Сон о красных шарах

ОБИДА СТАРОГО МАСТЕРА

Александр Петрович Дубов сидел в конторке, отгороженной от цеха застекленными перегородками. Перед ним — стопка нарядов. Он неторопливо опускал перо в чернильницу, приспособленную из детали, похожей на чашечку. Чернил в ней почти не было, перо то и дело вылавливало кусочки фиолетовой грязи.

Александр Петрович повертел ручку в толстых заскорузлых пальцах и бросил ее на стол. «Ну и народец эти учетчицы, — беззлобно бранился он. — Подсунула, коза этакая, наряды подписывать, а нет того, чтоб чернил принести». Он встал, спрятал очки в футляр и вышел из конторки.

Последнее время дела на участке продвигались туго, и даже того хуже: второй месяц не выполнялся план. Дубову, как старшему мастеру, во все нужно было вникать, решать все производственные вопросы, а у него двух сменных мастеров недоставало: один, его давнишний напарник и ученик Георгий Сазонов, или попросту Гошка, вот уже четыре месяца, как институтский диплом делал; другой сменный, Фокин, заболел, и, видать, надолго. Вот Александр Петрович и забегался вконец, наряды закрыть некогда.

Дубов хотел было пойти наверх, в бухгалтерию, и там подписать наряды, но прибежала рассыльная и сказала, что его вызывает начальник цеха.

«Опять стружку будет снимать», — Александр Петрович скрутил наряды в трубочку и нехотя побрел к кабинету начальника.

— У себя? — спросил он у секретарши.

— Проходите.

Массивную, обитую дерматином, дверь Дубов всегда открывал не то, что бы со страхом, а с каким-то тяжелым чувством — за ней всегда следовало ожидать одни только неприятности.

— Разрешите.

— Да!

Начальник цеха — небольшого роста, щуплый, лысоватый, — сидел в кресле за огромным столом, держа на нем руки со сжатыми кулаками. Он всегда так сидел на рапортах. Голос его тонкий, пронзительный. Когда начинал кричать (в цехе это называли «брать горлом»), кулаки сами подпрыгивали и ударяли по столу.

— Как дела на участке? — спросил начальник цеха непривычно спокойно, но не поднимая взгляда.

— Плохо, — ответил Александр Петрович.

— Почему? — начальник цеха поднял глаза.

Он никогда не смотрел в лицо тому, с кем разговаривал, а всегда разглядывал кадык, на то, как он перемещался у говорящего.

— Сегодня опять стоим по 233 и 238, — сказал Александр Петрович, туже в трубку скручивая наряды. — Заготовок нет.

— Где задел?

Дубов промолчал.

— Когда дела поправишь?

— У меня нет людей…

— У меня их тоже нет. С людьми и дурак работать сможет!.. Когда должен выйти Сазонов?

— Недели через две-три.

— Иди, Дубов, и чтобы план был!

Накануне возвращения Георгия Сазонова был издан приказ, в котором Сазонов назначался старшим мастером, а Дубов переводился в сменные.

Придя в цех и ничего не ведая о происшедших переменах, Сазонов зашел в конторку. Дубов сидел за столом и что-то писал. Увидя Георгия, он быстро свернул листок и спрятал в карман.

— Здорово, дядя Саша!

— Здравствуй, Георгий, — сдержанно ответил Александр Петрович.

— Отчего невеселый?

— Да радоваться-то, собственно, нечему.

Георгий сел на железный круглый табурет, привязанный проволокой к ножке стола.

В конторке все было неизменно: старый шкаф, сваренный из листового железа, с круглой точеной ручкой; и стол, покрытый тонким листом текстолита, излюбленное место сражений заядлых козлогонов; на стене поблекший, но все такой же требовательный плакат в рамке за стеклом со словами Маяковского:

Дубов молчал. Он сидел, нахмурившись, подперев огромной ладонью подбородок. Такая встреча озадачила Георгия. Он ожидал, что Александр Петрович обрадуется его приходу, станет поздравлять…

— Что нового? — спросил Георгий.

Вместо ответа Дубов выдвинул ящик стола, достал оттуда приказ. Быстро пробежав текст, Георгий перевел вопросительный взгляд на Александра Петровича.

— Вот такие дела, — сказал Дубов.

Он вытащил из кармана недописанный листок, взял ручку и погрузил перо в чашечку, но снова вместо чернил выловил фиолетовую гущу.

Александр Петрович поднялся и, будто извиняясь, с оттенком упрека в голосе сказал:

— Чернил вот нет. — И вышел.

Последние дни Дубов возвращался домой подавленным. Жена, Ольга Степановна, это замечала сразу, едва он переступал порог. И даже по тому, как он стучал в дверь, догадывалась о его настроении. За тридцать лет совместной жизни она достаточно хорошо узнала его характер.

Дубов снял свою рабочую куртку и хотел повесить на крайний крючок вешалки, но крючок был занят.

— Черт знает, что за порядки! — проворчал он, и, перецепив кофту жены, водрузил свою робу на обычное место. — Никак не приучишь людей к порядку.

Александр Петрович долго и сердито плескался над умывальником, потом молча обтерся полотенцем и сел за стол, не глядя на жену.

Ольга Степановна не стала досаждать мужу расспросами — знала: все равно ничего ей не скажет, или просто-напросто проворчит, что не бабье это дело соваться в заводские дела. Она поставила перед ним тарелку ароматного борща из свежих овощей. Александр Петрович его очень любил и всегда называл «Ольгин борщ». Но сегодня он нехотя съел две-три ложки и отодвинул тарелку — не мог есть. Мысли назойливо возвращались к встрече с Георгием и разговору у начальника цеха после этого.

Расхаживая по кабинету, начальник цеха говорил бесстрастно-спокойным голосом, что руководство ценит его, Дубова, как старого кадровика, но что сейчас нужны мастера технически грамотные, и ему, Александру Петровичу Дубову, не мешало бы пойти подучиться на сокращенный курс в техникум, организованный специально для младшего комсостава завода… Это в пятьдесят-то лет, чтобы стать дипломированным пенсионером! Нет уж! Пусть предложат такое дело какому-нибудь мальчишке.

Там же у начальника в кабинете Дубов выложил на стол заявление, которое носил в кармане уже несколько дней, с просьбой отпустить его в другой цех. Начальник пожал плечами: «Мудришь, Дубов! Уговаривать не стану. Забери заявление и подумай!» Нет, думать тут нечего. Несправедливо с ним обошлись. И дело не в том, что его понизили, а Георгия повысили в должности, а в том, что сделали это нехорошо, не по-доброму, не предупредили даже. Георгий, конечно, тут ни при чем. Гошка идет своей дорогой. Он теперь инженер. Кому и руководить, как не ему…

В квартиру постучали, и Ольга Степановна поспешила в коридор открыть дверь.

— Батюшки мои! Гоша, ты ли это?!

— Я, Ольга Степановна.

— Уж мы тебя совсем потеряли. Диплом-то свой защитил?

— Все!

— Насовсем отучился?

— Насовсем. Шабаш!

— Ну, проходи!.. Саша!.. Петрович!.. — кликнула она мужа. — Гоша к нам в гости заявился.

Ольга Степановна схватила Георгия за руку и повела за собой в комнату.

Дубов молча поднялся с дивана и, мельком взглянув на Георгия, подошел к этажерке и стал перебирать кипу старых газет. Георгий неловко стоял посреди комнаты, а Ольга Степановна смотрела растерянным взглядом то на одного, то на другого.

— Ну, что скажешь?.. — спросил, наконец, Александр Петрович.

— Да вот… пришел поговорить…

— Утешать не надо.

Дубов с кипой газет ушел в другую комнату, а Ольга Степановна недоумевала.

— Гоша, может хоть ты мне объяснишь, в чем дело?

— Неприятность…

— А что случилось? — встревожилась Ольга Степановна.

— Да вы не волнуйтесь. Попробуем разобраться.

И Георгий ушел в комнату к Александру Петровичу.

Ольга Степановна с минуту неподвижно прислушивалась к голосам, потом спохватилась (муж не любил, чтобы она присутствовала при неприятных разговорах, и всегда отсылал ее), занялась хозяйственными делами.

Часа через полтора Александр Петрович отворил дверь и позвал жену:

— Ольга! Накорми-ка парня.

Несмотря на уговоры Георгия, Дубов все же перешел мастером в ремонтно-механический цех, где были хорошо знакомые ему «дипы» и «рабомы». Все, казалось, стало на свое место. Но где-то далеко в душе сверлил этакий самолюбивый червячок и все будто говорил своим утробным голосом: «Эка ты, Петрович, второстепенный стал человек!» Хоть и работа на новом месте шла хорошо, и ценили его, Дубова, не меньше, а все не то. И обстановка не та, и люди не те. Особенно к людям привыкаешь. На одном месте, как говорится, камень обрастает. А еще смущало Александра Петровича и то обстоятельство, что работал-то он, как сам любил выражаться, не в коренных, а пристяжным. Ремонтно-механический цех — вспомогательное, так сказать, производство. Бывало, раньше увидит где-нибудь работает трактор, подойдет, отыщет глазами свою деталь, и как-то приятно станет от сознания, что вот в машине заложена и частичка его труда. Стоит деталь, делает, что ей назначено, а выбрось ее — встанет машина. Не может, значит, без его, Дубова, участия дело идти. Конечно, эти мысли Александр Петрович держал всегда про себя, на люди стыдился выказывать, чего доброго просмеют еще, мол, чувствительный какой.

Вот по этой самой причине и смущала работа в новом цехе: что ни сделаешь — незаметно. Одно слово — пристяжной. А Георгий потянет участок. Он такой, он потянет. А ведь Александр Петрович знал его еще пацаном, когда чернявый, шустрый, похожий на цыганенка (Дубов так и называл его «цыганком»), Гошка в годы войны пришел к нему напарником. Дали ему четвертый разряд токаря, поставили работать на огромный карусельный станок обтачивать ведущие колеса танка. Трудились, как говорили рабочие: «давай, давай!» И давали по две смены к ряду. Бывало, Гошка не выдерживал такого напряжения и засыпал прямо у станка, прислонясь к инструментальной тумбочке. Дубов работал на соседнем станке: глянет — дружок посапывает. «Вот ведь беда с парнишкой», — подумает и сам начнет работать на двух станках: за себя и за него. «Школу бы ему в самый раз кончать, а он, вишь, танки делает. Время-времячко…»

Однажды, было это в лютую февральскую пору, увидел Александр Петрович, что Гошка мерзнет в своей ремесленной шинелишке, и принес ему из дому стеганку да валенки. «Хоть не шибко новое, а все потеплей будет».

Кончилась война. Настоял Александр Петрович, чтобы Гошку перевели работать только на две смены и чтоб не оставляли сверхурочно — дали возможность парню учиться.

А сорванец он был, этот «цыганок»!

Бывало, начальство разойдется с участка, а он давай кататься по пролету на кран-балке. А то придумал хвосты цеплять из обтирочных концов: идет какая-нибудь девчонка, а он ей враз хвост и подцепит за лямки передника. Вот ходит по цеху девчонка, бедная, видит, что смеются над ней. Разалеется. Осмотрит себя эдак украдкой — вроде все в порядке. И ходит так, пока кто-нибудь из подруг не отцепит.

А то еще любил Гошка подтрунивать над кем-нибудь, комедию разыгрывать. Никто никогда не обижался. Понимали шутку. Александр же Петрович ценил в нем умельца. Балагур-то он, конечно, балагур был, но смекалистый парень, и до работы охоч.

…Георгий, между тем, приступил к работе на участке. Рабочие приняли его назначение очень радушно — свой! Но Дубова часто вспоминали («золотые руки!») и жалели, что ушел он из цеха. Но больше всего нужен был Дубов Георгию. Его опыт, его дельные советы — всего этого не хватало Георгию. Приходя к Александру Петровичу домой, Георгий рассказывал о своих нуждах-печалях, о делах в цехе.

Александр Петрович выслушивал молча, с виду равнодушно. Иногда по его лицу пробегала еле заметная гримаса, густые пепельные брови нервно вздрагивали, глаза становились грустными и беспокойными.

— Дядя Саша, — спросил как-то Георгий, с лукавинкой заглядывая Дубову в лицо, — может вернешься, а? Уж мы бы так поработали! Как бывало! А?

Дубов не ответил. Тяжело вздохнув, встал и зашагал по комнате.

Георгий подступил к Дубову вплотную и сказал шутливым шепотом:

— Так по рукам, что ли, дядя Саша?!

Дубов молчал.

— Ну, я завтра зайду… Ребята, ей богу, в цехе обрадуются.

Ольга Степановна проводила Георгия в коридор, и они обменялись многозначительными взглядами.

1960—1966 гг.