Сон о красных шарах

КАРТОШКА В МУНДИРЕ

Генка брел напрямик по размытой дороге. Жидкая грязь с хлюпаньем расползалась под размокшими ботинками. Затылок Генки все еще ныл. Он потрогал рукой затылок и решил, что домой не вернется.

Всего полчаса назад у него был дом, а теперь, он шел неизвестно куда, и эта неизвестность наполняла сердце страхом.

А все из-за картошки. Из-за несчастных картофелин в мундире.

Уходя на работу, мать оставила Генке миску картошки и велела сварить. Миска-то совсем небольшая, на полкило. Половину картошки она наказала оставить отцу, который должен был вернуться с ночной смены. Кроме того, она налила в маленький граненый стаканчик растительного масла и сказала, что это тоже на двоих. А щи, которые остались в кастрюльке, — Генка чтоб не ел, это только для отца.

Потом зашел Витька, школьный приятель. Генка в это время сидел за столом и уплетал свою порцию картошки. Витька с завистью посмотрел и глотнул слюну. Генка вспомнил, что однажды Витька угощал его на уроке большим куском жмыха. Жмых был удивительно вкусный. Не угостить теперь Витьку — было бы просто свинством.

«Ладно, — подумал Генка, — картошки можно еще сварить». И велел приятелю садиться за стол. Витька, конечно, с радостью согласился. Так они расправились со всей миской.

В школе про все это Генка забыл. Когда вернулся вечером домой, в комнате была только одна мать.

— Папа приходил? — спросила она.

— Нет, при мне не приходил…

— Странно… — сказала мать и растерянно опустила руки. С минуту она молчала, и Генка тоже молчал. Потом она подошла к плите, заглянула в кастрюлю.

— А где картошка?

— Какая?

— Которую я наказывала оставить?

— А я… ее съел, — нерешительно сказал Генка.

Мать посмотрела на пустой стаканчик из-под масла, стоявший на столе, подошла к Генке и дала ему затрещину.

— За что?! — сквозь слезы спросил Генка.

Мать накричала на него, что он бездельник и дармоед. Это показалось Генке очень обидным, потому что он тоже ходил перекапывать картофельное поле за десять километров и принес оттуда полмешка картошки. Генка всхлипнул, сказал, что может вообще обойтись без ее пищи, оделся и ушел.

И вот теперь дом остался позади, как воспоминание. Под ногами скользкая грязь. А что впереди? Генка поднял воротник своего куцего пальто, глубже натянул на лоб затасканный картуз с переломленным пополам козырьком, похожим на крышу скворечника, засунул руки в карманы и побрел дальше.

Октябрьское небо быстро затягивалось мглой. Очертания бараков расплывались в бесформенные темные пятна. Лужи казались мазутными.

«Бежать надо, — размышлял Генка. — Вот бы только на дорогу что-нибудь припасти…»

Он начал перебирать в памяти все самое необходимое, что может потребоваться самостоятельному человеку: ножик-складень, кресало (или еще лучше спичек достать), мешочек для продуктов. Ну и всякое там другое…

Стало совсем темно. С низкого и тяжелого неба сеял мелкий и холодный дождь. Нужно было куда-то спрятаться, переждать. Хотелось забраться в тепло. Генка в нерешительности остановился, и грязь чавкнула под ногами.

Генка огляделся по сторонам. — Пойду-ка, пожалуй, в баню, — решил он и торопливо заскользил к двухэтажному зданию с облупленными стенами.

Народу в комнате ожидания — не продохнуть. О месте на лавке нечего было и мечтать. Люди в рабочих спецовках, с усталыми темными лицами сидели на корточках возле стен, толпились в проходе, дымили толстыми самокрутками и вели неторопливый разговор о вестях с фронта, о заводских делах. Кругом жара и чад.

Генка протиснулся к лестнице, ведущей на второй этаж, в женское отделение. Нашел под лестницей свободное местечко, уселся на выступе стены, похожем на завалинку. И задумался. Думал о том, что уедет теперь из дому и будет мотаться по белу свету. А мать, верно, станет плакать, переживать. И отец… Потом подумал, что завтра Витька опять зайдет за ним по дороге в школу, а мать скажет, что нету Генки, ушел неизвестно куда. И Витька в тот же день расскажет об этом во всей школе. Начнут Генку везде искать, в глазах пацанов он будет вроде героя. Интересно, что они будут о нем говорить?..

Справа, примостившись на том же выступе, сидел парнишка в фуфайке и треухе, сбитом на затылок. Было ему лет тринадцать, как и Генке. Но в плечах чуточку пошире. Лицо крупное, широкоскулое, с острым подбородком. Из-под шапки торчали густые темные волосы, которых уже давно не касалась расческа. В ногах у паренька, прижавшись к завалинке, сидела худенькая девочка лет шести и обеими руками усердно копалась в таких же темных кудлатых волосах.

— Тиша, зудится, — тоненько пропищала она.

— Завтра в прожарку поведу, — тоном взрослого ответил Тиша и, наклонившись на один бок, вытащил из кармана штанов длинный кисет, набитый табаком. Потом залез опять в карман и достал газету, сложенную гармошкой.

— Курить будешь? — обратился Тиша к Генке. — Многосортный табачок. Из разных чинков насобирал.

Генка взял газетную гармошку и оторвал один листик. Своего табака он никогда не имел, но с товарищами покуривал втихую.

Тиша свернул длинную козью ножку, достал кресало и фитиль в медной трубке (все это лежало в коробке из-под монпансье) и стал выбивать огонь. Искры ярким пучком сорвались с кремня, и фитиль затлел. Движения у Тиши были медлительные, солидные, все снаряжение доброе, как у заправского курильщика.

— Камешек мировой! — с достоинством оценил Генка.

— Хороший. — Тиша подул на фитиль и протянул Генке прикуривать. — Я его в Краснокамских карьерах подобрал.

— Это где-ка?

— На Северном Урале.

— Ты что, тамошний?

— Нет, из Ленинграда я. Питерский! — ответил Тиша. В это слово он вкладывал особый смысл, дескать, в революционном городе жил.

— Батю мы ищем. Его с заводом в самом начале войны эвакуировали. Нам говорили, здесь должен быть.

Девочка, что сидела в ногах у Тиши, перестала чесать голову и жалобно зашептала:

— Я к маме хочу…

— Не хнычь, Нюрка, не маленькая.

Нюрка прижалась к ноге брата и притихла.

— Мы с ней, — Тиша кивнул на сестренку, — везде поездили: в Москве были, в Саратове, потом в Краснокамске, а теперь вот в Челябинске. Позавчера на военном товарняке приехали.

— А мать-то где?

— Мама еще там, в Питере. Захворала. Голодно стало… — Тиша призадумался. — Ну, а нас на самолете вывезли. Через фронт летели. По нам фашистские зенитки бухали, да не попали. Где им, фрицам! У нас летчик мировой был. Кругом разрывы, а он самолет ведет — все равно что машину по Невскому. Потом на поезде. Говорили, в детдом везут. Только я не захотел, к бате решили добраться. Так мама наказывала. А где он, батя?.. Сказывали, весь эшелон на Урал укатил… Урал-то большой. Говорили, будто есть тут в Челябинске питерские. Вчера заходил к одному начальнику, спросил про наших, про кировцев. Так он сказал, что нынче столько народу каждодневно прибывает — где тут найдешь? «Вы, — говорит, — с кем приехали?» — «Сами», — говорю. — «Вот, огольцы, — говорит, — мы вас пока что в приют устроим». А сам телефонную трубку снимает. Я как услыхал про приют, задом, задом и — ходу! Нашел дураков! Я знаю, приют — все равно что тюрьма.

Генка с уважением слушал Тишу.

— А ты что, — спросил Тиша, — тоже мазурничаешь?

— Это как мазурничаешь?

— Ну, без надзора, значит, сам по себе.

— Нет… — Генка замялся. Хотел было рассказать, что тоже собирается уехать из дому, но раздумал. Стыдно говорить о картошке. Совестно. Но он не виноват. Не мог же он Витьку не угостить. Витька правильный пацан, всегда всем делится. Про это матери объяснять не станешь, а она вон как обошлась.

На мать Генка уже не в обиде, понимает — забота у нее. Она в трудармейской прачечной работает, паек получает. Прикупает хлебные карточки, а хлеб пайками потом сбывает на базаре. Малость выгода есть.

Как-то отец говорил ей:

— Брось ты эту затею. Проживем, поди, с голоду не помрем.

— Тебе это просто сказать, — отвечала мать сердито, — а я изворачивайся, как хочешь, чтобы вас накормить. Крупы нет, картошки — и то не вдоволь. За жмых гороховый, тот, что раньше скотине давали, и за него на толкучке втридорога дерут. А я что должна делать? На одном пайке не проживешь.

…В проходе толпились люди. Ежеминутно хлопала входная дверь с большой железной болванкой, подвешенной вместо пружины. Генка пригрелся и уснул.

Проснулся он от толчка в плечо. Ничего не понимая спросонок, услышал ворчливый женский голос:

— Носит вас, беспутных. Спали бы дома. Никак, беженцы вы?.. Ох, ты, господи! Ну-те-ка, вставайте, нельзя у нас больше, закрываем баню. — Женщина не очень решительно тормошила детей. Ей не жалко, пусть бы спали, да начальство ругается, не разрешают.

Рядом зашевелился Тиша, захныкала сонная Нюрка.

Делать было нечего, — пришлось выбираться на улицу. А как неприятно из тепла-то — да под дождь, на холод. Бр-р-р!

Нюрка заплакала:

— Я засты-ыла-а…

— Не хнычь, не маленькая, — сказал Тиша.

Только на этот раз Нюрке было безразлично, маленькая она или большая…

Тиша некоторое время потоптался у дверей и сказал:

— Пойдемте в трюм.

— Это куда? — спросил Генка.

— Да тут рядом. Я еще днем его заприметил. Там тепло, не хуже, чем в бане.

И они пошлепали за Тишей.

Обошли кругом баню, завернули за котельную и остановились перед каким-то колодцем. Тиша первым полез вниз. Когда его голова исчезла в черном кругляшке, из колодца послышалось:

— Подавай Нюрку.

Генка взял девочку под руки, приподнял и стал опускать в колодезную черноту. Там было неглубоко. Тиша сразу подхватил Нюрку и сказал:

— Теперь ты залазь.

Генка осторожно опустился, ноги стали на какую-то большую трубу. Тиша взял его за руку и потянул в сторону. Когда глаза привыкли к темноте, Генка различил неведомо где кончавшийся коридор, вдоль стен и по полу которого тянулись теплые трубы. Ребята уселись поудобней, прижались друг к дружке и снова задремали.

Разбудил их сильный грохот. Он то стихал, то снова нарастал и проносился над самой головой. Нюрка испуганно схватила брата за руку.

— Что это? — спросил Тиша.

— Это танки, — небрежно ответил Генка.

— Танки-и… — Нюрка заплакала.

— Не бойся, это же свои танки. Мой папка их делает. С завода идут. Должно быть, на полигон. За поселком это. Мы с пацанами ходили туда. Огромный котлованище! Гильзы от снарядов собирали и порох тоже. Артиллерийский порох — как макароны. Длинные такие трубки и сладкие, если лизнуть. Мы из них в школе ракеты устраивали: подпалишь такую макаронину с одного конца, она как закрутится на месте, а потом вдруг в одну, в другую сторону как даст, как даст! Здорово! Знаешь, весело как! А то еще из самопалов ими стреляли. Тоже ничего.

Спать больше не хотелось.

Когда на улице развиднелось, ребята выбрались наверх. Дождь перестал, но было сыро, грязно и холодно. Земля совсем размокла. Машины, буксуя, натужно взвывали и, проваливаясь в колдобины, разбрызгивали грязь. Резкие порывы ветра заставляли людей втягивать головы в поднятые воротники.

Про еду первой вспомнила Нюрка. Она по одной доставала из карманов своего пальтишка завалявшиеся там грязные пересохшие крошки и отправляла их в рот. После второй или третьей крошки пропищала: «Тиша, есть хочу-у…» И у Генки сразу забурлило в животе. Тиша ничего не ответил, только свернул папироску и закурил. Когда дымишь — есть не так хочется.

Они отправились на базар, называвшийся «толкучкой». Он состоял из нескольких рядов длинных деревянных лавок, где торговали картошкой, разложенной на кучки, американской свиной тушенкой, разделенной на порции, паточными конфетами-самоделками. За лавками находилась «барахолка», и продавались там дратва и вязальные крючки, облигации и продуктовые карточки, поношенные кирзовые сапоги, часы и прочее. Народу было здесь всегда полно.

У сухонькой и седенькой старушки, стыдливо стоявшей в стороне, купили пайку хлеба за двадцать рублей, которые Тиша хранил в той же своей коробке из-под монпансье. Старушка приняла деньги, завернула их в платок, сунула за пазуху и засеменила прочь с базара.

Тиша постоял в раздумье, глядя на хлеб, потом махнул рукой и направился к столам, где торговали тушенкой. Генка и Нюрка пошли следом. Тиша прошелся вдоль прилавка, остановился напротив одной из торговок в телогрейке, повязанной серым грязным фартуком, и протянул ломоть хлеба.

— Наворачивай!

Женщина собрала ложкой с листа бумаги порцию тушенки, положила ее на кусок хлеба и старательно размазала. Нюрка встала на цыпочки, ухватившись руками за край прилавка, и глядела на женщину. Генка потянул носом, чувствуя соблазнительный запах тушенки. А Тиша в это время делал вид, будто ищет деньги, которых, наперед знал, у него не было. Вдруг он сделал глуповатое лицо и с сожалением произнес:

— Грошей нема. Сворачивай.

Торговка некоторое время с недоумением переводила взгляд то на Тишу, то на ломоть хлеба со старательно размазанной тушенкой, потом обозвала его «ширмачом» и, соскоблив свой товар обратно на лист, швырнула хлеб в подставленные Тишины руки, добавив при этом какие-то ругательства.

Тиша отошел в сторону, ухмыльнулся и показал Генке хлеб, в дырочки которого набилось сало.

— Все, глядишь, не всухомятку, — сказал он и разломил кусок на три равные части. — Подкрепляйся!

Ребята съели свои порции. Хлеб показался им невообразимо вкусным и только еще больше разжег голод.

Сплошная серая туча разошлась, показался чисто-голубой лоскут неба и бледно-желтое солнце, больше похожее на луну. Его чуть теплые лучи запрыгали по многочисленным лужицам, оживляя унылый октябрьский пейзаж.

Ребята уселись на грязных ступеньках одного из киосков, подставив лица слабому солнцу. Сидели и молчали.

Тиша размышлял о своем положении. Третьи сутки они в этом городе, а отца отыскать все еще не удалось. «Неужели его и здесь нет!?» От одной этой мысли Тише становилось тоскливо на душе. «Неужели снова надо куда-то ехать, снова спать где придется, в бане или «трюмах»… Одному еще куда ни шло, а то ведь Нюрка… И денег совсем не осталось».

Вот уже три месяца, как они мыкаются по разным городам, и никто не знает, где ленинградцы-кировцы; уже давно променяли на еду небольшой узелок с пожитками, который им собрала в дорогу мать. Несколько раз Тише удалось заработать на харч, оказывая случайным спутникам различные услуги. Иногда Тиша жалел, что они с Нюркой не пошли в детдом, но старался не думать об этом. Он снова расспрашивал, искал отца и, не находя, снова отправлялся в другой город. И вот в Челябинске, наконец, сказали, что есть ленинградцы.

Нюрка думала обо всем сразу: и о маме, и о моргучей кукле Ляльке, которая осталась там, дома, и о том, что хочется спать. А еще Нюрка почему-то вспоминала про шоколад, который очень давно-предавно не ела, даже забыла вкус…

Генка смотрел на Тишу с Нюркой.

Тиша разглядывал свои развалившиеся ботинки, кое-где подкрученные проволокой. Нюрка сиротливо сидела рядом, держась за полу его фуфайки. Лица у них были такие худые, усталые и печальные, что Генке стало стыдно, что собрался укатить из дому, но еще стыднее было возвращаться домой.

Так он сидел и думал, и вдруг его лицо озарилось какой-то решимостью, даже улыбнулся своей мысли.

— Знаешь что, Тиша! — Генка схватил его за рукав. — Пойдемте к нам, а? У нас хорошо!

— К вам? — Тиша недоверчиво посмотрел на своего нового товарища.

— Ну да!.. Мы мою норму на троих делить будем?

Тиша мотнул головой, точно хотел кого-то боднуть:

— Ну, коли так, то пойдем.

По дороге домой Генка думал о том, что скажут отец с матерью. Примут или не примут?.. Нет, домой он вернется только с Тишей и Нюркой! А если мать скажет: «Зачем привел?» Ну, тогда уже Генка обязательно уедет из дома. Уедут они втроем. Так веселее.

…Перед дверью ребята остановились. Генка прислушался. Было тихо. Только одно мгновенье Генка поколебался, не решаясь войти. Он посмотрел на друзей и встретился с внимательным Тишиным взглядом. Генка собрался с духом и решительно отворил дверь, пропуская вперед Тишу с Нюркой, потом зашел сам.

И отец, и мать были дома. Генка видел, как мать было встала, но тут же бессильно опустилась на табурет и прижала к глазам полотенце, которое держала в руках. Отец поднялся со стула и шагнул навстречу. Генка напряженно глядел на него.

На отце была рабочая спецовка и потертое, давно потерявшее блеск кожаное полупальто. Должно быть, только что вернулся с работы, расстегнулся, но не разделся еще. Генка не знал, что отец двое суток был на аварийной работе, а вернувшись домой, сразу отправился на поиски сына. Был в милиции, в больнице — вернулся ни с чем. И вот Генка дома, сам пришел и привел с собой каких-то ребят.

Лицо отца грязное и усталое, глаза от бессонной ночи — в маленьких красных змейках.

— Папа, это Тиша и Нюрка. Они из Ленинграда, отца своего ищут, — неуверенно промолвил Генка. — Можно, чтоб они к нам?

Отец внимательно посмотрел на ребят.

Тиша, набычившись, смотрел в его глаза, напружинился весь. Генка нетерпеливо ждал.

— Можно, — сказал отец.

Мать поставила на стол большую миску дымящейся картошки, да не в мундирах, а чищеную! И неведомо откуда появилась на столе разноцветная прямоугольная баночка с красной американской колбасой. Отец зацепил маленьким ключиком за жестяной хвостик и вскрыл ее.

(Как Генка узнал после, отцу дали к октябрьским праздникам продуктовую премию: два пуда картошки и еще всякой всячины. «Теперь заживем!» — подумал Генка).

Все уселись за стол. На мать Генка старался не глядеть — совестно было. Ребята наголодались, ели торопясь. Мать все подкладывала картошку, приговаривала: «Кушайте, дети, кушайте». А у самой все время слезы на глазах. Нюрка забывала про ложку и ела руками, темными да цыпушными, и Тиша укоризненно одергивал ее.

Отец расспрашивал Тишу о его похождениях и, улыбаясь, покачивал головой:

— Как же вы это выдюжили?

— Не маленькие! — солидно ответил Тиша.

— Да-а… — промолвил отец. — Ну, а папку вашего мы непременно отыщем.

1959 г.