Советские спецслужбы открывают Восток

Политический сыск и «мусульманский вопрос» начала XX века: сбор и оценка информации о мусульманах Степного края[75]

В современной российской историографии «исламскому вопросу» периода Российской империи в различных ее частях уделено существенное внимание в работах Д. Аманжоловой[76], Д. Арапова[77], В. Бобровникова[78], Т. Котюковой[79], И. Загидуллина[80], О. Сенюткиной[81] и других авторов. Англоязычная историография также весьма разнообразна[82]. Заметно менее скромно выглядит историография деятельности различных государственных структур, в частности МВД и ему подотчетных органов, в мусульманских ареалах империи[83].

Необходимо отметить, что в большинстве исследований речь идет о таких районах компактного расселения мусульман, как Волго-Урал и Средняя Азия, в меньшей степени освещены Крым и Северный Кавказ. В то же время крайне мало работ, посвященных оценке положения мусульман Степного края. Редкое исключение представляет собой сборник документов «Россия и Центральная Азия. Конец XIX — начало XX века», в котором опубликованы донесения «временно исполняющего должность начальника Омского жандармского управления в Департамент полиции» о межэтнических отношениях в крае и о волнениях среди казахов в период подготовки выборов в Государственную думу 1905 г., извлеченные из ГА РФ[84]. Уже тогда в материалах жандармерии звучит мнение о том, что «киргизское (казахское. — В. X.) население… представляет собой очень крупную единицу, которая при миролюбивых отношениях может принести громадную пользу государству, а при немиролюбивых вызовет неисчислимый вред»[85]. Отдельные документальные сведения о ситуации в Степном крае на начальном этапе Первой мировой войны содержатся в сборнике документов МГУ и Института всеобщей истории РАН, посвященном Туркестанскому восстанию[86]. Российские региональные архивные материалы авторами-составителями в обоих случаях в научный оборот не вводились.

В данном разделе мы проанализируем, каким образом Омское жандармское управление собирало разностороннюю информацию о мусульманах Степного края, их настроениях, отношении к различным политическим, экономическим и военным событиям, происходящим в Российской империи в межреволюционный период. Попытаемся понять, были ли оценки жандармско-полицейских органов исламских рисков единодушными, отличались ли они от тех, которые бытовали в экспертной, гражданско-чиновничьей среде.

Источниковую базу нашего исследования составляют неопубликованные материалы Омского жандармского управления (далее — Омское ЖУ), хранящиеся в Государственном историческом архиве Омской области. Сбором информации о положении в Степном крае, настроениях населения, в том числе мусульманского, революционных организациях, к которым наряду с социал-демократами, эсерами, анархистами относились и различные общественные организации мусульман, именовавшиеся «панисламистскими». Политическим розыском в крае занимались: Омское жандармское управление (в лице начальника управления и его помощников), Омское и Павлодарское отделения жандармского полицейского управления Сибирской железной дороги (далее ЖПУ Сибирской ж. д.). Данные также собирались Омской городской полицией, которая включала управление и пять полицейских участков.

Материалы названных жандармских и полицейских подразделений представляют существенный интерес для исследователей, так как дают возможность оценить ситуацию в мусульманском сообществе края так, как ее видели российские контрразведчики. Рассматриваемые материалы практически неизвестны историкам, в том числе занимающимся «мусульманскими» вопросами периода Российской империи.

С какими мусульманскими подданными приходилось иметь дело сотрудникам жандармско-полицейских учреждений в этом регионе? Казахи являлись доминирующей этнической группой: составляли 74 % от общей численности населения региона, 21 % жителей причисляло себя к русским, 4 % — к татарам. Таким образом, около 80 % населения Степного генерал-губернаторства было «магометанским» и с начала XX в., момента активизации национально-религиозных движений, находилось в зоне повышенного внимания властей.

Как и в других регионах Российской империи, мусульманское население Степного генерал-губернаторства проверялось на предмет симпатии к идеям мусульманского единства («панисламизма»), тюркской общности («пантюркизма»), активизации татарских национально-религиозных лидеров за пределами Волго-Уральского региона («пантатаризма»), симпатий к Турции как центру халифата, хранительнице мусульманских святынь. В связи с этим попытаемся ответить на вопрос: на какие аспекты деятельности мусульман региона в этот период обращалось повышенное внимание и как была организована работа по сбору информации о мусульманах края?

Важным элементом в понимании источника формирования представлений российских чиновников об исламе и его приверженцах являлись материалы прессы. Работникам МВД становились известны переводы статей из периодических изданий, выходивших на казахском и татарском языках и поступавших через почтово-телеграфные конторы подписчикам-мусульманам (преимущественно муллам и богатым мусульманам). проживавшим в Омске, Семипалатинске, Усть-Каменогорске, в Акмолинской и Семипалатинской областях, Зайсанском и Каркаралинском уездах. В списках периодических изданий на киргизском или татарском языках, которые находились под наблюдением в Омском ЖУ, значились газеты и журналы: «Вакт». «Шуро», «Кояшъ», «Юлдуз», «Иль», «Мургалим». «Турмуш». «Терджиман», «Юль», «Казак», «Сибирия» и др. Начальник Омского почтово-телеграфного округа регулярно информировал главу Омского жандармского управления о количестве мусульманских периодических изданий, приходивших в почтово-телеграфные конторы различных уездов края, и адресатах, их получавших[87].

Многие из этих публикаций были наполнены новой общественно-политической риторикой, зачастую непонятной или вызывавшей у властей вопросы. Начальник Омского ЖУ генерал-майор А.П. Орлов полагал, что на территории Акмолинской области заслуживали внимания и оперативного контроля корреспонденты и подписчики мусульманских газет и журналов, издававшихся в городах Оренбурге. Уфе и Казани. Статьи из журнала «Ай-Капъ» переводил на русский язык переводчик Отдельного корпуса жандармов Коровин и направлял начальникам Оренбургского губернского жандармского управления и Туркестанского районного охранного отделения, военному губернатору Семиреченской области.

Почему особое внимание контрразведки в первую очередь было приковано к прессе? Пресса, изданная в Волго-Уральском регионе, была: а) доступна, так как массово привозилась татарскими муллами и торговцами, которые с XVIII в. при поддержке государства шли «окультуривать» население края и торговать с местным населением; б) понятна в языковом отношении. При этом она содержала призывы к политической активизации, формализовала требования национально-религиозной элиты к власти, будоражила общественное мнение. В результате, по мнению сторонних наблюдателей, способствовала тому, что в тогдашней политической риторике именовалось «пантатаризмом» или «татаризацией». К тому же в газетах публиковались сведения о революциях в Турции, Персии, общественных брожениях в Индии[88]. Вокруг татарской прессы формировалось негативное информационное поле как о застрельщике революционного, пантюркист-ского, панисламистского толка. Несмотря на все это, очевидных эксцессов на почве распространения тюркской прессы в Степном крае в 1905–1917 гг. не отмечалось.

Особое внимание работниками МВД уделялось также новым, появившимся после указа 1905 года, формам общественной деятельности. Под наблюдением омских жандармов и полицейских находились мусульманские просветительские кружки, читальни, библиотеки, общественные организации, которые, как и в иных частях империи, рассматривались как потенциальные «очаги» взращивания потенциально опасных национальных и религиозных притязаний.

В целях организации наблюдения за деятельностью разного рода мусульманских организаций и обществ начальник Омского ЖУ просил губернатора Акмолинской области о предоставлении сведений обо всех существовавших легально на территории области мусульманских организациях, составах их правлений, уставах. Так, подконтрольной стала деятельность «Магометанского общества о начальном образовании» и работавшей при нем библиотеки-читальни имени Исмаила Гаспринского в Семипалатинске, «Общества для содержания Петропавловской мусульманской библиотеки», работавшей в Петропавловске мусульманской библиотеки-читальни и зарегистрированного в 1913 г. «Акмолинского благотворительного мусульманского общества». Циркуляром Департамента полиции от 20/30 марта 1913 года № 97244 предписывалось освещать настроения мусульманского населения, культурного и панисламистского движения среди мусульман и контакты представителей «Томского общества магометан-прогрессистов» и редакции газеты «Сибирия» с мусульманами[89].

Деятельность подобных организаций была еще одним из источников получения информации о потенциальных устремлениях региональной мусульманской элиты. Очевидно, что любая ее активность, выходившая за привычные рамки, вызывала повышенный интерес работников МВД. Вместе с тем рассматриваемые документы не дают оснований расценивать деятельность мусульманских обществ как противоправную и антигосударственную.

Требует нашего пристального внимания вопрос об агентурных источниках информации о жизни мусульман Степного края. Известно, что на рубеже 1910-х годов выстраиванию агентурной сети в мусульманских регионах империи уделялось особое внимание. Архивные материалы свидетельствуют, что в Омском ЖУ, Омском и Петропавловском отделениях ЖПУ Сибирской ж. д. существовали серьезные трудности приобретения и использования агентов из числа мусульманского населения. Петропавловский уездный начальник Б.А. Оссовский, подчеркивая, что не имеет «средств на содержание в степи агентов, которые могли бы умело вести наблюдение за поведением» и настроениями «киргизов», просил губернатора по возможности поручить чинам жандармской полиции вести агентурное наблюдение за «степью». Он отмечал, что проводниками идей панисламизма среди киргизов были преимущественно муллы и верующие, побывавшие в Мекке, полагая «крайне желательным установить негласное наблюдение [за сотрудниками] издававшейся в Петропавловске газеты «Приишимье», выяснить, с кем сотрудники-мусульмане поддерживают контакты в Казани, Ташкенте, Самарканде»[90].

В целях предупреждения денежных сборов в степи, выявления приезда в степь каждого агитатора и пресечения их деятельности, по мнению начальника Петропавловского отделения ЖПУ Сибирской ж. д. ротмистра Бенковича, необходима была «широкая осведомленность, для чего он предлагал разрешить уездным начальникам иметь своих секретных вспомогательных агентов и выделить для работы с ними необходимые денежные средства»[91]. В том случае, если невозможно привлечь всех уездных начальников к агентурной работе, предлагалось предоставить такое право кокчетавскому уездному начальнику Рутланду, который имел опыт работы с секретными агентами. Сведения, полученные от агентуры, а также личные наблюдения уездного начальника, которые он получает всегда по роду своей службы, должны были корректно освещать обстановку и помогать осуществлять контроль за деятельностью агентуры в уезде.

В ноябре 1913 г. начальник Омского ЖУ полковник Н.Н. Козлов, сменивший на этом посту генерала А.П. Орлова, отмечал, что для контроля за политическими настроениями полумиллионного кочевого казахского населения, разбросанного на обширной территории, необходимо было иметь осведомительную агентуру в возможно большом количестве пунктов Акмолинской области. Нынешние агенты, находившиеся на связи у начальника жандармского управления и проживавшие в Омске, давали лишь общую информацию о настроениях кочевого населения. Козлов подчеркивал, что, находясь в центре губернаторства, он лично лишен возможности работы с агентами из числа мусульманского населения. Выходом из этого положения ему виделось приобретение помощниками начальников управления в уездах своих секретных агентов из среды «киргизов». Такая агентурная сеть, рассеянная по всей Акмолинской области, по мнению начальника ЖУ, несомненно, дала бы ценные сведения о действительных настроениях населения[92]. По мнению начальника Омского ЖУ, ссылки начальника отделения в Петропавловске на отсутствие средств для работы с секретной агентурой были несостоятельными, так как в случае приобретения агента из среды киргизов, Департамент полиции по ходатайству акмолинского губернатора не стал бы отказывать в выделении необходимых денежных средств на работу с секретной агентурой.

Департамент полиции контролировал работу жандармских управлений с агентами из числа мусульман, при их перемещении в другие регионы такие агенты передавались на связь в соответствующие жандармские управления. Так, 31 октября 1913 г. начальник Омского ЖУ полковник Н.Н. Козлов направил директору Департамента полиции С.П. Белецкому (1912–1914) информацию об убытии внутренней агентуры из Омского ЖУ: секретный сотрудник «Тропман» (по партии социалистов революционеров) поступил на службу в Омскую железную дорогу, а секретный сотрудник «по мусульманскому движению» «Осман Мусин» переехал на постоянное место жительства в г. Курган[93]. Данный сотрудник находился на связи у начальника Петропавловского отделения жандармского полицейского управления Сибирской железной дороги ротмистра Бенкови-ча. За период сотрудничества с марта по октябрь 1913 года «Осман Мусин» предоставил всего три сообщения: по мусульманскому движению; по социалистам революционерам и по РСДРП. Полковник Козлов подчеркивал, что названный секретный сотрудник «будучи человеком интеллигентным, сотрудничая с Петропавловской прессой и вращаясь среди мусульман, составляющих в городе Петропавловске значительную часть населения… несомненно, при условии надлежащего руководства мог быть полезным сотрудником»[94].

Полковник Козлов писал: «Лишившись единственного секретного сотрудника по мусульманскому движению «Османа Мусина»… и в виду предписания столичных властей вице-директора Департамента полиции А.Т. Васильева от 29 августа 1913 г. № 112049 («О принятии мер по приобретению агентуры для осуществления действительного наблюдения за сельским населением среди киргизов») и согласно Циркуляру Департамента полиции от 12 сентября 1913 г. № 112216, приму в ближайшее время поездку по области и меры для приобретения агентуры»[95].

По нашему мнению, именно агентурные сведения могли бы послужить основаниями для принятия выверенных управленческих решений администрацией Степного генерал-губернаторства и губернаторами Акмолинской и Семипалатинских областей, но незначительное количество агентов из числа мусульман не способствовало глубокой оценке настроений мусульманского населения Степного края.

Обратим внимание на то, что оценки «мусульманской угрозы», характерные для контрразведчиков региона, не были единодушными. Так, 5 июля 1912 г. уже упомянутый нами ротмистр Бенкович проверял сведения, изложенные Петропавловским уездным начальником относительно настроений мусульман, проживавших в районах уезда. Ротмистр назвал оценки уездного начальника «преувеличенным и необоснованными», мотивируя это тем, что доказательств связи отдельных беспорядков среди кочевого населения с национально-религиозными движениями нет, а существуют одни лишь предположения. По сведениям агентуры, «среди киргизов национальное движение вообще только начинало пускать корни в массы, которые до последнего времени оставались совершенно безучастными к своему положению»[96]. Однако в Петропавловском уезде никакой заметной активности приверженцев т. н. панисламизма не наблюдалось.

Следует отметить, что информация о «противоправительственном брожении среди киргизов (казахов)», поступавшая 24 сентября 1914 г. в Оренбургское губернское жандармское управление от губернатора Тургайской области М.М. Эверсмана, также существенно отличалась. Начальник Оренбургского ГЖУ генерал-майор Г.П. Бабич писал, что «никакой противоправной агитации в среде киргизов не замечается и совершаемые ими добровольные пожертвования на нужды войны могут служить убедительным доказательством их неподдельного патриотического чувства»[97].

Судя по имеющимся материалам, Первая мировая война продемонстрировала корректность заключений о весьма ограниченном распространении идей исламской солидарности в Степном крае. 12 сентября 1914 г. акмолинский губернатор запросил у региональных жандармов информацию о настроениях мусульманского населения в связи с началом Первой мировой войны. Начальник Омского ЖУ 15 сентября 1914 г. сообщил, что преобладающая часть мусульман края были освобождены от исполнения воинской повинности, к ней были привлечены лишь татары, проживавшие в городах области. Татары, «в силу большей культурности», проявили больше интереса к войне, чем казахи, но и те, и другие, вполне спокойно встретили объявление войны, а представители мусульманского духовенства провели повсеместно молебны о победе России, произносили проповеди патриотического содержания[98].

В Петропавловске, значительную часть населения которого составляли татары, мобилизация прошла образцово. В первые дни после объявления войны в городах области прошли манифестации, в которых принимали участие и русские, и мусульмане. 4 сентября 1914 г. татарским любительским театром был дан спектакль, весь сбор от которого предназначался в пользу семей воинов, а 12 сентября в двух мечетях Омска был проведен кружечный сбор на нужды Омского городского лазарета для раненых солдат. При проведении различного рода сборов мусульманское население не обособлялось от мероприятий, проводившихся среди русскоязычного населения[99].

По данным начальника Омского ЖУ, ввиду отдаленности Степного края от Турции местное мусульманское население было мало осведомлено о ней и особых симпатий к ней не питало, что выражалось в пассивном отношении во время славяно-турецкой (итало-турецкой) войны 1911–1912 гг. В ноябре 1914 г. Омское ЖУ отмечало, что настроение мусульманского населения оставалось спокойным и какого-либо сочувствия к Турции не замечалось[100].

По мнению акмолинского губернатора А.Н. Неверова, война России с Германией и Австро-Венгрией, а также сам ход исторических событий создал условия, «неблагоприятствующие успехам панисламистской и пантюркистской пропаганды, которая велась последние десятилетия в пределах Российской империи»[101]. Тем не менее Неверов не допускал того, что выходцы из Турции, турецкие подданные отказались от своих намерений и от своей деятельности в национальных интересах Турции. Губернатор отмечал, что российское мусульманство было настроено вполне лояльно, однако агитация пантюркистов и панисламистов могла найти отклик у отдельных лиц и групп, послужить толчком к возникновению брожения среди мусульман вообще. Для недопущения этого Неверов предлагал установить тщательное наблюдение за появлением турецких эмиссаров-пропагандистов, пресекать их враждебную деятельность; принимать меры по пресечению проведения среди российских мусульман каких-либо тайных сборов в пользу враждебных государств. Губернатор просил подотчетных ему чиновников регулярно представлять ему материалы об отношении российских мусульман к войне с Турцией и иную заслуживающую внимания информацию[102]. В связи с этим нам кажутся убедительными аргументы тех исследователей, которые в событиях восстания 1916 года, затронувших и Степной край, доказывают отсутствие заметного турецкого влияния на события в крае[103].

Рассмотренные нами оригинальные материалы омских жандармско-полицейских органов свидетельствуют о том, что основные направления работы органов МВД на местах по «мусульманскому вопросу» были вполне типичными. Они строились с учетом общих задач, транслируемых столичными структурами, и соотносились с местными реалиями. Как и во многих других регионах, населенных мусульманами, омские чиновники столкнулись с нехваткой переводчиков и выходцев из местной среды, готовых работать в качестве секретных сотрудников.

В чем состояла специфика чиновничьего «исламского» дискурса Степного края? Во-первых, отметим, что оценки «мусульманской угрозы» в крае чиновниками ГЖУ не были монолитными. Омские профессионалы не были готовы огульно обвинять мусульман Степного края в приверженности идеям панисламизма и пантюркизма, туркофильстве и прочих антиправительственных настроениях. События первых лет Первой мировой войны вполне подтвердили корректность их аналитических заключений.

Второй ключевой момент связан с влиянием и взаимодействием различных ракурсов репрезентаций — чиновничьего, экспертного (зачастую не разделенных между собой), миссионерского и оценок российской контрразведки. Востоковеды и православные миссионеры начала XX века (впрочем, как и сейчас) не имели единого мнения по вопросу о сущности и степени исламизации казахского общества: от поверхностного принятия исламских догматов, доминирования суфизма до глубокой укорененности коранических начал. Все это позволяло чиновникам, дававшим экспертные заключения (Н. Остроумов, Я. Коблов и др.), представлять ситуацию так, что слабо исламизированные «добродушные кочевники» попадали под негативное влияние пассионарных волгоуральских мусульманских лидеров, от которого их непременно следовало защитить, дабы удержать ситуацию в регионе под контролем[104]. Тема «татаризации», угрожающей интересам российской государственности поднималась и на самом высоком уровне: в периоды работы особых совещаний[105].

Сравнивая оценочные суждения работников МВД с экспертными и миссионерскими оценками, приведенными нами выше, мы можем утверждать: омские чиновники в структуре МВД, равно как и губернаторы, не разделяли эти опасения «татаризации», формулируя свою, довольно взвешенную, точку зрения на национально-религиозные процессы, проистекавшие в «Степи». Вместе с тем, обозначенные нами проблемы получения информации «с земли» могли стать одной из предпосылок управленческих просчетов 1916 г., привести к тому, что работники МВД были попросту психологически и организационно не готовы к ситуации 1916 г.

События Туркестанского восстания, в свою очередь, впоследствии станут «линзой» с большим радиусом кривизны, через которую будет оцениваться гражданская позиция мусульман России в целом и данного региона в частности. И эти оценки будут не в пользу приверженцев ислама.

Движение «Алаш» в ряду советских «восточных» националистических организаций: взгляд с Лубянки 1920-1930-х годов[106]

Казахская и российская историография богата исследованиями и публикациями источников, которые освещают «алашскую» проблему с различных сторон, но это отнюдь не означает, что источниковые и методологические открытия уже невозможны. В современных исследованиях, в частности, подчеркивается дефицит источников, которые могут полить свет на методы работы и выработку оценочных механизмов органов ГПУ-ОГПУ в отношении казахской интеллигенции[107]. В данном разделе основное внимание будет уделено вопросу о том, какое место в общесоюзном ряду «контрреволюционных националистических» организаций занимало движение «Алаш», какими критериями руководствовались органы госбезопасности СССР, ведя с ним борьбу и преследуя сторонников движения. Не менее интересен аспект внутриведомственной полемики, неоднозначного отношения внутри правящей советской элиты к лидерам движения.

Для ответа на поставленные вопросы нами использованы и вводятся в научный оборот рассекреченные документы и материалы ГПУ-ОГПУ-НКВД, хранящиеся в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ), Государственном архиве общественно-политической истории Воронежской области (ГАОПИ ВО) и Центральном архиве (ЦА) ФСБ России, в том числе и документы ПП ОГПУ по Казахстану. Навряд ли стоит подробно обосновывать исключительную важность введения в научный оборот именно этой группы источников, которые помогают дополнить историю создания, функционирования и разгрома казахской национальной партии «Алаш» и казахского автономного правительства Алаш-Орда, уточнить некоторые факты политической биографии лидеров движения «Алаш», а в итоге — проанализировать особенности общественно-политической обстановки в Казахстане в 1920-1930-е годы.

В 1920-1930-е годы советские спецслужбы в своем лексиконе использовали термин «контрреволюционные националистические организации», которые, по их мнению, наиболее активно действовали в регионах, населенных «восточными» народами, исповедовавшими ислам, — в Крыму, на Кавказе, в Средней Азии, на Волго-Урале. ВО ГПУ-ОГПУ и взаимодействующие с ним ПП ОГПУ по Средней Азии, Казахстану, Крыму, Башкирии и Татарии в 1922–1930 годы вели наблюдение и разработку националистических организаций, формируя из них сложные структуры и «центры», а также выстраивая горизонтальные и вертикальные связи между различными партиями и организациями.

Специалисты Восточного отдела и Информационного отдела (ИНФО) ГПУ-ОГПУ полагали, что «восточная» интеллигенция в подавляющем большинстве своем поддерживала национальную и религиозную контрреволюцию. Тон в этом негативном процессе задавали «нелояльные к советской власти национальная интеллигенция и мусульманское духовенство»[108]. По их мнению, стратегическая установка «восточного» национализма сводилась к следующему. Советская власть в том виде, в котором она была во второй половине 1920-х годов, не могла существовать долго. Она должна была либо переродиться, либо уступить место другим слоям (классам), поэтому национальные группы и партии должны были быть готовыми к приходу к власти. Националисты пришли к выводу, что вооруженные выступления не могли привести к успеху, поэтому ставка делалась на идеологическую работу с населением, ведение борьбы везде, где советская власть и компартия старались закрепиться и провести в жизнь свои принципы. Основной целью усилий «контрреволюционеров» был «подрыв деятельности советского государственного аппарата»[109] .

В свою очередь, чтобы реализовать свои далеко идущие планы, националисты, по мнению наблюдателей, восстанавливали и завязывали новые связи между собой и с сопредельными странами, особенно с Турцией, вели «решительное наступление на идеологическом фронте», пытаясь уменьшить влияние Коммунистической партии, особенно в деле просвещения, и, наконец, накапливали силы для вооруженного восстания против советской власти в случае новой интервенции[110].

Усиление национализма в духе марксистской парадигмы аналитиками ВО ГПУ-ОГПУ связывалось с изменением экономической ситуации в годы НЭПа. Проводя аналогию с реалиями русской деревни, отдел заключал, что в этот период усилились социально-экономические позиции местной «восточной» торговой буржуазии, что, в свою очередь, привело к укреплению идеологии местного национализма, ориентированного на решение узконациональных задач.

Делался вывод: на «восточных окраинах» сформировались различные по своим конечным целям националистические группировки, которые антагонизировали между собой на почве национальной борьбы, но зачастую и блокировались на общих моментах борьбы с советской властью (вопросы воспитания молодежи, вопросы алфавита и др.). Постепенно устанавливались контакты лидеров, и росло их стремление обрести единую платформу по широкому кругу вопросов[111].

При этом, по данным ВО ОГПУ, на восточных окраинах СССР практически не было антисоветских партий, кроме «Милли-Фирка» в Крыму[112] и партии «Мусават» в Азербайджане[113]. В то же время на «восточных окраинах» были неоформленные антисоветские группировки нелояльной к советской власти национальной интеллигенции, кулачества и мусульманского духовенства[114].

Мы также видим, что в зависимости от той или иной задачи, которая стояла перед спецслужбами, последователи (реальные или номинальные) «Алаш» получали квалификацию как участники неоформленного движения или партии несмотря на то, что партия формально с 1920 г. не существовала. Об этом свидетельствуют и аналитические документы ИНФО ОГПУ. Так, в обзоре за декабрь 1923 г. ИНФО подчеркивает, что «организация «Алаш-Орда» распалась ввиду отсутствия почвы для антисоветского движения в среде казахской буржуазии и интеллигенции, враждебно относящейся скорее к татарской и узбекской буржуазии. Стремлению немногочисленных алашордынцев к завоеванию госаппарата мешали трения между различными группировками — отражение родовой и племенной вражды (что наблюдалось и у казахских коммунистов)»[115].

Известно, что в соответствии с постановлениями ВЦИК от 4 апреля 1919 г. и 3 июня 1920 г., а также постановлением реввоенсовета Туркфронта от 4 ноября 1920 г. «киргизы и трудовое казачество, принимавшие участие в Гражданской войне против советской власти, а также члены и сотрудники бывшего националистического правительства «Алаш-Орда» за свою прежнюю контрреволюционную деятельность никакому преследованию и наказанию» не подлежали. Кроме того, государственным органам было дано указание принять их на работу в советский государственный аппарат[116].

Несмотря на действовавшие нормативные правовые акты о прекращении преследования членов «Алаш-Орды», а также выводы ИНФО ОГПУ об отсутствии угроз безопасности со стороны движения «Алаш», сделанные в первой половине 1920-х годов, в ВО ОГПУ и ПП ОГПУ по Казахстану считали бывших алашордынцев непримиримыми врагами советской власти и вели за ними постоянное оперативное наблюдение, принимая превентивные меры по предупреждению роста их влияния в казахской среде. Это находило поддержку и у политического руководства СССР. Бывшие «алашордынцы», находясь во всех наиболее важных казахских государственных органах (Букейханов — член коллегии Наркомзема, Байтурсунов — Наркомпроса, Габбасов — заведующий Семипалатинским губэу), где, по мнению представителей ОГПУ. они проводили «националистическую политику, оказывали негативное по отношению к советской власти влияние на казахское население, в первую очередь на молодежь. Сотрудники ОГПУ, наблюдая за сторонниками партии «Алаш», находившимися в среднем и низовом звене государственного аппарата Казахстана, отмечали, что каждый алашордынец вел «антисоветскую агитацию» на том участке, где он находился. Особое значение для распространения и укрепления националистических идей сторонники «Алаш», по мнению ОГПУ, уделяли органам народного просвещения и издательствам: «все учебные заведения и газеты были наводнены алашордынцами», а издававшаяся под руководством Байтурсунова казахская литература и учебники на казахском языке составлялась алашордынцами и была пронизана «националистическими идеями»[117].

В Восточном отделе ОГПУ отмечали, что лидер «Алаш» Букейханов, располагая огромным авторитетом среди казахского населения, оказывал на него «негативное националистическое и политическое влияние», поэтому в 1922 г. «в целях изоляции от казахского населения» Букейханов был выслан в Москву и устроен на работу научным сотрудником Казахской секции Центриздата[118].

Если все вышеуказанное вполне вписывается в общие принципы и подходы, которые отличали отношение советских органов госбезопасности к национально-религиозным элитам страны, то сюжет, на котором мы остановимся далее, с нашей точки зрения, является довольно специфичным, характерным именно для казахско-алашордынских реалий.

Общественно-политическая обстановка в Казахстане (Киргизской АССР)[119] в 1920-е годы, по мнению ОГПУ, характеризовалось следующими факторами. Во-первых, чрезвычайно обострившимся антагонизмом между русскими и казахами на почве земельных споров, разжигаемых, с одной стороны, баями, с другой — кулачеством и сопровождавшихся «всеобщими свалками, побоищами». Во-вторых, неэффективностью и недостаточностью «карательной политики» в отношении баев, что было обусловлено тем, что баи и их представители смогли проникнуть в судебные, административные и земельные органы. В-третьих, слабостью кооперативных и кредитных организаций, недостатками в оказании медицинской помощи. В-четвертых, отсутствием советского регулирования общественной жизни аула[120].

Следующие два фактора возросшего влияния «алашордынцев» ВО ОГПУ напрямую связывал с именем лидера партии «Алаш» А. Букейханова, деятельность которого приводила к «искажению партийной и советской линии», особенно по вопросам землеустройства и национальной политики партии. По данным ОГПУ, перевыборные кампании в Советы, в которых активно участвовали байские группировки, проходили под руководством и влиянием алашордынцев. Основные лозунги, которые выдвигались ими в предвыборной кампании, это — борьба с «русской колонизацией», захват и подчинение своему влиянию советского аппарата, воспитание казахской массы в национальном духе[121].

В середине 1920-х годов 01 НУ фиксировал рост активности национальной интеллигенции в период проведения кампаний по перевыборам Советов. Например, летом 1923 г., когда в Казахстане велась подготовка IV Всекиргизского (Всеказахского) съезда Советов. Правая консервативная группа алашордынцев, не рассчитывая на успех в предвыборной кампании, намеревалась использовать свой авторитет, чтобы организовать протестное движение против «угнетения» казахской нации. В этих целях в степи выехали самые видные деятели алашордынцев. Они пропагандировали идею образования из восточных республик отдельного государства, поддерживая тем самым национальную рознь. При этом правые алашордынцы оказались без поддержки либералов, которые в связи с решениями XII съезда РКП(б) по национальному вопросу, предпочли пойти на союз с коммунистами. В 1926 г. ОГПУ обращало внимание на активное участие в перевыборах «алашордынствующей казахской интеллигенции». Активность ее в перевыборах в Советы районов намного превышала таковую во время перевыборов в 1925 г.[122]

Борьба между группировками сопровождалась многочисленными злоупотреблениями советских работников, покровительством тем или иным группировкам, чрезвычайным обострением отношений межу отдельными родами. Руководителями группировок, по данным 01 НУ, были бывшие алашордынцы («лишенцы»), волостные управители, крупные баи и т. д., которые поддерживая тесные контакты со многими алашордынцами и баями, пытались провести на должности председателей аулсоветов своих кандидатов. Они пользовались поддержкой не только со стороны населения, но и советских и партийных работников уездных и губернских органов власти. ОГПУ отмечало, что в борьбу были втянуты работники уездных органов, в том числе партийных, борьба за власть сопровождалась ростом взяточничества[123].

Негативное влияние на ситуацию в целом и на отношение к деятелям «Алаш-Орды» оказывала и имевшая место на всем протяжении 1920-х годов сильная неприязнь между русскими и казахами на низовом уровне и в верхах. Так, в Кустанайской губернии на заседании ответственных работников русских и казахов одним из последних был сделано заявление, что русские работники не только не нужны Казахстану, но и представляют для него «смертельную опасность», что казахи и без русских сумеют построить жизнь. Основным источником, питающим национальную склоку, была неурегулированность земельных отношений между русскими и казахами. ВО ГПУ отмечал, что в начале 1920-х годов для разрешения аграрного вопроса ничего не было сделано[124].

ОГПУ отмечало, что в 1927 г. на настроение казахского аула оказывали влияния такие политические события, как дискуссия в Коммунистической партии, появление партийной оппозиции. Аксакалы и мусдуховенство подчеркивали, что «коммунисты спорят между собой и разлагаются, а иностранцы начинают войну против них. Коммунисты снова боятся алашордынцев и сажают их в тюрьму. Но коммунистам скоро будет конец»[125]. По мнению ОГПУ, наряду с распространением слухов о войне, бывшие «алашордынцы», проводили тайные совещания, на которых обсуждали вопросы о дискредитации коммунистов и общественных работников[126].

Ведя наблюдение и анализируя деятельность алашордынцев, а также изучив всю совокупность сложных национально-родовых, общественно-политических противоречий, сотрудники 01 НУ СССР в начале 1920-х годов сделали вывод о том, что бывшие алашордынцы критически относились к мероприятиям советской власти, но внешне скрывали свое настроение», а в конце 1920-х годов они же пришли к выводу о том, что алашордынцы оставались «контрреволюционерами и националистами»: их «убеждения исключали признание советской власти», они продолжали «контрреволюционную работу», но изменили формы борьбы против нового режима. Стали легализовываться, устраиваться на работу, «внедряться в государственный аппарат и Коммунистическую партию», для того чтобы с новых позиций вести скрытую борьбу с советской властью[127]. Вывод был логичен и неутешителен: Казахская Республика, подвергаясь непосредственному воздействию со стороны национально-религиозных кругов Татарии, Башкирии и Турции, представляла вполне благоприятную почву для «национальной контрреволюции».

Даже такие меры, как переселение Букейханова в Москву, по мнению сотрудников ОГПУ, не дали того результата, на который рассчитывало советское политическое руководство. Проживая в столице, Букейханов продолжал вести «антисоветскую работу, поддерживал связи с казахским работниками и в Казахстане, и в Москве, оказывая на них негативное политическое влияние, занимался идеологической обработкой студентов-казахов» в духе «панисламизма». По данным ОГПУ СССР, каждая поездка Букейханова в Казахстан сопровождалась активизацией там националистической работы. Посещая Казахстан по приглашению «националистов, сидевших в правительстве», он разработал «мероприятия по землеустройству в контрреволюционных националистических интересах»[128]. В сентябре 1926 г. Букейханов был арестован органами ОГПУ в Актюбинске, где производил статистическое исследование, привезен в Москву и помещен и Бутырскую тюрьму, однако уже через 5 дней выпущен на свободу[129].

В ходе отслеживания деятельности национальнорелигиозной элиты «восточных окраин» во всесоюзном масштабе и в динамике начиная с 1922 г. в аналитических обзорах отдела постепенно вырисовывались определенные тенденции, обобщения, сказавшиеся на исторической судьбе национальных движений в пределах СССР, и «Алаш» не была исключением. Интересно отметить, что уже в начале 1923 г. работники ВО ОГПУ предполагали в перспективе усиление и объединение разнородных групп и движений подобного рода, заключая, что вскоре «национальные контрреволюционные группировки будут выступать единым организационным фронтом»[130]. В связи с этим ВО ОПТУ отмечал, что во второй половине 1920-х годов начинали формироваться блоки партий, различных слоев населения, которые ранее спорили даже по не принципиальным вопросам. Отдел подчеркивал, что к такому развитию антисоветской деятельности следовало быть готовым[131].

В отношении казахской национальной элиты приводились сходные свидетельства. Циркуляр ВО 01 НУ № 156522 от 8 июля 1927 г., подписанный помощником начальника X. Петросьяном, гласил, что в Казахстане внутрипартийные разногласия в ВКП (б) «оживили антисоветские группировки. Намечается планомерное наступление внутри Казахстана, с упором на национальные формирования и блок с антисоветской интеллигенцией других восточных районов…»[132]. В качестве доказательств приводились сведения о связях «алашордынцев» с руководителями «пантюркистского антисоветского центра»: Ходжановым, Нурмаковым, Тюрякуловым, Султанобековым. Кенжиным и другими»[133].

При этом ВО ГПУ обращал внимание, что работа органов ГПУ в Казахстане не только «более чем слаба, но и большинство из них не могут уяснить себе, что руководство борьбой с «национально-религиозной контрреволюцией» лежит на Восточном отделе ГПУ, и поэтому до сих пор свою убогую информацию шлют в Секретный отдел ГПУ»[134]. О трениях и взаимном недоверии центра и местного полномочного представительства свидетельствует следующий сюжет, который заставляет нас по-иному взглянуть на модуль взаимоотношений Москвы и регионального руководства.

В первой половине 1928 г. в Восточный отдел из Казахстана поступала информация о том, что «алашордынцы призывали казахов к объединению и борьбе с советской властью», «все казахское население было согласно с платформой алашордынцев и поддерживало ее. В городе Уральске бывшие алашордынцы Мухитов Губай и Каратаев Галлий (преподаватель нацсемилетки) в связи с кампанией по экспроприации баев, вели усиленную агитацию против конфискации»[135].

В целях пресечения дальнейшей «контрреволюционной деятельности алашордынцев ПП ОГПУ по Казахстану в 1928 г. в Казахстане были арестованы: Байтурсунов Ахмет (28 июня 1928 г.); Дулатов Мирьякуб (29 декабря 1928 г.), умер в заключении 5 октября 1935 г.; Габбасов Халил (16 октября 1928 г.); Джумбаев Магжан (июль 1928 г.); Юсупов Ахметсафа (29 января 1929 г.); Байдильдин Абдрахман; Омаров Ильдес; Аймутов Джусунбек и другие. Всего было арестовано 44 человека. Букейханов по данному делу не был арестован, так как имевшиеся в Восточном отделе ОГПУ материалы не были достаточными для его немедленного ареста[136].

Всем арестованным предъявлялись обвинения в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-2, 58-4, 58-7, 58–10, 58–11 и 59-3 УК РСФСР. Так, Байтурсунов обвинялся в том, что он был одним из основателей партии «Алаш», организатором и руководителем вооруженной борьбы «Алаш-Орды» с советской властью в 1918–1919 гг., а в 1921–1922 гг. создал контрреволюционную организацию и проводил враждебную работу против советской власти. Дулатов Мирьякуб — в том, что он был одним из основателей партии «Алаш», руководителем алашордынских «белых частей, руководителем и участником расстрелов советских работников», в 1921–1922 гг. якобы создал в Ташкенте подпольную контрреволюционную организацию, поддерживал связи с белой эмиграцией и проводил подготовительную работу к вооруженному восстанию против советской власти. Другим арестованным предъявлялись обвинения в участии в подготовке вооруженного восстания в казахской степи, участии в антисоветской организации, организации нелегальных кружков «Алаш», осуществлявших влияние на казахскую печать и литературу. Большинство обвиняемых (за исключением Байтасурова А., Габбасова X. и некоторых других) признали себя виновными и назвали всех известных им членов подпольной антисоветской организации. Арестованный Динмухамед Адилев нарисовал схему антисоветской организации, на которой были указаны все известные ему участники.

ПП ОГПУ по Казахстану в 1929 г. провело аресты X. Досмухамедова, Д. Досмухамедова, М. Мурзина, М. Ауэзова, Омарова, М. Тынышпаева, А. Ермекова, С.К. Кадырбаева, Ж. Акбаева и других (всего 19 человек, бывших членов правительства Алаш-Орда). Все они обвинялись в том, что входили в созданный X. Досмухамедовым еще в 1921 г. в Ташкенте «филиал подпольной контрреволюционной организации», ставивший целью свержение советской власти (срыв мероприятий партии и правительства в Казахстане по землеустройству, конфискации байских хозяйств, коллективизации хозяйств и др., пропаганда националистических взглядов, идеологическое воздействие на советских работников). Всем арестованным предъявлялись обвинения по ст. 58-7, 58–11 и 59-3 УК РСФСР. Досмухамедов, Омаров, Тынышпаев и другие, всего 6 человек, признали себя виновными. Кадырбаев С.К. и другие лица, проходившие по делу, своей вины не признали. Обвинительное заключение по уголовному делу было составлено в декабре 1931 г. и направлено на согласование в Москву[137].

Однако доказательств для вынесения обвинительного приговора было недостаточно, поэтому Особый отдел ОГПУ, рассмотревший поступившие документы, рекомендовал прекратить уголовное дело, а всех привлеченных по делу лиц освободить в связи с тем, что их «контрреволюционная деятельность» относилась к периоду 1918–1921 гг. и подпадала под акты об амнистии[138]. Несмотря на мнение Москвы, ПП ОГПУ по Казахстану настаивало на привлечении к уголовной ответственности алашордынцев и дважды направляло телеграммы в Москву с просьбой разрешить провести их аресты, так как освобождение бывших алашордынцев из-под ареста могло негативно повлиять на общественно-политическую обстановку в Казахстане. В результате «победа» осталась за местными управленцами: 20 апреля 1932 г. уголовное дело в отношении 19 бывших членов правительства Алаш-Орда рассмотрела тройка при ПП ОГПУ по Казахстану, приговорившая М. Тынышпаева. X. Досмухамедова, Д. Досмухамедо-ва, М. Мурзина к заключению в концлагерь сроком на 5 лет, М. Ауэзова и А. Ермекова — к 3 годам условно. С.К. Кадырбаев и Ж. Акбаев были приговорены к высылке в Воронеж сроком на 5 лет, остальные к различным срокам наказания [139].

В 1933 г. была арестована еще одна группа бывших членов партии «Алаш»: И.Т. Токтыбаев, Б.Д. Аралбаев и другие. По печальной традиции они были обвинены в создании «националистической антисоветской организации», ведении борьбы против ЦК Казкрайкома. Решением Коллегии ОГПУ СССР от 29 марта 1934 г. приговорены к различным срокам заключение и реабилитированы лишь в 1957 г.

Новый виток активной работы советских спецслужб по «восточным» контрреволюционным организациям пришелся уже на период «большого террора». После частичного разгрома «национального подполья» в 1929–1933 гг. («султангалиевщины» в Татарии, «Милли-Истиклял» в Узбекистане, «Алаш-Орды» в Казахстане и т. д.). по мнению ОГПУ, основанном на признательных показаниях арестованных (Т. Рыскулова и других), в «восточных» регионах была создана новая «пантюркистская националистическая организация». Одним из ее мифических лидеров был Букейханов. арестованный 26 июля 1937 г. в Москве сотрудниками ГУГБ НКВД СССР. Он «как председатель Алаш-Орды боролся против советской власти до 1920 года» и был обвинен в «контрреволюционной, националистической и антисоветской деятельности», а также «контрреволюционных связях с руководителями антисоветского пантюркистского центра»[140]. На допросе 28 июля 1937 г. Букейханов заявил: «Я не мог и не могу быть сторонником советской власти. Мои убеждения исключают признание ее. Я остаюсь верным свои алаш-ордынским идеям, за которые я боролся с советской властью»[141]. 27 сентября 1937 г. в Москве на закрытом судебном заседании ВК ВС СССР, длившимся 20 минут, было рассмотрено дело по обвинению Букейханова. в том. что он оставаясь верным алаш-ордынским идеям, боролся с советской властью. Военная коллегия Верховного суда СССР на основании ст. 17–58 п. 8 и ст. 58 п. 11 УК РСФСР приговорила Букейханова к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в тот же день[142]. Подобная участь ожидала и его мнимых союзников [143].

После смерти Сталина началась реабилитация жертв политических репрессий. В 1954–1957 гг. были реабилитированы, осужденные за участие в «контрреволюционных действиях» Ходжанов, Нурмаков, Рыскулов. В 1989 г. был реабилитирован А. Букейханов. В его и ему подобных делах не имелось объективных данных, свидетельствовавших как о наличии в Казахстане и в Москве «террористического центра», так и о контрреволюционной и националистической деятельности алашордынцев после 1920 г., а в соответствии с решением Президиума ВЦИК от 3 июня 1920 г. бывшие члены правительства Алаш-Орды были допущены к работе в советских органах и их преследование за прошлую деятельность не допускалось[144].

Подводя итог, отметим, что материалы Восточного и Информационного отделов ГПУ-ОГПУ демонстрируют напряженное социально-политическое противостояние в различных слоях казахского общества, усугублявшееся остротой национальных проблем. Д. Аманжолова указывает на особую интенсивность т. н. группировочной борьбы в среде нарождавшейся советской бюрократии в ряде советских республик, в том числе и в Казахстане[145]. Ситуация с арестами деятелей движения «Алаш» в конце 1920-х — начале 1930-х годов демонстрирует процесс противостояния политических элит в республике: когда не московские, а местные руководители органов госбезопасности настаивали на более жестких репрессивных мерах, в то время как Москва долгое время не решалась «покуситься» на свободу основных лидеров движения.

В изученных материалах содержится большое количество терминов, производных от наименования правительства Алаш-Орда, которые активно использовались в партийных и советских документах и всегда с негативным оттенком, фактически превращаясь в ярлык — средство сведения счетов с политическими оппонентами. Мы видим также, что московские аналитики явно опирались на конструкты, хорошо знакомые им по работе в русскоязычной среде «внутренней» России, что не всегда способствовало выработке объективного видения проблем и процессов.

В сущности, задача специалистов-«восточников» была проста: нужно было выявить и подтвердить собственный прогноз начала 1920-х годов о неизбежном слиянии «ручейков» «восточной контрреволюции» в полноводную «реку». В случае с «Алаш» ко второй половине 1930-х годов они с этой задачей вполне успешно справились, накопив весомые, с их точки зрения, аргументы для применения различного рода идеологических и репрессивных мер.

Оренбург как «центр восточной контрреволюции»: неизвестные страницы деятельности казахского национального движения «Алаш-Орда» в 1920-е годы[146]

Современные специалисты подчеркивают дефицит источников, которые могут полить свет на методы работы и выработку оценочных механизмов в отношении казахской интеллигенции со стороны органов ГПУ-OГПУ[147]. Как справедливо отмечает Паоло Сартори, источниковедение Центральной Азии 1920-х годов страдает от недостатка агиографии и «местных историй» (local stories), поэтому мы вынуждены обращаться к немногочисленным, но от того имеющим еще большую ценность, свидетельствам русскоязычных официальных источников, вышедших, в том числе, из-под пера работников спецслужб[148]. Мы не можем полностью доверять информации, содержащейся в материалах органов госбезопасности, как и считать ее объективной, но можем использовать эту документацию как источник для понимания исламского дискурса, формировавшегося государственным репрессивным аппаратом и использовавшегося работниками ОГПУ и НКВД.

В данном разделе внимание уделено сюжету освещения деятельности «Оренбургского центра», который, в первой половине 1920-х годов, по сведениям спецслужб, объединял наиболее активных идеологов и сторонников «Алаш» и деятелей Алаш-Орды. Мы рассмотрим эти материалы через призму выработки оценочных суждений работниками ОГПУ. Для раскрытия основных идей мы используем ранее не введенные в научный оборот источники Центрального архива ФСБ России и Государственного архива Российской Федерации, отражающие заявленную проблематику.

Волею истории Оренбургу было суждено сыграть важную роль в судьбах российской тюркской интеллигенции: до событий 1917 г. он «был своеобразным пунктом активности и взаимодействия татарских, башкирских и казахских деятелей»[149]. В рассматриваемый период он сохранил эту роль медиатора, связующего звена между национальными лидерами различных регионов Союза. Особенно резонансной была деятельность представителей казахской интеллигенции, в силу объективных обстоятельств рассматривавших оренбургские земли как пространство, входящее в сферу их национальных интересов.

Проигрывая в политической и военной схватке с советской властью, правительство Алаш-Орды заявило о ее признании. При этом часть алашордынцев. признав политическую платформу советской власти, перешла на ее сторону, наиболее непримиримые покинули страну. Как и в случае с национально-религиозными лидерами в других частях советской России — СССР, в начале 1920-х годов власть, давая возможность «бывшим» реализовать себя в новых условиях, никогда не забывала об их «контрреволюционной сущности», поручая спецслужбам вести за ними наблюдение.

Общим местом в официальных документах и советской пропагандистской литературе той эпохи стало утверждение, рожденное в недрах советских спецслужб, о том, что активисты «Алаш-Орды» в 1920-1930-е годы вели «антисоветскую контрреволюционную националистическую деятельность»: создавали «нелегальные националистические организации», «проникали» в партийные и советские органы, «использовали органы печати и просвещения для борьбы с советским строем, препятствовали социалистическому переустройству аула, предпринимали меры к организации банд-повстанческих выступлений»[150].

Судя по материалам НКВД КазССР. в 1921 г. в Оренбурге возникла «контрреволюционная казахская националистическая организация алаш-ордынского толка»[151]. Часть активистов «организации» после перенесения столицы Казахстана в Кзыл-Орду в 1925 г. покинула Оренбург, другая осталась.

В материалах ЦА ФСБ России содержится уникальный документ, позволяющий реконструировать схему взаимодействия между различными лидерами и сторонниками «Алаш» в период 1921–1928 гг… - копия «Приблизительной схема казахской подпольной организации», перерисованная 5 мая 1958 г. помощником военного прокурора ТуркВО. капитаном юстиции Шуриным. В этом источнике Оренбург отмечен как важное место деятельности «алашевцев», именовавшееся «Оренбургским центром». Судя по схеме, он сохранял особый организационный статус в 1921–1924 гг. Именно из Оренбурга, где находился «цвет» движения, шла координация деятельности его сторонников, проживавших в Москве, Петрограде, Ташкенте. Самарканде. Чимкенте. Аулие-Ата, Алма-Ате, Петропавловске. Семипалатинске. Тургае, Акмолинске, а также Париже и Берлине[152]. По другим источникам, география деятельности организации была несколько иной: Южно-Казахстанская. Актюбинская и Западно-Казахстанская области. Она имела также «ответвления» в Башкирии (группа Джумагалиева) и в Оренбурге (группа Саулгабаева)[153]. В общем, деятельность «Центра» простиралась везде, где проживали находившиеся под наблюдением спецслужб сторонники Букейханова и его идей.

В других источниках мы находим похожие данные ГПУ-ОГПУ 1921–1925 гг., которые фиксировали наличие нескольких групп бывших «алашордынцев», в частности в Оренбурге проживали: Д. Адилев, А. Буксйханов, А. Байтурсунов, М. Дулатов. А. Кенжин, И. Омаров, Б. Сарсенов, К. Токтабаев[154]. По другим сведениям, здесь заправляли «следующие активные алашордынцы»: Аймаутов, Байтурсунов, Баймухаметов. Бисалиев, Дулатов, Казмухамедов, Коржаубаев, Кубенов. Муканов[155].

В документах ПП ОГПУ по Казахстану отмечается, что в состав «Оренбургско-Тургайского областного комитета партии “Алаш”», входили: К. Арыгензисв, А. Биримжанов, А. Байтурсунов, Г. Биримжанов, А. Буксйханов, О. Джанибеков, А. Джунубаев, А.-К. Доданов, С. Досжанов, М. Дулатов, М. Искулов, И. Нурмухамедов, И. Омаров. Т. Шонанов[156].

Сравнительный анализ материалов показывает, что обнаруженная нами «схема подпольной организации» носит более универсальный и информативный характер. Количество «подозрительных» персонажей в схеме заметно больше. Кроме того, обращает на себя внимание не уточненная география ее деятельности, что свидетельствует об отсутствии четкого понимания сущности происходивших процессов и дефиците информации у работников местного и центрального аппарата ОГПУ.

Целью нашего исследования не является критический анализ объективного или субъективного характера данных спецслужб о «подпольной» организованной работе лидеров казахской интеллигенции в «оренбургский» период ее деятельности. Для ответа на этот вопрос требуются дополнительные изыскания, однако уже опубликованные источники и исследования специалистов заставляют нас думать об определенной небезосновательности подобных заключений[157].

Для нас важно иное: в 1920-е годы ГПУ-01 НУ пристально наблюдало за деятельностью «восточных» «контрреволюционных партий и организаций», постепенно формируя совершенно определенный спектр жестких оценок и прогнозов, определивших впоследствии историческую судьбу не только «алашевцев», но и других советских национальных элит. В 1920-е годы в поле зрения Восточного отдела ГПУ-ОГПУ и полномочных представительств (ПП) ОГПУ, специализировавшихся на этих сюжетах, находились практически все нелегально существовавшие в пределах Союза национальнорелигиозные объединения: в Азербайджане («Иттихад-Ислам», «Мусават»), Средней Азии («Милли-Истиклял», «Иттихад-Ислам»), в Крыму («Милли-Фирка»), Башкирии, Татарии и в Казахстане («Алаш»),

Важно отметить, что во второй половине 1920-х годов у работников спецслужб оформилась идея о централизации усилий подобных течений и движений. «Характер деятельности баев и мулл в этот период времени заставляет представителей органов ОГПУ сделать вывод о том, что контрреволюционная работа объединяется и руководится каким-то центром, имеющим общий план контрреволюционной деятельности (выделено нами. — В.Х.)»[158].

В 1927 г. в недрах Восточного отдела ОГПУ уже обсуждалась мысль об объединении «алашордынцев» с «Султан-галиевским центром». Циркуляр ВО ОГПУ № 156522 от 8 июля 1927 г., подписанный помощником начальника X. Петросьяном, содержал следующие установки: внутрипартийные разногласия в ВКП(б) и англо-советский разрыв «оживили антисоветские группировки. Намечается планомерное наступление внутри Казахстана, с упором на национальные формирования и блок с антисоветской интеллигенцией других восточных районов, вплоть до выступления в проектируемый султан-галиевский «Центр» (выделено нами. — В.Х.)»[159]. В качестве основных М. Султан-Галиеву и его сторонникам в Крыму, Татарии, Башкирии, Дагестане и Азербайджане были выдвинуты обвинения в распространении идей «пантюркизма», попытках создания единого «Ту-ранского государства»[160].

В связи с этим вполне закономерными выглядят позднейшие, весьма нелогичные, на взгляд непосвященного, и далекие от сущности самого «алашордынского» движения, попытки НКВД в 1930-е годы «втиснуть» дело по обвинению Алихана Букейханова в прокрустово ложе концепта о заговорах «пантюркистов»-«панисламистов» в масштабах всего СССР.

В заключение отметим, что оренбургская страница движения и материалы, ее обобщающие, повлияли на оформление подобного взгляда советских спецслужб на сущность и формы деятельности национально-религиозной элиты различных советских республик.

«В целях изоляции Алихана Букейханова от казахского населения выслать его в Москву»[161].

В 2016 г. международное сообщество широко отмечало 150-летие со дня рождения выдающегося казахского государственного и общественного деятеля, ученого, журналиста и переводчика Алихана Букейханова (Букейхана) (1866–1937). Мероприятия в его честь проходили под эгидой ЮНЕСКО в Казахстане, России и Турции[162].

Долгое время имя Алихана Букейханова было под запретом. Исследователям, изучающим историю России и Казахстана XX века, политические движения начала прошлого века, было сложно получить доступ к архивным материалам о его судьбе. Дело в том, что Алихан Букейханов был инициатором формирования казахской общественно-политической партии «Алаш», стремился к созданию независимого Казахстана, стал первым председателем автономного правительства Алаш-Орды. В целях достижения независимости Казахстана во время Гражданской войны 1918–1920 гг. активно боролся против советской власти. Несмотря на то, что по решению Президиума ВЦИК от 3 июня 1920 года преследование бывших членов правительства Алаш-Орды за их прошлую деятельность категорически запрещалось и они были допущены к работе в советском государственном аппарате[163], Букейханов, как и многие его соратники, оставался под негласным контролем и прессингом советских органов государственной безопасности. Большинство участников партии «Алаш» были расстреляны. Лишь после смерти Сталина они были признаны невиновными, а их репутация восстановлена.

В советской историографии деятельность А.Н. Букейханова и других деятелей движения «Алаш» оценивалась отрицательно. После того как в 1990-е годы появилась возможность изучать ранее закрытые архивные документы, появились работы, которые по-новому освещают политическую биографию Букейханова и других представителей казахской интеллигенции начала XX в. Большинство таких работ написано казахстанскими учеными. К сожалению, работы, посвященные А.Н. Букейханову, написанные на казахском языке[164], часто остаются невостребованными среди русскоязычных специалистов, так как существуют трудности их изучения. Публикации о А.Н. Букейханове можно найти и в сети Интернет[165], однако они содержат много неточностей и ошибок.

Именно поэтому большое значение имеют работы о Букейханове, написанные на русском языке казахстанскими авторами[166]. Среди них следует назвать научные труды Султан-Хана Аккулы[167]. Автор подробно исследует научную, политическую и общественную деятельность выдающегося казахского деятеля в дореволюционный и постреволюционный периоды[168].

В связи с 90-летием движения «Алаш», которое в 2008 г. широко отмечалось в Казахстане, в российском журнале «Исторический архив» в 2009 г. были опубликованы несколько материалов по истории этого движения. Так, на основе архивных источников[169] и опубликованных материалов была подготовлена фотолетопись и справки биографического характера о руководителях и крупных деятелях движения «Алаш»[170].

Документы и материалы о казахском национальном движении в Западном Казахстане и о деятельности Западного отделения «Алаш». извлеченные из архивов Астаны, Алматы, Москвы, Санкт-Петербурга, Казани, Оренбурга, Самары, Актобе и Уральска, опубликованы в сборнике «История Западного отделения Алаш-Орды»[171].

Еще одна публикация, имеющая существенное значение для изучения истории движения «Алаш», была подготовлена В.И. Шишкиным[172], который ввел в научный оборот ранее неизвестные архивные документы[173] по истории взаимоотношений Алаш-Орды и Временного Сибирского правительства[174]. Сотрудничество алашордынцев и сибирских областников велось на основе борьбы за автономные права, оно продолжалось в процессе борьбы против советской власти. Документы свидетельствуют об объективных и субъективных обстоятельствах, которые серьезно затрудняли сближение Алаш-Орды и Временного Сибирского правительства. Публикации документов сопровождается добротной вводной статьей, именным и тематическим комментариями.

Необходимо также обратить внимание на подготовленную Д.А. Аманжоловой[175] рецензию на 4-томный сборник документов и материалов «Движение Алаш» (Алматы, 2004-2008)[176]. Рецензия дает представление о составе сборника в соответствии с хронологией истории движения «Алаш», а также причинах неравномерного распределения материалов по томам (обусловлено состоянием выявления и вовлечения в научный оборот новых источников).

По мнению Д.А. Аманжоловой, существенная ценность 4-го тома сборника состоит в том, что его содержание обнажает основные тенденции развития историографии истории «Алаш» — проблематику, изменение фактологической и концептуальной базы, разрывы и степень преемственности научных исследований[177].

Кроме того, необходимо отметить научные публикации, подготовленные о соратниках А. Букейханова, пострадавших, как и он в период сталинских репрессий. Среди них следует назвать работу Д.А. Аманжоловой и В.В. Рыскулова[178], посвященную Д. Досмухамедову. В названной работе, которая написана на основе архивного уголовного дела на Д. Досмухамедова. содержится информация об истории борьбы за создание казахской автономии, деятельности Алаш-Орды, лидерах движения Алаша Букейханова, Байтурсынова, Джангаша и Халела Досмухамедовых и других.

В советской историографии деятельность А.Н. Букейханова долгое время оценивалась отрицательно, его необоснованно обвиняли в «буржуазном национализме» и консерватизме. В научных работах С.-Х. Аккулы, других публикациях содержатся сведения о политических преследованиях А. Букейханова, его аресте, высылке, содержании под стражей, суде и последующем расстреле. Однако в подобных работах имеются некоторые неточности и «белые пятна», связанные с периодом, когда А. Букейханов находился под надзором советских спецслужб и необоснованно преследовался по политическим мотивам. Это вызвано тем. что авторам публикаций, по объективным причинам, не был доступен весь комплекс архивных документов, связанных с политическими репрессиями в СССР в 1920–1930 гг. и последующей реабилитации жертв политических репрессий в 1950-1990-е годы.

Рассекреченные и вводимые в научный оборот документы и материалы Центрального архива (ЦА) ФСБ России позволяют раскрыть ранее неизвестные факты политической биографии Букейханова, дополнить историю создания и функционирования партии «Алаш» и казахского автономного правительства Алаш-Орды. Анализ архивных документов позволяет понять механизм деятельности советского партийно-государственного аппарата по организации преследования инакомыслящих в СССР, «созданию» советскими спецслужбами мифических «антисоветских» и «националистических» организаций, арестам их «участников» и проведению показательных судебных процессов.

Алихан Нурмухаметович Букейханов родился в 1866 г. в ауле № 7 Токраунской волости Каркаралинского уезда Семипалатинской области Российской империи[179] в семье бедной, но относившейся к потомкам казахских султанов Торе (Чингизидов). После окончания русско-казахской школы А. Букейханов поступил Омское техническое училище, окончив которое, продолжил обучение на экономическом факультете Санкт-Петербургского лесного института. Завершив образование, А. Букейханов занимался педагогической и научно-исследовательской деятельностью, преподавал математику в сельхозтехникуме, работал в Омском техническом училище, принимал участие в научно-исследовательских экспедициях, писал научные труды, а также заметки и статьи, при этом постоянно занимался самообразованием.

Во время научно-исследовательских экспедиций А. Букейханов вместе с другими учеными изучал вопросы переселения русских на казахскую землю, по заданию правительства выявлял свободные земли, пригодные для новых переселений. На основе материалов экспедиций он готовил научно-публицистические труды, в которых показывал и доказывал ущемленное положение казахов в результате переселенческой политики царизма. Кроме того, А. Букейханов занимался изучением экономики, краеведения, сельского хозяйства и культуры, быта, этнографии. С 1893 г. участвовал в национально-освободительном движении Степного края.

В 1901 г. А. Букейханов женился на Елене Севастьяновой — дочери журналиста Якова Севастьянова, с которым он работал в издании «Степной край». В 1902 году у супругов рождается дочь Елизавета, в 1910 г. — сын Сергей.

Политическая деятельность А. Букейханова началась в 1905 году, когда он вступил в партию конституционных демократов (кадетов) и принимал меры по созданию ее казахского отделения в Уральске и Семипалатинске. В 1905 г. он был избран депутатом I Государственной думы от Семипалатинской губернии. В том же году Букейханов был в первый раз арестован по обвинению в призывах к гражданскому неповиновению, но содержание под стражей было недолгим. После роспуска I Госдумы он работал в Омске редактором партийных газет кадетов «Голос степи», «Омич», «Иртыш».

В 1908 г. в Петербурге сотрудничал с меньшевистской газетой «Товарищ», а также кадетскими газетами «Речь» и «Слово». В 1908 г. Букейханов был арестован за политическую деятельность и в 1909–1917 гг. находился в ссылке в Самаре. В 1912–1917 гг. был членом ЦК кадетской партии.

Во время Первой мировой войны, в июле 1916 г. на территории Туркестанского и Степного краев началось Туркестанское восстание, спровоцированное указом императора Николая II от 25 июня 1916 года о принудительном привлечении на тыловые работы в прифронтовых районах мужского «инородческого» населения в возрасте от 19 до 43 лет. 17 июля 1916 г. в Туркестанском военном округе было объявлено военное положение. Восставшие жгли деревни русских переселенцев, казаков, рабочих. Призыв местного населения на тыловые работы был отсрочен до 15 сентября 1916 г., однако это не остановило восстания в крас. Не помогли и призывы лидеров местного движения «Алаш» А. Букейханова и А. Байтасурова не оказывать сопротивления, чтобы уберечь безоружный народ от жестких репрессий. Букейханов и Байтасуров неоднократно пытались убедить администрацию не спешить с мобилизацией, провести подготовительные мероприятия, а также требовали обеспечить свободу совести, «правильную постановку просветительского дела», организовать обучение казахских и киргизских детей на родном языке, учредить местные газеты, прекратить выселение с исконных земель, допустить представительство местного населения в высшие органы власти[180].

После Февральской революции 1917 г. Букейханов вышел из партии кадетов. В период Временного правительства с апреля по октябрь 1917 г. он занимал должность комиссара Временного правительства в Тургайской области и одновременно был членом Чрезвычайной комиссии Туркестана. В июле 1917 г. Букейханов и его ближайшие соратники А. Байтурсунов и М. Дулатов выступили с инициативой создания казахской партии «Алаш», призванной объединить представителей казахской буржуазии и интеллигенции. Основной задачей партии было создание национальной автономии Казахстана в составе Российского государства. На выборах в Учредительное собрание «Алаш» как самостоятельная политическая партия выдвигала своих кандидатов. Делегаты от партии в Учредительном собрании, в числе которых был и Букейханов, намеревались добиваться объявления автономии Казахстана. «Алаш» блокировалась и с другими националистическими партиями (Татарии, Башкирии и др.), боровшимися за автономию национальных областей. Основой этих блоков были: совместное требование от Учредительного собрания автономии национальных областей, всемерная поддержка Временного правительства и борьба с большевизмом.

Организационное оформление партии «Алаш» произошло на I Всеказахском съезде, который проходил летом 1917 г. в Оренбурге. На II Всеказахском съезде с 5 по 13 декабря 1917 г. обсуждалась политическая и экономическая обстановка в районах компактного проживания казахов, сложившаяся после падения в России власти Временного правительства. и «меры по спасению казахского народа от произвола советской власти и анархии». В целях предотвращения беспорядков в районах компактного проживания казахов Всеказахский съезд постановил объявить национальную автономию казахских областей под названием Автономия Алаш, а также создать Временный всеказахский народный совет Алаш-Орды (казахское правительство). Председателем правительства был избран Букейханов. обладавший авторитетом не только среди казахской интеллигенции, но и среди простого населения. Съезд принял решение об организации борьбы за создание национальной автономии, для чего постановил немедленно приступить к формированию вооруженных отрядов[181].

В конце 1917 — начале 1918 г. представители Алаш-Орды начали закупку оружия мелкими партиями у русского и казахского населения, а также у солдат, вернувшихся с фронтов Первой мировой войны. Главным же образом оружие предоставлялось Самарским Комучем[182]. как и денежные средства в размере 2–3 млн рублей в виде облигаций, выпущенных еще во время Первой мировой войны. В качестве командиров вооруженных отрядов приглашались белые офицеры. В июне 1918 г. алашордынцы обратились за помощью и к правительству Оренбургского казачьего войска во главе с А.И. Дутовым, вскоре взявшим Оренбург. В 1918–1919 гг. отряды Алаш-Орды вместе с армией А.В. Колчака вели боевые действия против частей Красной армии на территории Тургай-ской. Уральской и части Семиреченской областей[183].

С первых дней существования Алаш-Орды Букейханов установил отношения с башкирским правительством, которое возглавлял другой открытый противник советской власти — А.З. Валидов. В сентябре 1918 г. представители руководства Алаш-Орды (Букейханов, А. Ермеков, Д. Досмухамедов, X. Досмухамедов) приняли участие в Уфимском совещании, на котором было избрано Временное Всероссийское правительство (Уфимская Директория). На совещании обсуждались и вопросы совместной борьбе против советской власти[184].

В 1918 г. Алаш-Орда поддерживала контакты и с Временным Сибирским правительством, и с правительством А.В. Колчака. Букейханов был членом аппарата главноуполномоченного по управлению территорией Алаш, созданного правительством адмирала Колчака. Однако реализовать намеченные планы по созданию автономии не удалось. В 1919 года красные части начали теснить Колчака к Уралу, выгнали дутова из Оренбурга, казаков из Уральска и разбили вооруженные отряды Алаш-Орды. В марте 1920 года большевики одержали победу на всей территории степи.

С декабря 1919 по август 1920 гг. Букейханов вместе с другими представителями правительства Алаш-Орды (К. Тохтабаевым, М. Дулатовым. К. Сейдалиновым, Т. Шо-нановым, М. Исполовым и С. Кадырбаевым) скрывался в степях Казахстана. Они вели антисоветскую агитацию среди казахов-скотоводов, пытались поднять новое восстание против советской власти. Но это им не удалось. Оказавшись бессильным в дальнейшей борьбе и получив предложение Киргизского ревкома[185], гарантировавшего сохранение жизни, явиться в его расположение, Букейханов приехал в Оренбург[186]. В соответствии с постановлениями ВЦИК от 4 апреля 1919 г. и 3 июня 1920 г., а также постановлением реввоенсовета Туркестанского фронта от 4 ноября 1920 г. «члены и сотрудники бывшего националистического казахского правительства Алаш-Орды» за «свою прежнюю контрреволюционную деятельность никакому преследованию и наказанию» не подлежали. Кроме того, соответствующим государственным органам было дано указание принять их на работу в советский государственный аппарат[187].

В октябре 1920 г. Букейханов принял участие в I Учредительном съезде Советов Киргизской (Казахской) АССР. В 1920 -1930-е годы активно занимался научной, просветительской, литературной деятельностью.

Попытки А. Букейханова получения автономии для казахского населения в глазах партии большевиков и его вооруженного отряда — ОГПУ-НКВД СССР выглядели как «контрреволюционная и националистическая деятельность». В Москве полагали, что национально-освободительные убеждения Букейханова исключали признание им советской власти. Органы политического надзора утверждали, что Букейханов и его единомышленники продолжали «контрреволюционную работу», они лишь изменили формы борьбы против нового режима: отказались от вооруженных выступлений, стали легализовываться, устраиваться на работу, «внедряться в государственный аппарат и коммунистическую партию», для того чтобы с новых позиций вести скрытую борьбу с советской властью. Программа и деятельность партии «Алаш» в советский период считались «буржуазными и националистическими»[188].

На самом деле, объективный анализ архивных документов показывает, что в пунктах программы партии «Алаш» декларировались принципы, характерные для стран с демократическим устройством. В частности, в первой части программы провозглашается, что Россия будет демократической, федеративной республикой, в которой каждое государство будет самостоятельным, но все они будут сотрудничать. Во главе правительства будет президент, избираемый Учредительным собранием и Государственной думой на определенный срок. Утверждение сотрудников ОГПУ о «внедрении в государственный аппарат» бывших членов Алаш-Орды тоже не соответствовало действительности, так как в соответствии с амнистией 1919 и 1920 гг. государственные органы были обязаны принимать их на работу, более того, они не подлежали преследованию за свою прошлую деятельность в составе правительства Алаш-Орды.

Выдвигались абсурдные обвинения в том, что с первых дней установления советской власти в Казахстане члены первого национального казахского правительства находились во всех наиболее важных казахских государственных органах. Представители советских репрессивных органов без всяких оснований утверждали, что бывшие члены Алаш-Орды проводили «националистическую политику, оказывали националистическое влияние на казахское население». При этом в документах ОГПУ в качестве «подтверждения обоснованности таких выводов» указывалось, что представители Алаш-Орды занимали руководящие посты: Букейханов был членом коллегии Наркомзема. Байтурсунов — Наркомпроса. Габбасов — заведующий Семипалатинским губернским земельным управлением[189].

В среднем и низовом звене государственного аппарата Киргизской (Казакской) АССР, как отмечалось в документах ОГПУ-НКВД, также было много сторонников Алаш-Орды, при этом утверждалось, что каждый из них вел антисоветскую работу на том участке, где он находился. В ОГПУ-НКВД обращали внимание на то, что особое значение для распространения и укрепления «националистических идей» имели школы, институты, органы народного просвещения и издательства. В Москве утверждали, что «все учебные заведения и газеты были наводнены алашордынцами», а учебники на казахском языке, написанные в духе «казахского национализма». готовились под руководством Байтурсунова. В ОГПУ-НКВД опасались, как бы национально-освободительные идеи не появились в казахской литературе[190].

Безусловно, в государственном аппарате Киргизской (Казакской) АССР в 1920 гг. было много сторонников Алаш-Орды, так как подавляющее большинство казахской интеллигенции разделяли программные положения партии «Алаш». мечтали об автономии, но в составе России. При этом они не предпринимали никаких противоправных действий, не готовили никаких выступлений против существующего режима большевиков.

Сотрудники ОГПУ. занимавшиеся работой среди националистических организаций и еще уцелевших представителей оппозиционных политических партий, отмечали, что Букей-ханов, располагая огромным авторитетом среди казахского населения, который он заслужил за годы политической деятельности, в том числе в период Первой мировой войны, событий революций 1917 г., активной позицией по защите интересов казахского населения, оказывал на него «негативное националистическое и политическое влияние». В ОГПУ, считая Букейханова непримиримым врагом советской власти, предложили оригинальный способ его изоляции от казахской политической элиты. В 1922 г. по инициативе и указанию советского политического руководства, ГПУ провело операцию по изоляции оппозиционно настроенных представителей интеллигенции (т. н. «Философский пароход»)[191].

Букейханова отправили в Москву и устроили на работу научным сотрудником Казахской секции Центриздата[192]. Группа бывших членов правительства Алаш-Орды была выслана на спецпоселение в Воронеж, где находилась под надзором местных органов госбезопасности. Наблюдая за деятельностью Букейханова в Москве, ОГПУ быстро пришло к выводу, его переселение в столицу СССР не дало ожидаемого результата. Проживая в Москве, Букейханов общался с этническими казахами, что неоправданно расценивалось как «антисоветская работа» и идеологическая обработка студентов-казахов в «контрреволюционном и националистическом духе». Каждая поездка Букейханова в Казахстан проходила под контролем сотрудников ОГПУ, которые необоснованно делали вывод об активизации им «националистической работы», проведении мероприятий по землеустройству в «контрреволюционных националистических интересах»[193].

Одной из задач ЦК ВКП(б) в 1920-1930-е годы было укрепление политической системы СССР, непременным условием которого была большевизация национальных кадров в регионах с тюркоязычным населением. В этих целях 2 января 1926 гг. в ЦК ВКП(б) было проведено совещание секретарей парторганизаций по вопросу «большевизации национальных кадров». На совещании, которое проходило под председательством секретаря ЦК ВКП(б) В.М. Молотова, руководители партийных организаций регионов с тюркоязычным населением — Казахстана, Узбекистана, Киргизии, Туркмении, а также автономных республик в составе РСФСР (Крыма, Башкирии, Татарстана и Дагестана) обсуждали проблемы формирования национального политического класса в республиках с мусульманским коренным населением, укрепления влияния советской власти в этносоциальных общностях на основе их классового расслоения, борьбы с панисламизмом и пантюркизмом[194].

Выступивший на совещании первый секретарь Казбюро ВКП(б) Ф.И. Голощёкин заявил, что на территории Казахстана не было панисламистского движения, но назвал другую проблему — Алаш-Орда. По мнению Голощекина, деятельность бывших членов Алаш-Орды создавала большие затруднения для большевизации национальных кадров в Казахстане[195]. Заметим, что на совещании в КЦ ВКП(б) присутствовал высокопоставленный представитель ОГПУ Я.Х. Петерс.

ОГПУ, находившееся по контролем и руководством ЦК ВКП(б), занималось выявлением инакомыслия в СССР, в рамках своей компетенции оказывало содействие укреплению советской власти в национальных республиках. В этих целях сотрудники ОГПУ и его подразделений на местах преследовали всех политических оппонентов, а также всех, кто высказывал любую критику либо несогласие с проводимыми большевиками мероприятиями, за связь с «националистическими» буржуазными элементами (панисламистами и пантюркистами).

В сентябре 1926 г. Букейханов, находившийся в Актюбинске, был арестован органами ОГПУ, привезен в Москву и помещен и Бутырскую тюрьму. По ходатайству С. Ходжанова и Т. Рыскулова его выпустили на свободу[196].

Советское партийно-государственное руководство в 1920-1930-е годы ставило задачи перед ОГПУ-НКВД СССР по выявлению и пресечению малейших признаков оппозиционных настроений и несогласия с политикой ВКП(б), на учет брались и преследовались все оппозиционные политические партии, организации, а также лица, допускавшие негативные высказывания (их называли «антисоветские элементы»). Для того чтобы легче было расправляться с неугодными политиками, военными, государственными служащими, представителями интеллигенции в недрах ОГПУ-НКВД «создавались мифические «антисоветские», «националистические» организации, участники которых арестовывались и в ходе следствия у них «выбивались» необходимые показания, на бумаге оформлялись «антисоветские», «диверсионнотеррористические» и другие организации. Так, в начале 1930 года ОГПУ изобрело «заговор тюрко-татарских националистических организаций с целью вооруженного отторжения национальных республик от СССР» и создания тюркотатарского государства. В рамках этого дела в национальных республиках и автономных областях РСФСР велось наблюдение за представителями существовавших здесь некогда партий и общественных движений: «Алаш» в Казахстане, «Мусават» в Азербайджане, «Милли-Фирка» в Крыму, «Милли-Иттихад» в Узбекистане. При этом игнорировалась специфика конкретного национального образования. Любые попытки защиты национальных интересов, национального самосознания в национальных областях и республиках рассматривались как проявление местного национализма, результат деятельности «антисоветских националистических элементов».

Многих деятелей национальных культур записали в мифическую организацию «пантюркистский антисоветский центр». Букейханов обвинялся в том, что он поддерживал контакты с руководителями и активными сторонниками этой мифической организации: Ходжановым, Нурмаковым, Тюрякуловым, Султановеновым, Кенжиным и другими. Полномочное представительство (ПП) ОГПУ в Казахстане в конце 1920 — начале 1930-х годов по ложному обвинению провело аресты X. Досмухамедова, Д. Досмухамедова, М. Мурзина, М. Ауэзова, Омарова, М. Тынышпаева, А. Ермекова и др. Они обвинялись в том, что входили в созданный X. Досмухамедовым в 1921 г. в Ташкенте «филиал подпольной контрреволюционной организации», ставивший целью свержение советской власти (срыв мероприятий партии и правительства в Казахстане по землеустройству, конфискации байских хозяйств, коллективизации хозяйств и др., пропаганду националистических взглядов, идеологическое воздействие на советских работников).

Шестеро обвиняемых признали себя виновными, остальные — нет. Обвинительное заключение по уголовному делу было составлено в декабре 1931 г. Однако доказательств для вынесения обвинительного приговора было недостаточно, и 2 марта 1932 г. прокуратура возвратила уголовное дело на доследование. Особый отдел ОГПУ. рассмотрев материалы, поступившие из Казахстана, предложил прекратить уголовное дело и освободить всех арестованных, поскольку их «контрреволюционная деятельность» относилась к периоду 1918–1921 гг. и подпадала под акты об амнистии. В связи с тем, что никаких доказательств виновности алашордынцев по делу собрано не было, так как они вообще не существовали, и из опасений, что суд может вынести оправдательный приговор, уголовное дело было вынесено на рассмотрение внесудебного органа — тройки при ПП ОГПУ Казахстана, которая 20 апреля 1932 г. приговорила М. Тынышпаева, X. Досмухамедова. Д. Досмухамедова, М. Мурзина к заключению в концлагере сроком на пять лет, М. Ауэзова и А. Ермекова — к трем годам условно, остальных арестованных — к различным срокам наказания[197]’.

Учитывая авторитет Букейханова среди казахского населения, спецслужбы долго не решались принимать в отношении него жесткие меры. Лишь после того как в стране наступили годы Большого террора, дошла очередь и до него. В НКВД традиционно назвал причинами ареста лидера Алаш-Орды то, что он якобы был «контрреволюционером, националистом, занимался антисоветской деятельностью, поддерживал связи с руководителями антисоветского пантюркистского центра». 26 июля 1937 г. Букейханов был арестован. Ордер на арест и обыск был подписан заместителем наркома внутренних дел М.П. Фриновским и вручен помощнику начальника 4-го отделения 3-го отдела (контрразведывательного) ГУГБ НКВД СССР старшему лейтенанту госбезопасности В.С. Рясному. Архивные документы свидетельствуют о том, что во время обыска на квартире, где проживал Букейханов, в присутствии его дочери Е.А. Садвокасовой была изъята «разная личная переписка» без указания количества и вида документов. Изъятые материалы забрал с собой Рясной, дальнейшая их судьба не ясна, на хранение в архив они не поступали.

После задержания Букейханов был доставлен в здание ГУГБ НКВД СССР, где собственноручно заполнил анкету арестованного. В графе «профессия» он указал «журналист, переводчик»; в графе «социальное происхождение» — «сын казаха»; в графе «партийность» — «член партии кадетов, с 1917 г. — партии «Алаш». на момент ареста — беспартийный». В графе «служба в белых и других контрреволюционных армиях. участие в бандах и восстаниях против советской власти» — «как председатель Алаш-Орды боролся против советской власти до 1920 года»[198].

Несмотря на то, что Букейханов был задержан 26 июля 1937 г., содержался под стражей и допрашивался, постановление об избрании меры пресечения — содержание под стражей — было подготовлено Рясным лишь 7 августа, а утверждено 3 сентября 1937 г. В постановлении было указано: «Букейханов Алихан Нурмухаметович достаточно изобличался в том, что он являлся контрреволюционером, националистом и проводил активную антисоветскую, националистическую работу и имел контрреволюционные связи с руководителями антисоветского пантюркистского центра»[199].

8 сентября 1937 г. заместитель начальника 3-го отдела ГУГБ НКВД майор госбезопасности Пассов утвердил обвинительное заключение по следственному делу Букейханова. 25 сентября 1937 года обвинительное заключение утвердил прокурор СССР А.Я. Вышинский[200].

26 сентября Букейханову под расписку была вручена копия обвинительного заключения о предании его суду Военной коллегии Верховного суда (ВК ВС) СССР. Вероятно, Букейханов надеялся на объективное и справедливое рассмотрение уголовного дела, т. к. его судьбу решал суд, а не внесудебные органы, такие как Особое совещании при НКВД или пресловутая «тройка». Однако его надежды не сбылись.

27 сентября 1937 г. в Москве в 11 часов началось закрытое судебное заседание. Вся процедура рассмотрения дела, в том числе оглашение приговора, заняла всего 20 минут. После обязательной процедуры удостоверения личности подсудимого председатель суда — диввоенюрист Голяков спросил у Букейханова, вручена ли ему копия обвинительного заключения по делу. Подсудимый ответил удовлетворительно. Были разъяснены его права и объявлен состав суда. Букейханов никаких ходатайств, а также отвода составу суда не заявлял. Секретарь огласил обвинительное заключение. Председатель разъяснил подсудимому сущность предъявленного обвинения и спросил, признает ли он себя виновным. На это Букейханов ответил, что «виновным себе признает частично». Председатель огласил показания Букейханов, в которых приводились его слова о том, что он до последнего времени оставался контрреволюционером-националистом. А также о том, что он не мог и не может «быть сторонником советской власти», оставаясь верным своим алаш-ордынским идеям, за которые боролся с советской властью. Букейханов подтвердил эти свои показания. После этого подсудимому было предоставлено последнее слово, и он заявил, что «советскую власть не любит, но признает»[201].

Суд удалился на совещание, которое заняло несколько минут. По возвращении председатель огласил вердикт — приговорить Букейханова к расстрелу с конфискацией всего лично принадлежавшего ему имущества. Приговор был окончательным и на основании Постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г. подлежал немедленному исполнению[202]. В И часов 20 минут судебное заседание было закрыто[203].

Приговор о расстреле Букейханова был приведен в исполнение в Москве в тот же день[204]. В архивном уголовном деле нет указания о месте его захоронения. Однако по сложившейся в тот период практике жертв политических репрессий хоронили на территории Донского кладбища. Поэтому с большой вероятностью можно предполагать, что тело Букейханова покоится именно там.

После смерти И.В. Сталина в Советском Союзе началась реабилитация жертв политических репрессий. 13 апреля 1957 г. дочь Букейханова Е.А. Садвокасова направила заявление на имя главного военного прокурора СССР с просьбой сообщить ей информацию об отце, о судьбе которого в течение 20 лет ничего не было известно. Одновременно она просила пересмотреть его дело и сообщить результаты[205].

Механизм советского бюрократического аппарата проворачивался медленно. Началась проверка по архивному уголовному делу: сбор дополнительной информации об обстоятельствах делах, справедливости выдвинутых обвинений, степени вины участников. Более чем через месяц после поступления обращения Садвокасовой, 27 мая 1957 г., заместитель председателя Военной коллегии Верховного суда СССР направил письма в отдел ЗАГС Исполкома Моссовета, МВД СССР и главному военному прокурору. В них содержалась просьба дать указания ЗАГС о регистрации смерти Букейха-нова, наступившей 16 мая 1938 г., и выдаче его дочери свидетельства о смерти. Таким образом, истинная дата и причина смерти были скрыты, и еще долго дети и внуки Букейханов оставались в неведении о его судьбе.

Почти через год после поступления обращения Садвокасовой архивное следственное дело на Букейханова было направлено из Главной военной прокуратуры военному прокурору Туркестанского военного округа (ТуркВО) с поручением повести по делу проверку, в связи с тем, что «преступная деятельность Букейханова протекала в основном в Казахстане»[206]. Военная прокуратура ТуркВО запросила, какими материалами (кроме архивного следственного дела) располагают КГБ и МВД Казахской ССР. Внимательно изучались и анализировались исторические документы об амнистии в связи с автономией Киргизской ССР (1920) и Постановление Президиума ЦИК «Об амнистии» от 2 ноября 1927 г. В первом из названных документов отмечалось, что «киргизы и трудовое казачество, принимавшие участие в Гражданской войне против советской власти, а также члены и сотрудники бывшего националистического правительства Алаш-Орды за свою прежнюю контрразведывательную деятельность никакому преследованию и наказанию» не подлежали[207] Президиум ЦИК 2 ноября 1927 г. принял постановление в ознаменование десятилетия Октябрьской революции, на основании которого освобождались от дальнейшего содержания под стражей все трудящиеся, осужденные по приговорам судов или административных органов за контрреволюционную деятельность во время Гражданской войны. Одновременно ПИК СССР давал разъяснения Верховному суду СССР о том, что положения Постановления от 2 ноября 1927 г. «Об амнистии» в ознаменование 10-летия Октябрьской революции распространялись «на все контрреволюционные преступления, совершенные трудящимися до 1 января 1923 года»[208].

Военная прокуратура запросила в государственных архивах Алма-Аты, Семипалатинска, Кустаная информацию о деятельности Букейханова как председателя партии «Алаш» и председателя «буржуазно-националистического правительства Алаш-Орды», а также сведения о его работе в Казахстане после разгрома алашордынцев.

Сотрудники Главной военной прокуратуры (ГВП), рассмотрев материалы архивного следственного дела по обвинению Букейханова и материалы проверки, которая велась в 1957–1958 гг. в связи с обращением его дочери, установили, что виновность Букейханова в совершенных им преступлениях материалами дела была доказана. Как отмечалось в документе ГВП, суд в 1937 г. признал Букейханова виновным в том, что, «являясь врагом советской власти, в годы Гражданской войны возглавлял контрреволюционное движение казахской буржуазии и стал во главе контрреволюционного правительства Алаш-Орды. Будучи помилован советской властью, Букейханов продолжал контрреволюционную работу и был связан с другими руководителями контрреволюционного националистического движения». Далее было отмечено, что правительство Алаш-Орды сотрудничало в борьбе с советской властью с Колчаком и башкирским контрреволюционным правительством Валидова. После занятия территории Казахстана Красной армией Букейханов несмотря на то, что был помилован советской властью, не отказался от борьбы против нее. Алашордынцы проводили «националистическую политику, обостряя взаимоотношения между казахским и русским населением». Проживая в Москве, Букейханов встречался со студентами-казахами, говорил о «гибели казахского народа и вел обработку их в националистическом духе»[209]. Особое внимание уделялось тому, что Букейханов в 1914–1915 гг. встречался с А.Ф. Керенским, в 1919 г. — с А.В. Колчаком, которого ознакомил с проектом автономной казахской республики[210]. Подводя итог многомесячному расследованию, представители ГВП сделали вывод: «Жалобу Садвокасовой Е.А. о пересмотре дела Букейханова Алихана Нурмухамедовича оставить без удовлетворения»[211].

Прошло еще более 40 лет. В СССР шла перестройка, активно работала Комиссия по реабилитации жертв политических репрессий, куда с просьбой пересмотреть архивное уголовное дело и обратился в начале 1989 года один из родственников Букейханова — Р.А. Букейханов. На этот раз материалы рассматривал лично генеральный прокурор СССР А.Я. Сухарев. И апреля 1989 г. Сухарев вынес в порядке надзора постановление, в котором просил Пленум Верховного суда СССР отменить приговор ВК ВС СССР от 27 сентября 1937 года[212]. 16 мая 1989 г. Пленум Верховного суда СССР под председательством и. о. председателя Верховного суда СССР А.М. Филатова рассмотрел протест генерального прокурора СССР по делу Букейханова. Заслушав доклад члена Верховного суда СССР В.Б. Белявского и выступление и. о. генерального прокурора СССР О.В. Сороки. Пленум пришел к выводу о необходимости поддержать протест. Пленум отметил, что, во-первых, обвинение Букейханова в антисоветской деятельности было основано лишь на его показаниях на предварительном следствии. На судебном заседании Букейханов вину свою признал частично. Доказательств же его виновности приговор не содержал, какие-либо свидетели во время следствия и на суде не допрашивались. Во-вторых, в деле не имелось и иных объективных данных, свидетельствовавших как о наличии в Казахстане и в Москве так называемого террористического центра, так и об антисоветской деятельности Букейханова после 1920 г. В-третьих, осужденные по другим делам за участие совместно с Букейхановым в контрреволюционных действиях Ходжанов, Нурманов, Рыскунов в 1954–1957 гг. были реабилитированы, а уголовные дела на них прекращены. В-четвертых, в соответствии с решением Президиума ВЦИК от 3 июня 1920 г. признано необходимым допустить бывших членов правительства Алаш-Орды к работе в советских органах и категорически запретить их преследование за прошлую деятельность.

Таким образом, Пленум Верховного суда СССР постановил приговор ВК ВС СССР от 27 сентября 1937 г. в отношении Букейханова Алихана Нурмухаметовича отменить и дело о нем прекратить за отсутствием состава преступления[213]. Так, спустя более чем 50 лет после расстрела было восстановлено доброе имя Алихана Букейханова, основателя партии «Алаш» и первого председателя казахского автономного правительства Алаш-Орды.

Рецензия на монографию Султан-Хана Аккулы «Алихан Буксйхан» [214]

Практически все новые независимые государства, обретшие суверенитет в результате распада СССР, стремятся к национальной консолидации, интеграции полиэтнического населения в единое сообщество. Республика Казахстан — не исключение. После того, как 25 октября 1990 г. Верховный Совет Казахской ССР принял Декларацию о государственном суверенитете республики, актуальной задачей региональной интеллектуальной элиты стало исследование деятельности тех, кто еще в начале XX в. боролся за создание независимого Казахстана, стоял у истоков формирования государственности.

Долгое время имя выдающегося казахского государственного и общественного деятеля, ученого, журналиста и переводчика Алихана Нурмухамедовича Букейханова (Букейхана) (1866–1937) было под запретом. Причина заключалась в том, что Букейханов, будучи инициатором формирования казахской общественно-политической партии «Алаш», стремился к созданию независимого Казахстана, был первым председателем автономного правительства Алаш-Орды и в годы Гражданской войны активно боролся против советской власти. Несмотря на политическую амнистию, Букейханов и многие его соратники длительное время находились под негласным контролем органов государственной безопасности и подвергались репрессиям. В итоге большинство их, в том числе Букейханов, были безвинно расстреляны и реабилитированы лишь после смерти И.В. Сталина.

В советской историографии позиция сторонников движения «Алаш» рассматривалась как «контрреволюционнонационалистическая», а деятельность Букейханова оценивалась отрицательно: его обвиняли в «буржуазном национализме» и консерватизме. Ситуация изменилась лишь после того, как в 1990-х годах у исследователей появилась возможность работать с ранее закрытыми архивными документами. Несмотря на публикацию ряда работ о движении «Алаш», деятельность и биография Букейханова оставалась малоизученной.

Алихан Букейхан был незаурядной личностью: общественный деятель, преподаватель, журналист, этнограф, один из лидеров партии «Алаш», комиссар Временного правительства по Казахстану (1917), председатель (премьер-министр) Алашской автономии (1917–1920). Его вклад в общеполитическое развитие человечества сложно переоценить, и очередная, 38-я, сессия ЮНЕСКО, состоявшаяся в Париже в ноябре 2015 года, признала Букейхана «выдающимся деятелем подлинно всемирного масштаба».

Монография Султан-Хана Аккулы[215], посвященная жизни и политической деятельности А. Н. Букейханова представляет собой всего одну публикацию из целой серии книг, изданных НИИ «Алаш» в рамках празднования 150-летия Алихана Букейхана под эгидой ЮНЕСКО.

Говоря об актуальности исследуемой проблемы, сам автор отмечает, что изучение движения «Алаш», самым ярким представителем которого был Букейхан, только начинается. Сейчас, когда архивы открывают доступ к ранее засекреченным документам, появилась возможность по-новому взглянуть на этот этнополитический феномен, охватить масштабы деятельности алашевцев, увидеть истоки современного независимого Казахстана.

Неоспоримой заслугой автора следует назвать подробный анализ жизни, творческой и научной деятельности Букейхана, его влияния на события общегосударственного масштаба и судьбу казахского народа. Султан-Хан Аккулы стал одним из первопроходцев в изучении биографии Алихана Нурму-хамедовича. При написании монографии автор тщательно исследовал труды Букейхана, многочисленные комплексы архивных документов, мемуары и материалы периодической печати.

Автор монографии вводит в научный оборот документы Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ), Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Российского государственного исторического архива (РГИА), Центрального архива (ЦА) ФСБ России, Центрального государственного архива Республики Казахстан (ЦГА РК), Центрального государственного архива Республики Узбекистан (ЦГА РУ) и других государственных архивов Казахстана и России, что позволяет раскрыть ранее неизвестные факты политической биографии Букейханова, дополнить историю создания и функционирования партии «Алаш» и казахского автономного правительства Алаш-Орды.

Работа Султан-Хана Аккулы состоит из двух томов: первый — «Творец истории» — включает две главы, второй — «Завещание» — три главы. В первом томе автор детально исследует биографию Букейханова: говорит о его детских годах, учебе в медресе, русско-казахской школе, Каракаралинском ремесленном и Омском техническом училищах, Лесном институте в Санкт-Петребурге. Далее автор рассматривает жизнь Букейханова после возвращения в Степной край, первые шаги в науке, процесс становления крупного ученого, исследователя Казахского края. Важными этапами в политической биографии Букейханова стали борьба за депутатский мандат (т. 1. с. 480 507). протест против досрочного роспуска I Государственной думы, подписание «Выборгского воззвания» (т. 1. с. 508–548. 586–598). ссылка в Самару (т. 1, с. 599–600).

Второй том содержит три главы, в которых рассматривается жизнь и деятельность Букейханова в «самарский», «алаш-ордынский» и «московский» периоды, охватывающие 1909–1917. 1917–1922 и 1922–1937 годы соответственно. Это время имело решающее значение в воссоздании и становлении современного казахского государства.

Исследуя самарский период, автор на основе документов Самарского областного историко-краеведческого музея им. П. А. Алабина и Центрального исторического архива Санкт-Петербурга показывает, чем занимался, где и кем работал, где и в каких условиях жил Букейханов в первого дня пребывания в первой своей политической ссылке в Самаре (т. 2. с. 7–27). Автор анализирует материалы Самарского губернского жандармского управления, которые свидетельствуют о наблюдении за Буксйхановым, его передвижениями и встречами. в том числе с представителем Верховного совета масонской ложи «Великий Восток народов России» депутатом IV Государственной думы А. Керенским, депутатом Самарской городской и Государственной думы, лидером самарской группы кадетов Н. Гладишем и другими лицами (т. 2, с. 80–82). Автор монографии уделяет существенное внимание вопросу масонства в самодержавной Российской империи и связям Букейханова с самарской группой масонов (т. 2, с. 85–107).

Ценные сведения приводятся в разделе второго тома, посвященном деятельности Букейханова по созданию партии «Алаш», истории взаимоотношений Автономии Алаш с советской властью, а также деятельности Алаш-Орды периода Гражданской войны в 1918–1920 годы, рождению идеи о Великом Туркестане, взаимоотношениях Алаш-Орды с правительством Колчака (т. 2. с. 327–492).

Здесь же содержатся сведения не только о политических преследованиях Букейханова со стороны жандармских подразделений царской России, но и его арестах, высылке, нахождении под надзором советских спецслужб, содержании под стражей, неправедном суде и расстреле. Автор монографии детально исследовал комплекс архивных документов, связанных с политическими репрессиями советской власти в отношении Букейханова, его сторонников и их последующей реабилитацией[216].

В монографии подробно раскрывается механизм деятельности советского партийно-государственного аппарата по преследованию инакомыслящих в СССР (создание органами ОГПУ-НКВД мифической «тюрко-татарской националистической организации», «пантюркистского антисоветского центра», к которым якобы принадлежал Букейханов, арест «участников» этих организаций и их безвинное осуждение). Любые попытки защитить национальные интересы, самосознание в областях и республиках рассматривались как результат деятельности «антисоветских националистических элементов».

Учитывая авторитет Букейханова среди казахского населения, спецслужбы долго не решались принимать в отношении него жесткие меры. Лишь после того как в СССР наступили годы «Большого террора», дошла очередь и до лидера Алаш-Орды: 26 июля 1937 года Букейханова арестовали в связи с тем. что он был «контрреволюционером, националистом. занимавшимся антисоветской деятельностью, поддерживавшим связи с руководителями антисоветского пантюркистского центра». В анкете арестованного в графе «служба в белых и других контрреволюционных армиях, участие в бандах и восстаниях против советской власти» Букеханов записал: «Как председатель Алаш-Орды боролся против советской власти до 1920 года»[217].

27 сентября 1937 года на закрытом судебном заседании в Москве в течение 20 минут было рассмотрено уголовное дело Алихана Букейханова. Он признал себя виновным лишь частично, заявив в последнем слове подсудимого, что «советскую власть не любит, но признает». Суд приговорил Букейханова к расстрелу, который был приведен в исполнение в тот же день[218]. В архивном уголовном деле нет указания о месте его захоронения. Однако по сложившейся в тот период практике жертв политических репрессий хоронили на территории Донского кладбища, поэтому можно предполагать, что тело Букейханова покоится именно там.

При прочтении рецензируемой работы становится очевидна глубокая эмоциональная привязанность автора к изучаемой тематике. Зачастую от научного стиля он переходит к не характерному для подобного труда лирическому нарративу. Использование эмоциональной, оценочной лексики, безусловно, уводит автора от взвешенных академических оценок, отнюдь не способствуя объективации результатов исследования. Обращает на себя внимание и специфическая, восточная, литературная манера изложения материала, изобилующая повторами, постоянными отклонениями в логике изложения, своеобразным хождением по кругу, нетипичная для европейской научной школы.

Следствием вышеуказанного стали фактические неоднозначности и противоречивые утверждения.

Книга Аккулы являет собой яркий пример искусственно сконструированной реальности — создания образа «отца нации». Как ни удивительно, подобно тому, как это происходило в момент распада СССР, ученые из бывших союзных республик продолжают рождать лакированные, «без единого пятнышка», образы национальных героев. Можно, к примеру, вспомнить аналогичное, по сути, жизнеописание азербайджанского национального лидера Алимардана Топ-чибашева[219].

Панегирик в адрес главного героя сменяется публицистически-обличительными и зачастую бездоказательными сентенциями в адрес Советской власти (см., например, с. 68, 71 (т. 1), с. 542–543 (т. 2) — здесь Ленин и Сталин именуются двумя «маниакальными мстителями»)[220].

Оставляют у читателя чувство недоумения и фигурирующие на страницах книги нелогичные аргументы. Например, на с. 71 (т. 1) в качестве аргумента в пользу одновременного окончания юридического факультета Санкт-Петербургского университета Букейхановым и Ульяновым приведен не официальный документ, а некое интервью человека (чье имя мало что говорит читателю), записанное казахским радио «после возвращения из ГУЛАГа в Караганды». Видимо, прозорливый читатель должен угадать, когда произошло это событие и как оно может служить объективным доказательством.

Нелогичность аргументации присутствует и в более серьезных сюжетах: всеми силами подчеркивая «имперско-колониальную» сущность российской власти досоветского и советского периодов, ее стремление всеми силами задавить казахскую интеллектуальную элиту, Аккулы тем не менее на страницах 28–29 (т. 2) с гордостью перечисляет неединичные имена казахских интеллигентов, получивших возможность в годы «кровавого царского режима» свободно учиться «в вузах и средних учебных заведениях Семипалатинска, Омска, Томска, Москвы, Санкт-Петербурга».

Идеологический ориентир на Японию, активно продвигавшую в первой трети XX века идеи объединения тюркского мира под своим началом и началом Турции, а также подчинение интересам масонских орденов, руководимых досточтимыми мастерами, нередко располагавшимися за пределами Российской империи. — все это трактуется автором в комплиментарном ключе. Хочется задать вопрос: если бы в современном Казахстане действовали лидеры, имевшие «поводырей» среди зарубежных коллег, то как бы на это смотрели государственные структуры? Вряд ли бы они бездействовали или восхваляли их деятельность.

Задача автора, увы. зачастую сводится к тому, чтобы заклеймить и обличить советское наследие ровно с той же силой, как это делали советские идеологи и ангажированные ученые, только поменяв полярность. Фактически признавая стремление одной из организаций бывших алашордынцев «Алка» к подготовке вооруженного восстания, Аккулы заявляет, что активисты данной организации поставили такие цели из «опасения о тайных замыслах вождей советской власти по уничтожению автономной самостоятельности национальных республик, прежде всего Казахстана» (т. 2, с. 600–601). Оставим на совести автора заявление о замыслах ликвидации Казахстана как республики, поражает другое: как могли рядовые члены «Алки» знать о неких «тайных (!) замыслах» руководителей Советского государства.

Наибольшее напряжение вызывает посыл сочинения, де-факто имеющий провокационную направленность. На с. 6, И и 104 первого тома оспаривается справедливость современных границ Казахстана («Сегодня Казахстан владеет лишь частью тех территорий, которыми монопольно владели казахские ханства на момент вхождения в Российскую империю» — с. 6; «Узбекской ССР без разумных оснований достались пастбищные угодья…» — с. 104). Не менее провокационно, если не сказать жестче, антироссийски, звучит фраза о «навязанности советской политической конъюнктурой» «стереотипного взгляда на историю взаимоотношений казахского и русского народов и их государств, как “добровольно присоединившихся друг к другу”» (т. 1, с. 6).

Итак, общая негативная оценка российского и советского наследия, отсутствие современных методологических наработок российской, европейской и американской исторической науки[221] и практически полное игнорирование актуальной мировой историографии позволяют констатировать, что болезнь роста казахской научной школой, увы, не преодолена. Идеологические тренды начала 1990-х годов упорно демонстрируют свою живучесть, мешая региональному научному знанию выходить на мировой уровень.

В качестве пожелания хотелось обратить внимание автора монографии на более тщательную подготовку научно — справочного аппарата: написание предисловия, библиографии и составление указателей. Многочисленные и авторитетные концевые сноски не исключают наличия в работе списка источников и литературы. Следует отметить мелкие терминологические неточности — на с. 14 и 15 первого тома автор упоминает некую «русскую империю», а на с. 7 второго — «спецгосархив ФСБ РФ», а также недочеты допечатной подготовки издания — опечатки, ошибки в форматировании.

Несмотря на указанные недостатки, монография вносит существенный вклад в казахстанскую и российскую историографию, в развитие национальной идентичности казахского общества.

Москва — Грозный: проблемы советской модернизации Северного Кавказа в материалах советских спецслужб 1920-х годов[222]

Поликонфессиональный и полиэтничный Северный Кавказ. традиционно находившийся в зоне перекрестного интереса великих держав, в 1920-е годы по-прежнему оставался ареной политических баталий. Масштабная советская модернизация Северного Кавказа стала разворачиваться сравнительно позже, нежели во «внутренних» регионах России, что было продиктовано сложностью и затяжным характером межнациональной, социальной и идеологической борьбы, а также заметным влиянием религиозного фактора и интересом иностранных государств к региону[223].

Этническая пестрота региона обусловила разнообразие проблем и конфликтов, требующих политического урегулирования и последующего его закрепления в нормативных правовых актах. Каждая из противоборствующих сторон предлагала свои основания для интеграции и преобразования общества: шариат (в устах северокавказских лидеров) и светскую модернизацию, по сути, продолжавшую имперский проект интеграции в тело общей российской государственности через массовое образование, новую идеологию и пропаганду новых идей (в представлении большевиков).

В исторических реалиях данного региона столкновение этих двух установок фактически выливалось в противостояние светского и религиозного начал: борьбу за шариатизацию общества или против нее. Именно поэтому любой исследователь, пытающийся «оседлать» кавказский сюжет 1920-х годов, вынужден в большей степени сосредоточиться именно на противостоянии новой власти и национально-религиозных лидеров Северного Кавказа, учитывая при этом гетерогенность местной интеллектуальной элиты, представленной светской национальной интеллигенцией (джадидами) и религиозными лидерами, а также разнонаправленность ее общественных интересов[224]. Как указывает академик В. К. Акаев «…эти парадигмы, отражающие противоположную идеологическую ориентированность национальной интеллигенции и духовенства, не раз столкнутся в бурных политических процессах в Чечне. Аналогичная ситуация складывается в Дагестане, Ингушетии, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии»[225].

Сохранившиеся русскоязычные архивные источники содержат совсем немного сведений о рядовых чеченцах, их жизни и восприятии происходивших перемен, о специфике городской или сельской культуры. Рассматриваемые нами документы в целом не способны восполнить этот пробел, так как выполнены в «государственном» ракурсе: вполне объяснимо, что Москву и советские органы госбезопасности в первую очередь интересовали реальные и потенциальные угрозы, способные помешать реализации грандиозных большевистских замыслов.

С другой стороны, анализируемые нами неопубликованные, сохранившиеся в Центральном архиве ФСБ Российской Федерации специальные «обзоры положений на восточных окраинах и в сопредельных с ними странах», информационные сводки и аналитические записки по Северному Кавказу, а также «обзоры политического состояния СССР», которые готовились ежемесячно в Информационном отделе ГПУ-ОГПУ СССР в 1922–1929 годы, дают возможность представить, каким виделось северокавказское общество из центра. Кроме того, изучение архивных документов проливает свет на неизвестные страницы деятельности российских спецслужб на новом историческом этапе. Рассматриваемые уникальные материалы также помогают прояснить принципиальные подходы и управленческие методы одного из важных элементов российской государственной машины — Восточного отдела ГПУ-ОГПУ. Постараемся сосредоточить свое внимание не столько на сути противостояния двух проектов обустройства северокавказского социума, сколько на понятийных особенностях, принципиальных подходах к осмыслению северокавказских проблем, характерных для периода 1920-х годов.

С момента установления контроля над основной частью Северокавказского региона в конце 1921 г. в Москву регулярно направлялся информационно-аналитический материал по Северному Кавказу и Закавказью. Особенно часто в центр приходили сведения по самым беспокойным районам Северо-Восточного Кавказа — Чечне и Дагестану[226]. С конца 1922 г. основная нагрузка по сбору и анализу информации по «восточным окраинам» легла на Восточный отдел ГПУ-ОГПУ. В рамках своих полномочий ВО ОГПУ курировал деятельность полномочного представительства ГПУ-ОГПУ по юго-востоку в Ростов-на-Дону, с октября 1924 г. — ПП ОГПУ по Северокавказскому краю (СКК), в состав которого входили 15 областных и окружных отделов[227].

Отличительной особенностью г. Грозного было то, что до апреля 1929 г. он являлся самостоятельной административной единицей[228] — это обосновывалось необходимостью сохранения единства нефтяного хозяйства, расположенного в городе и его окрестностях. Географическое положение Грозного, одной своей частью по рекам Терек и Сунжа примыкавшего к казачьим станицам, другой — к Чечне, создавало угрозу безопасности, особенно нефтепромыслам, которые регулярно подвергались нападениям. Несмотря на то, что Грозный и Чечня были разными административными единицами, у них были и точки соприкосновения. В Грозном располагались административные и партийные организации Чеченской автономной области (автономного округа). На местную администрацию были возложены задачи поддержания порядка на территории нефтепромыслов. Именно в Грозном располагался Чечено-Грозненский окружной отдел ГПУ-ОГПУ, который вел контрразведывательную работу, проводил операции по разоружению, контролировал общественные настроения населения и Чечни, и Грозного, информировал Москву о выявленных потенциальных и реальных угрозах безопасности советской власти в регионе.

По оценке экспертов ГПУ, содержащейся в обзоре № 4 по состоянию на 1 января 1923 г., население Северного Кавказа представляло собой «…благоприятную почву для контрреволюции, носящей национальную и религиозную форму, особенно в пределах трех племен: аварцев, чеченцев и ингушей. Остальные племена: кумыки (а также кази-кумыки), лезгины, даргильцы, осетины и черкесы более развиты и мирны, явления, характеризующие быт первой группы горцев, [здесь] проявляются слабее, так что, в общем и целом, [эти народы] приемлют и сочувствуют соввласти. Но из трудящихся масс до сих пор не выдвинулись администраторы и руководители, и, таким образом, советская власть здесь ФАКТИЧЕСКИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ (так в источнике. — В. X.) и созданные по ее конституции органы на местах заполнены беками, муллами и почетными стариками. Деятельность подобных органов советской власти сводится к определенно отрицательным результатам: не проводя в жизнь ни одного из мероприятий соввласти они в то же время занимаются настоящим грабежом населения, все незаконные поборы приписывая соввласти»[229].

В январе 1923 г. ГПУ отмечало, что в Чечне повсеместно организовывались шариатские отряды и суды под предлогом, что на местах отсутствовала власть, необходимая для защиты населения от самоуправства. Кулачество и духовенство вели агитацию о неприемлемости советской власти в Чечне вследствие ее слабости и неспособности установить порядок[230].

Восточный отдел ОГПУ пытался структурировать и выявить закономерности организационных усилий шейхов как наиболее авторитетных выразителей общественного мнения. О деятельности и тактике работы с шейхами в обзорах и аналитике писалось неоднократно. Например, информационная сводка № 11–12, охватывавшая период с 22 декабря 1923 по 5 января 1924 г., заключала, что советская власть шейхами признается приемлемой, но ее характер они мыслят по-своему. Для того чтобы изменить баланс сил в регионе, предлагалось. в частности, опереться на широко использовавшуюся в других регионах практику противопоставления одних религиозных авторитетов другим[231], однако ее результаты здесь были не впечатляющими: «…Таким образом, преследуемые цели Даготделом ОГПУ и ДагЦИКом в области включения деятельности шейхов в самые выгодные для соввласти рамки и дальнейшего превращения его активности с враждебными соввласти шейхами, можно констатировать, в совершенстве не достигнуты… Местные шейхи, некогда враждовавшие между собой, заключают тактическое соглашение между собой, с одной стороны, и с турецким шпионажем, с другой»[232].

В качестве примера подобного соглашения ранее соперничавших групп приводился съезд, состоявшийся с 29 мая по 1 июня 1923 г., на котором сторонники шейха Наджмутдина Гоцинского и шейха Кунта-хаджи собрались «около селения Муни на горе Эсин-Корт (место могилы матери Кунта-хаджи) по случаю похорон дочери Кунта-хаджи, умершей в Константинополе»[233]. На этом съезде «горцев Чечни, Дагестана и Ингушетии, на котором присутствовало около 12 000 человек», мюриды и последователи шейхов, по сведениям работников спецслужб, заявили о совместной подготовке «к происходящему наступлению против русских, для чего… необходимо [было] в течение этих же двух месяцев объединиться»[234]. В этом же контексте объединительных усилий духовных лидеров звучала следующая информация: «3–4 июня [1923 года] в плоскостной Чечне, в селении Урус-Мартан под руководством прибывшего из Турции инструктора состоялся тайный съезд Шейхов, мулл и влиятельных лиц Чечни, где обсуждался вопрос о создании в Чечне национального собрания взамен существующей соввласти»[235].

Подобная консолидация под лозунгами сохранения религии и установления шариата, возрождения имамата (говоря словами московских аналитиков: «шариатской монархии» или «Северо-Кавказской мусульманской республики»[236] — однозначного определения мы в документах не обнаруживаем). — квалифицировалась работниками спецслужб на местах и в центре как «панисламистская деятельность». По оценкам ОГПУ, на всем протяжении 1920-х годов в суннитской среде Северного Кавказа были сильны т. н. панисламистские настроения[237], но каким было конкретное наполнение подобного определения, судя по документам Восточного отдела, установить затруднительно. Можно предположить, что, по мнению наблюдателей, под ней понимались «религиозная воинственность», поддерживаемая шейхами среди чеченского народа и активизация духовных, пропагандистских и военно-организационных связей с исламскими странами, прежде всего с Турцией — тогдашним лидером халифата [238].

Еще одним элементом «панисламистской» угрозы была оживленная деятельность в Чечне и, в особенности, в Дагестане «иттихадистских ячеек среди верхушечных слоев населения в целях агитации за укрепление ислама в массах» с явным антисоветским подтекстом[239]. Речь шла об особом внимании, которое в действительности проявляли к региону деятели азербайджанской партии «Иттихад-Ислам» («Единение ислама»), ставившей своей целью объединение мусульман различных областей бывшей Российской империи в единое государство.

Исследователи отмечают, что на Кавказ регулярно направлялись и представители этой партии: например, С. Эфендиев, установивший связь с предводителями повстанцев, Джабагиевым — в Ингушетии, Али Митаевым — в Чечне и Наджмут-дином Гоцинским — в Дагестане[240]. В начале апреля 1920 г. в с. Урус-Мартан состоялось совещание чеченских предводителей с турецкими офицерами, находившимися во главе с Измаил-пашой во Введенском районе [241]. Местные спецслужбы называли Назарбека Ибрагимова в качестве «руководителя всей шпионской работы на Северном Кавказе, члена ангорского меджлиса, члена ЦК ‘‘Иттихад-Ислам"»[242].

Существенное влияние на процессы модернизации на Северном Кавказе оказывал т. н. политический бандитизм, под которым понимались любые антисоветские проявления, использовавшие в качестве методов борьбы убийства представителей советской власти, разбойные нападения на стратегически важные хозяйственные и государственные учреждения, транспорт и пр. По данным ОГПУ. тактика действия одного из ключевых лидеров региона — Нажмутдина Гоцинского — заключалась в усилении «политического бандитизма»: организации нападений на нефтепромыслы, железную дорогу, красноармейские гарнизоны и терроре партийных и советских работников. От решительного выступления против советской власти Гоцинского удерживал Али Митаев, являвшийся членом Чеченского облревкома[243]. Тем не менее только за ноябрь — декабрь 1923 г. было осуществлено 40 нападений на нефтепромыслы, железную дорогу и красноармейские части. Чеченский ревком был бессилен бороться с политическим бандитизмом без Али Митаева, чем он пользовался для популяризации своего имени[244].

В целях борьбы с этим явлением на Северном Кавказе в 1923–1926 годы регулярно проводились операции по разоружению и изъятию оружия, ликвидации очагов сопротивления[245], что крайне негативно воспринималось горским населением[246].

Вместе с тем после проведения операций по разоружению в Чечне произошел значительный сдвиг в сторону ее советизации, стали массово поступать заявления о вступлении в комсомол. Комсомольские собрания в некоторых случаях превышали по числу присутствовавших сельские сходы. Мусульманское духовенство уменьшило количество критики в адрес комсомола, а в некоторых случаях муллы даже заявляли, что вступление в ряды ЛКСМ не противоречит шариату. В октябре 1925 г. в Чечне каждая ячейка комсомола ежедневно получала в среднем до десяти заявлений. Одной из причин такой тяги в комсомол была возможность получить разрешение на легальное ношение оружия[247]. Это свидетельствовало о том, что в своей деятельности духовные лидеры зачастую руководствовались не чисто религиозными мотивами или абстрактными призывами к «чистоте» веры, а установками секулярно-рационального порядка. Все это давало в руки московских управленцев дополнительные аргументы в работе с местными элитами об истинных целях их деятельности.

Доказательством того, что местное население не собиралось использовать полученное оружие для защиты советских интересов, стала неудачная кампания по призыву горцев в Красную армию, развернувшаяся в ряде районов Чечни во второй половине 1920-х годов. Как отмечалось властями, разъяснительная кампания к призыву в РККА прошла слабо, среди бедноты специальной кампании не проводилось, председатели сельсоветов не вносили в список военнообязанных молодежь из зажиточных семейств и своих родственников. Работники сельсоветов, прежде чем приступить к проведению кампании, обращались за советами к муллам, которые весьма последовательно выступали против вступления горцев в РККА. Выступая против призыва, они ссылались на опыт царской России, «давшей Шамилю слово не брать горцев на военную службу»[248]. Представители мусульманского духовенства рассчитывали добиться замены службы в Красной армии натуральным или денежным обложением горского населения. В некоторых районах Чечни под влиянием агитации мусульманского духовенства собрания горцев выносили резолюции с отказом от военной службы[249].

Исключительную познавательную ценность представляет анализ московскими специалистами сведений, добытых в Северо-Кавказском регионе советскими спецслужбами. В «обзоре № 6 положений на восточных окраинах и в сопредельных с ними странах за июнь — июль месяцы 1923 года» прямо указывалось: «Картина развертывающихся событий в Чечне и Дагестане поучительна в том отношении, что она показывает нам те условия, при которых руководители к/р [контрреволюционных] движений имеют возможность постепенно создать обстановку в крае, близкую к вооруженному выступлению»[250].

Для анализа ситуации на Северном Кавказе в этот довольно сложный для центральной власти период сотрудниками ВО ОГПУ была предложена схема, отражавшая динамику т. и. контрреволюционных усилий местных общественных лидеров, прежде всего наиболее авторитетного «руководителя антисоветского движения на Северном Кавказе» Н. Гоцинского. В схеме выделялись четыре последовательных этапа, которые, по мнению Москвы, были нацелены на «полное отделение от СССР Горского района Северного Кавказа и установление здесь шариатской монархии»[251]. «Обзор № 6 положений на восточных окраинах и в сопредельных с ними странах за июнь — июль месяцы 1923 года» содержал их описание:

Первый этап характеризовался оживлением деятельности по оформлению «ядра, вокруг которого должны были группироваться новые силы».

Второй этап включал в себе элементы информационного противостояния: появлялись слухи о прибытии турецких офицеров и англичан для поддержки скорого восстания населения Чечни.

Третий этап отмечался развертыванием активной организационной работы, пропагандой и призывами к восстанию со стороны многочисленных шейхов.

Четвертый этап ознаменовался объединительными усилиями лидеров, призвавших к консолидации сторонников Гоцинского и Кунта-хаджи, проживавших в Чечне, Ингушетии и Дагестане[252].

Все эти этапы были довольно скоротечны (охватывали 1922 г. и первую половину 1923 г.) и преследовали, по мнению московских аналитиков, далеко идущие цели: «Таким образом, мы стоим перед фактом наличия огромной организации буржуазии, дворянства и духовенства всего Северного Кавказа, обладающей многими тысячами уже сорганизованных, хорошо законспирированных и прекрасно вооруженных (не только винтовками, но и пулеметами и артиллерией) бойцов в виде шариатских полков. Существуют они на средства, собираемые путем самообложения (деньгами, натурой), а также всемерной поддержкой Турции. Это контрреволюционное объединение носит двоякий характер: панисламистский (см. обзор № 3) и националистический. Причем руководителем последней является организация «Вольный горец». Итак, деятельность Гоцинского нужно рассматривать не как явление индивидуальной воли, а как результат известной политики, идущей из-за рубежа, и главным образом из Турции»[253].

Вполне объяснимо, что усилия государственного аппарата должны были быть направлены на устранение угроз «национальной контрреволюции», а для этого следовало ограничить влияние ключевых фигур. Если в 1923 г. представители ОГПУ внимательно отслеживали их деятельность, то уже в первой декаде 1924 г. было принято решение об их задержании. В «Сводке № 2 мероприятий по Северному Кавказу на 10 марта 1924 года» содержалось предложение ПП ОГПУ по юго-востоку России в адрес Комиссии НКВД по административным высылкам о проведении «в широких размерах (до 20 человек. — В. X.) высылки общественно опасных элементов Северного Кавказа». В качестве таковых были намечены следующие общественно значимые фигуры:

1) Гоцинский — глава всего контрреволюционного движения на Северном Кавказе;

2) Али Митаев — центральная фигура антисоветского движения в Чечне;

3) Хусейн Эффенди — турецкий резидент;

4) Атаби Шамиль — тесно связанный с Гоцинским и Хусейном Эффенди;

5) Бело-Ходжи — организатор боевых отрядов по подготовке восстания;

6) Кехурза — член Северокавказского комитета «Иттихад-Ислам»;

7) Шата Истамулов — командующий вооруженными отрядами Гоцинского;

8) Идрис Алмазов — «член панисламистского» комитета;

9) Полковник Дагагуев — связан с Гоцинским и Северо-кавказским комитетом «Иттихад»;

10) Сеид-Хакял оглы — резидент Турции;

11) Эффендиевы Юнус и Ахмед — видные деятели партии «Иттихад»[254].

Противодействие общественному влиянию кавказских лидеров, не желавших сотрудничать с новой властью в нужном направлении, было далеко не единственной задачей центра. В процессе модернизации решались многие сложные вопросы, например, размежевание земли и изменение административных границ, что зачастую создавало новые очаги социальной напряженности. Так, после размежевания земли и установления границы осенью 1925 г. между Грозненским нефтепромысловым районом и Чеченской автономной областью промысловые рабочие городки оказались на территории Чеченской области. В связи с этим рабочие говорили о том. что скоро городки будут не рабочими, а городками чеченских мулл и антисоветски настроенных социальных групп[255].

Важным этапом модернизации на Северном Кавказе, а также национально-государственного строительства Чечни и Северной Осетии стал период 1928–1929 годов, когда происходило объединение Чечни, г. Грозного и Сунженского округа в единую Чеченскую автономную область, а г. Владикавказ был передан Северной Осетии. ОГПУ через Восточный отдел и ПП ОГПУ по СКК внимательно следило за политическими настроениями разных групп горского и русско-казачьего населения в Ингушетии, Северной Осетии и Чечне в связи с административно-территориальными преобразованиями и информировало И.В. Сталина. ОГПУ сообщало о том, что национальное руководство Ингушской автономной области, считая решение «ущемляющим жизненные национальные интересы Ингушетии», «оскорблением революционных чувств ингушского народа» и особенно упирая на то, что решение СКК о Владикавказе было вынесено без всякого участия и предварительного согласования с ингушской советской и партийной организацией, заняло резко отрицательную позицию, встав во главе движения протеста, охватившего все слои ингушского населения, обращалось к центру с просьбой об отмене решения крайкома ВКП(б)[256].

Основная масса казачества одобряла решение о присоединении Сунженского округа к Чечне, особенно с переходом к последней Грозного («город не даст нас в обиду»). Наряду с этим часть казачества, в том числе отдельные бедняки и середняки, проявляли боязнь, что с присоединением Сунжи к Чечне чеченцы отберут их земли, их выселят или в лучшем случае никакого улучшения в их жизни не произойдет[257].

Решение края о передаче Грозного и Сунженского района Чечне вызвало в среде чеченской интеллигенции волну общественной активности и размышлений о будущем региона. Недостаток кадров национальных работников давал надежду той части интеллигенции, которая в свое время была отстранена от руководства, вернуться к власти. Вопрос об объединении Чечни с Ингушетией встречал среди национальной интеллигенции все меньше сторонников, вместо этого усиливались разговоры о своевременности постановки вопроса о присоединении к Чечне Хасавюртовского округа Дагестана, смежного с Чечней, населенного чеченцами. Русские рабочие, проживавшие в Грозном, первоначально протестовавшие против объединения из-за боязни массового проникновения на производство местных жителей, после проведении разъяснительной кампании относились к решению края положительно. Однако в целом разговоры о возможном ущемлении взаимных интересов русского и чеченского населения и об обострении межнациональных отношении не утихали[258].

Итак, за завоеванием северокавказских территорий последовал этап советского мира, затем политика советской социальной инженерии и модернизации. Трудно не согласиться с мнением специалистов о том. что «советское упорядочение Кавказа не может быть названо «гармоничным и непротиворечивым»: слишком много соперничающих интересов и локальных проблем необходимо было переплавить внутри этого исторического проекта, который сам соткан из различных политических идеологем и управленческих принципов…» [259].

Развитие и усугубление национальных антагонизмов в смешанных по национальному составу населения районах (особенно между русскими и горцами в районах Ингушетии, Чечни, Северной Осетии, Адыгейско-Черкесской и Карачаево-Черкесской областях) вследствие административно-территориальных преобразований на всем протяжении изучаемого периода было одной из ключевых проблем модернизации на Северном Кавказе в 1920-е годы. Вкупе с иными социально-идеологическими и экономическими факторами и усиленным антисоветским воздействием извне все это становилось питательной средой для массового и точечного сопротивления советским нововведениям, сопротивления, приобретавшего самые разнообразные формы — от т. н. политического бандитизма до «восточной контрреволюции».

Идеологическое противостояние-разграничение проходило по линии светского и исламского начал. Очевидно, что в тех исторических условиях основания для союза Москвы и Грозного могли быть только светскими с учетом исламской специфики, как ее понимало тогдашнее советское руководство. Как мы видим из рассмотренных документов, наблюдатели из ОГПУ сосредотачивались прежде всего на выявлении внешнего влияния на «мусульманский» мир Кавказа в виде весьма размытой «панисламистской» составляющей. Вероятно, они не считали региональных лидеров вполне способными самостоятельно решать вопросы государствообразующего характера. Азербайджанская «Иттихад-Ислам», турецкая элита, не оставлявшая надежд на продвижение своих интересов в указанном регионе, находились в центре постоянного внимания советских спецслужб, и именно им приписывалась ведущая роль в активизации деятельности ключевых общественно значимых фигур Северного Кавказа. Мы видим, что в аналитических обобщениях внешний фактор превалировал над осмыслением сугубо внутренних проблем. С одной стороны, это существенно облегчало их объяснение, с другой — затягивало узел кавказских проблем еще туже.

Вместе с тем очевидно, что в тот исторический период исламская конфессиональная доминанта сама по себе не была способна обеспечить объединение и модернизацию северокавказского общества из-за полиэтничности и поликонфес-сиональности региона, отсутствия исторической традиции общей государственности, а также ввиду советской догматической установки на вытеснение религии из всех сфер общественной деятельности, активным проводником которой являлся Восточный отдел ГПУ-ОГПУ.

Можно также с уверенностью утверждать, что опыт, обретенный большевистским руководством на этой «восточной окраине» самым серьезным образом повлиял на восприятие всех российских мусульман и их идейных лидеров, усиливая негативный эффект и подозрительность в отношении национально-религиозных элит в пределах всего Советского Союза.

Этноконфессиональная ситуация в Чечне 1920-х годов: аналитический опыт спецслужб Советской России[260]

К ситуации в сфере этноконфессиональных взаимодействий в регионах Северного Кавказа давно приковано внимание специалистов российской и зарубежной исторической школы. Многоликость национально-религиозного ландшафта и нелинейность процессов вхождения региона в «тело» российской государственности ставят перед исследователями массу трудноразрешимых вопросов. Одним из таких вопросов является сюжет укрепления новой, большевистской, власти в Северо-Кавказском регионе, и, в частности, в Чечне: какие внутренние и внешние факторы и структуры наиболее активно влияли на конфигурацию обстановки в национально-религиозной среде в 1920-е годы? Какие понятийные и аналитические категории использовались управленцами для описания ситуации на Северном Кавказе?

Источники.

При ответе на эти вопросы авторы будут опираться на оригинальные материалы ОГПУ, результирующие деятельности Информационного[261] и Восточного отделов[262]. Прежде всего это опубликованные ежемесячные обзоры политико-экономического состояния РСФСР (СССР) за 1922–1928 годы, подготовленные Информационным отделом (ИНФО) ГПУ-ОГПУ на основе данных, поступавших из территориальных органов безопасности, дополненных материалами Секретного, Контрразведывательного, Восточного, Особого и Транспортного отделов ГПУ-ОГПУ. Они были предназначены для руководителей партии, исполнительной власти и органов безопасности в центре и на местах.

В рамках избранной темы особый интерес представляет раздел данных документов, именовавшийся «Национальные восточные республики и автономные области» или «Восток», внутри которого, в том числе, освещалась ситуация в «национальных районах Северокавказского края»[263], «Дагестане», «Закавказье» и пр. Информация о событиях в Чечне содержалась в разделе «Горская область», с 1923 г. фигурирует подраздел «Чечня»[264].

Наиболее универсальными по содержанию и объемным информационным продуктом работы Восточного отдела ОГПУ были ежемесячные (иногда готовившиеся два раза в месяц) «информационные сводки по восточным окраинам СССР и сопредельным с ними странам». Практика составления обзоров фиксируется с начала 1923 г. В них представлялась информация, структурированная в небольшие подразделы в соответствии с проблемно-географическим принципом. Изложение начиналось с анализа общей геополитической ситуации в пограничных восточных странах (раздел именовался «Общее положение на Востоке»), затем обобщались материалы по «восточным» республикам и автономиям СССР, отдельно могли раскрываться сюжеты, связанные с социально-политической активностью мусульманского духовенства как застрельщика антисоветской работы[265]. Северокавказская ситуация нередко освещалась в нескольких подразделах обзоров Восточного отдела, часто фигурировали темы «О влиянии Турции на ситуацию на Кавказе», «Национальные республики и автономные области Северного Кавказа» и пр. Материалы данной группы документов вводятся в научный оборот впервые.

В обоих случаях форма подачи документов, их содержание свидетельствуют о высоком уровне их подготовки, так как их адресатами выступали партийные и советские лидеры самого высокого уровня.

В глазах сотрудников ОГПУ нараставший в регионе в первой половине 1920-х годов клубок социальных, этноконфессиональных противоречий классифицировался как «восточная националистическая контрреволюция», целью которой являлось вооруженное сопротивление новой власти. Для анализа ситуации на Северном Кавказе ими была предложена трактовка, отражавшая динамику контрреволюционных усилий местных общественных лидеров, прежде всего наиболее авторитетного руководителя «антисоветского движения на Северном Кавказе» Наджмутдина Гоцинского, последователей других крупных шейхов — Али Митаева, Кунта-хаджи Кишиева и других.

Контрразведчики выделяли четыре последовательных этапа, которые были нацелены на «полное отделение от СССР Горского района Северного Кавказа и установление здесь шариатской монархии». Стоит отмстить, что Восточный отдел подчеркивал двойственный характер «восточной контрреволюции» — панисламистский и националистический.

Этапы формирования «восточной националистической контрреволюции» в Чечне выглядели следующим образом[266]:

1. Оформление «ядра, вокруг которого должны были группироваться новые силы». Развертывание организационной работы (съезды, совещания и пр.) со стороны мулл и шейхов по подготовке к вооруженному выступлению против советской власти. Агитация религиозных лидеров, призвавших к консолидации сторонников Н. Гоцинского и Кунта-хаджи, проживавших в Чечне, Ингушетии и Дагестане.

2. Налаживание контактов с Турцией, готовой поддержать антибольшевистское восстание народов Северного Кавказа и Закавказья.

3. Поддержка системы мусульманского образования как инструмент влияния, формирования кадровой базы вооруженного выступления.

Рассмотрим, что являлось наполнением каждого этапа.

Организационная работа

Боязнь открытого вооруженного выступления против советской власти толкала работников ОГПУ к плотному изучению ситуации в регионе, отслеживанию деятельности наиболее крупных, общественно значимых фигур и их связей с зарубежьем. В Чечне именно лидеры общественного мнения (прежде всего религиозные авторитеты), а нс партийные организации и движения становились центром формирования антибольшевистских настроений.

Подобные идеи распространялись и подогревались шейхом Али-Митаевым, шейхом Гоцинским, шейхом Мухаммад Амином Ансалтинским и известным чеченским муллой Бело-Хаджи. Религиозные деятели стремились объединить мусульманское духовенство и примирить враждующих шейхов с целью совместного противодействия большевизации Северного Кавказа. Известно, что контрразведка рассматривала Гоцинского как наиболее крупного военного руководителя повстанческого движения на Кавказе, могущего стать независимым от Москвы политическим руководителем. Центром контрреволюционного движения Чечни и Дагестана ВО ОГПУ считал 2-й участок Веденского округа, где проживал Гоцинский[267].

Мусульманское духовенство и влиятельные лица беспрерывно проводили съезды и совещания в мечетях, стимулируя рост религиозности населения, объединительные тенденции. Работниками ОГПУ тщательно выяснялись обстоятельства проведения съездов, совещаний, встреч с местным населением и приезжими, в особенности из Турции. Заглянем в обзоры: «В Чечню приехал внук Шамиля — Саид Бей и член турецкого Меджлиса Назарбек Ибрагимов с тремя соратниками»[268] ; «17–18 марта 1923 года в селении Киндергай Веденского округа состоялся съезд влиятельных лиц Горной Чечни. На съезде под руководством Гоцинского обсуждался вопрос по подготовке восстания»[269]. В Дагестане в начале июня 1923 года состоялся съезд, на котором присутствовало 12 тысяч последователей шейха Кунта-хаджи из Чечни, Дагестана и Ингушетии. На съезде муллы, мюриды и шейхи призывались к укреплению религии и сплочению вокруг себя населения для предстоящей борьбы под руководством вождя Гоцинского «за освобождение русских мусульман»[270].

Любые формы консолидации находились под неусыпным контролем. В обзоре 1923 г. говорилось, что «появилось религиозное течение мюридизма, стремившееся примирить суннитов и шиитов». В Ингушетии развивался женский мюридизм, созданный по образцу мужского: в некоторых селениях ячейки насчитывали до 220 женщин-мюридок[271]. Была выявлена тенденция к сплочению среди враждебных советской власти нацгруппировок[272].

6 марта 1924 г. состоялся съезд мюридов Каим-хаджи в с. Шара-Аргун. Председательствовавший на съезде Каим-хаджи указывал на приезд представителей из Англии, с которыми предложил подписать соглашение. Присутствовавшие на съезде кунтахаджиевцы, призвавшие присутствовавших ориентироваться на советскую власть, были обвинены в большевизме. В ответ последователи Кунта-хаджи Кишиева демонстративно покинули съезд[273].

По мнению наблюдателей, весной 1924 г. «центр контрреволюции» был сосредоточен в Горной Чечне, а движение, носившее ранее «панисламистский характер, весной 1924 г. было направлено в сторону создания самостоятельных национальных единиц (эмирств)»[274].

Подытоживались результаты аналитической работы в одном из докладов Восточного отдела: «Картина развертывающихся событий в Чечне и Дагестане поучительна в том отношении, что она показывает нам те условия, при которых руководители контрреволюционных движений имеют возможность постепенно создать обстановку в крае, близкую к вооруженному выступлению. В первом периоде деятельности Гоцинского как главного руководителя антисоветского движения на Северном Кавказе, отмечается его объезд своих старых сподвижников-мюридов и вербовка новых, чем было создано первое ядро, вокруг которого должны были группироваться основные силы»[275].

Турецкое влияние

Возрастающее контрреволюционное движение в Чечне, а также в других регионах Северного Кавказа, по мнению ОГПУ, имело поддержку извне. В докладах отмечалось, что Турция в лице своих агентов непосредственно участвовала в движении на Кавказе, направленном на ликвидацию Советской власти и укрепления здесь своего экономического и политического влияния. Так, в августе 1922 г. на границе Чечни и Дагестана состоялся съезд «контрреволюционных деятелей», на котором присутствовали и турецкие офицеры. По данным ВО ГПУ, в Чечне при поддержке турок велась подготовка к восстанию, вся ее территория была разбита на наибства (наместничества), для управления которым были намечены определенные лица[276].

ВО ОГПУ отмечал массовое паломничество горцев, в особенности мусульманского духовенства, к Али Гаджи Акушинскому, имевшему связь с ангорским (турецким) правительством. Именно он в 1920–1921 гг. обращался к Ангоре (Анкаре) от имени «глав» правительства Северного Кавказа с просьбой о присоединении Дагестана к Турции. Восточный отдел считал Акушинского лидером «панисламистского» движения в Дагестане и подчеркивал, что «установлено существование и работа ряда ячеек панисламистской организации, в которые входило преимущественно мусульманское духовенство, настроенное резко против советской власти. Резиденция панисламистской организации находилась в Темирханшуре, таковые имелись и в Самурском, Андийском и других округах Дагестана»[277].

По данным ОГПУ, Гоцинский и Каим-хаджи вели переговоры с турецкими агентами и русским генералом Рогожиным о сформировании частей и о прибытии некоторых из них[278].

Как говорилось в обзоре 1923 г., «Турция оказывает широкую помощь военными инструкторами и агитаторами. Рельеф местности дает возможность проводить любую организационную работу, не опасаясь не только активного вмешательства советской власти, но даже глубокого наблюдения с ее стороны»[279].

Вывод наблюдателей был неутешительным: «…мы стоим перед фактом наличия огромной организации буржуазии, дворянства и духовенства всего Северного Кавказа и обладающую многими тысячами уже сорганизованных, хорошо законспирированных и прекрасно вооруженных (не только винтовками, но и пулеметами и артиллерией) бойцов в виде шариатских полков. Существуют они на средства, собираемые путем самообложения (деньгами, натурой), а также всемерной поддержкой Турции. Это контрреволюционное объединение носит двоякий характер: панисламистский и националистический»[280].

Мусульманское образование

Непрекращавшееся антисоветское движение во второй половине 1920-х годов все больше принимало религиозные формы. Особую активность в этой области проявляли шейхи Али Гаджи Акушинский и Магомед Али Аджи, стремившиеся для укрепления религии среди населения организовывать и поддерживать широкую сеть шариатских школ. В Хасавюртинском округе пользовался большим авторитетом и успешно вербовал среди населения мюридов (по непроверенным сведениям, их число доходило до трех тысяч человек) Магомед Али Аджи, сторонник Гоцинского.

В июле 1924 г. ИНФО ОГПУ отмечал развитие деятельности мусульманских духовных школ, число которых на Северном Кавказе достигало 2000, в то же время здесь насчитывалось лишь 220 плохо оборудованных советских школ. В сельских общинах, в примечетских школах обучалось не менее 40 тысяч учащихся [281].

С 5 по 7 августа 1925 г. в Адыгейско-Черкесской автономной области прошел съезд мусульманского духовенства, в работе которого участвовало 124 человека. На съезде обсуждались вопросы о создании своего духовного управления и методов преподавания в предполагаемой к открытию духовной школы медресе, а осенью, по следам мероприятия, начался сбор пожертвований на постройку медресе[282].

Особенно негативно расценивалось то, что борьба мусульманского духовенства за расширение сети религиозных школ обычно сопровождалась агитацией против советских школ. Местами эта агитация имела успех, приводя как к сокращению числа учащихся в советских школах и переходу их в религиозные, так и открытию новых медресе (Дагестан, Чечня, Ингушетия, Карачай, Черкесия, Кабарда), велся сбор средств с населения на религиозные нужды и содержание духовенства (Чечня, Черкесия, Кабарда)[283].

В заключении можно отметить, что сопротивление новому режиму приобретало разнообразные формы и получало различные политические ярлыки: от «политического бандитизма» до «восточной националистической контрреволюции» и «панисламистских» устремлений национальнорелигиозных лидеров.

Общественно-политическая консолидация населения под лозунгами сохранения религии и установления шариата, возрождения имамата, «шариатской монархии» оценивалась работниками спецслужб как «панисламистская деятельность». Однако, что именно подразумевалось под «панисламизмом», доподлинно не знал никто. У сотрудников ОГПУ не было ясности в понимании целей, которые якобы ставили перед собой местные «панисламисты»: было ли это возрождение имамата, «шариатской монархии» или организация некоей «Северокавказской мусульманской республики»?

На основании рассмотренных нами документов можно сделать вывод о том, что под «панисламизмом» в Чечне и на Северном Кавказе вообще ОГПУ понимало «религиозную воинственность», поддерживаемую духовными лидерами чеченского, дагестанского народов, и активизацию идейнопропагандистских и военно-организационных связей элиты с Турцией.

Особое внимание спецслужб к фактору внешнего влияния на ситуацию на Северном Кавказе говорит, кроме прочего, о том, что Москва считала региональных лидеров не способными самостоятельно решать вопросы государствообразующего характера.

Наконец, религиозная оболочка была одним из тактически возможных инструментов сопротивления новациям Советской власти. После массового разоружения населения Чечни идеологические «сражения» разворачивались за партами советских школ и медресе.

Социально-экономическое развитие города Грозного в 1920-е годы в материалах ГПУ-ОГПУ СССР[284]

В настоящем разделе, подготовленном на основе документов Центрального архива ФСБ России (специальные «обзоры положений на восточных окраинах и в сопредельных с ними странах», информационные сводки и аналитические записки по Северному Кавказу, авторство которых принадлежит работникам Восточного отдела ОГПУ, а также «обзоры политического состояния СССР», которые готовились ежемесячно в Информационном отделе ГПУ-ОГПУ СССР в 1922–1929 годы), мы проанализируем, каким образом в аналитических документах центральных органов контрразведки освещалось социально-экономическое и политическое положение в Грозном в 1920-е годы. Помимо оригинальных фактов и оценок, содержащихся в предлагаемых источниках, изучение данного комплекса неизвестных и опубликованных архивных документов проливает свет на деятельность российских спецслужб в этом регионе на новом историческом этапе.

После революции 1917 г. Грозный и грозненские нефтепромыслы по вполне понятным причинам стали ареной соперничества различных политических сил. В феврале 1918 г. грозненских нефтепромыслах был введен рабочий контроль, по решению Грозненского совета все запасы нефти объявлены национальным достоянием[285]. Однако процессы советизации и организация работ на нефтепромыслах были сорваны Гражданской войной и переходом Грозного в ноябре 1918 г. под контроль Белого движения. Лишь после утверждения большевиков в городе в марте 1920 г. началось восстановление нефтепромыслов усилиями центральных и региональных органов власти и производственников[286].

Отличительной особенностью города Грозного в 1920-е годы было то, что до апреля 1929 г. он являлся самостоятельной административной единицей[287], не входившей в состав Чеченского автономного округа. Подобное положение обосновывалось необходимостью сохранения единства нефтяного хозяйства, расположенного в городе и его окрестностях, так как географическое положение Грозного, примыкавшего одной своей частью по рекам Терек и Сунжа к казачьим станицам, другой — к Чечне, угрожало его безопасности. Как подчеркивают современные чеченские исследователи, «объективно оценивая низкий уровень экономического развития Чечни и Ингушетии, руководители центрального аппарата делали ставку не на всеобщий подъем народного хозяйства региона, а на создание очагов промышленного развития (Грозненский нефтерайон), вокруг которых в дальнейшем должны были наращивать темп процессы индустриализации»[288].

Как мы покажем далее, процесс технической и социальной модернизации был нелинейным и сопровождался различными противоречивыми явлениями. По мнению ОГПУ, на положение Грозного как стратегически важного социально-экономического и политического регионального субъекта в 1920-е годы оказывали влияние процессы национального размежевания и административно-территориальные реформы, проходившие в этот период на Северном Кавказе, деятельность повстанческих отрядов в Чечне (в советской историографии она именовалась «политический бандитизм»), операции по их разоружению, негативное отношение мусульманского духовенства к советской власти, национальный антагонизм, а также различные слухи, распространявшиеся среди населения.

В этой ситуации критически важным было администрирование противоречивых процессов, протекавших в регионе. Выстраивание управленческой вертикали с ориентацией на Москву было невозможно без укоренения в Грозном советских и партийных органов, а также структур, обеспечивавших внутреннюю безопасность. Широко известно, что именно в Грозном располагались административные и партийные организации Чеченской автономной области (автономного округа), на которые были возложены задачи поддержания порядка на территории нефтепромыслов. В круг обязанностей Чечено-Грозненского окружного отдела ГПУ-ОГПУ входили: борьба с повстанческими отрядами, не признававшими советскую власть, противодействие «контрреволюционной» деятельности мусульманского духовенства, проведение операций по разоружению, контроль за общественными настроениями жителей Чечни и Грозного (в первую очередь рабочих объединения «Грознефть») и в целом информирование Москвы о выявленных потенциальных и реальных угрозах безопасности советской власти в регионе.

Ситуация на Северном Кавказе, в понимании аналитиков ГПУ-ОГПУ в регионе и в центре, подчинялась единой логике развития «восточной контрреволюции» на бывших имперских окраинах (Кавказ, Крым, Туркестан). В своем первом циркуляре 1922 г. Восточный отдел ОГПУ прямо указывал на экономическую подоплеку этого процесса: «Характерным признаком этой национальной и религиозной революции является стремление к отделению от Советской Федерации окраин — районов основных жизненных источников ее хозяйства, таких как уголь, нефть, железо, хлопок и т. п. Вдохновляется она в этом направлении империалистическими державами и господствующими классами, возглавляющими национально-освободительное движение этих стран»[289].

Кавказские реалии при этом имели свою явную специфику, связанную с особой ролью духовных лидеров — шейхов — как ключевых лидеров национально-религиозного движения, исторической памятью широких слоев горского населения о попытках создания собственной государственности, построенной на основе шариата (имамат Шамиля). «Кавказ вошел в полосу революции под флагом национально-религиозного уклона и мощного влияния на местах духовенства, шариатизма», — писали работники контрразведки[290].

Специально созданный для работы против «восточной контрреволюции» в июне 1922 г. Восточный отдел ОГПУ пытался структурировать и выявить закономерности организационных усилий мусульманского духовенства, в первую очередь шейхов как наиболее авторитетных выразителей общественного мнения. О работе с шейхами, се тактике в обзорах и аналитике писалось неоднократно. Например, информационная сводка № 11–12, охватывавшая период с 22 декабря 1923 по 5 января 1924 г., заключала, что советская власть шейхами признается приемлемой, но се характер они мыслили по-своему. Для того чтобы изменить баланс сил в регионе, предлагалось, в частности, опереться на широко использовавшуюся в других регионах практику противопоставления одних религиозных авторитетов другим, однако ее результаты здесь были не впечатляющими.

В начале 1920-х годов своим основным противником в Грозном ОГПУ именовало шейха Н. Гоцинского, вооруженные отряды которого нападали на нефтепромыслы, железную дорогу, красноармейские гарнизоны, представителей власти. От решительного выступления против советской власти Гоцинского, как отмечалось выше, удерживал Али Митаев, являвшийся членом Чеченского облревкома. Необходимо подчеркнуть, что Чеченский ревком был бессилен обеспечить безопасность Грозного и нефтепромыслов без участия Али Митаева, чем он пользовался, по мнению ОГПУ, для популяризации своего имени. Контрразведка подчеркивала, что репрессии, проведенные против населения Чечни и Ингушетии. давшие вначале успешные политические результаты, пришлось приостановить ввиду ответного усиления т. н. политического бандитизма, т. е. точечных, де-факто разбойных, нападений со стороны противников нового режима[291].

По мнению сотрудников ГПУ-ОГПУ, мусульманское духовенство на Северном Кавказе представляло серьезную угрозу для безопасности региона. Контрразведка пыталась выявить связи мусульманского духовенства с турецкими эмиссарами, собирала информацию о легальных и нелегальных съездах шейхов, мулл и влиятельных лиц Чечни, на которых присутствовали, в том числе, Кайм-хаджи, Н. Гоцинский, Али Митаев и обсуждались вопросы создания в Чечне национального собрания взамен существующего строя, необходимости освобождения мусульман от советской власти[292].

Архивные документы свидетельствуют, что ГПУ-ОГПУ держало в фокусе своего внимания важное в стратегическом отношении объединение «Грознефть», контролировало общественные настроения рабочих, обеспеченность их продуктами питания и предметами первой необходимости и информировало об этом Сталина, а также высшее политическое руководство СССР. Анализ архивных документов позволяет проследить динамику изменений настроений рабочих «Грознефти» в 1920-е годы.

Так, по данным ГПУ, в конце 1922 — начале 1923 гг., благодаря налаженной деятельности предприятий «Грознефти», материальное положение рабочих было удовлетворительным, а их настроение и отношение к советской власти, РКП(б) и профорганам было «вполне доверчивым» и «сочувственным». В то же время ГПУ отмечало, что взаимоотношения между рабочими и администрацией были плохими вследствие лучшего материального обеспечения вышестоящих, а также из-за злоупотреблений последних[293].

В начале 1924 г. в СССР во всех главнейших отраслях промышленности и на транспорте шло сокращение штатов, которое затронуло и грозненские нефтяные промыслы. Как следствие, происходило снижение зарплаты, ограничение приработков и уменьшение расценок, что стало одной из серьезных причин недовольства рабочих. Уже летом 1924 г. ОГПУ зафиксировало «сильное недовольство» нефтяников на нефтепромыслах в Чеченской области и грозненских нефтезаводах. Оно выразилось в протестном движении, охватившем летом 1924 г. около 1800 рабочих. К осени на предприятиях «Грознефти» увеличилось количество трудовых конфликтов, когда рабочие выступали против администрации, хозяйственных и профсоюзных органов, причем эти настроения разделяла и часть местных коммунистов[294].

В январе 1925 г., по данным ОГПУ, поднялась новая волна недовольства, вызванная низкими зарплатами на промыслах, особенно среди тружеников низших разрядов, которые указывали на невыполнение коллективных договоров[295] по снабжению рабочих. С марта 1925 г. начался усиленный уход рабочих с промыслов «Грознефти» (особенно ключников и буровых мастеров) в «Азнефть». Для того чтобы их удержать, в местной печати было объявлено, что уезжающие в Азербайджане приниматься на работу не будут. Рабочие рассматривали это заявление как давление на них со стороны власти, но исход не прекратили. Недовольство усугублялось отменой спецодежды, плохими жилищными условиями и сокращением до 2 тыс. сотрудников в связи с тяжелым финансовым положением предприятия.

Заработок рабочего не превышал 42 руб. в месяц, а в мае 1925 г. с сокращением сдельщины[296] ежемесячный доход уменьшился до 38 руб. В ноябре — декабре 1925 г. недовольство малыми заработками охватило 60 % буровых рабочих на старогрозненских нефтяных промыслах. Их заработок не превышал 35 руб. в месяц, не хватало спецодежды.

При этом профсоюзы воспринимались людьми, занятыми на производстве, как формальные органы, занимавшиеся исключительно выполнением циркулярных распоряжений высших инстанций, созывом собраний и взиманием отчислений. Рабочие не верили в работоспособность профорганизаций, отмечая, что они не вникали в производство и жалобы рабочих оставались без последствий[297].

В декабре 1925 г. на XIV съезде ВКП(б) был взят курс на индустриализацию и поставлена задача превратить СССР в страну, производящую машины и оборудование. Ведущую роль в деле индустриализации страны играли специалисты в областях промышленного строительства, конструирования и эксплуатации оборудования, большинство из которых получило образование еще в царской России или за границей, а потому априори воспринималось советскими властями как «буржуазные специалисты» (спецы). На первых порах становления тяжелой промышленности они были востребованы, но при этом находились под особым контролем государства, в том числе органов госбезопасности, и выступали удобным объектом дискредитации, на который можно было переложить ответственность за технические происшествия, ошибки и недостатки, возникавшие в процессе индустриализации[298].

Однако имевшее место в середине 1920-х годов в рабочей среде Грозного усиление негатива по отношению к специалистам было вызвано и иными причинами: более высокими окладами и премированием специалистов, перекосами в области нормирования труда, грубостью и произволом администрации. В рабочей среде ходили такие настроения: «Советская власть улучшает положение спецов за счет нашей силы»; «Рабочие в большинстве на спецов смотрели как на паразитов, не скрывая своего презрительного взгляда». Многие рабочие не считали себя ответственными за свою работу, объясняя это так: «Спец получает сотни рублей, так пусть он и отвечает за все»[299].

На грозненских нефтепромыслах звучали призывы созвать общие собрания с целью выражения протеста против премирования спецов. После происшедшего по недосмотру администрации взрыва рабочей казармы (погибло восемь рабочих и 12 тяжело ранены) на одном из предприятий «Грознефти» рабочие намеревались устроить самосуд над администрацией. Массовое недовольство рабочих «Грознефти» спецами отмечалось в ноябре 1925 г. в связи с выдачей им тантьема[300]. По мнению рабочих, которое разделяли и члены РКП(б), спецы тантьемы не заслужили, так как саботировали и разрушали производство; производство поднимали только рабочие, потому премии, выданные спецам, принадлежат им. Среди рабочих бытовало мнение о том, что центр о тантьемах ничего не знает, а местные руководители изымали деньги из причитавшейся рабочим зарплаты[301]. Негативное отношение к спецам на «Грознефти», как в целом в СССР, фиксировалось на всем протяжении рассматриваемого периода и сопровождалось громкими судебными процессами («Шахтинский процесс», «Дело Промпартии» и др.).

К середине 1920-х годов были завершены восстановительные работы на предприятиях нефтяной промышленности, обновлено устаревшее оборудование промыслов и заводов, вследствие этого в 1926 г. уровень добычи и переработки нефти превзошел уровень 1913 года. В 1929 г. в общей добычи нефти по всему СССР Грозненский и Кубанский (Майкопский) нефтеносные районы, находившиеся на территории Северо-Кавказского края, давали 41 % всего количества добываемой нефти, в масштабе же РСФСР этот процент повышался до 93 %. Основное ядро нефтяной промышленности было сосредоточено в Грозном, добыча которого за 1928–1929 годы составила 96.2 % из общей суммы краевой добычи нефти[302] .

Однако разведочные работы, проводившиеся в 1929 г. в Чечне, расценивались местным населением как «попытка новых земельных притеснений». В результате по всему району был зафиксирован ряд случаев налета и обстрелов специалистов «Грознефти» и земельных работников. Все чаще фиксировалась открытая пропаганда «выступления против русских»[303].

Следующим комплексом обстоятельств, осложнявшим социально-политическую обстановку в Грозном и Чечне, было обострение национального антагонизма между русскими и горцами, причинами которого были: земельные споры в «восточных окраинных» областях, коренизация советского аппарата и предоставление одной национальности больших льгот и преимуществ (по налогу и др.) по сравнению с другими[304].

Осенью 1925 г. в Чечне в связи с проведением операций по разоружению отмечалось, что в отдельных районах они вызвали негативную реакцию представителей национальной интеллигенции и мусульманского духовенства, которые утверждали: «разоружение было результатом жалоб русского казачества в Москву». Русские рабочие на предприятиях грозненских нефтепромыслов, в свою очередь, были настроены против местных жителей: их взаимная неприязнь приводила к уходу многих чеченцев с промыслов и возвращению их в аулы[305].

Национальное размежевание на Северном Кавказе, в том числе в Чечне, происходило весьма непоследовательно и стало предметом борьбы между партийными и государственными функционерами, не имевшими единства в этом вопросе. После того как осенью 1925 г. произошло размежевание между Грозненским нефтепромысловым районом и Чеченской автономной областью, промысловые рабочие городки оказались на территории Чеченской области. В связи с этим русские трудящиеся говорили, что скоро городки будут не рабочими, а местами жительства чеченских мулл и горцев, а в некоторых местах (городок Соляная Балка) рабочие ультимативно утверждали, что они не только не пустят ни одного чеченца к себе в городок, но и не дадут им даже ходить по нему[306].

В конце 1928 г. произошло событие, которое, по оценкам ОГПУ, оказалось в центре внимания различных групп населения Северокавказского края и также обострило национальные противоречия в регионе. Руководство СКК приняло решение о передаче г. Владикавказа — Осетии, г. Грозного и Сунженского округа — Чеченской автономной области. Постановление о ликвидации Грозненского округа и слиянии Грозного и Сунженского района с Чечней и передача Владикавказа Осетии вызвало большой резонанс среди горского и русско-казачьего населения[307].

В ОГПУ отмечали, что национальное руководство Ингушской автономной области, считая решение края «ущемляющим жизненные национальные интересы Ингушетии», «оскорблением революционных чувств ингушского народа» и особенно упирая на то, что решение края о Владикавказе было вынесено без всякого участия и предварительного согласования с ингушской советской и партийной организацией, заняло резко отрицательную позицию, встав во главе движения протеста, охватившего все слои ингушского населения. Бывшая крупная торговая городская буржуазия, интеллигенция, служащие встретили известие о передаче Владикавказа Осетии крайне враждебно. Указывая на казачье засилье в крае, национальная интеллигенция единодушно винила в этом областное руководство, «его близорукость и преступное бездействие» в борьбе за город. Национальная интеллигенция предлагала потребовать у Москвы немедленного выделения Ингушетии из краевого объединения, заявляя, что в случае окончательной передачи Владикавказа Осетии «вооруженное столкновение с осетинами будет неизбежным и вряд ли кто сумеет предупредить его».

Слухи о передаче Владикавказа Осетии вызвали массовый протест среди всех слоев ингушского аула. Во многих аулах состоялись стихийные сходы, выбиравшие ходоков в окружные центры за информацией и высказывавшие резкие протесты против решения края. В ряде случаев собирались деньги для посылки делегатов непосредственно в Москву. Передача Владикавказа называлась «кровной обидой ингушам». В связи с этим отмечался рост антагонизма к осетинам. «Надо собирать оружие и идти бить осетин», — были частые возгласы в беседах и на сходах.

Заслуживает внимание и то, что ингушская интеллигенция, которая ранее усиленно культивировала идею объединения с Чечней и «создания единой нации» во второй половине 1928 г., в большинстве своем считала, что этот вопрос нужно было на длительное время отложить[308].

Согласно сведениям наблюдателей, значительное большинство рабочих Владикавказского округа было также против передачи города Осетии. Они опасались, что осетины «зажмут» русских, «выкинут их на улицу», «развалят производство» и т. и. Среди нацменьшинств Владикавказа (персов, армян, греков и др.) бытовали схожие настроения. Исключение составляла грузинская колония, сочувственно относившаяся к позиции осетинской национальной интеллигенции[309].

Говоря о сюжете присоединения Сунженского округа к Чечне, то он также стал камнем преткновения для различных этносоциальных групп. Как отмечали источники ОГПУ, основная масса казачества одобряла решение, особенно с переходом к последней Грозного («город не даст нас в обиду»). Наряду с этим часть казачества, в том числе отдельные бедняки и середняки, опасались, что затем чеченцы отберут их земли, их выселят или в лучшем случае никакого улучшения в их жизни не произойдет и вместо русских во главе окружных властей станут чеченцы[310].

Русские рабочие, проживавшие в Грозном, первоначально протестовавшие против объединения из-за боязни усиления позиций коренного населения в промышленности, после проведении разъяснительной кампании отнеслись к решению края положительно. Наряду с этим имели место разговоры «о возможном ущемлении» русских интересов и обострения межнациональных отношений. Служащие-русские, считавшиеся с возможностью новых сокращений, с неизбежной чеченизацией русских учреждений, были недовольны решением края. Чеченцы-служащие областных учреждений, в свою очередь, боялись наплыва в объединенные учреждения русских работников[311].

По оценкам ОГПУ, угрозу безопасности и стабильности в Грозном во второй половине 1920-х годов представляли безработные. С 1926 г. начался усиленный наплыв безработных на юг, главным образом на Украину и Северный Кавказ, особенно в районы, где по слухам и заметкам в газетах, предполагалось широкое строительство. Большинство безработных, приезжавших на Северный Кавказ из центральных губерний и Поволжья, на местах оказывались в крайне тяжелом материальном положении. В самом Грозном стихийно, без прямого вызова рабочих, скопилось свыше восьми тыс. человек, исключительно благодаря появившимся в газетах заметкам о предполагавшихся работах по прокладке нефтепровода Грозный — Туапсе[312]. Так как прокладка нефтепровода была отложена, то безработные (большинство из них — крестьяне Поволжья), оказались в безвыходном положении и потребовали дать им работу или отправить на родину за казенный счет, в противном случае угрожая разбоями. Власти Грозного были вынуждены в начале апреля 1926 г. отправить на Волгу два эшелона безработных крестьян[313]. Из оставшихся в Грозном 5 тыс. человек 3,5 тыс. человек были использованы «Грознефтью» на сезонных работах, а остальные — задействованы на сельхозработах[314].

Число безработных в Грозном оставалось значительным на протяжении всей второй половины 1920-х годов. Количество городских безработных, состоявших на учете бирж труда, достигало 8,5 тысяч человек, и оно неуклонно росло. Учитывая, что в городе периодически возникали продовольственные затруднения, уровень протестного движения среди безработных был высоким, а в 1929 г. оно приняли «резкие формы»: люди подавали в советские организации коллективные заявления с требованиями увеличения нормы продовольственного снабжения, выступали с призывом провести митинги и демонстрации, добиваться увеличения выдачи хлеба, устраивали уличные беспорядки[315].

Распространение слухов о войне, бунтах в СССР, голоде и близкой гибели советской власти, по мнению наблюдателей, было одним из дестабилизирующих политическую и общественную обстановку факторов развития Грозного. Сведения об оживлении т. н. басмаческого движения в Средней Азии были подхвачены различными группами населения в качестве подтверждения слухов о «начавшейся войне», которая якобы должны была скоро развернуться между СССР и Турцией, Афганистаном, Великобританией. В Чечне распространялись слухи о предстоявшем занятии Кавказа турками и «восстановлении мусульманства». Широко хождение имели мнения о том, что «ответработники и коммунисты спешно распродают имущество, готовясь к эвакуации», внутрипартийные разногласия сопровождались призывами «быть готовыми ко всему», «запасаться оружием и боеприпасами», «расправиться с аульным активом, когда придут “наши”».

Жители Чечни пристрастно следили за ситуацией в иных мусульманских регионах страны и соседних стран. События в Афганистане и налеты т. и. басмачей в июне 1929 г. на советские пограничные пункты на советско-афганской границе взволновали население. Бегство афганского эмира Амануллы и укрепление позиций нового правителя Бачаи Сакао расценивалось как новый фактор, делавший вероятным совместное выступление Афганистана и Великобритании против СССР. Еще один слух, распространявшийся в июне 1929 г. в Чечне и негативно влиявший на обстановку — информация о том, что съезд безбожников в Москве постановил закрыть все мечети и уничтожить Коран[316]. Эти и подобные настроения, зачастую не имевшие ничего общего с реальным положением дел, служили ярким индикатором неприязненного отношения к власти со стороны консервативно настроенной части чеченского общества и отнюдь не способствовали оздоровлению социальной обстановки.

Таким образом, документы органов госбезопасности в качестве ведущих факторов, влиявших на социально-экономическое и политическое положение Грозного в 1920-е годы, указывали следующие.

Национальный антагонизм, связанный с ошибками во время поведения земельной реформы, административно-территориальным размежеванием и установлением новых границ, проведение различных радикальных преобразований на Северном Кавказе без учета местных условий и уклада горских народов, отрицание религиозных традиций — все это вызвало у чеченцев недовольство, которое нередко принимало форму сопротивления. Точечное сопротивление (т. н. политический бандитизм), процветавшее в первой половине 1920-х годов, в определенном смысле перекликалось с тем, что происходило, к примеру, в Туркестане, но, преследуя принципиально те же цели, имело сравнительно меньший масштаб.

Негативный для Москвы эффект усиливала и пропагандистская деятельность религиозных лидеров, выражавшаяся, кроме прочего, в распространении антисоветских слухов. Роль же духовных лидеров в обоих регионах оценивалась идентично, и работать с ними, по мнению ОГПУ, следовало аналогично.

Все это, в свою очередь, создавало реальную угрозу безопасности для рабочих и администрации предприятий и заводов «Грознефти». Несмотря на то, что до апреля 1929 г. Грозный был самостоятельной административной и экономической единицей, не входившей в состав Чечни, он был также подвержен влиянию изменений политической обстановки в Чечне и в Сунженском казачьем округе. Затруднительное экономическое положение всего региона, в том числе Чечни и Грозного, продовольственные затруднения, недостатки в снабжении продуктами питания и предметами первой необходимости рабочих «Грознефти» (а со второй половине 1920-х годов и безработных), равно как и трудовые конфликты, негативное отношение к спецам, попытки переложить на них ответственность за ошибки и недостатки в работе нефтедобывающих предприятий — все это осложняло процесс модернизации производства и социальных преобразований.

В 1920-е годы в ГПУ-ОГПУ была создана довольно стройная и регулярно совершенствовавшаяся система информационного обеспечения центральной власти. На основе анализа информации, поступавшей из различных областей, губерний, краев (в том числе из СКК и из Чечни), готовились аналитические документы, изучение которых и сопоставление с документами из других архивов позволяет сделать вывод, что они были актуальными и достаточно информативными. Аналитики ОГПУ выделяли наиболее существенные проблемы, характерные для ситуации в Грозном. Чечне и на Северном Кавказе, стараясь обозначить причины их возникновения и реальные или потенциальные угрозы. К недостаткам деятельности органов ОГПУ на Северном Кавказе следует отнести нехватку кадров, обладавших знаниями о специфике культурного, социального развития региона и владевших языками народов Северного Кавказа, что создавало определенные трудности при организации контрразведывательной работы.

К истории геополитического противостояния на Северном Кавказе[317]

По данным Восточного отдела ГПУ, Кемаль-паша имел своих представителей в Тифлисе и поддерживал связь с горскими центрами. Представитель Кемаля-паши Кундухов объезжая аулы Осетии, агитировал их жителей к поддержанию тесной связи с Турцией, подчеркивая, что только с Турцией может прийти спасение горцев Северного Кавказа и их возрождение[318] .

Турки активно использовали российских эмигрантов, проживавшей в Турции с XIX века, так как они имели широкие родственные связи среди народов Северного Кавказа и других регионов, служили не за страх, а на совесть своей новой родине. В сводке Иностранного отдела ГПУ по «горскому вопросу» от 28 декабря 1923 г. говорится: «В составе общественных сил, имеющих серьезное значение на Ближнем Востоке, следует отметить эмигрантов-горцев Северного Кавказа, с 1864 года поселившихся в Турции, Сирии и Египте, численностью до двух с половиной миллионов человек»[319].

Так, в циркулярном письме Восточного отдела ГПУ в полномочные представительства ГПУ по Закавказью и юго-востоку России от 7 июня 1923 г. говорилось: «…Имеются определенные сведения, что Турция при содействии Англии имеет большие надежды на закрепление своего влияния на Кавказе. Для этой цели турками используется соответствующим образом мусульманское население Кавказа. Нет сомнения, что кавказские горцы, проживающие в пределах Турции, будут ею хорошо обработаны и под тем или иным предлогом могут быть переброшены на Кавказ для определенной туркофильской работы»[320].

Турецкие эмиссары появлялась в различных регионах СССР: в Средней Азии. Крыму. Поволжье. Советское руководство начало проявлять озабоченность турецкой тайной политикой. Народный комиссар иностранных дел Г.В. Чичерин обратился в ГПУ к В.Р. Менжинскому с просьбой предоставлять наиболее ценную информацию о деятельности турецких спецслужб против Советского Союза. В письме от 20 октября 1923 г. он писал: «В данный момент я особенно просил бы Вас обратить внимание на то. нет ли возможности официально протестовать перед турецким правительством, предъявив ему соответствующий материал. Между прочим, нет ли в Вашем распоряжении указаний на различия между деятельностью иттихадистов и кемалистов на Кавказе? В комбинациях политических течений в самой Турции носителями идеи экспансии на север и на восток являются именно иттихадисты, бывшие энверисты. Их поддерживает Франция против кемалистов. Здешний турецкий посол сам иттихадист. Настоящий момент характеризуется в Турции некоторым усилением оппозиции, и, в частности иттихадистов, которые оказывают давление на правительственную политику. Разбираются ли в этих различиях те, кто занимается вопросом о турецких агентах на Кавказе? Как раз этот вопрос было бы желательно систематически освещать»[321].

Однако, судя по имеющимся в нашем распоряжении архивным документам, документальных материалов, неопровержимо доказывавших антисоветскую деятельность турецких агентов, в то время у советской разведки и контрразведки еще не было. В ответ Чичерину было сообщено: «Требуемые Вами материалы о действиях турецких агентов на Кавказе имеются у нас, но они находятся в стадии разработок на местах. Впредь, по мере поступления материалов с мест, в разработанном виде, самое существенное и конкретное из деятельности турецких агентов весьма необходимое для Вас, будет сообщаться Вам»[322].

Наиболее заметную деятельность на Кавказе в начале 1920-х годов вели сторонники турецкой партии «Иттихад — Ислам», которых также нередко называют в советской историографии «энверисты». В Турции иттихадисты находились в оппозиции к Кемалю-паше и его сторонникам, однако на Кавказе различия между их деятельностью не были особенно заметны.

К 1925 г. руководители органов ОГПУ на Северном Кавказе пришли к выводу, что «в… условиях Северного Кавказа, по мере усиления процесса национальной консолидации, «Иттихад-Ислам» имеет тенденции к развитию из организации панисламистской, на основе лишь религиозной формы объединения, в организацию пантюркистского характера, т. е. в организацию на основе религиозного и националистического объединения…Имеющиеся налицо панисламистские и пантюркистские базы могут быть использованы в контрреволюционных целях и используются западноевропейским империализмом через Турцию»[323].

Реабилитация чеченского народа в 1950-е годы и особенности исполнения российского реабилитационного законодательства[324]

Становление и развитие российской государственности на правовых демократических началах требует адекватного и взвешенного подхода к оценке исторического опыта относительно недавнего прошлого нашей страны — периода массовых политических репрессий. После смерти И.В. Сталина и смены высшего руководства Советского Союза в 1953 г. в стране постепенно начала складываться новая политическая ситуация. Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев выступил инициатором пересмотра последствий политики массовых репрессий сталинского периода.

Была образована Центральная комиссия по пересмотру уголовных дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в местах заключения и находящихся в ссылке на поселении, и действовала она с 14 мая 1954 по 5 марта 1956 г. Полномочия Центральной комиссии были определены Приказом генерального прокурора СССР, министра юстиции СССР, министра внутренних дел СССР и председателя Комитета государственной безопасности при СМ СССР «О порядке пересмотра уголовных дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке на поселении» от 19 мая 1954 года № 96сс/0016/00397/00252 (приказ не рассекречен).

В состав комиссии входили: генеральный прокурор СССР (председатель), министр внутренних дел СССР, председатель КГБ при СМ СССР, министр юстиции СССР.

Центральная комиссия занималась пересмотром дел на лиц, осужденных коллегией ОГПУ, Особым совещанием при НКВД-МГБ-МВД СССР. Военной коллегией Верховного суда СССР, военными трибуналами воинских частей, находившихся за границей, а также на лиц, направленных в ссылку на поселение в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР «О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР» от 21 февраля 1948 г.

Дела на осужденных тройками НКВД-УНКВД, республиканскими, краевыми, областными судами и военными трибуналами, а также специальными судами пересматривались республиканскими (в республиках, не имеющих областного деления), краевыми и областными комиссиями.

Центральная и местные комиссии на основании подготовленных заключений выносили постановления об отмене решения по делу и полной реабилитации осужденного, о переквалификации состава преступления или о сокращении срока наказания. Пересмотр дел осуществлялся по спискам, составленным в МВД СССР, а также по жалобам заключенных.

5 июля 1954 г. Советом министров СССР было принято Постановление № 1439-649с «О снятии некоторых ограничений в правовом положении спецпоселенцев»[325], а 13 июля последовала отмена Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 г. «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Великой Отечественной войны»[326]. Данные акты советской власти фактически позволили находящимся на поселении в Средней Азии чеченцам и ингушам свободно передвигаться в пределах Казахстана или Киргизии. По новым правилам спецпоселенец был обязан отмечаться в органах МВД один раз в год, что на практике позволяло ему выезжать на длительное время в любой район страны. Это положение укрепило намерение многих ссыльных кавказцев в скором времени вернуться на родину. Доклад Н. С. Хрущева «О преодолении культа личности И. В. Сталина» на XX съезде КПСС в феврале 1956 г. окончательно подтвердил необратимость государственной политики реабилитации жертв политических репрессий.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля 1956 г. были окончательно отменены все ограничения по спецпоселению в отношении чеченцев и ингушей[327]. Снятие с учета спецпоселений и освобождение из-под административного надзора стало большим шагом к восстановлению справедливости в отношении депортированных народов, но при этом им было отказано в возвращении конфискованного ранее имущества и в праве вернуться в прежние места жительства. Данное решение советской власти не могло удовлетворить репрессированные народы ни в морально-этическом, ни в практическом отношении. Это ещё не была реабилитация, которая подразумевает возвращение доброго имени, полное снятие обвинений и отмену наказания, адекватную компенсацию понесенного ущерба в результате незаконных репрессий. Борьба чеченского и других репрессированных народов за свою реабилитацию и возвращение на родину продолжалась. Тысячи писем от граждан чеченской национальности поступали в партийные и советские органы с просьбами и требованиями о восстановлении справедливости, делегации представителей чеченского, ингушского и других народов добивались встреч с советскими лидерами, в ходе которых обсуждались сложные вопросы о восстановлении справедливости. Простые чеченцы во многих случаях восприняли решения XX съезда КПСС о преодолении последствий культа личности как свою реабилитацию и стремились любыми возможными путями немедленно вернуться на родину. Таким образом, создавалась сложная ситуация и затягивание принятия назревших справедливых решений со стороны государственной власти грозило непредсказуемыми результатами. Очевидно, что партийно-бюрократическая машина, сформированная и воспитанная в сталинскую эпоху, не могла без сопротивления принимать и осуществлять важнейшие решения, идущие в разрез с её мировоззрением и привычками. Новому советскому лидеру Н. С. Хрущеву приходилось вести настоящую политическую борьбу за принятие курса на полную реабилитацию репрессированных народов с некоторыми членами Политбюро (Молотовым, Маленковым, Кагановичем), имевшими множество сторонников в партийном и советском аппарате.

24 ноября 1956 г. вышло постановление Президиума ЦК КПСС «О восстановлении национальной автономии калмыцкого, карачаевского, балкарского, чеченского и ингушского народов»[328]. В этом постановлении были признаны недостаточными принимавшиеся до сих пор меры по реабилитации выселенных народов и признавалась необходимость восстановления их национальных автономий. В целях руководства и организации практической работы по восстановлению национальной автономии, вопросам переселения и хозяйственно-бытового обустройства объявлялось о создании Оргкомитета по Чечено-Ингушской АССР. Этим актом высшее партийное руководство сделало принципиальный шаг в направлении полного восстановления справедливости в отношении репрессированных народов. Окончательно были отставлены планы образования национальных автономий чеченского и ингушского народов на территории Казахстана, впервые было объявлено право высланных легально возвратиться в места прежнего проживания. Данное решение было оформлено Указом Президиума Верховного Совета СССР «О восстановлении Чечено-Ингушской АССР в составе РСФСР» от 9 января 1957 года[329].

9 января стало знаменательной датой для чеченского и ингушского народов, днем восстановления справедливости и национальной автономии (государственности). Однако процесс возвращения на землю предков не был легким и занял для многих семей не один год и даже десятилетие. Как отмечал известный чеченский историк А. М. Бугаев, «это Сталин и Берия за считанные дни в условиях войны против германского фашизма посадили сотни тысяч людей в приспособленные товарные вагоны и отправили целые народы в ссылку. А возвращать их, тем более в человеческих условиях, оказалось нелегко»[330]. Принять и обустроить за короткое время десятки тысяч людей, обеспечить их работой — крайне сложная задача для любого государства, даже в самый благополучный период его истории. Дома и квартиры чеченцев и ингушей были заняты переселенцами из других регионов, они также оказывались невольными участниками происходивших событий. Местный партийный и советский аппарат оказался не готов к оперативному решению задач по приему и устройству людей, тем более что временные и количественные квоты возвращающихся изначально были многократно превышены. В Чечено-Ингушетии происходили конфликты на бытовом уровне между возвращающимися и людьми, поселившимися в их домах после депортации. Дело дошло до попыток со стороны МВД СССР инициировать через законодательство запрет на несанкционированный переезд чеченцев и ингушей на Кавказ. Приняв судьбоносное политическое решение, центральная власть не достаточно продумала вопрос о его реализации и на первоначальном этапе практически пустила на самотек процесс возвращения депортированных народов к прежним местам жительства. По привычке силовые структуры попытались решить проблему запретительными мерами, однако в новых политических условиях они не могли быть эффективными и не получили полного одобрения высшего партийного руководства.

Такие документы, как постановление Совета министров РСФСР «О мерах помощи Чечено-Ингушской АССР» от 21 февраля 1957 г., свидетельствуют о планах государства по экономическому развитию и хозяйственному обустройству воссозданной республики[331]. Предусматривалось строительство и модернизация промышленных и сельскохозяйственных предприятий, введение в строй культурных и социальных объектов, нового жилья, обустройство территорий различного предназначения. При этом указанные планы рассчитывались исходя из цифры 17 тыс. семей (70 тысяч человек), которые должны переселиться в республику в 1957 г., с учетом прибывших ранее. Действительное количество возвратившихся уже к середине 1957 г. оказалось почти в два раза больше (33 227 семей — 132 034 человек), что не могло не сказаться на социальной обстановке в республике[332]. Оргкомитетом по ЧП АССР была разработана и утверждена 8 марта 1957 г. инструкция «О порядке возвращения чечено-ингушского населения из Казахской и Киргизской ССР в Чечено-Ингушскую АССР». Однако все расчеты и планы властей по организованному перемещению людей из Средней Азии на Кавказ и расселению их в прежних местах жительства оказались перечеркнутыми реальным положением вещей. Очень скоро выяснилось, что власти не учли желания людей поскорее вернуться на родину, при этом непременно в те же населенные пункты и дома, в которых они проживали до депортации. Функционеры на местах оказались не готовыми к массовому, стихийному перемещению людей. Более того, даже плановый переезд оказался неподготовленным. В итоге люди, как прибывающие в республику, так и проживающие на данный момент в ней, оказались в крайне сложной ситуации, находить выход из которой им приходилось в основном по собственному разумению и собственными силами.

Положение осложнялось тем фактом, что некоторые территории и районы, входившие ранее в Чечено-Ингушскую АССР, не были ей возвращены, оставшись в составе Дагестана и Северной Осетии. Кроме того, возвращавшимся к прежним местам жительства чеченцам и ингушам было запрещено селиться в южных горных районах республики. Подобные недальновидные бюрократические решения, исходившие из сиюминутных соображений чиновников, не считавшихся с коренными интересами кавказских народов и дальнейшей перспективой развития ситуации, привели к длительным, трудноразрешимым социальным и межнациональным конфликтам в регионе.

И тем не менее необходимо констатировать, что проблемы первоначального расселения возвратившихся из ссылки людей постепенно были решены. Предпринятыми руководством СССР и РСФСР мерами был заложен фундамент экономического и социального развития автономной республики и обеспечены перспективы её дальнейшего развития. Различные регионы Советского Союза оказали Чечено-Ингушской АССР существенную материальную помощь. Логическим завершением первоначального этапа национально-государственного восстановления Чечено-Ингушской АССР стало проведение выборов в Верховный Совет республики 16 марта 1958 г. Только что возвратившимся из ссылки гражданам чеченской и ингушской национальности эти выборы дали возможность впервые после вынужденного перерыва принять участие в формировании высшего органа национальной государственности. Явка избирателей была исключительно высокой -99,98 %, что свидетельствовало о высоком уровне гражданской сознательности и энтузиазме людей, вернувшихся на Родину и вновь обретших все права советских людей[333].

Избранный Верховный Совет ЧИ АССР на первой сессии сформировал высшие органы государственной власти и управления республики — Президиум Верховного Совета и Совет министров ЧИ АССР, Организационный комитет по Чечено-Ингушской АССР в связи с завершением своих функций был упразднен.

С образованием легитимных институтов власти Чечено-Ингушской АССР и восстановлением национальной государственности её коренных народов завершился первый этап их реабилитации. Однако политическая реабилитация народов ещё не означала полного и окончательного восстановления справедливости по отношению к конкретным людям, представляющим эти народы. Персонифицированный этап реабилитации растянулся на многие годы и завершается, как мы надеемся, уже в наше время. Восстановление справедливости по отношению к каждому незаконно репрессированному гражданину нашей страны, возмещение ущерба ему или его потомкам — это юридическая задача и нравственный долг современного российского государства и общества.

Особенности исполнения российского реабилитационного законодательства

Основным законодательным актом, на который опираются органы исполнительной власти Российской Федерации, занимающиеся вопросами, связанными с реабилитацией необоснованно репрессированных граждан СССР и граждан иностранных государств, является Закон Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 г. № 1761-1.

Анализ основных законодательных и нормативных правовых актов СССР и Российской Федерации о реабилитации жертв политических репрессий показал, что в некоторых из них допущены неточности, содержатся противоречия, а в отдельных случаях и дискриминационные положения[334].

В процессе реабилитации лиц, необоснованно подвергшихся репрессиям со стороны Советского государства, речь идет в первую очередь о восстановлении их доброго имени. С момента действия Закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий»[335] органами прокуратуры проверено более 700 тыс. архивных уголовных дел в отношении более 1 млн человек, обвинявшихся в особо опасных государственных и «контрреволюционных» преступлениях. Восстановлены честь и доброе имя более 600 тыс. российских и иностранных граждан, а также членов их семей. Обоснованными за совершение государственных преступлений оказались обвинения более 130 тыс. человек. Остальные по представлениям прокуроров признаны судами не государственными преступниками, а лицами, совершившими иные преступления[336].

Согласно статистическим сведениям «фонда номер 7» Центрального архива ФСБ России, всего с 1918 по 1990 год за государственные и иные преступления по политическим мотивам в бывшем Советском Союзе было репрессировано 8 млн 35 тысяч 819 человек. В соответствии с российским законодательством указанные лица подлежат реабилитации.

В рамках реализации Указа Президента Российской Федерации «О снятии грифов секретности с законодательных и иных актов, служивших основаниями для массовых репрессий и посягательств на права человека», органами безопасности рассекречены и переданы на государственное хранение 1 млн 520 тыс. 720 уголовных дел, опубликованы сотни ведомственных приказов, директив и инструкций, на основании которых реализовался механизм репрессий. Рассекречены и, тем самым, стали доступны для исследователей в общей сложности более 7 млн листов.

Органы Федеральной службы безопасности, являясь правопреемником органов государственной безопасности, участвовавших по указанию высшего партийного и государственного руководства СССР в реализации механизма массовых репрессий, в настоящий период «реабилитируются» перед отечественным и зарубежным сообществом, проводя кропотливую работу по исполнению реабилитационного законодательства Российской Федерации. Работа, связанная с реабилитацией жертв политических репрессий, — одно из основных направлений деятельности архивных подразделений органов безопасности.

Согласно Закону о реабилитации политическими репрессиями признаются различные меры принуждения, применяемые государством по политическим мотивам, в виде лишения жизни или свободы, помещения на принудительное лечение, выдворения из страны и лишения гражданства, направления в ссылку, высылку и на спецпоселение, привлечения к принудительному труду в условиях ограничения свободы, а также иного лишения или ограничения прав и свобод лиц, признававшихся социально опасными для государства или политического строя по классовым, социальным, национальным, религиозным или иным признакам, осуществляющиеся по решениям судов и других органов, наделявшихся судебными функциями, либо в административном порядке органами исполнительной власти и должностными лицами.

3 августа 1992 г. Коллегия Министерства безопасности Российской Федерации приняла решение, на основании которого осуществляется комплекс организационно-штатных мероприятий, направленный на исполнение реабилитационного законодательства и иных нормативных актов, направленных на восстановление прав и законных интересов необоснованно репрессированных.

В органах безопасности были созданы специальные внештатные группы из опытных сотрудников органов безопасности — в том числе оперработников и следователей. Им поручалась не только работа с заявлениями и запросами, отбор и предварительная оценка архивных уголовных дел, но также подготовка проектов заключений и справок о реабилитации. Были отработаны схемы взаимодействия с органами прокуратуры, активизирована работа экспертных комиссий, налажено информационное обеспечение органов государственной власти и управления, предоставление материалов средствам массовой информации, повсеместно оборудованы помещения для приема граждан, организована работа открытого читального зала Центрального архива ФСБ России.

В Центральный архив ФСБ России и территориальные органы безопасности поступают обращения детей, внуков и правнуков репрессированных, граждан Российской Федерации и иностранных государств, а также различных организаций с просьбой установить судьбы безвинно пострадавших, места захоронений, найти без вести пропавших родственников, ознакомиться с материалами архивных дел и все реже поднимаются вопросы о реабилитации.

Для осуществления полномасштабной проверки по поиску архивных материалов необходимы следующие сведения в отношении репрессированного лица: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, место проживания на момент ареста и, по возможности, место отбывания наказания.

При рассмотрении обращений организаций и частных лиц проверочная работа сотрудников архивов органов безопасности направлена прежде всего на поиск следственного дела на лицо, подвергшееся уголовному преследованию. Именно архивное уголовное дело является основным источником информации для потомков репрессированных. Помимо процессуальных документов дела содержат ценнейшую для заявителей информацию биографического характера, сведения о родственниках, письма, рукописи, фотографии и пр. Как правило, такие дела хранятся в архивах территориальных органов безопасности или в государственных архивах по месту рождения, проживания, осуждения лица, а также могут находиться в соответствующих информационных центрах органов внутренних дел.

Архивные уголовные дела на военнослужащих, арестованных особыми отделами воинских частей и осужденных военными трибуналами и судами за воинские и уголовные преступления до 1940 г. включительно, хранятся в Российском государственном военном архиве, а после 1941 г. — в Центральном архиве Министерства обороны.

В ЦА ФСБ России хранятся архивные уголовные дела на лиц, проходивших по следственным делам производства центрального аппарата ВЧК-КГБ и производства особых отделов ВЧК-КГБ, на военнослужащих, родившихся за границей; на иностранцев, дела по которым расследовались в послевоенные годы органами государственной безопасности, дислоцировавшимися за границей; на военных преступников нацистской Германии и стран-сателлитов и официальных сотрудников немецких разведслужб; на лиц немецкой и других национальностей, задерживавшихся органами советской контрразведки в 1945–1950 гг. на территории стран Восточной Европы и осужденных.

Для поиска сведений о применении репрессий в отношении конкретного лица и месте хранения архивного уголовного дела на него сотрудниками архива используются: картотека уголовных дел. картотека прекращенных уголовных дел, базы данных «Пересмотр» (на лиц, в отношении которых была применена высшая мера наказания), «Русская православная церковь» (на репрессированных церковников), электронная база «Жертвы политического террора в СССР».

Доступ заявителей к материалам архивных уголовных дел проводится в соответствии со статьей 25 Федерального закона «Об архивном деле в Российской Федерации» от 22 октября 2004 года № 125-ФЗ, статьей 11 Закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года № 1761-1, а также Положением о порядке доступа к материалам, хранящимся в государственных архивах и архивах государственных органов Российской Федерации, прекращенных уголовных и административных дел в отношении лиц, подвергшихся политическим репрессиям, а также фильтрационно-проверочных дел, утвержденном приказом Министерства культуры России, МВД России, ФСБ России от 25 июля 2006 г. № 375/584/352.

В соответствии с указанными нормативными правовыми актами предусмотрены ограничения на доступ к документам, в которых содержатся сведения, составляющие государственную или служебную тайну, а также персональные данные, раскрывающие личную и частную жизнь третьих лиц, проходящих по делу; до истечения 75 лет со дня создания этих документов. Ранее этого срока доступ к данному виду архивных документов и получение их копий предоставлено реабилитированным лицам, а с их согласия или в случае их смерти — родственникам, при предоставлении документов, удостоверяющих личность и подтверждающих родство. Другие лица могут быть допущены к материалам прекращенных уголовных дел с письменного согласия реабилитированного лица, а после его смерти — наследников, при предъявлении документов, удостоверяющих личность, и доверенности от родственников, оформленной в установленном законом порядке.

Для поиска сведений об аресте, осуждении, отбывании наказания, освобождении из мест заключения репрессированных граждан, а также местах хранения архивных следственных дел сотрудникам архивных подразделений необходимо проводить проверку по учетам Федерального казенного учреждения «Главный информационно-аналитический центр МВД России» или направлять туда обращение для дополнительной проверки.

Сведения на лиц, подвергшихся ограничению прав и свобод в административном порядке, т. е. находившихся в трудовой армии, ссылке, высылке, на спецпоселении, в том числе вследствие раскулачивания, архивные материалы (карточки, списки, дела спецпоселенцев, выселенцев и пр.) хранятся в информационных центрах органов внутренних дел по месту нахождения на поселении или областных государственных архивах по месту жительства лица до раскулачивания.

В соответствии с российским законодательством подлежащими реабилитации признаются и дети, находившиеся вместе с репрессированным по политическим мотивам родителями или лицами, их замещавшими, в местах лишения свободы, в ссылке, высылке, на спецпоселении. Для осуществления поиска этих сведений по учетам информационных центров органов внутренних дел по месту отбывания наказания необходимы установочные данные на взрослого члена семьи, в анкету которого вписывался ребенок (до 16 лет).

Обращения заявителей о подтверждении факта нахождения детей репрессированных лиц в детских домах следует направлять в Центр розыска и информации Центрального комитета Общества Красного Креста Российской Федерации, и информационные центры МВД (управлений МВД) субъектов Российской Федерации по месту нахождения детского дома.

Восстановлению честных имен безвинно пострадавших способствуют организуемые и проводимые с привлечением средств массовой информации круглые столы, конференции, выступления на телевидении и публикации в печати, подготовка и издание мартирологов, книг памяти.

Работа архивистов с обращениями граждан является одним из приоритетных направлений и, в конечном итоге, способствует возвращению добрых имен граждан, пострадавших в годы массовых репрессий, оставивших след в новейшей истории СССР и ряда зарубежных государств.