Солдаты революции. Десять портретов

Дважды под расстрелом

В него стреляли поздно вечером, в половине двенадцатого...

Она на всю жизнь запомнила это время, гулкий удар старинных часов. Один удар. А через минуту тревожно захлебнулся звонок над дверью. Кто-то резко дернул ручку, потом еще и еще раз.

Путаясь в пелерине, она быстро открыла дверь. В проеме показалось лицо привратника. Старик был бледен и тяжело дышал. Голос его срывался:

— Гнедиге фрау! Гнедиге фрау![12] — выдохнул старик.

— Что с вами? Что случилось? — испуганно спросила она.

— Несчастье! Большое несчастье, гнедиге фрау.

— С кем? Да говорите же, ради бога.

— Его убили.

— Кого убили? Слышите, кого убили? — почуяв недоброе, она до боли сжала руки и застыла в ожидании ответа.

Старик не сразу решился сообщить ей страшную весть. Соболезнуя и не зная, как начать, он еще несколько раз повторил:

— Ах, гнедиге фрау! Ах, гнедиге фрау!.. Они убили... вашего мужа, господина Гутенберга.

Она не рухнула па пол, подавила готовый вырваться крик и, с трудом преодолевая спазму в горле, почти шепотом спросила:

— Где это произошло? Где он?

— Он лежит здесь на улице, недалеко от дома... возле фонарного столба, прямо у стенки... Ах, гнедиге фрау...

Только теперь ее молнией пронзила мысль, что несколько минут назад с улицы донеслись выстрелы. Сухой треск проник в лифт, когда она поднималась к себе в квартиру. В Берлине часто стреляли. Чуть ли не каждый день газеты сообщали об убийствах. К этому почти привыкли.

Она бросилась к ночному столику, схватила ридикюль, не глядя, вынула оттуда купюру и сунула ее привратнику:

— Ни слова никому. Слышите, ни слова.

Старик, еще раз соболезнуя, произнес «Ах, гнедиге фрау!», привычным жестом опустил ассигнацию в карман, кланяясь, спросил:

— Вам помочь?

— Не надо. Идите домой, — бросила она на ходу и, перепрыгивая через ступеньки, выбежала на улицу.

Моросил дождь. Холодный мартовский дождь. Вдоль пустынной улицы мелькнула одинокая фигура прохожего. Она опустила вуалетку. Никто не должен ее видеть. Ведь здесь ее знает каждый. Она сама выпьет эту горькую чашу до дна. Можно себе представить, какой вой поднимут газеты. Завтра они будут полны кричащих заголовков: «Загадочное убийство господина NN, мужа примадонны Венского, Берлинского и Лейпцигского оперных театров, партнерши знаменитого Энрико Карузо». Они забудут, что все эти годы награждали ее эпитетами «несравненная», «наша звезда», «обворожительная!». Завтра они начнут копаться в грязном белье, лгать.

Она сразу увидела его в мерцающем свете газового фонаря. Правая рука была подвернута, остекленевшие глаза обращены к небу. Дождевые капли стекали с помертвевшего лица и западали в полуоткрытый рот.

Опустившись на колени, она прижалась губами к его лбу. Потом, озираясь, вскочила и подхватила убитого под руки.

— Я должна... у меня хватит сил, — шептала она задыхаясь. Пелерина и подол длинного платья намокли в луже, путались под ногами. Задыхаясь, она потащила тело убитого в подъезд. Только бы ее никто не увидел.

— Боже милостивый! — шептала она. — Дай мне силы, помоги!

Еще одно усилие. Вот и лифт. Она нажала кнопку. Этаж! Еще этаж! Еще! Автоматический выключатель Сработал точно. Свет погас. Дверь в квартиру была открыта. Оттуда струилась слабая полоска света. Она втащила тело в комнату и, обессиленная, рухнула на пол. Потом подползла к убитому и, припав к его лицу, целовала, повторяя его имя: Сергуня!

Часы пробили двенадцать. Наступил новый день. Девятнадцатое марта 1920 года.

Фронау, фешенебельный район Берлина, в котором происходили описываемые события, как и вся германская столица, был окутан серой пеленой дождя. Откуда-то издалека доносились редкие выстрелы.

Седьмого ноября 1918 года в Киле, что находится на северном побережье Германии, восстали матросы. Они потребовали свержения кайзера Вильгельма II и прекращения войны. Началась революция. Восставшие захватили военно-морскую базу, в городе разгорелись бои. Киль оказался в руках восставших. Но один отряд матросов решил идти на Берлин и там принять участие в революции, веря, что их приход явится той искрой, которая еще больше разожжет ее пламя в германской столице.

Отряд матросов вел на Берлин человек могучего телосложения. На его открытом добром лице сверкали глаза поразительной голубизны, излучавшие необычайную энергию и решимость.

В отряде матроса называли «камрад Гутенберг». А еще к нему обращались попросту: «Ганс».

Очевидно, он прибыл в Киль накануне важных событий. Тридцать первого октября в Киль возвратилась с просторов Атлантики 3-я эскадра. Еще перед заходом в порт в ней произошли волнения. Командующий эскадрой адмирал Крафт приказал арестовать мятежных матросов. Это вызвало бурные протесты на кораблях и на военно-морской базе в Киле.

Военные власти, опасаясь, что брожение перекинется на воинские части и заводы, запретили солдатам гарнизона оставлять казармы. Морским пехотинцам был отдан приказ выступить против матросов, потребовавших освобождения арестованных товарищей. Но 1-й батальон морской пехоты отказался это сделать.

Вот в это время в гуще матросской массы и появился Гутенберг. Кто он и откуда? — Об этом не задумывались. Поговаривали, что он был списан с корабля на берег за какое-то дисциплинарное нарушение, ему грозил кайзеровский трибунал, но тут начались события, и властям уже было не до крамольного матроса.

Камрад Гутенберг сразу же сошелся с матросами. Вюртембержцы сочли его своим земляком: им понравился его юмор, а они считали, что юмором в Германии обладают только вюртембержцы. Северяне, гордящиеся своим, лучшим, как они в том были убеждены, немецким языком, который куда красивее языка певучих саксонцев, тоже считали его земляком. И даже медлительные и грубоватые баварцы, говорящие на причудливом наречии, которое не всякий берлинец поймет, решили, что Гутенберг родом если не из самого Мюнхена, то уже наверняка из Верхней Франконии, что почти Бавария.

Отряд кильских моряков прибыл в Берлин, когда там шли ожесточенные бои, и начал действовать в районе Алекса[13]. Потом их видели в Потсдаме, где они штурмовали казармы кайзеровской гвардии.

К январю 1919 года революция в Германии вступила в сложный период. Правые социал-демократы испугались победы народных масс. Во главе правительства были поставлены шовинисты Шейдеман и Носке. Против восставших были двинуты войска.

Шестого января сражения развернулись в центре Берлина, на Линденштрассе. Революционные отряды взяли штурмом здание, в котором находился орган Социал-демократической партии газета «Форвертс». Отряд, овладевший зданием «Форвертса», состоял из немцев-спартаковцев, итальянской группы Мизиано, нескольких швейцарских социалистов, молодой венгерки и одного русского революционера, о котором я упоминал в очерке «Франческо Мизиано ведет бой...».

Оплот революции в Берлине пал под ударами кайзеровских солдат. Франческо Мизиано и вся его группа, в том числе и русский революционер, по приказу Носке были приговорены к расстрелу. Их спасла случайность...

Судьба русского революционера оставалась для меня тайной. Я рылся в архивах Москвы и Берлина, пытаясь найти следы этого человека, но безуспешно.

И все же одна деталь подала надежду. Распутывая клубок событий, происшедших в марте 1920 года во Фронау, где был застрелен Гутенберг, я обратил внимание на имя «Сергуня», промелькнувшее в некоторых документах и письмах. Человек, которого застрелили 19 ноября двадцатого года в Берлине, видимо, русский. Но ведь его фамилия Гутенберг? Значит, он немец. Особенно смущал тот факт, что рядом с ним встречалось имя знаменитой актрисы — примадонны Венского и других оперных театров. Тут все явно не совпадало, клубок запутывался все больше и больше, и у меня не оставалось почти никакой уверенности, что я распутаю его.

Однако мне точно было известно, что отряд Гутенберга, сильно поредевший в боях, в те январские дни появился на Линденштрассе, и произошло это перед самым наступлением правительственных войск на здание «Форвертса», где сражались революционеры во главе с Франческо Мизиано. Пополнение, присланное палачом Носке, потеснило кильских матросов с Линденштрассе. Но, когда они отступили, Гутенберга среди них уже не было.

И вдруг совершенно неожиданно появилась надежда, что мой поиск когда-нибудь увенчается успехом. После опубликования документального очерка «Франческо Мизиано ведет бой...» в моей квартире раздался телефонный звонок. На другом конце провода я услышал глуховатый, несколько взволнованный голос. Человек назвал себя, сказал, что хотел бы со мной встретиться, рассказать о жизни своего отца. Может быть, его судьба заинтересует меня.

Больше он мне ничего не сказал. Я записал его адрес и телефон, мы договорились о встрече в ближайшее время, однако она не состоялась. Другие неотложные дела не дали мне тогда увидеться с ним. Но вот произошло событие, заставившее меня немедленно его разыскать.

В 1978 году минуло сорок лет одному из самых трагических событий в истории Европы: гитлеровская Германия растоптала свободу Чехословакии. Лидеры Англии и Франции Чемберлен и Даладье в Мюнхене пали на колени перед нацистским палачом. Вторая мировая война стала неизбежной.

Я рылся в архивах и книгохранилищах, надеясь найти новые материалы, разоблачающие политику мюнхенцев. В Государственной библиотеке имени В. И. Ленина мое внимание привлекла книга, вышедшая в Москве в 1938 году и озаглавленная «Угроза Чехословакии — угроза всеобщему миру». Автор с глубоким знанием и страстной убежденностью разоблачал роль фашизма, угрожающего ввергнуть мир в кровавую бойню. На обложке значилось имя автора: С. Сергунов.

Подсознательно в моей памяти всплыло почти забытое имя «Сергуня». Я его повторил несколько раз: «Сергуня! Сергуня! Сергунов!»

Кто он?

В тот же день я позвонил старому знакомому, активно работавшему в нашей международной публицистике в тридцатые годы.

— Сергунов? Конечно, знаю. Ведь это литературный псевдоним нашего известного дипломата тридцатых годов.

Он назвал мне его настоящую фамилию. Это была фамилия человека, который год назад звонил мне по телефону.

— Вы не ошибаетесь? — спросил я.

— Нет. Я его хорошо знал. Имя его и сейчас часто фигурирует в наших официальных изданиях. Он оставил по себе очень хорошую память... И знаете что — добавил мой знакомый, — это был человек необычайно интересной биографии. О нем ходили прямо-таки легенды. Я его никогда не расспрашивал о прошлом. Но одно знаю точно: до Великой Октябрьской социалистической революции он находился в Германии...

Волнуясь, я набрал номер известного телефона. Тот же чуть глуховатый голос ответил мне. Я напомнил о звонке и нашем давнишнем разговоре, попросил разрешения приехать сейчас же, немедленно.

— Пожалуйста, приезжайте, — последовал ответ.

Через полчаса я сидел в небольшой двухкомнатной квартире в новом районе Москвы.

Первая встреча с незнакомым человеком, да еще в его доме, обязывает по традиции к обмену обычными, дежурными фразами. Но в ту нашу встречу все условности были отброшены, и я сразу же попросил ответить на вопросы, не дававшие мне покоя:

— Как звали вашего отца?

— Сергей Сергеевич.

— Он жил до Октября в Германии?

— Да. Он бежал туда от царского произвола.

— Ваш отец был членом большевистской партии?

— Да. С 1906 года.

— В Германии он жил под псевдонимом?

— Да. Его партийная кличка была «Гутенберг».

— Гутенберг? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Да, Гутенберг.

Я не сразу был в состоянии задать следующий вопрос:

— Кто была ваша мама?

— Мама?.. — Мой новый знакомый снял с полки толстенный альбом, перевернул несколько тяжелых картонных страниц с фотографиями и, подав мне альбом, сказал: — Вот она.

Со старинной фотографии на меня смотрела удивительной красоты женщина. На ее чуть лукавом, улыбающемся лице не светились — сверкали огромные черные глаза.

— Вы спросили, кто была моя мама? Она была примадонной Венского оперного театра... А вот ее партнер, с которым она часто выступала. — И, перевернув еще несколько страниц, он сказал: — Энрико Карузо. Это его портрет с дарственной надписью моей маме.

— Простите, но еще один вопрос: Гутенберга убили, так ведь?

— И это верно. В марте 1920 года произошел путч, который возглавил помещик Вольфганг Капп, монархист, главарь шовинистической организации. Его сообщники долго охотились за моим отцом и в ночь на девятнадцатое марта 1920 года пытались его убить.

— Простите... Но книга о фашистской угрозе Чехословакии написана вашим отцом?

— Да.

— Но ведь она вышла в свет в Москве в 1938 году.

— Совершенно верно.

— Кем был ваш отец в 1938 году?

— Мой отец Сергей Сергеевич Александровский был профессиональным революционером и дипломатом.

В тот вечер я не задавал больше вопросов моему гостеприимному хозяину Александру Сергеевичу Александровскому... Теперь предстояло восстановить во всей последовательности жизнь, гибель и воскресение из мертвых человека удивительной судьбы.

Начало этой истории восходит к восьмидесятым годам прошлого века и ведет нас в сибирский город Томск.

На улице Еланской в доме 47, по соседству с политическими ссыльными и студентами, жил Сергей Васильевич Александровский, следователь царской прокуратуры. У следователя была одна задача — выводить крамолу, преследовать всех, кто выступает против царя.

Если дотошный историк составит когда-нибудь список русских дворян от Радищева до князя Кугушева, которого Яков Михайлович Свердлов назвал «беспартийным большевиком», то список этот получится длиннющий, и возникнет весьма яркая картина их славных деяний ради блага народного.

Сергей Васильевич Александровский тоже был русским дворянином. Волей судьбы и в силу юридического образования ему суждено было стать следователем прокуратуры, защищать царские устои. Но постепенно Александровский пришел к выводу, что революционеры, которых по царским законам полагалось вешать, сажать в казематы, гноить в тюрьмах, — не зло для России, а ее честь, и будущее принадлежит обществу, за которое они ратуют. Он принял решение, подсказанное ему совестью. Последним толчком для этого была революция 1905 года в России. Именно тогда член Томского окружного суда отказался от должности, дававшей ему более чем обеспеченную жизнь, и принялся за адвокатскую практику. Эта практика была неблагодарной, ибо приносила массу неприятностей, и в глазах властей отныне он стал личностью неблагонадежной. Александровский защищал преследуемых революционеров. В 1908 году бывший следователь царской прокуратуры на процессе Томской организации РСДРП выступил в защиту молодого революционера Валериана Куйбышева.

Первая русская революция вывела и сына Сергея Васильевича Александровского на отцовскую дорогу. Впрочем, сын даже раньше отца понял свое назначение в жизни. Пятнадцатилетний гимназист вступил в группу содействия Социал-демократической партии.

Так начинали тогда многие молодые люди. Их объединяла горячая заинтересованность в судьбе России. В каждом из них сидел декабрист и у каждого была своя Сенатская площадь.

Для молодого Сергея Александровского ареной борьбы стали улицы Томска, где он с отрядом самообороны сражался против черносотенцев. Это была его первая ступень, став на которую, он до конца жизни поднимался к высотам нравственности. В 1906 году семнадцатилетний юноша вступил в РСДРП, и вскоре его избрали в Томский городской комитет.

В тот год, когда старший Александровский защищал на судебном процессе Валериана Куйбышева, младший Александровский был заключен в крепость за то, что организовал тайную типографию в гимназии и печатал листовки против самодержавия.

После выхода из тюрьмы Сергей-младший ведет подпольную работу в Новониколаевске (ныне Новосибирск), оттуда партия большевиков направляет его в Курск. На этом первый этап его партийной деятельности закончился. В 1911 году Сергей Александровский, спасаясь от царской полиции, эмигрирует в Германию и поселяется в городе Маннгейме на Штамитштрассе, в дешевом пансионе.

После северного Томска с его лютыми морозами и долгими зимними ночами Маннгейм казался курортом. Раскинувшийся на берегу причудливой реки Неккар, у впадения ее в Рейн, окруженный холмами, увитыми виноградниками, город и в самом деле выглядел как курорт.

В Маннгейме, как и в некоторых других городах Германии, в ту пору обосновались русские революционные эмигранты, была создана группа РСДРП. Сергей Александровский вошел в русскую колонию, поступил в Торговую академию, стал слушателем двух факультетов — экономического и юридического, решил, что после возвращения в Россию будет выступать на процессах революционеров.

Маннгеймская группа РСДРП организовалась еще за несколько лет до приезда Александровского. Входили в нее такие же молодые революционеры, как он. Многие из них стали студентами, чтобы потом отдать свои знания будущей новой России. Часто они все вместе ездили в Гейдельберг, в «Пироговку» — библиотеку, названную так в честь знаменитого земляка. Там можно было почитать большевистские газеты, приходившие из России, а также Парижа, Лондона, Цюриха и других центров российской эмиграции, обменяться мнениями, поспорить до хрипоты, а потом, наскребя последние пфенниги, отправиться в локаль выпить кружку пива и поздно вечером — домой, в свои дешевые пансионы, где сердобольные немецкие фрау за сходную цену сдавали комнатенку и поили по утрам жидким кофе.

Царская охранка еще в конце прошлого века заключила тайное соглашение с кайзеровской полицией о «сотрудничестве» и засылала в большевистские центры шпиков и провокаторов. Не обошла она своим вниманием и маннгеймскую группу.

Теплым июльским летом 1909 года, когда Неккар, словно устав от зноя, замедляет свой бег к Рейну, в Маннгейме появились два лихих молодца. Прямо из Санкт-Петербурга. Но пусть об этом поведает письмо секретаря маннгеймской группы, отправленное 17 декабря того же года в Мюнхен и сохранившееся в архиве:

«В Маннгеймской колонии до августа проживали два подозрительных типа. Оба шпики-аферисты. Нагрели публику больше чем на 700 марок и к тому же списались с Варшавской охранкой. Первый — среднего роста. Брюнет, огромные «усищи», тип морского волка. Выдает себя за моряка, анархиста, члена Государственной думы и т. д. Фамилия Альберти или что-то в этом роде. Если возможно, то сообщите об этом в ближайшие колонии».

Урон в семьсот марок, нанесенный бедным студентам, еще долго давал себя знать.

Вскоре после приезда Александровского избрали секретарем группы РСДРП. Вот его письмо, отправленное из Маннгейма в Париж на Рю де л’Онест, 26, в Бюро заграничных групп партии:

«Число членов нашей организации в настоящее время выражается цифрой десять. Оно очень колеблется, в зависимости от семестра.

В колонии имеется беспартийная организация «Землячество». При нем недурная читальня и небольшая библиотека. Группа, особенно в последнее время, когда количественно она почти удвоилась, оказывает свое влияние на читальню и библиотеку, входя почти целым составом своим в члены «Землячества», она проводит там свою линию...

Вечера обыкновенно устраивает «Землячество», и еще в прошлом году группе удавалось материально использовать эти вечера. В этом году этого не удалось; впрочем, 25 марок в пользу депутатов II Думы получили и передали бывшему здесь недавно одному из редакторов «Правды».

Эмигрантской кассы у нас нет. Если бывает проездом нуждающийся, ему оказывают поддержку, просто собирая необходимую ему сумму...

Рефераты посещаются сравнительно недурно, на какие темы ни читали, быть может, потому, что они редко здесь бывают... Группа просит извещать ее каждый раз о том или другом референте и об имеющихся в их распоряжении темах.

Как нам передали частным образом, вскоре отправляется с рефератом т. Ленин. Если Вам это известно, сообщите время и темы».

К рефератам публика в Маннгейме относилась строго. Сергей Александровский в своих письмах в Париж просил: «Тема желательна злободневная или литературная... Больше всего подходит «Искусство и социализм» — «Искусство и революция».

Не удалось установить, приезжал ли в Маннгейм Владимир Ильич, но Александра Михайловна Коллонтай и Анатолий Васильевич Луначарский там бывали. Когда секретарь маннгеймской группы настойчиво попросил прислать лектора-литератора, то в Париже решили послать Илью Эренбурга, которому тогда было двадцать лет. И вот ответ, отправленный из Маннгейма в Париж. Письмо от имени секретаря группы подписала «Лиза», видимо, партийная кличка большевички, которая была культоргом группы:

«Дорогой друг!

Ввиду того, что Эренбург мне и моим знакомым не известен, трудно надеяться на успех... Публика здесь уже собралась. Лектор с именем мог бы иметь успех».

Возможно, из Франции прислали обидчивое письмо, и «Лизе» пришлось писать в Париж:

«Дорогой друг!

Только что получила Ваше письмо. Спешу ответить Эренбургу и Луначарскому, пишу сегодня же, эти письма отправляю с письмом к вам».

В Маннгейм Илья Эренбург все же приехал. На нем были обтрепанные штаны с бахромой внизу, какая-то несуразная кофта. Был он бледен, худ и голоден. Маннгеймцы повели его в локаль, напоили пивом, накормили гуляшом и отправились в читальню. Эренбург читал свои стихи из недавно вышедшего сборника, потом выступил с лекцией, которую никто не понял. Маннгеймцы пустили шапку по кругу, собрали марки и пфенниги, купили железнодорожный билет и отправили Эренбурга в Париж.

В конце 1911 года маннгеймская колония после летних каникул выросла. Из России приехало много революционных эмигрантов. Александровский стал чаще устраивать рефераты. Приезжие рассказывали о положении в России, о национальном вопросе. Обязательной была тема: «Текущий момент». В эту формулировку входило все — жизнь партии, последние события в мире. А потом начинались нескончаемые диспуты.

Вести из России приходили все более тревожные. Вечером 4 апреля 1912 года газеты донесли в Маннгейм сообщения о событиях в далекой Сибири: на золотых приисках расстреляли сотни людей.

Русская колония собралась в читальне. Затем, не сговариваясь, отправились на берег Неккара. Сквозь темную листву сверкали огни города. Маннгеймцы стояли молча, думая о тех, кто был далеко, за тысячи верст. Кто-то вспомнил о клятве, данной Герценом и Огаревым на высокой круче у Москвы-реки. И они тихо повторили ее слова.

Так шли дни и недели, заполненные будничными делами, тревогой и болью за судьбу России, в которую они все стремились вернуться как можно скорее. Впереди была вся жизнь. И секретарь революционной группы, двадцатитрехлетний парень из Томска, все строил и строил планы на будущее. Он еще не знал тогда, что в его жизнь ворвется любовь. И она придаст ему еще больше сил для борьбы за дело, которому Сергей решил посвятить себя.

...Впервые он увидел ее в Вене, куда поехал во время каникул. Шел 1912 год. В Европе пахло гарью — уже гремела война на Балканах: прелюдия первой мировой войны. Однако Вена жила своей жизнью, заряженная, казалось, навеки музыкой Иоганна Штрауса. В оперном театре давали «Фауста». Она пела партию Маргариты. После каждой арии зал бушевал. Венцы в выражении своих чувств не стесняются. Колоратурное сопрано Маргариты стоило поклонения.

Во время антракта Сергей выбежал на площадь, чтобы купить цветы. Площадь была пуста. Дождь разогнал улыбчивых цветочниц. Он вернулся в зал, когда публика столпилась у оркестровой ямы и на сцену обрушился шквал роз.

Каникулы кончились, но он не уехал из Вены. Афиши сообщали, что «несравненная Маргарита» осталась в австрийской столице еще на неделю, будет петь в концерте партию Сусанны из «Свадьбы Фигаро», партии Царицы ночи из «Волшебной флейты» и Розины во вновь поставленной опере «Севильский цирюльник».

Из дешевой гостиницы пришлось съехать. Сергей заложил в ломбарде золотые часы, подарок деда, переехал в мансарду на окраине Вены, отказался от знаменитого венского шницеля, который доступен даже беднякам, и подсчитал, что денег хватит на жилье, цветы, две порции сосисок в день и на обратный путь до Маннгейма.

С трудом достал билет на «Севильского цирюльника», на галерку. А к концу спектакля все же сумел пробраться к сцене и, расталкивая темпераментных венцев, бросил к ее ногам букет роз. Она улыбнулась. Но ведь она улыбалась всем...

В последний день гастролей в Вене газеты сообщили, что певица подписала контракт с Берлинским оперным театром и уезжает туда на месяц.

Сергей возвратился в Маннгейм. Студенты из Русской секции уже начали съезжаться.

Товарищ, замещавший Сергея, сообщил, что из Мюнхена пришло предложение организовать диспут на тему: «Экономизм как препятствие на пути к нашим идеалам».

— Тебе, товарищ Сергей, поручено подготовить реферат на эту тему. Возможно, к нам приедут из Штутгартской секции РСДРП. Так что готовься.

— Очень сожалею, что не могу принять участия в диспуте. Я прошу тебя выступить с этим рефератом, а сам сделаю это в следующий раз. Я должен уехать.

— Куда?

— В Берлин.

— Зачем, что случилось? Поручение Заграничного бюро нашей партии?

— Нет.

— Так в чем же дело?

— Понимаешь... я влюбился.

— Что?

— Влюбился.

— А как же революция?..

— Революция и любовь совместимы. Любовь помогает революции.

— Извини, но это скороспелый вывод. Вопрос еще подлежит обсуждению... Пожалуй, на эту тему можно будет тоже как-нибудь подготовить реферат.

— Согласен, — ответил Сергей, — но это мы обсудим позже. А сейчас очень прошу: выступи вместо меня. Идет?

— Идет... но я не узнаю тебя, товарищ Сергей... Ты... и любовь...

На фронтоне Берлинского оперного театра на Унтер-ден-Линден висел аншлаг: билеты были распроданы за две недели до приезда певицы. Сергей нашел выход — нанялся рабочим сцены. Теперь можно было стоять у задника декораций и видеть ее то Виолеттой Валери в «Травиате», то Леонорой в «Трубадуре». Газеты сообщали о ее триумфальном успехе, не скупились на эпитеты: «несравненная», «звезда», «обворожительная».

Сергей жадно следил за ее успехами и понимал, что его мечты несбыточны, а надежды рушатся, как карточный домик. Кто он для нее? Бедный студент-эмигрант из чужой и неведомой ей страны.

Гастроли в Берлинской опере приближались к концу. Газеты уже писали, что «звезда оперы» уезжает в Лейпциг, ее партнером будет великий Энрико Карузо, лично пригласивший ее туда. Сообщали также, что певица училась в Лейпцигской консерватории у знаменитой Корелли, блестяще закончила ее класс, и оттуда пошла ее слава.

Накануне ее отъезда из Берлина, после того, как отгремели аплодисменты и она удалилась в свою артистическую уборную, чтобы снять грим, немного отдохнуть, затем тайно уехать, избегая восторженных поклонников, какая-то неведомая сила понесла Сергея к двери.

Он постучался, но ответ последовал не сразу. Наконец, послышалось мягкое:

— Herein![14]

Он не решился войти, несвойственная ему робость сковала его. Она сама открыла дверь и, увидев Сергея, слегка отпрянула, молча ожидая, что он скажет.

Растерянность, волнение — он сам потом не мог ответить себе, почему так сделал. Он обратился к ней по-русски:

— Извините мое вторжение.

Он пытался сказать что-то еще. По-немецки. Но язык не поворачивался, онемел. Сергей хотел уйти, бежать, но и этого не смог.

С возрастающим интересом, улыбаясь, певица смотрела на него. Спросила, не по-немецки, по-русски, с легким акцентом:

— Вы русский? Вы из России?

— Сибиряк я, — ответил Сергей. И, совершенно потеряв способность понимать, что происходит, спросил у нее: — А вы?

Семейный альбом Александровских открывает портрет смуглой женщины. Голова ее повязана платком — так делали в старину, да и теперь еще это можно видеть в южных деревнях и уцелевших цыганских таборах. У женщины задумчивый, почти суровый взгляд. Нос с горбинкой, скулы туго обтянуты кожей.

Это Плаксиди, прародительница, — из греческих цыган. Имя ее не установлено.

На Украине род Плаксиди появился в середине прошлого века и там пустил корни, покончив с кочевой жизнью.

Избранником Плаксиди оказался Лазарь Спивак, человек, каких во время оно называли «безродными».

Сын Лазаря Спивака и цыганки Плаксиди Давид поселился в местечке Смела, что на Киевщине, там женился на красавице Раисе, подарившей ему девятерых детей.

В царской России не сладко жилось полуеврею-полуцыгану с примесью украинской крови. Давид был талантливым музыкантом. Но кому в Смеле нужна была его музыка — разве что на свадьбах и похоронах. Подрастали дети, будущее казалось мрачным. Надо было что-то придумать. Вечерами, когда никто не мешал, он запирался в каморке и играл на скрипке своего любимого Мендельсона. Скрипка плакала, а он все думал под ее бередившие душу звуки. И придумал: надо ехать в Германию. Там были какие-то дальние родственники. Это случилось в 1904 году, почти сразу после кишиневского погрома, который взбудоражил совесть России. Тогда еще Адольфу Гитлеру-Шикльгруберу было только пятнадцать лет и он пока «забавлялся» тем, что поджигал кошкам хвосты, а немецкие бюргеры казались воплощением порядочности.

Давид Спивак поселился в Лейпциге. Там была знаменитая консерватория с еще более знаменитой Корелли. Отец привел свою дочь Клару к профессору. Корелли прослушала девочку и взяла ее в свой класс. В 1910 году Клара закончила консерваторию, а через год Венская опера пригласила ее на ведущие партии.

Все влюбленные мужчины чем-то похожи друг на друга. Даже самые умные из них чуточку глупеют в присутствии женщины, которая нравится, а златоусты становятся косноязычными или от растерянности — нахальными.

Женщина должна обладать каким-то особым чутьем, большим тактом и проницательностью, чтобы распознать в своем поклоннике его суть, не почувствовать к нему ни неприязни, ни жалости и не прогнать его тут же. Врожденное любопытство, присущее всем женщинам, спасает их от опрометчивых поступков, заставляет не спешить, присмотреться, а потом уже выносить окончательное суждение....

В консерватории, которую Клара с успехом окончила, и потом, когда стала ведущей актрисой оперных театров, перед ней неизменно преклонялись окружавшие ее мужчины. В ней привлекало все — и талант, и внешность, и манера держаться, и удивительная мягкость.

Молодую примадонну ждала блестящая партия. Претендентов на ее руку было много. Ей оставалось только выбрать достойного. И вдруг на ее жизненном пути появляется бедный российский эмигрант, в сущности, полунищий студент.

Правда, известно немало случаев, когда российские революционные эмигранты пробуждали к себе симпатии выходцев из другой социальной среды, и духовное общение заканчивалось союзом сердец. Пример тому — брак секретаря Лондонской большевистской эмигрантской организации Максима Максимовича Литвинова с английской писательницей Айви Лоу, принадлежавшей к другому социальному слою общества.

Положение Литвинова было более чем скромным — мелкий служащий, коммивояжер Лондонской фирмы по продаже сельскохозяйственных машин. В 1916 году Литвинов и Лоу соединили свои судьбы. При этом никак нельзя предположить, что английская писательница могла увидеть в бедном коммивояжере будущего министра иностранных дел Советской России. Здесь, конечно, особо притягательной была сила идей, ставших могучим оружием российских революционеров.

И все же встреча сорокалетнего Литвинова и тридцатилетней Лоу была явлением другого порядка, нежели встреча студента Торговой академии и примадонны. Натянутость, присущая первым минутам знакомства, исчезла. Несомненно, сыграло роль то, что Россия была и ее родиной. Возможно, это был и тот счастливый случай, когда она интуитивно почувствовала в невысоком, крепко сбитом русском парне с открытым лицом и подкупающей улыбкой могучую внутреннюю силу, заставлявшую покоряться даже неприступные женские сердца.

В тот вечер они недолго пробыли вместе, говорили о музыке, о России, о его будущем, которое было весьма туманным.

Прощаясь, Клара спросила, будет ли он в Лейпциге? Это звучало как приглашение к продолжению знакомства...

Сергей возвратился в Маннгейм. Стояла осень 1912 года. Газеты сообщали тревожные вести из Берлина, Лондона, Петербурга и Парижа. Германия строила большой флот. Пангерманисты изо дня в день кричали, что другие державы при дележе мира оставили бедную Германию без колоний, и требовали перекроить карту земного шара. Вооружались Англия, Франция, Россия. Обстановка в Европе становилась все более напряженной. В Маннгейме, как и повсюду в Германии, резервистов призывали на учения.

Партия российских социал-демократов (большевиков) первой забила тревогу. В. И. Ленин из эмиграции с беспокойством наблюдал за растущими военными приготовлениями держав. По его настоянию в Базеле стал готовиться чрезвычайный международный конгресс социалистов, чтобы предотвратить войну, а если она разразится, добиться свержения буржуазных правительств.

Маннгеймская большевистская колония в конце лета начала подготовку к Базельскому конгрессу. Продолжая заниматься в Торговой академии, Сергей одновременно собирал материалы о настроениях рабочего класса в Баден-Вюртемберге и пересылал их в Заграничное бюро ЦК РСДРП (большевиков).

С возрастающим волнением он прислушивался к вестям из России. Старший Александровский сетовал на рост шовинизма.

Сергей помнил о своих боях с черносотенцами в Томске и понимал, сколько труда и времени понадобится новой России, чтобы разделаться с наследием царизма.

Каждый раз, погружаясь в размышления о будущем своей страны, он с радостью ощущал свою неизбывную силу и уверенность в правоте дела, которому посвятил жизнь. К тому же с ним была любимая женщина, и он не мыслил себя без нее.

Он поехал за ней в Лейпциг. Для Клары его появление у рампы после первого спектакля было полной неожиданностью. Когда он бросил к ее ногам букет белых гвоздик, она как-то особенно тепло улыбнулась.

Весной 1913 года их встречи стали более частыми.

Сергей колесил между Веной, Берлином и Мюнхеном. Как-то Клара сказала, что летом приедет в Берлин и до осени пробудет с родителями. Если он окажется в столице, то она познакомит его с ними. Предложение было неожиданным. У Сергея пересохло в горле, и он не ответил. Он не хотел банальных слов и просто кивнул головой.

После недолгих гастролей в столице Клара снова приехала в Лейпциг. И снова шумный успех. Ее звезда восходила все выше и выше. Весь сезон 1913 года Клара выступала вместе с Энрико Карузо. В знак признательности и почтения к ее таланту Карузо подарил ей свою фотографию с дружеским посвящением и кольцо с рубином.

Когда гастроли подходили к концу, Энрико задал ей вопрос, который давно занимал его:

— Кто окажется вашим избранником? Кто будет этим счастливцем?

Она обещала ответить. По обычаю, после каждых гастролей артисты устраивали товарищескую вечеринку. Клара пригласила Энрико и своих друзей, сказала, что с ней будет ее новый знакомый.

С нескрываемым любопытством разглядывали артисты статного человека с фигурой борца, приветствовавшего всех легким поклоном.

— Знакомьтесь, — представила Клара, — это Сергей.

— Серж? Француз? — спросил Карузо.

— Нет, не Серж. Сергей. Он русский, — уточнила Клара.

— О! Браво! Это выбор! — сказал Энрико.

Учеба в Маннгеймской торговой академии заканчивалась, и было решено, что к лету 1914 года Сергей переедет в Берлин.

Двадцать восьмого июня 1914 года сербский националист Гавриил Принцип в главном городе Боснии Сараеве убил наследника австрийского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда. Это был повод. Первого августа 1914 года в Европе началась мировая война. В Германии и других странах шла всеобщая мобилизация. Истерические толпы кричали «Хох» кайзеру и его генералам. По городам и селам России солдатки, припадая к плечу уходящего на войну мужа, истово крестили его и себя, желая скорейшей победы над супостатом. В Париже генерал Галиени носился с планом мобилизации всех такси, чтобы перебросить войска на Марну. В Лондоне репетировали первые затемнения.

Но и в эти трагические дни августа 1914 года машина мирного времени еще делала свои обороты, и это отзывалось в Маннгейме: там готовился международный шахматный турнир. Русская колония ждала этого события с интересом. В Маннгейм должен был приехать Александр Алехин — восходящая звезда на мировом шахматном небосклоне, а с ним русская шахматная делегация — Боголюбов, Вайнштейн, Рабинович, Селезнев, Романовский и другие менее известные шахматисты. Людей оттуда, из России, русские политические эмигранты всегда ждали с нетерпением и интересом. Правда, не было большой надежды на получение важной информации о жизни и настроениях в стране, но встреча с земляками всегда волнующа.

У Александровского были еще свои личные причины радоваться. С юношеских лет он увлекался шахматами, следил за специальной прессой. В Петербурге закончился Всероссийский шахматный турнир, на котором двадцатидвухлетний Александр Алехин сражался с крупнейшими шахматистами — Нимцовичем, Фрейманом, Маршалом, Торрашем, Лебедевым, а в Москве вступил в единоборство с тогдашним чемпионом мира Эммануилом Ласкером. Немецкие газеты много писали об успехе Алехина, сообщали, что в Маннгейм приедет Капабланка, предстоит его игра с Ласкером, и это еще больше обостряло интерес к турниру.

Русская колония думала-гадала, встречать ли земляков на вокзале? С одной стороны, Алехин — сын губернского предводителя дворянства и купчихи Прохоровой, владелицы прохоровской мануфактуры. Но с другой стороны, он шахматная звезда. И если встречать, то как — с хлебом-солью? Или лучше просто сказать: привет землякам! С Алехиным о делах революции не поговоришь, да и с другими тоже. Полицию также нельзя дразнить.

На вокзал ходили даже дважды. Сначала приехала шахматная делегация, а потом, за два часа до начала турнира, — Алехин. Русских немцы встречали с цветами, особо приветили Алехина.

Турнир длился недолго, всего несколько дней. Александровский не пропустил ни одной партии Алехина, который сражался с корифеями тогдашнего шахматного мира — Дурасом, Флямбергом, Торрашем, Мизесом, Карльсоном, Фарни, выигрывая одну партию за другой. Это была феерическая победа. Алехин по количеству очков стал победителем турнира и получил первый приз. Но герр полицейский начальник закрыл турнир. Битву вели другие короли.

В августе германская полиция приказала всем русским эмигрантам, где бы они ни находились на территории кайзеровского рейха, явиться на регистрационные пункты. Сергей Александровский, как и все русские революционные эмигранты, был отправлен в лагерь за колючую проволоку. На четыре года.

Не сладко пришлось и русским шахматистам. Их тоже интернировали. Вырваться в Россию удалось лишь одному Алехину. Он последовал примеру Камо. Легендарный кавказец, арестованный в Берлине после знаменитого «экса», имитировал сумасшествие. Германские врачи так и не сумели распознать, симуляция это или помешательство на самом деле. По этому пути пошел и Алехин. Его пришлось отпустить, и он через Швейцарию выехал в Россию. Шахматисты не были столь опасны для кайзеровского рейха, как русские революционеры, которых перевели в город Триберг, где и поселили на долгие годы.

А военный каток утюжил Европу. Впереди был марш германских армий в Париж, взаимное истребление немцев и французов под Верденом. Впереди были Мазурские болота, где погибли сотни тысяч русских солдат, прорыв армий генерала Брусилова и разгром австрийских армий. Впереди было применение газов на реке Ипр, налет «Цеппелинов» на Лондон, разрушение сотен европейских городов, уничтожение тучных нив, садов и виноградников. И как итог безумия — гибель миллионов людей.

Впереди были февраль и октябрь 1917 года в России и ноябрь 1918 года в Германии.

Лагерь для интернированных в Донауэшингене, где оказался Сергей Александровский, стал местом сбора русских из Маннгейма, Гейдельберга и Карлсруэ.

Начальник лагеря, отставной майор, призванный из резерва, созвал заключенных на аппельплац — площадь для перекличек — и объявил, что отныне он здесь бог, кайзер и высший судья. Питание — обычное, лагерное, а у кого есть деньги, тот может прикупить продовольствие в кантине — столовке.

Началась лагерная жизнь: серая, однообразная, барачная. Русские создали антивоенный комитет. Сергею поручили связаться с французами. Их было немного — эмигранты, застрявшие к началу войны в Германии. Антивоенный комитет разработал программу действий и начал устанавливать связи за пределами лагеря.

Об этом свидетельствуют строки из сохранившейся записи Александровского: «Скоро в лагере образовалась группа РСДРП, в которой было 4 большевика. За попытки организационной и агитационной работы ряд интернированных, в том числе и я, был переведен в половине 1915 года в штрафной лагерь Роштадт. Когда началась нужда в рабочих руках, немцы постепенно начали выпускать из Роштадта на работу. Я попал в 1916 году в Наугейм на фабрику искусственных зубов гравировщиком по металлу, потом работал у гладильной машины в паровой прачечной. Здесь я связался с нелегальной организацией военнопленных и дальше двумя путями через эту организацию и прямо на фабрике, где работал, — с союзом «Спартак». Таким образом, в марте 1917 года, вскоре после получения известий о революции в России, я мог бросить Наугейм и поехал в Берлин, будучи уже прочно связан с этими организациями».

Записи Александровского очень скупы, и не в последнюю очередь из-за его скромности. Но, к счастью, они, а также сведения, сообщенные жене, а потом сыну, отдельные заметки, фотодокументы позволили по крупицам восстановить важные события той поры, в частности, его деятельность после интернирования.

Александровскому удавалось не раз вырываться из лагеря.

Под новый, 1915 год Сергея неожиданно вызвал комендант. Был вежлив, даже почти приветлив, сказал, что для Сергея есть очень приятная новость:

— Ваша невеста, фройляйн Спиваковски, добилась для вас разрешения на краткосрочный отпуск. На три дня поездом можете выехать в Берлин. Там сразу же зарегистрируйтесь в полицей-президиуме.

Сергей хотел было дать телеграмму в Берлин, но из этой затеи ничего не вышло. Телеграфист прочитал текст, подозрительно посмотрел на него, спросил, почему не в армии, где сейчас каждый честный немец воюет за фатерланд и кайзера?

Клара ждала Сергея на своей квартире во Фронау. Молча обняла его, радостно улыбаясь, сказала:

— Три дня ты мой. Обо всем остальном забудь.

Клара и Сергей только теперь перешагнули невидимый барьер, который все же держал их в отдалении друг от друга, и поняли, что отныне, что бы ни случилось, они навсегда вместе.

Перед войной Клара не извещала родителей о предстоящем замужестве, а теперь, когда ее жених как иностранец оказался узником лагеря, она постоянно думала о том, как сообщить об этом им, особенно отцу, с его старомодным мышлением.

С надеждой и тревогой Давид Спивак наблюдал за своей дочерью. Для него она, примадонна, всегда оставалась его любимой девочкой, его дочуркой, в которую он вложил всю свою душу. Он, конечно, гордился ею. Но тоска, затаившаяся в глубине сердца, не давала покоя, и страх за ее будущее не оставлял его. И, сам с собою рассуждая, он часто говорил себе: с одной стороны, это очень хорошо, что она такая талантливая и имеет такой успех. Но с другой стороны, нам не надо так быть на виду...

И это вечное «с одной стороны и с другой стороны» часто заставляло его вздыхать, особенно, когда он читал в газетах статьи о ней и мечтал, чтобы она вышла замуж за единоплеменника-банкира или генерального директора какой-нибудь промышленной компании. Ах, эти звезды! Ведь даже с неба они падают в бездонную пропасть...

Три дня вытянулись в одну тонкую короткую нить. Накануне отъезда Сергея они долго гуляли по Аллее победы, увенчанной обелиском, шли мимо памятников фельдмаршалам и генералам — вся прусская история была изваяна в бронзе и камне. Сергей неожиданно вспомнил «Песнь о вещем Олеге», продекламировал последнюю строку: «Так вот где таилась погибель моя...» Перевел Кларе на немецкий смысл пушкинского стиха, высказал давно созревшую мысль: в этой войне сгорит мой царь и твой кайзер.

Сразу после отъезда Сергея Клара отправилась в Лейпциг.

Весной 1915 года Сергей снова приехал на трехдневную побывку в Берлин. На этот раз столица выглядела сумрачно. Громы победных литавр приумолкли после провала наступления на Париж. На улицах появилось много калек, магазины потускнели, а на окраинах выстраивались очереди у продовольственных лавчонок.

Клара по-прежнему жила на старой квартире во Фронау, и Сергей с вокзала приехал туда. Уже по дороге он заметил те неуловимые перемены в Берлине, какие не каждому были понятны с первого взгляда. На улицах и у ворот больших доходных домов собирались группки молодых парней и девушек. Шуцманы в своих высоких полицейских касках настороженно смотрели на них, готовые в любую минуту разогнать, избить их резиновыми дубинками, а в случае необходимости призвать на помощь конную полицию.

Клара сказала Сергею, что в Берлине создан и начал действовать какой-то нелегальный Интернационал молодежи и организатором этого Интернационала является Карл Либкнехт, о котором Сергей, возможно, слышал.

За все время знакомства с Кларой Сергей не то чтобы избегал, но не считал нужным говорить с ней о политических проблемах и о том, почему он оказался в Германии. Для нее он был студентом Торговой академии. И если они поженятся, он, вероятнее всего, получит, как и стоит того, место в крупной фирме. А может быть, она поедет с ним на его родину, в Россию, в Петербург. Энрико Карузо выступал в Мариинском оперном театре, с похвалой отзывался о тамошних талантах. Почему бы ей в самом деле не отправится в Россию. Ведь это и ее бывшая родина.

Сергей сказал, что он хорошо знает, кто такой Карл Либкнехт, хотя лично с ним не знаком и ни разу не видел его. А то, что Карл Либкнехт — единственный депутат рейхстага, голосовавший против войны и предоставления военных кредитов кайзеру, характеризует его с лучшей стороны.

— Вот и прекрасно. Тогда я тебя с ним познакомлю, — сказала Клара. — Ведь мы близкие подруги с его женой Соней. Кстати, я завтра обязательно должна быть у нее. Мой отец подарил мне и Соне две русские золотые десятирублевые монетки. Мы заказали у ювелира одинаковые кольца с аквамарином. Соня вчера взяла готовые кольца, и мы договорились, что я навещу ее.

На следующий день вечером Клара привела Сергея Александровского на квартиру к своей подруге. Соня открыла дверь гостям и, тепло приветствуя их, расцеловав Клару, подала руку Сергею и на чистом русском языке, с мягким акцентом, присущим южанам России, сказала:

— Очень рада, дорогой земляк. Клара мне рассказывала о вас, теперь будем знакомы. — И, заметив недоумение Александровского, продолжала: — Не удивляйтесь. Я же ростовчанка. Из Ростова я. Проходите, пожалуйста. — Взяв Клару и Сергея под руки, она повела их в комнаты.

Пока Александровский еще приходит в себя от изумления, а Софья и Клара любуются кольцами с аквамарином, сделанными из золотых русских монеток, познакомимся поближе с Софьей Либкнехт.

Первая жена Карла Либкнехта, Юлия Парадиз, умерла в августе 1911 года: скончалась под ножом хирурга во время операции, оставив берлинскому адвокату троих детей — Вильгельма, которого родные и друзья ласково называла Гельми, Роберта и крошечную Веру.

Но встреча с Софьей Рысс, его будущей второй женой, произошла много раньше, еще в 1906 году, через два года после приезда девятнадцатилетней девушки из Ростова в Гейдельберг, где она изучала искусство.

Впервые она услышала о Карле Либкнехте вскоре после своего прибытия в Германию. Двадцать третьего июля 1904 года в Кенигсберге начался процесс девяти немецких социал-демократов. Их судили по указанию кайзера Вильгельма II за то, что они помогали русским революционерам печатать и переправлять в Россию нелегальную литературу. В защиту подсудимых выступил тогда еще сравнительно мало известный адвокат Карл Либкнехт. Русский юрист, профессор Рейснер, отец будущей писательницы Ларисы Рейснер, принимавший участие в Кенигсбергском процессе в качестве эксперта, писал, что «защита сумела превратить процесс в обвинение политического строя России». И в этом, сказал Рейснер, была заслуга Карла Либкнехта.

Имя Карла Либкнехта было тогда на устах молодежи, и Соня читала его речи, опубликованные в газетах. А потом она его увидела в Гейдельберге, куда доктор Либкнехт, блистательный знаток искусств, приехал прочитать курс лекций. Там они встретились: Карл Либкнехт и юная ростовчанка. Видимо, это была любовь с первого взгляда, и она до конца поглотила мысли и чувства Либкнехта: он все искал встречи с ней. Двадцать шестого сентября 1906 года Карл Либкнехт, находившийся в те дни в Маннгейме, писал ей:

«Дорогая моя фройляйн Соня!

...Как черт душу грешника, так я ждал Вашего письма, ведь Вы мне обещали писать».

В октябре 1912 года Софья Рысс стала женой Карла Либкнехта. Он мечтал о поездке в Ростов.

Через много лет, уже находясь в тюрьме за отказ участвовать в империалистической войне, он писал Софье о своей надежде увидеть когда-нибудь этот южный русский город:

«Луккау, 7.7.18

Дорогая!

Ростов, своей оживленной и веселой суетой, звуками поющих гитар и мандолин, удивительно напоминает Милан и Флоренцию.

Я мысленно представляю тебя в этой среде, в дни твоего детства, и мечтаю о том, чтобы как-нибудь все- таки попасть в Россию, увидеть Ростов, прокатиться с тобой и по волшебному Крыму в легких татарских повозках. А потом — пуститься с тобой в парусной лодке по Дону, перевалить через Кавказ, пожить в Москве, Петербурге, Одессе и Киеве — вместе с тобой».

Мечте его не суждено было осуществиться.

...Карл пришел домой несколько возбужденный, сказал Софье, что его вызывал окружной военный начальник и вручил предписание отправиться на фронт.

В тот вечер, проведенный с Александровским, Карл все расспрашивал о России. Узнав, что Сергей — сибиряк, Либкнехт сказал:

— Вот как, значит, вы из того великого и печального края. Ведь на памяти трех поколений Сибирь удобряется кровью благороднейших русских людей. У вас в России, кто хочет остаться человеком, того отправляют в Сибирь или в Шлиссельбург.

В последний день перед отправкой в окопы, когда Карлу Либкнехту по приказу военного начальства было запрещено «принимать участие в публичных и закрытых собраниях, вести какую бы то ни было политическую агитацию устно и печатно в пределах империи и за границей», он и Сергей Александровский почти до утра проговорили о будущем России и Германии.

Утром депутат рейхстага Карл Либкнехт стал солдатом рабочего батальона и был отправлен в окопы на русский фронт.

В то же утро Сергей Александровский уехал в лагерь, окруженный колючей проволокой.

Еще не прошло и года с начала империалистической бойни, но повсюду, где шла война — в России, Франции, Германии и на Балканах, — погибло много людей. И вся эта огромная масса людей, истреблявших и калечивших друг друга, оставивших своих жен и детей вдовами и сиротами, покорно выполняла приказы, родившиеся в тайниках царских опочивален, министерских кабинетах, штабах.

Медленно и тоскливо тянулись дни в лагере для интернированных. Окольными путями и через вновь прибывших сюда русских поступали сообщения о событиях в «большом мире». Скудные вести просачивались из России. Лишь во время поездок в Берлин, становившихся более редкими, и из газет Сергей узнавал последние новости. Реже приходили письма через Швейцарию из Томска, от отца. Он писал, что Россия все больше и больше увязает в войне и настроение мрачное.

В начале ноября 1915 года Сергею снова удалось приехать в Берлин. Клара сразу же повела его к Либкнехтам. За последнее время Карл часто писал с фронта, и Гельми, получивший письмо от отца, прочитал его друзьям. Он писал:

«История этой войны, мой мальчик, будет проще, чем история многих прежних войн, — ее побудительные мотивы ясны, очевидны во всей их грубости. Вспомни о крестовых походах: они считались походом во имя культуры и были окутаны религиозным покровом, насквозь фанатичным, но скрывающим под собой стремления экономического характера — это были широко задуманные торговые экспедиции. Чудовищные размеры нынешней войны, ее средства и цели не только ничем неприкрыты, а, наоборот, раскрыты...»

Пришел 1916 год. Война бушевала на всех фронтах — в России, Франции, Австро-Венгрии, на Балканах, в Атлантике, где немецкие подводные лодки беспощадно топили военные и торговые корабли. Казалось, армии так же беспрекословно, как и в первые месяцы шовинистического угара, выполняют свой долг. Но уже давало себя знать недовольство верноподданных. Все чаще свирепствовали военно-полевые суды, и жандармские заставы прочесывали в поисках дезертиров не только прифронтовые полосы, но и дальние тылы. За отказ воевать Карл Либкнехт был предан военно-полевому суду и заточен в Северную военную тюрьму в городе Луккау. Пресса травила бывшего адвоката. Но над его поступком задумались многие, и не только в Германии. На русско-германском фронте были случаи братания солдат.

Еще в 1915 году маннгеймская группа русских социал-демократов и большевиков, оказавшихся в одном лагере для интернированных, разработала программу действий. Антивоенная пропаганда среди населения не сулила успеха. Немецкие бюргеры в большинстве своем еще свято верили в кайзера и его генералов. После назначения фельдмаршала Гинденбурга на пост начальника генерального штаба из дерева был вырезан его монумент, и верноподданные, фанатично поверившие в солдафона, собирали средства и обивали этот монумент золотыми гвоздями. Но в германской армии уже усиливаюсь брожение, и маннгеймская группа решила действовать в одном из важнейших пунктов — на военно- морской базе в Киле. Это важное и опасное задание было поручено Сергею Александровскому.

Добившись у лагерного начальства отпуска для поездки в Берлин к невесте, Александровский выехал в Киль. В кармане у него был паспорт на имя Ганса Гутенберга и солдатская книжка, в которой была отметка «унабкемлих» — «незаменимый», что означало освобождение от военной службы, на полицейские власти она действовала магически. Сергей поселился в дешевом пансионе фрау Кройцигер на Лютерштрассе, зарегистрировался в полиции. Хозяйка пансиона была довольна веселым общительным гостем и снисходительно относилась к его отлучкам. Он занят важным делом — поставками для военного флота. Слегка кокетничала с ним, ведь у него такие красивые голубые глаза.

Через две недели Александровский возвратился в лагерь и сообщил руководству большевистской группы, что установил надежную связь в Кильском морском гарнизоне.

В Берлин с фронта все чаще поступали сведения о волнениях в русской армии. Столичные газеты писали, что в России бастуют рабочие, в Петрограде — демонстрации голодных женщин, а полиция и казаки разгоняют недовольных.

Слухи эти то усиливались, то ослабевали. Русские в лагере понимали, что вот-вот должен произойти революционный взрыв, который изменит положение в России, изменит и их жизнь, и все они, застрявшие на чужбине, возвратятся на родину, чтобы там участвовать в великой очистительной борьбе.

Мартовским вечером немецкие газеты вышли с чрезвычайными сообщениями на первых полосах: русский царь низложен.

Александровский узнал об этом в лагере. Новость из Петрограда по радио и телефону облетела весь мир. В Германии и повсюду, где война застала русских политэмигрантов — в Англии, Америке, Франции, Австралии и где бы ни находились изгнанные из России, — они встретили это сообщение радостными криками «Ура!», пением «Варшавянки», плясали, обнимались друг с другом и незнакомыми прохожими на улицах.

Вскоре стали создаваться комитеты возвращения на Родину.

У кайзера и его правительства русская революция породила двоякое чувство: она была опасным примером для немецкой армии и исстрадавшегося народа. Но с другой стороны, Россия теперь по всем расчетам выходила из игры, а это сулило успех наступления германских армий на Западном фронте.

Режим в лагере русских ослабили, и Александровский получил разрешение выехать в Берлин. О России пока не могло быть и речи: германское правительство не собиралось выпускать русских политэмигрантов. Александровский поступил на работу. Диплом об окончании Маннгеймской торговой академии открыл двери в контору Берлинского банка.

До войны Клара так и не сообщила родителям, что хочет связать свою судьбу с Александровским. Теперь в их жизнь ворвалась война. Надо было все решать, и Клара отправилась в родительский дом на Фридрихштрассе-экке Кроненштрассе, чтобы поговорить с отцом и матерью, сказать им, что выходит замуж.

Давид Спивак кое-что знал о планах дочери, о чем- то догадывался. Считал ее увлечение причудой, свойственной всем актрисам, и по-прежнему видел свою любимицу замужем за солидным, богатым человеком, который введет ее в высшее общество, куда закрыт доступ даже выдающимся артистам.

Оставшись наедине с отцом, Клара сказала ему о своем решении. Наступила тягостная тишина. Не глядя на дочь, вышагивая по комнате, он спросил глухим голосом:

— Так, значит, этот твой жених — русский и к тому еще каторжник из лагеря. Значит, ты с ним уедешь в эту Россию, откуда я бежал и привез тебя сюда ребенком. Так это или не так? А что будет с твоей карьерой? Кончится твоя карьера! Всю жизнь будешь тянуть жалкую нищенскую лямку. Там ты никому не нужна. А он мне здесь не нужен...

Сказав, что ее решение твердо и неизменно, Клара ушла. За стеной, окаменев от горя, ждала мать. В тот вечер Давид Спивак не зажигал в комнатах огня. В доме был траур.

Еще много препятствий было на жизненном пути примадонны Венской оперы Клары Спиваковской и изгнанника России. Но ничто не могло остановить их в своем решении навсегда соединить свои жизни. Произошло это в августе 1918 года.

Выписка из официального документа магистрата района Берлин-Шарлоттенбург гласит:

«Магистрат района Берлин-Шарлоттенбург, 1918 год, 26 августа.

Сим удостоверяется, что сего числа, 26 августа 1918 года, зарегистрирован брак Клары Спиваковской, рождения 1893 года, родившейся в местечке Смела Киевской губернии, Российской империи, и Сергея Александровского, рождения 1889 года, родившегося в деревне Геруссы, Закавказье, Российская империя. Свидетели: А. Зубок и П. Ковалев».

Новобрачные и их друзья, политические эмигранты Зубок и Ковалев, в тот вечер выпили по бокалу шампанского. Свидетели еще раз поздравили Клару и Сергея и проводили их во Фронау.

Через несколько недель Сергей сказал жене, что прерывает службу в банке и ненадолго покидает Берлин.

В октябре 1918 года господин Гутенберг снова приехал в Киль и поселился в облюбованном им пансионате фрау Кройцигер на Лютерштрассе. Штамп «унабкемлих», поставленный в солдатской книжке, по-прежнему избавлял от назойливости полицейских властей.

Весь октябрь Гутенберг провел в Киле, часто появлялся на военно-морской базе по поручению фирмы, которую представлял, вел переговоры с заместителем командира базы по боепитанию, весьма любезным корветтен-капитаном.

С морского театра военных действий в Киль приходили тревожные сведения. Беспощадная подводная война, которую с еще большим ожесточением вела Германия, приносила все новые жертвы не только странам Антанты, но и немцам. Атлантика похоронила десятки тысяч немецких моряков, а просвета не было видно. Молох требовал жертв. Где-то там, в матросских кубриках, на вспомогательных судах у причалов, зрели силы, готовые вот-вот выйти из повиновения.

Тридцать первого октября Гутенберг последний раз появился в пансионе, расплатился с любезной хозяйкой, сказал, что уезжает из Киля.

С ноября 1918 года до января 1919 года Александровский не появлялся во Фронау. Оперный театр не работал, Клара почти все время проводила дома, иногда забегала к Либкнехтам в надежде увидеть там Сергея. Но Соня ничего утешительного не могла ей сообщить. В середине ноября Карл вышел на волю из Северной военной тюрьмы, вместе с Розой Люксембург стал во главе революции и тоже почти не появлялся дома. Все дни он проводил в Центральном Комитете только что созданной Коммунистической партии Германии или в редакции газеты «Роте фане».

В начале января положение в центре Берлина, особенно на Линденштрассе, осложнилось. Началось наступление правительственных войск. Оценив обстановку, Александровский намеревался помочь восставшим — бросить туда свой отряд, но правительственные войска потеснили матросов. Александровский сумел пробраться в здание ЦК Коммунистической партии, там узнал, что интернационалисты под командованием Франческо Мизиано овладели и крепко удерживают здание «Форвертса», и решил любой ценой пробиться туда. Первым, кого он увидел на верхнем этаже здания, был семнадцатилетний Гельми. Тот бросился к Сергею на шею с криком: «Русские тоже с нами!»

Теперь уже не было никакого смысла называть себя Гутенбергом. Сергея подвели к единственному пулемету, который имелся в отряде Мизиано. Он поднял его, почистил, придвинул коробку с лентами и, улыбнувшись окружавшим его итальянцам, по-русски сказал сам себе:

— Ну, что ж, друзья, повоюем!

Район Линденштрассе с газетным кварталом, где происходили бои между правительственными войсками и интернационалистами, оцепила полиция. Газеты выходили с перебоями, и, как всегда в таких случаях, обыватель кормился слухами, которые распускали и подогревали берлинские «версальцы», развязавшие террор против «красных». Утверждали, будто они хотели взорвать банки, открыть шлюзы канала и затопить город, уничтожить электростанцию.

Первую неделю января немцы и отряд Мизиано успешно обороняли здание «Форвертса». Одиннадцатого января солдаты Носке подвезли орудия и начали штурм. В тот день пал последний оплот восставших. Александровский вместе с другими интернационалистами был заточен в тюрьму Моабит.

С воли доходили печальные вести, одна страшнее другой. Карла Либкнехта и Розы Люксембург уже не было. Солдаты Носке схватили их на Маннгеймерштрассе в Вильмерсдорфе. Арестовали и Вильгельма Пика, но ему удалось бежать. Карла растерзали в Тиргартене, а Розу, оглушенную прикладом винтовки, окровавленную, еще живую, бросили в Ландверканал...

Целые дни напролет Сергей сидел сгорбившись в камере. Перед глазами вереницей проходили встречи с Карлом, казалось, он слышит его голос... Где Гельми? Может быть, он рядом, в соседней камере? Что с Соней, с Робертом и Верой? Мысли не давали покоя. От Клары не было никаких вестей с тех пор, как он уехал в Киль, а в Берлине во время восстания ее не удалось повидать...

Двадцать пятого января в камеры Моабита донеслись отзвуки мощной демонстрации. Берлин хоронил Карла Либкнехта. Много позже Сергей прочитает его последнюю статью, опубликованную в «Роте фане» пятнадцатого января 1919 года и написанную за несколько часов до гибели.

«Те, кто потерпел поражение сегодня, будут победителями завтра, ибо поражение — урок для них... Не знаю, будем ли мы жить, когда победа будет достигнута. Но жить будет наша программа борьбы, и она завоюет большинство человечества. Несмотря ни на что!»

Александровский тогда, разумеется, не знал и не мог знать, что через четырнадцать лет некий ефрейтор Адольф Гитлер-Шикльгрубер станет рейхсканцлером Германии, страна выбросит за борт и растопчет все моральные ценности, накопленные и сохраненные ее лучшими умами, а затем ввергнет весь мир в катастрофу войны. Он, разумеется, не знал и не мог знать, что убийство Розы Люксембург и Карла Либкнехта было прологом к фашизму, приход которого к власти он сам через четырнадцать лет будет наблюдать в Берлине, находясь там на высоком дипломатическом посту. А тогда, в камере Моабита, он лишь понимал, что произошла беспримерная трагедия, и пятнадцатое марта — день убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург — останется одной из самых мрачных и кровавых страниц в истории Германии.

Спустя несколько месяцев, после многократных и трудных переговоров, по настоянию советского полпреда в Берлине Александровский был выпущен из тюрьмы и назначен секретарем Бюро РСФСР по эвакуации русских военнопленных.

Летом 1919 года к пансиону на Лютерштрассе в Киле подъехала машина с двумя пассажирами. Один из них, тот, кто сидел за рулем, был в форме морского офицера, но без знаков различия. Другой, вышедший из автомобиля, высокий, сухопарый, держал в правой руке стек, беспокойно вертя его в руке, и решительным шагом направился к двери, ведущей в пансион.

— Припугни старуху как следует, она быстро развяжет язык, — бросил ему вдогонку человек, оставшийся в автомобиле.

Это был не кто иной, как Герман Эрхардт, тридцативосьмилетний морской офицер, создавший вскоре в Мюнхене террористическую организацию «Консул», охотившуюся за немецкими революционерами и в первую очередь за активными борцами ноябрьской революции в Германии.

Фашистская организация «Консул» была предшественницей гитлеровской нацистской партии. Она развязала террор против коммунистов и буржуазных деятелей либерального толка, а главным образом, против тех, кто был за нормальные отношения с Советской Россией.

Националисты из «Консула» убили Маттиасса Эрцбергера, политического деятеля, лидера католической партии Центра. С Эрцбергером у Эрхардта были свои особые счеты: в 1917 году Эрцбергер выступил против беспощадной подводной войны, которую вела кайзеровская Германия. Он считал также, что послевоенный мир должен быть построен без аннексий и контрибуций. От имени Германской республики Эрцбергер подписал перемирие, а затем стал сторонником Версальского мирного договора.

По приказу Эрхардта, Маттиасса Эрцбергера застрелили в упор в здании суда, где шел процесс с его участием. Это произошло в 1921 году.

Летом 1922 года фашисты из «Консула» совершили другой крупный террористический акт — убили министра иностранных дел Германии Вальтера Ратенау. Произошло это на Кенигсаллее, близ Груневальда, в Берлине. Днем Ратенау имел обыкновение проезжать по тихой зеленой улице. Неожиданно его автомобиль настигла машина. Сидевший в ней убийца бросил в Ратенау бомбу и дважды выстрелил в уже мертвого человека.

Вальтер Ратенау был убит за то, что в апреле 1922 года подписал с народным комиссаром иностранных дел Георгием Васильевичем Чичериным знаменитый Рапалльский договор, что позволило Советской России прорвать внешнеполитическую блокаду.

После убийства Ратенау Эрхардта арестовали, должны были судить, но националисты организовали ему побег. Оказавшись на свободе, Эрхардт продолжал террор и убийства из-за угла, а затем занялся аферой другого рода — создал шайку, которая подделывала советские червонцы — десятирублевые купюры, первую советскую устойчивую валюту на международном финансовом рынке.

Сразу же после разгрома ноябрьской революции Эрхардт и его единомышленники разъехались по городам Германии, чтобы собрать сведения об участниках восстания, в первую очередь — коммунистах: кто, как и что делал, говорил, писал в ноябрьские дни. В проскрипционные списки заносили не только взрослых, но и детей — немецких гаврошей. Записывали номера домов и квартир, выясняли родственные связи. Против фамилий в списках фиксировали приговор, вынесенный фашистскими «тройками»: расстрелять, повесить, утопить. Германия 1919 года переживала свою Варфоломеевскую ночь. В лесах, на окраинах городов, в каналах и на чердаках зданий находили трупы людей. Вот официальная цифра, опубликованная полицейскими органами: десять тысяч жертв фашистского террора!

За некоторыми, особо важными участниками революции Эрхардт и его ближайшие друзья охотились сами. С этой целью они и приехали в Киль, чтобы подробнее разузнать о Гутенберге, который останавливался в пансионе на Лютерштрассе.

Хозяйка пансиона фрау Кройцигер, как обычно, приветливо встретила гостя. Из окна заметила, что он подъехал на автомобиле, значит, какая-то высокая птица, наверняка уж состоятельный господин. Льстиво улыбаясь, спросила:

— Вам комнату, надолго? С питанием, без питания? Плата — умеренная. Но сейчас, извините, уважаемый господин, начинается инфляция. Трудные времена, не знаешь, как дальше будет падать наша марка. Ах, при кайзере... извините, вы не социал-демократ? Нет, прекрасно. При кайзере мы жили лучше. Ох, эта война. Так вам одну комнату или апартаменты?

Гость не очень вежливо прервал фрау Кройцигер:

— У вас в пансионе жил некий Гутенберг? Опишите его.

— Ах, господин Гутенберг. Простите, вы не из полиции?

— Неважно. Отвечайте на вопросы: рост, телосложение, цвет глаз, волос. Не оставил ли какие-нибудь бумаги? Не вздумайте скрывать. Он опасный преступник.

Испуганно заморгав глазами и всплеснув руками, фрау Кройцигер пролепетала:

— Подумать только, преступник! А такой милый человек. Вы знаете, за все время он сюда не привел ни одной дамы... Простите, что я об этом говорю. Но другие... Это же ужасно. Тут у меня жил один, такой высокий господин, очень похож был на вас, извините, так это же ужас, что он вытворял...

Нервно перебирая рукой стек, гость рявкнул:

— Он оставил бумаги, книги? Нас все интересует. Понятно?

— Поняла... Разве что — вот, запись паспортных данных в солдатской книжке. Ведь у него был штамп «незаменимый». Есть роспись в книге гостей.

— Тащите книгу.

Фрау Кройцигер выплыла из комнаты, сразу же вернулась и, перевернув несколько страниц, подала книгу «господину полицейскому инспектору», как она его уже мысленно окрестила. Тот впился глазами в почерк Гутенберга, приложил к ней стеклянную пластинку с тонким слоем эмульсии и, пробормотав нечто среднее между «ауфвидерзеен» и «альте хексе», что значит «старая ведьма», вылетел из пансиона.

Садясь в автомобиль, он сказал нетерпеливо ожидавшему его Эрхардту:

— Все совпадает: Гутенберг-Александровский у нас в руках.

В начале марта 1920 года в военном лагере Дебериц, что недалеко от Берлина, не спали несколько ночей. Войска, стянутые в Дебериц, были приведены в боевую готовность номер один. Это значило, что в любую минуту они могут получить приказ выступить. Но куда? Это держали в строжайшей тайне. Лишь три человека знали точно, чего они хотят и куда выступят войска. Это были генерал Людендорф, начальник генерального штаба германской армии в мировую войну, а впоследствии друг Адольфа Гитлера и участник Мюнхенского фашистского путча в 1923 году, адмирал Тирпиц и помещик Вильгельм Капп.

План военного путча был разработан до деталей: президенту Эберту предъявляют ультиматум. Он уходит в отставку. Под руководством военных в Германии проводят новые выборы в рейхстаг, а затем создают новое правительство. Помещик Вильгельм Капп становится рейхсканцлером.

Ультиматум был предъявлен. Эберт, страшась народных масс, тянул с ответом. Двенадцатого марта был предъявлен новый и последний ультиматум. Ответа не последовало. И вот тогда генерал Людендорф отдал приказ Герману Эрхардту приступить к незамедлительным действиям. Так называемая «бригада Эрхардта», сформированная из бывших кайзеровских офицеров и стянутая в лагерь Дебериц, совершила марш-бросок на Берлин. Правительство бежало в Штутгарт. Германская столица оказалась во власти военных заговорщиков, озверевшей кайзеровской солдатни.

В ту ночь Александровский был в Берлине арестован и отправлен в штаб генерала Лютцов, одного из главарей фашистского путча. Александровский знал, что убийцы из организации «Консул» разыскивают его. Если не удастся бежать, то гибель неизбежна.

В первую ночь убежать он не смог. Медленно тянутся часы перед казнью. Наступает вторая ночь. Утром последний допрос. На рассвете часовой заснул. Теперь вся надежда на свою могучую силу. Он выжимает решетку вместе с рамой и бежит. Об этом лишь несколько строк из его записей: «Я бежал из лагеря генерала Лютцов».

И он снова в Берлине, на своем посту.

Людендорф и Тирпиц не учли настроения берлинского пролетариата. Столица ответила всеобщей забастовкой и баррикадами. Начались бои. Правительство помещика Каппа продержалось три дня. Бригада Эрхардта, отстреливаясь, отступала на запад. Эрхардт на автомобиле ехал впереди отступающих. Оставляя Берлин, направил трех офицеров в район Фронау, где, как он предполагал, после бегства появится Александровский. Приказ Эрхардта был ясным и кратким: сегодня ночью Гутенберг-Александровский должен быть убит.

Все эти тревожные дни капповского путча советское полпредство жило очень напряженно, каждую минуту ожидая провокаций и диверсий.

Девятнадцатого марта утром Александровский уехал из Фронау в полпредство. Метро еще не работало, трамваи ходили с большими перебоями. Во Фронау за Александровским приехал старенький, потрепанный полпредовский «рено». Объезжая кварталы с еще неразобранными баррикадами, шофер добрался до Бранденбургских ворот и вырулил на Унтер-ден-Линден к зданию полпредства.

Латышские стрелки, охранявшие здание, сказали, что полпред уже у себя и ждет С. С. Александровского.

Полпред, с посеревшим от бессонных ночей лицом, расхаживал по кабинету, держа в руках какую-то бумагу.

— Вот это для вас, — сказал он, протягивая Сергею листок. — Шифровка из Копенгагена от Литвинова. Максим Максимович сообщает, что первый пароход с нашими военнопленными уже прибыл из сборного лагеря и отправлен в гавань. В ближайшие дни он отплывает в Петроград. Литвинов просит поторопиться с последней партией военнопленных. Завтра прошу вас выехать в Гарделеген. Поезда еще не ходят. Отправитесь на автомобиле. С вами поедет латышский стрелок. На всякий случай. Как только вернетесь, прошу ко мне. Буду ждать.

Двенадцатого февраля 1920 года Литвинов и английский представитель О’Греди подписали в Копенгагене соглашение об обмене военнопленными. Советская Россия сразу же отправила в Портсмут англичан, взятых в плен под Архангельском, где они участвовали в интервенции. Теперь надо было торопить бывших союзников с отправкой русских военнопленных. Первая партия уже выехала из Гарделегена в Копенгаген. Но больше тысячи русских там еще томились в бараках. Многие были ослаблены из-за болезней и плохого питания. Советская миссия по репатриации наскребла кое-какие средства, закупила продовольствие. Александровский нанял в частной фирме грузовики, перевез туда все это добро. И вот завтра утром он должен был выехать в Гарделеген, чтобы отправить в Копенгаген еще одну партию русских солдат.

Последние дни Берлинская опера была закрыта, но после бегства «трехдневного правительства» репетиции возобновились, и театр продолжил подготовку «Травиаты» в новой постановке.

Клара днем собралась в театр на Унтер-ден-Линден, и Александровский сказал, что постарается заехать за ней вечером, чтобы вместе отправиться домой. Клара просила его не беспокоиться, театральный автобус развезет артистов по домам, но она, конечно, будет рада, если Сергей за ней заедет.

Сразу же после беседы с полпредом Александровский уехал в Кепеник, чтобы договориться с торговой фирмой, потом ему пришлось заехать еще в несколько мест. Он освободился только к вечеру и во Фронау выбрался на стареньком трехколесном автомобиле для перевозки продуктов, который ему любезно предоставил хозяин фирмы.

До станции надземной железной дороги, откуда рукой подать до Фронау, он добрался довольно быстро. Но тут мотор трехколески неожиданно зафыркал и заглох. Шофер выругался, покопался в моторе и печальным голосом сообщил, что «эта рухлядь, которую давно пора сдать на свалку», дальше не пойдет. До Фронау оставалось не больше двух километров, и Александровский быстрым шагом направился домой.

Издали он увидел свет в окнах. Значит, Клара уже дома. Он прибавил шаг, почти бегом пересек наискосок улицу и только успел ступить на тротуар...

Выстрелы раздались почти одновременно: один, два, три. Он рухнул на землю.

Где-то быстро отворили двери и тут же со стуком захлопнули. Кто-то открыл окно, вскрикнул и мгновенно закрыл его.

Убийцы, подосланные Эрхардтом, метили в сердце Александровского. Одна пуля прошла чуть левее. Две другие нанесли легкие ранения. Тяжелое внутреннее кровоизлияние поставило его на грань смерти. Спас могучий организм.

Когда Клара примчалась домой с врачом, она услышала легкий стон. Страшно закричав, она потеряла сознание...

Спустя месяц Александровский вышел из больницы. Вскоре из Москвы сообщили, что он назначен заведующим отделом по делам военнопленных Миссии РСФСР в Вене.

В июле 1920 года Александровские приехали в австрийскую столицу.

Через несколько дней после приезда на Пратере, в центре Вены, Александровские встретили Энрико Карузо. Он изумленно посмотрел на Клару, с чисто итальянским темпераментом воскликнул:

— Боже мой, Клариссимо, вы вся седая... Что случилось?

И, галантно поправившись, добавил:

— О, Клариссимо, вам это к лицу. Вы по-прежнему обворожительны.

Клара грустно улыбнулась.

Александровский учтиво ответил:

— Благодарю вас, Энрико, за комплимент. Моя жена действительно самая обворожительная женщина в мире. И самый верный друг.

И он поцеловал руку жены.

Тогда, в Вене, только начиналась дипломатическая деятельность Сергея Александровского. Впереди была вся жизнь — партийная деятельность на Украине, работа на дипломатических постах на Родине, в Финляндии, Германии, Чехословакии. Впереди была вся жизнь, без остатка отданная революции, партии, народу.