Солдаты революции. Десять портретов

Студент Софийского университета

Познакомился я с ним до войны, в начале 1940 года. Он пришел в иностранный отдел редакции газеты «Труд» и предложил написать статью об одном известном шведском миллиардере, связанном с гитлеровскими военными концернами. Через несколько дней статья появилась в газете. Отличало статью поразительное знание закулисных интриг магнатов индустрии.

Как-то незаметно он стал необходим редакции. В одной из комнат на полках лежала иностранная пресса. Он брал лондонскую газету «Таймс», парижскую «Тан», немецкую «Франкфуртер цайтунг», находил важные факты, делал выписки. Однажды я обратил внимание на то, что он читает венгерскую газету. «Вы знаете венгерский язык?» — спросил я. Он застенчиво улыбнулся и ответил утвердительно. «А еще какие?» Пробормотав что- то невразумительное, он перевел разговор на другую тему. Тогда мы попытались выяснить, какие европейские языки он не знает. В римской газете появилась статья журналиста Гайды, который в те годы был известен как рупор фашистского диктатора Муссолини. Среди нас не было сотрудника, знающего итальянский, и мы обратились к нашему новому автору с просьбой порекомендовать переводчика. Он молча взял газету, и через час статья была переведена. Потом он переводил статьи с датского, шведского, норвежского, болгарского, испанского. Закончив работу, говорил: «Вот, готово». После того как он перевел статью из турецкой газеты, мы его больше не спрашивали о знакомых ему языках.

Война разлучила нас. Я знал, что он ушел на фронт рядовым солдатом, хотя ему было далеко за сорок. Снова встретились после войны. Уже был 1956 год. Настроение у него было приподнятое. Он сказал мне:

— Галилей был прав: она вертится, и вертится в правильном направлении.

— Где трудитесь? — спросил я.

— В Ленинской библиотеке, комплектую иностранную литературу.

Однажды я навестил его на Каляевской улице, где он жил долгие годы. Мы говорили о всякой всячине, вспоминали общих друзей и знакомых. Потом его жена сказала:

— Сеня, может быть, мы все же отметим? Ведь такое в жизни бывает не каждый день.

— А что собираетесь отмечать? — спросил я.

Он улыбнулся:

— Ничего особенного...

Но я видел, что он чем-то очень обрадован.

— Да не слушайте вы его. Он получил высшую награду Болгарии — орден Георгия Димитрова.

Я не мог тогда выяснить, за что именно он, советский гражданин, получил высшую награду братской страны. Он часто бывал у меня дома, я кое-что знал о его жизни, о чем-то догадывался, но на все мои вопросы он отвечал односложно: ничего особенного, все норма...

Последние годы он боролся с тяжким, неизлечимым недугом, но работал до последнего дня...

Хоронили его в холодный зимний день. Позвонили из болгарского посольства, сказали, что из Софии вылетел самолет с друзьями. Они приехали в последний момент, возложили на гроб теплые розы и гвоздики. Выступил представитель посольства, и в тишине прозвучали слова:

— Мне поручено сказать в этот траурный час, что Центральный Комитет Болгарской коммунистической партии, болгарское правительство и болгарский народ выражают глубокую скорбь по случаю кончины нашего незабвенного друга и товарища, нашего брата Семена Максимовича Мирного.

Я знал его много лет. Знал о том, что он был близким другом Александры Михайловны Коллонтай, советником посольства в Швеции, Норвегии, Венгрии, консулом в Турции, но лишь когда его не стало, понял, что почти ничего о нем не знаю. Я вспомнил слова Расула Гамзатова: «Берегите друзей!» — и мысленно добавил: «И знайте друзей!» Я позвонил в землячество старых большевиков-подпольщиков. Ответ был краток:

— Он мог рассказывать о подвигах друзей, а о себе всегда молчал.

Тогда я обратился к архивным документам, к сохранившимся записям Мирного, написал болгарским друзьям и попросил их помощи. Болгары ответили: «Да будет рассказана правда о нем!»

Повествование о большевике-интернационалисте Семене Мирном начнем с того, что перенесемся на юг России, в Одессу первых лет революции.

Революция докатилась до Одессы через несколько недель после Октября — весна шла тогда с севера на юг. В январе 1918 года одесские рабочие взяли власть в свои руки. Но вскоре Одессу оккупировала армия кайзеровской Германии, а в декабре в город пришли англо-французские интервенты. Одесский областной комитет партии большевиков ушел в подполье.

Секретарем областного комитета была тогда Софья Ивановна Соколовская, известная большевикам под партийной кличкой «Елена» или «Елена Кирилловна».

Родившаяся в Чернигове в дворянской семье, Соколовская в юные годы уехала на Бестужевские курсы в Петербург. Там она вошла в революционный кружок, принимала участие в Октябрьской революции, затем была послана на подпольную работу в Киев, а оттуда в Одессу. Было ей тогда двадцать четыре года.

Эта худенькая, невысокого роста, больная туберкулезом женщина была умна, изящна, прекрасно воспитана, владела несколькими иностранными языками. Необычайно привлекательным было ее лицо, на котором блестели лукавые и смешливые темные глаза. На ее тонкую миниатюрную фигурку с копной каштановых волос женщины оборачивались, биндюжники с Молдаванки приосанивались, чмокали губами и говорили: «Вот это да!», щеголи с Дерибасовской закатывали глаза.

О ее смелости и бесстрашии ходили легенды. В дни оккупации за ней охотилась вражеская контрразведка, а она появлялась на улицах Одессы, одетая в гимназическую форму с передником, чуть-чуть изменив свой облик, и никто не мог себе представить, что это и есть один из руководителей подпольного обкома большевистской партии.

...Москва внимательно следила за тем, что происходит в Одессе. Из Центра туда были направлены для работы среди иностранных солдат коммунисты: дочь парижского коммунара Жанна Лябурб, Драган Вальмаж, Стойко Ратков, Живанко Степанович и английский эмигрант под фамилией Кузнецов.

Эта группа коммунистов стала ядром Иностранной коллегии обкома партии. Вместе с ними действовали члены обкома Елин, Деготь, Залик, Штиливкер, Дубинский, Вапельник и другие руководящие коммунисты. Елена Соколовская, прибывший из Москвы представитель Коминтерна Жак Садуль и Жанна Лябурб развернули агитационную работу среди французских войск, где было много марокканцев, алжирцев, сенегальцев, вьетнамцев, насильно включенных колонизаторами в свою армию. Иностранная коллегия обкома партии издавала газету на французском языке «Коммунист», которая печаталась вместе с русской газетой «Коммунист» в подпольной типографии.

Во вражеском стане началось брожение. 16 апреля революционные французские матросы пытались захватить миноносец «Протей»; уже готовилось восстание на судне «Вальдек-Руссо». Агентам иностранной контрразведки удалось схватить Жанну Лябурб и других членов Иностранной коллегии. Их расстреляли. Елена Соколовская говорила о Жанне Лябурб:

«Таких пламенных, таких чистых энтузиастов... я не встречала. Безусловно хорошая коммунистка, опытная пропагандистка, товарищ Лябурб вся горела, всей душой была предана делу революции, и ее сильная красивая речь была полна захватывающего чувства революционной борьбы».

После казни Жанны Лябурб положение в оккупированной Одессе стало еще более напряженным. На Пересыпи в рабочих кварталах не утихал возмущенный ропот. Подпольный обком партии собирал силы, готовил восстание против интервентов и белогвардейцев. Ждали удобного момента, и этот момент приближался.

В первых числах апреля 1919 года с северо-востока от станции Сербка в сторону Одессы стали отступать французы, и вместе с ними, поднимая пыль на дорогах, протянулась греческая кавалерия на мулах. В Одессе поползли слухи, их разнесли по городу всезнающие мальчишки и базарные торговки:

— Вы знаете последнюю новость? Нет, не знаете, так вы ничего не знаете. К нам идут красные. Вы не верите? Провалиться мне на этом месте, если я вру...

Слухи подтвердились, к городу приближалась какая- то армия, но лишь в областном комитете партии знали, что в ближайшие дни в город должна ворваться Заднестровская дивизия под командованием бывшего царского офицера Григорьева, о котором в народе ходили самые разноречивые слухи.

А тем временем Заднестровская дивизия, наступавшая со стороны Харькова, подошла к станции Сербка, и войска, как вода в половодье, струйками растеклись по домам обывателей, стали на постой перед последним прыжком на Одессу. Вечером близ железнодорожной станции командир дивизии Григорьев приказал созвать бойцов на митинг. Ему донесли о последней новости, появившейся в газетах: глава французского правительства Клемансо подал в отставку. Григорьев решил сообщить об этом дивизии.

Речь командира дивизии была краткой. Закончил он се следующими словами:

— Мы выбили кресло из-под Клемансо. — И, повернувшись к оркестру, состоявшему из скрипки, баяна и барабана, который сопровождал дивизию во всех ее походах, громовым голосом приказал скрипачу-капельмейстеру: — Капельдудник! «Яблочко».

Капельмейстер взмахнул смычком, за ним грохнул барабан, растянул мехи баянист, и гимн Заднестровской дивизии «Эх, яблочко, куда катишься!» поплыл над нестройными солдатскими рядами.

Григорьев, которого в народе называли атаманом, сорокалетний офицер царской армии, прошедший всю первую мировую войну, не был близок к большевикам. Солдаты его дивизии, в большинстве своем крестьяне, четыре года провели в окопах, не хотели расставаться с винтовками, мечтали о своей земле и семьях. Григорьев сказал им, что вместе с Симоном Петлюрой он разобьет царское войско генерала Деникина, который захватил Украину, и солдаты поверили своему командиру.

Полюбовная сделка оказалась недолгой. Григорьев вскоре понял, что народ Украины не поддержит Петлюру, прибыл в Харьков, обратился к командованию Красной Армии с просьбой принять его дивизию в регулярные войска. Время было трудное: иностранные интервенты и белые армии наступали на Петроград и Москву. Украина была оккупирована кайзеровскими войсками и их союзниками — войсками гетмана Скоропадского. Предложение Григорьева приняли. Ему придали комиссара-большевика и поручили двинуть Заднестровскую дивизию на Одессу, помочь изгнанию врага из этого города. Подпольный обком большевиков Одессы нанес интервентам удар в городе, а со стороны Пересыпи в город ворвалась Заднестровская дивизия. Одесса стала свободной.

Через десять дней Григорьев вывел свои войска на станцию Раздельная, поднял восстание против Советской власти, но был разгромлен частями Красной Армии и рабочими отрядами, бежал в штаб батьки Махно и там получил пулю в лоб. Но к лету 1919 года Одесса была свободной, и через этот порт поддерживалась связь с внешним миром, где назревали революционные события, особенно на Балканах.

И все же положение Одессы оставалось чрезвычайно трудным и сложным. Крым был оккупирован белыми армиями, на Украине хозяйничали деникинцы, петлюровцы, кайзеровские войска и гайдамаки, а на Одесском рейде стоял флот интервентов, заперевший выход из гавани.

Пестрой была жизнь города. Буржуазия прожигала жизнь в кафе, где можно было получить любое лакомство за баснословные деньги, работали кинотеатры, или, как их тогда называли, иллюзионы, в которых демонстрировались фильмы с участием популярной актрисы Веры Холодной, а рабочий люд голодал, и одесские гавроши, готовые на любой подвиг ради дела революции, с горечью распевали:

Одесский обком партии знал, что в любой день с севера в город вновь могут ворваться белые армии. И теперь, как никогда, надо было спешить использовать Одессу для связи с внешним миром, рассказать народам Европы, какие цели преследует Октябрьская революция.

В конце июня Елена Соколовская получила сообщение, что из Крыма в Одессу направляются три большевика: Семен Максимович Мирный, Ян Карлович Страуян и болгарин Георгий Портнов. Семена Мирного Елена Соколовская знала. Он уже был в Одессе во время оккупации.

Знала она и Яна Страуяна, члена большевистской партии с 1903 года, литератора, автора книг «Лесные братья» и «Былое», в которых он рассказывал о своих скитаниях в годы эмиграции и подпольной борьбы в Латвии, в Москве и Петербурге.

В конце июня 1919 года Страуян, Мирный и Портнов прибыли в Одессу. В крошечной комнатке Соколовской в обкоме партии Мирный сообщил о задачах, которые поставила Москва: группа отправится в Болгарию, там встретится с Димитром Благоевым, Василом Коларовым и другими болгарскими коммунистическими деятелями и ознакомит их с опытом легальной и нелегальной работы русских большевиков. Ян Страуян сказал Елене, что в Болгарии пробудет недолго, оттуда отправится в другие Балканские страны. Времени мало, и надо спешить.

На далеком рейде мерцали огни вражеской эскадры. Как бы угадывая мысли друзей, Соколовская сказала:

— Выбраться в открытое море трудно, но мы уже не раз обводили оккупантов вокруг пальца. Ты, Семен, пойдешь на арбузную пристань, там биржа контрабандистов. Эти молодцы не трусливого десятка, но бесшабашные. Попытайся договориться с рыбаками. Местные колумбы уже давно освоили трассу Одесса — Варна, но только... среди них есть всякие. Будь осторожен... Платить им будем солью и мукой. У нас есть кое-какие запасы для таких дел... Литературу привезли?

Мирный извлек из-под подкладки пиджака тонкую пачку папиросной бумаги, положил на стол. Соколовская пробежала заголовки, радостно улыбаясь:

— Это здорово, а мы здесь совсем без литературы.

Аккуратными тоненькими пачками разложила на столе листки книги Ленина «Пролетарская революция и ренегат Каутский», первые декреты Советской власти, доклад Ленина на Первом конгрессе Коммунистического Интернационала о буржуазной демократии и диктатуре пролетариата и решения конгресса.

— Перепечатать придется, — сказала Соколовская, — не в каюте поедете — на лодке. Попадет вода, и бумага расползется. У нас поплотнее есть.

Весь июль Мирный и его товарищи находились в Одессе. Положение становилось все более тревожным и неустойчивым. По городу ползли слухи, что вот-вот в Одессе будет высажен с моря десант. Притаившаяся контрреволюция готовилась взять власть в свои руки и устроить резню. В квартиры большевиков подкидывали подметные письма: скоро будете висеть на фонарях. По ночам то тут, то там раздавалась стрельба.

Мирный все дни был занят до полуночи; на сон оставалось два-три часа. В Одессе в ту пору было немало болгарских коммунистов, бежавших от преследования царских властей. Георгий Портнов собрал их в обкоме партии. Мирный и Страуян подробно расспрашивали о положении в Болгарии, уточняли адреса в Софии и Варне.

На арбузной пристани Мирный сговорил человека, который согласился перебросить группу в Болгарию. Старик Амвросий, из старообрядцев, хозяин дубка — рыбачьей парусной лодки — запросил дорого: два пуда соли и пять пудов муки-крупчатки. Но когда Мирный наотрез отказался платить грабительскую цену, старик согласился на пуд соли и три пуда крупчатки. Не отпускал Мирного, крутил пуговицу на пиджаке, укоризненно качал головой, ругал себя, что продешевил, и все спрашивал: «Ты какого сословия, милый, будешь?»

Заканчивалось и печатание ленинских работ. Брошюры Ленина и материалы Коминтерна набрали нонпарелью, чтобы меньше места занимали. Бумага была не ахти какая — желтая, оберточная, но тонкая и даже с глянцем. Соколовская и Мирный правили корректуру.

Уже в обкоме партии, в комнатке у Соколовской, литературу обернули ситцем и вшили аккуратно в подкладку пиджаков Мирного, Страуяна и Портнова.

В начале августа все было готово к отплытию. Решили отчалить девятого. Накануне поздно вечером вся группа собралась в обкоме. Видно было, что Соколовская тревожится за судьбу друзей, но старается спрятать волнение за улыбкой и шуткой. Лишь перед самым отъездом, уже прощаясь, сказала:

— Болгарских друзей отправляла в путь-дорогу, а вот с заданием Москвы, прямо к Димитру Благоеву — вас первых. Ну, ни пуха ни пера, товарищи!

9 августа 1919 года, поздно ночью, когда Одесса спала тревожным сном, Семен Мирный, Ян Страуян и Георгий Портнов на рыбачьей лодке Амвросия отчалили из порта. Дубок тихо проскользнул мимо вражеской эскадры и вышел в открытое море. Редкие огни Одессы остались позади и гасли один за другим.

Амвросий, глянув на небо, в котором мерцали звезды, перекрестился и сказал: «Ну, с богом, апостолы!» — и подтянул парус.

Попутного ветра, друзья! А пока лодка плывет через Черное море, познакомимся поближе с Семеном Мирным.

Чтобы узнать о юношеских годах Мирного, я обратился не к архивам маленького латышского городка Грива, где он родился в 1896 году, а в Софийский университет. Там я почерпнул сведения о студенте Семене Мирном, оттуда потянулась ниточка в Ригу и Петроград.

Семен рано оставил отчий дом. Отец, служащий лесничества, умер в начале века, мать работала страховым агентом в обществе «Россия», взяв на себя заботу о четверых детях. Семен уехал в Ригу, где поступил в частную гимназию Ривоша. Учился средне, но зато баллы, выведенные в «свидетельстве» после испытания, проведенного «под наблюдением депутатов от Рижского учебного округа», говорят о недюжинных лингвистических способностях: латышский, греческий, латинский, немецкий и французский языки он сдал хорошо и получил «право на поступление без испытаний в соответствующий класс правительственных мужских гимназий».

В 1915 году Семен Мирный уже в Петрограде, студент университета. Там он оказался в гуще бунтующей молодежи и определил свой путь. В его крохотной комнатушке в доме на Екатерининском канале собираются ближайшие друзья, бурно обсуждают события на фронте. Изредка к нему заглянет прислуга из господской квартиры, молодая украинка Фроська, попавшая в Петроград из тихого села под Киевом. Постирает белье, выгладит, тихо скажет:

— Паныч, годи тую мудрость учиты, идить погуляйте...

В феврале семнадцатого Семен надел красный бант и вместе со всеми вышел на демонстрацию. В партию большевиков он вступил через год. Но в октябре он штурмовал Зимний дворец и принимал участие в аресте Временного правительства. Его узкое, интеллигентное лицо с очками, прикрывающими близорукие глаза, хорошо запомнил царский министр Щегловитов. Через некоторое время они встретятся в доме Чрезвычайной комиссии в Москве. Семен Мирный выйдет из кабинета Дзержинского и в коридоре лицом к лицу столкнется с Щегловитовым, которого ведут на допрос. «Товарищ, вы меня не узнаете?» — неожиданно обратится «бывший» к Семену Мирному. «Я вам не товарищ», — ответит Мирный, и они разойдутся.

Осенью 1918 года Семена Мирного послали на подпольную работу в Крым. Позднее, в январе 1961 года, он напишет в своей автобиографии:

«В 1918 году в условиях деникинщины был одним из организаторов и участников нелегального областного съезда Таврической партийной организации в Симферополе I декабря 1918 года. Был избран в обком... По поручению съезда я отправился в Центр для переговоров о нашей дальнейшей тактике в Крыму и образовании Таврической Советской Республики после выхода из подполья. Через Одессу, где у нас была постоянная связь и явка к секретарю Одесского подпольного обкома партии Елене Соколовской, я получил партийную явку в Киев (там были петлюровцы), а оттуда — в Харьков и затем в Москву».

* * *

Конец 1918 года. Армии генерала Деникина, банды Симона Петлюры, батьки Махно, атамана Тютюника, атаманши Маруськи жгут города и села. Стон от погромов и истязаний идет по всей Украине. Через это пекло пробирался Семен Мирный в Москву.

Бюро областного комитета партии направило в Москву еще одного человека — члена обкома Шульмана. Он направился через Джанкой. Если провалится Шульман, то, может быть, Мирному удастся добраться до Москвы. Там должен быть решен вопрос о совместных действиях по освобождению Крыма от белых армий и об образовании Крымской Автономной Советской Республики.

Из Симферополя Мирный выехал на лошадях — трое суток мчали его кони к Сивашу; теперь вдоль побережья надо пробраться в Одессу, захваченную белыми. В кармане бумага, удостоверяющая, что «Семен Мирный является студентом Таврического университета», а в голове «легенда», которую он расскажет, если будет арестован беляками: папу, владельца мукомольни, убили большевики, а сам он бежал от террора.

И вот он на Украине. Может быть, удастся найти какого-нибудь извозчика. За деньги теперь ничего не достанешь, да и какие деньги на Украине — керенки, оккупационные марки — кайзеровские бумажки и метелики — валюта ясновельможного пана гетмана Скоропадского. За миллион коробку спичек не купишь.

Но в Крымском обкоме партии все предусмотрели. В заплечном мешке у Мирного лежит то, что дороже золота, — пять фунтов соли. За фунт соли его везут через Николаев в Одессу. Там его ждет Елена Соколовская. Они никогда нс виделись, но по приметам она должна его узнать: связные партии подробно описали его внешний вид, и он должен сообщить пароль.

Из записей Мирного можно безошибочно установить, что в эту свою первую поездку в Москву через Одессу, где впервые встретился с Еленой Соколовской, он два месяца пробирался сквозь строй врагов, и лишь одна деталь его одиссеи известна благодаря записи, сохраненной родными.

Это произошло на узловой станции между Киевом и Харьковом. Его задержали гайдамаки, избили и повели на расстрел. У железнодорожного перехода пожилой усатый гайдамак, который вел его за околицу, наткнулся на молодую, красивую женщину с пронзительно черными глазами, всю одетую в меха. Она пристально посмотрела на Мирного, подбежала к нему и вскрикнула:

— Паныч, да шо вы тут робите?

Мирный посмотрел на нее своими близорукими глазами. Что-то знакомое мелькнуло в памяти, но он ее не узнал. К счастью, она его узнала:

— Да я ж Фроська, прислуга с Екатерининского канала в Петербурге. Неужто не признаете?

Поняв, какая опасность грозит Мирному, Фроська, как тигрица, накинулась на гайдамака:

— Ты шо, не узнаешь меня, боров?

— Да это ж коммунист, приказано в расход, — завопил гайдамак.

— Вон! — закричала Фроська и добавила к своему приказанию пощечину.

Гайдамак побежал докладывать начальству. А Фроська рассказала Мирному, что бежала из Петрограда к себе на Украину, вышла замуж за начальника гайдамаков и теперь она первая дама во всей округе. Муж старше на сорок лет, да ей плевать, зато живет она как королева.

Не теряя времени, Фроська повела Мирного к себе домой и спрятала в каморку, где лежал всякий хлам. Муж не заставил себя долго ждать, примчался домой, накинулся на Фроську:

— Ты тут коммуниста отбила?

Фроська знала, как обращаться со своим муженьком:

— Да врет все твой старый дурак. С пьяных глаз брешет, а ты на жену кидаешься.

Он было не поверил, да Фроська накрыла на стол, поставила всякой снеди, графин с горилкой, в рюмку сама подливала, и тот свалился: спи, старый черт! Вечером вывела Мирного за околицу, сказала, как идти, чтобы миновать гайдамацкие посты.

Долго он блуждал по дорогам. Под напором Красной Армии белые полки откатывались на юг, оставляя на своем пути виселицы и сожженные города. Когда Мирный добрался до Харькова, там уже установилась Советская власть. В небольшом здании в центре города размещался Центральный Комитет Коммунистической партии Украины. Мирный ходил из комнаты в комнату, искал секретаря ЦК. В коридоре встретил Шульмана. Тот радостно бросился к нему на шею.

В воинском эшелоне, забравшись в теплушку, они выехали в Москву. Эшелон останавливался на каждом полустанке, не хватало дров для топки, местами был взорван путь. Через неделю в морозной дымке показалась Москва.

Белокаменная дымила «буржуйками», трубы торчали из всех окон и гляделись из всех этажей. У пустых магазинов вились очереди за хлебом и пшеном. На Курском вокзале было черным-черно от мешочников, среди них шныряли карманники, беспризорники.

В Кремль посланцы Крымского обкома добрались пешком — трамваи ходили редко, и брать их надо было штурмом. В тот же день начали выполнять порученное им дело.

10 декабря 1918 года газета «Жизнь национальностей» опубликовала сообщение:

«Приехавшая в Центр группа членов подпольного О. К. (Мирный, Шульман и др.) получила от Наркомнаца и ЦК РКП согласие на образование Крымской Советской Республики...»

Выдержка из автобиографии Мирного:

«По окончании переговоров в Москве мы отправились в Крым и прибыли туда в первый день выхода Ревкома из подполья в начале апреля 1919 года. Я был назначен редактором областного органа партии «Таврический коммунист» и одновременно вел работу с группой Субхи[10], прибывшей через некоторое время в Симферополь.

Крым был нами оставлен в конце июня 1919 года. Я с частью членов обкома, Совнаркома и Яном Страуяном эвакуировались в Одессу...»

Так Семен Мирный летом 1919 года оказался снова в Одессе, чтобы оттуда направиться в Болгарию.

...Берег уходил все дальше. Мелькнули последние огоньки вражеской эскадры. Далеко на юго-западе лежала Варна. Что ждет их там, что принесет им монархическая Болгария? Революционеры во главе с Димитром Благоевым ведут там борьбу, но полиция куда сильнее, заодно с нею действует разведка стран Антанты. Конечно, русским в Болгарии легче, чем где бы то ни было: ведь меньше полустолетия прошло с тех пор, как Россия спасла эту страну от оттоманского ига, и еще многие помнят бои на Шипке, но болгарский царь приютил белых эмигрантов, а большевиков он отправляет в тюрьмы...

К утру море забелело барашками. Амвросий привстал, из-под руки оглядывая горизонт. С севера шли тучи. Лодку бросало с волны на волну.

«Море было, — записал Мирный, — особенно бурным в течение двух дней. Нас заливало водой. Хозяин лодки, пожилой старообрядец, встал, перекрестился и сказал: «Дети мои, молитесь каждый своему богу, кто как умеет».

Хозяин дубка Амвросий принадлежал к секте, обжившей юг России и румынские берега. Высоченный, с окладистой бородой и глубоко сидящими глазами на иссеченном ветром лице, он был похож на пророков, какими их рисуют на иконах.

До империалистической войны Амвросий промышлял рыбу на здоровенном баркасе, продавал улов в Одессе, сбывал перекупщикам. В конце лета, когда на бахчах Румынии дозревали арбузы, гнал шаланду в Констанцу, по дешевке скупал урожай в прибрежных деревнях и сбывал его в Одессе с выгодой.

В войну Амвросий стал зашибать большую деньгу: возил контрабанду, сбагривал дезертиров к болгарским берегам. Осенью шестнадцатого года он возвращался из Румынии с ценным грузом — вез каракулевые шкурки, спрятанные в мешках. Был старик на шаланде не один — с верным слугой Федором, сорокалетним мужиком, тоже старообрядцем, которого еще в молодые годы приставил к себе на службу. Поднялась буря, и шаланда стала тонуть. Амвросий спустил лодку, кинул туда мешки со шкурками. Хотел Федора прихватить, да места не было. Стукнул он его железным ломиком по темени, за борт скинул, перекрестил двумя перстами, как положено: «Иди, милый, с богом. Иди. Бог дал, бог и взял...»

...На четвертые сутки путешествия Мирного, Страуяна и Портнова море утихло. Дубок легко шел под парусом, переваливаясь с волны на волну. Страуян и Портнов, измученные бурей, заснули на носу лодки. Семен прикорнул на корме, подложив под голову пиджак и уткнувшись в ноги Амвросия. Старик не спал, не выпуская из рук длинный плоский шест руля; казалось, ему все нипочем, только лицо его стало еще более морщинистым и суровым.

Проснулся Семен под утро. Сильно болела шея. Пиджака под головой не было. Семен резко поднял голову и столкнулся лицом к лицу с Амвросием. Старик в упор смотрел на него, держа в руках короткий железный лом. В голове Семена молнией промелькнуло предупреждение Елены Соколовской: при выборе лодки будь осторожен, среди этих хозяйчиков всякие есть.

«Неужели Страуян и Портнов все еще не проснулись?» Страшная догадка осенила Мирного. Перехватив взгляд Семена, повернувшего голову в сторону носа лодки, старик тихо спросил:

— Куда ассигнации спрятал и золотишко?

Только теперь Семен увидел свой пиджак, лежавший на корме. Подкладка была подпорота.

— Что молчишь? — тихо спросил Амвросий. В его глазах светилась недобрая усмешка.

— Нет у меня ничего, старик.

— А тут что?

Амвросий поднял пиджак и стал обминать его у воротника.

— Рекомендательные письма везу одному фабриканту.

— Врешь. Писем что-то больно много.

Семен, не вставая и в упор глядя на Амвросия, ответил:

— Чертежи важного изобретения везу. Поглядите, если не верите.

Старик пошевелил бровями, что-то соображая.

— Продавать будешь?

— Да... На чужбину еду. Жить как-то надо.

— Много дадут?

— Постараюсь содрать...

На носу лодки зашевелились. Амвросий метнул туда взгляд, бросил Семену пиджак, прошипел:

— Цыть, если жить хочешь... Без меня не доплывете, утонете.

Семен согласно кивнул головой, Страуян, шумно закашлявшись, приподняв голову, спросил:

— Когда в Варне будем, дед?

— Да еще дня четыре, а то все пять переть. Как ветер поможет.

И снова была ночь. Семен не спал. От напряжения и усталости липкая, холодная испарина покрывала все тело. Страуян понял: что-то произошло, но в море на лодке надо молчать. Не спускал глаз с Амвросия. Ночью предупредил Портнова, что спать будут по очереди.

На восьмые сутки на горизонте в сиянии восходящего солнца показалась Варна. Дубок, набирая скорость, пошел к берегу и в стороне от гавани ткнулся носом в песчаную пустынную отмель. Путешественники вышли на берег, бросились на теплый песок, жадно вдыхали запахи земли, острый аромат цветов, увядающих под южным солнцем. Старик закрепил лодку, ушел в город, не сказав ни слова.

К вечеру Георгий Портнов увел друзей на квартиру Григора Чочева, деятеля Варненской организации коммунистов. В озарении солнца Варна казалась красавицей.

Но на частной квартире долго нельзя было оставаться: полиция следила за всеми «подозрительными». Ночью к Чочеву пришел секретарь Варненской организации БКП Димитр Кондов. По его совету Мирный и Страуян на следующий день поселились в лучшем отеле города «Сплендид». Документы у них отменные: Мирный значился студентом Таврического университета, а Страуян — литератором. Придумана и «легенда»: оба бежали из Одессы от «террора большевиков». В Болгарии в то время было много белых эмигрантов, и версия, казалось, не вызовет подозрений.

Уютный номер в отеле «Сплендид» позволил забыть невзгоды недавнего путешествия, но блаженство длилось недолго. Вечером, когда после конспиративной встречи они шли в отель, их арестовали, и через несколько минут они уже сидели в городском полицейском управлении на допросе, а еще спустя час за ними закрылись двери камеры предварительного заключения.

К счастью, секретарь окружного полицейского управления оказался большим любителем ракии — болгарской водки. Решив, что его арестанты — люди состоятельные, он предложил: ночью и весь день они в камере, а вечером идут вместе с ним ужинать в ресторан Приморского парка, конечно, за их счет. Согласие было дано. И вот как только солнце прятало свой диск за горы, камера открывалась, Мирный и Страуян вместе с полицейским чином направлялись в ресторан. Полицейский следовал за ними в полной форме с пистолетом на боку. Выпив две рюмки ракии, он заводил беседу на литературные темы, съедал бифштекс, потом еще один и отводил своих подопечных в камеру.

Походы в Приморский парк чуть не кончились трагически. В один из вечеров, когда полицейский, насладившись ракией и бифштексами, кейфовал, к их столику подбежала молодая девушка и, чуть не бросившись Страуяну на шею, вскрикнула:

— Дорогой Ян Карлович, какими судьбами вы здесь оказались? Как я рада, как я рада!..

Страуян понял, что они проваливаются окончательно и бесповоротно, если не произойдет чуда. Прелестная девушка — ее звали Мила — оказалась ученицей Страуяна. В годы эмиграции в Париже он преподавал там русскую литературу детям из русской колонии. Мила была одной из его лучших учениц. После Октябрьской революции она вместе с отцом оказалась в Варне — и вот эта встреча с любимым учителем. Ну как не радоваться!

Полицейский насторожился. Страуян, молниеносно оценив обстановку, улыбнулся Миле:

— Знакомьтесь, это наш друг!

Полицейский, крякнув, приложил руку к козырьку. Наступила пауза.

— А почему вы в таком... я хочу сказать... сопровождении?..

— Понимаете, Милочка, произошла ошибка, так сказать, недоразумение. Оно выясняется сейчас.

Мила, наконец, поняла, что в такой ситуации не следует задавать вопросы. Мирный взял изрядно нагрузившегося полицейского под руку. Страуян шепнул Миле, чтобы она немедленно связалась с секретарем Варненской организации Болгарской компартии Кондовым и сообщила ему, что Мирного и его завтра этапным порядком высылают в Софию — ими заинтересовалась контрразведка.

В конце октября Мирного и Страуяна под охраной отправили поездом из Варны в Софию на дополнительный допрос, с тем чтобы потом передать белогвардейцам в Стамбуле.

Теперь нельзя медлить, и ЦК БКП принимает решение организовать побег русских большевиков. В вагон, в котором проследуют арестованные, направляют опытного конспиратора. Он связывается с конвоиром-болгарином и предлагает ему такой план: тот «внезапно» заснет, и арестованные смогут бежать. Конечно, он будет наказан, но эти неприятности ему компенсируют. Однако конвоир непреклонен. Тогда в ход пускается ракия. Как все полицейские, он большой любитель спиртного. Возлияние следует за возлиянием, и, когда поезд приходит на Софийский вокзал, конвоир уже пьян.

Арестанты покидают вагон и быстро скрываются в толпе. На привокзальной площади они садятся на извозчика и прибывают на квартиру доктора Наима Исакова. Не задерживаясь, направляются к одному из руководителей ЦК БКП Василу Коларову, которому специальный связной сообщил о побеге.

Уже в начале нашего века Васил Коларов стал одним из признанных лидеров болгарского рабочего движения, в которое он вступил во второй половине 90-х годов в двадцатилетием возрасте. Еще до первой мировой войны рабочие Болгарии послали его своим депутатом в парламент. Вместе с Димитром Благоевым он понимал и ценил великое значение русского революционного движения, был тесно связан с агентами ленинской «Искры» и Октябрьскую революцию воспринял как поворотный пункт в истории всего человечества.

На Третий конгресс Коммунистического Интернационала в Москву он прибыл не только как делегат своей партии, но и как политический секретарь ЦК БКП и был избран членом Президиума Исполкома Коммунистического Интернационала. Через два года он возглавит сентябрьское восстание, будет заочно приговорен к смертной казни и надолго покинет свою родину. Но тогда, в 1919 году, он был в Софии и вместе с Благоевым руководил коммунистической партией.

Коларову сорок два года, Мирному — двадцать три. Но перед Коларовым — человек, с которым можно поговорить на равных, к нему прибыл член Крымского подпольного обкома партии. Коларов предложил Мирному легализоваться Лучший способ — поступить в Софийский университет, на филологический факультет. Тем более что у него есть студенческий билет слушателя Таврического университета.

Коларов подробно расспросил Страуяна о московских делах, о Владимире Ильиче. Сказал, как о деле решенном, что Мирный и Страуян в целях конспирации будут жить на разных квартирах. Для Мирного уже сняли номер в отеле «Наполеон». Страуян теперь должен забыть на время свое имя.

— Получайте, — сказал он Яну Карловичу, передавая ему паспорт. — Отныне вы Юрий Яковлев, русский литератор. Устраивает?

— Вполне!

— Тогда начинайте новую жизнь. Поселитесь на квартире Симеона Пайчева. Это учитель, коммунист, с ним уже договорились.

Из болгарских архивных документов:

«Семен Мирный и Ян Страуян оказали большую помощь Центральному Комитету БКП в деле ознакомления с опытом большевиков. Они участвовали в работе редакции «Работнически вестник» и «Ново време», где помогли правильному решению некоторых дискуссионных вопросов, в подготовке материалов, отражающих завоевания Октябрьской революции в России и опыт большевиков».

Мирного без особых хлопот зачислили студентом в Софийский университет. Начались регулярные посещения лекций, народной библиотеки. Но как только кончались лекции, «студент» отправлялся в ЦК БКП. В те месяцы буржуазия и ее агентура в рабочем движения усилили атаки на Советскую Россию. Газеты печатали вымыслы о положении в Москве и Петрограде, перепевали злостные выпады печати других стран. Особенно усердствовал А. Цанков, написавший по специальному заказу клеветническую брошюру «Большевизм и социализм». На совещании у Коларова было решено, что ответить Цанкову должен Мирный. 15 декабря 1919 года в газете «Работнически вестник» появилась его статья за подписью «Русский рабочий Миронов» и озаглавленная «Ответ клеветникам на русскую революцию».

Поздно вечером, когда Мирный возвращался в гостиницу «Наполеон», портье, давно уже за ним пристально наблюдавший, не раз спрашивал: «Трудно господину студенту учиться?» — и подозрительно оглядывал его толстенный портфель. А в портфеле не только учебники, но и работа Ленина «Пролетарская революция и ренегат Каутский». Литературу, привезенную из Одессы, он передал в ЦК БКП. Некоторые материалы были переведены и напечатаны в «Работнически вестник» и «Ново време», а книгу Ленина поручили переводить Петру Искрову и Семену Мирному. Вскоре она была издана в Софии. Мирный был в гуще событий. На совещаниях в ЦК БКП он выступил с сообщениями о деятельности Крымского и Одесского подпольных комитетов большевиков в условиях вражеской оккупации. На собраниях, где развертывались дискуссии о путях рабочего движения в Болгарии, рассказывал об опыте большевиков, горячо защищал путь, избранный руководством БКП.

В тот период в ЦК БКП сложилось руководящее ядро во главе с Димитром Благоевым, Георгием Димитровым, Василом Коларовым; оно твердо вело партию коммунистов по ленинскому пути. Семен Мирный и Ян Страуян стали их бойцами и помощниками в борьбе против левацких уклонов, в защите марксистской линии ЦК БКП.

Вскоре после приезда в Софию Васил Коларов привез как-то Мирного на квартиру к Димитру Благоеву — Дядо. Благоеву было около шестидесяти пяти лет. В последнее время он все чаще болел. Только что, в начале 1919 года, под его руководством завершилось дело его жизни: преобразование созданной им партии «тесняков» в Болгарскую коммунистическую партию.

В небольшой, забитой книгами квартире встретились патриарх болгарского и русского революционного движения и молодой деятель Российской Коммунистической партии большевиков — оба в прошлом студенты Петербургского университета: Благоев — в начале 80-х годов прошлого века, где он создал свой знаменитый марксистский кружок, а Мирный — в середине второго десятилетия нашего века.

В ту, первую, встречу с Мирным Дядо пристально, с глубоким интересом разглядывал своего гостя. С 1885 года, когда жандармы выслали Благоева из России, там он больше никогда не был и мало общался с русскими революционерами. Благоев внимательно изучал труды Ленина, и на его полках стояли ленинские работы, им самим переведенные на болгарский язык. И вот теперь перед ним молодой большевик из новой России.

— Расскажи про Петербургский университет, — попросил Благоев. — Тех, кого я знал, давно уже нет, конечно. А аудитории все такие же? Как там наш физико-математический факультет? И наша библиотека?.. Да, много лет прошло, а как будто все это было вчера... — Он долго не мог отогнать нахлынувшие воспоминания и все расспрашивал: — Мне сказали, что ты приехал из Одессы на лодке... а меня в марте 1885 года этапным порядком жандармы отправили из Одессы в Варну на пароходе «Цесаревич»...

Мирный сказал Благоеву, что вместе с Искровым переводит на болгарский язык работу Ленина и публикует статьи в газетах.

— Я читал твои статьи. Ты понимаешь наши задачи и нашу жизнь. У меня просьба к тебе: напиши статью о роли русской интеллигенции в революции. Это очень важная тема.

Семен Мирный выполнил это поручение Благоева.

Любопытна еще одна из записей Мирного:

«Знаменитое здание у Львовия моста с редакциями газеты «Работнически вестник» и журнала «Ново време» стало моей первой политической академией. Нетрудно понять мое волнение, когда в кабинете Кабакчиева обнаружил подшивку «Искры». Я забросил университет и семинарские занятия, манкировал лекциями уважаемого профессора Милетича, жадно впитывал неиссякаемую мудрость ленинских идей.

Под одной статьей на тонкой папиросной бумаге «Искры» была подпись: «Македонец» и рядом расплывшимися чернилами дописано: «Благоев». С подшивкой «Искры» я зашел к Дядо в редакцию «Ново време». Там как раз находился секретарь Софийской партийной организации «тесняков», мой большой друг Антон Иванов.

Благоев говорит Иванову, указывая на меня: «Дай русняку билет в Народное собрание. Пусть почувствует буржуазную демократию в действии».

Аптон дал мне пропуск, и я направился в Народное собрание. Вахтер в здании парламента виртуозно обшарил мои карманы и пропустил меня на хоры. В это время выступал коммунист Мулетаров. Высокого роста, с густой черной бородой, этот адвокат был темпераментным оратором и вызвал ярость реакционеров в парламенте. Одетые в меховые жилеты, дружбаши бросились к Мулетарову, и вот-вот должно было начаться побоище. Но к трибуне уже шел Димитр Благоев. В зале наступила та редкая тишина, которую обычно называют «мертвой». Все вернулись на свои места. Тихим, спокойным голосом Дядо произнес речь, куда более острую, чем речь Мулетарова. Но никто не посмел выступать против него...»

Благоев все чаще виделся с Мирным. В непринужденной обстановке в редакции «Ново време» и на квартире Дядо долго длились их беседы.

В редакции Благоева проходили совещания, обсуждались статьи, наметки будущих выступлений. Дядо выслушивал присутствовавших, потом давал свои замечания, не навязывая своего мнения. «Это был какой-то монолитный сплав глубокой человечности, предельной простоты и проникновенного умения убеждать людей в правоте избранного нами пути», — записал Мирный.

Однажды вечером после долгой беседы о литературе и долге человека перед обществом Благоев подарил Мирному свою книгу «История русской революции» и надписал посвящение своему молодому другу.

На квартире у Благоева Семен впервые увидел Невяну Генчеву. Она вошла и остановилась у двери.

— Проходи, проходи, Невяна, и познакомься, — подбодрил ее Дядо.

Невяна подала Мирному маленькую, теплую руку, с интересом посмотрела на парня из России. Так состоялось знакомство, перешедшее в нежную дружбу, промелькнувшую как яркая комета на их небосклоне.

«В длинные зимние вечера мы с Невяной гуляли по мокрым туманным улицам Софии. Бесконечно длились наши разговоры, мы спорили, смеялись, шутили. Мы забывали все на свете... Город уже спал, а мы все брели по улицам, и мысли уносили нас все дальше и дальше в будущее, в Государство Солнца, воспетое Томазом Кампанеллой...»

Полиция следила за Мирным и Страуяном. В конце февраля 1920 года тот самый портье гостиницы «Наполеон», подозрительно поглядывавший на разбухший портфель Мирного, спросил сердобольным голосом:

— Трудно учиться господину студенту? — и как бы невзначай дотронулся до портфеля: — Что у вас там?

— Не пипай, опасно за живота. Тука бомба! — полушутливо ответил Мирный («Не трогай, опасно для жизни. Тут бомба!»).

Портье криво улыбнулся и отдернул руку. И надо же, чтобы через несколько дней в театре «Одеон», в центре Софии, произошел взрыв и вслед за тем началась полицейская охота за коммунистами. 3 марта 1920 года софийская полиция арестовала Мирного и выслала из столицы в городок Хасково.

Но мог ли он остаться в провинциальной глуши, вдали от Благоева, Димитрова, Коларова, вдали от борьбы! И вдали от Невяны! Через десять дней он бежит из-под надзора полиции и снова в Софии, у Димитра Благоева, у Васила Коларова, вместе с Антоном Ивановым, Христо Кабакчиевым и другими деятелями Болгарской компартии пишет статьи, выступает на диспутах.

В апреле 1920 года Мирный навсегда прощается с Димитром Благоевым. Дядо передает ему приветы в Москву, тепло обнимает. Они уже никогда не увидятся. Васил Коларов вручает партийный мандат на полотне, который Мирный зашивает в подкладку костюма.

Наступает последний день в Софии. Он уже попрощался co всеми друзьями. В этот вечер он будет только с Невяной.

Весна. София в зелени рощ и садов. Они медленно поднимаются на гору Витошу. Внизу, в туманной дымке, будто сказочное видение, распластался город...

— Ты вернешься? — спрашивает Невяна.

Семен молчит. Он не знает, что ей ответить, потом тихо признается:

— Я себе не принадлежу.

Он был прав. Ему тогда даже не удалось повидать Родину. Начался новый этап деятельности: Вена, Берлин, Париж.

Еще через месяц он уже в Швейцарии. Там его арестовывают и присуждают к нескольким неделям тюрьмы. Об этом строки в автобиографии:

«По отбытии наказания меня выслали в Германию. Я убедился, что и в швейцарской полиции берут взятки. Сопровождавший меня для нелегального перехода немецкой границы полицейский горячо поблагодарил за пять франков «чаевых».

Теперь Германия была только транзитным плацдармом. В середине 1921 года Мирный уже в Петрограде. С удостоверением, в котором сказано, что «русский коммунист товарищ Мирный командируется в Москву, в ЦК РКП», он отправляется в столицу.

После подполья, арестов, конспиративных квартир жизнь в Москве показалась непривычно безоблачной. Здесь все было новым и необычным. Начиналась бойкая торговля, открывались магазины с яркими витринами. Появился новый тип преуспевающего нэпмана, разъезжающего на рысаке, прожигающего жизнь в ночных ресторанах, на курортах, в злачных местах.

Не все и не сразу поняли неизбежность и необходимость перехода к нэпу — новому курсу ленинской политики, провозглашенному во имя укрепления революционных завоеваний. Через год, весной 1922-го, на XI съезде РКП(б) Владимир Ильич скажет партии и народу, что отступление закончено, а в ноябре того же года на IV конгрессе Коминтерна констатирует, что «экзамен выдержан» и страна быстро двинется по пути экономического строительства.

Но тогда, в 1921 году, подняли голову троцкисты, меньшевики, заявила о себе и «Рабочая оппозиция». Партию сотрясали диспуты и дискуссии. Да и не все близкие друзья могли сразу понять происходящее. Вскоре после приезда в Москву Мирный встретил на вокзале болгарского друга, бежавшего из Софии. По дороге на квартиру Мирного они проезжали через Охотный ряд. На приземистом одноэтажном здании чернела вывеска: «Торговля братьев Трофимовых». Болгарин разочарованно заметил: «Я думал, что в Москве на каждом шагу библиотеки, а у вас, оказывается, есть частная торговля».

Во всем этом надо было разобраться, все пережить, понять.

В том же 1921 году ЦК РКП(б) посылает Семена Мирного на учебу в Военную академию (ныне Академия имени М. В. Фрунзе), где он оказывается в гуще политической жизни. В архиве сохранилось удостоверение:

«Сим удостоверяется, что предъявитель сего Мирный Семен Максимович общим собранием, состоявшимся 9-го декабря, действительно избран депутатом в Хамовнический районный Совет от Военной академии».

Его избирают секретарем партийного бюро Восточного отдела академии и членом Центрального партийного бюро.

Программа в академии была сжатой. Стране нужны были образованные люди, а времени было мало: учебный курс был до предела насыщен разными дисциплинами. Сохранился фотодокумент: Георгий Васильевич Чичерин и комиссар академии Ромуальд Адамович Муклевич (будущий начальник Военно-Морских Сил Советского Союза в конце двадцатых — начале тридцатых годов) среди выпускников академии, получивших дипломы с оценкой «очень хорошо». В этой небольшой группе военных дипломатов — двадцатишестилетний Семен Мирный. Академия была для него испытанием и фронтом. Именно тогда он получает свое первое дипломатическое задание — выехать в Турцию, встретиться с Кемалем-пашой, передать ему послание правительства Советской России.

Поручение Семену Мирному было эпизодом в борьбе Советской России за мир на земле и освобождение угнетенных народов.

Этой борьбой руководил Ленин, создавший сразу же после Октября дипломатический штаб из вчерашних большевиков-подпольщиков.

И вот результат усилий молодой советской дипломатии, руководимой В. И. Лениным: внешнеполитическая блокада нашей страны прорвана. Одно государство за другим признали Советскую Россию. Однако в начале 20-х годов обстановка была еще очень сложной. Только что кончилась гражданская война и была разгромлена иностранная интервенция. В стране царили голод и разруха; страшная засуха обрушилась на Поволжье; от истощения погибали тысячи людей. Советскую Россию еще терзала внутренняя контрреволюция. Но и в этих условиях Ленин и партия большевиков делали все возможное, чтобы рассказать всем людям на земле о задачах и целях Советской власти, помочь угнетенным народам освободиться от колониального ярма. Турции, как южному соседу и стране, боровшейся против иностранной интервенции и прогнившего султанского режима, Ленин уделял особое внимание.

А обстановка в Турции была сложной и трудной. Еще в 1919 году здесь под руководством Кемаля были созданы революционные «Комитеты защиты прав». Власть султана была подорвана, но на помощь ему пришли иностранные штыки: английские интервенты высадились в Константинополе и разогнали парламент. Значительная часть депутатов была арестована и сослана на остров Мальту, однако группе в шестьдесят человек удалось бежать; они присоединились к Кемалю, 23 апреля 1920 года в Анкаре было открыто Великое национальное собрание Турции.

Но Англия и Греция начали наступление против Кемаля и его сторонников. Используя свое превосходство в силе, они захватили ряд населенных пунктов и подошли к Анкаре. И вот тогда-то Советское правительство оказало турецкой революции военную и экономическую помощь, которая сыграла огромную роль в ее борьбе за независимость. 29 ноября 1920 года Кемаль телеграфировал народному комиссару иностранных дел Георгию Васильевичу Чичерину:

«Мне доставляет величайшее удовольствие сообщить вам о чувстве восхищения, испытываемом турецким народом по отношению к русскому народу, который, не удовлетворившись тем, что разбил свои собственные цепи, ведет уже более двух лет беспримерную борьбу за освобождение всего мира и с энтузиазмом переносит неслыханные страдания ради того, чтобы навсегда исчезло угнетение с лица земли...»

Мирный отправился в Турцию в те дни, когда иностранные интервенты подошли к Анкаре и положение было чрезвычайно грозным. О том, как он добирался туда, о его первой «студенческой практике» свидетельствует уцелевшая запись Семена Максимовича.

Привожу ее с небольшими сокращениями.

«МОЕ ПЕРВОЕ ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ»

Занятия на первом курсе кончились в июне 1921 года. Мы тогда не знали санаториев, не думали о домах отдыха, даже туристических терминов не было в нашем лексиконе. Каникулы проводили на специфической практике того времени: кто направился на ликвидацию остатков банд на Украине, кто на борьбу с басмачеством в Средней Азии; одни проводили лето в своих частях, другие проходили стажировку. Мне, как слушателю турецкой группы, дали «дипломатическое» поручение: отвезти почту к Кемалю в Турцию и еще напутствие — вернуться с хорошим знанием турецкого языка...

По дороге в Трапезунд я подзубрил лексику по каким-то неведомым путям попавшей ко мне книге «Тюркише конверзационсграмматик» Генри Егличка, «императорского и королевского австро-венгерского вице-консула и бывшего доцента императорской и королевской восточной академии в Вене», год издания 1895-й.

Из Самсуна на арбах, а кое-где и на собственных апостольских ногах мы 12 дней добирались до Кайсери. Туда из военных соображений эвакуировалась часть правительства и полпредства. Из Кайсери через несколько дней мы приехали в Анкару. В обоих городах помещения советского представительства напоминали боевой штаб: лихорадочная работа сотрудников, стук пишущих машинок, телефонные звонки, отправка почты занимали время персонала. Вечером за бесконечными пиалами чая обсуждали события дня и положение на фронте, военные сводки. В центре внимания на таких летучках были военные Лихтанский и Маликов. Первый — слушатель дополнительного курса Военной академии — был военным атташе. Его помощником был Маликов, слушатель второго курса. Как я завидовал его быстрому чтению турецкой скорописи...»

Штаб Кемаля-паши перед битвой на реке Сакарья находился в горном ущелье, спрятанном в лесах. Туда из Анкары и направился Мирный. Он отметил позже в своих записях, что ему довелось увидеть во время этого путешествия, которое он проделал на телеге:

«Вереницы запряженных волами крестьянских повозок с боеприпасами и продовольствием шли для фронта. На поворотах анатолийских дорог я наглядно постигал на практике великую силу национально-освободительного движения».

Дорога шла вверх и привела к ущелью. Все чаще попадались заградительные посты. Красная звезда на буденовке красноармейца, который сопровождал Мирного, служила хорошим пропуском. На вопросы командиров застав он отвечал кратко: «Москва, Ленин...»

Кемаль принял посланца Советской России в штабном шатре. Было ему тогда сорок три года, за плечами остались ссылки, служба в турецкой султанской армии. Человек сложный, с противоречивыми взглядами на развитие Турции, он в то же время понимал значение для Турции дружбы с Советской Россией.

Кемаль с интересом смотрел на посланца Советской страны. Тот стоял перед ним в истрепанном полотняном костюме, в фуражке, в стоптанных солдатских ботинках и в обмотках, спокойно и внимательно разглядывая вождя турецкой революции. После краткого молчания Кемаль пригласил гостя сесть, спросил, как здоровье Ленина. Получив ответ, поинтересовался, как здоровье эффенди Чичерина. «Эффенди Чичерин также здоров», — последовал ответ. Кемаль принял письмо, написанное по-французски, быстро прочитал, изредка бросая взгляды на Мирного, как бы желая что-то спросить, говорил свободно по-французски, слегка грассируя.

Мирный тоже перешел на французский язык. Кемаль чему-то улыбнулся, скользнул взглядом по истрепанным ботинкам и обмоткам своего гостя, спросил, где тот учил французский — не в Сорбонне ли в Париже? Гость ответил, что в русской гимназии и в Петербургском университете.

Кемаль еще раз пристально посмотрел на гостя, сказал, что Россию надо уметь понять. Просил поблагодарить за послание. Турция никогда не забудет, что Советская Россия помогла ей в самые трудные дни ее истории...

Через несколько дней началась битва у реки Сакарьи, закончившаяся разгромом интервентов и изгнанием их из страны.

В 1923 году сразу же после окончания академии Мирного снова посылают в Турцию — на сей раз на пост заместителя председателя репатриационной комиссии.

Три года находился Мирный в Турции — с 1923-го по 1926-й. Потом еще одиннадцать лет на дипломатическом посту в разных странах — Швеции, Норвегии, Венгрии. Он работает рядом с Александрой Михайловной Коллонтай и другими выдающимися дипломатами первых лет Советской власти.

Но те три года в Турции занимают особое место в его биографии коммуниста и борца. Еще причудливее сплелась его судьба с судьбой болгарских революционеров.

Трудным был тот, 1923 год для Болгарии. В июне к власти путем военного переворота пришло правительство Цанкова. В стране начался белый террор, тысячи коммунистов были брошены в тюрьмы. В сентябре 1923 года вспыхнуло героическое восстание, охватившее всю страну. Но оно было жестоко подавлено, и палачи начали устанавливать в стране кладбищенскую тишину.

Сложным был и политический климат Турции. Президентом страны по-прежнему был Кемаль Ататюрк. Он продолжал укреплять отношения с Советским Союзом, но преследовал прогрессивные силы внутри своей страны.

Репатриационная комиссия, в которой Мирный играл главную роль, помогала возвратиться на Родину солдатам, оказавшимся в плену, и другим российским гражданам, попавшим на чужбину. В Турции было немало таких русских, которые потеряли голову в дни революционной грозы и бежали с белой гвардией: мелкие купцы, служащие и прочий люд; многие из них теперь жестоко жалели, что оставили родину, и не знали, как вернуться обратно. Им надо было помочь, спокойно, доказательно вселив уверенность в том, что им дадут возможность начать новую жизнь.

В репатриационную комиссию приходили и те, кто давно оставил Россию. Одними из первых появились «некрасовцы»-раскольники. Их предков еще при Екатерине II казачий атаман Некрасов уводил целыми кланами на чужбину. Так они и осели в Турции. Теперь потомки тех казаков пришли в консульство в старых одеждах — мужчины в кафтанах, женщины в киках и душегрейках, прямо-таки выходцы из XVIII века. Мирный помог им уехать в Советскую Россию, где они поселились на Северном Кавказе.

Красив и своеобразен Стамбул — город трех эпох. Словно гигантская причудливая птица, раскинулся он по обоим берегам Босфора: голова в Азии, а огромное туловище в Европе. Ступеньками спускается город к Босфору, Сказочными видениями уходят в бездонное, вечно голубое небо шпили минаретов и купол Айя-Софии, великолепный памятник византийской эпохи, превращенный турками в мечеть.

Консульство СССР, расположенное в красивом двухэтажном здании на главной улице города — Гран Пере, стало притягательным центром не только для русских, оказавшихся на чужбине, но и для болгар: там можно было укрыться от продажных чиновников вали — турецкого губернатора, готовых за лиру выдать политического эмигранта.

Советский вице-консул Семен Мирный отдает весь свой опыт интернационалиста делу спасения болгарских коммунистов.

Вот что записал он сам:

«Установил связь с болгарским рабочим движением... устройство... надежных документов и т. п. для партийцев и партизан, бежавших из Болгарии, и для партийцев, направляющихся в Болгарию. За все это время не было ни одного провала, ни одного ареста болгарских товарищей».

Не правда ли, как все просто. Но за этими строками опасность на каждом шагу, железная выдержка. И острые схватки, в которых побеждает безграничная храбрость, ум, молниеносная изворотливость. И конечно, идейная убежденность. Она движет всеми помыслами и деяниями. В условиях чужой, хотя и дружественной, страны он делал все, чтобы дать возможность болгарским братьям переехать в СССР или предоставить им работу в советских учреждениях в Стамбуле. Незадолго до кончины Мирный писал в «Работническо дело»:

«Разве можно забыть первого болгарского революционера, которого в октябре 1923 года удалось переправить в СССР. Это был Цвятко Радойнов, жизнерадостный, крепкий, настоящий болгарский революционер, каким мы представляли этот образ по романам. Он первым явился в наше представительство и заявил: «Я болгарский революционер, я бежал». Его открытое лицо внушало доверие. И через два дня, воспользовавшись прибытием первого советского парохода «Ильич», мы поручили его советскому дипкурьеру Урасову-Чупину. Это тот самый дипкурьер, партиец, участник венгерского революционного движения, который по поручению Ленина в декабре 1918 года перевозил партийные документы болгарским революционерам.

Цвятко Радойнов — герой нашей страны и герой Болгарии. Его хорошо знали под именем Цветана Родионова, слушателя Военной академии, потом преподавателя, потом полковника в интербригадах, потом генерала, потом парашютиста в Болгарии во время войны. Когда Цвятко Радойнов умирал, его последние слова были: «Да живее Светска Русия!» Тогда мы спасли жизнь человека, который потом пожертвовал своей жизнью во имя своих обеих родин — Болгарии и России».

А теперь о легендарном побеге с острова Святой Анастасии.

Если тебе, читатель, доведется побывать в братской Болгарии на Солнечном берегу, постарайся попасть на остров, скалой поднявшийся в море. Это недалеко от Бургаса — полчаса на лодке, и ты окажешься на мрачном скалистом выступе. У монастыря ты увидишь мраморную доску: «29 июня 1925 года в тюрьме острова Святая Анастасия было поднято восстание и совершен побег 43 коммунистов — борцов против фашизма, за свободу нашего народа. В их честь остров называется «Большевик».

...16 апреля 1925 года среди бела дня в центре Софии раздался взрыв огромной силы. Использовав этот факт для своих целей, фашистское правительство ввело в столице военное положение. Расстрелы, пытки, казни сотрясали страну. В те дни в Бургасскую тюрьму были брошены сорок три коммуниста. Их допрашивали, пытали. Забита была до отказа и тюрьма на острове Святая Анастасия. Против узников острова готовился судебный процесс, их надо было перевести на материк, и полицейские власти решили «обменять» заключенных. 5 июля сорок три коммуниста были выведены из Бургасской тюрьмы, посажены на миноносец и заперты в казематы островной тюрьмы. Заключенных «островитян» на этом же миноносце увезли в Бургас.

Двадцать четыре дня Теохар Бакырджиев, Борис Симов, Стоян Калоянчев, Василь Новаков, Панайот Ярымов, Стоян Коларов, Васил Карамихов и их товарищи томились на острове-тюрьме.

После тщательной подготовки, где каждый шаг был смертельным риском, повстанцы обезоружили и связали охрану. Один из руководителей восстания Бакырджиев обратился к заключенным с краткой речью: «Скоро фашистские власти организуют процесс. Многим из нас грозит смерть. Поэтому руководство партийной организации подготовило бунт. Мы бежим в Турцию, а оттуда — к нашим братьям в Советскую Россию. Те из вас, кто хочет покинуть остров и найдет в себе силы вынести предстоящие испытания, может присоединиться к нам. Побег будет трудным и очень опасным».

На лодке беглецы перебрались на материк и двинулись в сторону Турции.

Побег вызвал шок в правящих кругах Софии. О нем заговорили во всем мире. Происшедшее казалось невероятным даже Василу Коларову, который уже находился в Москве. Можно было предположить, что фашистские власти убили узников и, чтобы обмануть общественное мнение, сообщили о побеге. Именно эту мысль и высказал Коларов на страницах «Правды». Но побег действительно свершился. Однако смертникам острова Святая Анастасия было еще далеко до свободы. В любую минуту они могли оказаться в руках болгарской полиции — тогда суд и казнь. Или в руках турецкой полиции — тогда экстрадиция — выдача болгарским властям и тоже гибель либо турецкая тюрьма на бесконечно долгие годы.

Прежде всего надо было сориентироваться в обстановке. Турецкие газеты писали о побеге «шайки бандитов», строили дикие предположения и догадки, пугали обывателей, сообщали о маршруте беглецов, перестрелках с пограничной стражей.

Сопоставив все сообщения, находившийся в Стамбуле 28-летний вице-консул СССР Семен Мирный сделал единственно правильный вывод: с острова Святая Анастасия бежали революционеры. Теперь их судьба, если они доберутся до Турции, зависит от него, от его смелости и находчивости. Мирный немедленно сносится с Москвой, а затем начинает действовать, не дожидаясь, пока беглецы доберутся до Стамбула. Навстречу беглецам надо послать верных людей. Но кого? Только друзей-болгар. Прикинув, где сейчас могут быть смертники, он приходит к выводу, что они в центре Анатолийской долины, где-то у перевалов. Ночью из Стамбула люди уходят навстречу беглецам. А Мирный отправляется к вали — губернатору Стамбула.

И никто не знал, как тяжко ему было в тот день. Накануне он получил из Софии через Москву письмо и фотографию Невяны Генчевой. На него смотрело измученное суровое лицо революционерки, недавно вырвавшейся из софийской тюрьмы. На руках у Невяны был годовалый младенец.

Мирный не встречался с Невяной с тех пор, как простился с нею апрельским вечером 1920 года на горе Витоше в Софии, и так не увидел ее до конца своих дней.

Забегая вперед, скажу, что в марте 1971 года в квартире Мирного на Каляевской улице в Москве раздался звонок. Дверь открыл Мирный. У порога, медля, как бы не решаясь войти, стоял человек средних лет. Он изучающе посмотрел на Мирного, а потом сказал:

— Вы Семен Максимович Мирный. Я узнал вас по фотографиям.

— Вы не ошиблись.

Наступила пауза, потом гость сказал:

— Я сын Невяны Генчевой, Георгий Найденов...

Главный редактор болгарской газеты «Отечествен фронт» Георгий Найденов приехал в Москву на XXIV съезд партии как специальный корреспондент своей газеты.

Он передал Мирному последний привет от Невяны...

Какие козыри в руках Мирного? И какие аргументы он может пустить в ход? Только один: между СССР и Турцией отношения неплохие. Но пока неизвестно, действительно ли находятся беглецы на территории Турции. Ведь этой неизвестностью может воспользоваться вали? Ему нет нужды спешить, он скажет: когда беглецы окажутся на турецкой территории, я запрошу Анкару. А что, если там пойдут навстречу требованиям царской Болгарии и выдадут беглецов? Такое развитие событий надо предотвратить. Но как? Надо действовать сейчас, немедленно, не выходя из резиденции вали. И вот начинается сложный и осторожный разговор, прощупывание, намеки.

— А что, если решить вопрос полюбовно? — предлагает Мирный. — В компетенции советского консульства предоставить политическое убежище эмигрантам. Зачем вести об этом переговоры с Анкарой, когда здесь рядом губернатор? Он может пойти навстречу просьбе советского консульства...

Губернатор — человек опытный, ему немало пришлось иметь дел с иностранными дипломатами. Одних он опасается, других ненавидит, третьих почитает, к четвертым безразличен. Но свое отношение к советскому вице-консулу он сам до конца определить не может: Мирный не совсем обычный дипломат, и это заставляет всегда быть с ним настороже. А вице-консул продолжал:

— Вали — мудрый и просвещенный человек; он знает, что даже султанская Турция не выдала царской России русского революционера Камо. Зачем же вали брать на себя грех и пятно противника свободы?.. Ну, а если царская Болгария потребует экстрадиции, то губернатор выразит сожаление, что не может этого сделать, ибо уже дал советскому вице-консулу согласие предоставить политическое убежище этим болгарам. Да и зачем вали брать на себя заботу о большой группе смертельно усталых, голодных и оборванных людей? Эти заботы возьмет на себя советское консульство.

Вали все еще размышляет, а время летит, и с минуты на минуту беглецы появятся в Стамбуле. И тогда Мирный бросает на чашу весов еще один веский аргумент:

— Ведь мудрый вали не должен ссориться со страной, которую уважает сам Кемаль Ататюрк. А Кемаль Ататюрк хорошо знает советского вице-консула. Кемаль и вице-консул — друзья...

В конце концов вали согласился с предложениями Мирного, выдвинув одно условие: он арестует беглецов, но сделает это не совсем обычно. Ночью они будут сидеть в тюрьме, а днем находиться в советском консульстве. И всем будет хорошо... А что касается отправки беглецов в Советскую Россию, то он будет смотреть на это сквозь пальцы.

Через горы, реки и лесные чащи беглецы шли на юго- восток. И пробрались на турецкую территорию — голодные, оборванные, израненные, обросшие.

В Москве долгие годы живет Лионила Ивановна Островская, в прошлом сотрудница консульства. Участник побега из тюрьмы на острове Святая Анастасия Борис Симов свидетельствует: «Лионила Ивановна была настоящая русская красавица — тоненькая, как березка, с голубыми глазами и русой косой. С ее лица не сходила улыбка. Она вся дышала теплотой и нежным состраданием к нам... Она была инициатором кампании по сбору средств в советской колонии для болгарских политэмигрантов, проезжавших через Стамбул».

С тех пор прошло более чем полстолетия. Я прошу Лионилу Ивановну рассказать о тех драматических событиях.

«Никогда не забуду этих людей, — говорит она, — то мгновение, когда они пришли в здание нашего консульства. Оборванные, грязные, истощенные, с горящими глазами, они вошли в большой светлый зал, стены которого были обтянуты шелковой материей. Изумленно смотрели они по сторонам, не веря, что позади смерть, побег, невероятные лишения. Их отправили в баню, переодели, побрили, накормили... В консульстве и торгпредстве тогда работали Петр Павленко, будущий писатель, Наташа Красина, племянница Леонида Борисовича Красина, Шавердян, уполномоченный комиссии по репатриации армян, а потом председатель Совнаркома Армении, и много других интересных людей. Мы ни на минуту не отходили от наших болгарских друзей».

После первой встречи был торжественный обед и приветствия. Мирный был краток: «Товарищи, дружба между русскими и болгарами имеет старые традиции. Она будет продолжаться и впредь. Желаем вашему народу испытать счастье свободы».

Теохар Бакырджиев ответил: «Дорогой товарищ Мирный, позвольте от имени моих товарищей поблагодарить вас и всех сотрудников консульства за теплую, братскую заботу о нас. Мы счастливы, что находимся здесь, на этом маленьком кусочке священной советской земли... У болгарского народа высокий боевой дух. Рано или поздно Болгария будет социалистической!»

После ужина все сорок три беглеца, как и было договорено с губернатором, отправились в тюрьму. Там они переночевали, а утром их выпустили, и они явились в советское консульство. И снова были бесконечные рассказы о пережитом в царских тюрьмах, о будущей борьбе.

А из Одессы, дымя всеми трубами, на предельной скорости шел к турецким берегам пароход «Ильич». Августовским утром 1925 года смертники острова Святая Анастасия поднялись на палубу советского парохода, и 17 августа их встречала Одесса.

Вспоминая то время, болгарский журнал «Исторически преглед» писал:

«В сентябре 1923 года — июле 1926 года С. М. Мирный оказал неоценимую помощь нашей Болгарской коммунистической партии в осуществлении связи с Коминтерном и его руководящими органами за границей, в спасении десятков болгарских коммунистов, бежавших из Болгарии от преследования властей».

Прошло еще несколько месяцев, и Москва решила направить Мирного на работу в Норвегию. Семен Мирный должен был оставить Стамбул уже в начале 1926 года. Георгий Димитров направил ему одно за другим несколько писем с просьбой остаться хотя бы еще на несколько месяцев в Турции. Вот одно из этих писем, посланное 1 марта 1926 года:

«Дорогой товарищ Мирный, очень обеспокоила Ваша просьба об освобождении Вас из Константинополя. Это может расстроить всю нашу работу. Я уверен, что в данный момент не найдется другого товарища, который с таким умением и усердием смог бы продолжить Вашу работу. Не сможете ли Вы остаться в Константинополе еще на несколько месяцев? Подумайте об этом и, если возможно, сделайте это. Я Вас прошу настоятельно от имени Болгарской Коммунистической Партии».

С согласия Москвы просьба Георгия Димитрова была, разумеется, удовлетворена. Мирный задержался в Стамбуле еще на полгода. Он выехал в Москву в июле 1926 года, а затем был назначен первым советником советского полпредства в Норвегии.

Через сорок три года после описанных событий Семен Максимович Мирный по приглашению Народной Республики Болгарии прибыл в Софию. Председатель Президиума Народного собрания Георгий Трайков вручил ему высшую награду страны. После торжественного приема Мирный отправился по памятным местам. В Софийском университете стоял гул от молодых голосов. Хозяевами здесь были внуки тех, кто сидел в тюрьмах и казематах царского режима. Семен Максимович заглянул в аудиторию, где когда-то слушал лекции.

В Варне его с объятиями встречали друзья, их дети, внуки и правнуки. Толпа запрудила весь перрон, и наблюдавшие эту встречу тихо спрашивали: кто приехал, министр или кто повыше? Им ответили, что приехал большой и верный друг. И люди понимающе кивали головами.

Он, конечно, поехал в Бургас, к турецкой границе, туда, где в море виднеется скалистый остров. Был тихий летний вечер. Легкие волны пели свою вечную песню. Рядом с ним стояли восемь человек. Восемь из сорока трех. Остальных уже не было...

* * *

Прах Семена Максимовича Мирного захоронили в колумбарии старых большевиков на Новодевичьем кладбище, а в Москву одна за другой шли телеграммы:

«Глубоко скорбим о смерти нашего дорогого товарища Семена Максимовича Мирного. Его интернационалистическая революционная работа всегда жила и будет жить в сердцах коммунистов, которые бежали из тюрьмы острова Святая Анастасия в 1925 году. Поклон перед его светлой памятью».

Центральный комитет борцов против фашизма телеграфировал Советскому комитету ветеранов войны:

«Центральный комитет и тысячи участников борьбы против фашизма в Болгарии выражают искреннее соболезнование по случаю смерти Семена Максимовича Мирного. Болгарскому народу он был известен своим отношением революционера и интернационалиста, оказывая большую помощь болгарским антифашистам и особенно болгарским политэмигрантам в 1919—1925 годах... Болгарский народ потерял большого друга. Его жизнь будет служить светлым примером для болгарских трудящихся и борцов против фашизма и капитализма».

Время не властно затмить память о коммунисте-борце.

Идут и идут письма в Москву на Каляевскую улицу. Идут письма к его сестре. Из Софии пишет Тодор Чакрой: «Я всегда буду хранить память о Семене Мирном, нашем мужественном брате». Делятся своими воспоминаниями о нем офицеры и солдаты Великой Отечественной войны, говорят о его мужестве, скромности и верности долгу. Вспоминают и те, кто долгие годы работал бок о бок с ним в Ленинской библиотеке в Москве и лишь теперь с почтительным изумлением понял, что именно он собрал там второй в Европе по значимости и масштабу фонд скандинавской литературы. И вот еще одно послание из многих: «С чувством большой любви и уважения я вспоминаю свои встречи с Семеном Максимовичем Мирным и высоко ценю его личный вклад в дело укрепления Советского государства и международного признания выдающейся роли Великой Октябрьской социалистической революции».

Это строки из письма Ивана Дмитриевича Папанина. Да, память людская продолжает жизнь человека!

Весной, когда солнце сгоняет снег и над Новодевичьим монастырем в Москве стоит тихий птичий гомон, на дорожках усыпальницы появляется много людей. Они идут к тем, кто всегда остается с нами — ведь память сердца не знает забвения.

Часто люди останавливаются у колумбария старых большевиков. Там, за скромной плитой, покоится прах большевика-интернационалиста Семена Максимовича Мирного. У подножия стены всегда живые цветы.

Уже не первую весну у колумбария появляется юноша. Он приходит с букетом красных гвоздик. К цветам приколот белоснежный листок, на котором начертаны слова:

«Незабвенному другу моего народа, студенту Софийского университета, от болгарина, студента Московского университета».

Юноша молча стоит у стены. Потом, поклонившись праху усопшего, оставляет колумбарий и сливается с молчаливым людским потоком.