятельства сложились иначе, я, возможно, разразился бы хохотом над этим комментарием и тем, как он подчеркнул фразу «чертовски опасный». Он, должно быть, шутил. В тот момент я представлял собой самый жалкий пример опасного человека, который когда-либо существовал.

— Кем вы служите?

— Я медик.

Удар! Снова то же самое, только на этот раз деревянная доска причинила боль.

На удивление, у меня изнутри поднялась волна яростного гнева, настолько сильного, что потребовалось значительное самообладание, чтобы подавить то, что могло бы стать суицидальной реакцией. Искушение ударить иракца по голове своей свободной левой рукой было непреодолимым, но я знал, что это, вероятно, будет последнее, что я когда-либо сделаю. Малейший намек на то, о чем я думаю, мог оказаться столь же губительным.

Я старался не смотреть на него, все время думая про себя: «Ты, чертов маленький говнюк. Я могу перебить тебя даже со сбитой ногой». Только потом до меня дошло, что эта внезапная бравада, должно быть, была следствием улучшения моего состояния. Это была битва, которую я выигрывал.

— Мистер Майкл, — снова начал он со своим хриплым, гортанным акцентом, — мы все знаем. Вы прилетели в Ирак, как мы слышали, на двух вертолетах «Чинук»; вас высадили рядом с северным ОМС, в неправильном месте. Вас было восемь человек.

Он снова остановился и посмотрел на меня. Внезапно вся моя бравада исчезла, сменившись шоком. Во рту пересохло, по позвоночнику пробежал холодный озноб. Наверное, я ожидал, что в конце концов они всё узнают, но думал, что это произойдет из моих собственных уст, но не таким образом. Я оказался по уши в дерьме, и без весла.

«Поймали кого-то еще!» — Мои мысли неслись вскачь. Последствия этого постепенно становились очевидными. Если моя история будет хоть немного отличаться от их рассказа, моего гуся точно поджарят.

— Простите, сэр, — ответил я, пытаясь выиграть время и придумать, как выкрутиться из этой ситуации. — Я не могу ответить на этот вопрос.

Ему потребовалась всего минута или около того, чтобы убедить меня в обратном: его кулаки и папка-планшет убедительно доказывали, как он недоволен моим ответом. Когда мои губы начали опухать, я внутренне взмолился: «Пожалуйста, не бейте меня по ноге». Он получал огромное удовольствие от того, что переделывал мое лицо, но поврежденная лодыжка могла бы стать гораздо более простым и эффективным решением. На данном этапе полицейский её полностью игнорировал, но надолго ли?

Отступив назад, чтобы осмотреть свою работу, он продолжил:

— Энди Макнаб, Винс Филлипс, Боб Консильо, Стив Лейн… — его произношение было ужасным, когда были зачитаны имена всех членов патруля, включая мое. — Нам все рассказали. Сейчас все счастливы, обо всех ваших друзьях хорошо заботятся. Видите, вы больше не можете нам лгать!

Я потрясенно молчал, не в силах понять, что происходит. У меня закончились варианты. «Вот черт! — подумал я про себя. — И что же теперь будет?»

— Ты из Специальной Авиадесантной Службы! Ты коммандос, наемный убийца в Ираке! Ты здесь, чтобы найти наши ракеты и вызвать американские самолеты для их уничтожения! А также взрывать оптико-волоконные кабели! Это правда, не так ли!? — Слово «правда» было выплюнуто мне в лицо, чтобы сделать на нем акцент.

Мне нужно было время, чтобы подумать, переварить всю эту новую информацию и придумать правдоподобный ответ, но времени не было, а полицейский, похоже, уже знал все ответы. В какую бы сторону ни устремлялся мой бешеный ум, дверь всегда оставалась запертой. Легкого выхода из этой ситуации не было — я оказался в полной заднице.

— Да, — пробормотал я, все желание бороться испарилось. Через три недели после начала операции, насколько ценной могла быть информация, которой я располагал? Малозначительной, рассудил я, и уж точно она не стоит того, чтобы из меня вытряхнули еще десять бочек дерьма.

— А, ну вот видите, — ответил он разумным голосом, словно разговаривая с провинившимся ребенком, — так-то гораздо лучше. Итак, вы признаете, что являетесь одним из «Браво два ноль», да?

— Да, — еще раз подтвердил я. Если им все рассказали, — что, несомненно, так и было, — я мало что мог добавить.

— Это хорошо. У нас есть трое ваших друзей в другой тюрьме.

Это известие неожиданно подняло мое настроение, но у меня не было времени размышлять об этом, поскольку теперь допрос начался по-настоящему.

— Сколько ваших патрулей САС действует в Ираке?

— Понятия не имею, — честно признался я.

— Вы должны иметь представление, ведь это ваш полк. Вы нам не помогаете! — Его голос стал злым, а рука дернулась назад, угрожая ударить меня тыльной стороной ладони.

— Послушайте, — быстро начал я, — я рядовой. Что, по-вашему, должен знать рядовой? Я вступил в полк всего пару месяцев назад и до сих пор являюсь стажером. Я мало что знаю о САС.

Он сделал паузу и на мгновение задумался. Впервые свои пять копеек вставил другой полицейский, побудив своего собеседника на арабском задать еще один вопрос.

— Сколько танков использует САС? Какого они типа?

«Черт возьми! — выругался я про себя. — О чем это он?» В Полку не было танков, хотя некоторые транспортные средства имели на борту серьезную артиллерию. Но потом быстро сообразил. Если иракцы считают, что ребята гоняют на танках, не нужно их разубеждать.

— Я не знаю, сколько их, но это «Скорпионы».

Не будучи заядлым танкистом, я обладал весьма ограниченными познаниями по этому вопросу, а значит, мне не на что было опереться. Я почему-то подозревал, что если сказать, что Полк проводит операции на русских Т-62, то они не поверят, а легкобронированные разведывательные танки «Скорпион» как нельзя лучше подходили для этой цели.

Такой ответ вызвал между полицейскими оживленный разговор.

— Как вы думаете, сколько военнослужащих САС может действовать в Ираке?

— Трудно сказать, — соврал я. — Двести, может быть, больше.

Я был рад распространить немного «дезинформации».

— А самолеты?

Теперь я действительно был готов к такой задаче, но все еще нужно было держать свои ответы в рамках правдоподобности.

— Много самолетов, бомбардировщиков, истребителей, вертолетов. У них есть все.

Теперь, когда я «сотрудничал», полицейские были вполне доброжелательны. Допрос продолжался еще минут десять, зачастую принимая причудливые формы. Откуда они черпали свои идеи, одному Богу известно. Когда допрос подошел к концу, главный инквизитор неожиданно спросил:

— Не хотите, чтобы вас перевели в одну тюремную камеру с вашими друзьями?

Это меня несколько удивило. Я бы решил, что это плохая идея — размещать в одном месте группу известных «опасных людей», — но естественно, ответил, что очень хотел бы этого. Коп кивнул, сказав на прощание:

— Мы посмотрим, возможно ли это.

Когда они вышли из камеры, Ворчун тут же занял их место, словно желая убедиться, что они не ушли, спрятав меня под курткой или еще где-нибудь. Выглядел он немного смущенным из-за того, как со мной обошлись, и позже днем пришел, чтобы дать мне апельсин — возможно, в знак извинения, как будто это была его вина.

Когда я снова в одиночестве растянулся на койке и смог спокойно поразмышлять, в моей голове пронеслась противоречивая смесь эмоций. Во-первых, если не произошло ничего ужасного, Энди и двое других, по крайней мере, живы и находятся где-то, как я предполагал, в Багдаде. Но как быть с оставшимися четырьмя? В разговоре он назвал еще одно имя, но поскольку акцент у иракца был настолько плохим, я не смог его разобрать.

«Слава богу, что я не единственный, кого поймали». Эта мысль эгоистично промелькнула в моей голове, и тут же за ней последовали угрызения совести. Я не имел права радоваться тому, что другие разделили мою участь. Любой из них, или даже все они, могли находиться в еще худшем состоянии, чем я.

Правда заключалась в том, что у меня не было ни малейшего желания оставаться в одиночестве в камере иракской тюрьмы ни на один день, а осознание того, что некоторые мои товарищи тоже находятся здесь, в Багдаде, как ни странно, поднимало боевой дух. Если бы иракцы согласились поместить меня вместе с Энди и остальными, это облегчило бы жизнь, и если бы полицейский сдержал свое слово, я мог бы очень скоро вернуться к ним. К сожалению, все выглядело неправдоподобным. Я не воссоединился ни с кем из остальных до дня своего освобождения.

*****

Теперь, когда кот вырвался из мешка и мой секрет стал общеизвестным, я вполне ожидал, что мне придется столкнуться с еще более жестоким обращением. Быть медиком — это одно, а «коммандос-убийцей» — совсем другое. Первым свидетельством подобной перемены — не то чтобы она привела к каким-то побоям — стало появление Рэмбо на следующий день после допроса. Он выглядел еще более безупречно, чем обычно.

— Итак, мистер Майкл, — начал он, вытянувшись перед моей койкой. — Вы не медик, а настоящий коммандос!

Я поднял на него глаза, пожал плечами и одновременно кивнул в знак согласия.

— Знаете, здесь, в Ираке, у нас есть Республиканская гвардия, лучшие коммандос в мире. Мы должны очень усердно тренироваться, вы понимаете?

Я снова кивнул, давая возможность ему продолжить.

— Я расскажу вам, например, о наших тренировках. Мы должны пробежать 40 километров с рюкзаком, переплыть Евфрат с «Калашом» над головой, а затем пробежать еще 20 километров, чтобы вступить в бой.

На протяжении всей его речи я торжественно кивал, не позволяя появиться и тени недоверия. В конце он задал вопрос.

— А ваши тренировки проходят именно так?

Конечно, это был вызов, но я не собирался его принимать.

— Нет, — ответил я, — наши тренировки и близко не такие сложные. Никто не смог бы такое пройти.

Казалось, он был очень доволен таким ответом.

— Да, иракские республиканские гвардейцы — это элита. Ваши войска убедятся в этом, если встретятся с нами. Они не смогут победить, а мы не можем быть побеждены.

Но после подобной пиар-риторики он предоставил информацию, которая заставила меня навострить уши.

— Еще один ваш коммандос все еще находится в госпитале. Как и вы, он теперь может гордиться тем, что в нем течет иракская кровь.

С момента прибытия я получил лакомые кусочки информации о еще одном раненом западном гражданине, и это было самым убедительным подтверждением. Но оставался еще один вопрос без ответа: кто это?

Рэмбо ушел, оставив меня размышлять над этим вопросом. Когда вопрос был наконец разрешен после моего освобождения, ответ меня поразил.

*****

Одной из моих любимых фантазий, когда дела становились совсем плохи, была мечта о том, что парни ворвутся в мою камеру с оружием наперевес и унесут меня на вертолете, находящемся в готовности, чтобы вывезти меня из Ирака и вернуть в безопасное место.

Однажды ночью, вскоре после последнего допроса, я очнулся после такого сна под звуки непрерывного обстрела города из стрелкового оружия и подумал, что, возможно, мой сон на самом деле превратился в реальность. Вскоре, когда в окно посветили фонариком в сопровождении руки, держащей автомат, я убедился, что это не так. Солдат передернул затвор и приготовился стрелять, но в последний момент его остановил один из его товарищей. Пока они спорили на арабском, я лежал на кровати и жалобно корчился в ожидании того тошнотворного удара, который означал бы, что в меня снова стреляют. Это определенно была не игра. Наконец оружие убрали, и, когда они вдвоем ушли, я прислушался, лежа на кровати, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и охреневая — что, черт возьми, происходит?

Вокруг бушевала перестрелка, которая продолжалась всю ночь, никогда не приближаясь слишком близко, но и не отдаляясь. Все выглядело достаточно серьезно, чтобы охранники исчезали до тех пор, пока стрельба не прекращалась; они либо опасались за свою жизнь, либо им требовалось подкрепление. Все осложнялось еще и тем, что авианалеты не прекращались, хотя зенитная артиллерия стреляла спорадически. В то время я пытался найти объяснение услышанному.

Возможно, это была попытка взять столицу силами коалиции. Эту теорию подтверждала попытка меня застрелить — мои похитители предпочли бы, чтобы я был мертв, а не репатриирован, — но отсутствие стрельбы из более тяжелого оружия эту версию не подтверждало. Возможно, это была попытка освобождения заложников, но огонь велся со всех сторон. В операции такого рода, скорее всего, была бы одна или, возможно, две цели, и уж точно не так много, чтобы ввязываться в крупную перестрелку между домами.

На следующее утро мои охранники расхаживали по дому очень приглушенно и разговаривали тихими голосами. Ворчун и так никогда не говорил мне ни слова, когда приносил завтрак, а в это утро, и в последующие всё, что я получил, — это чашку горячего сладкого чая. Что бы ни произошло накануне вечером, это напугало их всех.

Только спустя долгое время после освобождения я узнал, что на самом деле это была попытка переворота, предпринятая некоторыми недовольными генералами режима Саддама, отчаянная попытка свергнуть деспота и спасти Ирак от войны, которая разрушала страну. Само собой разумеется, переворот провалился, его безжалостно подавила Республиканская гвардия по приказу своего лидера. Генералов, спровоцировавших переворот, и тех, кого сочли к нему причастными, больше никто никогда не видел.

*****

После всего случившегося оставшиеся дни моего заточения прошли без особых происшествий. Распорядок дня вернулся в основном к обычному, хотя Ворчун стал более сговорчивым, зачастую предпочитая не держать меня в наручниках часами напролет. За неделю или около того до моего освобождения он также взял на себя смелость стать моим личным физиотерапевтом. Я сомневался, что у него была какая-либо официальная квалификация в этой профессии, но, возможно, он обладал большим опытом.

Каждое утро, после завтрака, он приходил в камеру и начинал манипулировать моей травмированной ногой вверх-вниз, пытаясь предотвратить затвердевание вновь формирующегося хряща в голеностопном суставе. Глядя на это в перспективе, то когда я вернулся в Херефорд, то сразу же попал под наблюдение полкового физиотерапевта, который назначил мне два сеанса терапии ежедневно в течение нескольких недель.

Эти сеансы включали в себя такие болезненные манипуляции с моей лодыжкой, что за час или около того до каждого сеанса приходилось принимать огромное количество вольтарена.⁶⁵ Но это все равно не слишком облегчало страдания, а лишь притупляло их, и слезы боли неизбежно лились из моих глаз во время каждого вынужденного движения в суставе.

Две минуты с физиотерапевтом Ворчуном сами по себе были пыткой, и этого было достаточно, чтобы оставлять меня в таком состоянии на несколько часов — клянусь, следы моих рук до сих пор отпечатаны на стальном каркасе больничной койки.

*****

Чуть больше чем за неделю до моего освобождения бомбардировки города значительно усилились. Днем крылатые ракеты летели каждые пару часов, а ночью волны авианалетов были почти непрерывными. Тогда я и не подозревал, что все это совпало с началом наземной войны — недельной тотальной атаки на иракскую столицу, призванной уничтожить боевой дух и свести оперативную слаженность Багдада практически к нулю.

Через неделю интенсивные бомбардировки внезапно, без видимых причин, прекратились. Первый день и ночь без воя сирен и грохота зенитной артиллерии оказались на редкость тихими, и в тюремном блоке воцарилась странная атмосфера беспокойства. На следующее утро Ворчун вошел в мою комнату и с гордостью объявил, что великая война была предотвращена, что обе стороны в последний момент отступили от края пропасти благодаря непреклонному руководству Саддама Хусейна.

Отчаянно пытаясь не выдать своих надежд, я поинтересовался:

— Война закончилась?

— Да, да, — ответил Ворчун. — Закончилась, Иншалла!

Эта информация показалась мне весьма сомнительной, хотя, лежа после всего, уже не прикованный наручниками к койке, я предположил, что, возможно, иракцы наконец-то решили эвакуироваться из Кувейта по собственной воле. В ту ночь я долго и напряженно прислушивался, нет ли каких-нибудь признаков того, что военная кампания продолжается, но ничего не происходило.

На следующий день пришел Ворчун и сообщил мне новость:

— Пять дней, и ты уходишь. — Он сделал рукой движение вверх: — Все кончено.

Я даже и подумать не смел, что он говорит правду. Конечно, меня не могли репатриировать так скоро. Потребуются месяцы дипломатии и переговоров, чтобы добиться освобождения военнопленных.

Через час меня посетила другая свита, на этот раз медицинская, возглавляемая моим старым другом доктором Аль-Байетом.

— Как вы себя чувствуете сегодня утром, Майкл? — Приветливо спросил он, одновременно осматривая мою лодыжку. — Эти швы должны были быть сняты несколько недель назад.

Он повернулся к одному из своих спутников и пробормотал что-то по-арабски, после чего снова обратился ко мне.

— Инфекции нет, но рану нужно промыть.

Это был первый случай, когда моей ногой занялись с тех пор, как я попал в больничную камеру около пяти недель назад.

Наконец я заговорил.

— Я не чувствую пальцев ног. Значит ли это, что я не смогу нормально ходить?

— Конечно, вы будете хромать. Но ощущения со временем вернутся, так как ваши нервные окончания восстановятся. — Он сделал секундную паузу: — Вы знаете, что война закончилась. — Это был не вопрос, а утверждение. — Теперь нам придется начать процесс восстановления Ирака.

Мы поболтали еще несколько минут, причем бóльшая часть разговора крутилась вокруг вероятных последствий моей травмы. У доктора был большой опыт в лечении огнестрельных ранений и их возможных последствий.

— Вы больше не сможете бегать, — просто добавил он.

Это замечание меня задело. Я был в некотором роде фанатиком фитнеса и занимался многими видами спорта: триатлоном, регби, баскетболом и многими другими. Неужели это означало конец?

Последнее замечание, которое он сделал перед тем, как покинуть комнату, застало меня врасплох и заставило слегка смутиться.

— Тебе бы хотелось иметь девушку?

— Пардон? — Переспросил я, совершенно сбитый с толку.

— Медсестра, которая помогала мне с вашей операцией в клинике… Она хотела бы стать вашей девушкой, — объяснил он. — Скоро она уедет учиться в Лондон.

«Черт!» — ругнулся я про себя. Меньше всего мне хотелось кого-то расстраивать или обижать, когда мое освобождение было так близко.

— Вы очень добры, но у меня уже есть невеста.

Я ни за что не собирался рассказывать об этом Сью.

— О, ну что ж, нет проблем. Я напишу несколько рекомендаций, чтобы вы их забрали с собой. Желаю вам скорейшего выздоровления и… всего хорошего.

Я поблагодарил его и попрощался с ним, вздохнув с облегчением, когда он вышел из камеры. «Черт возьми! Сначала мне надавали пощечин, а потом чуть не женили, — вот это противоречие. Что за люди?!»

Больше мне никогда не довелось увидеть доктора Аль-Байета, но уверен, что именно его я должен благодарить за то, что у меня все еще есть нога и я могу передвигаться.

******

Я больше не был закован в кандалы, и дверь в мою камеру не была закрыта — произошло полное преображение. Хотя к хорошим новостям я относился все еще настороженно, невозможно было не испытывать оптимизма по поводу того, что произойдет в ближайшие несколько дней. В конце концов, если ситуация не изменится, то лишние пять дней — это ни о чем.

На следующий день мне на короткое время подумалось, что мое освобождение уже не за горами, так как по Багдаду разнесся сильный гул. В течение добрых десяти минут над городом раздавались звуки реактивных двигателей, но громкие взрывы, как ни странно, не сопровождались ударной волной.

Позже в камеру пришел Ворчун и объяснил, что на самом деле это иракские самолеты пролетели над столицей, совершив победные виражи. Бóльшая часть иракских ВВС в начале войны перелетела в Иран, чтобы не подвергаться опасности, и теперь героические пилоты и их самолеты вернулись, чтобы отвоевать свое право летать в иракском небе. Ворчун продолжал рассказывать, сколько побед одержали иракцы в воздухе, сколько американских самолетов было сбито превосходящими иракскими пилотами и так далее, но я уже перестал слушать. Я испытывал такое облегчение от того, что вся эта кутерьма не началась снова, что мне было абсолютно все равно, каким дерьмом Саддам пичкает свой народ.

В ту ночь, между полуночью и часом ночи, меня разбудили Доупи, двое гражданских в штатском с автоматами АК-47 и еще один человек, вошедшие в мою камеру. Сразу же насторожившись, все еще не до конца уверенный в том, что мне больше не причинят вреда, я с нарастающим страхом смотрел на вновь прибывших, нервно переводя взгляд с одного лица на другое.

Тот, который был без оружия, достал листок бумаги и при свете факела начал читать с него.

— Вы Майкл Кобурн?

— Да, — ответил я, с каждой минутой волнуясь все больше.

— Я представитель Красного Полумесяца. Я здесь, чтобы проверить ваши данные, а затем вас перевезут… Вы меня понимаете?

Во рту внезапно пересохло, сердце заколотилось. Почему меня должны были переводить посреди ночи, если война закончилась? Мне всё это ни капельки не нравилось.

— Да, — нерешительно ответил я.

Между Доупи и остальными начался обмен мнениями на арабском, и не успел я опомниться, как меня выволокли из постели и затолкали в затемненный микроавтобус, который ждал в переулке. Ситуация ухудшалась с каждой минутой. Меня положили на носилки, задние двери были закрыты и заперты, и автомобиль поехал. Более получаса машина кружила и по улицам и магистралям иракской столицы. Поездка слишком напоминала мою первую экскурсию от сирийской границы, и все те чувства беспомощности и уязвимости нахлынули снова. Почему меня перевозили таким тайным образом? Ничего хорошего это не предвещало. Микроавтобус резко затормозил, и на машину со всех сторон стали набрасываться возбужденные голоса, стуча руками по бортам.

Поскольку я не был пристегнут, я сел и с опаской посмотрел на открывающиеся задние двери. Тусклый свет от пары ламп накаливания, расположенных на внутренней стене, возле которой был припаркован автомобиль, усиливал ощущение угрозы. В свете ламп виднелась группа разномастных солдат, ни на одном из них не было одинакового комплекта военной одежды; все они напряглись, чтобы рассмотреть нового пленника.

Среди них не было ни одного знакомого лица, и я осознал, насколько сильно привязался к своему «семейному» окружению в госпитале. Зная досконально идиосинкразию и особенности моих предыдущих похитителей, Ворчуна и Доупи, я в значительной степени избавился от страха перед неизвестностью, но теперь все было по-другому. Я вернулся к исходной точке.

Несколько пар рук вцепились в машину и вытащили меня из нее, хотя и не очень грубо, стремясь заполучить свой приз. Меня подхватили двое солдат и повели к огромной металлической двери.

Как только я вошел в дверь, вскоре стало ясно, что это определенно не курорт. Бетонные полы подо мной были отполированы многими тысячами пар ног заключенных. Когда меня провели мимо ряда небольших металлических дверей, которые тянулись по обеим сторонам длинного коридора, стало совершенно очевидно, что это тюрьма.

— Коммандос? — Спросил один из солдат, шедших рядом со мной.

— Да, — просто ответил я. Мой ответ вызвал немедленное исполнение победного песнопения, сопровождаемого мазохистскими похлопываниями по голове. Почему кто-то считает необходимым бить себя по голове таким образом, мне совершенно непонятно, но он мог бы проделывать это сколько угодно, но при одном условии — если бы это мешало ему выделывать такое со мной.

Наконец мы остановились у камеры, расположенной в конце коридора и рядом с сильно пахнущим нужником. Мельком взглянув на него, я понял, что он лучше по сравнению с тем, к чему я привык, но только лишь на чуть-чуть. Охранники помогли мне войти через открытый дверной проем и уложили на маленькую тростниковую циновку — единственное удобство в крошечной камере. Дверь с лязгом захлопнулась, и я остался в темноте, прислушиваясь к гулкому эху удаляющихся шагов.

Первые лучи утреннего света не заставили себя ждать, найдя путь в камеру через маленькое прямоугольное отверстие в правом верхнем углу камеры. Прислонившись к одной из стен, я рассматривал удручающую реальность своих новых покоев. Назвать камеру спартанской — это значит сильно смягчить реальность. Тонкая тростниковая циновка, местами протертая, была единственной защитой между моим телом и твердым холодным полом под ним. Камера имела размеры примерно два на полтора на три метра — прямоугольная коробка, построенная полностью из бетона, если не считать прочной металлической двери, которая выглядела так, будто могла выдержать атаку эскадрона танков.

Рядом со мной стояла синяя пластиковая миска с металлической чашкой внутри: мой комплект посуды для приема пищи. В самом низу камеры, в правом углу под окном, под стеной торчало бетонное корыто глубиной всего в пару дюймов, явно предназначенное для отправления естественных надобностей.

«Гребаные засранцы!» — Обрушил я свой молчаливый гнев на четыре стены, проклиная тех, кто заставил меня поверить в то, что я должен получить освобождение — хоть какое-то освобождение. Разочарование довело меня до слез. То, что поначалу мне предложили, а потом вырвали проблеск свободы, нанесло сокрушительное поражение моему моральному духу. Я тосковал по одиночеству и знакомым лицам, которые окружали меня в госпитале, — по чему угодно, лишь бы отвлечься от этого кошмара.

И снова в памяти всплыли лекции из моих курсов боевого выживания: «Решение о побеге должно быть принято при первой же возможности. Чем дальше вас отправят по цепочке, тем глубже вы окажетесь на вражеской территории. Ваши охранники будут выглядеть более профессионально (ведь это их роль), а конструкция и оборудование мест заключения будут гораздо более надежным. Все это приведет к тому, что ваши возможности будут весьма ограничены, а побег станет еще более трудным».

Это пророчество сбывалось, потому что здесь, в этой камере, я не видел выхода. Придется заново фокусировать себя, перестраиваться и концентрироваться на главной цели — выживании.

ЧАСТЬ IV

ОСВОБОЖДЕНИЕ

ГЛАВА 17

На свободе

Пару часов я просто сидел, уставившись в стену, безуспешно стараясь не размышлять о своей судьбе. Из задумчивости меня вывел лязг открывающихся и закрывающихся дверей, с каждым новым скрипом шум в коридоре становился все громче. Я представил себе, как охранники идут вдоль камер к последней, моей собственной.

Наконец начали открываться четыре замка моей камеры, и скрежет металла о металл возвестил о наступлении моей очереди. «Это уже чересчур, — подумал я про себя. — На то, чтобы открыть дверь, уходит чертовски много времени, десять минут, — и это при том, что у тебя есть ключи!»

Я угрюмо посмотрел на охранника, который появился в дверях, подавая знак, чтобы я передал ему свою тарелку и чашку. «Что ж за дрянь вы здесь подаете?» — Спросил я сам себя, передавая ему посуду. Охранник на секунду вышел, а затем вернулся с миской, полной аппетитно выглядящей еды, и кружкой горячего черного чая. Я был ошеломлен. Дверь захлопнулась, ее заперли только лишь на один из замков, и я остался в недоумении смотреть на свой завтрак.

Два вареных яйца, немного соли, багет приличного размера, масло, финиковый джем и апельсин — это было райское наслаждение. Еду я поглотил в два счета, боясь, что кто-нибудь придет и отнимет ее у меня, а потом сидел и облизывал каждый сантиметр миски, ужасно сожалея, что не наслаждался завтраком дольше.

Не более чем через полчаса дверь снова открылась, и вошел пожилой джентльмен с несколькими документами в руках.

— Вы мистер Майкл Кобурн? — спросил он очень изнеможденным, почти бездыханным, голосом.

— Да.

— Сегодня мы отправляем вас домой. Переоденьтесь, пожалуйста, в это.

Мне передали желтый парусиновый костюм, куртку и брюки, с буквами «POW»⁶⁶ на куртке.

Дверь снова с лязгом захлопнулась, а я остался сидеть ошеломленный и растерянный. Что, черт возьми, происходит? Это было почти сюрреалистично. Может быть, я вижу сон? Проснусь ли я от того, что Ворчун откроет дверь? Не смея слишком надеяться на то, что все действительно происходит наяву и меня вот-вот выпустят, я быстро поменял свою вонючую камуфляжную рубашку на желтую куртку, оставив брюки на полу — штанины оказались слишком узкими, и мне не удалось натянуть их на отставленную назад ногу.

Через несколько минут дверь снова открылась, и вошел пожилой, грязный мужчина, державший тазик грязной воды и старую безопасную бритву. Я мгновенно понял, что сейчас произойдет, и отчаянно попытался избежать обязательного бритья.

Не то чтобы я был против этого, но, будучи человеком, у которого от природы сильно отрастает борода, нужно было учитывать, что мою растительность не мыли и не трогали уже более 50 дней. Бритва была, мягко говоря, непривлекательной: она была полностью забита волосами других заключенных, которым посчастливилось испытать ее до меня.

С нарастающим ужасом я наблюдал за тем, как старик разводит кисточкой пену, а затем пытается нанести ее, практически сухую, на мое лицо. Затем он взял совершенно тупой инструмент и с рвением атаковал мою бороду. Слезы боли текли по моему лицу, когда каждый отдельный волос на лице выщипывался, а не срезался. У этого персонажа не мешало бы поучиться и тайной полиции.

Весь процесс занял несколько минут, в результате чего мой подбородок и горло превратились в сырую и кровоточащую массу. Он демонстративно попытался очистить бритву, после чего снова повернулся ко мне и спросил:

— Усы?

У меня под носом торчала, закрывая значительную часть лица, огромная широкая масса волос, которую можно было бы лишь условно назвать усами. И тем не менее, я ни за что не собиралась давать этому парню второй шанс.

— Нет, нет, все в порядке! — Решительно заявил я, одновременно подняв руки вверх. Он услышал меня и собрался, оставив меня снова одного в камере.

По сравнению с тем, что было часом ранее, мое настроение резко изменилось; я не мог подавить свое волнение от перспективы выйти на свободу. Это было невероятно. Если бы возникла какая-нибудь заминка, она стала бы просто катастрофой.

Я слышал, как открываются все двери и по коридору передвигаются десятки шаркающих ног, и с нетерпением смотрел на дверь, отчаянно ожидая своей очереди на выход. Скрежет металла о металл возвестил о том, что открывают мою камеру, и вслед за открытой дверью сразу же последовал чиновник с бумагами в руках. Он остановился и осмотрел мою ногу, обратив внимание на то, что на мне не было полной формы военнопленного.

— Почему вы не надели брюки? — спросил он.

— Я не могу надеть их поверх гипса, они слишком тесные, — ответил я. — Мне нужен нож или ножницы, чтобы их разрезать.

Меньше всего мне хотелось оставаться в тюрьме из-за того, что брюки не были достаточно велики, чтобы натянуть их на ногу.

Чиновник прокричал что-то по-арабски, и тут же появился охранник с ножом в руке. Был сделан надрез, материал разорвали до паха. Я снял камуфляжные брюки, в которых все еще хранились карта эвакуации и компас-пуговица, и надел на смену желтые. Такой себе обмен, но это было последнее, о чем я думал. Мне предстояло убраться отсюда к чертовой матери!

— Усы вам идут, — произнес чиновник, пока я переодевался. — Вам стоит их оставить.

Я даже не потрудился ответить. Думаю, почти все мужчины, которых я видел в Ираке, были помешаны на усах — они все их носили.

После переодевания ко мне подошел охранник и помог подняться на ноги. Неустойчиво прыгая, я выбрался из узкого дверного проема в коридор, где впервые за несколько недель увидел белое лицо. У дальней стены стояли еще около двадцати заключенных, все они выглядели хуже некуда, и я пополнил их число. Охранник отпустил меня, как только я смог стоять на ногах; уже началась перекличка.

Я был так занят, изучая лица, что чуть не пропустил, когда зачитали мое собственное имя, но достаточно быстро пришел в себя, чтобы ответить «да», избежав повторного выкрика. Я отчаянно искал знакомых, но никого не узнавал.

Перекличка закончилась, и колонну заключенных в полной тишине повели к главному выходу. Опираясь вытянутой рукой о стену, я пытался прыгать за ними и остался далеко позади. Один из охранников схватил другого заключенного, и тот вернулся, чтобы подпереть мое плечо.

— С тобой все в порядке? — Спросил он дружелюбным голосом с американским акцентом. — Давай-ка я тебе помогу.

— Дай Бог тебе здоровья, приятель, — ответил я, прежде чем охранник отдал приказ не разговаривать.

Остальных мы догнали у входа в главный тюремный блок, где образовалась небольшая очередь, поскольку заключенных одного за другим пересаживали в два больших автобуса. Пока мы ждали, один иракец двигался вдоль очереди с флаконом одеколона, разбрызгивая на нас самый отвратительно пахнущий лосьон после бритья, который я когда-либо чувствовал — но, думаю, мы и сами источали не самый приятный запах.

Наконец настала моя очередь выйти на утренний свет и свежий воздух. Даже короткий прыжок с порога в салон автобуса стал абсолютным блаженством. Двигаясь по салону, я еще раз осмотрел лица, убедившись, что все находятся в той же лодке, что и я, — их глаза умоляли, чтобы все это было по-настоящему, а не надувательством. Внезапно я остановился — на одном из мест у окна сидел человек и смотрел вперед, забыв обо всем на свете. Неужели это Энди? Я попытался поймать его взгляд, проходя мимо, но он, казалось, либо не заметил, либо не узнал меня. С другой стороны, я не был уверен, узнал бы я себя сам.

Последними в автобус запрыгнули два охранника в штатском с автоматами Калашникова. Внутри автобуса было устроено грандиозное шоу с задергиванием всех штор, как я подозревал, больше для того, чтобы нас не видели люди, чем для того, чтобы мы увидели Багдад. Зашипела гидравлика, двойные двери автобуса закрылись, и взревел двигатель. Мы отправились в путь.

Пока автобус медленно пробирался через утренние пробки, никто не разговаривал, и не двигал головой, чтобы не привлекать нежелательного внимания охранника и не остановить движение. Краем глаза я изредка замечал, что за окном кипит жизнь, но из-за зашторенных окон осмотреть город было практически невозможно, — во всяком случае, без того, чтобы это не показалось вопиюще очевидным.

Прошло совсем немного времени, минут пятнадцать-двадцать, прежде чем мы съехали с главной дороги и остановились. Двери открылись, и один из наших надсмотрщиков выскочил наружу, а другой остался стоять на страже у двери. Впервые головы начали двигаться, занавески отдернулись, и зрелище, открывшееся моим глазам, было поистине неожиданным — мы остановились на парковке большого современного отеля.

Охранник у дверей попросил всех встать, затем жестом велел всем покинуть автобус, пересчитывая нас по мере того, как мы это делали. Как только я выпрыгнул из салона, молодая женщина с бейджиком, удостоверяющим, что она является членом Международного Комитета Красного Креста, пришла мне на помощь и подставила свое плечо в качестве опоры.

— Пожалуйста, позвольте мне вам помочь, — произнесла она, уже поддерживая мое тело. — Я Луиза, врач из МККК.

Оглядевшись, я заметил, что среди заключенных уже ходило множество других людей, которые предлагали ободрение и поддержку, говоря, что все будет хорошо. Один из них, высокий видный джентльмен, возвысил голос над остальными и объявил:

— Джентльмены, прошу внимания! — Его английский с легким акцентом был безупречен. — Вы только что были официально переданы Международному Комитету Красного Креста. Если вы пройдете в отель, мы начнем административный процесс, необходимый для завершения вашей репатриации в Саудовскую Аравию.

В том, как он говорил, не было ни напряжения, ни срочности, а его манера внушала собравшимся, в том числе и иракцам, чувство спокойствия и уверенности. Он точно оценил ситуацию — для завершения процесса передачи военнопленных из рук иракцев требовались деликатность и такт, а не бычьи требования и резкие слова. Пока главный переговорщик произносил свою речь, женщина, помогавшая мне, уже направила меня к входу в отель, и через несколько секунд я оказался внутри здания. В фойе мы прошли мимо двух одетых в штатское иракцев, охранявших главный вход.

— Кто они? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Иракская тайная полиция. Есть большая вероятность, что они попытаются захватить кого-то из вас в заложники, поэтому для нашей защиты по периметру отеля стоят иракские коммандос. Сейчас здесь очень деликатная ситуация.

Она провела меня мимо огромной, из черного полированного мрамора, основной стойки регистрации, в гостиную, где на носилках рядами лежали другие заключенные. Меня подвели к пустым носилкам, и я с благодарностью лег на одну из них.

— Спасибо, Луиза, — произнес я, немного смущаясь, что мне понадобилась помощь женщины.

— Мне было очень приятно, мы здесь, чтобы помочь. Но, пожалуйста, — продолжила она, — не пытайтесь передвигаться по отелю без сопровождения одного из нас, даже в туалет. В целях безопасности здоровых заключенных перевели на третий этаж, но мы не можем перенести туда носилки. Мы серьезно относимся к угрозе захвата заложников, и вы больше рискуете быть похищенными здесь, внизу.

Я кивнул.

— Не волнуйтесь, я не смогу никуда передвигаться без посторонней помощи.

Луиза продолжила:

— По крайней мере, один из нас будет постоянно находиться в помещении, а если вам понадобится туалет, который находится снаружи у стойки регистрации, мы найдем кого-нибудь, кто вас проводит, хорошо?

Она говорила все это совершенно спокойно, как будто то, что молодая женщина-врач должна находиться в Багдаде и помогать раненым военнопленным вырываться из лап иракской тайной полиции, являлось обычным делом.

«Неужели эта женщина, эти люди не думают о своей безопасности?» — Мелькнула у меня мысль. Почему-то я подозревал, что иракцам на самом деле наплевать на нейтралитет швейцарцев и их организации МККК. Я наблюдал за Луизой, когда она уходила, разговаривая с другими людьми, лежащими на носилках, — доброе слово здесь, поддерживающая рука там, — и поражался ее храбрости. Полагаться на концепцию, что никто не посмеет вмешиваться в дела Красного Креста, — что ж, она верила в это больше, чем я.

Лежа на спине и глядя в высокий богато украшенный потолок с хрустальными люстрами, я начал размышлять о том, что же случилось с остальными ребятами. Глянув налево, я увидел лежащую там худую бледную фигуру с ужасно выглядящей травмой ноги, из которой по всей длине торчали металлические штыри. Лицо человека покрывали такие неухоженные усы, как, по моим предположениям, и мои собственные. Когда же мы посмотрели друг на друга, меня вдруг осенило, что я знаю этого человека.

— Мак? — Спросил я нерешительно: — Это ты?

— Майк!? — Ответил он. — Боже, мы думали, ты погиб.

Я не мог в это поверить. Рядом со мной лежала тень моего прежнего сержант-майора эскадрона «А», человека, который перевел меня в эскадрон «В».

— Черт возьми, Мак, ты дерьмово выглядишь.

— Тебе стоит взглянуть на себя, приятель!

Я об этом не подумал. Вероятно, я тоже не очень-то походил на человека, который покинул Саудовскую Аравию два месяца назад.

— Что, черт возьми, с тобой случилось?

— Мы проводили ближнюю разведку на иракском объекте, когда нас обстреляли. Джоки попытался выехать с него, но мы оказались на огромном поле низко натянутой проволоки, которая намоталась на оси. Пока мы пытались освободиться, машину подбросило вверх, я получил удар через «Ровер» по задней части ноги, и ее раздробило к чертовой матери. Кейт и Джоки бросили машину, вытаскивая меня на руках, надеясь в темноте оторваться от противника.

Я попытался представить себе, как Джоки и Кейт, не самые крупные парни в мире, пытаются вытащить из боя тело Мака весом в пятнадцать стоунов.⁶⁷

— Когда Джоки пытался нести меня, мои руки все еще касались гребаной земли!

Мы оба посмеялись над этим; сейчас это было легко сделать.

— В любом случае, — продолжил он, — мы ничего не добились, а иракское преследование настигало нас быстрее, чем мы уходили, поэтому я приказал им бросить меня.

Он сделал секундную паузу, давая мне возможность обдумать ситуацию. Чтобы принять такое решение, нужно было обладать смелостью.

— Джоки спросил меня, не хочу ли я, чтобы он меня пристрелил. Очень мило с его стороны было такое предложить, но я предпочел рискнуть с иракцами.

— Да, теперь я понимаю, — ответил я. — Что-то вроде: «Нет, все в порядке, Джоки, я просто останусь здесь и буду долго истекать кровью».

Мы снова посмеялись.

— Мне наложили на ногу жгут, а потом я сказал им, чтобы они сваливали. Иракцы нашли меня с первыми лучами Солнца, и вот я здесь.

— На тебя выходила тайная полиция? — С нездоровым любопытством спросил я, желая узнать больше подробностей.

— Да, я как раз лежал в полевом госпитале, повсюду торчали капельницы, а они вошли, оттолкнули врача и вырвали все трубки. Потом просто сказали: отвечай на наши вопросы, или мы дадим тебе истечь кровью до смерти. И я рассказал им все, что они хотели знать, — ничего секретного, к тому же у них там остался «Пинки», который они могли осмотреть.

— В принципе, со мной произошло то же самое, — ответил я и рассказал ему историю патруля и свою собственную, насколько я ее понимал.

— Мы получили сообщение по 319-й примерно через десять дней после вашей высадки, в котором говорилось, что вы пропали без вести и что надо бы там посмотреть. Но район ваших действий находился более чем в сотне кликов от нас.

— Гребаные десять дней! — Я не мог в это поверить. — Почему они не предупредили вас сразу?

В ответ на это Мак только пожал плечами.

Мы поболтали еще немного. Он рассказал, что генерал, который оперировал его ногу, практиковал на Харли-стрит, и мы оба были вынуждены согласиться, что медицинская помощь, когда она наконец была оказана, была очень хорошей.

Когда мимо проходила Луиза, я остановил ее, желая узнать, зовут ли того человека, которого я увидел в автобусе, Энди.

— Я передам сообщение наверх и узнаю, там ли ваш друг, — ответила она, продолжая выполнять свои обязанности Флоренс Найтингейл.⁶⁸

Через несколько минут появился Энди, все еще одетый в свою зеленую стеганую куртку. Как ему удалось ее сохранить, не дав конфисковать заинтересованному иракскому солдату, я не знаю.

— Отлично, Киви, — защебетал он на своем кокни, пожимая мне руку. — Я думал, ты погиб.

Я высказал предположение, что это было вполне возможно, ведь я довольно быстро упал на землю, но это случилось до того, как солдаты открыли огонь.

Узнав Мака, Энди повернулся.

— Черт возьми, Мак, что ты здесь делаешь? — Они пожали друг другу руки, и Мак еще раз пересказал свою историю для Энди.

При первом же удобном случае я перебил их, желая узнать, что случилось с остальными.

— А что с Динжером, Бобом, Мэлом и остальными, где они?

Это остановило Энди, но ненадолго.

— Этих чертовых засранцев Динжера и Мэла освободили вчера.

— Значит, они в порядке, целы и невредимы? — Снова спросил я.

— Да, да, с ними все в порядке. Наверное, сейчас с удовольствием отливают в Херефорде.

Я в этом сильно сомневался, но позволил Энди продолжить.

— В любом случае, я видел, как ты свалился на землю и как в вади взорвалась граната.

— И тогда ты решил, что я мертв? — Опять перебил я.

— Да, именно так, — ответил он и продолжил. — Я спустился вниз по вади на 100 метров, снова повернул на север и перешел дорогу. Когда начало светать, я был уже не так далеко от границы, поэтому искал место, где можно было укрыться, нашел небольшую водопропускную трубу и спрятался в ней в ожидании рассвета. — Он сделал секундную паузу, прежде чем вернуться к своему рассказу. — Но чертовы тапочники обнаружили меня первым, не так ли? Вытащили меня из трубы и отвезли в приграничный гарнизон. Там я видел, что они поймали Динжера.

— А что с Бобом или Быстроногим? — Снова вклинился я.

— Не знаю. Динжер был с Легзом, когда его схватили, и сказал, что тот в плохом состоянии. В общем, они начали избивать меня, пытаясь заставить говорить, но я держался неделю или около того. К тому времени я уже знал, что у них оказался и Мэл, и всем нам задали суровую трёпку.

Пока Энди рассказывал, я мысленно перечислял имена: Динжер, Мэл, Легз, он сам — трое до сих пор не найдены.

— Я принял решение рассказать им все. Это не стоило того, чтобы кого-то из нас забили до смерти. В этом был определенный смысл: никто из нас не обладал информацией, заслуживающей посмертного упоминания в донесениях,⁶⁹ в том числе и Мак.

— Должно быть, иракские командиры были хорошо осведомлены, раз им потребовалось почти три недели на то, чтобы понять, что я был в составе патруля, — сказал я, подхватывая нить повествования. — Я думал, благодаря своему блефу выкрутился, но старая добрая тайная полиция, конечно, не слишком обрадовалась, когда поняла, что я все это время им врал.

Энди начал снова.

— Когда мы приехали в Багдад, охранники разрешили нам всем сидеть в одной камере.

— Что, вы трое почти все время были вместе? — Спросил я почти с недоверием. — Везучие ублюдки! Приятель, не хочешь попробовать посидеть в одиночке, как Мак и я?

Наше воссоединение прервала Луиза, сообщив плохие новости, которые сразу же омрачили нашу беседу.

— Мне очень жаль, но погода слишком плохая, чтобы вылететь сегодня. Вылет отложен до завтра, если условия будут подходящими.

— А как же иракцы? — Спросил я. — Это вызовет с ними проблемы? — Мне почудилось, как солдаты врываются в отель и уводят всех на ночь в тюрьму.

— Нам нужно, чтобы все, кто может, поднялись на третий этаж, — ответила Луиза не слишком уверенным голосом. Этого они явно не планировали; репатриация должна была произойти быстро, пока не появилось время на раздумья. А задержка давала возможность тем, кто выступал против освобождения пленных, предпринять атаку на это решение. — Трое из нас останутся и будут спать сегодня здесь, с ранеными.

Голос Луизы был бодрым, но ее лицо выдавало скрытое напряжение. Это была опасная ситуация для всех заинтересованных сторон. Улыбнувшись напоследок, она удалилась, сообщив новости тем, кто еще не слышал.

— Ну, пойду я тогда наверх, — сказал Энди, поднимаясь на ноги. — Увидимся позже. — И с этим прощальным комментарием он ушел, казалось, не обращая внимания на все происходящее.

Оставшаяся часть дня прошла без происшествий, настроение было более сдержанным, чем раньше, так как из-за поднявшейся бури зафрахтованный самолет не смог приземлиться. Луиза и ее спутник-мужчина сидели в центре комнаты, тихо беседуя или читая, готовые в случае необходимости оказать помощь.

Мне выпала сомнительная честь помочь Маку сходить в туалет. Последние несколько дней его мучила диарея, и в своем нынешнем состоянии он не мог ни двигаться, ни помогать себе. Нужен был поддон-«утка», которого в отеле, естественно, не оказалось, поэтому я сымпровизировал и снял верхнюю часть одной из больших пепельниц/мусорных баков. В результате у нас получился «горшок», который Мак смог подставить под свою спину и который, к своему облегчению, тут же наполнил. Вытащив полную емкость, я отставил ее как можно дальше от наших носилок и переложил ответственность за ее опорожнение на Луизу, — что она, соответственно, и сделала без возражений. Пусть лучше это делает она, чем я.

Никто не ожидал, что придется кормить всех заключенных на ночь, поэтому еды было очень мало. Иракцы любезно согласились прислать немного хлеба и риса, которые были распределены между теми, кто хотел продолжить наслаждаться диетой, которой они наслаждались в гостях у иракцев.

*****

Свободные часы дали персоналу МККК достаточно времени, чтобы завершить все административные процедуры, необходимые для нашей отправки из Ирака в Саудовскую Аравию. Нам выдали удостоверения личности Международного Красного Креста, наше единственное средство идентификации, составили список присутствующих и сверили его со списком пропавших без вести, предоставленным коалиционными силами.

Луиза еще раз пришла со списком тех, кто не был учтен, и показала его всем присутствующим пленным. Любой свет, который можно было пролить на местонахождение или состояние этих лиц, мог оказать неоценимую помощь Красному Кресту при общении с иракцами.

Я прочитал список имен; те, кого уже учли, были вычеркнуты красным цветом. Сначала я увидел свое собственное имя, возможно, подсознательно обратив на него внимание, а затем из длинного списка стали появляться другие: Консильо Роберт; Филлипс Винсент; Лейн Стивен — их имена не были отмечены. Те из нас, кто присутствовал, кто был освобожден, Мэл и Динжер — все мы были вычеркнуты. Я перечитал список несколько раз и вдруг понял, что в нем отсутствует имя Джорди. Что все это значит?

Я передал список Луизе, и та лишь подтвердила, что Боб, Винс и Легз точно были в Ираке и что, возможно, ей нужно добавить в список имя Джорди. Сама мысль о том, что мы можем покинуть Ирак, не зная, что случилось с остальными, была крайне неприятной.

Несмотря на напряжение, ночь прошла без происшествий, но, к сожалению, утро не принесло избавления от непогоды. Кроме угрозы похищения, появилась и другая причина для беспокойства, более практического свойства — люди с ранениями, многие из которых были гораздо серьезнее моих, нуждались в серьезной медицинской помощи. У представителей Красного Креста не было ни средств, ни помещений в отеле, чтобы справиться с этой ситуацией.

Люди толпились в большой гостиной, изредка поглядывая через огромные зашторенные окна на патрулирующих в округе иракских солдат или на изменения, происходившие в сером, продуваемом ветром небе над головой. Один из летчиков, лежавший рядом со мной, был сбит всего два дня назад и рассказывал о том, как иракская армия была раздавлена сразу же после начала наземной войны. Почти невозможно было поверить, что такую огромную силу можно было разгромить подобным образом, но я не собирался жаловаться на отсутствие у них боеспособности.

С течением дня боги смилостивились к нашему положению, и сильный ветер утих, открыв окно возможностей.

— Мы получили подтверждение из Эр-Рияда, что самолеты уже в пути, — взволнованно сообщила Луиза. — Международная пресса уже узнала об этом и выстроилась вокруг отеля. Вы теперь знаменитости!

Я повернулся к Маку.

— Это будет проблемой, не так ли?

— Попробуем пробраться через черный ход, — ответил Мак. — Что угодно, лишь бы не попасть на первую полосу газеты «Сан».

Для доставки заключенных из отеля в аэропорт, как и прежде, использовались два автобуса. Расстояние от входа в отель до места парковки было не таким уж большим, но его вполне хватало, чтобы собравшиеся представители всех мировых СМИ могли хорошо рассмотреть каждого.

К этому времени вернулся Энди, а также несколько членов экипажа истребителя-бомбардировщика «Торнадо» Королевских ВВС.

— Мы ведь все равно едем в машине скорой помощи, не так ли? — сказал я координатору МККК. — Так почему бы вам просто не подогнать ее к боковому выходу или чему-то в таком роде, а мы воспользуемся им и отделимся от остальных, чтобы укрыть своих людей.

— Да, и мы еще можем накинуть на голову куртки или рубашки, чтобы отвлечь внимание от машины скорой помощи, — предложил один из летчиков, наслаждаясь драмой.

Представитель МККК не видел необходимости в подобной секретности, но, тем не менее, выразил готовность помочь, если мы этого хотим.

Наступил час отлета. Фойе отеля было заполнено собравшимися военнопленными и их сопровождающими из Международного Комитета Красного Креста. Едва подавляемое волнение и предвкушение, витавшие в воздухе, были почти осязаемы. Все присутствующие страстно желали как можно скорее покинуть Ирак, оставить кошмар позади и воссоединиться с друзьями и семьей, но при этом с ужасом думали о том, что в любой момент все может пойти не так.

Ожидающие автобусы открыли двери, давая сигнал к отъезду; мы выскочили через служебный вход. Двое представителей МККК несли носилки Мака, а Энди помог мне пройти по коридору к выходу, а затем прямо в ожидающую нас машину скорой помощи. Мака быстро уложили на место, задернули шторы и закрыли задние двери. Когда двигатель заработал, я подумал: «Боже правый, пожалуйста, пусть это окажется правдой». Это был не первый раз, когда я прибегал к молитве после своего пленения. Хотя я и не особо верующий человек, но, как ни странно, в самые трудные часы молитва приносила мне некоторое утешение. Конечно, я обещал воздать должное Всевышнему, если Ему удастся вытащить меня из этой переделки.

Тем временем, верные своему слову, трое наших бесстрашных друзей из Королевских ВВС исполняли оскароносную роль «людей, не пожелавших быть узнанными». Накинув куртки на склоненные головы, они привлекли к себе внимание собравшихся журналистов и отвлекли внимание от нашей машины.

Через несколько минут мы уже ехали по центральным улицам столицы Ирака, преследуемые целыми машинами фотографов, репортеров и операторов. Я постоянно следил за происходящим снаружи, заглядывая за занавеску, отгораживающую нас от папарацци, и был поражен отсутствием вокруг разрушений. Я ожидал, что город превратится в разбомбленное месиво, напоминающее о массированных налетах, но все, что я увидел, — это несколько разрушенных зданий, при этом соседние дома с ними, как правило, совершенно не пострадали. Так мы и ехали 20 минут до аэропорта, постоянно преследуемые прессой.

Однако у входа в аэропорт им пришлось бросить свою добычу и жалобно наблюдать с периметра, как мы подъезжаем к двум ожидающим нас самолетам «Боинг-727» швейцарской авиакомпании «Свиссэйр».

Мне так отчаянно хотелось сесть в этот самолет, что я едва не пустил слюну, а мой пульс участился при мысли о том, что, возможно, уже через полчаса я поднимусь в небо и навсегда распрощаюсь с Ираком. Двери открылись, и Энди выскочил наружу, помогая мне сделать то же самое. Мак был так увлечен, что почти попытался сделать то же самое сам, но представитель МККК удержал его, пока не будут свободными руки. К тому времени, когда Мака подняли на борт, я уже хорошо устроился в задней части самолета.

Как и следовало ожидать, на загрузку самолета его нетерпеливым грузом ушло всего несколько минут. Наш самолет был заполнен в основном британцами и американцами, другой — кувейтцами и представителями других арабских стран коалиции.

В салон поднялся главный координатор МККК и пожал всем нам руки, пожелав удачи. До этого момента я не понимал, что они не летят с нами, — им еще предстояло репатриировать более 300 кувейтцев, и работа была далека от завершения.

Когда люки на борту были, наконец, закрыты и взревели турбины, я подумал о том, насколько непритязательно смиренны и уверены в своей работе эти люди. Отдавать себя в руки известных тиранов, помогать и защитить совершенно незнакомых людей — людей, которые не так давно были архитекторами того, что им совершенно не нравилось, — было актом полной самоотверженности.

Самолет проехал по взлетно-посадочной полосе и вырулил в самую дальнюю точку, а затем развернулся, чтобы приготовиться к взлету. Когда тяга увеличилась, и лайнер рванул вперед, я напоследок увидел изображения Ирака, прежде чем нас поглотили серые облака. Багдад, некогда оживленный улей и жемчужина Ближнего Востока, теперь исчез под самолетом, превратившись в печальную и разбитую оболочку своего прежнего «я». Его жители приняли на себя гнев Запада, однако Саддам Хусейн оставался у власти, и, казалось, был непобедимым; его по-прежнему следовало опасаться.

Через несколько секунд город полностью скрылся из виду, и теперь началось напряженное ожидание. Все на борту думали или беспокоились об одном и том же, — иракцам ничего не стоило запустить в сторону самолета зенитную ракету. Нам предстояло преодолеть огромную территорию, прежде чем мы окажемся в безопасности на границе с Саудовской Аравией. Минуты шли все медленнее, и хотя разговоров было много, они стали заметно приглушенными, как будто все на борту вели обратный отсчет.

Затем, внезапно и без предупреждения, с правого борта появилась пара американских Ф-16. Один из летчиков сманеврировал так, что фактически сел прямо на крыло «Боинга», придвинулся к нам как можно ближе, сорвал с лица кислородную маску, и стал снова и снова бить левой рукой по воздуху. Внезапно истребитель поднялся над лайнером, и, все еще оставаясь в поле зрения, совершил оборот вправо на 360 градусов, одновременно выпуская во все стороны тепловые ловушки. Затем он вернулся в исходное положение над крылом нашего самолета, так близко, что я мог легко разобрать кричащее, счастливое лицо молодого летчика. Этот маневр повторялся снова и снова, и каждый раз летчик пытался добиться более совершенного результата. Послание было громким и однозначным: «Не волнуйтесь, мальчики, теперь ни один иракец не посмеет вас тронуть; мы отвезем вас домой». С противоположной стороны появилась пара «Торнадо». Они тоже прижались к фюзеляжу, их летчики были чуть более сдержанными, но не менее восторженными, с улыбками от уха до уха. Глядя то на одно крыло, то на второе, я почувствовал, что у меня невольно наворачиваются слезы, поскольку напряжение наконец-то начало спадать, и когда мы пересекли границу Саудовской Аравии на двух пассажирских самолетах, сопровождаемых с обеих сторон истребителями, я понял, что наконец-то свободен.

ГЛАВА 18

Направляющийся на родину

Атмосфера на борту самолета была абсолютно эйфорической, повсеместно велись бурные разговоры. С таким же успехом это могло быть началом организованного туристического тура, настолько праздничным было настроение.

Перед посадкой в Эр-Рияде американский подполковник, являвшийся старшим офицером на борту, сказал всем, что из самолета все будут выходить в зависимости от звания, но, естественно, кувейтцы должны были занять почетное место вместе с нами. Мы с Энди и Маком решили, что сидя сзади, не будем втроем играть в эту игру и останемся в самолете, пока не прибудут представители нашего подразделения, чтобы сопроводить нас. Оскорбленный полковник направился к нам в конец самолета, чтобы перекинуться парой слов, но когда понял, что на самом деле имеет дело с тремя спецназовцами, двое из которых были ранены, его отношение полностью изменилось.

— Я просто хочу сказать вам, ребята, — начал он с сильным техасским акцентом, — что считаю вашу работу фантастической. Для меня большая честь и привилегия пожать вам руки.

Сначала я подумал, что это сарказм, но по мере того как он продолжал говорить, я понял, что он искренне гордится знакомством с нами. Это была открытая демонстрация эмоций, к которой мы, выходцы из более консервативных кругов, не очень-то и привыкли. Он стоял и болтал еще добрых десять минут, пока стремительное снижение самолета не возвестило о нашем скором прибытии и не заставило его вернуться на свое место.

Международный аэропорт Эр-Рияда был переполнен высокопоставленными лицами и представителями СМИ всех стран, участвовавших в изгнании армии Саддама из Кувейта, а также бесчисленным количеством тех, кто наблюдал за происходящим со стороны. Самолет едва успел остановиться, как на место установили трап, и передняя дверь распахнулась. Когда военнопленные, теперь уже бывшие, начали выходить из лайнера, я увидел, что им заслуженно воздают все почести, особенно тем кувейтцам, которые вышли первыми, с поднятыми в знак триумфа руками.

Энди, Мак и я никогда не смогли бы принять участие в таком публичном приеме. Наша работа и наши личности должны оставаться в тайне из-за деликатности прошлых, текущих и будущих операций спецназа, о которых, возможно, узнает лишь абсолютное меньшинство людей.

Пока внимание всего мира было приковано к тем, кто покидал самолет через передний трап, к заднему выходу под хвостом незаметно подъехала машина скорой помощи. Нас троих тихо и без посторонних глаз вывели из самолета и быстро доставили к военно-транспортному «борту» C-130, который ждал нас в дальней части аэропорта.

Как только мы оказались на борту «Геркулеса», нас тут же переправили на другой аэродром и снова пересадили, теперь уже на санитарный «Боинг-727» Королевских ВВС с пунктом назначения на авиабазе Акротири на Кипре. На борту 727-го нас ждала приемная комиссия, и к каждому военнопленному был приставлен напарник, который выполнял для него роль сопровождающего. Моим напарником оказался Мик, мой товарищ, с которым я проходил отбор, — хотя я, должен признаться, полагал, что должны были присутствовать Пит или Кен, но это обстоятельство не смогло стереть ухмылку с моего лица.

Теперь, вернувшись к своим, мы смогли по-настоящему расслабиться, предоставив возможность беспокоиться тем, кто находился рядом с нами. После быстрого осмотра медицинским персоналом на борту мне разрешили пройти вперед и сесть с парнями, в то время как Мака, к сожалению, отнесли на носилках в хвостовую часть самолета. Виски и сигареты раздавались свободно, но когда появилась первая за несколько месяцев приличная еда, она была встречена насмешливыми возгласами неодобрения — все-таки курица с рисом и карри! И все же это была настоящая роскошь — наброситься на еду, не боясь сломать зубы.

Тогда же я узнал, что Джорди удалось уйти из Ирака и добраться до Сирии. Он оказался единственным выжившим из патруля, о котором в Полку стало известно еще пару дней назад. С учетом того, что выйти больше не смог никто, это было отличное достижение, хотя, когда я разговаривал с ним позже, он признался, что именно очки ночного видения спасли его задницу!

О том, что кто-то из нас попал в плен, стало известно только после того, как Динжера и Мэла передали иорданцам в прямом эфире телекомпании Sky News. Очевидно, одна из жен выставила в кадре Полк, следовательно, все оказались застигнутыми врасплох, и не было ничего, что могло бы скрыть личности парней от мировых СМИ.

Позже мне сообщили, что одним из первых условий прекращения огня при капитуляции иракских войск было немедленное возвращение всех пленных. Американцы, очевидно, усвоили болезненный урок Вьетнама и были полны решимости никогда его не повторять. В связи с такой позицией, Джордж Буш и Норман Шварцкопф получили от меня полный вотум доверия.

Позже я встречался с генералом Шварцкопфом в Херефорде, и после того, как патруль проинформировал его о нашей задаче в Ираке, я лично смог выразить ему свою благодарность. Должен сказать, что он один из самых харизматичных людей, которых я когда-либо встречал. Он поблагодарил нас за храбрость и самоотверженность, и его искреннее понимание нашей участи, то, как он пожал мне руку и поблагодарил за то, что мы сделали, осталось со мной навсегда. Для меня было большой честью встретиться с ним.

*****

До Кипра оставалось всего несколько часов полета, и не успели мы оглянуться, как перед нами предстал знаменитый туристический остров-курорт. Машины скорой помощи доставили всех нас с аэродрома в гарнизонный госпиталь в Акротири, где нас ждали полчища скучающих медсестер и врачей. Здесь был создан огромный медицинский центр и пункт приема раненых, готовый принять всех пострадавших, которые должны были пройти через это место, прежде чем их признают годными к отправке домой.

Медсестра Британского Красного Креста, сопровождавшая нас в путешествии из Саудовской Аравии, провезла меня в инвалидном кресле по лабиринту больничных коридоров, и, наконец, остановилась в палате с двумя койками, предназначенной для нас с Энди. Через несколько минут новость о нашем прибытии разнеслась по почти пустым палатам, и вдруг в дверях появился Динжер, чье теперь уже худое, заостренное и изможденное лицо при виде меня расплылось в широкой улыбке. Когда он подошел ко мне, мы обнялись.

— Как ты, приятель? — Спросил он голосом, полным неподдельного тепла. — Я думал, ты погиб.

— Я тоже так думал, приятель, — ответил я. — Это было очень близко.

Тут в дверной проем ввалился Мэл, и сцена повторилась снова: здоровенный австралиец почти сжал меня в своих объятиях.

— Что случилось с ногой, Майк? — спросил Мэл, когда, наконец, меня отпустил.

— Недостаточно быстро бежал, приятель, — ответил я, разряжая обстановку. С такими эмоциями мы все могли расплакаться в любую секунду.

— Вам, киви, всегда требовалось подтянуть свои солдатские навыки, — вклинился Динжер. — Приходите в эскадрон «В», и я научу вас кое-чему.

Это было как раз то, что нужно — хорошая шутка и подначивание привели всех нас в гораздо лучшее расположение духа. Так мы проговорили пару минут, прежде чем на поверхность всплыли вопросы без ответов. Зная, что Динжер и Мэл здесь уже несколько дней, я задал животрепещущий вопрос:

— А что с Легзом, Бобом и Винсом?

Настроение Динжера мгновенно изменилось, на его лице появилась неподдельная боль.

— Легз мертв, — просто ответил он. — Я в этом уверен. Насчет Боба не знаю.

Когда реальность дошла до меня, я лежал в ошеломленном молчании, не зная, что и сказать.

— То же самое с Винсом, — добавил Мэл. — Хотя подтверждения от иракцев у нас пока нет.

Где-то с минуту никто из нас не произнес ни слова. Каждый был погружен в свои мысли, думая о пропавшем товарище. Что, черт возьми, произошло?

Не успели мы обсудить этот вопрос, как в комнату с небольшой сумкой в руках, набитой всякими безделушками, вошел Энди.

— Ну что, ребята, — начал он, бросая сумку на кровать. — Не хочешь взять что-то из этого, Киви? Плеер, часы, бритвенные принадлежности, куча другой всякой всячины… У меня есть немного.

Динжер и Мэл переглянулись и пожали Энди руку. Очевидно, они виделись всего пару дней назад.

— Слушайте все сюда, — продолжил Энди, — контрразведчики хотят устроить нам всем разбор того, что произошло; Херефорд требует его немедленно. Я пойду первым, а потом все остальные, добро?

— Энди, прежде чем заниматься всяким дерьмом, не мог бы ты пойти и попросить медсестру или кого-нибудь еще найти мне тонны две дезинфицирующих средств и что-нибудь еще для уничтожения вшей? Заранее спасибо.

— Конечно, Киви, не беспокойся об этом, — и он отправился выполнять свою миссию.

Я повернулся к Динжеру.

— Так что случилось, приятель?

Динжер некоторое время пристально смотрел на меня, обдумывая свой ответ.

— Когда начался последний бой, в нас полетело дерьмо со всех сторон, и я полностью потерял вас из виду. Почти сразу же мы оказались среди толпы иракцев. Я разрядил «Миними» в них с пяти футов, и это было чертовски здорово. В общем, мы с Легзом рванули вниз к реке, думая, что Боб и остальные будут где-то идти где-то за нами, но когда добрались до места, то поняли, что остались одни. Вдвоем мы начали продвигаться вдоль берега в северном направлении, когда услышали позади себя преследовавшее нас отделение, стрелявшее во все, что движется. Единственным выходом для нас оставалась река. К берегу была привязана небольшая лодка, но мы не могли отцепить ее, не привлекая к себе внимания, — если бы мы отстрелили замок, они настигли бы нас в считанные секунды. Я не был уверен, что стоит прыгать в воду, ведь всего за несколько часов до этого мы все чуть не скончались от переохлаждения, понимаете? Но Легз был уверен, он принял решение, так что мы сбросили все свое снаряжение и прыгнули в воду.

— Черт возьми, Динжер, — воскликнул я, удивленно качая головой. — Ширина Евфрата там более 600 метров. Должно быть, в тех условиях это было похоже на арктический заплыв.

— Намного хуже, дружище, поверь мне, — продолжал Динжер. — Сначала мы проплыли всего 60 или 70 метров, а потом наткнулись на землю. Ничего не видя, мы сначала подумали, что, может быть, река там сузилась, и мы успели ее переплыть, но конечно, это оказался маленький островок, слишком маленький, чтобы на нем спрятаться, и нам пришлось вернуться обратно. Мне не хотелось этого делать, я был полностью раздавлен, но Легз меня успокоил, и мы снова прыгнули в воду. Боже, как же было холодно; течение было таким сильным, что нас отнесло далеко вниз по течению.

Мы старались держаться как можно ближе друг к другу, разговаривали и подбадривали друг друга, но примерно в 50-ти или около того метрах от дальнего берега Легз перестал отзываться. Мне удалось подхватить его и выбраться вдвоем на берег, но он едва мог стоять на ногах. Да и сам я был не в лучшем состоянии.

Я легко представил себе эту сцену: парни вдвоем выбираются из воды, тащат друг друга по илистому берегу; насквозь промокшая одежда весит тонну, оба промерзли до костей. Я сам видел этот огромный вздыбленный речной поток и сказал про себя: «Не может быть!», но эти двое сделали это — вот это смелость!

— В общем, нам удалось выбраться из воды и забраться в небольшой фермерский сарай неподалеку. Оба были в полном раздрае, но Легз стал очень вялым. Наступала гипотермия. Всю оставшуюся ночь я старался, как мог, согреть и его, и себя, прижимался к нему и все такое, но было чертовски холодно, понимаете?

Когда Динжер рассказывал эту историю, я видел боль на его лице. Он чувствовал себя таким же беспомощным, как и я.

— В общем, к утру Легз впал в почти бессознательное состояние. Я знал, что он уходит, и единственное, что мог для него сделать, — это отвезти его в больницу. Поблизости было несколько фермеров, работавших на полях, поэтому я вытащил Легза из сарая и привлек их внимание. Они бросили свои сельскохозяйственные инструменты и куда-то ушли, видимо, искать солдат. Легз не мог меня понять, но я пытался объяснить ему, что мне очень жаль, но я больше ничем не могу ему помочь и что ему срочно нужно в больницу. Не успел я опомниться, как они навалились на нас; я не смог бы прорваться, даже если бы захотел. Остальное уже история.

— Так а что с Легзом, приятель? — тихо спросил я.

— Последний раз я видел его, когда его грузили в машину скорой помощи на носилках. После этого меня так избивали, что я уже не смог обращать на это внимания.

— Ты не думаешь, что он выжил? — спросил я.

— Если бы он выжил, он был бы сейчас с нами, — ответил Динжер, покачав головой.

Конечно, Энди, Динжер и Мэл уже знали об этом, но для меня это стало полным шоком. По какой-то причине я всегда с оптимизмом смотрел на возможный исход. Не знаю, выдавал ли я желаемое за действительное, или просто разум отказывался верить в обратное, но сейчас, вникая в рассказ Динжера, я ощущал внутри холодную пустоту. Это было не упражнение, в котором люди оживали, как только появлялся судья с белой повязкой. Все было окончательно и навсегда.

— Мы все еще не знаем наверняка, — произнес Мэл, нарушив молчание, но сказано это было без особой убежденности в голосе.

Мне нужно было знать всю историю, почему патруль разделился, что случилось с Мэлом, Винсом и Джорди. Мне нужно было понять, как произошла эта катастрофа, но для этого требовалось больше фактов.

— Твоя очередь, Мэл, — произнес я. — Выкладывай остальное.

— Ну, — начал он, — с чего мне начать? Прошло, наверное, полчаса, прежде чем мы поняли, что патруль разделился, а к тому времени было уже слишком поздно. Джорди осмотрел местность с помощью ПНВ, попробовал связаться по радиомаяку, и мы прождали еще полчаса на месте в тщетной надежде, что могут появиться остальные, но так ничего и не добились. Поэтому мы решили идти на север, Джорди — впереди, а мы с Винсом — за ним. Возможно, все могли встретится снова; это было не так уж и маловероятно, наши азимуты скорее всего были довольно близки.

Перед рассветом мы залегли в неглубокой траншее, замерзли, но все было в порядке — ровно до того момента, пока не пошел этот чертов снег, и когда окончательно рассвело, все уже находились в плохом состоянии и в какой-то степени работали на автомате.

С наступлением темноты, когда мы приготовились двигаться, стало понятно, что Винс явно страдает; более того, размышляя об этом сейчас, я бы сказал, что он, вероятно, уже подхватил гипотермию. Он даже не мог нормально держать оружие. Джорди тоже испытывал трудности; я же, пожалуй, пострадал меньше всех. Тем не менее мы продолжали идти на север, пошатываясь под завывание метели — альтернативы не было. Я шел впереди, ориентируясь на местности, а Джорди следовал за Винсом. И чем дальше мы продвигались на север, тем больше портилась погода, а вместе с ней ухудшалась и видимость. И все это время, — и об этом не знал ни я, ни Джорди, — Винс тухнул. Знаете, он всегда был таким крепким парнем, и мы просто не ожидали, что день, проведенный под открытым небом, может нанести ему такой вред.

В любом случае, снег и холод были достаточно неприятны, но именно ветер оказался настоящим убийцей — мы просто никак не могли от него скрыться. Поэтому продолжали двигаться, стараясь согреться и не терять бдительности. Это был сущий кошмар.

Потом как-то все это произошло… Я не знаю. Винс от нас отделился, а мы не были достаточно внимательны, наши мозги настолько оцепенели от холода, что были не в состоянии ясно мыслить.

Джорди прокричал мне, что не может разглядеть Винса. Поначалу я не очень встревожился: такое уже случалось пару раз, и каждый раз мы просто останавливались, проверяли обратно путь, и через минуту или около того он оказывался позади. Но в этот раз все оказалось иначе. Мы остановились и начали поиски, но безрезультатно. Началась паника, ситуация становилась отчаянной. Мы должны были найти его; условия были настолько плохими, что мы спотыкались на каждом шагу, тыкаясь почти как слепые.

Прошло тридцать минут, прежде чем Джорди принял решение, сказав, что нам нужно продолжать, иначе мы оба останемся в прошлом. Мы немного поговорили, поспорили, но в конце концов он в группе был старшим. Как бы я на это ни смотрел, я дрогнул, и с этим моментом мне придется жить до конца своих дней. С тех пор я Винса не видел.

Наступило долгое молчание, пока я осмысливал эту информацию. Потом нарушил возникшую паузу вопросом, ответ на который был известен.

— Как думаешь, он смог бы пережить эту ночь?

— Он шел ко дну, приятель, вот почему он отклонился в другую сторону, потеряв нас. Вряд ли бы в таких условиях он продержался бы больше получаса.

На лице Мэла отразилось чувство вины, но он ничего не мог сделать, чтобы изменить ситуацию. Возможно, если бы они всю ночь метались в поисках Винса, вместо одного случая переохлаждения было бы три, но как и с Легзом, решение далось ему нелегко.

Теперь, желая выговориться, Мэл продолжил.

— Шли мы всю ночь, я шел впереди, а Джорди следовал за нами, до рассвета, когда мы расположились на днёвку. День поначалу проходил довольно спокойно, пока на нас не наткнулся еще один гребаный козопас.

— Не могу в это поверить, — снова перебил я. — Вас обнаружил другой козопас? Должно быть, иракская пустыня просто кишит ими!

— Так вот, — продолжил Мэл, — Джорди решил, что мы должны убить козопаса, но я был против. Старшинство или нет, но убивать бесцельно парня было безрассудством, и на этот раз я настоял на своем. В любом случае Джорди был в ужасном состоянии. Он страдал от гипотермии и передвигался с большим трудом; полагаю, его ноги были полностью ободраны из-за плохо сидящих ботинок. Честно говоря, мне казалось, что я лучше разбираюсь в этой ситуации.

Было очевидно, что еще одну такую ночь мы не переживем, поэтому я решил попытаться поговорить с пастухом, получить как можно больше информации, чтобы принять более взвешенное решение — даже если для этого придется его убить. Я не дал Джорди шанса возразить и просто начал разговаривать со стариком. Общение было весьма драматичным, но с помощью рисунков на песке, жестов и тыканья пальцем, он показал мне, что поблизости есть жилье с автомобилем.

Вооружившись этим, я решил последовать за пастухом, подумав, что если он приведет меня к жилью, то я смогу оценить ситуацию и, возможно, найти способ или средства улучшить наше положение. Затем нужно будет просто вернуться за Джорди, что не составило бы труда, поскольку на карте имелся отличный ориентир.

После бурного обсуждения такое решение было с неохотой принято. Я отдал Джорди свою РПС, как можно лучше спрятал под рубашку свою M-16, и на расстоянии последовал за пастухом.

Шли мы несколько часов, двигаясь очень медленно, причем я всегда держался на достаточном расстоянии позади. Затем я решил выйти вперед него, и вскоре после этого — бинго! — увидел вдалеке небольшой дом с двумя белыми полноприводными автомобилями, припаркованными с одной стороны. Я подумал, что все мои Рождества наступили сразу. По крайней мере, теперь появилась надежда.

Спрятав оружие, я подошел к дому как раз в тот момент, когда из него выходил владелец автомобиля. Увидев меня, он крикнул кому-то внутри и побежал к одной из машин. Когда я достал оружие и упал на землю, из дома начали появляться солдаты.

Первым делом я застрелил парня, пытавшегося уехать на внедорожнике, а затем первых трех солдат, выбегавших из дома. К сожалению, как раз в это время у меня закончились патроны. Быстро, как только мог, я забрался в ближайшую машину, но обнаружил, что ключи зажигания отсутствуют. Наступила жуткая тишина, когда стрельба прекратилась, а затем через разбитое лобовое стекло на меня направили ствол АК-47. Но парень не стрелял.

Я уставился на Мэла в недоумении.

— Ты убил их нескольких товарищей, а солдаты оставили тебя в живых?

— Они компенсировали это тем, что в течение часа или около того использовали меня в качестве футбольного мяча, — ответил Мэл.

Я все еще не мог в это поверить, но сказал:

— И почему я не удивлен!?

— Да, еще одна использованная жизнь! Полагаю, это была уже вторая на этом задании. Так или иначе, я оказался в центре допросов, который держала тайная полиция и Республиканская гвардия. Пришлось разыграть сцену спасения летчика — сказать им, что я дантист, а не солдат, и что мой вертолет разбился где-то в пустыне. Они решили, что я вру и что я был частью патруля из восьми человек, пришедшего с севера. Каждый день они угрожали мне, что ложь закончится увечьями и смертью. Они даже привлекли дантиста и врача, чтобы проверить мою историю, и те подтвердили, что моя профессиональная квалификация подлинная.

Затем, примерно через девять дней допросов, когда мое физическое состояние стремительно ухудшалось, все внезапно прекратилось. Мою историю приняли, мои дознаватели извинились за плохое обращение и объяснили, что они на самом деле неплохие люди, но это война и все такое. Мое положение значительно улучшилось; медики обработали мои раны, и мне дали еду. Я думал, что все в порядке, пока работала моя легенда.

Пару дней все было относительно хорошо, пока они не ворвались ко мне с полной историей о патруле. Я был полностью раскрыт, а они не были под впечатлением. Ложь была раскрыта, и солдаты выместили свою злость на мне, избив меня, что продолжалось почти всю ночь.

Под утро они решили остановиться, вероятно, обеспокоенные тем, что чуть не забили меня до смерти. Пришел врач и сказал, что, по его мнению, у меня проломлен череп, хотя, должен сказать, дантист, сидящий во мне, был больше обеспокоен состоянием моих зубов. В любом случае, что меня действительно удивило, так это то, что потом была проявлена искренняя забота о моем благополучии, и жестокое обращение полностью прекратилось. Но это была определенно жизнь номер три.

— Неудивительно, что они были настолько на вас злы, — произнес я. — Они, наверное, отправили в пустыню целые взводы солдат на поиски несуществующего вертолета.

— Ну, как бы то ни было, они, очевидно, решили все простить и забыть. Думаю, они были счастливы, что последний кусочек их пазла встал на место. Меня перевели из камеры для допросов в военную тюрьму и позволили перебраться в камеру с Энди и Динжером.

Так мы там и сидели, пока нас с Динжером пару дней назад не освободили на границе с Иорданией. После этого, если не считать пресс-конференции, все было просто замечательно.

— Пресс-конференция? Какая пресс-конференция? — Спросил я, одновременно взглянув на Динжера.

Он ответил.

— Иорданцы собрали пресс-конференцию, на которой присутствовали все освобожденные военнопленные. Нас заставили сидеть за столом перед камерами мировых СМИ, по сути, устроили для них представление.

«Какой кошмар, — подумал я про себя. — Так отчаянно хочешь быть свободным, а потом вдруг обнаруживаешь, что твою личность демонстрируют по всему миру; я еще легко отделался».

Внезапно в моей голове промелькнула странная мысль, и я снова посмотрела на Мэла.

— Слушай, — начал я. — А что случилось с той чертовой камерой?

Поначалу Мэл немного растерялся, но потом его осенило, и на его лице появилась широкая улыбка.

— Ну конечно, — рассмеялся он, — иракцы смогут снять крупным планом, как ты имеешь грустный вид!

Динжер, не знавший о случае с камерой, спросил.

— О чем это вы?

Быстрое объяснение заставило всех нас посмеяться, и это сняло напряжение последних нескольких минут. Рассказывая свои истории так скоро после события, ребята фактически заново переживали его. С трудом подавляемые эмоции все равно проявлялись в выражениях их лиц и в бесстрастном, безразличном тоне голосов. Наверное, я тоже был похож на них, когда рассказывал им двоим о своих приключениях.

Наше общение тет-а-тет было прервано появлением Энди. С ним шла медсестра, которая принесла мне различные бутылочки с дезинфицирующими средствами. Удивительно, но мне снова захотелось побыть одному, чтобы переварить всю полученную информацию и попытаться осмыслить ее — понять, почему и как все это произошло.

Повернувшись к Энди, я сказал:

— Так, приятель, отведи меня в ванную, а я потом наберу себе воды и добавлю туда эти средства.

Я намеревался уничтожить вшей и всех остальных паразитов, которые могли завестись на моем теле за все это время. Час отмокания в ванне был как раз тем, что нужно было моему избитому и измученному телу.

Энди остался, чтобы помочь мне забраться в ванну, а затем исчез, отправившись на разбор. Я погрузился в обжигающе горячую воду, красную от дезинфицирующих средств и химикатов. Первое мытье за два с лишним месяца было абсолютным блаженством. При первом же погружении вода стала почти черной от грязи и копоти, а с нижней стороны ноги, там, где вышла пуля, оторвалась огромная пробка. Я трижды спускал и набирал воду в ванну, пока она не стала кристально чистой, и был уверен, что все паразиты, которые нашли приют на моей персоне, исчезли.

Через час, обмотав полотенце вокруг талии, я на колесиках вернулся в свою палату и надел принесенную мне новую одежду. Мое выброшенное желтое тюремное одеяние лежало у изножья кровати — скомканная куча дешевого, дурно пахнущего тряпья. Я было подумал выбросить его, но, возможно, лучше было бы сохранить его как пронзительную памятку, напоминающую обо всем, что произошло за последние несколько месяцев, поэтому сложил форму в полиэтиленовый пакет и поставил рядом с кроватью — в тот момент я не был уверен, нужно ли мне напоминание о прошлом или нет.

*****

Через семь недель после первой операции мне наконец сняли с лодыжки швы. Несмотря на то, что я так отчаянно ждал новостей: «Как скоро все заживет? Смогу ли я снова бегать? Каков будет конечный результат?» — ничего из этого не прояснилось; все покажет только время. Что касается моей руки, то она зажила хорошо, несмотря на то что иракцы даже не удосужились ее обработать. Там, куда попала пуля, остался лишь блестящий розовый шрам.

Последующие дни были заполнены разборами случившегося, всевозможными тестами, объяснениями и описаниями, звонками родным и близким и бесконечными порциями великолепной сытной пищи.

Сами «разборы полетов» проходили в течение первых 36-ти часов, и с каждым часом прессинг из Херефорда касательно передачи информации о действиях патруля только нарастал. Пока они проводились, на заднем плане маячил гарнизонный психиатр, мечтавший поскорее добраться до нас и специально прилетевший из Великобритании с намерением максимально использовать предоставившуюся возможность «поизучать» посттравматическое стрессовое расстройство.

С самого начала я дал понять, что не имею ни малейшего желания общаться с психиатром. Насколько я понимал, то, что я чувствую и о чем думаю, — это не его дело. Единственный психологический разбор, в котором я нуждался, можно было провести с несколькими близкими приятелями за пинтой пива в местном баре. Именно этого я и хотел, и именно об этом я дал ему понять. После нашей первой беседы, которая длилась всего пять минут, больше он меня не беспокоил.

Именно в это время мы наконец получили подтверждение о судьбе Легза, Винса и Боба. Легз и Винс действительно погибли от переохлаждения, а Боб умер от единственного огнестрельного ранения в верхнюю часть груди. Их гробы были отправлены в Саудовскую Аравию, а тела хорошо подготовлены и забальзамированы иракцами. Оттуда их переправили прямым рейсом в Великобританию для опознания родственниками и проведения вскрытия. Новость привела меня в замешательство: здесь и сейчас я был в восторге от своего освобождения, а в следующую — испытывал чувство вины за то, что так радовался, тогда как мои товарищи погибли. Хотя я всегда знал, что, скорее всего, они не выжили, но пока они числились пропавшими без вести, всегда оставался небольшой шанс, что их просто не заметили и они томятся в каком-нибудь госпитале или тюрьме в Ираке. Теперь эта тщетная надежда была окончательно развеяна.

Все военнопленные становились беспокойными. Их ждали друзья и семьи, которые в некоторых случаях месяцами не получали вестей о своих близких. Прошло совсем немного времени, и нетерпение переросло в гнев.

Учитывая это, кто-то наконец опомнился и приказал выпустить «Боинг-727». Было проведено достаточно тестов и написано достаточно объяснительных. Психиатру велели паковать чемоданы, а все дальнейшие беседы могли подождать. Пора было возвращаться домой.

*****

Погода в Англии была настолько плохая, что земля появилась только перед самым приземлением. Дождь захлестывал самолет со всех сторон. «Боинг-727» включил реверс и лайнер вздрогнул, пытаясь остановиться. Снова выглянув в окно, где мелькали асфальт и здания, я заметил два полковых вертолета «Аугуста-109», стоявшие наготове и ожидающие, чтобы доставить нас обратно в Херефорд. Пилот 727-го проигнорировал терминал и, маневрируя, подкатил самолет на расстояние 50 метров к месту, где стояли вертолеты. Пересадка с самолета на вертолет была завершена в считанные минуты, и внезапно мы оказались на последнем этапе — финальном 20-минутном перелете обратно в Стирлинг Лэйнс.

ГЛАВА 19

База 22-го полка САС, Стирлинг Лэйнс, март 1991 г.

Я сидел на краешке стула, вытянув перед собой костыли и ногу, и блуждал взглядом по скудно обставленной комнате. В противоположном от нашего места конце стоял огромный полированный стол. Стены украшали лишь редкие мемориальные доски, картины или памятные вещи. Я не должен был нервничать, но ощущение того, что мне уже доводилось бывать в подобной ситуации, в таком же кабинете и перед человеком в таком же звании, явственно витало в воздухе. Пришлось заставить себя вспомнить, что я нахожусь на дружественной территории.

— Добрый день, ребята, — из невидимого дверного проема, одетый в свою камуфляжную форму с синим полковым ремнем, целеустремленно вышел командир Полка. Крупный мужчина ростом более 6 футов⁷⁰ с непокорной копной черных волос, он направился к тому месту, где мы сидели. Я начал было подниматься вместе с Энди, Динжером и Мэлом, но он настоял, чтобы я остался сидеть, пока он пожимает нам руки.

Из двери, через которую входили мы, появился помощник с подносом, на котором стояла бутылка шампанского и пять высоких тонких бокалов. Поставив поднос, человек незаметно исчез, закрыв за собой дверь кабинета. Отодвинув стул, чтобы сесть в противоположном углу, полковник произнес свою вступительную фразу, которая будет жить со мной до конца моих дней:

— Итак, джентльмены, прежде чем мы начнем, я хочу, чтобы вы все знали, что вас не собираются отдавать под трибунал.

В комнате установилась оглушительная тишина, кровь отхлынула от моего лица, и я почувствовал, что при этих словах у меня отваливается челюсть. О чем, черт возьми, он говорил? Военный трибунал? Я внимательно посмотрел на человека, чтобы понять, не шутка ли это, но он просто смотрел на меня в ответ, не проявляя никаких эмоций. Я бросил быстрый взгляд на остальных, у которых на лицах было написано такое же недоверчивое выражение. «Он, видимо, нас разыгрывает, — подумал я про себя. — Этот парень даже представить себе не может, через что мы прошли!»

Командир полка подошел к маленькому столику и начал наливать шампанское, передавая каждому из нас по очереди бокал так, как будто того, что он только что сказал, не было. Когда все было готово, он поднял бокал, поднял тост за наше возвращение и выпил. Остальные, несколько шокированные происходящим, последовали его примеру.

Когда я пригубил свой бокал, в моей голове промелькнули воспоминания о прошедших неделях. Образы страха и боли от выстрела, побоев, одиночества в тюремной камере, чувства отчаяния и сомнений, образы Боба, Винса и Легза. Бокал коснулся моих губ, но я так и не выпил.

— Я хочу сразу расставить все точки над «и», — продолжил он, — так что, если у вас есть вопросы о том, что произошло, задавайте их.

Я посмотрел на Энди, ожидая, что он сейчас завалит полковника тысячью и одним вопросом, которыми я мучился последние два месяца, но он ничего не сказал — возможно, понимая, что ступает по очень тонкому льду и не должен первым раскачивать лодку.

Динжер, как всегда непосредственный, такими комплексами не страдал.

— Сэр, что произошло с нашей связью?

— Вам дали неправильные частоты, — ответил полковник начистоту. — Так далеко на севере работать они не могли. Сейчас я выясняю, как такое могло произойти. Что касается вашей спутниковой связи, то на этот вопрос у нас нет ответа.

— А что насчет радиомаяков? — немедленно спросил Мэл. — Почему АВАКСы не отвечали на наши призывы о помощи?