Солнце далеко

39

Темную ночь, мокрую от дождя и снега, хлещет неистовый ветер. В дубовой рощице тихо переговариваются партизаны, нетерпеливо ожидая выступления. Прямо под ними, у подножья холма, бурлит Морава. На противоположном берегу, низко над водой, качаются беспокойные желтоватые отблески фонарей маленького городка, который, словно рукой, обнимает железным мостом реку, привлекая ее к себе.

Павле подсел к Николе и Джурдже, примостившимся под корявым дубом, и закурил папиросу, пряча ее в кулак. Он вглядывался в слабо освещенный городок. Там в полночь будет снова решаться судьба его отряда.

От внимательности пулеметчика-лётичевца, от настроения солдат в доте, от того, болтают они меж собой или дремлют, зависит будущее отряда, самого Павле, всего, что удалось до сих пор сделать… А эти лётичевцы — храбрые солдаты… Немцы все предусмотрели. Часовым в доте сообщено, чтобы этой ночью они были особенно осторожны. Стоит партизану споткнуться о куст или камень, тяжелей ступить, зашуршать чем-нибудь вблизи дота — и готово! Все зависит от случая. Как при игре в рулетку.

— Жалко же выглядят эти фонарики! Смотрю, и все мне кажется, что вот-вот их задует ветер и засыплет снег, — промолвил Павле, уставший от забот, молчания и напряженного ожидания полуночи.

— Зло меня берет, как посмотрю на этот город. Везде темно; только немцам и светит… — устало заметил Никола.

— Эх, служивый! Ты здесь мокнешь, за шиворот течет, рубашка сырая, носки сырые, живот к спине прирос, а там люди в теплых комнатах, под одеялом свернулись возле жен… Ты здесь ежишься от холода и ждешь ночи, чтобы броситься на дот и пулеметы. Эх, и это называется справедливостью! — вздыхал Джурдже.

— Здесь я был в учениках… Таскал на морозе дубленые кожи из ямы. Ну и ненавижу я этот городишко! Была бы у меня такая бомба, чтоб разом его снести могла, бросил бы ее отсюда, — сказал Никола.

— И я его ненавижу! На главной улице в каждом третьем доме — кафана, а по всей улице целый ряд мясниковских пней с мясом и телячьими головами, — прибавил Павле. «Что может быть отвратительнее, чем погибнуть в этом городке!» — подумал он.

— Я здесь два года работал. Хозяин не раз прикарманивал мое жалованье. В суд на него подал — адвокат содрал с меня пятьсот динаров, я и забросил тяжбу. Сегодня вечером мы пройдем возле его дома. Постучу ему в окошко, напомню, что я еще жив. Пусть хоть одну ночку не поспит.

— Брось к черту, Джурдже!

— Постучу, назло. А если правду говорить, есть у меня здесь что вспомнить по женской линии. Пусть Павле меня простит… Я ведь живой человек. Была тут одна, поди-ка и сейчас живет… мимо ее дома тоже пройдем. Красивая, молодая вдова! И месяца с первым мужем не прожила, умер от воспаления мозгов. Был сборщиком налогов. Эх, до чего же хороша баба! В соку, смуглая, глаза что чернослив. Вообще-то вдов я не больно люблю — кровопийцы они. Но эта — царица! Крутился возле нее целую зиму. Справил себе синий костюм, купил какой-то змеистый галстук — куда судье тут до меня! Танцы, кино Новый год, праздники… А она и бровью не ведет. Но все же устроила мне одна ее соседка — познакомились. Гляжу я, уж очень она какая-то серьезная женщина, и нрав чудной: я с ней разговоры разговариваю, языком строчу, что тебе швейная машина, а она знай себе ерзает — скучно ей, видно, и поддакивает тоненьким голоском: «Да! Да!» Что делать? Послал к ней сваху. «За него, — спрашивает, — пойти? Да чтоб у меня в постели столярным клеем воняло!! Господи, сохрани и помилуй! Лучше до самой смерти вдовой останусь, а ни за кого, кроме чиновника, не выйду!» Так и отказала мне. Помню, от стыда готов был сквозь землю провалиться. На следующий день собрал я вещички и махнул отсюда. Тогда-то хозяин и заграбастал мое жалованье.

— А знай она, что после войны ты станешь капитаном, наверно б согласилась, — вставил Никола.

— Нет, хлопцы, — продолжал Джурдже, — шутки в сторону, а меня что-то подбивает постучать ей сегодня в окно.

Никола засмеялся.

Дубовые листья шумели на ветру. Шел дождь со снегом. Никола и Джурдже продолжали говорить о вдове, о бывших хозяевах, о жизни своей в людях. Павле это вскоре надоело, и он перешел под другое дерево, подальше от них. Вынул часы, поднес к ним папиросу. «Еще целый час! И кто это только выдержит!.. Когда все это кончится… начну жить с начала», — рассуждал про себя Павле, продолжая думать о прорыве через город. Павле знал, что успех этой нелегкой операции решает быстрота и ловкость, с какой им удастся уничтожить охрану моста, засевшую на берегу в бетонированном укрытии, которое ему удалось рассмотреть еще днем. «Группу для захвата дота поведу я… Да, это будет самое верное», — решил он. Это решение его несколько успокоило. В себя он верил и был убежден, что под его руководством операция пройдет успешнее. Павле встал, попробовал ходить, поворачивал лицо ветру, чтобы охладить его; удары крупных, сырых снежинок по лицу были ему приятны.

Командиром отряда Брка назначил Вука и целый день провел с ним в разговорах. Сейчас Брка позвал Павле, чтобы еще раз и уже окончательно договориться о выступлении. Павле сказал, что хочет сам вести ударную группу.

— Об этом не может быть и речи! Комиссар отряда должен вести весь отряд, а не группу в пять человек. Думаю, что сегодня не время показывать свою храбрость, — возразил Брка.

— Если кому-нибудь из нас надо идти вперед, так это мне, но ни в коем случае не тебе! — заявил Вук.

— Нет, пойду я. От этого зависит успех операции, я хочу провести ее лично. На мне лежит большая ответственность, и я не хочу ничем рисковать.

Павле был настойчив, и Брка уступил. Павле приказал созвать бойцов и, когда они собрались вокруг него, коротко объяснил им задание. Он умышленно не рисовал операцию тяжелой и серьезной, хотя и представлял всю ее сложность. Брке даже показалось, что Павле изобразил дело слишком просто и легко, и он сам сказал несколько фраз, особенно подчеркивая необходимость быстроты и решительности.

— Пусть выйдут Станко и трое добровольцев! — сказал Павле, когда Брка кончил.

К нему подошли Бояна и двое старых партизан.

— Пулемет возьмем? — спросил Станко. Теперь он был взводным в роте у Николы и поэтому передал пулемет своему помощнику.

— Бери! А ты, Бояна, и вы, товарищи, прихватите еще по три осколочные гранаты.

Шепотом подзывая друг друга, партизаны построились на отделения и роты. Павле с группой добровольцев пошел вперед, а за ними на небольшом расстоянии последовала колонна.

Они быстро спустились по лесу и направились через поля к Мораве, к мосту. Ноги проваливались, увязая в мокром снегу. Ветер здесь дул сильнее и относил звуки в противоположную от моста сторону. Движение колонны не было слышно. Павле бросало в дрожь от негодования, когда кто-нибудь цеплялся ногой о кукурузный стебель, и он тут же напоминал, чтобы шли осторожнее. Но случалось, что он и сам спотыкался, и тогда его охватывал суеверный страх. Чем ближе они подходили к мосту и доту, вблизи которого покачивался фонарь, тем больше охватывала Павле дрожь. В сотне метров от дота он остановился и передал по цепи, чтобы колонна тоже остановилась и ждала, пока ударная группа уничтожит охрану моста. Только после этого колонна должна была бегом следовать за группой. Павле показалось, что вблизи кто-то кашлянул. Он бросился на снег и напряженно прислушался. Ветер свистел в голых прибрежных ивах, гудел в стеблях кукурузы, как полуспущенные струны цыганского баса. По реке шел лед, шумел и трещал, задевая о берег. Сердце у Павле бешено стучало, он все крепче прижимался к снегу.

— У меня такое ощущение, будто Уча ждет меня за мостом, — шепнула ему на ухо Бояна, лежавшая рядом.

«Да он мертвый!» — чуть не сказал Павле. При воспоминании о том, что Уча умер, что его уже нет, его охватило ощущение смерти. «Может, и я погибну этой ночью? Вот так и погибну, да еще виноватым? Страшно! Нет, только не сейчас! Не в этом городишке! Завтра, когда победим… Завтра! Там, на Ястребце, все равно где… Нет, сегодня вечером. Сейчас… наверно!»

Павле лежал, не имея сил подняться. «Что со мной? Не могу встать!» Но Павле вскочил и бросился вперед; его спутники едва поспевали за ним. В нескольких шагах от дота Павле снова залег. Дот чернел, плоская поверхность его крыши неясно виднелась в тусклом свете фонаря на мосту. Отсюда нужно бежать. Павле лежал. «Погибну… наверняка погибну!..»

— Пошли, что ждешь? — шепнула Бояна.

«Видит, что струсил! Будет меня презирать! Не могу… Часовой что-то кричит! Заметил нас. Щелкает затвором. Я должен!»

— Приготовьте гранаты, — шепнул он громче, чем ожидал, и быстро пополз к доту. Он сам не знал, как дополз. Пулемет из дота вдруг открыл огонь. Павле инстинктивно бросил одну за другой две гранаты в огненную струю, в щель. То же самое сделали и остальные. Взрывы заглушили вой ветра и рассекли мрак ночи. Пулемет замолчал. Часовой на другой стороне выстрелил из винтовки. Павле, как будто даже обиженный, что с дотом все кончилось так просто, поднялся и во весь голос крикнул:

— Впе-ред!

Затем побежал по мосту. За ним устремилась пятерка. Немного позже деревянный настил моста загудел от топота сотен ног. В растерявшемся городке раздались беспорядочные винтовочные выстрелы, от железнодорожной станции застрочил пулемет. Пригнувшись, Павле бежал впереди, не замечая пуль, свистевших возле него. Миновав мост, он влетел на какую-то улицу. Станко длинной очередью из пулемета разогнал патрули и охрану. Фонари погасли; мгновенно наступил такой мрак, что Павле не знал, куда бежать дальше. Его догнала колонна, кто-то крикнул:

— Вперед! Налево!

Павле примкнул к тем, что свернули в улицу налево, перегнал их и продолжал бежать впереди.

В центре городка затрещали пулеметы. Застигнутые врасплох немцы и жандармы стреляли наугад и пускали в небо красные ракеты. Вскоре пули засвистели около партизан, ударяясь о стены домов и разбивая оконные стекла. Они перебегали обстреливаемую пулеметом улицу.

— Налево! Налево! — кричал позади Павле Никола.

Павле свернул не сразу; он пропустил мимо всю колонну, умышленно подвергаясь опасности, как бы бросая вызов самому себе. Шли напролом, по дворам и садам, ломали заборы и плетни, спешили к железнодорожной насыпи, в поле. Павле снова обогнал колонну. Треск и грохот ломаемых заборов указали немцам направление, по которому двигалась колонна, и они открыли массированный огонь. Через несколько минут партизаны пересекли железнодорожное полотно и очутились в поле, под прикрытием насыпи.

Партизаны громко перекликались, обнимались и целовались от радости. Изумленный и обрадованный, что вот, наконец, они перешли Мораву, Павле бессильно опустился на снег. К нему подошел Вук и, не говоря ни слова, крепко его обнял. Он не мог радоваться вслух.

Павле вспомнил свой страх перед дотом и вспыхнул от стыда. «Что такое со мной было? Почему я так испугался? Бояна видела, что я струсил…»

— Товарищи! Джурдже раненый остался! — закричал Никола.

— Джурдже? Где остался Джурдже? — заволновался Павле и вскочил.

— Там, за полотном, у последних домов, зацепил-таки его пулемет. Один из этих, новых, перепугался и не вынес, черт бы его побрал. Только сейчас сказал. Эх, в последнюю минуту — и голову загубить!

— Пойду вытащу его!

— Идем вместе! Зови и того, кто это сказал!

— Далеко он, товарищ комиссар! — ответил новичок.

— Пойдешь с нами! — рявкнул Павле и вместе с Николой побежал через железнодорожную насыпь.

Павле как будто повезло: он снова мог подвергнуть себя опасности; как будто этим он хотел сам себе отомстить за страх перед дотом. Пространство, по которому они бежали, возвращаясь за Джурдже, простреливалось из пулемета. Они бежали по садам и огородам. Наконец партизан, который их вел, остановился и сказал:

— Вон там остался. Возле того длинного дома. — Ему не хотелось идти дальше.

— За мной, — приказал Павле.

— Где он? — спросил Никола.

— Дальше, вперед.

— Джурдже! Джурдже! Это я, Никола! — звал его Никола.

Шипя, падала ракета, она ударилась о ветки яблони и рассыпалась возле них, осветив сад и ближнее здание. Они бросились в снег.

— Вот он! Вот он! — закричал Никола, заметив Джурдже.

— Джурдже! Это мы — Никола и Павле!.. Ты что тут под окнами вынюхиваешь, дурачина! Долги, что ли, пришел собирать, а? — укорял его Никола.

— Удирайте отсюда! Видишь, как жарят… Побереги свой котелок и не мели мне здесь… — не переставая стонать, отвечал ему Джурдже.

— Молчи! Смажу я тебе по носу, как только вытащу! Из-за какой-то вдовы с головой распрощаться! Эх ты, партизан!

— Сейчас не время для шуток! — сказал Павле.

— Куда ранен, несчастный? — уже нежнее спросил Никола.

— Ударило мне где-то по ногам…

— Как это где-то?

— Там, не знаю где… не могу подняться. Здорово садануло…

— Вижу, что здорово!

Так как вдвоем нести было неловко, Никола нагнулся и сказал:

— Охвати меня за шею! Из-за твоей глупой головы мне теперь хоть медведя роди!

— Молчи, пачкун… — застонал Джурдже и ухватился за его шею.

Никола поднялся и, согнувшись, побежал через улицу. Павле следовал рядом.

Ноги Джурдже бессильно болтались, цепляясь за плетни, которые Павле ломал, расчищая путь перед Николой; чем дальше они несли его, тем сильнее и мучительнее он стонал от боли.

— Потерпи, горе мое!.. Сам на рожон лез! А сейчас терпи! — сердился Никола в ответ на стоны Джурдже. не разрешая Павле сменить себя.

— Пусти, я донесу… Донесу мое горе, позор мой… Не тяжела мне ноша.

— Ну, будет… Не могу больше тебя слушать… Будет, пощади! — протестовал Джурдже.

Кое-как перешли насыпь. Отряд уже ушел дальше, в поле. Но Вук оставил троих партизан, и они сменили Николу.

Павле молча шел позади. Он чувствовал себя разбитым и усталым. Хотелось сесть прямо в снег и вот тут, на ветру, в этой сырой метели, среди непрекращающейся стрельбы, поговорить с кем-то по душам. О том, что он сейчас чувствовал и о чем думал, он мог говорить только с Учей. А его нет.

Даже самые большие радости на войне быстротечны. Постоянная угроза внезапной смерти заставляет людей торопиться.