Соната единорогов

Глава восьмая

Занятия в школе закончились. Брат Джой, Скотт, отправился в футбольный лагерь, а ее родители, как и каждый год, уехали к заливу Сан-Франциско, чтобы провести две недели с семьей миссис Ривера. Джой после долгих ее упрашиваний и тонких интриг разрешили остаться с Би-Би Хуанг, однако каждую свободную минуту она проводила у мистера Папаса, пытаясь научиться записывать музыку Шейры для фортепиано. Ее лихорадочное нетерпение делало эту и так-то сложную задачу еще более сложной: язык музыкальных обозначений она усвоила довольно быстро, а вот преобразование синих деревьев и крохотных драконов Шейры в черные закорючки на замусоленном листе нотной бумаги доводили Джой до приступов отчаяния и припадков ярости.

— Почему вы-то не можете этого сделать? — снова и снова стенала она, обращаясь к Джону Папасу. — Запишите мою игру на магнитофон и через десять минут у вас будет готова нотная запись. Почему именно я должна заниматься этой писаниной?

— Потому что именно ты слышишь музыку, — отвечал ей несокрушимо спокойный Джон Папас. — Потому что ты особенная. Я не слышу музыку так, как ты ее слышишь, может, когда-то и слышал, а теперь уже нет, оттого я и играть не могу. И вообще, это на самом деле грех, позволять кому-то другому записывать то, что чувствуешь и слышишь ты. Грех, ты лишишься индивидуальности и кончишь, как я, продажей банджо. Давай-ка повнимательнее, по-твоему, это тактовая черта? Виляет из стороны в сторону, как я, когда возвращаюсь от Провокакиса. И сколько раз я тебе говорил, флажки, обозначающие длительность — половинную, четвертную, одну шестнадцатую, не важно, — всегда ставятся справа от нот. Давай, давай.

Так он натаскивал ее, поддразнивал, улещал и изводил, пока Джой вдруг, к собственному удивлению, не увидела Фириз, глядящую на нее сквозь линии нотного стана, и не ощутила в пальцах, рассыпающих по бумаге ноты орнаментики, смех ручейной яллы. Я, может, и справлюсь с этим, Шейра. Абуэлита, я, может быть, все сделаю правильно.

Когда она насмелилась сказать это Джону Папасу, он долгое время смотрел на нее, прежде чем ответить голосом на удивление нежным:

— Не-а, правильно, Джозефина Ангелина Ривера, не получится никогда. В этом мире, в том, все едино. Тебе никогда не заставить людей увидеть то, что видишь ты, почувствовать, услышать то, что ты слышишь. Ноты тут не помогут, слова тоже, краски, бронза, мрамор — ничего. Если тебе повезет, может быть, сумеешь подобраться чуточку ближе, самую чуточку. А правильно — о чем ты говоришь? Нет. Нет.

Джой отправлялась теперь на Шейру по собственному выбору, иногда пересекая Границу в каждый из трех-четырех дней кряду. Но случалось и так, что осознав свою все усиливающуюся потребность в мире Древнейших, она пугалась и заставляла себя целую неделю держаться от Границы подальше. Граница, похоже, прочно — в смысле как земных координат, так и временной протяженности — обосновалась на углу Аломар и Валенсии, темной, узенькой улицы, скорее даже проулка; но всякий раз, пересекая ее, Джой попадала в разные места Шейры, в лес или на луг, на берег реки или на каменистое горное пастбище, которого она и не видела прежде. Тем не менее, Ко неизменно встречал ее — а нередко и Турик тоже, — и каждый раз повторял: «Борода все знает, дочурка. Нужно лишь слушаться бороды». Только на присутствие сатира она и могла рассчитывать наверняка: Вудмонт перетекал из лета в осень, дни неслись, а Джой все еще сохраняла способность с такой же легкостью переходить от дышащих пожаром ветров Санта-Ана к мирному голубому безмолвию весенней ночи на Шейре, с какой пляжная погодка южной Калифорнии сменяется вдруг холодным дождем. Никакой логики в этом не было, никакой закономерности Джой обнаружить не смогла. Впрочем, она с благодарностью довольствовалась и загадочностью того, что с ней происходило.

Теперь, пересекая Границу, она всякий раз брала с собой блокнот для рисования и несколько карандашей, решив составить по возможности точную карту Шейры. Ко и Турик отводили ее, куда она просила, всегда терпеливые и услужливые, хоть, может быть, и несколько недоумевающие; ручейная ялла никогда своего потока не покидавшая, знала, оказывается, пути и истоки каждой реки и каждого ручья своей земли, знала в таких подробностях, словно родилась в каждом из них.

— Ну, просто мы знаем, — сказала она, когда Джой выразила ей свое изумление. — Вы, люди, знаете же всякие штуки, о которых ты мне рассказывала, — как их там? — электроны, ролики. А мы, яллы, знаем воду. Чего проще?

А вот Шейра не желала, чтобы ее узнавали, сопротивлялась почти физически. Холмы, похоже, меняли профиль всякий раз, как Джой наносила их на карту; долины и речные ущелья не просто вывертывались из-под кончика ее карандаша, но, как правило, когда Джой отрывалась от блокнота, чтобы снова найти их глазами, выглядели решительно неузнаваемыми. Контуров этой земли Джой установить не сумела — здесь не было границ, только Граница. А кроме того, она понемногу начинала понимать — лишь мимолетная музыка повелителей этой земли, единорогов, и придавала Шейре какие-то очертания, а я — единственная, кто может придать очертания их музыке, сделать ее реальной в моем мире. Чтобы люди узнали ее. На сей раз она отправилась домой при полной луне, не произнесла ни единого слова протеста, когда Джон Папас сказал ей, что она полностью завалила упражнение на голоса и аккорды, которое он ей задал, но уселась за стол и переделала упражнение быстро и умело. Джон Папас приложил ладонь к ее лбу и это было шуткой лишь наполовину.

— Начинает на что-то походить, — сказал он как-то под вечер, проиграв на старом кларнете то, что она к этому времени записала. — Какую в точности форму это примет, сказать пока не могу, но какую-то примет определенно. Может быть, мы назовем это «Сонатой единорогов», ты как?

Джой сказала, что ее такое название вполне устраивает.

В магазин повадились захаживать друзья и знакомые Джона Папаса, тихие мужчины и женщины, задерживались они ненадолго, но игру Джой слушали с таким напряженным вниманием, что в ней росло чувство неловкости, нежелание разговаривать, даром, что глаза слушателей расширялись, а на лицах выражался потрясенный восторг. Джон Папас сказал ей впоследствии, что никто из них никогда еще не слышал такой музыки, они просто не знали, что ей потом сказать.

— Ты внушаешь им робость, это ты понимаешь? Эти люди, послушай, они играют на своих Стради, Конах и Безендорферах по всему миру, играют перед королями, королевами и кинозвездами, и боятся, боятся заговорить с Джозефиной Ангелиной Ривера, ученицей неполной средней школы «Риджкрест». Как тебе это, малыш? Так, может, поработаешь еще немного над обращениями, а?

В неподстриженных усах, с волосами, которые уже много дней не расчесывались, он выглядел так, словно его распирала гордость.

Индиго появлялся в то лето дважды. Каждый раз он приносил с собой серебристо-синий рог и каждый раз, грациозно облокотясь о прилавок, подносил рог к губам и приводил в затхлый магазинчик музыку Шейры, играя и Древнейших и крияку, пока даже паутина в углах, до которой Джой никак не удавалось достать, не начинала искриться в лунном свете, и Джой не впадала в отчаяние, пытаясь воспроизвести его музыку на фортепиано. И каждый раз Джон Папас предлагал Индиго все больше невесть где раздобываемого им золота, — не только монеты, но и украшения, даже статуэтки, — и каждый раз Индиго надменно заявлял, что этого мало, хотя Джой ощущала в себе, в самой своей глубине, там, где хранила смех ручейной яллы, его колебания.

Однажды, когда Джон Папас отошел ненадолго и не мог услышать ее, она требовательно спросила:

— Ты же не хочешь его продавать, правда? Ты просто притворяешься, потому что знаешь — рано или поздно тебя потянет домой. Так зачем же валять дурака?

Индиго ответил ей почти с изумлением:

— Твое-то какое дело, Внемирница? Шейра не дом тебе и народ ее — не твой народ, чтобы ты там ни воображала. Так какое же тебе дело?

— Просто там у меня больше друзей, чем здесь, — резко сказала Джой. — Вот и получается, что Шейра — мой дом, вроде как.

Индиго, покачав прекрасной головой, с горечью улыбнулся ей.

— Ну, тогда и этот твой мир стал бы моим домом, но он им не стал и никогда не станет. А Шейра так и останется моим домом, даже когда я покину ее навсегда. Пусть так, и все же я хочу поселиться здесь. Когда получу настоящую плату за то, что отдаю.

Воскресная ночь перед самым началом занятий в школе была и последней перед рождением новой луны. Джой подумала было, не навестить ли ей Абуэлиту в другой раз, однако установившаяся традиция значила для бабушки слишком много.

— Это все, что у меня нынче осталось, Фина, — однажды сказала она Джой. — Люди моего возраста, niños, все ушли, друзья ушли да и тело мое тоже понемногу уходит, — что мне еще остается, как не любоваться на тебя? Не сохранись у меня глупых старушечьих привычек, я бы уже и не помнила кто я и что я, ты понимаешь?

Джой точно распланировала день. Луна взойдет под самый вечер: если удастся поймать нужный автобус, она попадет домой задолго до обеда. Хотя в семье ее ни разу еще не хватились, да никто и не знал, как далеко от них она забредает, Джой, дивясь сама на себя, обнаружила, что в дни, когда она собирается перейти Границу, родные становятся особенно дороги ей.

Она приготовила все заранее, — в те дни она уже точно знала, что следует уложить в рюкзачок, отправляясь в Шейру, — Джой не забыла даже книжку с картинками, которую собиралась показать ручейной ялле, и представления не имевшей что это за штука такая. Покончив с приготовлениями, она поехала в «Серебристые сосны». Абуэлита поджидала ее на скамеечке у входа.

— Что у тебя с волосами? — спросила Джой. — Откуда столько седины? Раньше волосы белыми не были.

Абуэлита рассмеялась, захлопала себя руками по бокам, смуглая кожа ее почти порозовела.

— Я просто перестала краситься, Фина. Я красила их — ну, не знаю, годы и годы. Рикардо они нравились черными. А теперь, чего с ними возиться? Рикардо меня и такой примет.

Она обняла Джой, потом, еще продолжая смеяться, подержала ее перед собой на расстоянии вытянутой руки.

— Неужели ты ничего не знала, нет, правда? Как я люблю тебя, Фина.

Они уже обошли маленький парк по кругу, когда Абуэлита свободной левой рукой сняла с запястья правой золотой, инкрустированный слоновой костью браслет, и прежде чем Джой поняла, что происходит, ловко защелкнула его на руке внучки.

— Подтяни его чуть выше, девочка. У тебя такие худые руки.

Джой застыла на месте.

— Ты что это делаешь? — выдавила она, от ужаса перейдя на английский. — Возьми его обратно, Абуэлита, он слишком дорогой. Такие вещи нельзя давать девочкам.

Она попыталась подцепить пальцем тонкую старинную защелку и снять браслет.

Абуэлита положила свою руку поверх ее.

— Фина, он всегда принадлежал тебе, с самого рождения. Я хочу увидеть, как ты носишь его, сейчас, а не с небес. Небеса далеки, а глаза у меня уже не те, — глаза Джой тут же наполнились слезами и старуха пожурила ее. — Слушай, ты только не начинай вести себя как твой брат. Это всего лишь браслет, всего только бабушка, всего только жизнь. Не хуже, не лучше, я тебе уже говорила — только жизнь, и этого довольно для всякого.

— А мне и подарить тебе нечего, — Джой шмыгнула носом.

Абуэлита смерила ее нежно презрительным взглядом.

— Даже когда такие слова произносит маленькая девочка, они все равно остаются настолько глупыми, что не стоит тратить время на разговор о них. Дорог не подарок, дорога его причина. Какую-нибудь дорогую вещицу может подарить всякий, но никто больше не подарит мне Фину. С дня твоего рождения — о чем мне еще оставалось просить?

Внезапно она замерла, застыла, прижав к уху сложенную чашей ладонь.

— Что это? Что я слышу?

Джой, не смея сказать ни слова, затаила дыхание. Далекая, призрачная, но слышная так же ясно, как удары ее сердца, музыка пронеслась над двумя автострадами, насмешливая и любящая, каждой каденцией счастливо противоречащая самой себе: вечная, смехотворно обольстительная. И Абуэлита слышала ее. Джой признала бы отражение музыки Шейры на лице бабушки, даже если б сама вдруг стала глухой, как пень.

Абуэлита бессознательно поднесла другую руку к груди, в глазах ее засветилось молодое томление.

— Это она, — прошептала старуха. — Музыка снов. Вот ее ты могла бы мне подарить.

— Музыка снов, — Джой показалось, что слова эти произнес далеко отсюда кто-то другой, не она. — Ты способна слышать ее?

— Каждую ночь, — сказала Абуэлита. — Каждую ночь напролет, не знаю как долго. Мне снятся такие странные места, Фина, ты не поверишь, насколько странные. Лица, животные, всякие существа — и эта музыка. Я как-то рассказал о них Бриттани, — это моя няня, ну и имена же у них, — так та вкатила мне укол. Так что теперь я о ней никому не рассказываю, о музыке. Только тебе.

Впоследствии, когда были сочинены всякого рода объяснения, ни одному из которых никто так и не поверил, Джой ни разу не усомнилась в правильности того, что сказала в ту минуту.

— Ладно, — произнесла она. — Ладно, Абуэлита. Давай вернемся, ты наденешь плащ, может быть прихватишь еще пару вещей. И я отведу тебя к музыке снов.

В конце концов, им пришлось покинуть «Серебристые сосны» без разрешения. На конец дня Абуэлите была назначена массажная терапия, это во-первых; во-вторых, обитателям санатория никогда не дозволялось покидать его в обществе одних только детей. И наконец, этим вечером показывали «Гарольд и Мод», и то, что старая женщина готова была пропустить очередную серию «Гарольд и Мод», выглядело невнятно подозрительным. Они упустили два автобуса, пока Абуэлита не взяла все дело в свои руки и не вывела Джой через задние ворота, у сторожа которых лежал в кармане запретный плеер, отчего вернуть его в реальность могла разве что автомобильная сирена. Они проскользнули мимо, не прервав ни единого прищелкивания его пальцев.

Абуэлита, сколько ее помнила Джой, всегда считалась в семье авантюристкой, единственной из взрослых, кому имело смысл предложить прорыть подземный ход в Китай, исследовать упоительно пугающий ненаселенный домишко или уплыть на весельной лодке через летнее озеро на полуостров Калифорния. Но ту же Абуэлиту, с которой Джой нередко проходила половину города в поисках ее любимой цыганки-гадательницы, подруги детства из Лас-Перлас или фильма с Марией Феликс либо Кантинфласом, Абуэлиту, казавшуюся почти такой же неутомимой, как ее внучка, всего несколько лет спустя явственно вымотали две долгих поездки на автобусе, хоть она и не жаловалась и никаких объяснений не просила. Музыка Шейры еще удерживала все ее внимание, еще цвела в ее глазах, однако, пройдя несколько кварталов, Абуэлита захромала и по смуглой индейской коже ее стала разливаться пугающая бледность.

Еще квартал. Луна уже подходящая. Еще квартал до Аломар и мы в Шейре, и все будет хорошо. Стоит ей перебраться в Шейру, и она поправится.

Однако Граница исчезла.

Оставив Абуэлиту отдыхать у почтового ящика, Джой принялась отчаянно рыскать по всем направлениям, все безнадежнее то бросаясь в проулок, то наполовину перебегая улицу — тщетно. Музыка еще пробивалась сквозь шум машин на Валенсия, но не было знакомых переливов сумеречного воздуха, не было ни малейших признаков того, что в одном шаге отсюда другой мир вдыхает свое серебристое утро. Граница сгинула.

Абуэлита терпеливо ждала у почтового ящика. Джой повернулась и медленно пошла к ней.

— Абуэлита, — сказала она, — я не могу отвести тебя туда, откуда исходит музыка. Это то место, о котором я тебе рассказывала, я знала, как в него попасть, но больше найти его не могу. Прости. Мне так ужасно жаль.

Бабушка улыбнулась, потрепала ее по волосам.

— Ну и ладно, Фина. Расскажешь мне о нем на обратном пути, это будет не намного хуже. Все хорошо, Фина. Не плачь.

— Какое там хорошо, — сказала Джой. — Я правда, правда хотела взять тебя в Шейру. Она необычная, слишком необычная, ее не перескажешь, и в мире нет больше никого, кому я могла бы ее показать. А теперь она исчезла, я потеряла ее и никогда не найду снова и ты никогда не узнаешь.

Ни при ком, кроме бабушки, не смогла бы она произнести эти последние слова.

Абуэлита обнимала ее, здесь, на уличном углу, низко выпевая:

— Маленькая, маленькая Фина, ты так и не научилась плакать вслух, правда, mi corazón? Ну, и пусть, и пусть. Абуэлита поверит всему, что ты ей расскажешь, ведь так оно и было всегда?

Джой почувствовала, что бабушка вдруг подняла взгляд вверх, что тело ее гневно выпрямилось и напряглось. Абуэлита резко произнесла по-английски:

— Простите, но у нас свои секреты. Уходите.

И сардонически вежливый голос Индиго ответил:

— Я бы с удовольствием. Но, возможно, вы сначала спросите у нее?

Стремительно повернувшись в руках Абуэлиты, Джой увидела его, невозмутимо прекрасного даже в джинсах, исчерканной надписями майке и синей ветровке. Серебристо-синий рог был при нем. В вечернем свете молоденькой луны глаза Индиго казались почти черными. Он сообщил негромко:

— Граница сместилась. Скоро, очень скоро, произойдет большой сдвиг, но пока до Границы еще можно добраться. Тут недалеко.

Джой во все глаза глядела на него.

— Ты пришел указать нам дорогу? Почему? Зачем тебе было беспокоиться?

Впервые на ее памяти улыбка Индиго стала насмешливой, подтрунивающей, почти человеческой.

— Не знаю. Честное слово, не знаю. Пойдемте.

Абуэлита по-испански сказала Джой:

— Ты его знаешь? Я бы и на минуту ему не поверила. Уж слишком красив.

Против воли своей рассмеявшись, Джой обняла ее.

— Абуэлита, это Индиго. Длинная история. Индиго, это сеньора Алисиа Ифигениа Сандовал-и-Ривера. Моя бабушка.

К ее изумлению, юноша с беспредельной почтительностью взял руку Абуэлиты, склонился над нею и поцеловал, словно приветствуя королеву. У Абуэлиты перехватило дыхание. Однако она улыбнулась и кивнула: королева приняла то, что ей причитается. Индиго произнес:

— Если хочешь снова увидеть Шейру, пора идти.

Джой взглянула на Абуэлиту и та сказала:

— Мне надо вернуться домой, Фина. Эта Шейра, она у нас много времени отнимет?

— Совсем немного, — ответила Джой. — Обещаю, абсолютно, ты вернешься в «Серебристые сосны» еще до того, как там заметят, что тебя нет. Обещаю, Абуэлита.

— Ладно, — сказала бабушка Джой. — Тогда вперед. Vamonos, chicos!

Абуэлита отважно выступила в поход, следуя за Индиго, уводившего их с Аломар-стрит, — как ни странно, к деловому кварталу. Однако теперь старуха сильно прихрамывала и скоро она и Джой с ней стали отставать от проворно и плавно шагающего Индиго. Когда Джой наконец окликнула его, он, ушедший от них уже на полквартала, обернулся, чтобы с явственным нетерпением дождаться, когда они нагонят его.

— Тебе придется нести ее, — сказала Джой. — Придется измениться.

Индиго расхохотался, Джой еще не слышала, чтобы он смеялся так открыто и грубо.

— Я тебе не Турик. Никого я не понесу.

Абуэлита переводила взгляд с Индиго на Джой и обратно. Джой сказала, тщательнее, чем когда-либо в жизни, подбирая слова:

— Послушай. Это моя бабушка. Может быть, ты и будешь жить вечно, мне все равно, но за всю твою жизнь ты не встретишь никого, подобного ей. Она увидит Шейру, даже если это будет последнее, что я сделаю на этом свете, а мне начинает казаться, что так оно и есть. Ты понесешь ее прямо отсюда — на двух ногах или на четырех, это уж ты сам решай. И не суй мне палки в колеса, Индиго!

Джой не сознавала, что орет на него, пока не замолкла. Болело горло, Древнейший, изумленно разинув рот смотрел на нее во все глаза, и где-то неподалеку Абуэлита с гордостью объясняла по-английски:

— Вот это и есть моя Фина. Не знаю, о чем она говорит, но какая же она лапочка!

А из-за автомобильной стоянки, из-за холодно светящейся витрины мебельного магазина — о, как близко, как близко! — музыка Шейры звала их.

Индиго долгое, как показалось Джой, время смотрел на нее, не отвечая. Час был еще ранний, но улица вокруг уже почти опустела. Только и остались на ней, что разъезжающиеся по домам машины жителей пригорода. Проехали на велосипедах двое мальчишек, за ними патрульная машина, водитель которой мимоездом смерил Индиго, Абуэлиту и Джой снисходительно удивленным взглядом. Джой услышала свисток поезда, железный кашель ставень, закрывающих магазинные витрины.

— Ну-ну, — сказал наконец Индиго. — Вот, значит, как. Даже Лорд Синти никогда не разговаривал со мной в подобных тонах. Для этого требуется смертный ребенок, лишенный манер, терпения и понимания что важно, а что нет. И ты еще спрашиваешь, почему я предпочитаю жить по эту сторону Границы.

Тут он улыбнулся.

— Хорошо. Раз ты меня просишь, я изменюсь.

Джой быстро повернулась к Абуэлите и ласково взяла ее за плечи.

— Абуэлита, пожалуйста, выслушай меня, — сказала она по-испански. — Что бы ни произошло, что бы ни сделал Индиго, прошу тебя, не пугайся. Он просто обладает такой способностью, вот и все, просто собирается помочь нам. Обещай, что не испугаешься.

Мудрые, усталые глаза бабушки глядели на Джой из-под черепашьих век. Ответила она по-английски.

— Я уже пыталась втолковать тебе, и не понимаю, о чем тут говорить. Пусть делает, что хочет, и перестань ты тревожиться за меня. Я слишком стара, чтобы пугаться чего-то, Фина.

И она стряхнула руки Джой с плеч.

Индиго отступил от них на шаг. Он с силой встряхнул головой и плечами, беззвучно открыл рот. Казалось, нечто невидимое стиснуло его челюстями и принялось трясти и трясло, пока он не начал расползаться, утрачивая четкость очертаний, разваливаясь во всех направлениях на части. Абуэлита вцепилась в руку Джой, ахнула, но то был единственный изданный ею звук.

Здесь, на углу улицы южно-калифорнийского пригорода, под далекий ропот ведущего к Сан-Диего шоссе, Индиго прямо на глазах у них растворился, чтобы мгновенно перетечь в новое обличье: парнокопытное, со щегольской бородкой, казавшейся в этом мире белее, чем в его собственном. В уличном свете Джой увидела, что и рог Индиго стал таким же белым, лишь у основания его и на кончике белые тона сгущались до цвета теней на снегу. Единорог склонил перед Абуэлитой голову и та вздохнула, точно влюбленная.

— Он понесет тебя на спине, — сказала Джой. — Не бойся, он будет осторожен.

Индиго преклонил колени, опершись ими о край тротуара.

Некоторое время Абуэлита вглядывалась в него, потом посмотрела на Джой, потом на темное небо. И наконец, тихо произнесла по-испански, на языке столь чистом, что Джой с трудом разобрала слова:

— Рикардо, может быть, так мне и назначено прийти к тебе. Может быть, так.

А затем, с живостью и уверенностью движений, какие встречаешь лишь в юной девушке, она взлетела на спину Индиго и ухватила его, медленно двинувшегося вперед, за гриву.

— А как же я? — запротестовала Джой. — У меня уже сил никаких не осталось, мне за вами не угнаться. Можно я тоже поеду?

Индиго скосил на нее яркий, насмешливый глаз. Он нарочно ускорил шаг, заставив Джой с пыхтеньем трусить рядом с ним, вцепившись в коленку Абуэлиты.

— Когда Граница сдвинется снова, — сказал он, — она покинет эти места. Постарайтесь вовремя убраться из Шейры.

— Что значит «вовремя»? О чем ты? Как мы это узнаем?

Индиго оставил ее вопросы без ответа. Теперь он уходил от улиц делового квартала и Джой, с растущей тревогой, поняла, что Индиго направляется прямиком к автостраде на Сан-Диего. Она взглянула на Абуэлиту, та, выпрямившись, сидела на спине единорога, лицо ее помолодело от восторженного изумления, губы беззвучно шевелились, черно-белые волосы вольно летели по воздуху. Она не боится, дедушка. Ох, она ничуть не боится.

Какая-то машина гудела и гудела за ними. Джой на миг обернулась, увидела за ветровым стеклом молодые лица с разинутыми от изумления ртами, но тут Индиго подцепил Джой зубами за подол, без всякого усилия оторвал от земли и плюхнул себе на спину, перед Абуэлитой, поддержавшей ее, беспорядочно машущую руками в попытках обрести равновесие. Копыта Индиго забили по пандусу, вынося их в самую гущу движения по автостраде, и вот уже безумно взвыли клаксоны автомобилей, завизжали покрышки, и фары машин, уподобившихся испуганной стайке рыбешек, прыснули во все стороны сразу, водители их тормозили, прибавляли скорость, меняли полосы, все что угодно, лишь бы избежать столкновения с невозможным. Слишком ошалелая, чтобы испугаться, Джой зажмурилась и вцепилась в гриву Индиго, чувствуя на пояснице поддерживающие ее спокойные руки Абуэлиты.

— Все хорошо, Фина, — сказала ей на ухо бабушка. — Дурного с нами ничего не случится.

Джой показалась, что Абуэлита посмеивается.

Индиго забирал все влево и влево, проскальзывая между легковушками, фургончиками и громовыми грузовиками с легкостью хладнокровнейшего из калифорнийских водителей. Поросший травой островок показался слева, Индиго плавно заскочил в эту убогую гавань и замер, игнорируя пролетающих по обе стороны от него темных призраков, предсмертные завывания, раздававшиеся, когда автомобили, ведомые людьми, которые оборачивались, чтобы вглядеться в него, сцеплялись крыльями. В этом слепящем бедламе голос Индиго прозвучал особенно отчетливо:

— Без меня ты бы ее нипочем не нашла. Помни об этом.

Она сделал два неторопливых шага вперед, к дальнему краю островка безопасности. В безмолвии, обступившем их, расцвела яркая луна Шейры. За спиной Джой Абуэлита негромко промолвила: «Ох».