Сорок лет с В. А. Гиляровским

В СТОЛЕШНИКАХ

В Москве В. А. Гиляровский жил в разных местах: на Тверской, теперь улица Горького, в гостинице «Англия», в Брюсовском переулке, в доме Вельтищева — лакея князя В. А. Долгорукого (московского генерал-губернатора), на Мясницкой, теперь улица Кирова, в гостинице «Русь», на Второй Мещанской, Большой Никитской, теперь улица Герцена, в Хлыновском тупике и, наконец, в Столешниках.

Кого, кого, бывало, не увидишь у Владимира Алексеевича в Столешниках! Кто не сиживал за столом у хозяйки дома Марии Ивановны, на редкость приветливой и гостеприимной, умевшей искусно поддерживать оживленный застольный разговор, тонко подсказывать тему, давать соответствующий тон и уровень беседе.

Двери квартиры были открыты для всех. Вот появляется есаул казачьего полка Н. М. Денисов, приглашенный на обед. Худое, выразительное лицо его украшают огромные усищи и пышные баки. Денисов, как старый друг семьи, идет прямо в столовую. А там уже слышится неповторимый и неподражаемый по силе и красоте бас: «Я есть хочу-у-у-у». Это Ф. И. Шаляпин, тоже приглашенный на обед, торопил хозяйку с приготовлениями к столу.

Первые шаги в театре Ф. И. Шаляпин сделал в Петербурге, на казенной сцене, где его не особенно жаловали. С. И. Мамонтов учуял в нем большого артиста и пригласил в свой оперный театр. Он уплатил за него три тысячи рублей неустойки, значительно повысил его оклад и выдвинул на главные роли в операх. Скоро Шаляпин стал знаменитостью, и о нем говорили, как о чуде природы.

С первых дней своего появления в Москве Ф. И. Шаляпин стал бывать в Столешниках. Молодой Шаляпин в те годы увлекался литературными занятиями, помещал изредка в юмористических журналах разные мелочи. Кажется, в 1899 году он прочитал у Гиляровского четверостишие, написанное в адрес одного из московских дельцов:

Оно было напечатано в журнале «Развлечение» за подписью «Федор Шаляпин».

При посещении Столешников он в разговорах с Владимиром Алексеевичем тепло отзывался о С. И. Мамонтове и высоко ценил его указания во время репетиций. Мамонтов часто поправлял его.

— Вы не так себя ведете на сцене и не таким тоном говорите. Вы, Федор Иванович, ведете себя как простой человек. Но ведь вы — царь. Не забывайте на сцене этого. Это главное. Царь Борис Годунов разве так говорил и действовал? — И показывал, каким тоном надо произнести фразу, с какими жестами и как себя следует держать.

Из его разговоров можно было понять, что он сознавал свои пробелы и, как артист, занимающий в частной опере ведущее положение и имеющий высокие артистические данные, стремился к овладению большой культурой, работал над собой много и упорно.

Мамонтов, сам прошедший хорошую школу пения, советовал ему больше учиться и как можно ближе сойтись с профессором В. О. Ключевским, с которым он его познакомил, и рекомендовал чаще советоваться с ним при изучении исторических ролей.

Шаляпин рассказывал о частых встречах с профессором и отмечал их огромное для себя значение. Ключевский помогал ему в раскрытии глубин прошлого, в постижении характеров исторических личностей, в познании исторических ситуаций, быта и нравов.

Напротив дома, где жил В. А. Гиляровский, высятся корпуса дома № 14. Прежде на этой территории стоял маленький двухэтажный домишко, в котором помещался третьеразрядный трактир и постоялый двор для извозчиков. А за ним был большой кусок земли, сплошь заросший травой и напоминавший луговину.

Эту землю приобрели купцы Карзинкины. Появилось множество рабочих-строителей. Сюда навезли массу всякого материала: досок, бревен, кирпича, камня. Закипела работа по строительству корпусов.

По вечерам, когда трудовой день оканчивался, строители, поужинав, высыпали на лужайку, рассаживались каждый где придется и до сна проводили время в пении русских народных песен.

Владимир Алексеевич часто выходил на балкон послушать их.

Взлеты теноров и баритонов, рев и раскаты басов, красивое рокотание бархатных октав сливались в могучую, стройную сотнеголосую симфонию, и нельзя было не заслушаться этим хором. Ни один голос, бывало, не сфальшивит, ни один не сорвется со своей ноты, словно пели не люди, а огромная, хорошо слаженная музыкальная машина. И другое тут было удивительно: хор строителей не знал ни регента, ни спевок, ни репетиций и никем не управлялся. При всем том эти импровизированные народные концерты отличались своим высоким песенным исполнением и были незабываемы. Слушая пение, Владимир Алексеевич говорил:

— На Волге, бывало, так певали. Однажды он сказал:

— Шаляпина надо позвать как-нибудь на этот «спектакль», Федору Ивановичу понравится.

Иногда заглядывал Лев Сергеевич Голицын — знаменитый винодел, человек гигантского роста, с белой косматой гривой, похожий на И. С. Тургенева, тот самый Лев Голицын, которого недолюбливали в Английском клубе за его крайне либеральные речи и за открытые высказывания по поводу того, что он «не посрамлен» никакими царскими наградами, вроде чинов или орденов. На нем простые высокие сапоги и мужицкий ватник, будто он собрался на охоту. В руках у него большой рогожный кулек с двумя бутылками: это подарок Владимиру Алексеевичу.

Не забывал Столешники и старый знакомый московский «златоуст» Ф. Н. Плевако. Он заходил нередко просто повидаться, а теперь пришел, как ни странно, за советом по юридическому вопросу. Раздевшись в прихожей, он входит в редакцию «Журнала спорта», где его встречает Владимир Алексеевич. Фигура «златоуста» внушительная, импозантная, седые волосы заброшены на затылок, лицо принадлежит к разряду значительных, о которых П. И. Мельников-Печерский сказал: «Мы свои лица выслуживаем, как ордена». Поначалу говорили о том, о сем, а потом гость коснулся своего дела.

Некий нефтяной король из Баку, вдовец, имевший уже взрослых сыновей, женился на молодой красивой девушке и стал жить с нею отдельно от семьи. Дети заволновались. Обаятельная мачеха, овладевшая сердцем отца, могла овладеть и его состоянием. Отец мог отдать ей все, а их обделить. Они решили устранить мачеху физически. Узнав об этом, отец растерялся и приехал к Ф. Н. Плевако за советом. Тот предложил написать завещание, выделив каждому свою часть — детям и мачехе. Миллионер согласился, и, казалось, семейный конфликт улаживался. Но сыновья этим не удовлетворились. Отец снова приехал к Ф. Н. Плевако. Старый юрист не нашелся, что сказать, и просил зайти на другой день. Плевако решил с кем-нибудь посоветоваться. Его выбор пал на В. А. Гиляровского.

— Ведь ты у нас умница, — сказал Федор Никифорович, — потому я и пришел к тебе.

Выслушав его внимательно, Владимир Алексеевич достал табакерку, постучал пальцем о крышку, как делал всегда, понюхал, подумал и сказал:

— Ты правильно сделал, оставь все как есть, только добавь в завещании две строчки: «Если мачеха умрет от насильственной смерти, весь капитал, завещанный ей и детям, поступает в распоряжение казны на благотворительные цели».

Плевако просиял и, шлепнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

— Вот это сказано! Гениально! — И протянул Гиляровскому руку.

Тогда Владимир Алексеевич с добродушным хохотком сказал:

— Это ты, Федор Никифорович, умница, знаешь, с кем надо посоветоваться!

Оба они громко рассмеялись.

Новое завещание произвело на детей отрезвляющее впечатление. Как потом стало известно, они не только отказались от дикой мысли о покушении на жизнь мачехи, а сами стали охранять ее, чтобы не остаться нищими.

В форме морского офицера входит молодой человек и просит доложить о нем. Это Георгий Яковлевич Седов. Он еще неизвестная миру фигура, не герой экспедиции на Северный полюс на корабле «Св. Фока», он только еще мечтает об организации этой экспедиции.

Цель его прихода в Столешники — пригласить в состав экспедиции В. А. Гиляровского.

Как-то подаю Владимиру Алексеевичу визитную карточку. На ней написано: «Граф Николай Эразмович де Тулуз Лотрек Савин, инженер путей сообщения».

— Проси, — говорит Владимир Алексеевич прислуге.

Входит худощавый, высокий старик в черном сюртуке. Жидкая растительность на голове и борода подернуты сединой. Это известный аферист, корнет Савин. Теперь он амнистирован и вернулся из-за границы. Присвоив себе титул древнего французского рода, Савин некогда пытался даже пролезть на болгарский престол, но был разоблачен.

— Мы с королем Эдуардом VII, английским, одевались у Пакена, — говорит он в подходящем месте беседы, пытаясь поднять этим свой престиж. Но здесь эти трюки напрасны. Он явился с просьбой помочь ему опубликовать свои мемуары.

Из прихожей робко выглядывает бедно одетый человек, застенчивый, нерешительный. В. А. Гиляровский сидит у стола в конторе и, увидев посетителя, просит его войти.

— У меня есть изобретение, с помощью которого на случай войны можно с московского поля взорвать пороховые погреба любой вражеской державы. Расстояние роли не играет. Я обил все пороги, но ни у кого не мог найти поддержки, — говорит посетитель.

Владимир Алексеевич не специалист в делах техники, но всегда найдет, куда направить просителя. Он дает ему письмо к видному инженеру.

— Но вы зайдите сказать мне, как вас там примут и что посоветуют, — говорит он молодому человеку.

Приходит другой посетитель, с горящими глазами фантаста, но уже решительный, далеко не застенчивый, самоуверенный. Он раскрывает свое «учение» о сыроедении…

— Если люди будут есть все без исключения в сыром виде: овощи, крупу, мясо, ржаное или пшеничное зерно вместо печеного хлеба и прочего, то им обеспечивается отсутствие всяких болезней, они будут иметь крепкие нервы и мафусаилово долголетие.

Владимир Алексеевич, терпеливо слушая, вскрывает принесенную почту. Письма самые разнообразные. Начинающий писатель просит дать оценку рукописи и помочь напечатать; учащийся просит помочь закончить образование. А вот открытка от генерала М. И. Драгомирова, командующего Киевским округом, военного писателя и известного остряка. Михаил Иванович приглашает В. А. Гиляровского приехать к нему на Украину отведать галушек.

— Чем же я могу помочь вам? — спрашивает он проповедника сыроедения.

— Нельзя ли пустить статейку в газете? — отвечает тот.

Писатель не спрашивает у «сыроеда» образовательного ценза, он видит, что в голове у этого человека завелись странные идеи.

— Нужны основательные материалы, — говорит он. — Со слов по таким большим вопросам не пишут, куры будут критиковать.

Занимаюсь текущей работой. Раздается резкий, тревожный звонок телефона. Телефон тогда был устроен по-особенному: чтобы вызвать необходимый номер, нужно было предварительно несколько раз покрутить ручку аппарата, а после этого снять трубку и приложить к уху; телефонистка центральной станции называет свой номер, а абонент — номер, с которым требуется соединение. После ответа станции «готово» абонент снова должен был положить трубку на рычаг, вертеть ручку, вызывая соединенный номер. В этом случае каждый звонил по-своему: один крутил ручку три раза, другой — пять, а третий — еще больше. Тут проявлялся темперамент — один крутил вяло, медленно, другой — резко, торопливо, в зависимости от этого получался разный звонок. Быстро подхожу к телефону.

— Слушаю!

— Это ты? — спрашивает Владимир Алексеевич. — Срочно спускайся вниз, я сейчас подъеду…

Видно, что-то случилось. Владимир Алексеевич в то время работал в Московском отделе новой петербургской газеты «Россия», редактируемой А. В. Амфитеатровым и В. М. Дорошевичем, и был постоянно начеку. Спускаюсь вниз. Вижу, он быстро подкатывает к подъезду на извозчике.

— Садись.

Забираюсь в пролетку, мчимся к Тверской. Проехав Столешников, он говорит:

— По Москве разнесся слух: умер Толстой. Невольно дрогнуло сердце от неожиданности. — Едем в Хамовники, — продолжал он.

Девичье поле с Хамовниками и другими проездами было как бы продолжением Пречистенки с ее Староконюшенными, Чертольскими переулками. Пречистенка, сверкавшая особняками высшей знати, выглядела всегда богато, парадно, а от Девичьего поля, наоборот, отдавало чем-то захудалым, провинциальным. Зато здесь, в Хамовниках, жил величайший человек нашего времени, гордость России — Л. Н. Толстой. Сюда никому не известный студент Ромен Роллан писал письма, сюда приезжали политические деятели, например французский премьер Поль Деруледа. И кого, кого здесь не было! На огонек в Хамовники тянуло весь мир.

А. П. Чехову приписывались слова, что, пока жив Л. Н. Толстой, совесть человечества, много гадостей не появится у нас из боязни его гневного осуждения.

Мы у дома великого писателя. На продолжительный звонок выходит к воротам человек в высоких яловых сапогах, в пиджаке на вате, подстриженный по-кучерскому. Это и есть кучер Толстых. Открыв калитку, он учтиво здоровается:

— Здрасьте, Владимир Алексеевич!

Приятно пожать руку кучеру Толстого, приятно дышать здесь воздухом, которым дышал Лев Николаевич. На дворе склад изданных сочинений писателя, конюшня, сарай для экипажей и помещение для служащих. За надворными постройками большая площадь парка, куда выходят окна кабинета. Дом и служебные помещения выглядят просто, скромно и ветхо.

Владимир Алексеевич осторожно заговаривает о здоровье Льва Николаевича. Кучер отвечает, что ему неможется.

— По Москве распространился тревожный слух… — сказал В. А. Гиляровский.

Наш собеседник не без волнения насторожился.

— Какие у вас сведения из Ясной Поляны?

— Приезжали оттуда только позавчера… Все было благополучно. Но… как ручаться. Лев Николаевич ведь в больших годах.

— Может быть, позвонить Бирюковым?

— Сегодня ждем Александру Львовну. Если она задержится, еще кто-нибудь появится… обязательно.

— Вот мой телефон, — подал Владимир Алексеевич записку, — прошу немедленно позвонить.

Вскоре после нашего возвращения домой кучер сам явился в Столешники и принес радостную весть. Тревога оказалась ложной.

Газета «Русское слово» провинилась однажды, напечатав что-то недозволенное. Московская администрация решила арестовать редактора. Руководителем газеты был по существу В. М. Дорошевич, он и был повинен в этом проступке, но редактором значился Ф. И. Благов, врач по образованию, зять издателя И. Д. Сытина, его и арестовали. Ф. И. Благова заключили не в тюрьму, а в «кутузку» полицейской части по месту жительства.

Общественность была возмущена. В. А. Гиляровский, работавший тогда в этой газете, говорил, что администрация Москвы могла бы ограничиться предупреждением, в крайнем случае оштрафовать газету, но никак не доводить дело до ареста. Редакция приняла все меры к освобождению редактора. Скоро стало известно, что арестованного освобождают.

— Едем к Благову, порадуем его, — сказал Владимир Алексеевич.

Мы отправились в Мясницкую часть, в районе которой, кроме квартиры Благова и особняков московских богачей Бахрушиных, Бардыгиных, Хлебниковых и других, находилась также и знаменитая московская Хитровка. Здесь особенно хорошо знали В. А. Гиляровского. Начальник части встретил его с почетом и без всяких пропусков и формальностей приказал проводить нас к арестованному.

Федор Иванович находился в «кутузке» в одиночестве, сидел на табуретке в пальто и шляпе, засунув руки в рукава. Он встретил нас, глядя поверх очков, но, увидев Владимира Алексеевича, просиял:

— Гиляй, ты все знаешь, скажи, когда меня погонят этапом по твоей «Владимирке — большой дороге»? — Этим он намекал на стихотворение в «Забытой тетради» Гиляровского.

— Потерпи немного… Завтра погонят прямо домой. В глазах Благова засверкали веселые огоньки.

— Твоим словам верю. Тощища, друг, невыносимая сидеть нашему брату без дела, нельзя тружеников держать под замком.

Мы кое-как расселись. Владимир Алексеевич занял табуретку, я присел на кровать: с мебелью было бедно.

— Вчера утешал меня «батя», увидев умирающим от скуки.

— Он заходил и ко мне. Жаловался на вас.

— В чем мы перед ним провинились? — Мало его почитаете.

— Он тебя дезориентировал. Если он подписывается «священник Григорий Петров», мы его печатаем. Читатели Петрова любят. Но он не прочь писать и под псевдонимом. Тут уж Дорошевич ставит ему препоны.

— Почему?

— Под псевдонимом у него получается иначе, он выглядит двуликим: Федот да не тот.

В «кутузку» вошла родственница Федора Ивановича с прислугой, державшей в руках чемодан с провизией.

— Из редакции звонили… Тебя освобождают, — сказала родственница.

— Владимир Алексеевич, как полагается, первый узнал об этом и принес мне хорошую весть, — ответил Благов.

Уступив место посетителям, мы удалились.

Как-то зашел ко мне в комнату В. А. Гиляровский и спросил:

— Нет ли у тебя желания побывать в Охотном? Хочется купить судачка.

Завтра воскресенье. Обедать Владимир Алексеевич собирается дома и, как большой любитель рыбных блюд, хочет сам сделать покупку. Я любил бывать с ним где бы то ни было и поэтому сразу согласился.

Идем в прихожую одеваться. Он снимает с вешалки свою «знаменитую» и неизменную шубу татарского покроя на кенгуровом меху, застегивает ее на один лишь нижний крючок, оставив грудь нараспашку, натягивает на голову черную мерлушковую папаху, и мы выходим на улицу.

В многолюдной толпе столицы, в ее живописной пестроте, в сутолоке каждый, казалось, сливается с массой, утопает в ней и становится незаметным. В. А. Гиляровский, наоборот, своим внешним видом — папахой, сдвинутой по-казачьи на затылок, запорожскими усами, оригинальной шубой и лихой повадкой — бросается в глаза и настойчиво запоминается.

Неожиданно встречаем И. И. Горбунова-Посадова, руководителя издательства «Посредник». Иван Иванович наш сосед: магазин «Посредника» помещается в Петровских линиях. Завязывается разговор.

И. И. Горбунов-Посадов за выпуск некоторых изданий привлекался к ответственности по знаменитой 129-й статье царского уложения о наказаниях, и теперь в разговоре он сетует на то, что его вновь привлекают по этой статье. В. А. Гиляровский отвечает ему экспромтом:

Наконец мы в Охотном, в рыбном магазине Калганова. Покупателей множество. Но при виде В. А. Гиляровского из-за конторки выходит сам Калганов и приветствует его, подняв зимний картуз. Подлетают и продавцы. Руки у них в кожаных нарукавниках, от засаленных фартуков пахнет рыбой.

— Чем угощать, Владимир Алексеевич?

— Судачка нам, — отвечает он. Подходим к мраморным настилам с рыбой.

— Судак у нас всех рек и морей, какого прикажете? Окинув взглядом выложенных судаков, он отвечает:

— Люблю донского.

— Слушаю. — Продавец скрывается и быстро выносит рыбину.

— Донской, пылкого морозца.

Покупатель, надев пенсне, внимательно осматривает рыбу.

— Хорош.

Рыбу кладут на весы. Судак как судак, с первого взгляда не поймешь, чем же он отличается от всех остальных. Спрашиваю его об этом тихо. Он тихо отвечает:

— У донского судака головка меньше, чем у прочих. и мясо удивительно нежное. Если блюдо умеючи приготовить, то получится не судак, а симфония Бетховена.

Возвращаемся домой. Он сейчас же идет к Марии Ивановне сказать о покупке.

— Принесли на завтра замечательного судака.

— Спасибо, Гиляй! — А когда он уходит, слышится ее добродушное замечание — Мы живем с ним двадцать лет. Я всегда говорю одно и то же: терпеть не могу рыбы, а он всякий раз угощает меня судаком…

Расстрел рабочих 9 января у Зимнего дворца поднял пролетариат на борьбу с царизмом. Стихия стачек охватила всю страну.

По получении известий о расстреле одно за другим останавливались в знак протеста предприятия Москвы-Гужона, Бромлей, «Трехгорная мануфактура», Густава Листа, типография Сытина…

11 января газета «Вечерняя почта» выходит на двух страницах вместо четырех, в заметке дается объяснение:

«…в типографию вошла толпа фабричных рабочих и потребовала от наборщиков и типографских служащих немедленно прекратить работу».

Запрещена розничная продажа «Русских ведомостей» за резкую статью от 11 января против правительства.

В Столешники многие новости доходили из первых источников. Вернувшись из редакции «Русского слова», В. А. Гиляровский сообщил, что в Петербурге арестован М. Горький. Слух об этом мгновенно разнесся по Москве.

Скоро в газетах появляются заметки об аресте. В одной из них сообщается: «Ученый и литературный мир в Германии, волнуясь за участь Максима Горького, готовит грандиозную петицию русскому правительству под заглавием: „Спасите Горького“».

Пришли в движение по этому поводу и представители русской общественности.

…Раздается продолжительный звонок. Подхожу к телефону.

По голосу узнаю редактора Благова:

— Гиляя нет?

— Нет.

— Случилось важное происшествие: в Кремле убит великий князь Сергей Александрович. Не можете ли вы срочно связаться с Владимиром Алексеевичем?

— Могу.

— Пожалуйста, попросите его побывать на месте происшествия и все подробно описать.

Разговор окончен. Не успеваю положить трубку, как снова трещит телефон.

Снова беру трубку. Слышу голос Владимира Алексеевича:

— Новости о Сергее Александровиче знаешь?

— Знаем все.

— Откуда узнали?

— Звонили из «Русского слова», просили вас побывать в Кремле и все описать подробно.

— Я уже здесь, — отвечает он.

Через два дня свежие новости: в Московском университете на всех факультетах прошли собрания. Студенты, солидаризируясь со всеми протестующими против расстрела у Зимнего, вынесли единогласное решение — прекратить посещение университета. Только на медицинском факультете против всех высказался студент второго курса, оказавшийся сыном Грингмута, издателя черносотенной газеты «Московские ведомости».

На пост генерал-губернатора был назначен генерал Козлов. Так совпало, что В. А. Гиляровский был в день его назначения в Петербурге. Собравшись ехать обратно в Москву, он в вагоне встретился с Козловым, который возвращался домой после переговоров с царем о назначении его генерал-губернатором.

Владимир Алексеевич был знаком с Козловым, когда тот в чине полковника занимал должность московского обер-полицмейстера. Однажды во время большого пожара в Зарядье В. А. Гиляровский спас Козлова: тот чуть было не провалился в прогоревший потолок. В вагоне завязалась беседа. Когда зашел разговор о расстреле рабочих 9 января, Козлов сказал:

— После таких событий стыдно называться русским.

Приятно было, что даже некоторые из представителей верховной власти чурались бездушной грингмутовщины. Впрочем, Козлов недолго продержался на своих высях, его скоро сняли.

Судьба арестованного М. Горького продолжала волновать широкие круги населения. В. А. Гиляровский принес однажды радостные вести о скором его освобождении.

Спустя несколько дней газеты, в частности «Вечерняя почта» Н. И. Холчева, 16 февраля сообщили: «Максим Горький освобожден. Залог в обеспечение поручительства за Горького в размере 10 000 рублей внесен С. Т. Морозовым».

Почта, адресованная Гиляровскому, опускалась обычно в ящик, висевший внизу в швейцарской. В тех случаях, когда среди нее оказывалась заказная корреспонденция, все приносили наверх. Почтальон появлялся с пухлой лакированной сумкой на ремне через плечо, битком набитой письмами, бандеролями, пакетами; отбросив огромный клапан с металлической почтовой эмблемой, он выбрасывал из сумки на стол почту, доставал разносную книгу, просил расписаться и быстро удалялся. Он всегда спешил, делал все быстро, не имел даже времени снять фуражку, поздороваться.

А на этот раз он явился к нам без сумки, в руках у него был какой-то сверток трубочкой. Первым делом он снял фуражку, отвесил глубокий поклон и спросил, можно ли видеть Владимира Алексеевича.

— Можно видеть, только надо немножко подождать, у него гость, А. И. Южин, — сказал я.

— Могу, — ответил он и присел.

Я тоже приснастился около него. Почтальон был нашим давним знакомым, это обязывало принять его по-хорошему.

— И у вас какая-то просьба к Владимиру Алексеевичу? Случилось что-нибудь?

— Митинг был у нас вчера на почтамте, политикой занимались…

— Хорошо… Правильно… Митинги, забастовки — насущная потребность нашего времени. Ну как, небось и про «долой самодержавие» вспомнили?

— Не без того… Известное дело. — Он поправил редкие усики. — Народ шибко рассвирепел… Увидел своими глазами правду. Мы смотрели на самодержца, как на земного бога, а он стал угощать нас ружейными залпами. Бурно прошло собрание. Чиновные пока отстранились. Одна мелкота шебаршила.

— Что значит мелкота? Мелкота — народ, а это — все. Вы что же хотите от Владимира Алексеевича?

Мой собеседник удивил своим ответом:

— Вот петицию ему принес. — Он показал сверток трубочкой. — Не шибко мы грамотные, не так складно у нас выходит, а на митинге выкрикнули: «Гиляровского надо попросить отредактировать, он душевно к простому народу относится, не откажет. Кто ему почту носит, тот пусть и сходит…» Вот я и пришел. Не откажет он в просьбе, а?

Просьба была из ряда вон выходящая. Я ответил:

— Чужим он и то не отказывает, а вы — свой.

По уходе А. И. Южина я пошел к Владимиру Алексеевичу. Облокотившись левым локтем на стол, он что-то писал.

— Что скажешь хорошего?

— Пришел представитель московских почтальонов. Вчера у них был общий митинг на почтамте, они выработали петицию и просят вас ее отредактировать.

Он удивился.

— Это еще что за новость?..

— Это 1905 год.

Он вышел к почтальону. У них произошел краткий разговор, после чего Владимир Алексеевич прошелся карандашом по петиции.

С легкой руки почтальонов явились после того случая железнодорожники Александровской, теперь Белорусской, дороги с такой же просьбой. Потом пришли представительницы московских акушерок, у них тоже была петиция…

В грозные дни декабрьского вооруженного восстания в Москве в Столешники пришли однажды гости в самое неудобное время, почти в двенадцать часов ночи, когда хозяева уже собирались спать. Это была молодежь. Посетители явились не по одиночке, а сразу целой оравой. Некоторые из них были в студенческой форме.

По вызову прислуги вышла Мария Ивановна. Она даже испугалась, увидев такую массу посетителей. А когда один из них неожиданно заявил: «Мы просим разрешить нам переночевать у вас эту ночь» — она совсем растерялась.

— Помилуйте… как это можно? — начала она. — У меня даже места нет…

— А вот, — улыбаясь, сказал тот же студент, показывая на комнату, — здесь места хоть отбавляй… разместимся.

О появлении гостей узнал В. А. Гиляровский и явился на выручку Марии Ивановны. Он окинул всех зорким взглядом. Увидев его, молодежь загалдела:

— Владимир Алексеевич… Владимир Алексеевич… здравствуйте!..

Видно было, что этот народ его знает.

— Владимир Алексеевич, — выступил студент, первым заговоривший с Марией Ивановной, — на собрании были… понятно… На нелегальном… Очень задержались…

— Что Же вам нужно?

— Разрешите у вас ночевать… Утром разойдемся… а го везде патрули… Опасно…

— Нас могут арестовать, Владимир Алексеевич, — добавила девушка-студентка, — разрешите…

— Конечно… В такую пору ходить нехорошо, — сказал он и обрадовал ответом: — Ну что ж… пожалуйста, в убежище отказать не могу.

Мария Ивановна заволновалась:

— Гиляй, да где же и на чем я их положу? Он быстро нашел выход.

— На чем стоят, на том и расположатся. Верно, ребятежь?

Раздались дружные возгласы:

— Верно, Владимир Алексеевич, верно!.. На полу ляжем… Уснем за милую душу!..

— Раздевайтесь… Располагайтесь, — сказал он. — Чем богаты, тем и рады…

Пока все раздевались, прислуга натаскала в комнату всякой всячины: тюфяк, откуда-то вытащила матрацы, ковер, одеяла, простыни…

В общем все улеглись с достаточным для этого случая комфортом. А рано утром разошлись тихо и мирно: кто через черный ход, кто через парадный.

Мне вспоминается такая картина. Уже после 1905 года, когда отгремела революция, Владимир Алексеевич сидит у себя за столом в разноцветном бухарском халате нараспашку, подаренном ему друзьями, в очках и внимательно слушает рассказ двух простых, скромных тружеников железной дороги. Иногда он задает им вопросы, уточняя факты, а затем все сказанное записывает. Это товарищи славного машиниста А. В. Ухтомского, члена революционного стачечного комитета Московско-Казанской дороги, водившего во время декабрьского вооруженного восстания поезда с дружинниками, действовавшими в Москве и на линии дороги. Железнодорожники пришли рассказать Владимиру Алексеевичу обо всем, что видели, надеясь, что он когда-нибудь напишет об этом.

Они рассказывали о зверствах в Люберцах карательного отряда Римана и о том, как и при каких обстоятельствах был арестован А. В. Ухтомский, скрывавшийся на этой станции.

В книге В. А. Гиляровского «Были» есть рассказ «Ураган», где написано, как машинист, скрываясь от жандармов, поцеловал свой паровоз и ушел неизвестно куда. Основой этому рассказу послужила героическая судьба достойнейшего члена партии А. В. Ухтомского.

В первые годы литературной работы Владимир Алексеевич особенно близко сдружился с А. П. Чеховым. Они не только встречались в редакции и литературном обществе, а часто бывали в гостях друг у друга. Чехов бывал у него на даче в Краскове. Здесь Гиляровский познакомил его со «знаменитым» Никитой Пантюхиным, который на Казанской железной дороге отвинчивал гайки для рыболовных грузил, не задумываясь над тем, что это может вызвать крушение. Чехов не раз беседовал с ним, а затем вывел его в рассказе «Злоумышленник». Не раз Гиляровский говорил, что при чтении сочинений Чехова он встречает в них немало своих отдельных слов.

Когда Чеховы приходили в гости к Гиляровским, Антон Павлович всякий раз, сидя за столом, обращался к Марии Ивановне с одной и той же просьбой:

— Мария Ивановна, пожалуйста, расскажите что-нибудь… Расскажите самое простое… самое обыкновенное.

Мария Ивановна, умевшая, кстати сказать, мастерски рассказывать о своих повседневных встречах и наблюдениях, охотно исполняла его просьбу. Она особенно комично передавала в лицах разговоры простых людей — молочниц, разносчиков, прачек, прислуги, иллюстрируя речь и характерное в человеке всякими забавными их ужимками, жестами, мимикой, и старалась каждого из «персонажей» поставить на свой голос. Антон Павлович слушал ее с удовольствием, от души хохотал и делал какие-то отметки у себя в записной книжке.

В шутку В. А. Гиляровский говорил, что в Марии Ивановне пропадает большая комическая артистка. Чехов, видимо, разделял это мнение и потому всякий раз просил ее рассказывать.

Отношения у В. А. Гиляровского с А. П. Чеховым оставались всегда дружескими, только за последние годы они встречались реже. Причиной тому были частые выезды В. А. Гиляровского по делам коннозаводства из Москвы, а также болезнь Антона Павловича, вынуждавшая его временами жить в Ялте.

Перед отъездом Антона Павловича за границу для лечения В. А. Гиляровский вернулся в Москву из поездки в Задонье, где осматривал степные табуны. Мы сказали ему об ухудшении здоровья А. П. Чехова. Переодевшись, он отправился к нему на квартиру в Леонтьевский переулок, откуда скоро возвратился. Вид больного писателя произвел на него тяжелое впечатление. За многие годы я ни разу не видел его в таком настроении, с такой печалью на лице.

После отъезда А. П. Чехова за границу, в Германию, прошло около двух месяцев. Неожиданно из Баден-Вейлера пришла скорбная весть.

На похороны приехал в Москву старший брат покойного писателя — Александр Павлович. Он остановился у В. А. Гиляровского и прожил с неделю в Столешниках.

На другой день ожидалось прибытие праха А. П. Чехова. Рано утром Александр Павлович и В. А. Гиляровский отправились на вокзал.

Владимир Алексеевич вернулся один и с возмущением рассказал, что гроб А. П. Чехова прибыл в товарном вагоне, на котором было написано: «Для устриц».

— Чехов мой лучший друг, — продолжал он, — я очень рад, что Москва встречает его как должно. На платформе, а особенно на площади около вокзала, огромная толпа, масса интеллигенции, очень много простого народа. Платформа утопала в цветах и венках…

Он посмотрел на часы.

— Процессия должна сейчас приблизиться к Большой Дмитровке, едем в Художественный театр.

Мы поехали. Камергерский переулок был уже запружен народом. Ждать пришлось недолго. Минут через пятнадцать со стороны Кузнецкого моста показался черный катафалк, запряженный парой лошадей, покрытых траурными покрывалами, края которых касались земли. Из дверей театра вышли для встречи артисты, служащие Художественного театра и находившаяся в нем публика. В. А. Гиляровский тоже подошел к встречавшим. Я сфотографировал выходивших из театра и похоронную процессию.

После этого мы с В. А. Гиляровским направились в редакцию журнала «Русская мысль» в Ваганьковский переулок, куда должна была следовать процессия. На Тверской мы встретили Чеховых, ехавших к театру в открытом ландо. Здесь были мать писателя Евгения Яковлевна, сестра Мария Павловна, брат Иван Павлович и редактор «Журнала для всех» В. С. Миролюбов. Они ехали, видимо, из квартиры (Леонтьевский переулок, теперь улица Станиславского).

Остановив извозчика, В. А. Гиляровский подошел к ним и выразил соболезнование.

Около двенадцати процессия появилась в Ваганьковском переулке. Гроб от Художественного театра до «Русской мысли» несли на руках студенты, за гробом двигался катафалк, а за ним четыре колесницы со множеством белых венков и цветов.

У здания «Русской мысли» собрались представители прессы: от «Русского слова» — И. Д. Сытин и В. М. Дорошевич, от «Русских ведомостей» — В. М. Соболевский, сотрудники журнала «Русская мысль», представители газет «Новости дня», «Московский листок», журналов «Рампа и жизнь», «Новости сезона» и другие.

Отсюда печальная процессия двинулась на кладбище Новодевичьего монастыря.

Дня через четыре Александр Павлович уехал домой. Перед его отъездом кто-то из молодежи попросил его высказаться об отношении семьи Чеховых к В. А. Гиляровскому.

«В семье Чеховых, — сказал он, — Гиляровский был тем человеком, которого искренне любили. Его приезд в Мелихово был счастливым событием для семьи. Морщины на добродушном лице отца разглаживались. На губах матери появлялась та милая складка, которая появляется тогда, когда приезжают люди интимные, желательные. Гиляй в Мелихове был всегда желательным…»

Издатель журнала «Русская мысль» В. М. Лавров, лучший переводчик Генриха Сенкевича, и редактор В. А. Гольцев часто запросто бывали у В. А. Гиляровского. Впоследствии они стали соседями по дачам около Старой Рузы, в Малеевке, у Гиляровских называвшейся Гиляевкой, где теперь находится Дом творчества советских писателей. Там они проводили летние месяцы и находились в тесном общении.

Как-то в «Русской мысли» С. А. Юрьев посоветовал В. А. Гиляровскому, когда он работал в «Московском листке»:

— Надо вам, Владимир Алексеевич, в другую компанию перебраться.

Тот ответил:

— Пишу я, что хочу, и меня никто не черкает.

И действительно, когда написанные им статьи в защиту рабочих спичечного производства, обреченных на гибель, Пастухов, из боязни цензуры, отказался напечатать, он ушел из «Листка» в «Русские ведомости». Перестал работать и в «Новом времени» А. С. Суворина, куда был приглашен по совету А. П. Чехова и где печатал корреспонденции о московских происшествиях.

Слышались уже предвестники гроз 1905 года. Широко осведомленный о многом, В. А. Гиляровский задолго до 1905 года говорил:

— Бурлит Россия… Везде недовольство… Обстановка накаляется. Революция в действии…

В 1899 году произошли бурные студенческие волнения. Много студентов подверглось суровой каре, некоторых отдавали в солдаты. Это вызвало в свое время во всех слоях населения Москвы протест. В 1901 году вспыхнула стачка в Петербурге на Обуховском военном заводе, превратившаяся в кровавую схватку с войсками. Позже, в 1902 году, возникли крупные волнения в типографиях; в том же году стачки охватили Баку и другие районы. Партия большевиков поднимала рабочих на борьбу с капитализмом и самодержавием. Под влиянием рабочего движения разгорались крестьянские волнения, возникало брожение в армии.

В. А. Гиляровский понимал, что революция вспыхнет не в Ваганьковском переулке, где помещалась «Русская мысль», и не в Чернышевском, где находились «Русские ведомости». «Это сделают, — говорил он, — стихийные силы революции». И он ждал, что большой пожар займется на необъятных просторах России.

На студенческие волнения в 1899 году В. А. Гиляровский отозвался нелегальным стихотворением, которое ходило тогда в Москве по рукам. Оно заканчивалось строками:

…Всех разогнали, а всех ли вы выбили, Сделавши подлость и срам? Это свершили вы к вашей погибели, Память позорная вам!..

Впоследствии оно попало в руки жандармерии. В мартовской книжке «Нового мира» за 1926 год был напечатан протокол допроса М. Горького после ареста его в 1901 году. Там сказано: «Еще в 1899 году к Максиму Горькому, по его словам, приезжал литератор Гиляровский и в разговоре о студенческих беспорядках сказал, что в Москве имеет большой успех среди публики стихотворение „Сейте“. По просьбе Горького Гиляровский будто бы воспроизвел эти стихи на лоскуте бумаги (стихи отобраны при обыске у Горького в 1901 г.). Под стихами значится неразборчивая подпись „И. Гиля…“»

Здесь речь идет о стихотворении Гиляровского, которое начиналось строкой из Некрасова: «Сейте разумное».

Наездами из Петербурга бывал в Столешниках А. И. Куприн. Еще будучи юнкером, Куприн приходил к Владимиру Алексеевичу и показывал ему свои литературные опыты. Как-то он приехал в Москву немного не в духе, и, когда за столом зашел разговор о литературе, он сказал, обращаясь к Гиляровскому:

— Ничего ты не сделал хорошего, что советовал мне заняться литературой. Что такое литература? Это — ремесло, которое дает нам возможность зарабатывать на табак.

В другой приезд, в 1910 году, разговор шел о петербургских писателях. А. И. Куприн с каким-то особенным восхищением говорил о Леониде Андрееве.

— Какие мозги у этого человека! — восклицал он. — Какие мозги!..

В. А. Гиляровский заметил:

— Гете писал двадцать пять лет «Фауста», а Леонид Андреев пытается каждый год давать по «Фаусту», да не выходит. Горький — вот изумительный талантище.

— Ты недооцениваешь… недооцениваешь, — возражал Куприн.

Кто-то из молодежи сказал:

— Александр Иванович, мы любим вас больше, чем Андреева. Вы реалист, продолжатель лучших традиций русской литературы, традиций Гоголя, Толстого, Тургенева.

— Я, — ответил Александр Иванович, — ничего не могу написать хорошего, если в моем произведении не будет куска моего собственного мяса. А Леонид Николаевич Андреев, тот может, он — писатель с огромной фантазией. Писатель должен обладать богатым воображением.

Нередко можно было встретить в Столешниках А. Л. Дурова, замечательного мастера циркового искусства. В своей книге «На арене старого цирка» Д. Альперов говорит: «На цирковой арене второго узкого самородка не было. А. Дуров был новатором, он — интереснейшее явление эпохи расцвета русского цирка. Второго Дурова, повторяю, нет, и вряд ли появление его возможно»[4].

В одно из посещений Столешников Анатолий Леонидович рассказал нам, как он выдрессировал гуся, который кланялся московскому генерал-губернатору. В свое время поэтому поводу в Москве было много шума и разговоров. Подготовив гуся к этой «роли», Дуров поехал к генерал-губернатору и просил его разрешить расклейку по городу афиш об этом фокусе и посетить цирк в указанный вечер, когда ученый гусь будет ему кланяться. Тот добродушно согласился. Москва с нетерпением ожидала нового номера. Наконец настал этот вечер.

На арену, под гром аплодисментов, вышел Дуров с гусем на руках. Он поставил своего ученика на барьер, покрытый малиновым бархатом, и тот затопал вразвалку по барьеру, направляясь к креслу, занятому высшим начальником. Каждый из зрителей, не сводя глаз, с напряженным вниманием наблюдал за «ученой» птицей и ждал, что будет дальше. К удивлению всех, гусь остановился именно против кресла генерал-губернатора и отвесил ему первый поклон. Взрыв аплодисментов и хохота потряс стены цирка. Гусь отвесил второй поклон. Снова бурные рукоплескания. Наконец третий. В этот момент к нему подоспел Дуров, взял его на руки и, раскланиваясь в ответ на аплодисменты и крики одобрения, удалился с арены.

На другой день генерал-губернатор не утерпел и вызвал к себе Дурова.

— Слушайте, Анатолий Леонидович, ведь гусь — глупейшая птица… Хе-хе-хе!.. Как это так… Неужели можно добиться… научить птицу распознавать людей?

И Дуров объяснил секрет дрессировки.

— Начал я дрессировку с того, что под барьер, против вашего кресла, поставил гусиную кормушку. Всякий раз, когда гуся нужно было кормить, я ставил его на барьер и вел до того места, где был корм. С течением времени он привык к порядку кормления и уже без труда находил свою еду. Перед представлением гусь некоторое время голодал, и, когда во время сеанса я поставил его на барьер, проголодавшаяся птица, естественно, с особой охотой затопала к своему корму, предвкушая вкусный и обильный ужин. Но кормушка заранее была убрана. Гусь опустил голову и с удивлением поднял ее. Получился первый поклон. Гусь снова опустил голову в надежде утолить голод, но напрасно — получился второй поклон. После третьей попытки поужинать он был снят мною с барьера.

Перед войной 1914 года А. Л. Дуров организовал лекцию на тему «Лаборатория смеха». Лекция состоялась в Политехническом музее. Он пригласил из Столешников всех желающих. В. А. Гиляровский быть не мог и просил меня обязательно побывать на лекции и все ему рассказать. Аудитория, как и следовало ожидать, ломилась от публики.

В своем вступительном слове Дуров отметил, что он много лет работает в цирке и не может постичь вкусов и настроений зрителя.

— Иногда, — говорил он, — долгое время тщательно готовишься к какому-либо номеру, продумываешь каждую деталь, предусматриваешь каждую мелочь, чтобы доставить публике удовольствие и вызвать веселое настроение, смех… А когда выйдешь на арену, начнешь выступление, — никакого впечатления не получается. Публика безмолвствует, как в рот воды набрав, никак не реагирует. И наоборот, что выходишь к публике без всякой подготовки, без всякой мысли произвести успех, скажешь случайно какую-нибудь незначительную фразу, бросишь случайно пришедшую на ум реплику, а в публике гомерический хохот, раздается буря аплодисментов, зрители неистовствуют. Вот тут и пойми, в чем суть дела?

Затем Дуров стал показывать свои цирковые фокусы.

А. Л. Дуров не раз просил у В. А. Гиляровского экспромты и шутки на злободневные темы. Гиляровский ему не отказывал. Во время русско-японской войны, например, когда Куропаткин был смещен и вместо него назначен Линевич — это было как раз во время поста, — он дал ему экспромт:

Чтобы отблагодарить Гиляровского за экспромты, Дуров как-то сказал ему:

— Если ты встретишь меня когда-нибудь со своими знакомыми на улице, то по твоей просьбе я тут же продемонстрирую им свои фокусы.

В Столешниках бывал С. А. Венгеров. Помню его рассказ о найденной им ошибке в сочинениях А. С. Пушкина. В повестях Белкина описываемая деревня во всех изданных сочинениях великого поэта называлась Горохино, а Венгеров, просматривая подлинники, обнаружил ошибку: деревня у поэта называлась иначе — Горюхино. С тех пор в новых изданиях сочинений А. С. Пушкина название стало соответствовать подлиннику.

Писатели, посещавшие В. А. Гиляровского, оставляли свои записи в его альбомах. Здесь есть записи А. И. Куприна, А. Н. Толстого, В. Я. Брюсова, И. А. Бунина, С. А. Венгерова, И. И. Ясинского, Демьяна Бедного и других.

Вот за круглым столом сидит А. И. Куприн и заносит свою запись на страницы альбома:

«Дорогой дядя Гиляй, крестный мой отец по литературе и гимнастике, скорее я воображу Москву без царь-колокола и без царь-пушки, чем без тебя. Ты — пуп Москвы. Твой непокорный сын А. Куприн».

И. А. Бунин в 1915 году написал: «Занятный ты человек, Владимир Алексеевич, тебя обязательно надо описать».

Оставили свои записи и некоторые писатели советского времени. Демьян Бедный, например, написал: «Добрейшему дяде Гиляю от злейшего Демьяна Бедного».

Чутко относился В. А. Гиляровский к молодым писателям и чем мог помогал им. Он напечатал первые литературные опыты В. Я. Брюсова и Н. Д. Телешова. Много сделал он и для журналиста и поэта Олега Леонидова. Одним он помогал материально, другим — советами или хлопотами по разным житейским и литературным делам.

Немало внимания В. А. Гиляровский уделял и молодым художникам. Его всегда интересовали ученические выставки Училища живописи, ваяния и зодчества, он посещал каждую и писал о них в газетах, стараясь отметить среди молодежи наиболее талантливых.

Нередко он покупал картины у окончивших школу живописи и помогал им советами. Одним из первых он приобрел на ученической выставке полотно А. М. Герасимова.

— Большой художник выйдет из Александра Герасимова, — определил он когда-то.

Молодые художники нередко приносили на суд Гиляровскому свои работы. Как-то пришло их несколько человек, в том числе Г. П. Гольц, ставший впоследствии академиком архитектуры, и Н. М. Лобанов, один из ведущих художников по оформлению книги. В это время у В. А. Гиляровского находился В. М. Васнецов. Виктор Михайлович тоже принял участие в просмотре работ.

Осмотрев картины молодежи и сделав кое-какие замечания, он сказал: «Не мудрите, не увлекайтесь новыми течениями, всякими „бубнами“ и „ослиными хвостиками“[5], старайтесь хорошо передать природу, передать то, что видит ваш глаз, и это будет великим достижением».

Как-то я заглянул к В. А. Гиляровскому в кабинет и увидел у него на письменном столе, заваленном рукописями, необыкновенную железную чернильницу.

— Что это за чудесное произведение? — вырвалось у меня.

Писатель ответил:

— Пришлось мне когда-то сделать доброе дело рабочему Путиловского завода, и он, в благодарность за это, смастерил для меня эту чернильницу. Вчера проездом из Питера через Москву он заходил и занес.

— Много усердия и труда положил, — ответил я.

— Нравится она тебе?

— Очень… исключительный прибор.

— С удовольствием дарю тебе эту редкость, — неожиданно для меня сказал он.

Мне ничего не оставалось делать, как только сказать спасибо.

— Пожалуйста, вступай во владение своей собственностью, тащи к себе.

Эта железная памятка хранится у меня до сих пор. Доска чернильницы держится на четырех ножках и имеет размер 17X31 сантиметр; в правом переднем углу ее ввинчены тиски, в левом — наковальня, позади них две восьмигранные чернильницы, в левом заднем углу — щитки для коробки спичек, в центре — приспособление для хранения ручек и карандашей. Чернильница вся на винтах и может быть легко разобрана на составные части.

Устроив этот подарок у себя на письменном столе, я наполнил восьмигранные сосуды чернилами и по первоначальному наброску быстро написал рассказ «В дороге к солнцу».

Прошло немного времени, и я собрался пойти в редакцию узнать о судьбе своего рассказа «В дороге к солнцу». В рассказе шла речь об освобождении солдатом конвойной команды важного политического заключенного с этапного пункта. Я опасался, что цензура запретит рассказ. Редакция журнала помещалась тогда в Леонтьевском переулке, теперь улица Станиславского.

Поднимаюсь на третий этаж. Вижу — сверху спускается писатель Низовой. Мы встретились на площадке.

— Несете нам что-нибудь? — спросил Павел Георгиевич.

— Нет, хочу узнать, как чувствуют себя раньше принесенные вам материалы.

— Идемте, я вам все расскажу.

Мы спускаемся вниз.

— Недавно у нас проводилась читка полученных рукописей, в том числе и вашей. По прочтении редакция в полном составе постановила — расцеловать вас за этот рассказ.

— Приятно.

— Вам везет.

— Заслуженно? — Ясно.

На улице Низовой спросил:

— Почему вы подписываетесь Н. Столешников?

— Живу в Столешниках, по географическому признаку и подписываюсь. Да мне под своей фамилией печататься и неудобно.

Он удивился. Я разъяснил:

— Шлиссельбуржец Н. А. Морозов много печатается, неэтично было бы с моей стороны дублировать его подпись.

— Я вам вот почему говорю: в одной из редакций я слышал такой разговор: «Вы не знаете, кто такой Н. Столешников?» — спросил один. Другой ответил: «Это — Гиляровский, он живет в Столешниковом переулке и изредка так подписывается». Вы содействуете славе дяди Гиляя, — пошутил Низовой. Я расхохотался.

Владимир Алексеевич живо интересовался моими литературными делами. Как-то я сказал ему, что не знаю, куда послать свой большой рассказ «Чернильная команда»: для еженедельного журнала он велик, а в ежемесячник послать опасаюсь — не выдержит испытания. Он попросил дать ему рукопись.

Помню, появился в продаже альманах «Энергия». Я заинтересовался им, ознакомился с содержанием и решил послать туда свой рассказ. Редактором альманаха был А. В. Амфитеатров, рукопись следовало посылать в Италию, в Сорренто.

Перед отправкой я попросил почитать ее Марию Ивановну, а потом показать Владимиру Алексеевичу.

На другой день Мария Ивановна сказала:

— Прочитала, мне понравилось, передала Гиляю, иди к нему.

Вхожу в кабинет. Гиляровский, расположившись на диване, читает мою рукопись.

— Хорошо у тебя сказано про военных писарей: «За царя и отечество чернила проливают», — сказал он, увидев меня. — Остра реплика букиниста по адресу подозрительного покупателя: «Тебе, я вижу, не книга нужна, а путеводитель по чужим квартирам». Скажи, — спросил он, — а кто этот человек, который умышленно заразил женщину?

— Торговец, он именовал себя коломенским коммерсантом.

— Скажи его настоящую фамилию.

— В рассказе названа настоящая.

— Этого делать нельзя, — с горячностью сказал он.

— Я адреса его не указываю. Но я ненавижу его. у меня не хватило гражданского мужества назвать этого типа иначе, — тоже не без горячности ответил я.

— Беллетристика требует житейской правды, но документальность тут не обязательна, — поучал Владимир Алексеевич и, достав карандаш, зачеркнул настоящую фамилию и написал вымышленную — Облевухов. Эта фамилия и осталась в оригинале.

После прочтения им рукописи я отправил ее в Сорренто. Из Италии чуть ли не с обратной почтой пришел радующий ответ. В письме было сказано, что рассказ будет напечатан. Письмо подписал секретарь редакции Зиновий Пешков. Письмо я показал Владимиру Алексеевичу, он был очень рад за меня и тут же, порывшись в своих содержательных хранилищах, отыскал и подарил мне запонки для манжет. Запонки напоминают крупные перламутровые пуговицы с прикрепленными к ним отшлифованными дисками платины, на которых мастерски выгравирован портрет А. П. Чехова. — Эти запонки, — сказал он, — незадолго до своей смерти подарил мне Антоша Чехов, а я дарю их тебе за твои литературные достижения. Желаю тебе успеха…

В газетах появилась заметка о пожертвовании одним из московских толстосумов больших денег на благотворительные цели. Этот благотворитель принадлежал к числу богачей, о которых В. А. Гиляровский отзывался крайне отрицательно, и я пошел к нему сказать о напечатанном.

— Я об этом знал вчера, — с возмущением ответил он, — и был у главы того ведомства, куда должно поступить пожертвование. Я прямо заявил: «Этот богач — бывший профессиональный шулер, пожертвованные им деньги — награбленные… Жулик чистой воды. Через него порядочные люди пускали себе пулю в лоб, когда проигрывали ему состояние». Этот глава ведомства подумал, а потом говорит: «Деньги, Владимир Алексеевич, не пахнут. Всякое даяние — благо». Я ему отвечаю: «Значит, вы еще ухитритесь представить этого шулера к ордену за пожертвование?» Он ответил: «Ну что вы, что вы, мы учтем вашу информацию».

После этого Владимир Алексеевич добавил: — Далекие предки владельцев крупнейших ситцевых фабрик, — он назвал фамилию, — промышляли сбытом фальшивой монеты, вот откуда у них такое богатство. Многие из московских воротил нечестно разбогатели. Но они приносили пользу России — развивали промышленность, двигали торговлю. А этот шулер — паразит. Сколько в Москве воров и взяточников из высокого сословия, — заключил он и продекламировал:

Владимира Алексеевича позвали к телефону, и мы вышли с ним в редакцию.

Незадолго перед первой мировой войной Москва была удивлена сенсационной новостью: в Кремле ограбили Успенский собор. Как потом выяснилось, ворами оказались ученики-ювелиры, хорошо разбиравшиеся в драгоценных камнях.

Кража произошла ночью. Стоявший на посту кремлевский городовой вдруг услыхал подозрительный звон и треск разбитого стекла. В Кремле не было ни души, странно было предположить, что здесь в такое время может кто-то хозяйничать. Встревоженный городовой, почуяв неладное, немедленно отправился к полковнику Горностаеву, коменданту Кремля, и доложил о случившемся. Тот поднялся с постели, и оба они отправились к соборам. Когда они подошли к Успенскому собору, то на широких каменных плитах мостовой наткнулись на мелкие осколки стекла, а, взглянув наверх, увидели в одном из окон собора зияющую черную дыру. Подошли к дверям храма, двери были закрыты и на замке. Значит, предположили они, воры остались в соборе с вечера, произвели ночью кражу и выбрались через окно. Такое предположение отвечало действительности. Ограбление произошло на пасхальной неделе, когда по установившейся традиции все храмы Кремля открывались для желающих с утра до вечера, и воры действительно могли спрятаться в храме с вечера. Но то, что они могли выбраться на улицу через окно, вызывало сомнение: спрыгнуть с такой высоты на камни было нельзя, опасно, а следов веревочной лестницы или каната не было видно. На другой день Москва была взволнована случившимся.

Утром, узнав о происшедшем, В. А. Гиляровский немедленно отправился в Кремль. Там уже собрались судебные власти, полиция, представители сыскного отделения. Находились здесь и корреспонденты газет. Представители власти заметно волновались. Оказалось, в соборе уже были произведены самые тщательные поиски грабителей, но их, к всеобщему удивлению, в храме не оказалось. В. А. Гиляровский, войди в суть дела, поразмыслил, прикинул опытным глазом и позволил себе твердо заявить вслух:

— Вор в храме.

Тогда начальник сыскной полиции Кошко вежливо заметил:

— Владимир Алексеевич, мы просим не мешать нам вести следствие.

В ответ на это писатель с еще большей вежливостью и вместе с тем с исключительной тонкостью сострил:

— Здесь не кошка нужна, а собака, — пустите собаку, она мгновенно найдет вам грабителя.

Члены следственной комиссии переглянулись с поощрительной улыбкой, однако на этот шаг пойти не решились. Естественно, вся Москва, да и мир, подняли бы на смех такую сыскную полицию. На всех улицах и перекрестках заговорили бы злорадно:

— Вот так сыщики… В четырех стенах церкви вора не нашли, собаку позвали на помощь…

Решили оставить в соборе на ночь двух городовых.

— Правильное решение, — отметил В. А. Гиляровский. — Вор уже сейчас умирает от жажды, а ночью он обязательно выйдет из своей засады пить лампадное масло.

Поставили на караул городовых, приказали им замереть. Когда все затихло, вор, не подозревая, что в храме есть сторожевые, решил вылезти из своего укрытия, чтобы промочить горло маслом. Он, как выяснилось потом, отсиживался за иконостасом в алтаре. Жутко было городовым в храме. А когда послышались шорохи, потом человеческие шаги, на них напал суеверный страх, они растерялись. Как только вор показался на середине амвона, городовые от страха открыли беспорядочную стрельбу. Шальные пули летели в разные стороны, попадали, как потом выяснилось, в изображения угодников, ангелов, в хоругви. Но больше всех испугался сам грабитель, от неожиданности, он сейчас же замер на месте, поднял руки вверх и в таком виде был схвачен.

В газетах отмечалось на основе данных следствия, что преступник действительно после вечерней службы спрятался на клиросе, пока выходили молящиеся и служители культа, а после того, как заперли двери храма, он приступил к Делу. Его задачей было вынуть драгоценные камни из золотой ризы иконы так называемой Владимирской богоматери. Работа шла удачно. Вынутые камни он уложил в небольшой мешочек, а потом, поднявшись по внутренним приспособлениям к окну, разбил стекло и выбросил ценности наружу, где уже дежурил его товарищ.

Проделав удачно операцию, вор ждал благовеста к ранней обедне, а утром, как только распахнутся двери, он готовился, смешавшись с народом, выйти из храма.

Но вот за дверью раздались чьи-то шаги, послышался лязг поворачиваемых тяжелых замков. Стало ясно: сторожевая охрана подняла тревогу, и тогда вор спрятался в алтаре.

В Москве много было разговоров на эту тему. Между прочим, одни в шутку, а другие всерьез говорили и о том, что если бы операция ворам удалась, то они все равно остались бы в проигрыше. Злые языки утверждали, что драгоценные камни из этой иконы задолго до «ювелиров» были выкрадены духовными особами высокого ранга, а вместо них в золотую ризу были вставлены ничего не стоящие стекляшки.

По делам мне пришлось быть на Никольской улице, и я зашел в магазин знаменитого московского букиниста П. П. Шибанова. Неожиданно встречаю там самарского землевладельца П. М. Мальцева. В Заволжье в шутку говорили: «У братьев Мальцевых, Паисия и Анисима, столько земли, что на ней можно поместить Францию». Другие тоже в шутку говорили: «Они сами не знают, сколько у них тысяч десятин». Паисий Михайлович был человек старый и одинокий. Увидев меня, он вскинул белую голову, оживился. Мы поздоровались.

— А я к вам в Столешники собираюсь.

— Милости просим, Паисий Михайлович, очень рады!

— Владимир Алексеевич сейчас дома?

— Дома. Вы давно в Москве? — спрашиваю.

— Позавчера приехал.

Мы вышли. Старик обратился к первому извозчику:

— В Столешники.

— Четвертачок, — ответил тот.

— Пятиалтынный, — буркнул старик.

— Двугривенничек, пожалуйте.

Старик, не отвечая, шагал дальше. От «Славянского базара» до Столешников цена была всем известна — двадцать копеек; наверное, старик эту цену сам платил не раз, но сейчас он уперся в пятнадцать. Второй извозчик тоже назвал двадцать. Старик настаивал на своем. Наконец пятый извозчик согласился за пятнадцать, но он согласился потому, что расстояние до места назначения уже значительно сократилось.

Мы садимся и едем. По приезде на место Паисий Михайлович достает кошелек и дает извозчику три рубля. Тот 'был изумлен и обрадован неожиданным сюрпризом.

— Этот извозчик согласился ехать за пятнадцать, значит, он нуждается, потому я и дал ему трешницу, — сказал он.

Непонятно, зачем ему нужно было вымарщивать у извозчика пятачок, дергать его нервы с тем, чтобы потом проявить широту своей щедрости на три рубля. Будто действительно есть извозчики богатые, как и он сам, и есть такие бедные, которые на эти гроши могут поправить свое хозяйство. Подумалось: всякий по-своему бывает смешным.

Мы, не торопясь, поднимаемся по лестнице. Паисий Михайлович продолжает рассказывать, что он скомплектовал для себя огромную библиотеку из классиков и из книг по всем отраслям знаний. Эту библиотеку он собирается пожертвовать городу, чтобы оставить по себе какую-то память и помочь людям получить знания. Для своей личной библиотеки он, как мы знали, собирал литературу, какая есть на свете, о масонах. Потому он за время своего пребывания в Москве и не вылезал из магазина П. П. Шибанова.

В прихожей П. М. Мальцева приветливо встретил Владимир Алексеевич и у них начался, как всегда, долгий и интересный разговор о книгах.

Бывал в Столешниках и В. М. Дорошевич. Слабостью его было хорошо поесть. Он очень любил кулебяку с капустой, особенно в приготовлении Марии Ивановны. Когда Владимир Алексеевич приглашал его заглянуть в Столешники, он обязательно спрашивал:

— А кулебякой Мария Ивановна побалует?

Однажды, сидя за кулебякой и запивая еду красным вином, он рассказал тему своего очередного фельетона. На террасе у кого-то из дачников собрались кухарки и стали хвастаться своими хозяевами. Одна говорила, что у нее хозяин профессор, читает лекции в университете, студенты его обожают. Другая называла своего хозяина директором фабрики, у которого в подчинении многие тысячи рабочих, третья заявила, что у нее хозяин генерал, большой-пребольшой начальник. Молчала только прислуга Дорошевича. Наконец очередь дошла и до нее.

— А ты что молчишь? У тебя кто хозяин?

— У меня-то? Мой хозяин ничего не стоит. Он все сидит и пишет, сидит и пишет, а когда свое писание напечатает в газете, то господа читают эту газету и над ним смеются.

Помню, в каком-то издании, вышедшем с благотворительной целью, В. М. Дорошевич напечатал рассказ под заглавием «Самый маленький фельетон».