Солнце в декабре

Путешествие в сказку

В Керале нашим гидом был секретарь местного отделения общества индо-советской дружбы М. С. Бхаскаран Наир. У него небольшой магазин запасных частей для автомобилей. Я попытался достать кое-что для моего «Москвича», но выяснилось, что частей для «Москвича» Бхаскаран Наир почему-то не держит. Этот очень симпатичный спокойный человек внешне походил на слоноголового бога Ганешу, покровителя домашнего очага, бога торговли, удачи в делах — небольшого роста, плотненький, носатенький. Именно таким изображают Ганешу бесчисленные статуэтки.

Бхаскарану Наиру я обязан поездкой по Керале, по маршруту Эрнакулам — Черутхурути.

Мы поехали из Эрнакулама в северном направлении и покатили мимо пальмовых рощ. Мы пересекали каналы, короткие и порожистые реки, которые скатываются с гор в Аравийское море. Миновали дворец кочинского махараджи. Дворец, расположенный в тенистой глубине, был окружен стеной, по ней над входом гуляли два каменных слоника. Правительство Индии до сих пор выплачивает махараджам изрядные пенсии в компенсацию за то, что они лишились своих богатств и привилегий. Сейчас в Индии проводится кампания за отмену пенсий. Махараджи всполошились и создали единственный в своем роде профсоюз, призванный отстаивать их права. Кочинский махараджа в профсоюз не вступил: понимает, что лучше держаться в тени. Он еще молод, ему тридцать с небольшим, он любит ездить в Лондон (у него есть на что ездить) и весело проводить там время…

Река Перияр была, наверно, самой широкой из тех, которые встретились на нашем пути. Тут же виднелся алюминиевый завод. Мы оказались в керальском Руре — в районе города Алвайэ.

На реке Перияр в 1790 году разыгралась знаменитая битва между войсками майсурского раджи Типу Султана и защитниками Кералы. Чтобы остановить Типу Султана, керальцы разрушили плотину, и мощные потоки воды обрушились на противников. Междоусобные войны сотрясали тогда индийскую землю, и это было выгодно захватчикам — англичанам, французам, голландцам. Заморин воевал с объединенными силами княжеств Траванкур и Кочин, раджа Майсура воевал с ними всеми и стремился присоединить их земли к Майсуру. Всю свою жизнь Типу Султан сражался с англичанами и погиб на поле боя, предпочтя смерть бесславному рабству. Именно ему приписывают крылатые слова:

— Лучше прожить день львом, чем сто дней шакалом!

И рассказывают, что англичане, найдя его тело, закричали:

— Типу мертв! Индия наша!

От Алвайэ к Тричуру дорога шла сквозь манговые рощи. По обеим сторонам высились огромные деревья с мощными светлыми стволами. Их кроны сплетались и образовывали сплошной зеленый навес над шоссе. Показались каучуковые плантации, к деревьям были привязаны глиняные чашечки, в которые из надрезов стекал сок. На лесоразработках лежали стволы толщиной в метр и больше. Я знал, что на лесоповалах работают слоны, но, как на зло, они куда-то пропали.

И вдруг мы увидели серую громадину, которая медленно двигалась по деревенской улице. На спине, покачиваясь, дремал погонщик в белой чалме. Я выскочил из машины и кинулся снимать слона, который живет не в зоопарке, не в цирке, не в уголке Дурова, а в деревне, как у нас лошадь.

Погонщик остановил слона, который оказался слонихой, и я снимал ее с близкого и далекого расстояния, слева и справа. Слониха безропотно терпела это унижение, поводя розовыми ушами. А вся деревня высыпала на улицу поглядеть на дурака, который слона не видел!

Вскоре Бхаскаран Наир попросил водителя свернуть куда-то в сторону, наша машина запрыгала по дороге, вымощенной щебенкой, и остановилась возле аккуратного белого домика, где, судя по вывеске, помещалось что-то вроде отделения ведомства по охране леса. Вокруг на самом деле был тропический лес, или, попросту говоря, джунгли. В них по идее должны были водиться хищные звери, слоны и питоны. «Они там живут!» — заверил меня Бхаскаран Наир; может быть, он хотел доставить мне удовольствие.

Напротив лесного домика стояло весьма своеобразное сооружение — тоже дом, но вместо наружной стены была решетка из крепких бревен. Получался уже не дом, а гигантская клетка, точнее, с десяток клеток, настолько крепких, что их не разрушить даже мощным слоновьим бивням.

Это — тюрьма для диких слонов. Их доставляют сюда и держат до тех пор, пока они не становятся ручными. Метод, применяемый человечеством не только по отношению к слонам.

Я разговорился с молодым человеком, служившим в этом лесном ведомстве. Он рассказал мне, что слониха, которую я снимал, еще находится под наблюдением, работать как следует не умеет, и лишь только она начнет своевольничать, ее сразу доставят обратно в клетку. Отлов слонов входит в обязанности этого лесного ведомства. Молодой человек посоветовал мне срочно поехать в Майсур, где собираются на днях отловить 50 животных. Самому мне отправиться в джунгли и заняться подобной охотой он не советовал: это теперь государственная монополия. Я обещал не нарушать монополию и не пытаться присвоить дикого слона.

Об отлове слонов в Майсуре (штат Майсур от Кералы на север и северо-восток) я читал еще в мадрасской газете. Управление туризма регулярно помещало в прессе такое объявление: «Ловля диких слонов — кхедда — 10 января 1968 года». Дальше назывался лес в 50 милях от города Майсура. Сообщалось, что быть свидетелем кхедды можно за 500 рупий. Ниже указывалось, сколько надо заплатить, чтобы снять поимку слонов 16-миллиметровой кинокамерой, 8-миллиметровой и просто фотоаппаратом.

Мне еще тогда было обидно, что слоны не могут прочесть объявление и заблаговременно удрать в другой лес[2].

Когда мы выбрались на основную дорогу, был уже полдень. Это что-нибудь да значит в тропиках, даже в середине декабря. Температура воздуха была плюс тридцать семь, а влажность — я не сверился с прибором, в общем море было недалеко и влажности хватало. Под палящим солнцем зелень отливала синевой. Все ушли на перерыв, и трудящиеся слоны тоже. Теперь на каждой речке можно было наблюдать одну и ту же картину. На берегу сидит погонщик, ждет, а слон купается. Лежит в воде, набирает хоботом воду и поливает себе на спину, точь-в-точь как в детских книжках. И никакая сила на свете не может заставить слона встать из воды и попозировать в полный рост. Потому что это минуты отдыха, он их заслужил и знает это.

В городе Тричуре мы миновали центральную площадь, где возле магазинов и на базаре была тысячная толпа, а над ней колыхались тысячи черных зонтиков, и подъехали к гэстхаузу, дому для гостей, чтобы передохнуть. Нас можно было отжимать, выжимать, скручивать или раскатывать, как тесто. Встречавшим нас хозяевам гэстхауза я не сказал ни «здравствуйте», ни «добрый день». Я едва доплелся до душа и встал под него, пустив холодную воду. Не помню, разделся предварительно или забыл. Потом мокрый (вытереться не хватало сил) я дотащился до отведенной мне комнаты, присел отдышаться и… проснулся через полтора часа.

Именно этот противный сон лишил меня возможности увидеть знаменитый тричурский зоопарк, где собрана редкая коллекция живых змей. Я проспал форт, старый дворец и художественную выставку, как прежде проспал восход в Гималаях. Ничего этого я не видел, и когда вспоминаю о Тричуре, то помню лишь городскую площадь, живописную разноцветную толпу и чувство удивления. Никогда раньше не предполагал, что здесь может быть столько народу!

Из Тричура наш путь лежал мимо чайных плантаций, каучуковых, банановых. Теперь лес уже теснее подступал к шоссе. Мелькали деревни, в каждой из них было оживленно. Устанавливали арки над шоссе, украшали их полосками желтой бумаги, и ветер шевелил эти полоски. Казалось, все жители деревень, празднично одетые, вышли на дорогу и чего-то ждали.

Оказалось, что сегодня храмовой праздник. Сегодня статую бога перевезут из храма, который в низине, в горный храм. И во всех деревнях ждали появления священной процессии.

Теперь я боялся только одного: что мы приедем в конечный пункт нашего путешествия, в деревню Черут-хурути, раньше, чем пройдет эта процессия. Все шло к тому, пока у въезда на мост через маленькую реку мы не уткнулись в толпу. Двигаться дальше было нельзя. Сотни крестьян пришли сюда, чтобы встретить процессию, которая, говорят, приближалась. На самом мосту устраивалась торжественная встреча. По обеим сторонам стояли маленькие девочки, девочки постарше и взрослые женщины, и каждая держала в руках плошку с кокосовым маслом. Там же лежал туго свернутый хлопковый жгут.

Смеркалось. Стало легче дышать. Когда совсем стемнело, вдоль ряда девушек прошли парни и подожгли светильники. Над вечерней рекой вспыхнуло триста огоньков, потому что с плошками выстроились триста человек.

Огни покачивались, высвечивали девичьи лица, радостные и возбужденные. В плошках тихо шипело масло. Парни, все в белом, взяли кувшины и доливали масло, чтоб не погас огонь встречи.

Я вышел из машины и вместе с Бхаскараном Наиром втиснулся в толпу. У моего друга обнаружилось множество знакомых, прибывших сюда из Кочина. Каждому из них он меня представлял и говорил… После приема в Мадрасе я был подготовлен к такой аттестации, но все-таки всякий раз вздрагивал.

— Это известный и выдающийся советский писатель… — говорил про меня Бхаскаран Наир, и я пожимал кому-то руку. Потом он стал представлять меня всем подряд.

— Это известный и выдающийся…

Нас пропустили на мост, где девушки держали в руках трепещущие огоньки.

— Это известный и выдающийся…

Сквозь все кордоны умудрились протиснуться вездесущие мальчишки.

— Это известный и выдающийся… — И я пожимал мальчишкам руки.

Потом мы перешли мост и увидали слона. На нем была золотого цвета попона, на хоботе — нашлепка золотого цвета, а сам слон был раскрашен яркой краской.

Рассказывают, что, когда праздник кончается, слоны яростно смывают с себя краску: они очень чистоплотны. Мои вкусы и вкусы слонов совпадают — без раскраски и украшений они мне нравятся больше.

На самом верху наряженной громады сидел человек. Я ждал, представят меня слону или нет.

— Эй! — крикнул обоим — слону и тому, кто сидел наверху, — Бхаскаран Наир. — Смотрите! Это гость из России — известный и выдающийся…

Хозяин слона перегнулся и протянул мне руку. Я встал на цыпочки и протянул руку в ответ. Дотянуться друг до друга нам не удалось. Но слон приветливо помахал хоботом, и я осторожно дотронулся до него.

Мы ждали около двух часов. Весело шумела толпа, в окна нашей машины заглядывали озорные мальчишечьи глаза. Мы были здесь дополнением к зрелищу. Все так же горели огни в светильниках, парни доливали масло из больших медных кувшинов, а процессия все не показывалась.

Наконец кто-то из главных распорядился пропустить нашу машину. Мы миновали светящийся мост, миновали моего знакомого слона, миновали железнодорожный переезд и минут через пятнадцать встретили процессию. Она задержалась вот почему. В грузовике, который вез огромную статую из белого мрамора, гиглох двигатель. Капот был открыт, и водители всех машин собрались сюда и давали советы водителю грузовика. Видимо, мраморный бог не избавляет от автомобильных неурядиц. Добрая сотня паломников, вполне современных, на машинах, украшенных желтыми флажками, терпеливо ждала, когда починят грузовик.

В девятом часу вечера мы добрались до Черутхурути, свернули с шоссе направо и остановились у запертых ворот «Керала Каламандалам». Шофер включил большой свет, в его лучах заплясали москиты и ночные бабочки, шофер отчаянно сигналил — никто не появлялся.

Каламандалам — это центр театра катхакали, представления, в котором слились воедино танец, пантомима, драма и которое сопровождается инструментальной музыкой. Катхакали танцуют в гриме и в эффектных красочных костюмах.

Ритуальные представления в храмах были распространены в Керале еще в древности. Во II столетии нашей эры исполнялась легенда о том, как богиня Дурга убивала демона Дарику. Такой сюжет и сегодня живет в пьесах для катхакали. История этого вида искусства восходит к фольклору. Грим берет начало от масок богов и демонов древнего народного театра, а знаменитое мудра — положения пальцев рук — в значительной степени основано на канонах «Натьяшастры». Легендарный мудрец Бхарат Муни в III–IV веках нашей эры писал в этом трактате:

«Драма есть подражание деяниям и поступкам людей, насыщенное разнообразными настроениями и живописующее различные положения. Она должна рассказывать о человеческих деяниях, добрых и дурных, и тем ободрять людей, служить им развлечением и утехой, а также и наставлением».

Театр катхакали не во всем следует «Натьяшастре», хотя эти слова относятся к нему в полной мере. Когда-то катхакали пользовался большой популярностью, но уже в конце прошлого века этот вид искусства исчез почти полностью. Около ста лет назад на месте, близком к тому, где сегодня находится Каламандалам, семья Намбудири, хранившая традиции катхакали, устроила фестиваль. Восемь ночей подряд длилось представление.

Одним из тех, кто посетил фестиваль и пришел от него в восторг, был отец Валлатхола — будущего знаменитого поэта, который писал на малаялам. Поэт, публицист и общественный деятель Валлатхол поставил целью возродить катхакали, создать профессиональные труппы и поведать о нем миру.

В 1928 году он организовал лотерею. Билеты продавались в Индии в течение двух лет, и на вырученные деньги в 1930 году была создана первая школа катхакали. В ней насчитывалось четыре студента, и размещалась она в частной квартире. Через два года школа перебралась в помещение побольше, а в 1936 году в деревне Черутхурути, около Шорапура, на берегу самой длинной реки в Керале, было наконец сооружено специальное здание. Сюда-то мы и приехали, в центр катхакали, этот центр зовется Каламандалам, а официальное название полегче: Государственная академия искусства катхакали, оттантхулал, мохинияттам, кутху, кудияттам, бхарат натьям и других классических танцев.

Я не мог запомнить эти названия, равно как и многие другие. Переводчица заслуженно презирала меня за это и удивлялась, как такие бестолковые люди вообще ходят по земле и к тому же ездят в Индию.

…После длительного ожидания ворота открыли. Мы вышли из машины, и пас сразу же повели на урок. Поэтому нам и не открывали: все были заняты.

Мы пересекли двор и, едва не упав в маленький бассейн (при входе надо вымыть ноги), вошли в зал для занятий.

В просторном помещении вокруг горящего светильника полукругом сидели дети лет тринадцати-четырнадцати. Они сидели обнаженные по пояс, скрестив ноги, скрестив на груди руки. Темные тела сверкали, будто намазанные маслом. Их было девять человек. Они будто не заметили нашего прихода. Мы сели на стулья, чуть в стороне. Будущие артисты не посмотрели на нас. Они были заняты. Они настраивались на урок, молчали, таинственные маленькие мудрецы. И, только привыкнув к освещению и вглядевшись в них, я заметил, что они… работали. Их лица будто бы по невидимому и неслышному указанию меняли выражение — выражали то отчаянную смелость, то страстную мольбу, то боль и печаль…

Пришел учитель, весь в белом, тоже сосредоточенный, коротким кивком головы поприветствовал нас, и урок начался.

Казалось, что мы вот так в 60-х годах двадцатого века не смотрели сказку, а сами очутились в ней.

Учитель сидел на высоком стуле. Он не произносил ни единого слова. Стояла полная тишина. Только бабочки бились о пламя и, шипя, сгорали. Потом в соседней комнате вдруг ударили в барабан. Там начался урок музыки. Иногда доносился жалобный крик ночной птицы.

Я не знаю языка мудра, с помощью которого можно изобразить и передать более пятисот символов-понятий, но здесь поздно вечером, быть может точно не понимая тех приказаний, которые отдавал учитель одним лишь движением губ, бровей, я все-таки догадывался, что они означали, эти приказания. Только глазами — они открываются чуть ли не вдвое шире, чем у обычных людей, или закатываются так, что исчезают зрачки, — только глазами эти дети, совсем еще дети, передавали сложнейшие движения человеческой души. Подбородки, как и положено, были прижаты к шее. Но вот дрогнули губы, презрительно искривились — ирония. Вот на лице появилось отчетливое страдание, его мгновенно сменил гнев… Ярость — сверкнули белки…

Но усвоить лишь, если можно так выразиться, внешний рисунок каждого жеста мало. Надо уметь передавать и его внутреннее значение (бхава). Наконец, бесконечно трудно внести в традиционное искусство что-то свое, личное…

Расписание уроков в том классе, который готовит артистов и называется «действие», таково:

Утром — с четырех (!) часов до шести — физические упражнения — движения глаз, только движения глаз!

Потом перерыв два с половиной часа. С половины девятого до двенадцати изучаются общеобразовательные предметы, санскритская литература, история искусства.

Далее занятия прерываются до вечера. И уже с четверти восьмого до половины девятого — мудра, тренировка в передаче символических знаков руками, пальцами…

Дети кончили заниматься, и вот уже специально для нас поднялся учитель, известный актер Падманабхан Наир.

И начался спектакль.

Его нужно было видеть там, в маленькой деревушке на юге Индии, при свете светильника. Казалось, не было в мире ничего, кроме этой ночи, близкого звездного неба, этих детей, глаза у которых слипались, но которые, как и мы, не могли оторвать их от артиста…

Лотос… Его лепестки буквально дрожат от ветра…

Пчела летит. Конечно же, это пчела. Попробовала один цветок, не понравился, другой, этот хорош…

Олень вышел из леса… Может быть, сам я не сообразил бы, что это олень. Но мне подсказали, и теперь я видел оленя, который осторожно оглядывался, гордый, красивый и беззащитный. Артист не подражал повадкам оленя, было иное, он передавал скорее суть явления.

Одиночество… Огонь… Разрушение… Создание…

И, наконец, слон. Падманабхан Наир стал вдруг будто выше ростом. Он стоял на одной ноге, а другую вытянул вперед и согнул в колене. Метнулась по стене длинная тень, спугнула ящериц. И мне трудно это объяснить, но тень была похожа на тень слона, честное слово. Быть может, потому, что в артисте было от слона и чувство силы, и чувство достоинства, и доброта, и снисходительность…

Спектакли катхакали играются в гриме. Если актеров учат шесть лет, то художников-гримеров — четыре года. Наложить грим для катхакали — тоже искусство. Представление начинается по обыкновению поздно вечером. За несколько часов до этого гримеры приступают к работе над лицом актера. Это не обычный театральный грим, а многослойная скульптурная маска, которую венчает божественная тиара. Исполняются сложные сюжеты, чаще всего на мифологические темы. Чтоб их понимать, надо, конечно, знать и сами легенды и язык мудра. На гастролях за границей выступления артистов сопровождаются комментарием. Но я мечтал, чтобы артисты, если приедут к нам в страну, включили бы в свою программу этюды, подобные тем, какие показывал нам Падманабхан Наир, — без грима…

Профессор Академии Намбудирипад рассказывал, что сейчас для катхакали готовят и современные сюжеты. И сокращается время традиционных представлений: сегодняшнему зрителю уже трудно отсидеть несколько ночей. Профессор говорил об интересе, который проявляют артисты катхакали к нашему, советскому искусству. И это был подлинный интерес. Он подробно расспрашивал нас о Майе Плисецкой, о балете Большого театра, о хореографическом училище. Показал нам сборник, недавно выпущенный в Керале. В сборнике один из крупнейших специалистов катхакали, д-р К. Н. Пишароти, пишет о своей поездке по Советскому Союзу. С особым волнением вспоминает он посещение Ясной Поляны. Это понятно: имя Толстого особо почитаемо в Индии. К 50-летию Советского государства на малаялам были переизданы рассказы великого русского писателя в переводе Амбади Иккаваммы…

Мы, наверно, проговорили бы всю ночь напролет, если бы не вспомнили, что занятия начинаются в четыре часа утра…

В двенадцатом часу мы покинули Черутхурути, проехав мимо дома, где жил поэт Валлатхол. Потом пошли сменять друг друга темные отрезки пути и деревни, которые, как это часто бывает на юге, жили шумной ночной жизнью. Вышел на шоссе олененок, испуганно кинулся прочь от нашей машины…

Было темно. Навстречу нам двигались велосипедисты, велосипедов не было видно, и белые фигуры словно плыли по воздуху. С неба струился голубоватый свет. То и дело попадались повозки, запряженные белыми брахманскими быками или буйволами. Под повозками, возле самого асфальта, покачивались желтые керосиновые фонари. Свет наших фар выхватывал из темноты буйволиные или бычьи головы. Вспыхивали глаза, как драгоценные камни, синие, зеленые, бирюзовые и золотые… Так мне и запомнилась эта ночная дорога в джунглях — невесомые белые велосипедисты, замерший лес, фонари под повозками и драгоценные камни глаз…

У въезда в Эрнакулам устанавливали арки, вешали на них гирлянды из желтых бумажек — здесь все еще ждали священную процессию…

Незадолго перед тем как покинуть Кералу, мы побывали в местном отделении общества индо-советской дружбы, там мы долго беседовали и пили кофе, по-моему, лучший кофе на свете. Оттуда мы отправились к Шанкаре Курупу. Нас предупреждали, что он болен, но невозможно было уехать из Кералы и не сказать добрые слова большому поэту этого дивного края. Высокий, седой, он удивительным благородством облика как бы олицетворял Кералу. В издательстве «Художественная литература» выходит сборник его стихов. Из этого сборника и взят отрывок, который приведен несколькими строчками выше.

По пути на аэродром мы видели плакат, он установлен на всех шоссе сказочной Кералы:

«Счастливого пути и возвращайтесь!»