Солнце далеко

16

Пережитые страдания и накопившаяся боль всколыхнули все мысли и чувства Гвоздена. В душе у него был хаос. Сейчас он не помнил ни совершенного поступка, ни тех страшных обвинений, которые он бросил в лицо Павле.

Боясь, что их могут услышать партизаны, Павле силой тащил Гвоздена в можжевельник, приговаривая какие-то успокоительные слова.

Наконец они очутились наедине, и сразу же воцарилось гнетущее молчание.

Павле внимательно наблюдал за Гвозденом и ждал, пока тот успокоится, чтобы начать разговор.

Поступок заместителя командира потряс его и заставил задуматься над судьбой отряда. Он и не подозревал, что кризис так глубок. Столкновения в штабе, раскол в ячейке, деморализация отдельных бойцов были не только следствием разногласий по вопросам тактики. Дело было серьезней. Он чувствовал, что тут таится опасность для всего отряда. Неожиданное поведение Гвоздена, старого партизана, человека храброго и решительного, который до сих пор никогда не обнаруживал ни колебаний, ни страха, свидетельствовало о том, что кризис достиг своей высшей точки. Павле понимал, что от поведения Гвоздена в дальнейшем зависит почти все. И сейчас он больше думал о том, что сказать Гвоздену, как убедить его в опасности такой позиции, чем о причинах, которые довели заместителя командира до такого состояния. Он понимал — все решают минуты, все должно определиться еще до ночи. То, что Уча находится на стороне Гвоздена, приводило его в отчаяние. Павле пытался успокоиться, сосредоточиться, привести свои мысли в порядок. Отвернувшись от Гвоздена, он смотрел в темную зелень хвои. Болезненная задумчивость все больше овладевала им.

Гвозден сидел, опустив голову. Неясные, неопределенные мысли бродили в нем. Крестьяне, крестьянки, мальчик в гуне, болгарин со штыком, стрельба, мертвые коровьи глаза, вопль женщин, бескрайний, всепоглощающий пожар — все эти картины, словно бредовые видения, мелькали перед ним. Как бы стараясь отогнать их, он невольно встряхивал головой, но видения назойливо возникали снова и снова.

Наконец Гвозден очнулся. Им овладело чувство вины перед отрядом. Он вспомнил разыгравшуюся сцену, и ему стало ясно, почему молчит комиссар, ожидая его слов, словно на допросе. Но в то же время он ясно понимал, а позднее это укрепилось в нем, что его поступок был подсказан совестью и что он вынужден принять сейчас окончательное и бесповоротное решение.

— Уйди! Я хочу остаться один! — неожиданно крикнул Гвозден, не глядя на Павле.

Но тот только повернул к нему голову и продолжал сидеть все так же неподвижно. Это молчание совсем вывело Гвоздева из себя. В чем его вина? В том, что он нашел ребенка под мертвой коровой и принес его сюда? Сколько детей убили сегодня утром!.. И в нем все убито. Гвоздену вдруг захотелось рассказать обо всем, что произошло. Но, поглядев на Павле, он вздрогнул и продолжал молчать.

Все видели, как он принес ребенка, все слышали его слова. Да и тогда с крестьянами… Он молчал и позволил им говорить все, что угодно… Позор! Что собирается сказать Павле по этому поводу? Пусть говорит что хочет! Он, Гвозден, будет поступать так, как ему подсказывает совесть.

Чем дольше размышлял Гвозден, тем больше крепло в нем убеждение, что ни предложения Павле, ни план Учи не могут помочь отряду. Только временное расформирование отряда может спасти и местное население и партизан от полного уничтожения. Но он все еще боролся с этой мыслью, преследовавшей его с утра.

Прошло больше получаса с того времени, как они вместе очутились в лесу. Вдруг Гвозден торопливо и резко заговорил о необходимости как можно скорей, в эту же ночь, расформировать отряд.

Павле слушал его, пораженный, не перебивая. Наконец, оправившись от неожиданности, комиссар заговорил проникновенным дружеским тоном:

— Неужели ты думаешь, что мне легко? Что мне не бывает тяжело? — Павле вспомнил прошлую ночь и едва удержался, чтобы не поделиться с ним своими сомнениями. Он помолчал. — Давай поговорим с тобой по-дружески, как товарищи. Тебя что-то мучает. Ты очень изменился. Да, мы переживаем сейчас страшные испытания. Но мы с тобой должны все выдержать. А стоит поддаться своим чувствам, и все пропало!

— Какие там чувства! — прерывая его, воскликнул Гвозден. — Ты видишь, какое несчастье постигло народ. Ты коммунист? Ты думаешь о народе? Ты комиссар? Партия не может действовать так, как действуем мы. Это не линия партии! Это уничтожение народа! — Гвозден кричал, размахивая руками. И вдруг умолк. Немного помолчав, он совсем тихо добавил: — Нам надо сберечь народ и партизан!

— Хорошо, Гвозден, но скажи, что было бы с нашей борьбой и социализмом, если бы мы стали вести политику, какую предлагаешь ты? Мы не можем этого делать. Мы не имеем права задумываться о жертвах. Если мы, коммунисты, не решим этот вопрос для себя окончательно, революция погибнет. Подумай, что будет, если мы сейчас разгоним отряд. Начнется деморализация и угаснет борьба. Нет, никогда, ни за что я не позволю расформировать отряд, — твердо закончил Павле. Голос его зазвенел.

— Я вовсе не деморализован! Я не стою за прекращение борьбы! — с возмущением и злобой выкрикнул Гвозден.

— Сегодня — нет, но, если ты и впредь позволишь таким настроениям владеть собой, ты дойдешь и до этого. А ты — заместитель командира отряда и большой человек в этом районе! Я откровенно тебе говорю: расформирование отряда означало бы и твой полный крах. Ты не должен допустить этого. Как товарищ и друг я говорю тебе: я не позволю вести разговоры на эту тему, потому что считаю, что это ведет к измене нашему делу и к гибели отряда. Ты сейчас расстроен, ты не можешь принять разумное решение. И это совершенно понятно. Поэтому я и хочу, чтобы ты послушался моего совета.

— Какого совета?

— Я хочу, чтобы ты понял: у нас есть только один выход — оставить Ястребац и перейти на новые места, пока немцы не оставят этот район. Мы должны сделать это сегодня же ночью.

— Я не согласен с этим. Я считаю, что это вовсе не выход. Наоборот — это полный разгром и уничтожение отряда.

Павле с изумлением смотрел на него. Он не ожидал, что Гвозден будет так упрямо отстаивать свое мнение. Что еще испробовать, чтобы убедить его? Или, может быть, лучше оставить его в покое? Но он может выступить публично, и тогда все пропало. Эта ночь — последняя, когда еще можно прорваться.

Павле снова начал подробно разъяснять Гвоздену всю пагубность его позиции.

— Прошу тебя, Гвозден, подумай серьезно. Не забывай о своих обязанностях и о своей роли в отряде. Еще раз повторяю — от твоего поведения зависит судьба отряда. У тебя есть несколько часов, взвесь все хорошенько. Я добьюсь того, что решил. Это мой долг. Больше мне нечего тебе сказать.

— Не к чему мне больше раздумывать. Подумай-ка лучше ты. Твой план нельзя принять. Нельзя — и все тут.

Павле решительно встал и ушел, даже не обернувшись.

«Что он может сделать со мной? Все равно все погибло. Пусть еще и он… Пусть сменит, пусть накажет, пусть делает все, что ему угодно. Я не заслужил, чтобы со мной так поступали… Я отдал борьбе больше, чем он. Я ей отдал все… Теперь только еще… Что? Изменник? Я? Но почему же? А отряд?.. Я заместитель командира… Партизаны все видели, все слышали… Ну и пусть! Нет, нет!» Гвоздена охватило отчаяние. Мускулы на его лице напряглись.