Соната единорогов

Глава третья

Путешествие заняло целый день. На луг Ко выходить не желал — «В такой близи от Границы лезть на открытое поле — все едино, что приглашать перитонов к обеду» — и держался закрытых мест, какой бы неровной ни становилась тропа. Он вел Джой из леса в ежевичные заросли, а из них опять в густой, темный лес, где подрост лишь изредка прерывался испещренными солнцем полянами, на которых птицы, такие невозможно яркие, словно их раскрашивал братец Джой, пели, как поет ветер над водами и вода над камнями. Какое-то время за ними следовала чета черно-золотых пичуг, снижавшихся, чтобы повиться вокруг головы Ко, безостановочно щебеча в его волосатые уши. Ко ни разу им не ответил, и почему-то это внушало Джой облегчения, но слушал внимательно.

По временам Джой испытывала полную уверенность, что по дороге за ними кто-то следит и следит внимательно. Поначалу она замирала и резко оборачивалась, но так никого и не увидела, и все это стало напоминать ей насмешливые предложения Абуэлиты попробовать еще разок заглянуть себе в ухо. Мысль об Абуэлите опечалила Джой, она перестала оглядываться, но все равно чувствовала, что за нею следят, изучают ее, внимательно оценивают — возможно, то были синие деревья, возможно, ветер.

По одной из прогалин бежал прозрачный ручей, Джой опустилась близ него на колени, крикнув Ко, чтобы тот подождал ее. Вода была холодная, сладкая, вкус ее пронизал Джой, как озноб. Снова наклонившись попить, она увидела свое лицо, смуглое, худое, такое заурядное, и, как всегда, показала ему язык. Но на этот раз, на этот раз, из-под ее лица, сквозь него, всплыло другое, раздробив отражение Джой на смеющиеся пузырьки — всплыло, показало ей зеленый язык и в совершенно непристойной радости расхохоталось, словно сама непрестанная музыка. Джой взвизгнула, вскочила и отчаянно понеслась к сатиру, и врезалась в него, едва не сбив с ног. «Успокойся, дочурка, старина Ко с тобой. Ты чего так испугалась?».

Джой рассказала, чего, и взбеленилась, когда и он тоже расхохотался да так, что его согнуло вдвое, и захлопал себя руками по козлиным ляжкам.

— Детка, — отдуваясь, произнес Ко, когда к нему вернулся дар речи, — дочурка, это ты ручейную яллу видела, только-то и всего. Безвредны, как пескари в канаве, яллы, стало быть, и так же многочисленны, не обращай на них внимания. Вульгарные представления о юморе, — и посерьезнев, прибавил: — Вот те, что в реках, те — другое дело. Взрослая речная ялла мигом утопила бы тебя и сейчас бы уже твои кости обгладывала. Никогда не подходи к реке, никогда, если рядом не будет Древнейшего или меня. Поняла, дочурка?

— Да, — прошептала Джой и следом: — Почему ты все время называешь меня дочуркой? Ну, то есть, единственное, что я сейчас знаю наверняка, это что я не твоя дочь.

И испугавшись, что сатир обидится, торопливо добавила:

— Ну, то есть, я к тому, что это клево, нет проблем, но просто вот так.

Ко ухмыльнулся, отчего его желтые глаза сразу стали теплыми, золотистыми, усеянными крохотными темными искорками.

— Когда тебе сто восемьдесят семь лет, вот как мне, — ответил он, — ты вправе называть кого угодно как тебе нравится. Я зову тебя дочуркой, потому что мне это приятно и ни по какой другой причине. Пойдем, до Древнейшего еще далеко. Держись поближе ко мне.

Джой так и сделала и они двинулись дальше: на какое-то время вернулись под кроны синих деревьев, потом вышли на место сравнительно открытое, с рощицами гораздо меньших, хрупкого вида деревьев, разбросанными, как украшения из цветного стекла между низких, заросших цветами холмов. Джой ни одного из цветков не признала, но их далекий, мучительно знакомый аромат заставил ее снова вспомнить Абуэлиту. Абуэлиту, которая говорила слишком громко, потому что понемногу глохла, причем нарочно все чаще и чаще говорила на испанском, на котором родители Джой говорили все реже и реже. Абуэлиту, любившую всякую музыку, в особенности ту, что сочиняла ее внучка, Абуэлиту, пахнувшую лучше всех на свете.

Джой остановилась, думая: Целая страна, пахнущая Абуэлитой. Ну вот, пожалуйста, теперь я заскучала по дому, а раньше мне было все равно. Абуэлита, это ты меня сюда завела, не знаю как, но ты. Когда я вернусь, у тебя все будет хорошо. Слышишь, Абуэлита?

Она побежала вдогонку за Ко и тот остановил ее выброшенной в сторону рукой. Ко молча показал ей на камни, выступавшие из земли, преграждая им путь. Тропу неторопливо переползала белая змея. Она была толще ноги Джой, хоть и не длиннее, цветом походила на городской снег и у нее было две головы. Одна, та что на хвосте, похоже, спала, во всяком случае глаза ее были закрыты и она волоклась по пыли вместе с остальным телом. Блестящие же черные глаза передней головы были широко распахнуты и искоса поглядывали на Джой и сатира с выражением остерегающего презрения. Ко нарочно сделал один-единственный шаг к змее и тут же из середины ее глаз полыхнуло красным жаром, а голова быстро поднялась на толстой шее, показав длинные клыки, с которых стекала прозрачная сероватая слизь. Ко отступил, а змея нырнула в подрост, шедший пообок тропы. Джой слышала медленное потрескивание, сопровождавшее продвиженье змеи, даже когда та уже скрылась из виду.

— Джахао, — сказал Ко. — Этих никто особенно не любит.

Он шустро потопал вперед, а Джой осталась стоять, ноги вдруг отказали.

— У нее же две головы было, — крикнула она вслед сатиру. — Две головы!

— Так я ж тебе говорю, это джахао, — через плечо ответил сатир. — Поспешай, дочурка.

— Какая я тебе дочурка! — завопила Джой. — Я вообще не здешняя! Мне сейчас полагается спать в моей комнате, в моей комнате. Я не из тех мест, где водятся сатиры, двухголовые змеи и летучие твари, которые гоняются за тобой, чтобы убить, я даже не знаю кто они такие.

Она понимала, что впала в истерику, однако понимание это оставалось для нее таким же далеким, как дом.

— Что это вообще за место такое и кто играет эту музыку? Я просто хотела найти музыку, ничего больше! — она ощутила на лице слезы и вконец разъярилась, но слезы все равно продолжали капать.

Ко обернулся и еще раз без всякого выражения оглядел ее. Потом подошел и молча обнял. Рогатая голова его неловко прижалась к груди Джой, жесткие волосы на руках скребли ей кожу — в такой близи он пах еще хуже, чем Кенни Роулс, который сидел с ней на математике за одним столом. Но обнимал он ее с неподдельной нежностью, и Джой тоже обвила его спину руками и заплакала, и плакала, пока не перестала.

А когда перестала, Ко легонько оттолкнул ее и сказал:

— Это Шейра, я тебе уже говорил. Мир вроде вашего, вроде многих и многих, пролетающих один мимо другого среди звезд, — он похлопал ее по плечу. — А большего я и не знаю. Но я веду тебя туда, где тебе все расскажут.

Джой пошмыгала носом.

— Родители проснутся и решат, что я умерла. Что меня похитили, такие штуки все время случаются.

Она чуть не расплакалась снова, но сумела сдержаться.

— Хорошо, — сказала она. — Хорошо. Мы хотели повидаться с Древнейшим, так давай повидаемся. Хорошо.

Дорога, которой они шли, поднималась на холмы и спускалась с них, но все равно идти было легче, чем по лесу. Небо отливало такой густой синевой, что Джой трудно было смотреть на него: ей казалось, что если она засмотрится, то упадет вверх и застрянет в небе навеки. Она спросила Ко насчет перитонов.

— Я просто видела что-то вроде тучи, налетавшей на меня с этим их ужасным шумом. Так ни одного и не разглядела.

— Мы никогда не говорим «один перитон», — неторопливо ответил сатир. — у нас нет… нет такого представления — перитон сам по себе. Они всегда странствуют большими роями, стаями — тучами, как ты сказала, — и охотятся на все, что движется, а поймав, сжирают на месте. И ничего не оставляют, ничего — есть пословица, что перитоны съедают даже твою тень.

Джой вспомнила цепенящую тяжесть тени самих перитонов на своих плечах и слегка содрогнулась.

— Ладно, черт с ними, с перитонами, — сказала она. — Эта, как ее там, в воде, ялла, и змея о двух головах, забыла как ты ее назвал, и…

Она ахнула, потому что ослепительно ясное небо прочертила вдруг золотисто-алая молния, и Джой мгновенно поняла, что видела птицу, птицу, летевшую так быстро, что та скрылась из глаз еще до того, как Джой сообразила, что раскаленно белое клеймо в ее глазах оставлено красотой в чистом виде.

— И вот это, это! — завопила она, — вот это! Да что же это за место такое? На что ни взгляни, оно либо напугает до смерти, либо разобьет тебе сердце. Нет, ты объясни, что это за место?

— А вот это был мири, — невозмутимо сообщил Ко. — Тебе здорово повезло, ты увидела его в первый твой день в Шейре. Только один мири и существует зараз, а состарившись, он поджигает свое гнездо и сгорает дотла. И когда огонь догорает, в гнезде уже сидит молодой мири. Ну, что ты об этом скажешь, дочурка?

Джой трясло.

— Феникс, — прошептала она. — Это феникс. Мы читали о них в школе. Но это же плод воображения, миф. И сатиры тоже — или как вы себя называете?

Ко пожал плечами и почесался.

— Древнейший тебе все объяснит.

— Ну да, конечно, — мрачно сказала Джой. — Древнейший. Ты бы хоть рассказал мне о нем, раз уж мы волочем наши задницы в такую даль, чтобы увидеться с ним.

— Увидеться с ними, дочурка, — Ко захохотал от удовольствия и взял ее за руку. — Кто такие Древнейший, я тебе рассказать не могу, — продолжал он. — Они есть и были всегда, все три разновидности. Другого названия для них не существует. Они Древнейший.

— Вот тебе сто восемьдесят семь лет, — сказала Джой. — А они еще и Древнейший.

Ко радостно закивал.

— И их три разновидности? — ей представились телевизионные пришельцы с огромными, так и этак сморщенными лысыми черепами.

— Один как небо, — ответил Ко. — Другой как огонь, а третий — земля, как земля. Но все они — Древнейший.

Джой вздохнула.

— Отлично, — сказала она. — Кстати, ты мне вот что скажи. Древнейшие — это они играют музыку? У вас тут везде музыка.

Пока она произносила эти слова, одинокий рог, зазвучавший вдруг в такой близи, в какой находился Ко, запел мелодию, грустную и грациозную, как долгое падение листа — поймал ее, подержал на весу и отпустил на свободу. В наступившей тишине Ко сказал:

— Нет, дочурка, Древнейший не играют музыку. Древнейший и есть музыка.

Джой не ответила.

Теперь дорога шла вверх по узкой долине, поросшей терновыми деревцами, треугольные листья которых отливали под солнцем серебром. Музыка поднималась и опадала по собственной воле, оплетая, словно цветущий вьюнок, мягкое шарканье раздвоенных копыт Ко. Временами казалось, что играет один рог, от силы два; временами — не меньше четырех; временами могла звучать дюжина, если не больше, целый оркестр Индиго. Джой старалась слушать музыку натренированным Джоном Папасом, понимающим ухом, но ничего у нее не получалось.

Маленькие существа, дремавшие на залитом солнцем валуне, поднялась, наблюдая, как Джой с Ко проходят мимо. Джой почти равнодушно отметила, что они походят на изображения драконов, вот только росточку в них не больше шести дюймов да цвета они песчаного, цвета камня, на котором они притулились. Когда глаза Джой встретились с прикрытыми набрякшими веками глазами самого крупного из них, тот тихо, но вызывающе зашипел и раскинул коричневатые крылья, прикрывая драконят.

— Шенди, рановато они в этом году, — сказал Ко, словно сообщая с приятным удивлением о появлении весенних цветов.

Дорогой Ко подбирал для нее с земли плоды — сладкие, темно-лиловые фиги и то, что он называл «явадуром». Последний выглядел как помесь манго и авокадо, пах мокрой собакой, а вкусом напоминал заварной крем с жженым сахаром. Джой, у которой после выпитого в другом мире стакана шоколадного молока не побывало во рту ни крошки, умяла все явадуры, какие Ко удалось найти, и попросила еще. Сатир, с наслаждением следивший за нею, сказал: «Постой, дочурка, передохни. Самые лучшие явадуры растут в глубине леса. Эти — только их тени, сама увидишь. Подожди-ка меня здесь».

Джой, благодарно плюхнувшись наземь, привалилась спиной к стволу дерева, покрытому приятными шишками, похожими на крупные золотистые ананасы. Заснула она почти мгновенно и увидела во сне Би-Би Хуанг, лучшую свою школьную подругу. По какой-то только во сне понятной причине они вместе купали маленького брата Джой, Скотта, причем Би-Би говорила, что это дело требует большой осторожности, потому что в мыльных пузырях водятся премерзейшие твари — вот набьются они Скотту в нос, он и дышать не сможет. Джой приходилось в жизни слышать о возможностях и похуже. Она как раз собиралась сообщить об этом, как вдруг обнаружила, что ей самой дышать становится все трудней и трудней. В собственном ее носу стоял смрад горящего мусора, шею сводила боль. Скотт и Би-Би исчезли, но кто-то где-то громко кричал голосом, который она почти узнала. Джой открыла глаза.

Холодная шершавая рука крепко зажимала ей рот, другие больно стискивали под мышками. Пока ее не стукнуло веткой дерева по голове, она не сознавала, что оторвана от земли, что ее с неумолимой силой волокут куда-то вверх. Сердитый голос все продолжал кричать, всюду вокруг шипели и бренчали золотистые листья — или это другие голоса? Джой еще успела заметить, что рука на ее губах шершава из-за покрывающей ее чешуи, а потом и эта рука, и остальные выпустили ее и она, стукаясь о короткие ветви, полетела вниз и грохнулась на голую землю. Лишь на миг увидела она лица, глядевшие на нее сверху — тоже золотистые, с жесткими зелеными глазами: лица рептилий, но не вытянутые, а плоские, с ушами, до смешного похожими на уши плюшевых медведей. Затем ветви сомкнулись и лица исчезали.

Когда Джой наконец отдышалась, а на это ушла целая вечность, она села, и набрала в грудь побольше воздуху, чтобы завопить, призывая Ко. И застыла, с открытым еще ртом, потому что глядела прямо в жарко-синие глаза Индиго. Он сидел рядом с ней на корточках, как всегда немыслимо прекрасный, но ставший почти похожим на человека — по причине гнева, с которым он обратился к ней:

— Что с тобой такое, Внемирное дитя? У тебя в голове совсем пусто?

Джой, потирая плечи и шею под затылком, ошеломленно потрясла головой. Все болело, ее начинала колотить крупная дрожь. Индиго сказал:

— Это додуматься надо, улечься спать под деревом крияк. Тебе повезло куда больше, чем ты заслуживаешь, что я оказался рядом.

— Откуда ты взялся? — прошептала Джой. — Где Ко? Я хочу Ко.

Юноша всхрапнул, на удивление похоже на Джона Папаса. Он было заговорил, но тут рядом с ними очутился сатир и крепко обнял Джой жилистыми, вонючими, уютными руками.

— Я здесь, дочурка, здесь твой старый Ко, никто тебя больше не тронет, ты только отдохни немного, — однако голос его дрожал почти так же сильно, как ее.

— Отдохни немного, — грубо передразнил его Индиго. — Отдыхать под крияком, все равно что обед сервировать на свежем зеленом листе. Что на тебя нашло, тируджа, как мог ты позволить ей заснуть здесь?

Ко свесил голову и ответил почти неслышно:

— Я думал… поговаривали, будто они ушли отсюда. Они ведь кочуют, крияку, стало быть, ты же знаешь, — а в этом лесу их уж три лета не видели или четыре…

Последние слова жалостно стихли в волосах Джой.

— Они вернулись, — сказал Индиго, — и уж тируджа следовало бы проведать об этом раньше других.

Джой переводила взгляд с него на Ко и обратно. Когда сатир снова обратился к ней, голос его прозвучал громче.

— Дочурка, я не прошу, чтобы ты меня простила. Но только… только я правда думал, что эти деревья безопасны. Правда.

— Да кто они такие? — дрожащим голосом спросила Джой. — И почему они… ну, то есть, чего им нужно?

Даже зажмурясь, она все еще видела перед собой плоские, алчущие змеиные глаза на золотистых лицах.

— А кто их знает, — ответил Ко. — Из тех, кого зацапали крияку, никто не вернулся. Они живут на этих деревьях, хватают, если получится, моих соплеменников, с ветвей, как чуть не схватили тебя. Мы никогда не находим костей или… или еще чего, так что ничего и не знаем…

Он прижимал к себе Джой так сильно, что у нее заболело еще в нескольких местах.

— Не верю, — сообщила Джой. — Ни в одно, ни в другое, ни в третье. Не верю даже, что это вообще произошло. Да и в тебя тоже, — сказала она Ко, но на всякий случай зарылась лицом в его смрадную шерсть.

Она услышала, как Индиго спросил у сатира: «Куда ты ее ведешь?» — и ответ Ко: «К Древнейшему, конечно. Куда же еще вести Внемирницу».

Голос Индиго, когда он снова заговорил, прозвучал до странного глухо:

— Они не… — он умолк, потом произнес, еще тише: — Ты ведь знаешь, что с ними случилось, с Древнейшим?

— Они все еще те, кто они есть, — с пугающей силой ответил Ко поверх головы Джой. — Ты лучше меня знаешь, в Шейре меняется все, но не Древнейший. Я не вижу в них перемен и верю их разумению, как верил всегда.

Какое-то время Индиго молчал. А когда заговорил, в голосе его проступила не характерная для него усталость:

— Я мог бы и сообразить, что толковать с тируджа о Древнейшем бессмысленно. Ладно, веди ее, куда ведешь, но хотя бы держись вместе с ней подальше от деревьев крияк. По ту сторону Границы живет старик, который будет тебе благодарен.

Как он ушел, Джой не слышала.

— Я так виноват, дочурка, — жалко сказал Ко, когда Джой принялась вертеть головой вправо-влево, чтобы понять, работает ли у нее еще шея. — Если бы не Индиго…

— А он-то как сюда попал? — пожелала узнать Джой. — Он что же, последовал за мной через Границу?

Тут уж Ко, не смотря на все его горестные чувства, улыбнулся.

— Я разве не говорил тебе, что Границу переходят многие, причем в обоих направлениях? В Шейре немало тех, кто, возможно, знает ваш мир не хуже тебя.

— Так Индиго здешний, — медленно произнесла Джой. — Он с Шейры.

Она еще раз потрясла головой, легко, словно вытрясая воду, похлопала себя ладонью по уху.

— Вообще, могла бы уже и сама додуматься. При его-то внешности. Да, все правильно, — она встала, вытирая губы, чтобы избавиться от кислого холодка, оставленного на них лапами крияку. — Ладно. Вперед.

К вечеру длинная дорога начала, наконец, выравниваться и Джой различила на горизонте полоску леса. Как ни был он далек, Джой видела, что деревья в нем не синие, не золотистые, но красные: не по-осеннему багряные, а темно-рубиновые — и стволы, и листва, — почти черные в свете позднего вечера. Словно в них струится кровь, как в людях, а не этот, как его, хлорофилл. Когда они подошли поближе, Джой поняла, что этот лес больше любого из пройденных ими за день и что Ко ведет ее прямиком в темно светящуюся гущу леса.

— Древнейший живут здесь, — сказал он. — Мы можем найти их, можем не найти, но тут их дом.

— Можем не найти? — взвилась Джой. — Как мило! Родители уже всполошили из-за меня ФБР и военно-воздушный флот заодно, мистер Папас не знает, что со мной, я пропустила важный, важнейший экзамен по математике, а братец Скотт уже, наверное, перетащил все свое барахло в мою комнату. И ты говоришь мне, что мы можем даже не найти тех, кто в силах вернуть меня домой?

— Я сказал, что Древнейший знают, как поступить, — ответил сатир. — Поверь мне, дочурка, увидим мы их или нет, это без разницы. Они всегда знают, что лучше для Шейры.

— Для Шейры? — переспросила Джой. — А как насчет того, что лучше для меня?

— Так это одно и то же, — ответил Ко тоном более уверенным, чем тот, которым он изъяснялся со времени встречи с крияку. Впрочем, после этого заявления он примолк, а когда заговорил опять, голос его оказался тоньше и звучал не так уверенно. — Древнейший… ну, в общем, Индиго в чем-то прав. Ты помни — они теперь, возможно, не совсем такие, как раньше. Но только возможно, поняла?

Джой в отчаянии хлопнула себя ладонями по ляжкам.

— Да я даже не знаю какие они!

Но музыка, танцуя, приближалась из глубин леса, сильная и странная, рождая в Джой чувства, ей прежде не ведомые. И она сказала: «Ладно. Ладно, Ко, будь по-твоему». В первый раз назвала она сатира по имени.

С той минуты, как Джой и Ко вошли под самое первое дерево, красный лес — Ко сказал, что он называется Закатным, — ощущался Джой, как живое существо. Самые нижние ветви высоко возносились над нею, тени их согревали ей лицо, и куда бы она ни ступила, почва словно вздрагивала в ответ. Музыка Шейры, казалось, пульсировала, не только во всем во что вглядывалась или вслушивалась Джой, но и в ней самой, беседуя с нею в том укромном уголке сознания, в котором она сочиняла свою. Ей представлялось, будто ее ласково сжали в огромных рубиновых ладонях и согревают дыханием.

Как глубоко ни уходили Джой и Ко в Закатный Лес, в нем так и не темнело по-настоящему. Солнце давно уже село, однако лес продолжал светиться изнутри, и зябко в нем не становилось. В светозарном покое Джой слышала встревоженный топоток каких-то маленьких ножек, безмолвные вздохи широких крыльев над головой и грузное, нарочитое «топ-топ-топ», которое в любом другом месте нагнало бы на нее страху. Но сатир потянул ее за руку, сказав: «Теперь сюда, дочурка», — и музыка промурлыкала: «Сюда, сюда». Джой последовала за нею.

И вот красные деревья расступились, как расступается перед ветром высокая трава, и Джой с Ко вышли на поляну под небом в водовороте звезд, таких густых, что казалось, будто в Закатном Лесу идет снег. Посреди поляны стояли, ожидая, Древнейшие.

Один был величав и стар, как сами деревья, и столь черен, что ночь бледнела вокруг него. Другой, сизоватый, как грозовая туча, утешал своим присутствием взор, третий был похудощавее, с телом, более длинным, с изящной бородкой клинышком, выглядевшей так, словно она сделана из морской пены, зелено мерцающей изнутри. Они стояли, высоко подняв головы, прекрасные хвосты их плыли в красном ночном воздухе, подобно призракам, длинные витые рога светились под звездами. Музыка цвела вокруг них.

Сердце Джой, когда она увидела их глаза, ухнуло и перевернулось. Глаза всех трех Древнейших вздулись и закрылись, голубовато-зеленая корка покрывала их так плотно, что казалось, будто глаза усыпаны драгоценными камнями. И Джой поняла, что Древнейшие слепы.