Солнечные дни

VI

Целых два дня Жмуркин бродил сам не свой. Его томило воспоминание о поцелуе и рукопожатии. Но затем он как будто успокоился. Перед утренним чаем, когда в дымившихся низинах еще звонко распевали соловьи и уныло куковали кукушки, он выкупался вместе с Флегонтом в Студеной. И это купанье словно ободрило его, освежило, пролило в него умиротворяющее тепло. На обратной дороге, возвращаясь с купанья в усадьбу, он весело оглядывал окрестности и весело думал:

«Не такая она, чтобы вздор себе такой позволить, Лидия Алексеевна. Сумасшедший бред это с моей стороны. Нужно взять себя в руки!»

И вместе с тем ему приходило на мысль:

«Ведь если я и в ее чистоту перестану верить, — что же у меня тогда останется?»

А повар Флегонт говорил ему:

— Хорошо этак выкупаться ранним утром. Пыжишься после этого часа два, как дутый пирог, и радуешься сам не знаешь чему. Все жилы пляшут, точно тебе весь фарш заново переделали. Одно слово молодец! На тя, Господи, уповахом, весь мир возьму махом!

— Хорошо, Лазарь Петрович! — благодушно повторял он всю дорогу. — Вот и у тебя на щеках корочка зарумянилась!

Все люди всегда казались Флегонту похожими на кушанья. Загорелов напоминал ему бифштекс с кровью, Анна Павловна — желе из красной смородины, Быстряков — бараний бок с кашей, а Лазарь Жмуркин — макароны. Только один Безутешный избежал общей участи всех живших в усадьбе.

— Такое кушанье, — говорил Флегонт о нем обыкновенно, — такое кушанье ни один повар не приготовит. Такие кушанья сами себя стряпают, а как им названье — и чёрт их знает!

Утренний чай казался Жмуркину особенно вкусным.

— Чудеснейшая женщина Лидия Алексеевна! — сказал он за чаем внезапно.

— Это Быстрякова жена? — спросил его Флегонт.

— Да. Редких качеств женщина. Помнишь, в прошлом году тиф в Протасове был? Ведь она каждый денечек туда наезжала, больных навестить. С чаем, с сахаром, со всякими снадобьями! Там ее, как ангела, каждый раз поджидали. Скоро ли, дескать, светлый луч на наше горе горькое взглянет!

Жмуркин вздохнул и отставил от себя стакан чая. Его лицо приняло выражение мечтательности; светлые глаза стали темнее.

— Да! Редкой чистоты женщина! — повторил он, вздыхая. — Этакими ручками да лохматых мужиков растирать! Будет ли кто? А она растирала. Сам своими глазами в окошко видел. В избе Ивана Сазанова. А я под окошком в ту минуту стоял, в избу войти боялся. Ведь там, думаю, смерть, в избе-то этой. А ее увидел — вошел в избу убогую, как в рай. За такой чистотою и в ад войдешь, бровью не пошевелишь! Святейшая женщина, святейшая женщина! — повторял он задумчиво.

В сумерки он сидел тут же, на крыльце кухни, в такой же задумчивой позе и уныло молчал. Флегонт, примостившись рядом, чистил картофель, бросая его в глиняный таз с водою, и протяжно насвистывал про себя какую-то песню. Кругом было тихо, точно и двор усадьбы задумался о чем-то в желтоватом сумеречном свете. Красные крыши усадебных построек казались в этом свете бурыми. От вод Студеной тянуло прохладой, и собаки, радуясь вечерней свежести, вылезли из-под навесов на средину двора. А на крыльце дома сидели Анна Павловна и Глашенька, сорокалетняя женщина с желтым пятном на лбу. Глашенька приходилась Загореловой дальней родственницей; муж ее, лошадиный барышник из соседнего города, умер три месяца тому назад, опился на ярмарке хересом, почему она и проживала в усадьбе на правах экономки, так как была бездетной. Посиживая на крылечке, они обе шелушили семена тыквы и переговаривались шепотом.

— Твой-то на стороне от тебя не фуфырит? — спрашивала Глашенька Анну Павловну, точно сердясь.

— Нет. Куда же ему от меня-то уйти? Вон у меня сколько тела-то всякого. Чего еще ему? От добра добра не ищут. Я довольна.

— То-то довольна! Ох, баба, смотри, не проспи! Ох, баба! Эй, баба!

— Нет, я довольна…

Жмуркин встал и уныло поплелся двором. «Святейшая женщина! — думал он, как во сне. — Святейшая женщина, а я такую вдруг околесицу!»

Когда он проходил мимо окна кабинета, его окрикнул Загорелов. он подошел.

— Лазарь, — заговорил тот, подавая ему какой-то ключ, — возьми вот это и сходи в старую теплицу. Она заперта, так ты отопри вот этим. На! Поищи там ключ от письменного стола. Поищи где-нибудь на окнах. Мне нужно достать планы: верешимская мельница мне спать не дает. — Он рассмеялся. — Да ты поскорее пожалуйста! — добавил он с улыбкой.

Жмуркин отправился туда.

Старая теплица стояла в полуверсте от усадьбы в глубоком разрезе холмов, среди леса, осененная столетними вязами. Некогда там была разбита и вся усадьба Хвалынцевых, но теперь на старом пепелище уцелела только она одна, ибо усадьбу после пожара перенесли на новое место, оставив старуху доживать свои дни одной-одинешенькой. Впрочем, когда Загорелов купил имение Хвалынцева, он подновил ее, устроив там себе нечто вроде кабинета, где он и жил весьма продолжительное время, пока приводили в порядок донельзя запущенный дом и усадьбу. Туда-то и отправился Жмуркин. Он отпер дверь и переступил порог.

Однако, в каменных стенах этого здания было уже совсем темно; спущенные шторы и листья деревьев почти не пропускали слабого сумеречного света, и отыскать в этом мутном мраке ключ было бы делом нелегким. Жмуркин чиркнул спичкой и увидел на письменном столе свечу. Он подошел и зажег, оглядываясь вокруг. Теплица осталась в таком же виде, как и была, когда здесь жил Загорелов. Деревянный пол был устлан ковром; направо от двери, у стены стояла кушетка, налево, по стенке — комод, зеркало, умывальник; прямо пред дверью, между окон — стол. Впрочем, это обстоятельство нисколько не поразило Жмуркина, не заняло его мысли. Но присутствие здесь свечки на минуту озадачило его. Он двинулся на поиски ключа; и скоро он нашел его у письменного стола, на стуле, сбоку. Он хотел было уже тушить свечу, чтобы идти тотчас же вон, как вдруг одна весьма незначительная, но вместе с тем совершенно несоответствующая назначению этой комнаты вещь резко уперлась в глаза Жмуркина. Он даже протер глаза, сомневаясь в себе. «Не сон ли это?» — пришло ему в голову. Он приблизился к кушетке, пристально всматриваясь и все еще как бы не веря себе, не желая верить. Однако, поверить пришлось. На кушетке, между вышитой гарусом подушкой и боковым валиком, лежала видимо утерянная кем-то гребенка, одна из тех, какими женщины придерживают сбоку волосы. Жмуркин взял эту гребенку в руки, внимательно оглядел ее со всех сторон и старательно запрятал себе в карман. Затем он хотел было снова потушить свечу, но не смог. В его глазах на минуту заходили зеленые волны. Он опустился тут же на стул, с убитым видом.

— Ведь это ее гребенка, — стояло в его голове, — ее, Лидии Алексеевны. Она здесь была, здесь, с Максимом Сергеичем!

— Наверное ее гребенка, — прошептал он, чувствуя, что его ноги холодеют.

— Да что же это такое, — вдруг простонал он. — Святая святых, где же ты?

Он потушил свечу и поспешно вышел из теплицы. Между тем, когда он очутился уже на воздухе и его несколько обдуло ветром, он задал себе вопрос:

— А почем я знаю наверное, что это ее гребенка?

— Этого не может быть, не может быть! — прошептал он решительно. И всю дорогу он упрямо твердил себе мысленно: не может быть, не может быть, не может быть.

Передав Загорелову ключ, он так же поспешно прошел к заднему крыльцу и вызвал Фросю.

Та выскочила к нему, радостная.

— Вы ничего не потеряли? — спросил он ее.

— А что? Кажется, ничего. А впрочем, хорошенько не знаю. Нет, может быть, и потеряла.

— Я нашел гребенку, вот тут, у сада, — говорил Жмуркин.

— Гребенку? — перебила его Фрося. — Хорошая? Так это моя! Давайте-ка, я посмотрю! Непременно моя!

Жмуркин уже хотел было выдать ей находку, но вдруг спохватился и спросил:

— Ваша хорошая? Коричневая? С золотым бордюром? Да?

— Да.

— Ну, так это не ваша. Да, впрочем, я никакой гребенки и не находил. До свиданья! — И он пошел от нее.

— Не находили? — говорила между тем Фрося. — Вам, может быть, меня вызвать захотелось? Лазарь Петрович! Куда же вы, послушайте! Фу-ты, ну-ты, — добавила Фрося с досадой, — какой нынче народ безукоризненный пошел.

А Жмуркин взял удочки и сачок и пошел к усадьбе Быстрякова. Проходя двором, он все смотрел, не видно ли где Лидии Алексеевны. Но ее нигде не было видно. Тогда он обошел кругом сада с беспечным и спокойным видом человека, возвращающегося с рыбной ловли. И тут он увидел ее; она сидела на скамье и что-то чертила зонтиком по песку. У него сперлось в горле и застучало в виски; сделав над собою усилие, он подошел, наконец, к забору, но на него внезапно напал страх. Он хотел было уйти вспять, убежать, скрыться, выстрадать тихомолком и потушить в себе все.

Но она уже сама заметила его, и ее милое детское личико вопросительно глядело на него. Отступить было невозможно.

Он превозмог волнение и сказал:

— Лидия Алексеевна, пожалуйте сюда на минуточку!

Его голос срывался.

Она подошла к нему, опахнув его всего нежными духами, лаская его ясным взором милых детских глаз, которые, казалось, ласкали всех и все, от неба до последней козявки. В розовом воздушном платье она казалась ему теперь светлой обитательницей какого-то бесконечно светлого мира, выглянувшей на него из-за розовой ткани облака. На минуту он забыл все, что хотел сказать, для чего шел сюда.

— Здравствуйте! Вам что? — спросила она первая, видя его замешательство.

— Я нашел гребенку, — сказал он, оправившись и уже весело и подумал: «Не ее, не ее, не ее!»

— Вот тут, отсюда недалеко. Думаю, не ваша ли? Гребенку, — повторил он.

И он подал ей свою находку счастливый уже тем, что видит ее, говорит с нею. Между тем она приняла гребенку, оглядела ее со всех сторон и сказала:

— Да, это моя.

Она повертела ее в своих тонких пальчиках снова с невинным видом ребенка.

— Без всякого сомнения моя. Благодарю вас! — добавила она с кроткой улыбкой.

А Жмуркин, отходя от забора, думал:

«Ну, что же? Ее, так ее. И все-таки это ничего не доказывает. С такими глазами не лгут! Никогда! Не лгут, не лгут!»