Сон о красных шарах

ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТРАНУ ДЕТСТВА

В сорок седьмом году нам было по четырнадцать и перешли мы в седьмой класс.

Витька был намного длиннее меня, и за это его называли Фитилем. Поскольку мы почти всегда ходили вместе (а мы были оба худые), нас дразнили — «тощий и тонкий». Кто из нас был «тощим», а кто «тонким» — мы не знали и не очень интересовались.

Витька увлекался марками и монетами, или, как он важно говорил, филателией и нумизматикой. Это звучало вполне научно и очень красиво. Он мечтал собрать самую великолепную в мире коллекцию монет и марок, отлично разбирался в валютах и даже знал, где и когда бывала девальвация. Витька всегда таскал с собой небольшой самодельный альбомчик с «обменным фондом» и при случае устраивал торги и обмены. Пацаны с любопытством собирались вокруг него и тыкали в альбом свои носы, а Витька важно объяснял, какая марка из какой страны: Перу, Чили, Гватемала. Все марки у него очень редкие. Его послушать, так таких по всей стране больше не сыщешь. В общем заливал он порядком.

Я увлекался минералами. В моей коллекции было пять картонных коробок из-под каких-то ампул. В них я хранил свои сокровища. Каждый камешек лежал на вате в отдельной ячейке, на стенке была приклеена табличка с названием на русском и латинском языках. Все было так же вполне научно и солидно, как и полагалось по «Определителю минералов». Правда, у меня не было ни алмазов, ни рубинов: были только разные сорта гранитов, мраморы нескольких цветов, слюда, полевой шпат и прочее. Моя мать называла все это хламом и часто грозилась выбросить. Однажды она чуть-чуть не выбросила, когда делала в комнате уборку, но я вовремя подоспел.

Я прочитал много книг о геологах и камнях. Изучал труды академика Ферсмана. Я мечтал пройти вдоль и поперек весь Ильменский заповедник и вообще весь Урал. Иногда мне даже снилось, как я с геологическим молотком в руках и рюкзаком за плечами взбираюсь по каменистым кручам, отбивая от скал кусочки для пробы.

Правда, это не мешало мне иногда получать двойки по естествознанию и географии, как, впрочем, нумизмату Витьке по истории.

Нельзя сказать, что мы все время занимались только своими коллекциями. Нет. Мы увлекались футболом, жгли костры на огородах, рыбачили, играли на деньги в «орлянку» и «чику», лазали по чужим сарайкам; ставили петли на дорогах и, затаив дыхание, наблюдали в щели чердака, как прохожие попадали в них ногами. Однажды в петлю попала и запнулась женщина, несшая молоко в кринке. Она упала и кринка разбилась, расплескав по тротуару молоко. На глазах у женщины появились слезы. Мы спускались с чердака, не глядя друг на друга, и после этого случая никогда больше не ставили петель…

Одно время я очень увлекся рисованием, копировал масляными красками с цветных открыток; еще ходил в математический кружок, потом в хоровой и драматический кружки сразу.

А однажды мы с Витькой вычитали, что из простых наушников можно сделать телефон и переговариваться друг с другом в разных домах. Мы протянули провода, приладили наушники, кричали в них, но ничего не было слышно.

Каждое мое увлечение мама встречала с неодобрением:

— Опять что-то новое? Никак ты не можешь заняться чем-нибудь одним и серьезно. Так из тебя ничего путного не выйдет. Книг ты совсем не читаешь…

— Читаю.

— Ну, что ты прочел за последнее время?

— «Всадник без головы».

— А еще?

— А больше не помню.

— Ну, вот видишь… Ох! Что из тебя только получится?..

Особенно мы любили кино. Некоторые фильмы смотрели по два-три раза, а такие, как «Волга-Волга», «Веселые ребята», «Праздник святого Йоргена», «Вратарь» и еще кое-какие «мировые» картины, видели раз по десять.

Помню, ходили мы и часто от нечего делать напевали такую песенку:

Это было глупо, но нам почему-то нравилось перевирать знакомую песенку, и мы всегда хохотали над этой белибердой.

После «Трех мушкетеров» мы сделали себе деревянные шпаги и убивали друг друга по сто раз в день. Иногда возникал спор: кто кого убил раньше?

— Я тебя первый убил! — кричал Витька.

— Вот и врешь! Ты еще только нацеливался, когда я попал тебе прямо в грудь.

— Ой, ты! — тянул Витька. — Хочешь снова? Только без хлызды!

И снова мы сражались, как заправские Атосы и Портосы, только щепки летели.

Было время, когда мы смотрели картины бесплатно. И заслуга в этом целиком принадлежит мне. Витька не даст соврать.

А дело было так. Пошли мы как-то с пацанами играть в футбол в заводской сад. На одних воротах (то есть между двух берез) стоял я, на других — Витька. Каждый из нас воображал, что он Антон Кандидов. Только мы, значит, начали играть, как смотрим, ковыляет к нам наш враг, бабка-сторожиха, и размахивает палкой.

— Уходите чичас же, — кричит, — отседова! Не портийте насаждений. Я, — кричит, — на то сюды и приставлена, чтобы вас гонять.

Вредная такая старушенция.

А сад этот только-только подремонтировали после войны и открыли: поправили дорожки, понаставили киосков, в которых по праздникам продавали коммерческую водку; подлатали старое деревянное сооружение, похожее на огромный сарай, и устроили в нем летний кинотеатр.

Под крышей, покрытой толем, превосходно устроились воробьиные семьи. Во время сеанса птички летали по залу и черкали экран своими тенями. Днем в щели пробивались солнечные лучи, как через рассохшиеся ставни. В зале получался лишь серенький полумрак. Но все равно народу на всех сеансах было полно.

Вечерами в саду было особенно оживленно. По аллеям бродили парни с гармониями, обычно подвыпившие, и горланили песни. Тут же возле своих «фотокоров», укрепленных на штативах, суетились фотографы.

— А кто желает сняться на память? Подходи! Дорого не берем, — зазывали они к себе народ.

Где-нибудь рядом на дереве каждый из них развешивал этакую выставку-раскладушку своих работ: смотрите, дескать, люди, как здорово мы фотографируем. Одним словом, у них была свободная конкуренция.

Желающих фотографироваться было много. Приходили целыми семьями: впереди сажали детей, за ними устраивались взрослые с усталыми, худыми, но торжественными лицами, и, не моргая, смотрели в объектив.

У нас с Витькой тоже был старенький, наверное, трофейный широкопленочный аппарат «Бесса», который мы на что-то выменяли. Он делал далеко не первосортные снимки. Мы фотографировали своих родственников, а иногда соседи просили запечатлеть их малышей и за карточки нам платили. На часть заработанных денег мы покупали фотоматериалы, а остальные тратили на кино, потому что смотреть фильмы в нашем полупрозрачном, перенаселенном воробьями киносарае мы могли круглые сутки.

…Так вот, когда бабка-сторожиха шугнула нас, мы перекочевали в другой конец сада. Хотели узнать, какая будет картина, но афиши не было.

Солнце палило. Кроме того, гоняя мяч, мы основательно упарились, и теперь решили спрятаться в тенистую прохладу под стены киносарая.

Неподалеку от нас, возле избушки сторожихи, между разбросанными по земле фанерными щитами, расхаживал парень лет двадцати. Он был в трусах и кепке. Трусы подкатаны на манер плавок, и его тощая долговязая фигура выглядела довольно комично.

— Витька, — я толкнул его локтем в бок. — Хочешь увидеть себя со стороны?

— Ну?..

— Взгляни на этого типа. Два фитиля — пара.

— Врешь. Не может быть.

— Чтоб мне сгнить на этом месте!

— Слушай, — говорит Витька, — это, наверное, здешний художник. Видишь, афиши малюет? Он точна должен знать, какая сегодня кинушка.

— Может быть. Давай спросим.

Я встал, подошел поближе и стал наблюдать, как парень разводил краску или что-то в этом роде. Он стоял ко мне боком и довольно долго растирал в банке порошок оранжевого цвета, затем налил туда какой-то бурой жидкости и снова принялся растирать. Я ждал, когда он обратит на меня внимание.

— Ну что?

— Вы не знаете, какая сегодня картина? — спросил я.

— Знаю. — Голос у него басовитый и какой-то дребезжащий. — А ты грунтовать умеешь?

— Чего делать?

— Грунтовать.

— Умею, — соврал я.

— Тогда держи кисть. И грунтовку. Это охра. Сначала крась вдоль щита, потом поперек, чтобы старые буквы не проглядывали. Ясно?

— Ясно!

— Ну вот и твори. Приобщайся к искусству. А я подзаймусь другими делами.

Парень взобрался на старые фанерные ящики, сваленные у избушки сторожихи, вытащил какую-то книжечку, перегнутую пополам, надвинул кепку на самый лоб, чтоб не мешало солнце, и принялся читать. А я начал малярничать.

Дело это не мудреное. В прошлом году, когда мы делали дома ремонт, мать велела мне выкрасить все табуретки, койки, стол и тумбочку. Краска — масляная, «слоновая кость». Занятие это, честно говоря, мне было не по нутру ни в тот раз, ни в этот, тем более, что мои дружки отправились купаться… Ну, прямо как у Тома Сойера!..

— Слушай, какого беса ты ввязался в это дело? — спросил Витька. — Кто он тебе, двоюродный дядя, что ты на него работаешь? Брось все и пойдем купаться.

— Неудобно.

— Ну, как хочешь, а я пошел.

Это было, конечно, предательством с его стороны.

После окраски второго щита я изрядно устал. Правая рука, в которой все время держал кисть, занемела от напряжения, а на среднем пальце я до крови стер кожу. Но меня ждал еще один щит.

Художник, не обращая на меня внимания, по-прежнему восседал на ящиках, принимая солнечные ванны, и читал свою книженцию. Меня это начало злить. Что он, в самом-то деле, думает, что я ему буду целый день ишачить, как лошадь?! Дудки!..

Я тяжело вздохнул, обмотал тряпкой палец. Мой «эксплуататор» беспечно читал. Временами он отрывал от книжки глаза, что-то нашептывал и строил дурацкие рожицы. «Уж не свихнулся ли он?» — подумал я. Жил в соседнем с нами бараке один шизофреник, так он точно так же лыбился и кривлялся.

Наконец, и третий щит был выкрашен и лежал у моих ног. Я стоял над ним, но не чувствовал себя победителем.

— Все! — сказал я и поставил банку с краской и кисть на ящик перед художником.

Он молча засунул свою книжечку в карман брюк, лежавших рядом, и подошел к щитам, чтобы оценить мою работу. Он поднял их на попа и прислонил к березам.

— Порядок! За свои труды будешь вознагражден. Ты, кажется, спрашивал про кино? Приходи на шестичасовой сеанс, проведу бесплатно. Будет «Небесный тихоход».

Это было как раз то, о чем я мечтал. Хотя эту картину я уже видел, но с удовольствием посмотрю еще раз. Тем более, что там играет Крючков.

— А вдвоем можно?

Я заботился о Витьке. А вообще-то его нужно было наказать.

— Можно и вдвоем, — сказал художник. И я окончательно убедился, что он совершенно нормальный человек, и даже неглупый, раз понимает, что мне надо. Но только немного странный чудак. В самом деле, чего это он рожицы строил? И что он там такое нашептывал себе под нос?.. А вообще-то он мировой парень.

— Если будешь всегда приходить и помогать мне, каждый день будешь смотреть кино.

Я попрощался и побежал искать Витьку. Мне не терпелось поделиться с ним радостным известием.

Назавтра моя мать, уходя на работу, велела мне принести керосину. Это было самое нудное поручение, потому что за керосином всегда выстраивалась очередь в три хвоста и там нужно было торчать почти целый день.

Утром ко мне пришел Витька и спросил, что я собираюсь делать.

— Ничего, — сказал я.

— Как, совсем ничего?

— Ничего хорошего.

Витька прищурился, глядя на меня.

— А что случилось?

— Дело пахнет керосином…

Витьке не терпелось опять сходить в кино на дармовщинку. Я тянул, наслаждаясь своим превосходством. Я не забыл, как он вчера без меня ушел купаться.

— Что ты финтишь?

— Очень мне нужно финтить, — говорю я.

— Не хочешь сказать, ну и не надо! Подумаешь!

Витька рассердился. Но я же не какой-нибудь там варвар, чтобы мучать его без конца.

— Кроме шуток, — говорю, — дело пахнет керосином.

Я стал хохотать над Витькой, а он еще больше рассердился.

— Что ты ржешь, как лошадь?! Я тебя серьезно спрашиваю.

— А я серьезно говорю, что мать велела мне принести керосину.

— А-а… — протянул Витька. — Так бы сразу и сказал… Ну, а к тому художнику мы пойдем сегодня?

— Пойдем, если ты поможешь мне.

— А что нужно делать?

— Пойти и занять очередь, пока я собираю всякую там посудину.

— Ладно, — согласился Витька. А вообще-то он тоже такой же «сачок», как и я — никогда домашней работой заниматься не хочет. Мать скажет ему: «Витя, принеси воды из кипятилки», а он всегда на свою сестренку, на Ольку, сваливает: «А че я все должен? Пусть она принесет». По-моему, все пацаны такие.

С керосином нам повезло — мы стояли в очереди чуть больше часа. К художнику пришли около двенадцати. Он опять был в одних трусах и, сидя на корточках, сколачивал из деревянных реек подрамник, вероятно, для лозунга, потому что рядом на траве лежал кусок красной материи.

— Здравствуйте, — сказали мы с Витькой почти в один голос.

— Мое почтение-с. Как поживаете-с?

Мы с Витькой переглянулись: опять он что-то «того».

— Что прикажете-с? — спросил он и проковылял перед нами подпрыгивающей походкой. — Не угодно ли помочь нам подрамничек натянуть-с? Пожалуйте-с. Втроем мы это провернем в два счета-с.

— А как вас зовут? — спросил Витька.

— Вообще-с — Федей, а в частности — Бальзаминовым.

Чудак он, этот художник. Пока мы натягивали холст на подрамник, он все болтал разные глупости и двигался как-то странно, боком и подпрыгивая. Мы с Витькой чуть со смеху не надорвались, так забавно он все выделывал.

— Он что, дурачок? — спросил меня Витька, когда мы возвращались домой.

— Да вроде нет.

На другой день мы снова пришли к избушке сторожихи, но нашего художника на месте не было. Мы потоптались возле сваленных ящиков. Старуха увидела нас в окно и вышла на улицу со своей неизменной палкой.

— Чего такое здеся шарите? — спросила она, подозрительно оглядывая нас.

— А мы ничего, — сказал Витька. — Нам бы товарища Бальзаминова увидеть.

— Какого это еще Бальзаминова? Здеся сроду таких что-ись не бывало.

— Да он художником еще работает, — вмешался я. — Афиши всякие пишет. Его Федей зовут.

— А, Федор. Должон скоро прийтить. А вам нашто его?

— Мы помогаем ему.

— Ну-ну. Ждите. Никак в кинобудке он.

Мы разыскали Федю. Когда я рассказал, что мы спрашивали Бальзаминова, он расхохотался.

— Ну, братцы, уморили. Ей-богу!.. Значит, пришли и спрашиваете, где товарищ Бальзаминов?.. Ха-ха-ха!.. Комедия!

Мы с Витькой только глазами хлопали…

— Вы когда-нибудь были в театре?

— Н-нет, — сказали мы с Витькой.

— Тогда вы многого не видели!.. Представьте себе большой зал, полно народу… Ярко освещенная сцена…

Федя воодушевленно объяснил нам, что такое театр, жестикулируя худыми голыми руками. В хлопчатобумажных брюках, заляпанных краской, и кепке, сдвинутой на затылок, он меньше всего был похож на настоящего артиста, как я себе его представлял: солидного, в шикарном кожаном пальто и обязательно в шляпе. Вообще, всех знаменитостей, включая и футболистов, я себе только так и представлял.

— Скоро мы поставим «Женитьбу Бальзаминова». Есть такая пьеса у Островского, — сказал Федя. — Я вас обоих приглашу. Только с одним условием: вы будете приходить и помогать мне. Идет?

Мы, понятно, согласились.

Примерно через месяц Федя торжественно вручил нам пригласительный билет, на котором рукой самого администратора было написано: «На два лица». Мы расценили это, как знак особого к нам внимания.

— Ур-ра-а! — закричал Витька и, подставив ножку, повалил меня на траву.

— Ах, ты так! Сейчас я тебе покажу!

Я кинулся на него, как пантера, и мы покатились по земле. На нас нашел телячий восторг.

К первому в своей жизни посещению театра мы готовились очень тщательно. Рубашку мне выгладила мать, а про брюки сказала, что это мужское дело.

Витька притащился со своими брюками ко мне. Мама сказала, что нужно два утюга: пока одним гладишь — второй греется. Витька принес второй утюг. На столе расстелили байковое одеяло, приготовили кусок марли, через которую гладить, чтобы брюки не блестели, (это мама подсказала), налили стакан воды, чтобы брызгать. Оказалось, что ни я, ни Витька брызгать не умеем: вода почему-то вылетала сплошной струей, заливая весь подбородок. Тогда я предложил воспользоваться пульверизатором от одеколона, и Витька сказал, что я гений и вообще фигура, и что за это он может мне медаль нарисовать. Тогда я ему напомнил, как он у сторожихи про Бальзаминова спрашивал. Тогда Витька, чтобы подкусить меня, вспомнил какую-то старую историю, когда я засыпался на контрольной, сдувая с учебника. И это он сказал вслух при моей матери! Он — настоящий предатель.

Сначала мы выгладили Витькины брюки, а потом мои. Труднее всего было навести стрелки, чтобы они на каждой штанине получились одинаковые.

Мы вырядились и отправились в театр. Витька высоко и осторожно, словно цапля, переставлял ноги, чтобы не запылить своих начищенных ботинок. На всякий случай, мы захватили с собой бархотку.

В театр пришли рано. Билет был у Витьки, и я велел ему идти первым. Витька очень деловито протянул контролерше наше Приглашение, та небрежно повертела его в руках, надорвала и сказала:

— Сядете, если останутся свободные места.

Это был удар по нашему самолюбию, но самое главное, что нас пропустили.

Мы, как князья, идем по красной ковровой дорожке.

Ради такого случая купили коробку «Нашей марки» и отправились в курилку, зная, что здесь нас за таким делом никто из родных не застукает. Мы держались, как взрослые.

После второго звонка заглянули в партер, но там все места были заняты, и мы отправились на балкон.

Когда в зале погасили свет, а на бордовый плюшевый занавес направили светильники, я замер в ожидании необычного. Раздались хлопки. Занавес вздрогнул, плавно пополз к кулисам и — спектакль начался.

Содержание пьесы мы теперь уже знали и с нетерпением ждали появления на сцене нашего Феди-Бальзаминова. Витька часто хватал меня за рукав и соскакивал с места. Он волновался за Федю так же, как и я. Мы вроде бы тоже участвовали в представлении. Как ни говорите, а Бальзаминов — наш знакомый. Мы были посвящены в тайны превращения Феди и даже подавали реплики. Одним словом, нам хотелось, чтобы Федя сыграл свою роль с блеском.

Когда он, весь пестрый, впервые появился на сцене, мы с Витькой сначала даже не узнали его. Он был загримирован: на голове парик пшеничного цвета с пробором посредине; зеленые брюки со штрипками, малиновый длинный сюртук. Но голос, басовитый и немного дребезжащий, и подпрыгивающая боком походка были нам хорошо знакомы. Федя играл, наверное, хорошо. Во всяком случае, нам казалось, что он играл отлично.

Когда спектакль кончился, мы пошли к лестнице, ведущей за кулисы, в надежде увидеть Федю и поздравить его. Но Федя не появлялся, а пройти в неведомый мир по ту сторону сцены мы просто не решались, и только топтались на ступеньках, высматривая, как рабочие начали убирать декорации.

Когда в зале и фойе потушили свет и театр погрузился во мрак, нас с Витькой попросили освободить помещение.

На улице было уже совсем темно, и, кажется, собирался пойти дождь. Мы с Витькой не желали мокнуть и поэтому припустили к дому на полной скорости. Ноги в темноте запинались о камни и зарывались в пыль на обочинах.

— Я бы каждый день ходил в театр, — сказал Витька. — Променял бы марки на билеты. Одно на одно.

— И даже конголезские?

Витька больше всего гордился ими.

— Нет, негра с луком я бы оставил. И еще кое-какие, а остальные бы променял.

Пожалуй, то же самое я проделал бы и со своей коллекцией минералов. Только вряд ли найдутся желающие. Во всяком случае, думал я, моя мать будет, наверное, только рада.

С тех пор прошло немало лет.

Из тощих подростков мы превратились в солидных дядей. С Витькой… я извиняюсь!.. С Виктором Николаевичем мы видимся очень редко. При встрече ругаем друг друга, что не бываем в гостях. Некогда?.. Дела?.. Вот, всегда так!

Витька стал преподавателем. Теперь заведует средней школой. Гоняет своих учеников за плохие отметки, как нас когда-то гоняли наши учителя…

Из меня геолога не получилось. Я работаю инженером на заводе.

Наш знакомый артист Федя теперь играет в профессиональном театре в Северодвинске… Как он там, наш Бальзаминов?..

Я по-прежнему очень люблю театр. Видел много хороших столичных спектаклей, но никогда не забуду того дня, когда мы впервые, как говорил Федя, «приобщились» к искусству.

…Несколько лет тому назад я помогал своей матери переселяться из барака, где прошла моя юность, в новый многоэтажный дом. Барак списали на слом.

Когда мы выносили вещи и грузили их на машину, мать открыла старую плетеную корзину с крышкой, похожую на сундучок, и достала оттуда коробки из-под ампул, перевязанные бечевкой.

— Узнаешь? — спросила она.

— Ой! Да это же моя коллекция! Мои минералы! Как они сохранились до сих пор?

— Ты ведь ими очень дорожил. Вот я и берегла их все эти годы.

Я развязал бечевку и открыл одну из коробок: на запыленной вате лежали кусочки гранита и кварца, а на стенках ячеек были наклеены пожелтевшие полоски бумаги с надписями на русском и латинском языках…

Мама бережно хранила все это… Я начинал многое понимать…

Комната, после того, как из нее вытащили все вещи, как-то сразу обнажила свою ветхость. С потолка, словно стараясь дотянуться до пола, свисал провод с патроном без лампочки. На стенах, точно морщины, темнели трещины. Возле печки с выпирающими кирпичами стояла пустая бутылка из-под керосина с пробкой, свернутой из газеты…

Мать пошутила, что теперь не сможет жить без своей печки и копоти, без того, чтобы не таскать в ведрах воду из кипятилки. Но вместо улыбки я увидел, как вздрагивают у нее губы…

Я снова аккуратно перевязал коробки бечевкой. Их было пять штук. Пять коробок камней, которые я когда-то так тщательно и любовно собирал несколько лет.

Они перенесли меня в детство. Спасибо тебе, мама, за возвращение в эту счастливую страну!

1964 г.