Солнце далеко

30

За несколько дней непрерывных боев рота Павле разбила четников и недичевские отряды в Нижнем Леваче. Остатки четников отступили вглубь Шумадии и там начали собираться с новыми силами. Тем временем рота успела пополниться и еще лучше вооружиться. Оправившись, она успешно вела бои с небольшими группами лётичевцев и недичевцев. Делая короткие переходы по холмистому Левачу, партизаны передвигались от деревни к деревне, сжигали общинные управления к почту, устраивали митинги.

В каждой деревне после мобилизации, проводимой местными партийными организациями, а чаще по собственной инициативе крестьян к отряду присоединялись новые бойцы. Вопреки идиотской пропаганде четников и лётичевцев, которые кричали, что партизаны — усташи, евреи, поджигатели и безбожники, «истребители сербов», что они варят детей в котлах и «сожительствуют со своими матерями и сестрами», народ все меньше боялся партизан и все больше сливался с ними.

Но деревня Шливица, где до прихода партизан помещался штаб четнического корпуса, не могла примириться с партизанами. Крестьяне этой деревни несколько раз обстреливали колонну.

Поэтому Павле и Вук решили явиться в Шливицу днем и провести там собрание. Павле надеялся оказать таким образом политическое воздействие на крестьян и обезвредить четническую пропаганду. А Вук думал, что их появление просто запугает местное население. Чем ожесточенней разгоралась борьба, тем явственней размежевывались симпатии крестьян между партизанами и четниками, тем больше верил Вук в силу и тем меньше — в красивые слова о политике. Этой ночью Павле через Максима назначил Йовану явку в Шливице и теперь нетерпеливо ожидал его с письмом от Брки о положении дел на Ястребце и о судьбе Учи. Ему не хотелось долго задерживаться. Он знал, что после того, как партизаны появились на этом участке, немцы оставят Ястребац, укрепятся вдоль Моравы и бросят все свои силы на них.

В Шливицу пришлось спускаться по откосу, вдоль которого извивалась дорога, обнесенная высокими плетнями. Вук шел впереди. Ему хотелось как можно скорее попасть в Шливицу. Он собирался сразу отправиться к дому, где расположился штаб четнического корпуса и где находилась Бранка, и там расспросить о ней крестьян. Он боялся, что у него не хватит сил уйти отсюда, не узнав ничего о ней. Он был бесконечно несчастен, но упорно скрывал это. Он не хотел выставлять напоказ свое горе. Павле несколько раз пытался заговорить с ним о Бранке, но Вук решительно отклонял разговор. И старые партизаны, хорошо знавшие Вука, чувствовали по его поведению, что он очень страдает. И от того, что все это знали, Вука еще больше жгли боль и стыд. Он почти не спал, не мог ни минуты оставаться на месте; он непрерывно искал себе занятие, старался как можно больше оставаться един. Он часто ходил в дозор, во время стоянок сам вызывался быть разводящим на всю ночь. Вук заметно худел. Тайком от Павле и других партизан он подробно расспрашивал о жене у пленных четников и крестьян, которые, как ему казалось, могли о ней знать. Но ничего достоверного он так и не узнал. Судьба Бранки становилась все таинственней.

Кровавое январское солнце скрылось в пепельной гряде облаков, опустившихся на холмы и горы. В вышине над дорогой под темно-голубым платком неба, словно натянутом на горные вершины, пролетел, спеша на ночлег, дикий голубь. На плетнях вдоль дороги трещали сороки. Эти известные сплетницы и воровки всегда одиноки и всегда летают вблизи деревень. Не доходя до села, колонна остановилась, словно желая насладиться прекрасным видом на Шливицу, который открылся перед ними. Здесь, утопая в чернеющих сливовых и яблоневых садах, словно раскрытая книга, лежит село. Поднимаются из труб и плывут высоко над деревней голубые перышки дыма. Громко скрипит журавль. Стучат топоры.

— Почему мы остановились? — с удивлением спросил Вук и, не дождавшись ответа, пошел дальше по узкой тропке, протоптанной в оттаявшем под теплым ветром снегу и покрытом ледяной коркой. Он добрался до первых домов и сразу свернул к клети, где крестьяне варили ракию. Вук понял, что дом этот богатый. Во дворе высились различные постройки, а в загоне лежали овцы, похожие на белые снежные сугробы. Во дворе и даже на дороге чувствовался кислый запах винограда и вина. Вокруг медного котла с еще теплой ракией, которая казалась голубой, сидело несколько стариков. Достав угли из-под котла, они грелись и потягивали молодую ракию, закусывая моченым перцем.

Вук вошел, поздоровался с присутствующими и сразу приступил к расспросам.

— Есть в деревне какие-нибудь войска?

— Нет у нас никаких войск. Так только, иногда заходят мимоходом, — спокойно ответил старик с рыжеватой кудрявой бородой, вероятно хозяин.

Остальные серьезно и спокойно смотрели на Вука, продолжая отхлебывать ракию.

— Никого у нас нет. А мы ни во что и не вмешиваемся. Занимаемся своим хозяйством да сидим дома.

— Кто у вас в деревне комендант?

— Какой там еще комендант! Все мы у себя дома коменданты, — равнодушно ответил старик, зачерпывая ракию деревянным ковшом.

— Старый ты, стыдно врать! — вскипел Вук, повышая голос.

— Борода врет, а я не вру, хлопец! Выпить не хочешь?

Вук весь затрясся от гнева, но овладел собой.

— Послушайте! Я шутить не люблю. Я вас серьезно спрашиваю: кто здесь командует охраной?

— А-а, охраной? — протянул старик, как будто только теперь понял, о чем идет речь. — Да по очереди командуют. Пришли из армии, были там капралами и командирами. Время военное, да и воровство началось. Они всегда предупреждают нас, когда должны прийти немцы, чтобы мы успели на время сбежать из деревни. Какая же это охрана, хлопец? У них всего-то несколько патронов и штук шесть винтовок, да и то не у всех есть затворы. Так только, для вида!

— В каком доме помещался штаб корпуса? — прервал его Вук.

— Э-э! В каком только он не помещался. Мы тут ни при чем.

— Знаю, знаю! Я спрашиваю, где был штаб до того, как четники удрали от нас?

— Так вы партизаны? Слава тебе господи! Мы хоть поглядим на вас. Вижу, вы люди серьезные! Мне это по душе, — вмешался другой старик. Вук метнул в его сторону взгляд.

— Последнее время часть стояла вон в том большом доме, рядом со школой, — сказал старик, вставая и показывая рукой.

— Видишь новую избу на каменном фундаменте? В ней живет самый почтенный и самый уважаемый хозяин в нашей деревне. Таких, как он, у нас во всем срезе только двое, — сообщил, становясь все разговорчивей, старик.

Тем временем подошла вся колонна и остановилась у ворот.

— Смотрите, если сегодня ночью в деревне раздастся хоть один выстрел, вам не сдобровать! — пригрозил Вук и вышел на дорогу.

Павле, слышавший последние слова Вука, одернул его. Стараясь как-нибудь загладить его резкость, Павле подошел к старикам и отпустил какую-то шутку насчет ракии. Старики подхватили ее, но отвечали серьезно и сдержанно. Павле просил их не бояться и прийти в школу на собрание.

Колонна направилась к новому большому зданию школы. По дороге они не встретили ни одного молодого крестьянина. Только несколько стариков деловито возились возле ворот и клетей, всем своим видом показывая, что им нет никакого дела до партизан. Женщины с подоткнутыми подолами и ведрами в руках перестали доить коров и враждебно глядели на колонну.

— Видишь, мужчин здесь совсем нет, — сказал Павле, обращаясь к Вуку, который шагал во главе колонны рядом с ним. — Дома остались только старики да дети. Нужно быть осторожней.

Какой-то пожилой крестьянин, прячась за копной сена, следил за колонной. Приоткрыв рот, он, видимо, пересчитывал партизан, кивая в такт себе головой.

— Эге, друг! Пойди-ка сюда! — крикнул, заметив крестьянина, Вук.

Мужик тотчас шмыгнул в сторону, но двое партизан догнали его и насильно подвели к Павле. Крестьянин, весь бледный, без кровинки в лице, дрожал; глаза его беспокойно бегали.

— Ну, чего ты дрожишь, как овечий хвост, — сказал Вук, подходя к нему. Мужик отпрянул. — Кто тебе приказал пересчитывать партизан?

— Клянусь детьми своими… не считал! Убейте меня, если считал! — лепетал испуганный крестьянин. Его светлые глаза налились слезами, он готов был громко заплакать.

— Ну, ладно, — сказал, невольно улыбнувшись, Павле. — Идем с нами, покажешь нам деревню.

Крестьянин стал умолять отпустить его, но Вук передал его под охрану Николе и приказал не спускать с него глаз.

Скоро они подошли к школе. Стены ее пестрели четническими лозунгами: «Смерть коммунистам!», «Уничтожим коммунистическую банду!», «Да здравствует король Петр!», «Да здравствует Драже Михайлович!»

Павле с Вуком организовали охрану. Роту Николы, разбитую на тройки, послали готовить ужин, остальным наказали обойти деревню и после ужина привести на собрание хоть по одному человеку от каждого дома. Вук велел позвать крестьян, приказал им стереть лозунги четников и вместо них написать партизанские. Под руководством Симы бойцы быстро организовали хор, полились партизанские песни.

Пока готовился ужин, Вук вошел в дом, где, по словам старика, последнее время стоял штаб корпуса. Он застал в нем только старуху; она была глуховата или только прикидывалась глухой. Вук долго и терпеливо расспрашивал ее обо всем, что могло бы навести его хоть на самый отдаленный след Бранки. Но старуха неохотно отвечала на его вопросы. Он так и не добился от нее ничего и узнал только, что с четниками была какая-то красивая женщина, которую неизвестно откуда привели, и она ушла вместе с ними.

Вук вышел от старухи в совершенном отчаянии. Он был уверен, что старуха поняла, что он партизан, а Бранка жена партизана. Наверно, она просто боялась сказать ему правду. Есть что-то, чего она не говорит. Есть, есть! Почему же Бранка не сбежала? Почему? Ведь она, конечно, слышала, что пришли партизаны. Если бы она погибла, ее бы все жалели как честную женщину. А этим она опозорила и его и себя. Четники станут мучить ее, терзать. Сможет ли она вынести пытки? Сумеет ли дать отпор своим палачам? Вук припомнил всю свою жизнь с ней. Он вспомнил и то время, когда Бранка была еще девушкой. Нет, он не мог найти ничего, что подтверждало бы его сомнения. «Ее убьют!.. Непременно убьют!» — обожгла его вдруг мысль, и сознание у него помутилось от отчаяния и горя. Он предчувствовал страшную беду, и мысль о ней заставила его содрогнуться.

Наконец в школу собрался народ, главным образом женщины и старики, которых насильно пригнали на собрание. Вук вошел в просторный класс и незаметно смешался с толпой крестьян. Маленькая керосиновая лампочка тускло освещала большую комнату, наполненную табачным дымом, в котором мелькали черные меховые шапки крестьян и женские платки всех цветов. Стоял гул, слышался кашель. Прислонившись к стене, Вук оказался позади группы крестьян, которые все время что-то обсуждали между собой.

Партизанский хор исполнил несколько песен. Потом Павле взобрался на стол, рядом с лампой, откашлялся, посмотрел в зал и сделал шаг вперед, словно желая приблизиться к людям, напряженно ожидавшим начала митинга. Павле ждал, покуда затихнут разговоры и шепот.

— Послушаем, что он скажет! — закричали присутствующие, и Павле почудились в их голосах насмешка и вызов. Он разозлился и громко и быстро заговорил. Но после первых же произнесенных им слов он успокоился и продолжал говорить уже легко и гладко, как ученик, выучивший свой урок наизусть.

По выражению лиц, по поведению стоявших возле него слушателей он старался уловить настроение аудитории и приноровить к нему содержание и тон своего выступления. Но Вук видел, что крестьяне гораздо внимательней разглядывают «партизанского командира», чем вникают в смысл его речи. И Павле тоже, казалось, это замечал. И поэтому, рассказывая им о свободе и о России, о целях партизанской борьбы, о предательстве четников, он стал в то же время обращаться к аудитории с вопросами, как будто спрашивал у них согласия и подтверждения своим словам. Но крестьяне молчали, и он сам отвечал на эти вопросы.

Люди, стоявшие впереди Вука, курили не переставая, подталкивали друг друга после каждого слова Павле. Время от времени кто-нибудь из них громко откашливался.

— Вот как говорит! Так и сыпет! Люблю таких ораторов. Не то что наши! Как начнут заикаться, тоска берет, — сказал пожилой крестьянин в новом гуне, расшитом шнурами.

Павле кончил и спрыгнул со стола. Аплодисментов не было.

Партизаны снова запели. Кто-то продекламировал «О колосья мои!» Шантича [53]. Откуда-то появилась гармонь, и песни полились снова. Крестьяне задвигались, женщины начали группами выходить на улицу.

— Вот это у них командир! Совсем молодой, ей-богу не старше моего Мики, — продолжал говорить крестьянин в новом гуне. — Сообразительный мужик! Ум у него, как у Вильсона… Где уж нашим с ним воевать!

— Студент, наверно! Все студенты коммунисты. Это его, что ли, комиссаром называют? — подхватил другой, с рябым лицом, изуродованным еще лишаями, которые выели у него и все волосы, так что затылок был покрыт плешинами и рубцами.

— У них теперь так командира называют. А в прошлую войну комиссарами называли тех, кто снабжал армию провиантом, — гнусаво ответил мужичонка в потертой заячьей шапке, куривший трубку.

— Какая же это, братцы, армия, ей-богу! — опять заговорил первый мужик. — Баб не трогают, солонину не крадут, ракии не пьют! У меня только один из них и выпил полстакана. Такой закон у них, говорят. И не ругаются, истинный бог, будто и не сербы.

— Конечно, не сербы! Это все евреи и хорваты, — сказал седой безбородый крестьянин.

— Да какие там евреи! Этот, что сейчас говорил, тоже, должно быть, из какого-нибудь моравского села. Слышишь, как растягивает. Да и другие тоже. У них больше половины из наших краев.

— А зачем они баб за собой таскают? Зачем баба на войне? — насмешливо спрашивал безбородый.

— А ты знаешь, как здорово эти бабы воюют? Видишь вон ту, высокую? — сказал крестьянин, которому нравились партизаны, и указал на Бояну. — У нее пулемет, и она бьет из него стоя. Все они образованные, студентки! Эти коммунистки никогда не выходят замуж.

— Э-э! Ты что же думаешь, баба может без этого? Скорей без хлеба проживет, чем без этого! — возразил, тряхнув головой, мужичонка в заячьей шапке.

— У них закон такой, Леса! Если кого застанут — тут же на месте расстреливают. Мне об этом люди рассказали. Да и я присмотрелся нынче. Ни разу не ругнулись при бабе, — упорно продолжал защищать партизан крестьянин в гуне, со значком красного креста. Он не выпускал изо рта цыгарку.

— А ну тебя к черту, Жика! Это те самые, что перед войной продавались за три бумажки, — продолжал гнусавить мужичонка. — Ты мне вот что скажи: есть у них связь с Россией? Вот что хотел бы я знать! А то, что они прикидываются святыми, так это все одна пропаганда!

Партизаны повели коло. Танцевали только бойцы. Всех перещеголяли новички моравцы. Из крестьян не подошел никто. Они стояли в стороне и смотрели, перешептываясь.

— А какая польза от этой связи, если король их не признает? — заметил безбородый, прерывая крестьянина, который, видимо, сочувствовал партизанам и утверждал, что у них есть связь с Москвой. — Англия их не признает. Русские и немцы пускай дерутся себе сколько угодно. Все равно англичане подложат им свинью. В конце концов они, как и в прошлую войну, сядут во главе стола. Учитель мне говорил, что англичане никогда не проигрывали войны. Черчилль — большая голова, так и знай.

А партизанам плевать, что Англия их не признает. Станут они кровь проливать, чтобы потом отдавать власть другим! Они тоже не дураки. Я вам вот что скажу: у нас революция. Вот как в России в семнадцатом году, когда убили царя Николая и поставили Ленина. Мне один русский художник рассказывал, что этот Ленин околдовал народ. Художник говорил, что революция опасней войны… Идет, например, по городу трамвай, битком набитый, вдруг из-за угла начинают стрелять из пулеметов. Кровь так и брызжет.

— А спросишь их о короле, этих партизан, — молчат, словно рыбы, — прервал спорящих безбородый. — Я как-то пристал к одному, а он говорит: король, мол, предатель. А сам скалится на меня, как монах на молодую вдову.

— Послушайте, люди! Это все политика. Разве нас однажды уже не надули? Пока не сядет тебе на шею, он и милый, он и хороший, хоть к ране его прикладывай. А как оседлает тебя да возьмет власть в руки — вот тогда попляшешь!.. — ехидно сказал старикашка в заячьей шапке, выбивая трубку о ладонь.

— А уж это само собой. Если они возьмут власть, мы пропали, — согласился с ним безбородый. — Погонят нас в колхозы. Обдерут, как липку! Не зря они столько о России рассказывают. Вот тот, что был у меня, как начал расхваливать Россию, так его и не остановишь. Я слушаю, а сам думаю: «Э, нет, братец, меня не проведешь. Знаю я твою пропаганду».

Наступило короткое молчание.

— Да, пришли времена царя Лазаря, — сказал, вздохнув, крестьянин, защищавший партизан. — Под чью власть идти? Под чью-то идти надо. А под чью — не знаешь. Вот и угоди ей теперь.

— Поживем — увидим. Только знайте, что вся эта бесовщина обрушится на наши головы. Так уж нам суждено. Если бы это было хорошо, и черт пошел бы в крестьяне, — примирительно заметил старикашка, завернул трубку в тряпицу и сунул ее во внутренний карман гуня.

— Вы что же, друзья, не посылаете своих сыновей бороться за свободу, а отправили их к четникам, народ резать? — сказал, подойдя к ним, Вук, который давно обратил внимание на их таинственную беседу.

Крестьяне смущенно посмотрели на него, испугавшись, не подслушал ли он их разговора.

— Вот была бы у нас одна армия, не воевал бы серб против серба, — я бы тогда, парень, сразу его к вам привел, — ответил седой безусый крестьянин. — И сам тоже пошел бы с ним, хоть и стукнуло мне пятьдесят шесть. А так не поймешь, кто пьет, кто платит! Заварилась каша какая-то: то одни, то другие. Один тебе говорит одно, другой — другое. Где уж нам, мужикам, темным, неграмотным, разобраться, кто тут прав. Вы образованные, вы всегда политикой занимаетесь. А мы ковыряем камни, отдаем богу богово, кесарю кесарево.

— Я такой же крестьянин, как и ты, дядя. И у меня есть хозяйство и дом, а вот в сорок первом ушел в партизаны. Для этого большого ума не нужно. Одни бьются против немцев, другие защищают немцев. Чего же здесь раздумывать! Стыд! Деревня ваша вся целиком у четников. Где ваша молодежь? Вечером в нас стреляли. Стыд!

Крестьяне молчали и с нетерпением ждали, пока Вук кончит, чтобы незаметно улизнуть. Но Вук продолжал говорить, все больше распаляясь и нападая на собравшихся. Он словно хотел вылить и выместить на них весь гнев и горечь, которые жгли ему грудь. «Все они готовы перейти к четникам, все рады мучить и убивать. Такие все. Нет уж, пусть я лучше после войны стану живодером, ловить собак по базарам, только не крестьянином! Нет! Не буду! Они меня погубили. Вот негодяи! Прикидываются простачками да добрячками, а сами готовы кровь из тебя выпить!» Внезапная острая ненависть к мужикам, охватившая Вука, преследовала его и тогда, когда он расстался с ними; она так и не проходила. Но в этот вечер Вук даже не задумался над тем, откуда она взялась. Ему казалось, что он просто освободился от какого-то заблуждения и понял что-то новое.

Партизаны продолжали петь и плясать, но крестьяне недолго оставались в школе. Разом, как по команде, они все бросились к дверям и разошлись в разные стороны. Вуку показалось это подозрительным, и он поделился своими опасениями с Павле. Но комиссар не придал этому никакого значения. Партизаны натаскали соломы и стали размещаться на ночлег.

Вдруг за деревней с разных сторон послышались выстрелы из винтовок. Павле и Вук, которые сидели за столом и разговаривали о завтрашнем дне, переглянулись.

— Ну, что я тебе говорил? — самодовольно сказал Вук, чувствуя, что был прав, подозревая крестьян.

— Джурдже, пошли людей в дозор! — приказал Павле.

Джурдже разослал патрули во все концы деревни.

Четники стали бить по школе из автоматов. В эту минуту вошел Йован. Его сопровождали двое вооруженных крестьян.

— Тебе письмо, Павле, — сказал он, поздоровавшись, и вынул из кармана измятый пакет. Передав его комиссару, он подошел к Вуку и тихо сказал, что немцы в течение всего дня подтягивали к Мораве войска на грузовиках.

— Утром непременно жди нападения.

— А много их?

Мои провожатые насчитали пятнадцать машин. Подвозят и минометы. Вечером прибыло еще несколько грузовиков.

— Слышишь, Павле?

— Подожди, — перебил его комиссар, поднося письмо к лампе. Он нахмурился, и на лице его появилось выражение крайнего недоумения. Вук сразу понял, что в письме содержатся плохие известия. Это заставило его призадуматься. К ним подошел Джурдже. На днях, когда формировались новые роты, Джурдже назначили командиром, и сейчас он считал себя вправе присутствовать при чтении письма. Немного погодя к ним робко приблизилась и Бояна. Ей хотелось узнать у Йована о Второй роте и об Уче. Она завела разговор издалека. Йован понимал ее беспокойство, но не хотел говорить ей о том, что было ему известно.