Современная португальская повесть

1

Дует резкий, порывистый ветер. Дует, воет, бросается на крышу и, найдя выщербленную черепицу, проникает внутрь старой жалкой лачуги. Гуляет по ее углам. Свистит в щелях. Замирает. Потом снова свистит.

— Чтоб тебя! — срывается с желчных губ старухи краткое и сухое, как удар хлыста, проклятье.

Несколько мгновений женщины смотрят друг на друга: старуха, сжав поднятый вверх кулак и раскрыв рот, вот-вот готовый исторгнуть новую брань, и робкая, застенчивая, словно впервые слышащая ругательство Жулия.

Скрытые чернотой своей одежды, они сидят на табуретах около погасшего очага. В густом, окутывающем лачугу мраке растворяются, сливаясь воедино, стены и углы, и только камни очага, освещенные падающим в раскрытую дверь светом, вызывающе ярки.

Монотонный свист, приглушенный вой и бормотание ветра не прекращаются. Не дожидаясь, когда он стихнет, раздраженная долгим молчанием старая Аманда Карруска снова начинает разговор. На лице ее появляется властное выражение.

— Так вот, ты должна еще раз сказать ему, что ты пойдешь… — Старуха упирает руки в бока и выпячивает плоскую, впалую грудь. — Чего, чего ждет твой муж?

В слабом свете согнутая спина исхудавшей Жулии на фоне черной стены очага воплощает уныние. Тщедушная и печальная Жулия, кажется, согнута тяжестью какой-то вины или чего-то, что грызет ее совесть.

Эта жалобная безучастность приводит Аманду Карруска в ярость. Старуха злобно тянет к ней руки. Тянет, почти касается своими острыми пальцами мертвенно-бледного лица дочери.

— Ты только посмотри на Бенто!

Жулия совсем сгибается. Тихонько щипцами ворошит золу в очаге. Взгляд ее безнадежен и ничего не выражает, голос вымучен.

— Если вы, мама, считаете, что я должна идти…

— А что ты теряешь? Что ты теряешь, если даже тебе ничего не подадут? Но твой муж должен знать, что ты пошла побираться. Надо колоть ему глаза этим каждый день!

— Он не хочет, чтобы я побиралась…

— Вот поэтому-то самому ты и должна идти. Понимаешь?

Разведя руки, старуха подается вперед всем телом, наступая на дочь. Вдруг что-то отвлекает ее. Со двора с шумом ветра доносится шуршание твердого гравия под тяжелыми сапогами, подбитыми железными гвоздями.

Аманда Карруска вытягивает вперед острый подбородок.

— Не молчи!

На ступеньках появляется тень. Тень увеличивается, растет. Следом за тенью на истертом ногами камне, служащем порогом, неторопливо появляется Антонио де Валмурадо Палма. Молча он делает несколько шагов по земляному полу, потом поворачивает назад. Безучастный ко всему, что его окружает, Палма возвращается к порогу, и его высокая, прикрытая лохмотьями фигура застывает в проеме двери. Он стоит не двигаясь, погрузившись в свои думы, и глядит вдаль.

Вдали на пепельно-сером фоне неба, точно выросшие призраки, стоят силуэты холмов и дубовых рощ. Резкий, порывистый ветер гуляет по полям, треплет кустарник и листву пробкового дуба, бросается на крышу и стонет в черепице.

Аманда Карруска локтем подталкивает дочь. Большие, чуть косящие глаза Жулии покорно опускаются.

— Послушай, Антонио, наш Бенто…

Палма, повернув голову, через плечо смотрит на нее. В печальном свете зимнего вечера его повернутая в профиль голова кажется особенно крупной.

Наступает тягостное, недоброе молчание.

Аманда Карруска ежится, прикрывает платком впалые щеки. Решимость Жулии исчезает.

— Вот… Мама хочет приготовить домашнее снадобье… Разреши мне пойти за милостыней, Антонио.

Палма принимается ходить из стороны в сторону, грузно, тяжело. Приближается к очагу, проходит мимо. Ходит взад-вперед, то преграждая, то открывая путь идущему из дверей свету. Потом он поднимает вверх свои огромные руки и поворачивается к Жулии:

— Ты ж знаешь, что я не хочу этого. Не хочу, что бы ни было…

Угрожающий тон пугает женщин. Беспомощность подавляет. Горькая жалоба стынет в горле.

Порывистый ветер, звеня черепицей, гонит прочь птичьи стаи. В полумраке лачуги чахнет эхо далеких шумов. И только постоянный, изнуряющий страх не оставляет ее обитателей.

Внезапно Аманда Карруска встает, высоко вскидывает голову. Ее маленькие черные глаза возбужденно сверкают.

— Тогда я пойду! — кричит она, тряся своим крючковатым носом. — Пойду ради внука!

Еще не оправившись от испуга, Жулия видит, как мать исчезает за дверью. И тут же резкий окрик рвет воздух:

— Попрошайничать пошла, да?

Уже на середине двора, запутавшись в скрученной ветром юбке, старуха оборачивается. Никакой покорности: распрямившись во весь рост, она смело встречает взгляд зятя.

— Ничего подобного! — В ее голосе звучит оскорбленная гордость. — Тот, кто просит ради больного, не попрошайничает!

— Пусть ее идет, Антонио… — молит Жулия.

Аманда Карруска отворачивается. Черное поношенное платье, вздуваясь коробом сзади, четко обрисовывает исхудавшее тело. Ветер треплет длинный конец платка, вскидывая его вверх.

Фигура старухи удаляется по заросшей травой тропинке, удаляется и исчезает за оврагом. Она похожа на трепещущее на ветру черное знамя.

Сраженный внезапной и непреклонной решимостью старухи, Палма разводит руками:

— Твоя мать… И что это вдруг она пожалела Бенто? Ей-то он никогда не был по душе! Умысел сразу видно. Хочет дать понять, что во всем виноват я!

— Но Бенто с каждым днем хуже…

— И чья в том вина? — Вырастая рядом с Жулией, он заносит над ней руку. — Ну? Говори! Чья в том вина?

Только в последнюю минуту ему удается сдержать себя, и он отворачивается. Глаза его тускнеют, стыд гложет душу. Он переступает порог и с безжизненно повисшими руками идет по двору. Внезапно он оборачивается. С силой вскидывает кулаки, отпускает гнусное ругательство:

— Виноват буду я? Я?

Палма зло стучит сапогами по гравию двора, потом скрывается за углом дома. Здесь ждет его новая неприятность.

Прямо перед ним в высокой траве, точно маятник, качается голова Бенто. Что-то безнадежное есть в этом качании.

Палма заставляет себя остановиться.

В котловине, где раньше была печь, а теперь всего лишь бесформенная груда камней, сидит, поджав под себя ноги, Бенто. Сидит и качается. Качается безостановочно под убаюкивающую заунывную песню. Хриплая кантилена без слов льется и льется на окаймляющие впадину кусты и травы.

Бушует ветер. Треплет купы деревьев. Рвет в клочья низкие коричневатые облака и гонит их к югу. И длинные, рыжие, трепещущие на ветру волосы парнишки кажутся языками пламени, раздуваемого на вершине холма.

2

Сейчас это место мало что напоминает: куча камней, вросших в черную, влажную землю. Между тем именно с этим местом, местом, где стояла печь, с ее разрушением связаны все печальные события в семье Палмы. Начала она разваливаться незадолго до побега Кустодии и Луиса — детей Палмы, а накануне смерти старого Жоакима де Валмурадо рухнул ее последний камень.

В это время сломленный горем старик уже не отходит далеко от дома. Исхудавший, кривоногий, с упирающимся в грудь подбородком, он кружит по двору, с беспокойством и страхом поглядывая вдаль. То и дело он громко, будто ради неотложного дела, зовет сына.

— Семья должна печь свой хлеб! — Согнутый в три погибели, он тянет руки к развалинам. — Нужно починить, Антонио! И ты, ты можешь это сделать. Всего-то — чуточку известки и песка, и, глядишь, снова задымит.

Сказав это в сотый раз, он вдруг пугается: на липе его, поросшем жидкой седой бороденькой, собираются морщины. Настойчивый, требовательный, крикливый тон звучит теперь фальшиво. Обессилев, он погружается в раздумья над грудой камней. В водянистых глазах стоит тоска.

— Помнишь, как это было? Шел дымок. Пахло теплым хлебом, и вся семья собиралась тут, у печи. Печь, если в ней пекут хлеб, — душа семьи. Опора… Покой… Надежда. Ах, наша печь!.. Помнишь?..

Старик сокрушенно качает головой. Губы его дрожат. Он бормочет какие-то бессвязные слова, цедит ругательства и снова принимается кружить по двору:

— Ох, плохо, все плохо… Хуже некуда!

И снова его охватывает тревога, постоянная, неотступная тревога. Три года назад он получил ссуду от Элиаса Собрала. Старик подходит к сыну:

— Как думаешь, хозяин отберет у нас землю?

Молчание сына доводит его до глупых выходок. Сжав кулаки, он потрясает ими. Борода его смешно дергается вместе с трясущимся подбородком.

— Вы только подумайте!.. Лето на исходе, а у меня руки связаны! И никто путного совета не даст. Ну, никто!

Приходит осень. Участок земли без разговоров переходит в загребущие руки Элиаса Собрала.

Нечто похожее на покой нисходит на обитателей лачуги. Все молчат. Никто словом не обмолвится. Кажется, пришли к согласию. Даже старый Жоаким де Валмурадо не кружит по двору — словно ждет чего-то. Вялый, он садится на порог, бессильно уронив руки. Взгляд его тускнеет.

Но однажды вечером обманчивый покой нарушают душераздирающие крики Жулии. Прибежавший на крики Палма видит болтающееся на балке тело отца. И только слабоумный Бенто, единственный свидетель случившегося, все так же качаясь из стороны в сторону, сидит во дворе и, глупо улыбаясь, не спускает глаз с неподвижно висящего деда.

Несколько дней Палма не ходит работать. Теперь он, как некогда отец, мрачно, с блуждающим взглядом кружит по двору. Робкая Жулия всхлипывает по углам. Аманду Карруска осаждают неясные предчувствия:

— Неужели еще что случится?!

Она оказывается пророчицей. Спустя какое-то время появляются трое полицейских и забирают Палму.

После допроса в полицейском участке выясняется, что Элиас Собрал обвиняет его в краже нескольких мешков ячменя. Палма отрицает, возмущается, грозит. Но все напрасно: он выходит на свободу только через несколько месяцев.

Он пытается найти работу, устроить жизнь, но тщетно. Все теперь смотрят на него с недоверием, все считают жуликом. Ни один хозяин не соглашается взять даже на пустяковое дело.

Проходят два года. Но прошлое не стирается, оно живо, память хранит его и в любой момент воскрешает. Мозолит глаза груда камней на месте печи. Плохое предзнаменование, ведь именно после того, как печи не стало, начались все их несчастья.

Взгляд Палмы скользит по раскачивающейся из стороны в сторону рыжей голове сына, потом, вялый, мутный, невидящий, задерживается на широкой полосе затянутого тучами горизонта.

— Чему быть… — шепчет он, проводя рукой по подбородку. — Того… Чего я жду?

Он опускает голову и идет к дому. На пороге останавливается и, протянув руку к очагу, где сидит Жулия, говорит:

— Я все испробовал. Пойду к Галрито. И будь что будет!

Жулия вскидывается:

— И что же ты будешь делать с Галрито?

— Деньги зарабатывать!

— Но как, Антонио?

— Не спрашивай, не спрашивай меня ни о чем.

Придя к этому решению, он стоит, как приросший к земляному полу. Потом прислоняется к дверному косяку и, нахмурив брови, поднимает голову.

На вершине холма появляется возвращающаяся Аманда Карруска. Голова ее непокрыта. Платок в руке. Она держит его за концы. Растрепанная, проходит она мимо зятя с видом победительницы.

— Видишь, подали! — кричит она дочери, развязывая узел. — Вот четыре яйца, четыре лимона, кусок старого свиного сала и кулек с сахаром. Но что за люди! Скареды, а не люди. Требовали, чтобы я поклялась, что это для Бенто. Пришлось поклясться… должны же мы приготовить снадобье. Неси вон ту посудину.

Она принимается обтирать яйца влажной кухонной тряпкой. Потом кладет их в кастрюлю. Движения Аманды Карруска обдуманны, размеренны. Она знает, что зять и дочь следят за ней, знает, что в эти минуты она — главная в доме, и лицо ее принимает серьезное выражение.

— А вы, мама, еще помните, как это делается?

— А вот увидишь! — живо отзывается Аманда Карруска. — Я ведь, что бы там ни говорили, знаю: болеет Бенто от голода! Рахит у него. Вот что! И многие такие, кому врачи, кроме смерти, ничего не обещали, вылечились!

Она режет лимоны, выжимает их на яйца. Старческие, высохшие руки двигаются торжественно, священнодействуют. Занятая кропотливым делом, Аманда Карруска говорит шепотом, проникновенно:

— Теперь надо обождать, пока сок лимонов растворит сало и яичную скорлупу. Потом все хорошо взбить с сахаром, как гоголь-моголь. Еще бы глоточка два портвейна… Но уж это мне раздобыть не удалось. И так будет хорошо. Не беспокойся!

Она берет кастрюлю, заворачивает в тряпку и ставит ее на самую высокую полку в шкафу. Слезая с табурета, еще не распрямившись, она многозначительно бросает в сторону двери:

— Я вылечу своего внука!

Стоя спиной, Палма не обращает внимания на ее слова. Высоко в небе, у самых туч, он видит орла. Быстро несомый ветром, орел снижается. Делает большой круг, парит, раскинув крылья. Потом, внезапно изменив курс, камнем падает вниз и тут же у самых кустов, коснувшись сильными крыльями земли, взмывает вверх, в небо.

— Я пошел, может, кролика подстрелю… — тихо говорит Палма.

Согнув в локтях руки, он засовывает большие пальцы в прорези жилета. Вдруг он отшатывается от двери. Какая-то плохо различимая фигура выходит из рощи пробкового дуба и останавливается на перекрестке дорог.

Старуха и Жулия подходят к двери.

— Кто бы это мог быть?

Подавшись вперед, все трое молча застывают. Смутное опасение и какое-то неясное предчувствие объединяет их в это мгновение.

3

Безучастным остается только Бенто.

Его рыжие волосы развеваются по ветру. Исхудавшее тело раскачивается. Тупо уставившись в одну точку, он сидит с поджатыми под себя ногами и ни на что не реагирует: ни на холод, ни на материнские уговоры идти домой. Ничто не может выманить его из котловины, где раньше стояла печь, разве что ночь, ведь он панически боится темноты.

День в лачуге начинается рано. Еще затемно младшая дочь Палмы Мариана поднимается со своего жалкого ложа. Бросает в подойник несколько маслин, ломоть хлеба и идет в полной темноте в усадьбу, в которой работает.

Бенто просыпается с криком. Каждое утро, сколько бы он ни старался, он не может раскрыть глаза. Зеленоватый гной за ночь склеивает ему ресницы, и, пугаясь, он принимается кричать.

— О ма! Мня ма-а!

На крики прибегает Жулия. Она ведет сына к очагу. Встает перед ним на колени и, смачивая конец платка в кувшине с водой, которую Аманда Карруска освятила молитвой святой Лузии, осторожно протирает припухшие, воспаленные и гноящиеся веки Бенто. Протирает и шепотом молится. Иногда слова ее молитвы вполне различимы:

Хныча, Бенто раскрывает один глаз. Но до тех пор, пока второй закрыт, взгляд его мутен, как у слепого. Когда же процедура заканчивается, он торопливо уползает.

На треножнике шипит кофейник. Встав на корточки, Аманда Карруска разводит огонь в покрытом копотью очаге. Жулия расставляет чашки, наливает в них кофе. Все пьют очень быстро. Только Аманда Карруска смакует, отхлебывая маленькими глотками горький напиток.

Палма разрешает Бенто устроиться у его ног. Его грубые пальцы ласково гладят рыжую голову сына.

— Бедненький Бенто, бедненький, несчастненький…

Податливый на ласки, Бенто смеется и кричит от удовольствия:

— О мня ма!

Из четверых детей Палмы, двое — Кустодия и Луис — сбежали. Сбежали чуть раньше, чем умер Жоаким де Валмурадо. Домашние редко слышат о них. Кустодия поначалу вроде бы устроилась в Веже прислугой в пансионе. Потом ушла к владельцу скотобойни. Потом, трудно сказать в скольких руках перебывала, прежде чем очутилась на Руа-да-Бранка[2]. О Луисе стало известно, что он работает на шахтах Алжустрела. Там ли он по сей день — кто знает? Но говорят, что там.

За ними по возрасту идет Мариана, потом Бенто. Мариана прежде была такой же, как мать, но в последнее время ее характер сильно изменился. Еще совсем недавно молчаливая и нелюдимая, почти незаметная в доме, теперь спорит с отцом, перечит ему, приводит неоспоримые доводы. Ее волнует нищенское положение крестьян.

Маленькая, хрупкая, она говорит с такой уверенностью, что ей никак не дать девятнадцать лет. Кажется, что она старше. Слова ее необычны. Палма эти слова слышит впервые.

— Где это ты набралась такой премудрости? Не свои слова говоришь.

— Ну и что? Какое это имеет значение?

Время от времени и Аманда Карруска вставляет слово. Разговор переходит в спор, и Палма, изумляясь идеям дочери, высказываемым каждый день, отходит в сторону.

Наведя кое-какие справки, Палма начинает понимать, откуда что: Мариана тесно связана с крестьянами, которые собираются для чтения и обсуждения каких-то бумаг, неизвестно как попадающих в их руки.

Палма не пытается мешать дочери. Наоборот, он с особым вниманием прислушивается к тому, что она говорит. Но обстоятельно поговорить можно только в воскресные дни, — ведь все дни недели Мариана задолго до рассвета покидает дом и возвращается за полночь. Работает она в двух легуа[3] от дома. Она одна-единственная содержит семью, зарабатывает на ее жалкое пропитание.

Бенто как недоразвитым родился, так недоразвитым и остался. Передвигается он, как дети на первом году жизни — на четвереньках, хотя ему уже пятнадцать. Каждое утро после того, как отец ласково оттолкнет его, он с глупой ухмылкой вертится возле горящего очага.

Потом ползком, будь холод, будь жара, — ничто не может его остановить, — добирается до того места, где была печь, а теперь груда камней, и усаживается. Усаживается и, ухватившись за ветку, начинает качаться. Голова склоняется набок, замирает. Топкая, смолистая ветка то и дело выскальзывает из его трясущейся руки. Возбужденный, он шумно дышит.

Очень тихо, в такт покачиванию он заводит свою горькую монотонную жалобу. Она звучит все громче и громче. Наконец прорывается ясными, мощными звуками. Неописуемая радость озаряет его лицо. Она растет, захватывает его целиком. Огромные, пустые глаза скользят по грязной земле, по макушкам кустов, по клубящимся бурым облакам, словно любуясь дивным пейзажем. И он выкрикивает неясные, нечленораздельные звуки и слова:

— Лу… го… ле… о мня ма… лине!..

В восторге он, как наездник, вскидывает руки и раскачивается из стороны в сторону.

Вдруг на оставшейся от печи груде камней появляется кот Малтес. Спина выгнута дугой, зеленые глаза-щелки пристально изучают парня. Потом кот так же неслышно, как появился, скрывается в высокой траве. Но сбалансированный мир Бенто рушится, исчезает, словно унесенный сильным порывом ветра.

Он пытается восстановить его. Прикладывает все усилия. Но тщетно. Ни слова, ни жесты уже не помогают. Почувствовав головокружение, он опускает голову и принимается расчесывать никак не заживающую ранку.

Голова его опять покачивается. Волосы колышутся. С губ срываются сдавленные хриплые звуки, и, по мере того как ритм покачивания учащается, лицо его искажает болезненная гримаса. Он кладет вздувшийся живот на сжатые плотно ноги и обеими руками трет в паху. Его приподнятые и согнутые в локтях руки создают впечатление, что он либо старается подняться, либо еще глубже забраться в камни.

Неожиданно боль и наслаждение сковывают Бенто. Его сведенные судорогой пальцы прикрывают глаза. С губ повисает ниточка слюны.

Минутой позже он приходит в себя. Потные волосы липнут ко лбу. Желтоватое лицо заливает румянец. Опустив голову на грудь, он опять покачивается.

Позади него в дверях дома, все так же неотрывно и так же настороженно, стоят и вглядываются в появившуюся на дороге фигуру Жулия, Аманда Карруска и Палма. Вглядываются и ждут.

Похоже, и одиноко стоящая на вершине холма лачуга тоже ждет. Она наполовину разрушена. Солнце, дождь, ветры сделали свое дело: стены в трещинах, известка облуплена, черепица выщерблена, а пустые глазницы окон с ужасом всматриваются в надвигающуюся со всех сторон тоску унылой равнины.

4

Сгибаясь под тяжестью мешка, Жоан Карруска покачивается на своих нетвердых ногах. Того и гляди, сильный ветер собьет его. Потертый тулуп сползает с плеч, подойник, привязанный к идущему вокруг шеи ремню, болтается на уровне груди, как огромный колокольчик.

Он идет из поселка, где каждую неделю покупает снедь. По обыкновению, утром Жоан Карруска напивается в лавке Миры. Но вино никогда до конца не туманит голову пастуху. И хотя приходящие ему мысли вялы и тяжелы, постоянно меняющееся выражение маленького, но выразительного лица говорит о непрекращающемся внутреннем монологе.

Дорогой он то и дело в нерешительности останавливается, спорит, жестикулирует. Вот и сейчас совсем уже рядом с домом шурина он все еще колеблется, раздумывает, заглянуть или нет. Непрестанно мигающие глаза устремляются в сторону дома. Колышущийся на ветру кустарник, кажется, бежит от него прочь, карабкается по склону, взбирается на вершину и низвергается вниз, в глубь оврага.

Наверху в проеме двери он замечает едва различимые фигуры. Решившись, он идет прямо на них, волоча за собой палку. За оврагом начинается крутой подъем. Идти становится трудно. Минуя то место, где когда-то стояла печь, он не замечает сидящего здесь Бенто.

— Доброго здоровьица! — шамкает он, ставя мешок на землю.

Семейство Палмы смотрит на него враждебно. Жоан Карруска чувствует себя оскорбленным. Он пыжится, надувает грудь, как бы готовясь потребовать объяснений. Но, вспомнив причину, тут же обмякает, смиряется. И его поднятая было рука опускается.

— Все правильно!..

Что правда, то правда. Он не был у Валмурадо с тех пор, как Палма побывал в тюрьме. Он вспоминает и то, что, завидев издали мать и сестру на улицах поселка, он старался уйти, скрыться. Но совсем не из-за случившегося, нет!

— Не думайте так, — говорит он, распутывая клубок своих мыслей. — Я ведь, черт побери, всегда был таким. Всегда!

Заикаясь, он издает еще какие-то неясные звуки и умолкает с серьезным, задумчивым выражением лица. Одна за другой в его памяти воскресают причины, заставившие его отдалиться от Валмурадо. И он, поскольку выпитое вино не дает ему оправдаться, при каждом пришедшем в голову воспоминании утвердительно кивает головой, находя свое поведение разумным.

С юности, нанимаясь сразу на год, он и Палма зарабатывали свой хлеб в поместье Элиаса Собрала. И хотя разговаривали редко, всегда дружили. Но после ссуды, которую Элиас Собрал дал Жоакиму де Валмурадо, все изменилось. Старик наложил на себя руки. Палма стал необщителен. Ссорится, спорит по пустякам даже с самим Элиасом Собралом. Доходит до того, что они не смотрят друг на друга. А когда случается кража, то некто иной, как Элиас Собрал, приказывает арестовать Палму.

О случившемся судачит весь район. А Палма, выйдя из тюрьмы, не скупится на угрозы, которые тут же в искаженном виде доходят до ушей Элиаса Собрала. Родившаяся между ними ненависть каждый день ищет новый предлог для ссоры. Они так и ждут удобного случая, чтобы свести счеты.

Осторожный Жоан Карруска отдаляется от Палмы с самого начала. И не потому, что он с ним не согласен, а просто из боязни потерять работу у Элиаса Собрала.

«И только!» — рассуждает про себя пастух, дойдя в своих воспоминаниях до этого места. И, как бы сделав умозаключение, громко и спокойно восклицает:

— И не почему другому!.. Так вот…

— Ты, видно, совсем! — прерывает его Палма. — Уж, часом, не заблудился ли ты?

— Зачем заблудился! — отвечает Жоан Карруска. — Нет, не заблудился. Я отказывался… но Галрито настоял. Он хочет сегодня вечером видеть тебя в лавке Миры.

Любопытство заставляет Палму спуститься с порога.

— Больше он тебе ничего не сказал?

— А зачем? И так все ясно. Ну а ты?.. Все взвесил, обдумал, так? Если бы ты спросил у меня совета, я бы тебе охотно дал его.

— Совета у тебя?

Поднимаясь на ступеньку, Палма насмешливо оглядывает шурина. Улыбаясь, он переступает порог.

— Как же, очень мне нужен твой совет!

Пастух приподнимает огромные поля своей шляпы и робко, в первый раз после долгого времени встречается взглядом с сестрой и матерью.

— Слышали? Вот так! Потом не говорите, что я… — Его брови ползут вверх, он пожимает плечами и горько улыбается. — Хочешь помочь…

Аманда Карруска выходит во двор. Ее голос звучит вкрадчиво, тихо:

— Был в поселке, за покупками?..

Испугавшись, Жоан Карруска впивается темными узловатыми пальцами в развязавшийся мешок.

Из дверей озабоченно и укоризненно смотрит на брата Жулия.

Пастух отводит от нее глаза и тут же сталкивается со взглядом Бенто, который неотступно следит за ним из кустов. Растерянно Жоан Карруска переводит взгляд на сестру и мать.

Бессильная ярость охватывает его. Он сует руку в разинутую пасть мешка.

— Эй, Бенто, иди сюда!

Ползком, на четвереньках Бенто приближается к дяде. Тот вынимает кусок хлеба и со злостью протягивает племяннику:

— Держи!

Потом резким движением вскидывает мешок на плечо. Сильный толчок и увесистое содержимое мешка заставляют Жоана Карруску повернуться на месте, чтобы сохранить равновесие. Громко ругаясь, он удаляется.

Из кустов, поджав хвост, выходит овчарка Ардила. Появившись во дворе, она чует запах хлеба и, принюхиваясь, замирает. Бенто бьет ее кулаком по голове. Повизгивая, Ардила исчезает.

Держа ружье в руках, появляется на пороге Палма.

— Эй, — кричит он Жоану Карруске, — полицию видел?

Уже на середине крутого склона Жоан Карруска замедляет шаг и поворачивается:

— Видел. В город возвращались.

— Ну и прекрасно, — глядя ему вслед, кричит Палма. — И как он только идет? Того и гляди, свалится в овраг.

— Хочешь сказать, что пьян, да? — зло, упирая руки в бока, говорит Аманда Карруска. — А ну-ка глянь сюда. Глянь, глянь! Он оставил этот хлеб. А что до работы, так дай бог каждому так. И не потому, что он мой сын, я это говорю.

— Антонио, — шепчет Жулия. — Куда это ты собрался, на что тебе ружье, а?

— Пойду, может, подстрелю кролика.

Палма все еще не спускает глаз с Аманды Карруска. Старуха не выдерживает его взгляда, отворачивается. Она опять такая же, как всегда, сникшая, тихая в его присутствии.

Только тогда Палма вкладывает в ружье последний патрон. Он знает, ему нужно быть осторожным, нужно поесть, обрести силы для этой ночи. Он не должен промахнуться. Раздается сухой металлический щелчок.

Следя за каждым движением хозяина, Ардила весело лает, виляет хвостом и, прыгая вокруг, провожает его вниз по склону.

— Мама, что он собирается делать этой ночью?

— Да кто ж его знает! — Раздраженная старуха не смотрит на дочь. — Может, дело какое…

— Дело ночью?

Аманда Карруска разводит руками. И тут же кричит:

— Смотри, парень-то весь хлеб искусал!

Жулия бросается во двор, наклоняется над Бенто и отбирает у него хлеб. Оправившись от неожиданной атаки, Бенто ползет за матерью, пытаясь схватить ее за подол.

— О мня ма-а-а!

Аманда Карруска встает на его пути и утихомиривает Бенто. Жулия, прижав к плоской груди краюху, скрывается в доме.

5

Появление хлеба преображает жизнь в доме. Женщины весело крутятся вокруг стола. Найдя в ящике старый нож с деревянной ручкой, Жулия принимается резать полученный кусок.

— Сделаю-ка я чесночную похлебку.

Маленькие живые глаза Аманды Карруска с жадностью следят за падающими под острием ножа ломтями. Напряженное выражение лица Жулии сменяется мягкой улыбкой надежды:

— А что, если Антонио подстрелит кролика?

Вдруг она с тревогой вскидывается:

— Не Бенто ли это кричит?

— Нет. Ветер стонет в черепице.

— Дай-то бог, чтобы Антонио убил кролика. Хоть бы сегодня набить живот.

Они смотрят друг на друга и, еще не зная причины, испытывают смутную тревогу. Минутное оживление гаснет в полутемной, ледяной атмосфере.

Аманда Карруска идет к очагу. Кладет под поленья сухие ветки. Разжигает лучину и разводит огонь. И хотя она отворачивается, смолистый дым ест ей глаза, по лицу катятся слезы. Старуха принимается махать веером.

Внезапно налетает ветер. От его резкого порыва лачуга стонет, как живое существо. Исхлестанные стены дрожат.

Жулия с досадой выглядывает наружу.

Ветер оставляет в покое дубовую рощу и набрасывается на холмы, волнуя траву. Жулия кладет нож поверх нарезанного хлеба и подпирает рукой подбородок. Ее печальные навыкате глаза не моргая смотрят куда-то в пространство. Кажется, что она всматривается во что-то невидимое и далекое.

— Ну и место… — шепчет она, явно что-то предчувствуя. — Проклятое. Даже не знаю… последние дни я чувствую, что вот-вот стрясется беда.

— Ну, ну… Нежная больно. Не можешь никак забыть город.

Жалобная, заунывная песня ветра стихает. Аманда Карруска складывает веер.

— Моя-то беда, что мне уж нигде легче не будет. Так болит, что не пошевелиться.

— Только и думаете о себе! — кричит Жулия, охваченная неожиданным раздражением. — Стоит сказать, что мне плохо, вы тут же говорите, что вам еще хуже.

В сердцах она хватает кастрюлю. Мечется какое-то время, не зная, что с ней делать, потом успокаивается, удивленная и недовольная своим собственным поведением. И так всегда: вспышки гнева ее истощают. Сникшая, огорченная, она наполняет водой стоящую на полке с кувшинами кастрюлю и ставит ее на треножник. Голос ее срывается, она вот-вот расплачется:

— Хотела бы я узнать, где у вас болит!

Испуганная Аманда Карусска раскаивается. Втягивает голову в острые плечи.

— Да вот сама не пойму… Болит, и все. — Исхудавшие руки ощупывают грудь, бок. — Не знаю.

— То-то и оно, — восклицает Жулия. — Это годы, сеньора!

Маленькие глазки Аманды Карруска снова сверкают.

— Ошибаешься. Годы тут ни при чем! Не так я стара, как тебе кажется. А вот что: тружусь, тружусь с тех пор, как помню себя. Годы! Больше того — внуки уже были, а я все серп из рук не выпускала.

Она вдруг принимается внимательно разглядывать свои руки. Медленно, задумчиво трет одну об другую, будто ласкает оставленные горькими воспоминаниями раны.

Вокруг царит вновь наступившая тишина. Перепалка раздражила обеих.

— Не выпускала серпа… А в былые-то времена здесь, в этих краях, только мужские руки знали работу. Но жизнь переменилась.

Она прячет выбившиеся из-под поношенного платка грязновато-белые волосы. И опять потирает руки.

— Хорошей жизни не было, нет! — неторопливо, будто разговаривая сама с собой, продолжает она. — Но на рождество свиное сало от хозяев перепадало. За новогодние песни, что мы пели по поместьям, получали колбасу, а то и кусочки филейной говядины. Ну а оливковое масло и мука круглый год не переводились. А теперь? Теперь все только за деньги. Ну кто из хозяев теперь свиного сала даст?

Устало глядя на огонь, она с нежностью повторяет:

— Да, свиного сала…

Около очага появляется кот. Он подставляет тело теплу. С удовольствием выгибает спину, потягивается и широко зевает. Зевает так, что его тень на стене какое-то время дрожит.

Старуха грубо кричит:

— У, сытая тварь!

— Еще бы! Мышей в овраге сколько хочешь.

— Как же я любила свиное сало, — торопливо, уже забыв кота, говорит Аманда Карруска. — В те времена ела его, сколько влезет. Правда, досыта так никогда и не наелась.

— Я тоже любила свиное сало, — тихо вторит Жулия. — Только жареное, резанное длинными кусочками. Как сейчас помню, в городе зимой по утрам принималась я есть свиное сало с хлебом и ела так, что моя хозяйка, бывало, говорила: «Эй, смотри не лопни!» Она со мной была добрая…

— Ох, Жулия! — Голодные глаза старухи поблескивают в темноте от пляшущего по ее лицу пламени. — А кусочки жареной вырезки… с кровью…

— Да, в городе еды было хоть завались. А уж с хозяйского стола что только ни перепадало…

Голоса женщин теперь спокойны, даже задушевны.

— Никакое мясо мне не надоедало, — почти шепотом говорит Аманда Карруска. — Я уж не говорю о свинине. Бывало, ешь, а жир по подбородку так и течет.

Жулия, склонив голову набок, смотрит на лежащий поверх нарезанного хлеба нож. На лице и в глазах застыло нежно-грустное выражение. Но скоро вокруг рта собираются горькие складки.

— И надо же было уйти из города! Глупость какая…

Заглушая ворчливое клокотание кипящей на треножнике воды, в дымоходе гудит ветер.

Аманда Карруска запускает проворные пальцы под рубашку. Что-то вытаскивает, озабоченно трет между большим и указательным пальцем, потом раскрывает их, и блоха лопается над огнем.

Довольный Малтес опять потягивается. Неугомонная старуха замахивается на него щипцами, но кот ловко уклоняется от удара.

— О сеньора! — кричит Жулия со слезами в голосе. — Чем божья тварь вам не угодила?

— Ничем. А что тебе? Зло берет глядеть на него!

Она кладет щипцы на камни очага и, перескакивая с одного на другое, говорит:

— Да, что правда, то правда. Все изменилось, и как… Теперь уж таких помещиков, как раньше, и в помине нет. Вывелись. Теперь они чем больше имеют, тем больше иметь хотят. Живут на виллах. В городах дома для любовниц держат. Пешком не ходят. Только в автомобилях. Праздники по любому случаю. Во всех театрах и кино перебывали. Что уж тут говорить, такая жизнь требует денег, и больших. Вот и не хватает. Вот они и натравливают своих управляющих на тех, кто гнет на них спину без вздоха и продыха. А те вечно злые и на часы поглядывают.

Жулия, соглашаясь, кивает головой.

— Одни имеют все, а другие — ничего. На что ж закон-то? Запрещать должен.

— Закон? Глупости говоришь? Кто ж, как не богатые, законы-то пишут?

Старуха отодвигает кастрюлю от слишком большого пламени. Берет щипцы, ворошит горящие угли и возвращается к прерванному разговору.

— А, как бы там ни было, я и вправду ни на что уже не гожусь. Только вовсе не годы, а нужда, голод и тяжкий труд тому виной. И твой муж прав — не заслуживаю я и тарелки супа, который ем. Точно, точно не заслуживаю.

— Ложь! Кто вам говорит такое?

— Никто.

— Тогда с чего вы это взяли?

— Ну, сама так понимаю.

Взволнованная разговором, Жулия сжимает в кулаки слабые руки.

— Только и знаете забивать себе голову всякой глупостью. И делать мне больно. По вашему, мало мне ада, в котором я живу. Так ведь, а?

— О Жулия! — Вставая, Аманда Карруска поднимает голову так, что концы завязанного под подбородком платка устремляются вперед. — Даже если бы он и сказал это, что тут ужасного? Все, что в моих силах, я делала, и нет за мной вины. Нет! Начала с того, что ходила за свиньями. Теперь хожу за твоим сыном. Конечно, чего стоит такая работа?! Верно, не стоит и тарелки похлебки.

— Нет, вы только посмотрите!.. Посмотрите, до чего дошло дело! И все только потому, что я сказала, что она старая. У вас, мама, действительно дурной характер!

— Уж какой есть!

Теперь Аманда Карруска не отрывает нежного взгляда от нарезанного хлеба. Нежность, вызванная появившемся на столе хлебом, бесит Жулию.

— Тарелки жалкой похлебки!..

Жулия не замечает горькой неловкости матери. Нарастающий снаружи шум ветра пугает ее. Ослабевшая, поникшая, она садится около очага.

Ветер, израненный в ветвях дубовой рощи, травах и чертополохе, мечется по обшарпанным стенам лачуги.

6

Палма напрасно обходит лес. Не видно даже следов. Не в силах больше идти вперед, он, отчаявшись, поворачивает к дому.

Мрачные, тяжелые тучи с каждой минутой приближают непогожий вечер. От ветра шуршат и колышутся травы, точно в них ползают змеи. В воздухе замирает какой-то стон.

Выйдя из зарослей, Палма останавливается. Вдалеке, на другом склоне холма под развесистым дубом с редкой листвой, стоит Жоан Карруска. Стоит и, подняв вверх подбородок, куда-то всматривается.

У самых туч, распластав мощные крылья и опустив голову, кружит орел. Неожиданно он складывает крылья и камнем падает вниз.

Палма, прицелившись, выжидает.

Однако у земли орел раскидывает крылья и летит над травой, теперь уже вне пределов досягаемости. В его цепких когтях кролик.

Палма кладет ружье на землю и приказывает Ардиле сторожить. Пригнувшись, он опять подается в заросли.

Та же надежда воодушевляет и Жоана Карруску. Он присел тут передохнуть. Поставил между ног мешок, прислонился к дереву и стал сворачивать самокрутку. Но так и не закурил. Вино и долгая дорога сделали свое дело: он задремал. Когда же проснулся, его внимание привлекла летящая над оврагом хищная птица.

Теперь она взмыла вверх. И там в вышине, на фоне коричневатых облаков, черная птица вдруг выпускает из лап свою добычу. Кролик падает вниз. Птица бросается следом.

Неуверенно ступая, то и дело спотыкаясь, пастух торопливо поднимается по дороге, идущей между двух холмов. С поднятой палкой он минует стоящий стеной высокий кустарник.

На каменистой поляне в когтях огромной птицы лежит разбившийся зверек.

Громко крича и пугая орла, приближается к ним Жоан Карруска.

Орел, будто собираясь броситься на объявившегося соперника, шумно машет крыльями и вытягивает шею. Острая голова величественно поднимается. Круглые грозные глаза впиваются в пастуха.

Свирепый вид птицы останавливает Жоана Карруску. Растерявшись, пастух в распахнутом тулупе, с поднятой вверх палкой стоит как вкопанный и хрипит:

— Ну и огромный зверь!

Предусмотрительно он делает два шага назад. Крутит палку над головой и неожиданно для птицы метко бросает ее. Палка попадает птице в грудь. Орел клонится набок, крылом касаясь земли. Кружится на месте, стараясь сохранить равновесие.

И вот, когда Жоан Карруска собирается поднять свою палку, на поляне появляется бегущий Палма. Пастух, чувствуя опасность, замирает в полусогнутом положении.

— Не подходи, кролик — мой!

Но Палма не соглашается. Он старается обойти птицу с другой стороны. Тогда Жоан Карруска хватает его за пояс. Столкнувшись, они падают друг на друга.

Лежа спиной на грязной земле и ступнями упираясь в живот пастуха, Палма внезапно поджимает ноги. Потом так же внезапно выпрямляет их. Отброшенный Жоан Карруска катится по поляне.

Но обретенная свобода ничего не дает Палме: собравшийся с силами орел неуверенно и тяжело поднимается с добычей в воздух.

Стоя на четвереньках, оглушенный Жоан Карруска блюет. Палма поднимает ногу, собираясь ударить его по голове. Но в последний момент бьет в плечо. Получив пинок ногой, Жоан Карруска мягко падает в лужу вина, которое вылилось в траву из опрокинутой бутылки.

— У, пьяница!

Пастух ничего не слышит. Только после долгих усилий он поднимается. Его маленькое, слабое тело трясется, глаза темнеют от страха и злости.

— Это ты, ты, которому я всегда был другом, избил меня? Разрази меня гром, если я не отомщу тебе!

Палма опускает голову. Берет шапку и, согнувшись, словно под тяжестью совершенного преступления, идет по поляне.

Ардила, завидев приближающегося хозяина, радостно бежит ему навстречу. Но тут же опускает уши и понуро плетется следом за ним по узкой лощине, поросшей вереском. Вдруг, нюхая воздух, она делает стойку.

Палма медленно вскидывает ружье.

По опушке вприпрыжку бежит кролик. Он, подобно неясной тени, то скрывается за кустами, то вновь появляется на фоне ровной, ничем не примечательной кромки леса. Около камней колышутся высокие травы. Осторожно, боясь потерять последний патрон, Палма взводит курок.

На дне лощины звучит выстрел. Гулкое, перекатывающее эхо долго носит его из оврага в овраг.

7

До тех пор пока не умирает принесенный ветром отзвук выстрела, женщины, сидя у очага, с надеждой смотрят друг на друга.

— Может, кролика подстрелил?

— Конечно. Твой муж ни разу еще не промахнулся.

Жулия поднимается и берет чашку.

— Да!.. Подолью-ка я воды в похлебку. А вам, может, удастся Бенто привести.

— Зачем? Пусть себе сидит.

— Но уж темно, мама.

Нехотя Аманда Карруска выходит во двор. Ветер цепляется за ее юбки, поднимается вверх по тощим ногам, вынуждает прижать руки к пояснице.

— Эй, Бенто, иди сюда!

Бенто перестает качаться. Его красные веки настежь распахиваются, в глазах муть. Склоненная набок голова и вскинутые вверх руки готовы к встрече с приближающимся врагом, и это успокаивает его.

Аманда Карруска забывает, что, движимая голодом, она помогла Жулии отнять хлеб у Бенто. Старуха трясет его за плечо:

— А ну идем!

Бенто бросается на нее. Зубами впивается в руку чуть выше запястья. От неожиданности Аманда Карруска падает на камни.

Сидя на корточках, она замечает выступившие на месте укуса капельки крови. Тянет руку к камню, пытается поднять его. Но вросший в землю камень не поддается. Злые глаза старухи сверлят внука. Хитрым маневром она приближается к нему и сильно пинает.

Бенто снова бросается на нее. Ползет, ворчит от злости. Отступая, Аманда Карруска ждет удобного момента, чтобы вновь дать ему пинка. Ветер вздувает ее юбки, над головой, как огромный черный гребень, развивается конец платка. Вдруг страх обращает ее в бегство. Только около дома она оборачивается.

Хрупкое тело Бенто все в той же позе. Зубы оскалены. Полусогнутая рука, похожая на лапу зверя, занесена над головой и готова обрушиться на обидчика.

Аманда Карруска перешагивает через порог. Под удивленным взглядом Жулии она садится у очага и принимается растирать укушенную руку.

— А где же Бенто?

— Иди сама за ним!

— Ну… что случилось?

— Я тебе сказала, иди за ним сама.

— Нет… Теперь уж я подожду, когда придет Антонио. Вы же знаете, мама, что я боюсь его, когда он сидит там на камнях.

— А, что за баба! Всего-то она боится!

Разомлев у огня, Аманда Карруска поднимает юбку, оголяя голени.

— Если ты хочешь, я возьму палку и пригоню его сюда. — Голова ее подается вперед, так что платок сползает. — Хочешь?

— Что ж он, собака, по-вашему, что ли?

— А то нет? С твоим-то вечным потаканием он и делает, что хочет. Вот гляди. — Возмущенная, она протягивает ей руку. — Свалил меня с ног и укусил.

— Ну и чего вы теперь хотите от меня? Чего вы хотите, чтобы я сделала? — Жулия склоняется к материнской руке и видит красноватые точки. — Ничего страшного. Хуже вот — платье разорвал.

— Во, во! Именно это я и ожидала услышать. Хуже, что платье разорвал! А? Нет, каково?! И это говоришь ты, ты! Ведь знаешь, что я от болей еле двигаюсь. А он меня свалил и укусил!

Готовая к новой стычке с матерью, Жулия прямо смотрит ей в лицо. Но Аманда Карруска поднимается и прерывает ее:

— Вон твой идет!

Стоя в дверях, старуха прищуривает глаза, стараясь увидеть кролика.

— Ну, есть?

Вдалеке в сгущающихся сумерках по полю движется фигура. Но только когда она появляется на склоне оврага, им удается разглядеть, что это Палма. В одной руке — ружье. Другая в такт шагам покачивается около бедра.

Обе женщины отходят от двери.

Аманда Карруска идет к очагу. Жулия склоняется над дымящейся кастрюлей с тарелкой в руке.

Палма входит в сопровождении Бенто. Прячет ружье под тюфяк и принимается за еду. Ест, не поднимая от тарелки глаз. Выражение лица злое, чуть ли не угрожающее. Когда он сжимает челюсти, по его широкому скуластому лицу пробегают морщины.

Бенто сидит около очага и, покачиваясь, блаженно смотрит на пламя. Этого Аманда Карруска уже не может выдержать.

— Он, — говорит старуха, ни к кому не обращаясь прямо, — силен, как бык! Да простит меня господь! Свалил меня на землю и покусал.

Теребя разорванный рукав, Аманда Карруска говорит зятю:

— И я знаю, что ты должен сделать… Задать ему трепку, чтобы в следующий раз не повадно было, чтобы уважение…

Палма приподнимает тарелку и через отбитый край пьет похлебку, потом медленно ладонью отирает рот и с безразличным видом выходит из-за стола.

— Так, значит, вы считаете, что я должен бить ребенка?

— Да, считаю! А то наступит день, с ним сладу не будет.

— Уважения, значит, хотите?

Выпятив грудь и подобрав живот, он подтягивает штаны.

— Тут дело-то ясное, создание божье! — продолжает он. — Думаете, слепой я? Он ведь для вас козел отпущения. Чуть что — оплеуха. И молчит. А тут ответил. Вот вас зло и разбирает. Вот в чем дело-то, а совсем не в уважении.

Аманда Карруска отворачивается. На ее изъеденном годами профиле четко вырисовываются выдающиеся скулы. Она пристально, поверх высоких языков пламени смотрит на внука. Потом глаза ее, в которых отражается пламя, загораются.

— Слушай, Жулия, — говорит Палма, следящий за выражением лица Аманды Карруска, — сегодняшнюю ночь не жди меня!

— Ой, куда ж ты?

— Опять ты со своими страхами… Знаешь, вот что я тебе скажу. Я бы хотел, чтобы ты была как твоя мать и умела ненавидеть. Ненавидеть своих врагов, даже если среди них был бы твой внук.

— Нет, вы послушайте, что он несет!.. — Аманда Карруска гневно протягивает к нему руки. — Разрази меня гром, если ты знаешь, что говоришь!..

— Вот те на! Тихо-тихо! Я ведь вас хорошо знаю. Вы меня ничем не удивите. Вот что касается вашей дочери, то тут никогда не знаешь, на что рассчитывать. Ясно?

Он подходит к огню. Проводит рукой по голове Бенто, и лицо его смягчается.

— Бедненький, бедненький Бенто.

Бенто с удовольствием подставляет голову мозолистой руке отца, прижимается к его коленям. Умиротворенный, он успокаивается, счастье играет на его лице. Палма говорит четко, весомо, повторяет фразы и все ласкает, треплет рыжие волосы сына, как когда-то после изнурительного трудового дня ласкал тягловый скот — быков и мулов.

— Бедненький, бедненький…

Ласково разнимает он руки Бенто, охватившие его колени. Надвигает на лоб шапку, гонит прочь увязавшуюся за ним Ардилу и выходит из лачуги. Уверенным шагом идет он навстречу ветру.

— Что за человек! — говорит Аманда Карруска. — Ты слышала, как он оскорбил меня?

Стоя в дверях, Жулия смотрит вслед уходящему мужу, который уже скрывается в овраге. Потом переводит взгляд дальше, на одиноко стоящий на склоне дуб. Тут глаза ее, не привыкшие к темноте, заволакивает туман. Когда же зрение возвращается, она видит Палму идущим по равнине. Становясь все меньше и меньше, он уходит в павшую на землю ночь. Еще немного — и он исчезает совсем.

8

Свернувшись в клубок, на каменных плитах дремлют кот Малтес и Ардила. Чуть в стороне, уронив голову на грудь, похрапывает Бенто. От колеблющегося пламени его упавшие на лоб волосы кажутся грязным золотом. Неподвижно сидящая Аманда Карруска погружена в свои мысли.

Черная неторопливая ночь приближается. Надоедливый ветер не смолкает. Стонет, заходится плачем то в овраге, то где-то совсем рядом. Жулией овладевает страх. Она искоса поглядывает на каменное лицо матери, смутные, неопределенные предчувствия осаждают ее душу. Она не может больше сдерживаться и кричит:

— Говорите, мама!

Острый взгляд Аманды Карруска впивается в нее. На тонких бескровных губах плывет презрительная улыбка.

— Не могу… — шепчет Жулия, — не могу молчать столько времени. Мне страшно.

Сидящая на табурете старуха продолжает бесстрастно смотреть на нее. Вдруг Жулия вскидывается:

— Мама!

Ардила, подняв уши, срывается с места. Бежит во двор и принимается выть, подняв морду к небу.

В лачугу вползает мертвенно-бледный свет, заливая все вокруг, Аманда Карруска, выпрямившись, идет к двери.

Белая, холодная полная луна выглядывает из-за быстро бегущих рваных туч. И свет ее так же быстро, как тучи, бежит по равнине. Тучи сходятся и гасят лунный свет. И равнина снова скрывается в ночном мраке.

— А, чтоб тебя! — бранит Аманда Карруска Жулию, возвращаясь к табуретке. — Твой страх просто зараза, да и только.

— Что это? Я ж не знала… Я подумала… привидение…

— Привидение!.. В башке у тебя привидение!

Униженный, как у побитой собаки, взгляд Жулии скользит по очагу, останавливается на ниточках смолы, которые прядут на поленьях языки пламени.

— Какой я себя чувствую одинокой…

С горестным видом поправляет она под подбородком развязавшийся узел платка, опускает руки, глядя на Бенто. Но замечает его лишь какое-то время спустя. Да, только сейчас она видит растрепанного, несчастного, склонившегося на камни очага Бенто.

— Даже мои дети, даже они…

Она вытаскивает из рукава застиранную тряпку и сморкается в нее. Всхлипывает, вытирает навернувшиеся на глаза слезы.

— Несчастные мои… Луис как уехал, так ни строчки не написал. Все равно что умер. А Кустодия, она…

— А, видали, что вспомнила?

— А что бы вы хотели, чтобы я вспоминала? Если бы мы жили в городе, были бы они со мной, уверена. Ведь в городе, когда семья нуждается, богатые все-таки помогают. Они жалостливы.

— Богатые жалостливы? Да ты совсем! Испортил тебя город! Уж это точно. Никогда-то ты не привыкнешь к деревенской жизни.

— Кто может привыкнуть к этой нищете?

— Никто, черт тебя побери! И уж во всяком случае, не ты, так нахваливающая богатых!

— Не могу, не могу, — всхлипывает Жулия. — Кустодия на Руа-да-Бранка пошла по рукам. Боже ты мой, чем она провинилась, чтобы нести этот тяжкий крест?

В нерешительности она умолкает. Вновь возникший страх заставляет ее поднять голову. Подбородок трясется, будто ее бьет озноб.

— Мама, я всегда была набожна!..

— Что? — бормочет старуха, сморщившись от изумления. — При чем тут твоя набожность?

— Как при чем? Наш удел смирение: мы люди бедные… И если бы Антонио не болтал лишнее об Элиасе Собрале, наша жизнь была бы другой.

— Болтал, говоришь ты? — Возбуждение захлестывает Аманду Карруска. — Да провалиться мне на этом месте, если я, будь я мужчиной, вела бы себя иначе!..

От возмущения она долго не может вымолвить слова. Наконец на лице ее, изборожденном глубокими морщинами, появляется выражение усталости. Горечь и безнадежность звучат в ее доверительных, неторопливых словах:

— Доброта, набожность… Это хорошо. Это очень хорошо. Особенно тогда, когда те, кто говорит о них, их исповедуют. Но подумай только… А, все равно ты не поймешь. У тебя все… Ничего-то ты не видишь. Считаешь, что все происходит не по чьей-то вине, а по воле судьбы… Именно так! Воображаешь, что судьба заставила твоих детей бежать из дома, свекра повеситься, а мужа сесть в тюрьму. Именно так ты думаешь и так думают многие. Трусы!

Она пожимает плечами без зла и презрения, скорее безразлично, считая, что такие люди не имеют к ней отношения, поправляет на голове платок и продолжает:

— Болтал, болтал… Да кто нас слышит, если даже богу не до нас?

— Замолчите, мама, грешно!.. — говорит Жулия, прижимая руки к вискам. — Бог — отец нам!..

— Возможно. Но одни — сыны ему, а другие — пасынки.

Ардила ворчит, глядя на дверь.

Со двора доносится шум шагов. Это возвращается домой Мариана, младшая дочь Палмы.

— Добрый вечер.

Она ставит подойник на стол и, только когда снимает платок, замечает хмурый вид Аманды Карруска.

— Что случилось?

— Да что может случиться? Глупости несет твоя мать!

Потирая покрасневшие от холода руки, Мариана склоняется к огню.

— И все?

— Я не понимаю тебя, — говорит, подозрительно глядя на нее, старуха. — А что бы ты хотела еще?

— Ничего.

Мариана приподнимает юбки, греет ноги у очага. От тепла лицо ее розовеет. Оно такое же тонкое и такое же худое, как у матери. Но большие глаза и пухлый, резко очерченный рот придают ее лицу спокойное, решительное выражение.

— А отец где?

— Ушел, — заикаясь, говорит Жулия. — Думаю, пошел в поселок… не знаю…

Аманда Карруска ерзает на табурете. Мариана ждет, когда бабка успокоится.

— И когда вы, мама, перестанете обманывать. Я ведь дядю Жоана встретила. Он мне все рассказал.

Она садится на одну из скамеек, снимает туфли и тянет к огню мокрые ноги.

— Отец не должен был идти к Галрито.

— Я тоже так считаю. Только молчу. Кто меня в этом доме послушает?..

— Нечего об этом, — резко обрывает их старуха. — Я вот думаю, что очень даже правильно сделал. Не может же семья так жить дальше.

— Нет, семья так жить дальше не может. Только отец поступил плохо. Что бы ни было, он не должен был связываться с подобными типами. К тому же я ему говорила, что крестьяне собираются идти в город просить работы.

— А, опять ты со своими идеями!.. Куда как хорошо: банда попрошаек идет в город. Как же, держите карман шире, так всем и дали работу, всем сразу. Лучше бы каждый за себя попросил!

— Это мы еще посмотрим, бабушка, — говорит очень серьезно Мариана, поджимая под себя ноги и выпрямляясь. — Посмотрим, чего добьются и отец, и те, кто каждый за себя. И вы раз и навсегда поймете, что только сообща можно что-нибудь получить. Один человек ничего не стоит.

— Ой, хватит, замолчи. Наперед знаю все, что ты скажешь, знаю как свои пять пальцев!.. Пустые слова это все, пустые. И нечего тут смотреть. Дурят тебе голову, крутят мозги, и все тут. И что это твой отец потеряет, если заработает несколько эскудо, чтобы было что жрать в доме?

— Потеряет. Очень даже много потеряет, если хотите знать. До сегодняшнего дня есть кое-кто, кто верит, что он всегда был честным и никогда ничего не воровал. Но завтра, когда узнают, где он раздобыл деньги, вряд ли такие останутся.

Жулия, дрожа всем телом, подается вперед.

— А если его схватят?!

Мариана вопросительно смотрит на Аманду Карруска. Лицо старухи мрачнеет, делается непроницаемым, губы поджимаются. И все-таки где-то в глубине души ей так же беспокойно, как дочери и внучке.

В дверь, к которой они сидят спиной, крадучись входит беловатый лунный свет. Во дворе Ардила настороженно поднимает морду вверх и принимается выть скорбно, протяжно, надрывая душу и тишину ночи.

Женщины вздрагивают.

9

На вершине Алто-да-Лаже не покидавшее Палму всю дорогу беспокойство сдерживает его решительный шаг. Ветер ударяет его в грудь, хлещет по лицу, заворачивает поля шляпы. Съежившись, он останавливается на краю оврага.

Внизу, чуть в стороне от дороги, обсаженной шелестящими осинами, виден прямоугольник яркого света. Это лавка Миры.

Какое-то мгновение Палма колеблется. Потом решительно идет вниз, с силой вонзая каблуки в сыплющуюся из-под ног землю. Он прячется за осинами, переходит через дорогу.

Прямо с порога он спрашивает:

— Где Галрито?

Нетерпение Палмы наталкивается на молчание и непоколебимое спокойствие Жозе Инасио Миры, который, как изваяние, стоит за стойкой. Свисающая с потолка карбидная лампа печально потрескивает в полутьме.

Жозе Инасио Мира выходит из-за стойки. Высокий, толстый, он несет себя торжественно, с достоинством. Сдвинутая на затылок черная, с широкими полями шляпа, точно нимб, окружает его голову. Лицо скрыто тенью. Остановившись, он внимательно прислушивается. За дверью слышны шаги.

— Должно быть, он…

В дверях появляется маленькая, сухая, невзрачная фигура Галрито. Проходя мимо Палмы, Галрито бросает на него проницательно-иронический взгляд.

— Ола!..

Усаживается за стол, стоящий у стены. Сидя, он кажется еще меньше и слабее. Но смуглое, живое, испещренное подвижными морщинами лицо, умный взгляд и не сходящая с губ то горькая, то насмешливая улыбка говорят о силе духа.

— Ну, так ты здесь? — говорит он, не переставая улыбаться. — Давай присаживайся. Что будешь пить?

— Ничего.

— Ну вот! Эй, Зе Насио, тащи-ка нам водки по стаканчику. Подбитые железными гвоздями сапоги Жозе Инасио неслышно ступают по черному, земляному полу. Не торопясь, он приносит бутылку и стопки и ставит все на засаленный стол. Галрито с воодушевлением потирает руки. От выпитой одним глотком водки у него перехватывает дыхание. Он передергивается.

Палма, опустив голову, вертит в руке полную стопку.

— Когда двигаемся?

Жозе Инасио Мира и Галрито неожиданно серьезно взглядывают на Палму. Только потрескивание карбидной лампы да шелест осин нарушают тишину.

— Я вижу, — начинает Жозе Инасио Мира, — ты решился?!

— Решился.

— Но это опасно. Знаешь… Иногда полиция…

— Знаю, знаю. Все, знаю.

— И, даже зная, решился?

— Я ж сказал!

— Не раздражайся, спокойно. — Презрительная гримаса искажает круглое лицо Жозе Инасио. — Спрашиваю потому, что потом не хочу никаких обвинений, что бы ни случилось. И знай, раздражение плохой помощник в нашем деле. Намотай себе на ус.

Не произнеся больше ни слова, он, выпрямившись во весь рост и расправив плечи, исчезает за дверью, ведущей во внутренние комнаты.

Грозное предостережение все еще висит в сумеречной атмосфере лавки. Палма вертит в руках стопку. Капли водки падают на стол.

— Кончай крутить, — говорит Галрито. — Какого черта! Пей, да и все. Пей!

— Думаешь, трушу? — Стопка замирает в его руке. — Я сделаю все, что потребуется. Но это не по мне.

— Ну, если так, лучше не…

— Нет. Я вынужден идти, просто вынужден.

— Как знаешь. Никто тебя не принуждает. — Галрито наклоняет бутылку и, внимательно глядя на льющуюся жидкость, зло улыбается. — Если не хочешь, еще есть время отказаться.

— Я должен хотеть. Элиас Собрал и другие вроде него толкнули меня на это… Никуда не денешься. У них все: и сила, и власть. Они же предполагают, они же и располагают.

— Я тебя не понимаю. Хочешь ты или не хочешь?..

— Похоже, ты считаешь, что такой шаг я могу сделать запросто? Это я-то, кто всегда зарабатывал свой хлеб при свете дня, с высоко поднятой головой?

— Все верно. Но в твоем положении выбирать не приходится!

— Нет, Галрито. Я жертвую многим. Если меня арестуют, то… всему конец.

— Послушай!

Галрито просит Палму быть внимательным и серьезным, потом выпивает водку, тыльной стороной ладони проводит по рту.

— Послушай. Что-то ты барахлишь: несешь лишнее, угрожаешь, перестань, будь благоразумным и сговорчивым. Поверь, всяк, не только Собралы, любит сговорчивых.

— Но я не этой породы. Меня оскорбили, и я не молчу и не буду молчать! Лучше сдохну сразу, как нищий.

После короткой паузы Палма продолжает уже более сдержанно:

— Ты что, забыл, что вот уж два года, как я без работы?.. «Хочешь… не хочешь?» — говоришь. Хочу! И не так много: работы хочу, чтобы жрать было что в доме.

— Хватит об этом! Ну! Ведь есть где заработать, так в чем же дело? Нужно только решиться, и все!

— Решился я.

— Вот и ладно. И увидишь — не раскаешься. За это хорошо платят. Вернешься и все сполна получишь.

— Если бы так…

Палма опускает голову, поля шляпы скрывают его лицо. Задумавшись, он опять принимается вертеть стопку в руке.

— Дочь моя была против. Она сказала, что все крестьяне идут в город просить работу. Они действительно идут, я знаю. Кто ничего не имеет, тот на все согласен.

— Я тоже слышал об этом. — Галрито прикрывает глаза. — Ну а что же ты?

— Я… У меня еще дом есть.

— А, эта развалюха? Да она скоро рухнет. — Горькая усмешка морщит уголки губ Галрито. — Да и что тебе в нем?

— Как это! Живем в доме. А без дома и не знаю что делать буду.

Появляется Жозе Инасио Мира.

— Пора, ребята.

Галрито выпивает еще одну стопку, и они встают.

— Брось думать, — говорит Жозе Инасио, кладя руку на плечо Палмы. — Сейчас тебе нужна ловкость и твердость. Понятно?

Палма высвобождает плечо и идет к двери вслед за Галрито. На какое-то мгновение останавливается, потом исчезает в черноте ночи.

Вернувшись, Жозе Инасио Мира сталкивается у перегородки, отделяющей лавку от жилой части дома, с женой.

Франсиска, как и муж, одета в черное. Как и муж, она высока и здорова. Широкая юбка в складку почти скрывает ноги, шаль слегка обтягивает грудь. Из-под плотно повязанного головного платка смотрит явно обеспокоенное лицо.

— Не волнуйся, — говорит Жозе Инасио. — Палма, несмотря ни на что, — человек верный.

— Быть может. Только не для него это. Ты ведь так же думаешь.

На столе около бутылки так и стоит нетронутая стопка водки.

— И как он справится? — Франсиска чуть заметно качает головой. — Даже выпить забыл.

Дважды обойдя лавку, Жозе Инасио Мира скрывается за перегородкой и садится у очага.

— Сам не знаю.

— Вот то-то.

Франсиска садится рядом. Они молча смотрят на огонь, неотступно думая все о том же. Думая и стараясь вообразить все возможные осложнения.

— Будет, — говорит Жозе Инасио, — ничего не должно случиться.

Он принимается скручивать сигарету и, прикурив от головешки, медленно выпускает облако дыма.

— Посмотрим.

10

Согнувшись под тяжестью огромных мешков, мужчины поднимаются с земляного пола, с нетерпением ожидая момента, когда будет приказано двинуться в путь.

Корона встает на скамью, чтобы погасить лампу. Но прежде он все внимательно осматривает. Его могучая, плечистая, коротконогая фигура, стараясь удержать груз, подается вперед. Круглые, холодные, ничего не выражающие глаза шныряют по сторонам, как два недобрых зверька.

Помещение похоже на старую заброшенную конюшню. По углам, устилая изъеденные жучком балки, висит плотная паутина. Завалившаяся набок, без единого колеса телега упирается оглоблей в кормушку. На торчащих из балок огромных гвоздях висят мешки, упряжь, обрывки веревок. Ящики самых разных размеров валяются по углам на устланном подгнившей соломой полу.

— Кто-нибудь курил?

Трое стоящих в ожидании отрицательно качают головой.

Галрито почти не видно за огромным мешком, всегда готовый к стычке, высокий полнокровный Банаиса с округлыми плечами поворачивает к нему заросшее черной бородой лицо. Он недоверчиво косится на Палму.

Палма около телеги подтягивает проходящие под мышками ремни, стараясь создать равновесие. Из внутреннего кармана он вытаскивает нож и сует его в брюки.

— Видал! — восклицает Банаиса тоном человека, получившего подтверждение своим догадкам. — Этот тип уже приготовился: нож в брюки сунул.

Стоя с мешком на спине, Галрито примиренчески машет рукой.

— Оставь! Ты ж знаешь… когда впервые идешь нашей дорогой, только и думаешь, что тебя ждут предательство и смерть…

— Какое мне дело, что он там думает? Не хочу в силки попасть. Такие, как он, каждого пугаются и всех предают.

— Ошибаешься, — прерывает его Палма грубым, ничего хорошего не предвещающим тоном. — Нет среди вас никого, кто бы мог меня напугать. И уж во всяком случае, не ты.

Голос стоящего на скамье Короны звучит строго:

— Кончай!

Воцаряется тишина. Только теперь его заскорузлые пальцы гасят пламя фитиля.

Под ногами в кромешной тьме шуршит солома. Скрипят на петлях ворота, и порывистый ветер с силой врывается в конюшню. Корона снаружи вслушивается в спустившиеся на поля сумерки: его натренированный слух ловит малейший шум.

— Пошли, — приказывает он. — Иди, Палма, иди! Остальное на моей совести.

Он задерживается и после того, как все выходят, запирает ворота. Впереди быстрым шагом идет низкорослый Галрито. Около дубовой рощи Корона нагоняет их и берет на себя командование группой, идущей гуськом.

Ноги вязнут в грязи, скользят, то и дело тонут в лужах. Но спешка не позволяет выбирать дорогу. Они идут напрямик через нескончаемый лес. Идут быстро и, только натыкаясь на стволы деревьев, замечают их, обходят вокруг, точно тени. Завывающий ветер набрасывается на ветви дубов, треплет их. Слышится резкий хруст схлестывающихся и ломающихся веток.

— Ну и ночь, черт побери, — бормочет Галрито. — Того и гляди, все в тартарары полетит.

Он идет, чуть наклонившись и выбросив вперед руку, тем самым сохраняя равновесие.

— Вот, Палма, хуже холода ничего не будет! Холод и тяжесть. Все остальное — ерунда! Легче легкого, сам увидишь.

Банаиса грубо басит в спину Палме.

— А если все будет не легче легкого… Вот тут-то и увидим, что сделает этот тип. Бросит мешок и даст деру.

— Не знаешь ты его, Банаиса.

— И знать не хочу!

— Вперед, — прерывает их Корона, — хватит болтать.

Теперь пошел спуск. Они идут вниз по скользкой извилистой тропинке. Неожиданно Палма оборачивается, угрожающе глядит исподлобья.

— Кто это тебе сказал, что я сбегу?

Банаиса останавливается. Не разгибаясь, они меряют друг друга тяжелым пристальным взглядом. Тут сильная рука Короны разнимает их, заставляя Банаису отступить.

— Вечно с тобой одно и то же… не можешь не задираться… Галрито, иди-ка сюда, стань между ними. И чтоб все разговоры были кончены.

Вмешательство Короны прекращает спор, и они продолжают путь.

Тропинка с каждым шагом становится уже. То и дело на том небольшом пространстве, которое охватывает глаз, возникают стройные, одиноко стоящие деревья. Идут навстречу, уходят назад, скрываются во тьме, шелестя раскидистыми, волнующимися на ветру кронами. Ноги утопают в высокой, мокрой траве. Сквозь обувь проникает холод. Еще немного — и идти становится совсем трудно: сапоги вязнут, глухо чавкают подошвы.

Палма чувствует ноющую боль в пустом желудке. Его ноги онемели, стали чужими. Ремни режут подмышки. Он наклоняется, поднимает руки и пальцами впивается в сползший на шею мешок, продолжая быстро идти.

Вдалеке бледный лунный свет высвечивает пологий склон, лишенный растительности. Они поднимаются по нему, потом спускаются вниз в лощину и исчезают в ее черноте. Откуда-то доносится собачий вой. Стук сапог по каменистому дну гулко отдается вверху, и, опережая их, бежит эхо. Там, наверху, в кустарнике, со свистом гуляет ветер.

Собачий вой слышен теперь совсем близко. Но он слабеет и исчезает, как только они выходят из узкой лощины.

Палма шумно дышит. Лицо его жжет сильный ветер, ноги разъезжаются, на взмокшей спине из стороны в сторону болтается мешок. Ему не удается дышать в такт шагам. Он задыхается, ловит ртом воздух, беспорядочно семенит ногами, будто, того и гляди, рухнет в грязь. Всякое представление о пройденном пути утрачено. Он движется автоматически, как во сне.

Кто-то кричит:

— Пригнись!

Внезапный яркий свет слепит его. Он бросается к остальным, уже пригнувшимся за густой стеной кустов.

Свет фар идущего по шоссе автомобиля шарит прямо перед ними. Потом чуть дальше, еще дальше и исчезает, поглощенный ночью.

Все четверо приводят в порядок поклажу. Минуют шоссе, идут по жнивью и выходят на тропинку, змейкой бегущую по широким полям.

Корона и Банаиса, как видно, не замечают ни холода, ни усталости и идут ровным, размеренным шагом. Галрито время от времени что-то бормочет. Петляющие среди холмов дорожки приводят в лощину, потом снова выводят на обширное открытое плоскогорье.

Исхлестанное порывами ветра лицо Палмы горит, он морщится, кровь стучит в висках. Ветер не унимается, мечется по земле, зло треплет кустарник, подавленно вздыхает в чертополохе, стонет в скалах.

— Эй, осторожно!

Голова Палмы натыкается на поклажу Короны, и тот, согнувшись, проваливается куда-то. Помогая себе руками, Палма скользит по глинистому склону. Обретя равновесие, он с неприязнью глядит вокруг.

— Да это же… земли Элиаса Собрала…

— Ну и что?

Неуверенно ступая, словно по чему-то непрочному, Палма идет следом за всеми. Размеренным, осторожным шагом берут они подъем Серро-де-Агиа.

Вверху лает собака. Слышится блеяние овцы. Потом неясная масса лежащего на земле стада дружно отвечает ей.

Корона тихо, затем чуть громче посвистывает, подражая птичьему щебету. Там, наверху, около сбившихся в кучу овец, поднимается какая-то фигура в накинутой поверх головы попоне.

— Доброй ночи.

С изумлением Палма узнает голос Жоана Карруски. Он ставит свою поклажу около Галрито и, тяжело дыша, садится.

— Послушай. А при чем тут мой кум?

— Карруска-то? Да он здесь каждую тропку знает. Может подсказать, как лучше пройти. Ну, и денежки, понятное дело, зарабатывает.

— Мошенник!.. А еще советы пытался давать!

— Что ты говоришь?

— Ничего.

После разговора с пастухом Корона идет через стадо к обрывистому скалистому склону. Впереди на горизонте в тучи садится огромная красная луна.

Когда Корона возвращается, Банаиса идет ему навстречу.

— Порядок?

— Да, пойдем по лощине Мертвых.

Галрито, недоверчиво глядя, поднимается на ноги.

— Так и не отдохнув?

— Должно быть.

От возмущения Галрито на минуту застывает. Потом резко встряхивает головой. Наклоняется к мешку и рывком вскидывает его на спину. Банаиса украдкой следит за Палмой, который никак не может справиться с грузом. Ему помогает Корона.

— Ну, двинулись?!

И когда они начинают трудный спуск по ту сторону Серро-де-Агиа, ветер доносит до них пронзительный голос Жоана Карруски:

— Люди, удачи вам!..

Крик звучит как дурное предзнаменование. И Палма всю недоброжелательность пастуха относит на свой счет. Но не переставший злиться Галрито бросает:

— У, черт лысый! Слышали? Похоже, он издевается!

Никто не отвечает ему. Когда они оказываются внизу, луна окончательно исчезает. Идут молча, в полной темноте, за все ускоряющим шаг Короной.

Каждое движение отдается острой болью в желудке и во всем теле Палмы. Неожиданно он замечает звенящую вокруг него тишину. Какое-то время она сопровождает его. Ветер несколько спал, но его ледяное дыхание пронизывает насквозь. У выхода из оврага обессилевший, придавленный грузом Палма опускается на корточки, припав грудью к влажным комьям земли. Железные, суровые руки Короны поднимают его. Палма подается вперед и, повесив голову, качающейся походкой идет вместе со всеми.

У зарослей кустарника мужчины останавливаются. Но Палма так устал, что продолжает идти, ни на что не реагируя, как измученное животное.

Корона догоняет его. Берет за руку и внимательно всматривается в его лицо.

Бессильно уронив руки, Палма пошатывается. Его даже не интересует, почему Корона уходит в кусты. Он не слышит ни вопросов недоверчивого Галрито, ни глухого ворчания Банаисы. А когда Корона возвращается, он вынужден повторить, что необходимо снять брюки и сапоги. Палме помогают это сделать. Свернутые в узел вещи кладут ему на загривок между затылком и мешком.

— Теперь осторожно.

Полуголый Палма еле тащится. Его подталкивает Галрито. Заросли кончаются, теперь на пути их лежит река Шанса. Они идут по пояс в ледяной воде, чувствуя песчаное дно.

У дрожащего от холода Палмы зуб на зуб не попадает. Он не сразу понимает, что вокруг него вода. Корона идет, высоко вскинув голову, все время к чему-то принюхиваясь.

Достигнув противоположного берега в том месте, где он не так крут, они одеваются. И, прячась, несмотря на полную темноту, за береговыми выступами, пускаются в путь быстро, как только позволяют силы.

— Быстрее, быстрее, — настойчиво понукает их Корона.

В ночи уже брезжит тусклый утренний свет. Печальные блуждающие глаза Палмы смотрят вдаль. Машинально следом за Короной он то поднимается, то спускается по склонам. На одном из них, поскользнувшись, он падает. Поднимается. Потом снова падает. Снова поднимается, как пьяный. Галрито помогает ему встать на ноги.

— Ну же, ну, совсем немного осталось. Скоро Паймого, а там уж рукой подать.

Штаны липнут к мокрым голеням. Сапоги не отрываются от земли. Острая, непрекращающаяся боль грызет, гложет желудок Палмы. В голове шумит. По лицу бежит пот, и крупные капли падают наземь при каждом резком движении. В ушах все нарастает звон. Еще немного — и, подобно молнии, что-то ударяет в мозг, опустошая и туманя сознание.

В темноте среди поля возникает удлиненное, необычное строение. Из чернеющего дверного проема выходит старческая фигура. Слышится приглушенное короткое приветствие:

— ¡Buenos!..[4]

После того как последний из пришедших скрывается внутри, старик какое-то время еще стоит у входа. Его спокойные, холодные глаза рыси обшаривают окрест лежащие земли.

Потом он входит и запирает двери. Когда с шахтерской лампы снят нагар, колеблющиеся на побеленных стенах тени успокаиваются.

Поднятая вверх лампа освещает прорубленный на чердак ход. В свете пламени хорошо видно узкое, суровое, чисто выбритое лицо старика.

Все разом запихивают на чердак принесенные мешки и, так же как вошли, согнувшись, покидают помещение.

Внезапно тело Палмы подается вперед, колени подгибаются. Он вытягивает руки и, скользя по стене, падает. Сев на каменный пол, Палма ловит широко раскрытым ртом воздух.

Старик с любопытством подносит к нему лампу.

— ¿Qué es eso, hombre?[5]

Палма еле шевелит пересохшими губами. Но все тут же понимают. Корона обращается к старику:

— Послушай, Карретеро, можешь дать ему поесть?

— Claro que si[6].

Они поднимают Палму. Корона внимательно смотрит на него.

— Ты что-нибудь ел вчера?

— Чесночную похлебку.

— Нужно было сказать. Это никуда не годится.

Палма опирается на руку Короны, смотрит на него невидящим взглядом.

— Только ты меня не откидывай, — голос его прерывается, — слышь? Когда я ем, я все могу наравне со всеми!

— Хорошо, об этом потом. — Корана делает знак старику.

Держа около ноги лампу, испанец идет впереди группы. Минуя узкий проход, черные бесформенные тени тревожно колышутся на стенах.

11

Этой ночи не будет конца. Чем дальше, тем хуже. Жулии так и не удается уснуть. Она лежит с открытыми глазами, и тяжелые предчувствия сгущают черноту и без того черной, удушливой ночи. Жулия откидывает старое рваное одеяло и бесшумно выходит во двор.

Чуть заметно светает. На севере опять поднимается ветер. Он бежит по равнине, заставляя дрожать все окутывающую вокруг пелену мрака. Слышно, как в траве шуршат насекомые, шелестят кусты, как пробуждается жизнь.

Ардила спрыгивает со ступеньки и нежно-вопросительно смотрит на хозяйку.

Только теперь Жулия осознает, что начинается день. Бесцельно и торопливо, с развевающимися на ветру волосами и вздувающимися юбками принимается она ходить по двору. На ее мертвенно-бледном лице горят озабоченные, всматривающиеся в даль глаза.

Как две тени, около нее возникают Аманда Карруска и Мариана. И та и другая думают о Палме, но каждая по-своему.

Кутаясь в жалкое тряпье, старуха садится на пороге. Неподвижная, она не спускает глаз с перекрестка, что за дубовой рощей. Ничто другое не привлекает ее внимания. Она уверена, хотя на то нет никаких оснований, что именно оттуда должен появиться Палма. За ее спиной, прислонившись к косяку двери, стоит внешне спокойная Мариана. Она следит за каждым движением матери.

Из лачуги доносится жалобный крик:

— О мня ма-а-а!

У порога Жулия останавливается. Она внимательно смотрит на мать, пытается разгадать ее мысли, услышать слово утешения. Но старуха даже не удостаивает ее взглядом.

— Мариана… ты не думаешь, что ему уж пора вернуться?

— Даже не знаю, что сказать. Ждите, не волнуйтесь.

— Как это я могу не волноваться? Ждите. А что я делаю, как не жду? Это вы бесчувственные…

— Ма-а-а! — хнычет Бенто. — Мня ма-а-а!

Жулия идет к сыну.

Встав на колени на земляном полу, она смачивает в святой воде платок и протирает склеившиеся за ночь зеленоватым гноем веки Бенто. Торопливо, дрожащим голосом, как будто тут же, вскорости, как только произнесет она последнее слово, разрешатся все беды, читает Жулия молитву святой Лузии:

Рыданья прерывают ее. Она обнимает сына. Но Бенто, уже с открытыми глазами, отталкивает ее и на четвереньках бежит во двор.

Жулия упирает руки в пол. Сквозь пелену, застилающую ей глаза, она видит спускающуюся со ступенек Мариану. Ее пугает все. Обессиленная, с разметанными по плечам и лбу волосами Жулия встает.

— Куда это ты?

— Да что ты ее спрашиваешь? — повышает голос Аманда Карруска. — Иль сегодня не воскресенье? К своим идет, к своим! Будут там о походе в город говорить. Теперь ведь у них просто: соберутся, пойдут в город, и готово — работа в руках! Послушай-ка, а тебе-то в городе что надо? У тебя ж работа есть!

— Я за отца пойду и за других.

— Давай, давай! Собирайтесь и все вместе к волку в логово! — пророчествует с горькой усмешкой на губах Аманда Карруска. — Но после не жалуйтесь.

— Почему это мы должны жаловаться? И что может случиться хуже того, что уже случилось, что может быть хуже той жизни, что мы имеем?

Старуха пристально, с интересом смотрит на внучку.

— Ну, и чего вы хотите?

— Покончить с этим. Покончить с той нищетой, в которой мы живем. Мы и другие. — Мариана идет к двери. — Я, бабушка, теперь знаю то, о чем раньше и понятия не имела. Да, да, мне объяснили, что так жить, как живем мы, — преступление. И я согласна с ними.

— Ох, какую новость сказала, скажите пожалуйста! — На лице старухи искреннее разочарование. — Что это преступление, я и сама знала!

— Ну, и что вы сделали, чтобы покончить с этим?

Неожиданный вопрос повергает Аманду Карруска в смятение. Она видит, как внучка, уже идя по двору, оборачивается и смотрит на нее. Старуха растерянно провожает ее взглядом вниз по склону.

— Бог мой! — шепчет Жулия в отчаянии. — Неужели мало, что прибрал отца?.. Не знаю, что и думать…

Аманда Карруска прерывает ее:

— Ну, что ты тут молишься?

— Ой, не вернется он, мама!

— Ты уж хочешь, чтоб твой мужик туда и обратно за ночь обернулся.

— Нет, но…

— А, оставь! Иди хнычь в другое место.

Сидя на корточках, Аманда Карруска задумывается. Спустя какое-то время лицо ее покрывается морщинами.

— Что там, на этих собраниях, говорят они друг другу? Что они могут сказать нового?

Жулия идет по двору, пристально глядя вдаль. На месте, где была печь, сидит качающийся Бенто. Хриплые заунывные звуки его песни сливаются с завыванием ветра.

— Собрания, походы в город… — бормочет себе под нос Аманда Карруска. — А! Не понимаю я этих людей!

12

Надвинув на глаза шапку и засунув руки в карманы, размеренным шагом идет по дороге Палма.

Идет от лачуги Тоурежа, где находится тайник для переправляемого из Испании товара. В правом кармане пять замусоленных банкнотов. На пути — лавка Миры, белая, вытянутая, с голубым фасадом.

Против обыкновения, в этот воскресный день в лавке пусто. Палма не совсем уверенно присаживается к столу.

Жозе Инасио Мира серьезно приглядывается к нему.

— Ну, как вижу, все в порядке…

— В порядке. Только вот я вначале…

— Не надо, не надо об этом. Я только хотел знать, что все в порядке.

Какое-то время они смотрят друг на друга. Палма устраивается поудобнее на скамье. Проводит рукой по рту, сдерживая зевоту, и замечает полку с товаром. В вогнутой, чуть ржавой сетке он видит огромный кусок мяса.

— Отрежь-ка мне полкило мяса, кило сала и три хлеба, давай.

— Обожди. Говори по порядку.

И пока Жозе Инасио Мира отпускает ему товар, Палма изо всех сил таращит глаза, борясь со сном.

— Что случилось? Воскресенье, а в лавке ни души.

— Да, кое-что случилось…

Завернув покупки в бумагу темного цвета, Жозе Инасио Мира кладет их перед Палмой.

— Да ты от дочери должен знать… Только вот чего они хотят? Это вопрос. Работы? Как я знаю, чтобы получить работу, тайные собрания не нужны.

— Так ведь люди ничего не могут сказать открыто, — сопротивляется Палма, озабоченный поворотом дела. — Как они могут по-другому.

— Да не в том дело. На уме у них еще кое-что. Они не как все. Голодные-голодные, а нос вверх дерут будь здоров.

Преодолевая усталость, Палма начинает слушать внимательнее.

— Знаешь, я вот, — снова говорит Жозе Инасио Мира обиженным тоном, — продаю продукты в кредит. Сегодня — одному, завтра — другому. Чего еще надо? Воем? Не могу, невозможно.

— Не туда смотришь. Мы вовсе не хотим покупать в кредит. Мы хотим зарабатывать на жизнь.

— Но ведь с работой плохо уже много лет!.. Сколько себя помню, всегда так было. И какого черта? Не одни же вы в таком положении. Я вот, например, тоже в убытке: никто не покупает, нет денег!

Жозе Инасио Мира ходит из угла в угол. Скручивает сигарету, закуривает и принимается связывать покупки.

— Хочешь мешок под все это?

— Давай.

Палма расплачивается и прячет полученную сдачу.

— Правда-то в том, — снова начинает Палма, — что есть работа, что нет ее, жрать все равно каждый хочет. И тут ничего не поделаешь.

— Ничего не поделаешь, — быстро перебивает его Жозе Инасио. — Вот ты, например, не пошел с ними, отказался, поступил, как счел нужным. А хорошо или плохо? Не все ли равно. Деньги заработал, несешь еду домой. Ну не лучше ли так?

— Так-то оно так… Только повезло мне.

— И будет везти. Важно, чтобы ты вел себя как положено. Глупостей не делал! А то — собрания!..

Палма молчит. Нет, его взгляды на жизнь никогда не походили на те, что высказывает хозяин лавки.

— Ладно, — прощается он. — Я пойду.

Закидывает за спину мешок и выходит.

Увидев его на опушке, возле дубовой рощи, обе женщины, успокоившись, усаживаются на пороге дома и поджидают. В дом они входят только следом за ним.

Молча смотрят они, как на столе появляется хлеб, мясо, вино. И все так просто, естественно. Палма отрезает ломоть и идет во двор, к Бенто… И пока тот ест, ласково гладит его по голове.

— Бедненький, бедненький Бенто…

Обходит двор, осматривает стены и крышу лачуги. Чувствуя себя снова хозяином и главой семьи, он, прежде чем лечь на жалкое ложе и уснуть, говорит:

— Разбудите меня в полдень.

Вечером Мариана всю семью находит за столом. Запах еды в доме, радостные лица создают праздничное настроение.

— Бери скамью, подсаживайся.

— Я с собрания, отец.

— Потом расскажешь.

Сухой ответ Палмы радует Аманду Карруска. Ее сморщенное лицо озаряет улыбка, но она ни на минуту не перестает жевать жареное мясо, жадно собирая хлебным мякишем жир с тарелки.

Досадуя на отца, Мариана принимается есть.

Съев свой кусок, Жулия тянет к сковородке руку, но тут же, не решившись, отдергивает. Притихшая, она сидит прямо, чуть склонив голову набок.

Понимающий, нежный взгляд Палмы задерживается на жене.

— Ешь, ешь еще, — говорит он.

Слова мужа звучат для Жулии как ласка. Она смотрит по сторонам, не обратил ли кто на это внимания. Ей стыдно.

— Я сыта…

Палма пододвигает к ней сковородку.

— Ешь, — повторяет он.

Бесцветное лицо Жулии заливает румянец. От нахлынувших чувств глаза увлажняются, горло сжимается до боли. Она берет кусок и жадно ест.

Аманда Карруска тщательно вычищает тарелку куском хлеба. Жулия поднимает голову и смотрит на мужа. Палма кивает. И тут же сковородка оказывается около старухи.

Какое-то время только и слышно, как позвякивают вилки и ножи, как причмокивают рты, жующие мясо и пропитанный соусом хлеб. Лицо Аманды Карруска сияет. Сытый желудок диктует свои законы — ее клонит в сон.

Первым покидает стол Бенто. Как всегда, на четвереньках он бежит во двор на свое любимое место. Но женщины, по старинному обычаю, не двигаются, так как Палма продолжает сидеть, скручивая сигарету. Пустив дым, он рыгает, откидывается на спинку стула и вытягивает ноги.

— До чего ж вкусно мясо!

— Еще бы! — торопится вставить слово Аманда Карруока. — Лучшая часть!

— Я жарила его, как, бывало, в городе, — говорит Жулия. — Мои хозяева именно так любили.

— Губа не дура! — беззлобно посмеивается старуха. — Кому не по вкусу филейный край?!

Вдруг Ардила опрометью кидается во двор и принимается лаять. В дверях появляется перепуганная женщина.

— Ардила, — кричит Мариана, — на место!

Поскольку женщина стоит против света, черты ее лица трудно разобрать. Вроде бы молодая. Смуглая, грязная, в лохмотьях. Из-под поношенной шали выглядывает светлая голова грудного ребенка.

— Вечер добрый, — говорит она, — подайте что-нибудь, бога ради. Хоть кусочек хлеба.

Глухой, хриплый голос, в котором слышится что-то грозное, гасит радость в доме. Все с удивлением смотрят на нее.

Жулия в нерешительности поднимается из-за стола.

— Ну-ка, — говорит Палма, — дайте ей оставшийся кусок мяса и хлеб.

Женщина садится. Садится не на порог, а прямо на землю во дворе, лицом к двери. И так, сидя на земле и ни на кого не глядя, ест.

— Вы не здешняя? — спрашивает Мариана.

— Не-е. Я издалека… Но пришлось прийти сюда…

Она поднимает кофту и вынимает грудь. И пока детские розовые губы слюнявят сосок, внимательно рассматривает каждого из семейства Палмы.

— Не знаком ли вам Франсиско Коррисо? Он вот уж два месяца, как подался на заработки в ваши края.

Мариана и отец переглядываются. Ни он, ни она не знают.

— Все надеюсь, что найду его, — продолжает женщина. — Ничего не оставалось, как пойти искать, — нужда.

— Н-да!.. Тяжкое дело жизнь! Может, и сбежал, — высказывает свое мнение Аманда Карруска.

— Не-е. Мой — семьянин. Не-е. Найдется. А поселок далеко?

— Пустяк, рукой подать.

Женщина отнимает грудь у ребенка. Поднимается с земли, поправляя кофту и платок.

— Засветло надо в поселок прийти. Боюсь я ночью этих мест.

— Тогда идите вон по той тропке. Через дубовую рощу, — говорит Мариана. — А когда подойдете к дороге, увидите лавку. Спросите в лавке, может, кто и знает, где ваш муж. А там и поселок близко.

— Спасибо. — Очень серьезно женщина оглядывает убогое жилище. — Да вы сами бедняки, а подали! Помоги вам господь!

Не сказав больше ни слова, она уходит.

Палма поднимается из-за стола. Вид женщины, ее повадки, ее история и еще кое-что, что он заметил, вызывают в нем еле сдерживаемое раздражение.

— Отец, можно я скажу тебе?.. Как раз кстати… — спрашивает Мариана.

— Скажешь? Что ты мне скажешь?

— Очень многое.

Только теперь Палма понимает. Понимает, что Мариана будет говорить о работе. Будет просить его, уговаривать пойти вместе с крестьянами. Это тяжело для него. Сегодня он сыт, и он не припомнит, когда в последний раз он был сыт так, как сегодня. Да и в доме еще есть еда, а новый поход в Паймого даст еще еды и денег.

— Потом!..

— Но, отец, послушай…

Палма поворачивается спиной и выходит во двор.

— Я уже сказал, что потом!

— Отец!

Жулия и Аманда Карруска подходят к Мариане. Старуха, трогая внучку за плечо, удерживает ее:

— Оставь!

— Не трогайте меня! — Мариана вырывается и, потрясая кулаками, кричит: — Отец никогда не был и не должен быть связан с контрабандой!

Спускается холодный сумрачный вечер. Где-то у горизонта сходятся поля. Темные, насупившиеся, наступают они друг за другом со всех сторон на изъеденный оврагами холм. Звучит монотонная, заунывная песня Бенто.

Палма идет по двору. Три женщины, чуть заметные на коричневатом фоне дома, не трогаясь с места, неотрывно следят за ним. Мариана стоит, прислонившись к стене. Жулия и Аманда Карруска сидят на пороге.

Сложив лодочкой руки, Палма прикуривает. Бросает спичку и принимается осматривать разрушенную крышу.

— Все прохудилось…

Неожиданная озабоченность отца поражает Мариану. Жулия же и Аманда Карруска понимающе переглядываются. Для них он такой же, как раньше, такой же, каким был до того, как сел в тюрьму. И это их успокаивает. Руководимый еще неясной для самого себя мыслью, Палма идет к двери дома.

— Только бы повезло. Хоть чуть-чуть повезло бы, — говорит он. — А будет у меня эта работенка — все здесь переверну. Вот увидите. Деньги хорошие платят.

Это его старая привычка: строить планы, размышляя о них вслух. Глядя на собаку, он потирает руки.

— Самое необходимое — крыша над головой — есть. А починить ее можно чуть позже. Сейчас важно, чтобы хлеб был в доме. Так ведь? Несколько килограммов копченого мяса, несколько мешков муки…

Мариана чувствует, что в ней растет неприязнь к отцу. Жулия и Аманда Карруска, продолжая сидеть на пороге, сохраняют полное спокойствие. Они видят, как Палма идет к месту, где стояла печь.

Ввалившиеся глаза Палмы внимательно осматривают оставшуюся кладку в самом центре, где, раскачиваясь, сидит Бенто.

Женщины замирают в ожидании.

Внезапно они догадываются, о чем думает Палма. Знают, что он скажет. Увериваются в том, что и с самого начала было ясно. Но ясность эта не приносит им даже малой радости. Наоборот, печаль. Смутная печаль и неопределенный ужас охватывают тех, кому вновь доводится прикоснуться к давно умершему прошлому.

— Да, и с печи я начну! — восклицает Палма. — Прежде всего — печь. Я займусь печью. Восстановлю ее. А когда у нас будет печь и будет мука, мы снова будем выпекать наш хлеб!

Перед глазами женщин во весь рост встает Жоаким де Валмурадо. Им слышится возбужденный голос старика. Видится исхудавшее лицо, бегающие глаза, нетвердая походка, тоска и… висящее на веревке тело. Потом арест Палмы и долгие, долгие одинокие дни среди бесконечных, уходящих вдаль полей.

— Думаю, мне удастся это сделать.

Заметив отрешенность на лицах женщин, взволнованный Палма подходит к ним.

— Вы слышите, что я говорю?..

Жулия и Аманда Карруска склоняют головы. Сейчас слова бесполезны. Ничего не изменишь. И снова жестокость равнины обрушивается на беззащитную хижину. Снова, неизвестно почему, они чувствуют себя во власти каких-то могучих сил. Откуда она, эта ненависть? Кто преследует их? Кто ставит им, точно диким зверям, ловушки?

Похоже, только Мариана все понимает. На ум приходит ей собрание крестьян. Она протягивает руку к отцу:

— Послушай меня, отец. Один человек ничего не значит, только все вместе…

— Замолчи! — Палма отталкивает ее руку. — Мне не нужна чужая помощь!

Аманда Карруска поднимается. От желания понять, что происходит, старуха морщится. Маленькие, острые глаза вопросительно смотрят. Смотрят то на зятя, то на внучку.

Мариана, неподвижно стоя около двери, думает об отце, как о чужом человеке.

13

Ветер на несколько дней стихает. Каждый день с утра льет дождь, льет до вечера и лишь к ночи перестает. Потом опять налетает ветер. Все подсыхает, и стоит холодная облачная погода.

Жизнь в деревне течет однообразно, без каких-либо перемен. Все одно и то же и одно и то же. Редко что-нибудь случается. И даже когда случается, очень скоро становится привычным. Именно так и происходит с Палмой. Всего-то, может, раз шесть и пересек он границу, а ему уже кажется — так было всю жизнь. Всю жизнь он занимался контрабандой.

Трапезы, ставшие в доме каждодневными, быстро усыпили страх Жулии и злобу Аманды Карруска. Все умиротворены. Разве что Мариана все еще пытается нарушить установившееся согласие. Но ее доводы разбиваются о действительность — в доме есть еда.

Из зарабатываемых каждый раз денег Палма тратит только часть на порох и свинец. Под его койкой стоит ящик с патронами для охоты на кроликов. Все же остальное, не считая расходов на питание, он копит на ремонт лачуги. Полный надежд, он прикидывает, строит планы на будущее и, будучи оптимистом, забывает все свои обиды и неприятности. Даже свою ненависть к Элиасу Собралу.

Однако это не долго длится. Как-то, совершенно неожиданно, бывшие враги сталкиваются в лавке Миры.

Только что вернувшись из Паймого, Палма, как обычно, делает покупки. От стакана вина его развозит. Он отодвигает тарелку с остатками трески и шелухой от фасоли, кладет голову на стол и погружается в приятную дрему. Именно в этот момент автомобиль Элиаса Собрала появляется на дороге, ведущей в город.

Сегодняшнее воскресное утро было для Элиаса Собрала утомительным. И хотя, как правило, в этот день больших дел нет, но пустяков хватает, приходится ездить то в поместье Коменда, то в Серро-да-Агиа. После короткой и неожиданной беседы с Жоаном Карруской на дороге Элиас Собрал заезжает за дочерью, гостящей вот уже неделю у тетушек, пожилых одиноких сестер, в Вилар-де-Агрейрос.

Благородный род Собралов наследственным путем или благодаря бракам по расчету прибирает к рукам приличную часть больших поместий в районе. Энергичный Элиас Собрал сам руководит полевыми работами. Но в последнее время он пытается приспособить к этому делу сына, поручая ему, конечно, менее ответственный участок, с целью пробудить в нем интерес к земле.

Однако Диого не проявляет никакой склонности к труду. Как в свое время к учебе. Поняв это, Элиас Собрал отказывается от подобных попыток. Но в наказание три месяца не дает сыну ни гроша и запрещает водить автомобиль.

Самым тяжелым испытанием для Диого оказался именно этот запрет. Водить автомобиль — наивысшая радость для Диого. Он считает себя асом в этом деле. Водит особенно, водит, как никто. Жмет на поворотах. С ходу берет выбоины, тормозит резко, на большой скорости и вечером в кафе только и говорит в кругу друзей о своих успехах по части скорости.

Как раз сейчас, везя отца и сестру, он изо всех сил старается вести машину сдержанно. Элиас Собрал, со дня на день откладывавший необходимые дела, намерен теперь же получить подтверждение только что сделанному Жоаном Карруской доносу.

— Едем к Мире, — говорит он.

Диого, в дубленке с поднятым воротником, ведет автомобиль с надменным видом, высунув локоть из окна. Он сидит, как манекен. В движении только ноги да правая рука. Передача скоростей отпущена, тормоз в работе. И все с такой важностью, будто выполняет сложнейшую, требующую особого ума работу.

У лавки Элиас Собрал выходит из машины.

Диого все так же надменно сидит за рулем, все так же смотрит вперед, так же держит локоть. Сзади на сиденье, чуть согнувшись, сидит сестра и смотрит в окно. Она на год моложе брата, ей около двадцати. Ее тонкое чувственное лицо, несмотря на природную красоту, покрыто густым слоем косметики. Оно кажется белым призрачным пятном, на котором поблескивают большие черные глаза.

Жозе Инасио Мира, всегда почтительный, встречает Элиаса Собрала на ступенях лавки.

— Добрый день.

— С богом, Мира. Ну так как… как дела?

— Как обычно, сеньор Собрал.

— Да-а?

Элиас Собрал, стараясь размяться, переминается с ноги на ногу. Он невысокого роста, сухощав. На длинной шее надменно сидит маленькая, скуластая, с горбатым носом голова. Как будто специально для того, чтобы скрыть темные проницательные глаза следователя, шляпа надвинута до бровей. Хитро улыбаясь, он смотрит на Миру. Чуть подавшись назад, пытается прощупать вопросом:

— Ну, и что же ты мне расскажешь? У нас большие новости, не так ли? Палма, кажется, нашел способ зарабатывать деньги?.. Ну же, ну, думаю, есть кое-что и еще поинтереснее…

Добродушное выражение исчезает с лица Жозе Инасио Миры. Что-то заподозрив, он берется руками за пояс.

— Так вот… насколько мне известно…

Лина тихонько хихикает, наблюдая из машины, как толстяк Жозе Инасио Мира, стоя перед ее отцом, спокойно подтягивает штаны.

Потом ее вниманием завладевает внутренняя часть лавки, которую она видит в окно.

На столе среди свертков шевелится голова Палмы. Шляпа падает на пол, и огромные волосатые руки вытягиваются поперек стола.

У Лины поднимаются вверх брови. Сдерживаемая сила, жесткие спутанные волосы, грубый профиль и крепкие, могучие плечи Палмы пугают ее. Ноги начинают дрожать, дрожь бежит по телу. Она сползает вниз и, почти лежа на сиденье, чувствует, как пылает ее лицо.

Не замечая Палмы, брат сидит все в той же надменной позе. Отец беседует с Мирой.

— Что? Ты ничего не знаешь? Это здесь-то, в лавке, где все всегда известно. — Он снимает с лица хитрую ухмылку. — Какое безразличие!

— Диого, — шепчет Лина. — Посмотри, кто сидит в лавке.

Диого оборачивается. Бледнея, он снимает руку с руля.

— И кто же это тебе поверит? — продолжает Элиас Собрал. — Значит, все разговоры, встречи, решения крестьян — пустая болтовня? Ну… о том, что они хотят идти в город… и что дочь Палмы — заводила в этом деле…

— Отец, — кричит Диого.

В изумлении Элиас Собрал отступает.

В проеме двери во весь рост вырастает фигура Палмы. Жозе Инасио Мира встает на его пути, но Палма хватает его за ворот куртки и отбрасывает к стене. Высокий, медлительный, он тяжело, точно каждое движение отдается болью в его теле, сходит по ступенькам.

Лина приоткрывает пухлые губы и испускает слабый истерический крик. В полуобморочном состоянии она сжимается в комок, как будто кто-то заносит лад ней руку. Видит, как отец бежит к машине, как брат пригибается к рулю, слышит шум мотора. Рывок автомобиля отбрасывает ее на сиденье. Машина увозит их от лавки Миры. Но девушке не перестает казаться, что ее преследует и вот-вот схватит огромный Палма с огромными кулаками.

14

Шины визжат. Мимо окон быстро бегут стволы деревьев. На повороте машину заносит, и задние колеса идут юзом.

Придя в себя, Лина замечает, что сползла с сиденья. Теперь Диого ведет машину, впившись руками в руль. Держась за спинку сиденья, Элиас Собрал искоса поглядывает на него.

— Какой же страх он на тебя нагнал! Надо же, какой страх! — зло глядя на сына, будто тот единственный виновник паники и бегства, говорит Элиас Собрал. — И ведь всегда этот мерзавец (нагоняет на тебя подобный страх! Ты должен мне объяснить наконец, почему?

— Да я, отец…

— Я уже сказал — ты должен мне объяснить!

Повернувшись к сыну, он повторяет сказанное, не давая тому ответить. Вспомнив о дочери, Элиас Собрал умолкает, надвигая шляпу на глаза. Но ненависть, огромная ненависть к Палме зреет, захлестывает его в давящей тишине.

У поселка машина сворачивает с шоссе. За кронами деревьев виднеются чисто выбеленные стены и широкие веранды дома Собралов.

Дона Клара, поддерживаемая служанкой, подходит к машине.

— Господи, как вы долго! Я уж бог знает что думала… Может, забыли, когда начинается месса, может…

Маленькая, толстая, задыхающаяся, она с большим трудом, несмотря на помощь служанки, влезает в машину. Садится, оправляя пальто и мантилью.

— Я просто истерзалась, — продолжает дона Клара мягким, никак не вяжущимся с теми словами, что она говорит, голосом. — Только и читаешь о катастрофах. Что можно думать хорошего?

Служанка закрывает дверь машины. И когда автомобиль двигается, дона Клара подставляет Лине щеку для поцелуя. И тем же мягким, но докучливым голосом продолжает:

— Конечно, не за тебя, мой мальчик, я волновалась. Ты всегда осторожен и знаешь, что делаешь. Но другие… эти неотесанные водители автобусов!.. Что за люди, господи! А ты, девочка моя. Ох, чуть не забыла о твоих тетушках. Как ты их нашла?

— Много лучше, мама.

Дона Клара не замечает ворчливого тона Лины.

— Дай-то бог, бедняжки! В их-то возрасте и с их-то болезнями… Помоги им, господь!

Озабоченная своими мыслями, она прислушивается только к своим словам. У нее на носу большая черная волосатая родинка. Она свисает к морщинистым губам и придает лицу доны Клары тоскливое, безропотное выражение.

— Ну а ты? Надеюсь, у тебя все в порядке? Деревня нагоняет тоску, это я знаю. Истинная пустыня, господи! Но ведь они там живут, и ты должна туда ездить, должна там бывать, чтобы сделать им приятное. Не забывай, что у тебя есть двоюродные братья. И ты, и твой брат должны все делать для тетушек. Ведь у этих несчастных, кроме вас, другой радости в жизни нет. И надо, чтоб не было. Вот я и говорю, что никакая жертва ни с твоей стороны, ни со стороны твоего брата не может оплатить то, что они собираются вам оставить. Бедные тетушки!

Ни Элиас Собрал, ни дети, привыкшие к ее бесконечным советам, приправляемым сомнениями и надеждами, ее не слушают. Но и не перебивают. Это вошло в привычку. Однако сегодня ее нудные разглагольствования раздражают взвинченного Элиаса Собрала.

— Да замолчишь ли ты!

Резкость обижает ее. Дона Клара смотрит на мужа, потом на детей.

— Что случилось? Похоже, не все так уж хорошо?..

— А-а, только этой болтовни мне не хватало, после встречи с этим мерзавцем!

— Я не понимаю…

Дона Клара готовится выслушать. Она силится понять, морщит лоб. По ее мнению, все, даже самые незначительные события должны быть объяснены, и объяснены как следует.

— И нечего тебе понимать!

Элиас Собрал поворачивается к дочери.

— Ты не видела, Палма был один?

— Один.

— Палма? — переспрашивает дона Клара. — Какой Палма?

На площади около церкви машина останавливается.

— Идите, — приказывает Элиас Собрал, — я скоро буду.

И хотя дона Клара все еще ждет объяснений и смотрит в глаза мужу, она повинуется. Как всегда, с большим трудом она выходит из машины. Лина ждет ее на другой стороне, накинув на голову черную мантилью. Элегантная, легкая рядом с тучной, сгорбленной матерью, Лина держится кокетливо. Они минуют церковный портал.

— Давай-ка вперед, — говорит сыну Элиас Собрал. — Остановишься около кафе.

Диого хочет что-то спросить, но не решается. Все больше и больше нервничая, он подает машину вперед, к кафе.

Стеклянная витрина кафе занимает почти всю стену дома. Элиас Собрал не выходит из машины, выжидает. В дверях появляется низкого роста толстый старик. На плечи наброшено пальто, на носу очки.

— Камашо, ты давно здесь?

Асдрубал Камашо подходит к машине, прикладывает ладонь к уху. Глухота и неподвижный взгляд поверх очков придают его толстощекому лицу выражение постоянного страха и подозрительности.

Элиас Собрал вынужден кричать:

— Ты давно здесь?

— Давно.

— Сержанта не видел?

— Сержанта? А что случилось?

— Я спрашиваю, не видел?

— Отец… не надо о Палме, — молит Диого.

Элиас Собрал с удивлением всматривается в перепуганное лицо сына. Но рука Асдрубала Камашо тянется к окну машины.

— Подожди. Видел я его, час назад видел. С доктором Эскивелом.

— Час назад, да? Спасибо за информацию, — раздраженно бросает Элиас Собрал.

— Разговаривали мы тут. Ну, ясно, говорил-то доктор Эскивел. Очень его волнует безработица в деревне.

Элиас Собрал поворачивается к Камашо:

— Волнует?.. Ну и что он сказал?

— Что?

— Что он сказал, спрашиваю?

— Много чего. Ты ж знаешь, как говорит Эскивел. Он говорит, говорит, а все вокруг слушают. Что делать-то остается?! И все дела, проекты, улучшения — все в кучу! В конце концов после его болтовни остается только раздобывать работу для тех, кто ее не имеет.

— А-а, все, как всегда, выдумки Эскивела.

— Может, и так! Мы, ж денег не платим за его речи. И все-таки он председатель муниципалитета!.. Знаешь, что я скажу?

— Догадываюсь! Только сейчас мне не до того.

— Ищешь сержанта?

Асдрубал Камашо опять было приоткрывает рот, чтобы переспросить, так ли нужен сержант, но не успевает произнести ни одного слова. Пригнувшись, он смотрит с большим любопытством поверх очков на удаляющийся вверх по улице автомобиль.

15

Старые здания образуют несколько необычную, безлюдную площадь, где расположен полицейский участок — неказистое здание с решетками на окнах.

У входа Диого тормозит и выходит вместе с отцом. Какое-то время он идет за ним на некотором расстоянии, все еще сомневаясь в правильности своих догадок.

Элиас Собрал пересекает двор.

— Разрешите, сержант Жил?

— Сделайте милость.

Дверь кабинета закрывается. Диого припадает к замочной скважине, но, услышав первую фразу, выходит на улицу. Нервозность его доходит до предела. Он ничего не видит и чуть не падает со ступенек.

— Вам плохо, сеньор Диого?

Почти бессознательно он увертывается от неожиданно встретившегося знакомого и спешит укрыться в машине. Шедший в участок полицейский с недоверием оглядывает его, задерживаясь на ступеньках.

В помещении со сводчатым потолком и толстыми побеленными монастырскими стенами друг против друга за грубым письменным столом, заваленным бумагами, сидят двое мужчин.

Возбуждение, в котором пребывает Элиас Собрал, рассказывая о случившемся у дверей лавки Миры, говорит об оскорбленном самолюбии. И он только и делает, что повторяет и повторяет одно и то же.

— Все точно так, сержант, все произошло на глазах у моих детей!

Краснощекий плотный сержант Жил слушает его, опустив глаза, с невозмутимым спокойствием животного.

— Да, это нехорошо!

Его чуть прикрытая редкими черными пучками волос лысина краснеет.

— Да, это никуда не годится. Конечно. За это и посадить можно. Попытка нанести оскорбление. И для чего я здесь, как не для исполнения моих служебных обязанностей. Но…

Он бросает взгляд на Элиаса Собрала, и слова застревают вдруг в его пересохшем горле.

— Но… прошу извинить меня, случай с кражей ячменя дал обильную пищу для разговоров… Палма украл. За что был арестован. И вот, если я снова посажу его в тюрьму в связи с этим конфликтом с вами… разговоры пойдут опять… Ведь этот народ использует малейшую малость, чтобы критиковать… вы понимаете.

— Какое мне дело до критики и всех разговоров?! Только этой заботы мне не хватало!

— Это-то конечно. Но за последнее время такое количество всяких недовольств. Безработица очень будоражит.

— Будоражит!.. Хм! Там в деревнях они даже думают идти в город, все, скопом, с просьбой к председателю муниципалитета. Это вам известно?

— Да, слухи дошли…

— Ну, так что же вы думаете предпринять по моему делу?

— Дело делу рознь, я вот как думаю.

— Ну и что ж? Момент-то как раз подходящий.

Какое-то время сержант молчит. Рука его приглаживает жалкую поросль, не скрывающую лысину.

— Постараюсь по возможности выразить свои мысли яснее. Начать дело, сеньор Собрал, можно по разным причинам…

В произнесенной шепотом фразе слышится явный намек. Они обмениваются взглядами, но ни тот, ни другой не старается ввести ясность.

— Он… — начинает Элиас Собрал.

Сержант Жил, решив, что он уже все сказал, погружается в раздумья. Собрал понимает, что инициатива передается в его руки.

— Хорошо. Могу подать вам идею. Идею, которая, полагаю, решит все к вашему удовольствию. А почему бы вам не арестовать его как контрабандиста?

Сержант медленно поднимает голову. Закрыв один глаз, он вторым инквизиторски смотрит на Элиаса Собрала.

— Сеньор хочет сказать, что…

— Да, да! Сомневаетесь? Займитесь-ка делом, сержант, разомнитесь немножко и будете, как я, информированы. А если что не так, отставим эту идею. Палму и Галрито водой не разольешь, толкутся в лавке Миры. Ясно?.. А кто ж не знает, чем занимается Жозе Инасио Мира и кого вокруг себя собирает?

Взгляд сержанта устремляется на разбросанные по столу бумаги. Лысина выдает волнение хозяина.

— Если так, буду действовать. Наговоров не люблю и всегда принимаю решения, убедившись сам, в соответствии с законом.

— Так когда?

— Как только соберу улики.

Они замолкают. В кабинете сержанта тишина становится плотной. И тот и другой начинают чувствовать себя неловко. Оба одновременно поднимаются с мест. Поспешность, с которой они встают, усугубляет неловкость.

— Вы вниз?

— Да, вот только не знаю, успею ли?..

— На мессу? Вовремя будем, я подвезу вас.

Неловкость тут же исчезает. Предупредительный Жил с поклоном распахивает дверь перед Элиасом Собралом.

— Будьте любезны.

— Нет, прошу.

— Нет уж, пожалуйста, сеньор.

Элиас Собрал выходит во двор, мощенный каменными плитами.

— Будет вам, сержант. — Он любезно улыбается. — Между нами…

На улице сверкает солнце. Над поселком по голубому небу плывут облака.

Они садятся в машину. От полицейского участка до церкви две минуты езды. Войдя в двери, сержант останавливается в тени колонны. Диого прячется в темном углу, а Элиас Собрал, тяжело ступая, идет в первые ряды.

Запах ладана, хорошо вымытого деревянного пола и священный покой, царящий в церкви, объединяют пеструю толпу верующих. Через ярко-красные стекла стрельчатого окна в темный неф падает дрожащий луч света, и языки живого огня вспыхивают на алтаре.

Мощный, проникновенный голос падре то настойчиво, то монотонно пронзает тишину. Убаюкивает, расслабляет. Потом обрушивается захватывающим врасплох потоком звуков, несущих неотвратимую угрозу и нежную ласку. И поет, поет печально и в то же время торжественно.

Диого, как никогда раньше, с ужасающей ясностью чувствует это. Угрожающий голос падре звучит для него — не иначе. Но уйти нельзя. Невозможно. В конце концов будь что будет.

Став на колени, он почти складывается вдвое, почти сидит на пятках. Сжимает потные руки, ломает пальцы, весь во власти страстной мольбы, лишь бы не арестовали Палму, лишь бы не арестовали!..

В шуме молитв гаснет шепот молящихся. И снова Диого просит, снова молит, повторяя до изнеможения одну и ту же фразу. В какой-то момент он даже верит, что услышан. Он поднимает к алтарю свое измученное лицо и так, без единой мысли, стоит.

Месса заканчивается.

Женщины с молитвой на устах еще задерживаются у статуй особо почитаемых святых. Мужчины не торопясь идут к выходу. На лицах — сознание успокоенной совести. Церемонно, чуть улыбаясь, они прощаются друг с другом.

На церковном дворе собирается избранное общество. Все в черном, серьезные. Доктор Эскивел приступает к своей излюбленной теме: что сделано муниципалитетом и что предстоит сделать.

— Расходы велики, — говорит он в своем монологе. — Велика и усталость.

И хотя доктор Эскивел очень осторожен в выражениях, начав разговор, он с легкостью переходит от темы к теме. Останавливается на мелочах — приведении в порядок улиц, указывает на необходимость приобретения недвижимости, хвалит новый въезд и выезд из поселка, говорит о статьях расходов на канализацию.

— Наконец, — говорит он, — в нашем районе, таком бедном…

Прямо перед ним, приложив ладонь к уху, стоит Асдрубал Камашо и 45 интересом, не спуская глаз смотрит на него поверх очков, в то время как Элиас Собрал, натянув шляпу по самые уши, выказывает явное безразличие. Чуть в стороне — сержант Жил. Он старается держаться как можно скромнее, хотя его рост, тучность и вздувшаяся в воротнике форменной одежды шея всем бросаются в глаза.

Пробиваясь сквозь тучи, солнце бросает свои лучи на поля и тянущиеся от площади вниз по склону ряды домов, крытых красной черепицей, чисто вымытой последними дождями и теперь поблескивающей.

Из церкви, скрестив на животе руки, выходит падре Макарио и, улыбаясь, направляется к собравшимся.

— Дивный зимний день!..

— Да, чуть студеный, — спешит вставить Эскивел, — но настоящий, воскресный. Хорошо!

Медлительный падре Макарио окидывает взглядом темно-зеленые озимые всходы, опрятные дома и улицы поселка, народ, медлительный, степенный, покидающий церковный двор. Все вокруг вызывает приятные чувства. Однако лицо председателя муниципалитета вдруг мрачнеет, становится грозным.

— Но есть недовольные. Есть, падре Макарио, критикующие.

Неожиданная перемена вызывает у присутствующих настороженность.

— Знаете, о чем я говорю вот им? — продолжает доктор Эскивел с явной суровостью. — Знаете? А вот о чем! Посмотрите, что делается за границей. Какая грустная картина… Всюду беспокойства, забастовки, мятежи, и все это еще неизвестно, к чему приведет! Вот так, сеньоры! На фоне этой анархии у нас мир, порядок, благополучие!

В знак согласия все покорно кивают головами. А падре Макарио благодарно воздевает руки к небу.

16

Сержант Жил с осторожностью приступает к делу. В общем-то случай заурядный, ничего особенного: наказать попытку оскорбления. И назидательный.

— Обычная история, — говорит он капралу Жанейро. — Всего неделю из тюрьмы, и вот тебе! Я вынужден нагнать страху на тех, кто распускается.

— Но, сержант Жил, Палма вызывает уважение. Он независим, молчалив…

Похоже, капрал Жанейро не все сказал, что хотел. На его морщинистом лице, с идущими от крыльев носа к углам рта глубокими складками, толстые губы не сходятся над лошадиными зубами. Он худой, серьезный, почти мрачный.

— Такие случаи, сержант… нет, не по нутру они мне. Я люблю верные дела, вот.

— Что вы хотите этим оказать, капрал?.. Делайте, что вам приказывают, и не суйте свой нос куда не следует!

Потеряв три дня на мелкие дознания, сержант Жил решил действовать. В сопровождении трех полицейских он с наступлением ночи появляется в лавке Миры.

Знакомые с подобными визитами, Жозе Инасио Мира и его жена делают вид, что оскорблены. И пока идет обыск, они демонстративно не покидают лавку. По долгу службы сержант осматривает каждое помещение, каждый угол, но, как и следовало ожидать, ничего не находит.

Теперь Жозе Инасио Мира позволяет себе с высокомерием и горечью заметить:

— Я ждал Вашего прихода. И могу поклясться, что вы, сержант, здесь по иной причине. Но моя-то в чем вина?

— Ждал? Не понимаю.

— Прекрасно понимаете. Только я ни сном ни духом не повинен в том, что произошло здесь, у дверей моей лавки, между Элиасом Собралом и Палмой.

— Кстати, насчет Палмы. Как у него дела с контрабандой? На вас ведь работает-то, а?

Лицо Жозе Инасио Миры разглаживается. Оттянув вниз губу, тем самым выражая презрение к возникшему подозрению, он вопросительно смотрит на жену. Лицо Франсиски принимает оскорбленное выражение.

— А, кончайте придуриваться! — говорит сержант. — Мне все известно! И больше, чем вы думаете.

Внимательно глядя друг на друга и хорошо понимая, что деться некуда, Жозе Инасио Мира и Франсиска продолжают отпираться.

В плохо освещенной лавке Миры козырек форменной фуражки сержанта Жила скрывает его глаза. Виден только крупный, красный, мясистый нос, бросающий тень на рот и срезанный подбородок.

— Вот что, Мира. Корона, Галрито и прочие меня не интересуют. Разве что подумываю: сойдет им это с рук или нет, там, в Испании? Но Палма — другое дело! Этого надо отвадить, этот негодяй что-то замышляет и кое-кому угрожает… Понятно?

— Чего ж тут не понять? Вот и я об этом…

Пальцы Жозе Инасио Миры перестают постукивать по ремню брюк. Теперь ему уже окончательно ясна цель визита. К нему лично этот визит не имеет никакого отношения. Тут все упирается во взаимоотношения Элиаса Собрала и Палмы.

— Конечно, это дело особое, — говорит он загадочно, стараясь достойным образом закончить спектакль, — но что касается меня, то это наговоры, сержант. Ведь подобные обвинения так просто не бросают. Они требуют доказательств. У меня дом, семья…

— И прочее другое, что нам известно… Продолжай! — Язвительно говорит сержант Жил, понизив голос. — Можешь быть спокоен. Ясно? Но в эти дела не лезь.

И так же неожиданно, как появился, сержант в сопровождении двух полицейских удаляется в сторону Алто-да-Лаже.

Полчаса спустя их встречает тусклый свет окон на холме Валмурадо. Осторожно со всех сторон обходят они лачугу. Подходят к двери и с шумом распахивают ее.

Паника охватывает сидящих у очага. Жулия и Аманда Карруска вскакивают. Ардила принимается лаять. И только Бенто остается ко всему безразличным. За упавшими на лицо волосами он ничего не видит.

С зажженным фонарем и пистолетом сержант Жил, кликнув сопровождающих его полицейских, заходит за перегородку.

— Где твой муж?

Бледнея от ужаса, Жулия смотрит ему в глаза. Все происходящее кажется ей невероятным, призрачным.

— Я спрашиваю тебя, где твой муж?

— Ушел! — кричит Аманда Карруска.

— Куда?

— Не знаем!

С дрожащими от злости губами старуха выходит вперед. Двое полицейских удерживают ее. Сержант Жил трясет Жулию за плечо.

— Лучше скажи, где он!

Аманде Карруска удается вырваться. Стремительно, всем телом она бросается на сержанта и отталкивает его от дочери.

— Если ты ее тронешь, мой зять убьет тебя, собака!

Потеряв равновесие, сержант Жил падает на стол. Фуражка летит на камни камина.

На фоне освещенной языками пламени стены четко вырисовывается маленькая сгорбленная фигура старухи с вскинутыми вверх руками и всклокоченными от ярости волосами. Ардила скалит зубы.

От неожиданности сержант Жил, стараясь приклеить к пылающей лысине жалкие пряди волос, проводит рукой по голове. Найдя фуражку, он надевает ее. Утратив спокойствие и чувствуя себя оскорбленным, сержант понимает, что арест Палмы срывается.

— Ну что ж, буду действовать по-иному, — цедит он сквозь зубы, беря за руку Жулию. — Пойдешь с нами!

— Я пойду! — ударяя себя кулаком в грудь, кричит Аманда Карруска. — Бери меня, забирай меня, если так тебе хочется.

Мутный взгляд Жила быстро скользит по старухе, избегает ее взгляда, испытывая неловкость при виде такой ненависти.

Закрывая лицо руками, Жулия пятится. Полицейские карабинами преграждают путь Аманде Карруска.

— Никуда она не пойдет, — визжит старуха, стараясь освободиться от полицейских. — Ишь бездельники. Чертовы бездельники!

Сержант Жил гонит Жулию к двери, хватает за руку и вытаскивает во двор.

Дав сержанту уйти, полицейские следуют за ним. Старуха, воюя со скрещенными перед ней карабинами, рычит, потом ее обнаженная, исхудавшая рука просовывается в дверь:

— Бездельники! Негодяи!

Голос ее срывается. Ей не хватает воздуха. Почувствовав, что она обессилела, полицейские оставляют ее. Аманда Карруска падает на ступени и лежит, сжимая пульсирующие виски.

Когда же ей удается подняться, она оглядывается вокруг, будто припоминая что-то срочное, неотложное. Собрав последние силы, она идет к оврагу.

Уже перейдя на другую сторону, старуха слышит шаги.

— Это ты, Мариана?

Изменившийся голос Аманды Карруска настораживает Мариану. Она молча подходит к бабке, наклоняется, пытаясь заглянуть ей в лицо.

— Арестовали твою мать! — бросает ей старуха. — Пришли за отцом, за ним, а взяли ее!..

Она отстраняет внучку и бежит.

— Пригляди за братом. Я разбужу поселок, криком подниму всех на ноги!

— Бабушка, послушай. Поди сюда!..

Выбиваясь из сил, Аманда Карруска останавливается. Но ярость гонит ее вперед. Осознав, что она одна в ночи, старуха превозмогает себя. Словно подталкиваемая беспорядочной сменой мыслей, она снова бросается бежать, спотыкаясь, обивая в кровь ноги в дырявых башмаках.

Около Алто-да-Лаже, почти у дороги, что-то заставляет ее остановиться. Лавка уже закрыта. Старуха как обезумевшая стучит в дверь.

— Кто здесь?

— Откройте!

Слышен скрежет снимаемой цепи. Из-за круглой физиономии Жозе Инасио Миры выглядывает мрачное, вопросительно смотрящее лицо Франсиски. В ее поднятой руке керосиновая лампа.

— Арестовали мою дочь! Дочь мою арестовали! Они хотели знать, куда ушел ее муж… Нужно предупредить его!..

— Не кричите, тише! Идите сюда.

— Я пойду в поселок…

— Только не это.

Жозе Инасио Мире удается заставить старуху войти. Он запирает дверь.

— Полицейские были и у нас, — доверительно говорит ей Франсиска. — Тут дело не в контрабанде.

— Тут дело совсем в другом, — говорит Жозе Инасио Мира, стараясь прекратить шум. — Если вы пойдете в поселок, то только хуже сделаете. Вы ведь не знаете, что ваш зять намеревается избить Элиаса Собрала?

— Нет. Не знаю.

— Вот так! И этот тип пожаловался, у меня на этот счет никаких сомнений нет. Ну, что в этом случае они могут сделать? Самое большее — два-три дня продержать Палму в тюрьме. Вот если бы дело касалось контрабанды, было бы куда хуже. Они ведь не собирались арестовывать вашу дочь. И пришли только потому, что обязаны…

— Нет, я пойду в полицейский участок.

— Нет, вы этого не сделаете! Разве что хотите дочери навредить?

— Чем это я могу ей навредить?

— Всем! Ее взяли на допрос, не для чего больше. И тут же выпустят. Им надо наказать Палму. Только Палму — за все, что можно. Но если вы там появитесь и наделаете глупостей — будет хуже.

Засомневавшаяся Аманда Карруска в нерешительности переводит взгляд с. Жозе Инасио Мира на Франсиску.

— Если ты не врешь…

— Это уж слишком. Какой смысл мне вас обманывать? Или за прохвоста меня принимаете?

Франсиска протягивает руку к прилавку и ставит на него керосиновую лампу.

— Знаете, что вам нужно делать? Идти домой и вести себя как можно тише. На вашем месте лично я только так бы и поступила.

Старуха прячет выбившиеся из-под планка седые волосы. Сопя, проводит пальцами по носу. Сморкается.

Спустя минуту лицо ее оживляется, и она принимается рассказывать все, как было с того момента, как появились полицейские. Желание рассказать все как можно подробнее заставляет ее повторять малозначительные факты и упускать важное. Но как только она вспоминает еще что-нибудь, она снова возвращается к началу. Так, то и дело прерываясь, рассказ ее движется вперед. Время от времени она говорит о несправедливости Элиаса Собрала.

Жозе Инасио Мира и Франсиска терпеливо слушают старуху, давая ей выговориться.

17

Ардила, несмотря на то что ее все время гонят, не покидает хозяйку. Опустив морду, она упрямо следует по пятам за Жулией. У входа в полицейский участок собаку отшвыривают сапогом. Ардила клубком катится по земле. Воя и прихрамывая, она усаживается под кустом.

Жулия безучастна ко всему. Страх парализовал ее. Закрыв лицо руками и согнувшись в три погибели, она с трудом волочит ноги и не переставая плачет. В кабинет сержанта ее вталкивают силой. В изнеможении она падает на стул.

— Встать!

Она чувствует, как ее поднимают и, подталкивая, под руки выводят на середину комнаты. Свет лампы ударяет ей в лицо. Она отводит глаза.

— Как тебя зовут?

Какой смысл во всем этом. В этом вопросе. Потолок низкий, тяжелый. По стенам быстро скользят тени. Ее пугает собственный голос. Он звучит откуда-то издалека, будто не она, а кто-то другой отвечает, произносит ее имя по слогам.

Ручка скребет бумагу. Другие вопросы задают ей другие, кто находится здесь, в этой комнате. Задают быстро, стараясь запутать. Она всхлипывает, чуть заметно качая раскалывающейся от боли головой.

Сержант Жил отстраняет полицейских и начинает допрос. Разговор краткий и беспощадный.

— Нет! Жалованья твоей дочери хватать не может. А сколько приносит твой муж?

— Он ничего не приносит…

— Врешь!..

— Нет…

— Я знаю, что ты врешь! Где твой муж? Куда он отправился сегодня ночью?

Сержант Жил ударяет кулаком по столу. Черные тени полицейских сходятся, сапоги скрипят, обступая ее со всех сторон.

— Говори!

Вдруг все успокаивается. Тишина, кажется, нисходит со сводчатого потолка и стынет в кабинете. Объятая страхом, Жулия прижимает руки к груди, колени ее подгибаются. Огромная поблескивающая лысиной голова сержанта почти у ее лица. Она чувствует его дыхание.

— То, что ты молчишь, только хуже. Галрито все рассказал! Он здесь, в участке, и во всем признался.

— Нет!..

— Да, рассказал. Сказал, что твой муж и Корона работают на Миру!

— Нет…

Слезы брызжут из ее глаз, она громко, надрывно всхлипывает.

— Перестань! — Голос сержанта становится мягким, вкрадчивым. — Никто не умер. Ты понимаешь это. Твой муж, который ничего не зарабатывает…

— Я не хотела, — рыдает Жулия. — Это все Галрито, это он виноват.

— Пригласил его, да?

— Да, это он…

Облегченно вздохнув, сержант Жил выпрямляется.

— Вот так! Видишь? Все и открылось!..

— Но… — шепчет Жулия надтреснутым голосом, прижимая пальцы ко рту. — А Галрито?..

— Нет здесь никакого Галрито, дурочка. — Сержант Жил снисходительно улыбается. — Я только хотел знать, занимается ли твой муж контрабандой. Капрал, иди-ка сюда.

От острой боли в груди Жулия подается вперед. Около нее вырастает суровый капрал Жанейро.

— Капрал, возьмите полицейских и арестуйте Палму. Не подпускайте его ни к дому, ни к лавке Миры. И лучше бы устроить засаду у холмов Абригады. Самое подходящее место. Есть какие-нибудь возражения, капрал?

— Никаких, сержант.

— Действуйте. И доставьте арестованного сюда.

Капрал Жанейро осторожно подталкивает Жулию в спину. Ведет по коридору. В глубине коридора открывается дверь.

Жулия погружается в черноту карцера.

Со двора через маленькое зарешеченное окошко сочится лунный свет. Жулия, словно опасаясь кого-то затаившегося в темноте, оглядывается по сторонам. От страха она дрожит всем телом. В ее помутившемся сознании возникает неясный ускользающий образ мужа. Его глубоко посаженные, остановившиеся глаза внимательно, осуждающе всматриваются в нее.

Когда Жулия осознает, что произошло, она, как подкошенная, падает на каменные плиты карцера.

Сжимаясь от ужаса, она старается задушить рвущиеся из груди всхлипы. Ужас нарастает. Ее мучает душераздирающее желание кричать, бежать, спрятаться от себя самой. От этих ввалившихся, пугающих глаз.

Она начинает раскачиваться. Вначале слегка. Потом ритм ее покачивания становится четким, однообразным, и плач переходит в безумную песнь.

Разрозненные, неясные воспоминания бегут в ее голове. Дети… Кустодия, что пошла по рукам. Спускающийся в глубокие шахты Луис. Полуголый, лохматый Бенто. Разговаривающая с крестьянами Мариана. И Аманда Карруска, вступившаяся в перепалку с полицейскими. И развалившаяся лачуга.

Все ей кажется потерявшим свой смысл, безнадежным, беспросветным. И только четким, чудовищным — факт ее предательства. Он гонит воспоминания, застилает собой все, все! Предала. Да, предала.

Она перестает качаться и, стоя на коленях, всхлипывает. Озноб бьет ее, расслабляет. Неожиданно для себя самой она замечает, что все это время ее глаза прикованы к зарешеченному окну — к кресту из железных прутьев. Это повергает ее в трепет. Она не хочет его видеть. Опускает голову и с гримасой безумия категорически от чего-то отказывается. Нет. Нет, нет!.. Но железный крест вновь притягивает ее блуждающий взгляд. Притягивает, не отпускает.

Слышатся отдаленные шумы. Свист ветра. Хлопанье дверей. Заунывный вой собаки. Вой, проникающий сквозь стены и звучащий здесь, в темноте, как призыв.

Льющийся через оконную решетку матовый свет, завораживающий, бьющий в ее залитые слезами глаза, возвращает ее к одной и той же мысли. Она ужасна.

Медленно, очень медленно, будто куда-то возносясь, Жулия поднимается с колен, снимает юбку, рвет ее по подолу на широкие ленты, связывает. Потом так же медленно, со стоном дотягивается до оконной решетки, один конец привязывает к скрещивающимся железным прутьям, другой накидывает себе на шею и бросается вниз.

18

Полицейские оцепили заросли Абригады, оставив свободной идущую к ним с востока дорогу. Ничто не выдает их присутствия. Даже шелест черных плащей из прорезиненной ткани сливается с шорохом трав.

Северный ветер безжалостен. Он хлещет их. Им хочется разогреться, постучать ногами по земле. Но они только переминаются с ноги на ногу и дыханием согревают руки.

Скорбный, болезненный свет занимающегося утра исчезает с неясного горизонта, и под затянутым облаками небом из темноты всплывает сумрачная, плохо различимая равнина.

Вдалеке вырисовывается какая-то фигура. Кто-то движется по оврагам в сторону Алто-да-Лаже.

Полицейские, удлиняя цепь, рассеиваются среди кустов. Холод и ожидание измучили их. Они раздражены, лица их злы и суровы. Глаза блестят, как у вынюхивающих добычу волков.

Все происходит мгновенно. Пораженный неожиданной встречей, Палма оглядывается, колеблется, не зная, что предпринять. Но кольцо карабинеров, под сапогами которых шуршит примятая трава, сжимается.

— Ни с места!

Капрал Жанейро осторожно подходит к Палме. Ощупывает карманы, вынимает нож. Застыв на месте, Палма не двигается.

— Что вам от меня надо?

— Я выполняю приказ. Пошли! И больше не спрашивай меня ни о чем.

— Я хочу знать.

Полицейские подталкивают его прикладами. Теряя равновесие, Палма делает два шага вперед.

— Кончай, — одергивает полицейских капрал Жанейро. — Терпеть не могу этого… Он сам пойдет!

Опустив голову и сжимая кулаки, Палма устремляется вперед. За ним торопливо следуют полицейские. Они нервничают и боятся его упустить, палец поминутно тянется к курку.

За Палмой поспеть не просто. Подавшись всем телом вперед, то и дело скользя, они идут по направлению к Алто-да-Лаже. Держась в стороне от шоссе и следуя кратчайшим путем, они очень (скоро приходят в поселок и входят в полицейский участок.

Огромные, гонимые ветром черные тучи медленно сходятся, нависают над поселком. Какое-то время ветер, натыкаясь на углы домов, стонет, кружится вихрем. Потом, словно испугавшись, бросается прочь. Небо хмурится, темнеет. И крупный град картечью обрушивается на крыши домов и мостовые.

Вскоре, иссякнув, дождь стихает. Легкий ветерок, пролетая над землей, рябит воду в еще не высохших лужах. В тишине отчетливо слышен звук падающих капель. Около забрызганных грязью стен поблескивают чистые, как застывшие слезы, крупинки града.

Вымокшая, дрожащая Ардила появляется у входа в полицейский участок. Но шум шагов и громкие голоса отпугивают ее.

Группа идущих в школу ребят заполняет площадь. Они пригоршнями хватают град и швыряют друг в друга. Бегают, смеются.

Из-за угла появляется сержант Жил. Очень высокий, со шпагой на боку, он тяжело стучит сапогами.

Ардила пятится. В нерешительности замирают дети. Потом бросают игру и уходят.

У входа в участок капрал Жанейро ждет сержанта.

— Он уже здесь, сержант.

— Без особых происшествий?

— Да.

В кабинете сержант Жил отстегивает шпагу, кладет ее на письменный стол, запирает дверь на ключ.

— Ну, опять здесь?

Палма, в окружении четырех полицейских, подается вперед.

— Я хочу знать причину!

Не обращая внимания на его слова, сержант занимается лежащими на столе бумагами; одни откладывает в сторону, другие придвигает. Не торопясь, спокойно перекладывает папки. Особенно внимателен он к чернильнице и ручке.

— Причину знать хочешь?

Только сейчас он кажется осознает неуместность этого желания Палмы и сердито пожимает плечами.

— Их много. Вот что: утром в прошлое воскресенье в лавке Миры у тебя была встреча…

— Была, была!.. Значит, это Элиас Собрал, подлый трус!

Крик сержанта прерывает Палму:

— Ты ответишь за это! Это тебе так просто не пройдет! Первый раз ты сел как жулик. Теперь сядешь как контрабандист!.. Ясно?!

— А где доказательства?

— Есть, есть совсем рядом доказательства. И ты даже не представляешь, кто тебя выдал… Хочешь знать?

По лицу его плывет злая ухмылка.

— Жена твоя!

Насмешливый тон сержанта Жила приводит Палму в замешательство. Бычье лицо сержанта расплывается в откровенно издевательской улыбке.

— Не веришь? Я рассею твои сомнения. И сейчас же. Капрал, пойди приведи ее.

Палма поворачивается к двери, которую полицейский оставил открытой.

— Теперь мы тебя проучим, — цедит сержант Жил сквозь зубы. — Выйдешь отсюда шелковым…

Каменные плиты коридора разносят во все стороны звук шагов. Потом шаги стихают. В кабинете с искаженным лицом появляется полицейский.

— Она повесилась!

Сержант Жил, поднеся руки к груди, замирает. Но его ужас длится лишь какую-то долю секунды. Быстро увернувшись от бросившегося на него Палмы, он прячется за письменным столом.

Палма стряхивает повиснувших на его руках полицейских. Сзади на его голову обрушивается приклад, сбивает с ног. Второй удар заставляет его неподвижно вытянуться на полу.

Багровый от ярости, Жил отдает приказание, жестикулирует. Полицейские поднимают Палму и в бессознательном состоянии, с раскачивающейся из стороны в сторону головой и струйкой крови на шее волокут в карцер. Потом сопровождают сержанта Жила в другой конец коридора.

В темноте тело Жулии едва различимо. Подогнув колени и вывернув назад свисающую из петли голову, она полулежит на полу. Одна рука опущена, другая упирается в стену, как-будто все еще пытается дотянуться до зарешеченного окна.

Поборов волнение, сержант Жил возвращается в кабинет. Втягивает шею в плечи, один глаз прикрыт, зато другой глядит сурово, с нескрываемой досадой.

— Закрой дверь, капрал! И пусть кто-нибудь пригласит доктора. Быстро!

Привыкшие к повиновению и дисциплине, полицейские чувствуют, что напряжение спадает. Капрал Жанейро остается в кабинете и как живой молчаливый укор хмуро стоит в стороне.

Спустив очки на нос, сержант Жил начинает ходить из угла в угол. Испытывая явную неловкость, он не поднимает глаз, старается уклониться от встречи с глазами капрала. Он двигается осторожно, не производя шума. Однако, несмотря на все усилия, ему не удается свести случившееся к досадной неприятности. Смерть здесь, в этих стенах. Она растет, противостоит всем доводам, проникает все и скоро о ней станет известно всей округе.

Сержант Жил несколько раз меряет шагами свой кабинет. Потом выходит из участка, предчувствуя, что предстоящая встреча с председателем муниципалитета не сулит ему ничего хорошего.

Спускаясь вниз по улице, он обдумывает, как лучше изложить случившееся. Но все, что приходит ему в голову, никак не оправдывает его. Взволнованный, он видит доктора Эскивела около ратуши, еще закрытой в этот час.

Сержант Жил поворачивает обратно. Идет переулками, стараясь обходить главные улицы. И наконец, дойдя до дома доктора Эскивела, входит в него.

Около полудня он возвращается в полицейский участок.

Во дворе рядом с прислоненными к стене носилками стоит капрал Жанейро и беседует с двумя мужчинами.

— А врач?

— Уже был.

— Хорошо… Можете отнести ее. Идите с ними, капрал.

Сержант Жил садится за письменный стол и принимается писать. В его толстых, неповоротливых пальцах ручка движется с трудом. Головой он помогает перу скользить по бумаге. Услышав шаги, сержант поднимает глаза.

В дверях капрал Жанейро явно ждет какого-то приказа. Сквозь дырявый брезент, которым покрыты носилки, виден труп Жулии.

— Чего ты ждешь?

— Какая-нибудь бумага нужна?

— Нет! Я же сказал — уносите!

Носилки уносят в тот самый момент, когда звенит школьный звонок, возвещая перемену.

Слышится смех, крики, топот детских ног. Дети заполняют площадь и подходят к носилкам. Но присутствие смерти подавляет их любопытство. Притихнув, они замирают.

Ардила жмется к стенам, но неотступно следует за людьми, несущими носилки. У дверей домов толпятся женщины, мужчины выходят, задают вопросы.

Капралу Жанейро не удается разогнать сопровождающую их толпу. Под брезентом в такт шагам несущих покачивается завернутое в тряпки тело Жулии. Сквозь дыру в ботинке виднеются фиолетовые ногти с черной каймой.

Морг на кладбище, среди кипарисов. Капрал Жанейро, войдя, закрывает за собой дверь. Толпа сопровождавших какое-то время топчется у дверей, потом расходится.

Взъерошенная Ардила поднимает морду вверх и принимается выть.

19

Новость мгновенно облетает поселок. На улицах группками собираются люди. Собираются, толкуют о случившемся.

Как всегда полный любопытства, Асдрубал Камашо старается везде поспеть, ничего не упустить. Быть в курсе событий, знать во всех подробностях, кто чем дышит, — его излюбленное занятие. И хотя он по натуре флегматичен, в этом деле проявляет настойчивость, чем вызывает изумление и уважение.

Самоубийство Жулии взволновало его. Он ходит из кафе в кафе, из лавки в лавку, собирая сведения и высказывая догадки. Когда же он узнает, что Палма находится в тюрьме, интерес его только возрастает.

— Так все ясно, — кричит ему с балкона часовщик Амилкар, придерживая съехавший на макушку берет. — Палма занялся контрабандой. Жена его на допросе во всем призналась. А потом, испытывая угрызения совести, удавилась.

Такое быстрое разъяснение случившегося, похоже, не устраивает Асдрубала Камашо.

— И только-то? Хм… Очень уж все просто, дорогой!

Сдвинув на кончик носа очки, он жмурится, ворошит свою память, перебирает и пытается связать самые пустяковые воспоминания. Наконец его осеняет.

— А если это так?.. — потирая руки, смеется он. — Иногда…

И он в развевающемся по ветру плаще направляется к шоссе так быстро, что его живот вздрагивает при каждом шаге. Отсюда, точно с наблюдательного поста, он следит за идущим от дома Элиаса Собрала шоссе.

Очень скоро на шоссе появляется знакомый автомобиль и так же скоро исчезает в направлении поселка. Асдрубал Камашо бежит к своему наблюдательному посту. Вдумчиво, методично ведет он расследование, и вот мимо него, теперь уже в противоположном направлении, проходит все та же машина. За рулем Элиас Собрал.

— Одна-а-ко!.. Это неспроста. Тут-то и зарыта собака. Теперь это ясно, очень даже ясно!..

Он возвращается в кафе. Подходит к столикам, прислушивается к разговорам, внимательно поверх очков смотрит на каждого.

Поглощенный желанием узнать истинное положение дел, он даже не замечает остановившегося у витрины кафе сына Элиаса Собрала.

Диого появляется внезапно. По всему видно, он торопится и нервничает. Глаза его, ища кого-то, скользят по лицам присутствующих. Не задерживаясь, он проходит вперед. У полуоткрытой двери, ведущей во двор его двоюродных братьев, он в нерешительности останавливается. Потом, согнувшись, робко делает шаг вперед.

Неожиданно представшее глазам зрелище заставляет Диого застыть на месте.

На пороге дома под навесом привязан дикий лис. Как заводной, ходит он из стороны в сторону на железной цепи. Странная картина завладевает вниманием Диого. Он стоит, как зачарованный, не в силах отвести глаз от возбужденного, жаждущего свободы зверька.

Огненно-рыжий лис то приближается, то удаляется. Поджарый, он с силой выбрасывает лапы, явно собираясь убежать, но тут же, гремя железной цепью, возвращается. Туда и обратно, туда и обратно, озабоченно, с оскаленными зубами и все время скошенными на Диого глазами — глазами встревоженными, злыми, налитыми кровью, но глядящими трусливо.

— Загипнотизировал тебя?

Диого вздрагивает. Увидев стоящего рядом двоюродного брата, он решает, что тот наблюдает за ним давно.

— Ты был тут, когда я вошел?

— Нет, — отвечает Марио, хитро улыбаясь, — я увидел тебя из окна, когда ты переходил улицу.

— А брат твой?.. Дома?

Марио качает головой. Он без шапки, руки засунуты в карманы дубленки, голова откинута назад. В противоположность Диого, который так похож на мать, Марио вылитый Элиас Собрал. То же худое лицо, длинный с горбинкой нос, широкий рот и тонкие губы. Черты Марио напоминают черты его холодного, расчетливого, хитрого дяди, разве что у Марио колючее, язвительное выражение смягчено свежестью юности. Даже когда он серьезен, в глазах его та же неуловимая ирония.

— Мой брат?! Он так зол на тебя, что видеть тебя не хочет. Он сказал, что ты не должен был ему рассказывать эту… эту историю… И даже больше… что набьет тебе рожу, если ты опять начнешь… на эту тему. Он сказал… что расплачиваться должен тот, кто это сделал.

Диого делает несколько неуверенных шагов к веранде, но, услышав шум цепи, отступает.

— Я ухожу…

— Ты как будто не в себе. — Марио, улыбаясь, прищуривается. — Знаешь, ты как этот лис. Мечешься туда-сюда. Ну, посмотри на себя. Разве нет?

И он, словно собираясь смотреть веселый спектакль, садится на чурку возле поленницы. Вынимает сигарету и закуривает, не спуская глаз с тревожно снующего лиса.

— Бедненький. Его поймали вчера. Мне кажется, он прекрасно понимает, что его ждет. Судьба! Обрати внимание, люди себя так же ведут, когда они в безвыходном положении, когда их преследует навязчивая идея или мучают угрызения совести… Мечутся, не знают, куда себя деть. Хотят бежать, да не могут.

Диого проводит рукой по губам. Потом подносит к подбородку вторую руку и крепко сжимает одну руку в другой.

Марио, наслаждаясь беспокойством брата, спокойно покуривает, пуская облачка дыма.

— Вот и ты с некоторых пор чувствуешь себя, как этот лис…

— Ну, ну, договаривай, договаривай!

— А что договаривать-то?

— Сам знаешь! — кричит Диого, чуть не плача. — Если ты все знаешь, то нечего темнить! Говори как есть!

— Я сказал просто так…

— Поклянись!

Нотки отчаяния в голосе Диого удивляют Марио. Не выпуская изо рта сигарету, он нетерпеливо и досадливо пожимает плечами.

— Ты как маленький.

Диого опускает голову.

— Я пошел, — шепчет он, не трогаясь с места. — Я… Мне нужно идти.

Со стороны веранды, как раз там, где снует озлобленный лис, в приоткрывшуюся калитку, выходящую в переулок, просовывается серое сморщенное лицо старого садовника Шарруа. Не поздоровавшись, он торопливо сообщает невероятную новость.

— Уже знаете? — выгнув под широкополой шляпой бровь дугой, спрашивает он. — Этой ночью в полицейском участке повесилась жена Палмы! Все в поселке только о том и говорят!..

Марио поднимается с чурки. Не веря своим ушам, он поворачивается к брату.

Диого решительно идет к воротам.

— Не уходи!.. — кричит Марио осипшим от волнения голосом. — Послушаем, что он расскажет.

Он делает шаг вперед, стараясь удержать брата, но Диого исчезает за дверью.

— Что это с ним? — озадаченно спрашивает Шарруа. — Что за муха его укусила?!

Оказавшись за воротами, охваченный ужасом, Диого в изнеможении прислоняется к стенке.

Жители поселка, привлеченные необычным шествием, толпятся в дверях домов. Мариана в сопровождении нескольких крестьян идет вверх по улице. Небольшая, плотная, медленно идущая группа вызывает молчаливое любопытство. Два кажущихся равнодушными полицейских патрулируют группу на некотором расстоянии.

У полицейского участка дорогу Мариане преграждает капрал.

— В участок вход воспрещен.

— Я хочу говорить с сержантом.

— Его нет, — нехотя отвечает полицейский, часто помаргивая. — Послушай меня: отец твой был здесь, но после разговора с глазу на глаз с председателем муниципальной палаты доктором Эскивелом сержант отпустил его на свободу… Понимаешь? Он пошел на кладбище… Наберись терпения…

— Терпения?

Слышится приглушенный шум голосов. Один крестьянин поднимает руку. Все замолкают. Он подходит к Мариане и трогает ее за плечо.

— Пойдем, — говорит он, — если твоего отца выпустили, какая нужда слушать этого типа? Пойдем!

В кладбищенском морге полумрак. Стоит сладкий, тошнотворный запах разлагающихся тел. Стены в паутине. По углам громоздятся разбитые гробы, железные кресты, лежит какая-то одежда. На всем густой слой пыли. Морг напоминает давно не открывавшийся старый склад.

Палма, увидев входящую в морг Мариану, опускает голову. Его мучают угрызения совести.

Страдание смягчает Мариану. Рыдая, она обнимает отца.

— Ты не виноват, отец!.. Нет, не виноват!

Палма отрывает ее от себя и внимательно вглядывается ей в лицо.

— Успокойся. Я знаю, кто виноват.

В голосе Палмы, который явно дает клятву, слышится решимость. Мариана пытается возражать. Но отцовские руки, точно клещи, сжимают ее плечи, смиряют ее. Глухо, но настойчиво Палма повторяет:

— Успокойся.

Гроб готов к выносу.

Четверо мужчин поднимают его на плечи. Твердым, размеренным шагом идут они, опустив головы, сопровождаемые Палмой и Марианой. Следом, шаркая тяжелыми сапогами, понуро движутся крестьяне.

В пасмурном вечере шелестят кипарисы. Холодный ветер волнует траву на печальных холмиках.

Молча на веревках приспускают они грубо сколоченный гроб. Накрывают крышкой, бросают комья земли и медленно опускают в могилу. Могильщик бросает поверх земли мотыгу.

Продолжительные рыдания сотрясают тело Марианы. Вокруг Палмы, скованные присутствием смерти, прижимая к груди шапки, почтительно стоят крестьяне. Их грубые лица кажутся вырубленными из гранита.

И хотя все это происходит на кладбище, пятеро полицейских и прячущийся за памятниками капрал Жанейро не оставляют их своим вниманием.

Так, под неусыпным оком тюремщиков, сходит в могилу Жулия.

20

Стон ветра пронзает тишину ночи. Проникает, проходит сквозь щели дверей и окон, сквозь черепицу и жалобами, всхлипами, плачем наполняет лачугу.

Убаюканный ветром, Палма погружается в глубокую дрему, потом пробуждается, ворочается с боку на бок на жалком тюфяке и снова забывается тяжелым сном. В назойливом кошмаре грубо, навязчиво сменяют друг друга вспышки света, мрак, дурные предчувствия. Разрушенный очаг. Смутно различимые тела повесившихся. Решетки тюрьмы. Гроб под нависшим грозовым небом. Все теснее и теснее сжимающееся кольцо карабинеров.

Лежа на койке, Палма машет руками, барахтается, как утопленник, стараясь выплыть, в полубреду сжимает кулаки, разговаривает в голос.

За перегородкой то и дело просыпаются Аманда Карруска и Мариана. Лежат с открытыми глазами, дремлют и снова засыпают.

На рассвете ветер усиливается, воет, точно выпущенный из долгого заточения. Во сне память Палмы борется с усталостью. Он слышит насмешки, оскорбления, тоскливые, отчаянные крики, захлебывающиеся всхлипы, далекий пугающий вой. Вопли ненависти.

Он соскакивает с тюфяка. Задыхаясь, в холодном поту и нервном ознобе ищет ружье. Ищет, уверенный в его необходимости. Но скоро приходит в себя и, обессилев, падает на койку и засыпает.

Просыпается он поздно. На дворе день. Палма все в том же, что накануне, на похоронах, платье. Он встает разбитый, с онемевшими членами и мутным взором.

Совсем рядом слышатся крики Бенто:

— О мня ма! Мня ма!

Он минует перегородку, проходит мимо Аманды Карруска, которая сидит на пороге, и быстро идет во двор. Но бесцельное хождение по двору не отвлекает его от криков Бенто.

С изумлением он замирает на месте, устремив взгляд на камни разрушенного очага, будто ища какую-то очень необходимую ему вещь и не находя ее. Ему хочется кликнуть Мариану, выругать Аманду Карруска. Разве никто не слышит криков Бенто? Разве некому промыть ему слипшиеся веки? В раздражении он вновь принимается ходить по двору.

Время от времени пронизывающая острая боль вынуждает его поднести руку к нанесенной прикладом ране. Осторожно, едва прикасаясь, он ощупывает опухоль. Опускает голову, закрыв глаза. Во рту горько, сухо. Губы обметаны. Потеряв терпение, он останавливается у дверей лачуги.

На дворе вечереет, а Мариана все спит. Бенто со слипшимися, воспаленными веками сидит у очага и кричит. Нет, он уже не кричит, а хрипит:

— О мня ма! Мня ма!

Глухая и слепая ко всему Аманда Карруска сидит на пороге.

— Вы что, не слышите Бенто?

Он с трудом заканчивает фразу и в изнеможении садится. Потом встает, идет к оврагу, останавливается у кустарника и смотрит на теперь уже темное, спокойное поле.

На западе очистившийся от туч горизонт залит призрачным красноватым светом. Налитая покоем, источающая тишину враждебная равнина открывает взору свою необъятность. И сосредоточенная в ней сила, скрытая, потаенная в разверстом одиночестве черных оврагов и ям, идущих от горизонта, подавляет Палму.

Он возвращается к дому. Входит в него. В комнате, доставая спрятанное под кроватью ружье, он стукается головой о стенку. Какое-то время сидит, опустив голову и потирая ушибленное место.

Сидит до тех пор, пока наконец его слух улавливает сквозь непрерывный крик Бенто звуки знакомого ему голоса. Он выглядывает во двор.

Во дворе Галрито пытается заговорить с Амандой Карруска. Она, похоже, не понимает его. Озадаченный отрешенным видом старухи, он все же пытается расшевелить ее:

— Эй, вы меня слышите?

Скрытый темнотой, Палма отходит от двери. В этот момент из-за перегородки выходит заспанная Мариана и идет во двор.

— Что это с твоей бабкой? — спрашивает Галрито, увидев Мариану на пороге. — Она не помнит меня, что ли? Иль больна? Первый раз вижу такое.

Мариана встречает его в штыки:

— Вы за тем пришли, чтобы узнать, больна она или нет? Хотите говорить с отцом, я позову.

— Нет, не надо. Передай ему, что Мира считает, что в ближайшее время ему появляться в лавке не стоит. Я это пытался втолковать твоей бабке, но похоже, она не слышит меня.

Мариана мрачнеет, понимая, что означают слова Галрито. Молча она проводит рукой по глазам, подвязывает косынку. Только сейчас ей приходит в голову, что она проспала двадцать четыре часа.

— Вот… все. — Уклончивый Галрито жмется, чувствует себя неловко. — Я все сказал. Я пойду. Так не забудь, передай. Нужно, чтобы прошло три-четыре месяца.

Как бы нехотя он удаляется. Но прежде чем скрыться за кустами, он еще раз оборачивается и бросает последний взгляд на Аманду Карруска.

— У-у, ведьма, — цедит он сквозь зубы.

— Мня ма! — кричит Бенто. — О мня ма!

Мариана идет за настойкой. Встает на колени и принимается промывать склеенные зеленым гноем веки брата. Открыв глаза, Бенто с головы до ног окидывает Мариану взглядом. Удивленный, он обегает дом. Выбегает во двор, заглядывает во все углы и кричит:

— О мня ма! Мня ма!

Стоя у перегородки, Палма долго не может осознать происходящего: ни услышанное от Галрито, ни поиски и крики Бенто, вызванные исчезновением матери. И только когда жизнь входит в обычную колею, Палме начинает казаться, что все это ему привиделось. Он смотрит на Мариану, которая подходит к Аманде Карруска, и слышит ее робкий вопрос:

— Почему же вы не промыли Бенто глаза?

Сидя, как обычно на пороге, Аманда Карруска отвечает хриплым, крякающим голосом:

— Я пыталась, но он не доверяет мне, кусается. Удавила бы, да рука не поднимается.

— Бабушка!

Явная холодность чувствуется в отношениях старухи и внучки. Аманда Карруска встает. Ее бьет дрожь.

— Душит меня ненависть…

— Не надо, не говорите так!..

Старуха, сжав кулаки протянутых рук, делает несколько шагов ей навстречу.

— Да, да, душит!

Сильное чувство изнуряет ее. Кажется, что разбитая, доведенная до отчаяния старуха с ужасом оглядывается на свою жизнь. Ей жалко себя самое, и сдерживаемые столько лет слезы брызжут из ее глаз. Как от резкой боли, пронзающей тело, она сгибается, вскидывает вверх руки, заламывает их.

— Вот, вот что эта жизнь со мной сделала! Ненавижу, все ненавижу!

Мариана обнимает ее за плечи. Какое-то время старуха сопротивляется, потом, заключив друг друга в объятья, они опускаются на порог и плачут вместе.

Палма уже ни на что не обращает внимания. Разве что оброненные старухой слова и то отчаяние, с каким они сказаны, западают ему в душу. То и дело он мысленно повторяет их. И, проснувшись утром следующего дня, четко видит перед собой образ суровой, воинственной старухи со сжатым кулаком, слышит срывающиеся с ее уст слова: «Душит меня ненависть!»

Покачиваясь, как пьяный, он выходит из комнаты.

— Сегодня же, — шепчет он, отвечая своим мыслям. — Сегодня же. Именно сегодня.

Долгое ожидание томит Палму. С серьезным, сосредоточенным видом, словно одержимый навязчивой идеей, он ходит взад и вперед по двору. Останавливается, что-то бормочет себе под нос, потом опять принимается ходить. Он даже не замечает, как к нему подходит Мариана.

— Отец, мне нужно кое-что тебе сказать…

Все четверо во дворе. Аманда Карруска сидит на пороге, Бенто — на своем любимом месте, качаясь из стороны в сторону. Палма не останавливаясь, в сапогах, облепленных грязью, ходит и ходит, как дикий зверь в клетке. Его движения то мягки, то порывисты. Мариана ни на шаг не отстает от отца.

— Послушай… Мы решили еще раз…

О чем это она? О походе в город, о трудностях, о доносах? До него доходят лишь отдельные бессвязные слова. В какой-то момент он даже не понимает, почему он здесь. Вздрагивает. Всматривается в горизонт, хмурится.

Под голубым, холодным вечерним небом поднимаются с земли ночные тени. Поднимаются и расходятся по равнине.

— Ты не должен больше заниматься этим опасным делом. После смерти матери…

Конца фразы он не слышит. Его сознание просыпается. Теперь он знает, зачем он здесь. Понимает, что после смерти Жулии он каждый час, каждую минуту ждет наступления темноты. И темнота эта уже обступает его со всех сторон. Сумерки издалека предупредили его о своем приходе, и теперь от них не уйти.

Нетерпение будоражит его. Стараясь сдержаться, он отходит от дочери.

— Да, я подумаю об этом.

Он входит в дом и запирается. Все его движения, хотя они и осторожны, выдают его тревожную решимость. Необходимо, чтобы никто не заметил, как он выйдет из дома. С ружьем в руке и патронами в карманах он встает на подоконник и, спустив ноги наружу, спрыгивает.

Задворками он пробирается к оврагу. Спускается в овраг. Какое-то время идет по его дну. Малейший шум, даже самый далекий, вынуждает его прятаться. Взмокший от спешки, выходит он на дорогу.

Все идет четко, как по заранее намеченному плану. Скрытый изгородью, которой обнесен фруктовый сад, Палма может охватить взглядом весь дом. За домом вдалеке виднеются черепичные крыши поселка, начало улиц.

Пригнувшись, Палма выглядывает из-за кустарника. Стоящий около дома автомобиль свидетельствует, что Элиас Собрал дома. Освещены три окна. Из конюшни выходит слуга и направляется в другое крыло дома.

Тут Палме приходит в голову, что в этот час кто-нибудь из работающих в поле слуг может оказаться поблизости. Он выходит из укрытия. И с поднятой головой, трепещущими ноздрями и стиснутыми зубами устремляется к дому. Спокойны только его руки.

Ночь еще не вступила в свои права, но равнина уже объята сном, и на выбеленном небе появляются звезды.

Выйдя на середину двора, Палма замечает мелькнувшую в окне мужскую тень. Он тут же узнает ее, выпрямляется и вскидывает ружье.

Все длится одно мгновение: появляется тень — и звучит выстрел. Подогнув колени и раскрыв рот, Элиас Собрал на какой-то миг застывает в воздухе, потом падает навзничь.

В доме суматоха. Слышны восклицания, обрывки фраз, шаги. На пороге с обезумевшим лицом и поднятой рукой появляется Диого.

— Послушай, остановись! Я…

Выстрел заставляет его умолкнуть. Ударившись о крыло автомобиля, Диого, сложившись вдвое, медленно падает наземь.

Вновь зарядив ружье, Палма идет по двору. Прямо перед ним в прямоугольнике света, льющегося из двери, он видит Лину, которой не хватает мужества прийти на помощь отцу и брату.

Спокойно глядя на нее, Палма прицеливается. Лина опускает голову. Колени ее подкашиваются, и она валится на пол: трусливая слабость повергает ее к ногам Палмы.

Палма колеблется. Ствол ружья дрожит. Девушка, молодая, почти ребенок, почти ровесница Марианы… Вдруг рядом с ним ветровое стекло автомобиля разлетается вдребезги. Кто-то стреляет из-за угла дома.

Палма мгновенно отвечает. От прямого попадания сыплется известка. Прижимаясь к стене, Палма бежит, прячется за террасой. Новый выстрел звучит с другой стороны.

Крики в доме смолкают.

Палма выходит на середину двора. Его тусклый, мрачный взгляд останавливается на лежащих телах, и глубокий вздох вырывается у него из груди. Он чувствует тяжесть в груди, в сердце, чувствует сухость в горле. Запоздалое сознание, что все бессмысленно, бесполезно, что ничего уже не поправишь, толкает его на новое сумасбродство: идти в атаку против любого, кто встретится ему на пути, прикончить каждого.

Лицо его перекошено. Он трясет головой, старается собраться с мыслями. От ярости он не может сдвинуться с места и стоит не двигаясь какое-то время. Потом, справившись с собой, делает несколько шагов. Шаги убыстряются, и, раскинув руки, будто стараясь убежать от себя самого, он перемахивает через забор и скрывается за деревьями.

Вокруг Лины толкутся служанки. Натыкаются друг на друга и кричат, вместо того чтобы прийти на помощь раненым. Дона Клара переводит обезумевший взгляд с мужа на сына. Точно в улыбке, кривится ее рот. Она исторгает тихий стон, за которым следуют долгие несмолкающие рыдания.

Бьющийся из дверей резкий свет падает на бледное лицо Диого, который корчится от болей в животе.

— Это я… — задыхаясь, шепчет он. — Мешки с ячменем… это я, отец, я…

Изумление и ярость вспыхивают в затуманенном взоре Элиаса Собрала.

— Замолчи!

Он кричит неожиданно громко для себя самого. Потом закрывает глаза. На впалых щеках от усилия выступает пот. С плеча и шеи стекает кровь. Стекает и пачкает пиджак и рубашку.

В этот момент прибывший из поселка отряд вооруженных полицейских заполняет двор. Впереди сержант Жил, капрал Жанейро и Асдрубал Камашо.

Сидя на полу, Лина держит в руках голову отца и гладит ее, а окровавленная рука Элиаса Собрала все еще грозит сыну.

21

По ту сторону Лаже, почти у дубовой рощи, Палму останавливает тошнота, подкатывающая с минуты побега из сада Элиаса Собрала. Тщетно он всматривается в расстилающиеся перед ним поля. Глаза режет, во рту горечь. То и дело он сплевывает горько-кислый желудочный сок, с силой закрывает и открывает глаза.

Земля бежит из-под ног. Качаясь, он, точно пораженный идущим с небес светом, вскидывает вверх голову. Там, в вышине, в необъятном просторе, мерцают звезды. Свет их слепит Палму. Головокружение расслабляет. Ноги подкашиваются. Какое-то время он удерживается на пятках, потом подается вперед и, потеряв равновесие, падает как в пропасть.

Он лежит, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лицом в комья земли. Лежит, не в силах пошевелиться. Вокруг него сгущается тишина, становится плотной, невыносимой. Сколько он будет так лежать? Опираясь на руки, он приподнимает голову.

По гребню Алто-да-Лаже, четко вырисовываясь в беловатом свете звезд, движутся друг за другом тени.

С трудом Палма поднимается. Берет ружье и идет к зарослям. Но как только деревья обступают его со всех сторон, ему начинает казаться, что неотвратимая опасность рядом, следует по пятам, приближается с каждой минутой.

Около оврага он останавливается. А вдруг они здесь, вдруг поджидают его, спрятанные темнотой, со взведенными курками карабинов? Он пытается удостовериться и, бросив камень, вызвать в стане врагов ложную тревогу. Но появление Ардилы, которая радостно прыгает вокруг и виляет хвостом, успокаивает его, говоря, что путь свободен.

Увидев измученного и задыхающегося Палму, ни Аманда Карруска, ни Мариана не двигаются со своих мест. Не произносят ни слова. Вид его подтверждает их подозрения.

Уход через окно, исчезновение ружья, брошенный не на месте ящик с патронами и, наконец, оставленный беспорядок толкнули их на мысль, что он пошел привести в исполнение то, чего втайне они так боялись. Все так же не произнося ни слова, они не спускают с него воспаленных глаз, не отводя усталых, изможденных лиц.

Пришедшая в голову на пороге дома не до конца ясная мысль постепенно завладевает Палмой. И вдруг странное чувство уверенности придает силы. Движимый упорством отчаявшегося человека и ничего не замечая вокруг, он идет в комнату, возвращается с ящиком патронов и ставит его на стол. И только тогда, когда он перезаряжает ружье, ему приходит в голову, что его домашние смотрят на него, как на преступника. На какое-то мгновение горькое чувство колеблет его решимость.

— Что вы на меня так смотрите? Ну, говорите!

— Говорить… Зачем? — прерывает его Аманда Карруска. — Ты был у Элиаса Собрала и стрелял в него? Это ты хочешь, чтобы тебя спросили?.. Нет нужды спрашивать. И так все ясно. Вот только не ясно, почему ты здесь. Бежать тебе надо!

— Бежать?

Треск затвора пугает женщин. Они встают.

— Что хочешь делать, отец?

Прищурившись, будто вглядываясь в даль, Палма поднимает руки, призывая к тишине.

— Погасите свет, — тихо командует он. — Погасите и марш в комнату к парню.

Ни Аманда Карруска, ни Мариана не двигаются с места. Тогда Палма грубо выталкивает их. Сапогами он разбрасывает тлеющие угли и топчет. Постепенно хижина погружается в темноту, и только в прямоугольник двери льется холодный свет звезд.

— Держите Бенто, если он проснется!

Следом за женщинами он гонит прочь Ардилу. Потом, пригнувшись, выходит во двор и прячется в высокой траве.

Какое-то время его острый глаз внимательно обследует полосу холмов, склоны, чернеющую опушку дубовой рощи. Вдруг он вскидывает голову.

По склону, ведущему в овраг, прячась за кустами и каменистыми выступами, осторожно движутся человеческие тени.

Он встает, вскидывает ружье, спускает курок.

Выстрел рвет тишину ночи в клочья. Эхо носит его по холмам. Носит долго. Потом умирает. Четверо подаются назад, уходят на расстояние, недоступное для старого охотничьего ружья. Один из них прихрамывает.

Палма перебегает в другое укрытие. И пока он вновь заряжает ружье, там, на склоне, мгновенные вспышки озаряют кустарник, а тут, над его головой, со свистом летят пули. Глухо стонет стена лачуги, звенит разбитая черепица.

Палма, затаившись, следит за склоном. Один из четверых, вскинув вверх руку, призывает идти вперед. Остальные противятся, опасаясь новой перестрелки, и в явном смятении перебегают с места на место, стараясь найти лучшее укрытие. Потом, как сговорившись, сходятся вместе. Спустя какое-то время двое направляются в сторону дубовой рощи. Один, прихрамывая, опирается на руку второго. Двое других расходятся в разные стороны и, отойдя на приличное расстояние, останавливаются.

Пригнувшись, Палма отступает к дому. С шумом закладывает дверь на наружный засов. Все так же пригнувшись, чтобы остаться незамеченным, он снова подходит к кустарнику. Обходит его тихо, бесшумно, всматриваясь в даль.

Те двое все в том же положении — стоят на часах, не проявляя ни малейшего интереса ни к нему, ни к его дому.

Вскоре Палма приходит к убеждению, что так они будут стоять до рассвета. Почти на четвереньках он доползает до порога. Открывает дверь, входит и бесшумно запирает ее.

Его трясет от холода. Он с трудом разгибает затекшие члены. Ставит к стене ружье. Пытается размяться и согреться: трет окоченевшие руки, постукивает ногой об ногу. Но холод не отступает. Палма зовет Аманду Карруска:

— Растопите очаг.

Ощупью, в темноте старуха кладет поленья на пучок сухой травы. Когда вспыхивают смолистые ветки и занимается пламя, Палма с удивлением обнаруживает около себя дочь.

— Чего тебе?

— Ты еще спрашиваешь?.. Беги, отец, прошу тебя…

— Нет. Я останусь здесь.

— Но… когда они придут сюда, что ты один против всех… Неужели ты не понимаешь, что тебе грозит?.. Тебе нужно бежать, и чем скорее, тем лучше!..

— Я уже сказал! — Палма отмахивается от нее. — Уйди с глаз!

— Подходит Аманда Карруска.

— Выслушай меня, не злись, — начинает она мягко. — Твоя дочь права. Ты должен, пока темно… В такую ночь они не решатся прийти сюда… Они тебя боятся. Но наступит утро, и… ты же понимаешь? Почему ты упрямишься? Не теряй времени, беги! Ты ведь можешь успеть дойти до Паймого. Дорога тебе известна, и там твои друзья… Уж на какое-то время, по крайней мере, ты найдешь там убежище.

— На какое-то время! — Палма оборачивается, и беспокойное пламя очага озаряет его перекошенное лицо. — Плохо вы меня знаете! Похоже, думаете, что все, что я сделал, сделал в надежде, что сумею скрыться… или вовсе дам себя арестовать?

Неожиданный испуг искажает лицо Аманды Карруска. Она опускает глаза, и губы ее вытягиваются в ниточку. Постепенно лицо ее принимает обычное неприступное выражение.

— Будь по-твоему.

Она тащит внучку за перегородку и усаживает ее на тюфяк. Рядом посапывает Бенто.

— Я это предчувствовала… — всхлипывая, говорит Мариана. — Все вы одинаковы, все… Ненависть, только ненависть! И сколько раз я говорила, сколько раз просила отца!..

22

Обостренный слух Палмы ловит самые, казалось бы, незначительные ночные шумы там, за пределами дома, и здесь, за перегородкой. Он четко различает на фоне булькающего дыхания спящего Бенто доверительный жесткий шепот старухи и прерывающиеся всхлипы дочери. Различает приближение утра в вялом, но настойчивом заклинании ветра, в густой тьме, окутывающей равнину, которую оставила спрятавшаяся за вершинами Алто-да-Лаже луна.

Осунувшееся скуластое лицо с запавшими тусклыми глазами, то озаряемое колеблющимся пламенем, то погружающееся в темноту, неподвижно.

Время от времени он шепчет какие-то бессвязные слова, что-то восклицает. Он весь во власти того, что его окружает. Задержав взгляд на Ардиле и Малтесе, которые в обнимку спят на камнях очага, он испытывает щемящее чувство, утрату кого-то, но кого именно, так и не приходит ему в голову.

Все старания припомнить — напрасны. Усталость туманит сознание. Какие-то неясные тени всплывают в памяти, всплывают, обретают форму, речь, движения. Дед, бабка, мать, отец, жена. Мертвецы. Лачугу заполняют мертвецы. Они идут чередой один за другим. Молчаливые, серьезные, не видящие друг друга, но все, как один, смотрящие на него строго и вдохновляюще. Жулия чуть в стороне. Она плачет и заламывает руки.

— Замолчи, — шепчет Палма, — замолчи, замолчи. — В отчаянии он опускает голову. — Страх, страх… Если бы мы все вместе…

Призраки исчезают. Остается лишь привкус сдерживаемой ненависти. Потом он вспоминает о том, что ему предстоит, и озирается вокруг мутным взглядом затравленного зверя.

Еще немного, и неизбежное наконец обрушится на его лачугу. В щели дощатых дверей и незастекленные окна уже сочится тусклый рассвет.

Палма старается сосредоточиться и думать только об одном. Но время ползет медленно, и он снова и снова погружается в волнующие его раздумья. То и дело в растекающемся пламени скручиваются и потрескивают охваченные огнем ветки, и их короткий предсмертный звук завладевает вниманием, завораживает Палму. На мгновение обуглившиеся ветки восстают, выгибаются, но тут же, обращенные в пепел, падают в красную пыль жаровни.

— Нет! — брови Палмы, как раскидистые крылья, ползут вверх. — Со мной — никогда! Я должен защищаться. И пусть меня услышат.

— Услышат?!

Он поворачивает голову. У перегородки стоит Аманда Карруска. Стоит и с недоумением за ним наблюдает.

— Хотят они этого или нет! — снова говорит он, напрягая мускулы шеи так, что на ней вздуваются вены. — Что они думали? Арестовали меня как вора, лишили хлеба, увели Жулию и убили… а теперь хотят, чтоб я молчал и был покорным?

— Но как ты сделаешь, чтобы тебя услышали?

— Услышат! Пусть только придут сюда. Я заставлю себя услышать!

Видя одержимость Палмы, который тупо повторяет одну и ту же фразу, старуха смиренно пожимает плечами:

— И что это даст?

— Что ты сказала?

— Ничего.

Гнусавые крики Бенто возвещают утро:

— О мня ма! Мня ма!

Аманда Карруска бежит к двери. Приоткрывает дверное окошко. Над полями разливается холодный безрадостный утренний свет.

— О мня ма! Мня ма!

Ардила потягивается, зевает. Малтес встряхивается и идет к окну.

Мариана ведет Бенто за руку к полке с кувшинами. И пока промывает слипшиеся от гноя ресницы брата, не спускает глаз с отца. От бессонницы ее мертвенно-бледное, изможденное страданием лицо походит на лицо Жулии.

— Они идут сюда!

Предупреждение старухи звучит, как боевая тревога.

— Кто? — вскидывается Палма. — Те, что стояли на часах?

— Нет, другие. Они вышли из рощи.

Бенто ползет к очагу. Обхватывает колени отца и напрасно ждет ласки.

— Возьмите его, — кивает Палма Аманде Карруска.

В просачивающемся сквозь черепицу солнечном луче он осматривает ружье, проверяет патроны.

— Вы что, не слышали?

Бенто, улыбаясь пламени и покачиваясь всем телом, что-то бормочет, отказываясь исполнить просьбу бабки.

— А ма!

Палма грубо хватает его, поднимает в воздух и бросает на тюфяк за перегородку. Раздается звонкий шлепок.

— Сиди там!

Получив пощечину, Бенто глухо подвывает от боли. Но не столько от боли, сколько от страха расширяются его глаза — отец впервые побил его. Тот же испуг у Марианы и Аманды Карруска, которые прячутся за кроватью.

Ворча, Ардила протискивается сквозь окошко в двери и бежит вниз по склону.

Растягивая в злой усмешке губы, Палма смотрит в окно. Сколько их! Выйти или остаться в доме? Решение нужно принять срочно. Снаружи, при свете дня да еще на открытом месте, карабинам, которые стреляют дальше устаревшего охотничьего ружья, ничего не стоит его настигнуть. Он притворяет окошко. Снимает цепочку и отходит к перегородке.

Теперь с холма слышится лай Ардилы. И снова она во дворе. Беспокойно мечется из стороны в сторону. Пытается влезть в дверное окно. Но руководящий ею страх только мешает, и она оставляет свои попытки. Потом визгливый лай Ардилы смолкает.

Все ближе и ближе звук тяжелых шагов, гулко раздающихся в тишине. Потом шаги замирают.

— Открывай, Палма!

Приказ настойчив, грозен. Приклады стучат в дверь.

— Открывай, пока не взломали!

Слышно, как на дверь наваливаются плечом, нажимают, раскачивают. Какое-то время спустя запор ослабевает, начинает прыгать на расшатанных шурупах.

Опустившись на одно колено и опираясь локтем о другое, Палма держит ружье наготове. Неожиданно дверь распахивается.

Звучит выстрел. Кто-то падает. Слышен стук карабина о порог и замирающие шаги прячущихся за дверным выступом. Палма мгновенно закрывает дверь на засов, просовывает в открытое дверное окно ружье и снова стреляет.

Дым и запах пороха наполняют дом. Со двора доносятся стоны раненых солдат, из-за перегородки крики перепуганных женщин.

Палма перезаряжает ружье и припадает к щели в дверном окошке. По склону удаляются четверо полицейских. Один из них прижимает к груди раненую руку. Двое других несут на плечах четвертого, голова которого мотается из стороны в сторону.

Но остальные, спрятав в высокой траве дула карабинов, залегли у склона, взяв на прицел дверь и окна.

Палма подается в сторону. Град пуль обрушивается на щель в двери, незастекленные окна, черепицу.

Лежа на полу, Палма прицеливается, метя в дверное окошко, и стреляет.

Вдруг ухо его ловит тихий звук шагов и треск ломающихся веток. Он встает и припадает к щели в стене.

По другую сторону двора стоящий в рост полицейский целится в Палму. Пуля разбивает кувшин и летит к двери. Острая боль в ноге пугает Палму.

Он пытается подойти к ящику с патронами, но боль останавливает его. Палма чувствует, как теплая струйка бежит по голени. Нагнувшись, он разрезает штанину ножом. Чуть выше коленки видна застрявшая пуля. Он садится. Делает надрез и вынимает свинец.

— Ты ранен?

Со страхом приближается к нему Аманда Карруска. Увидев бьющую ключом кровь, бежит за перегородку.

— Сейчас принесу тебе что-нибудь!

Но прежде чем перевязать ногу оторванным от простыни куском, она кладет на рану снятую в первом же углу паутину, предварительно сделав из нее шарик. Лицо Палмы искажает гримаса боли, точно при сильном ожоге.

— Сейчас кровь остановится, — виновато говорит она. Лицо Аманды Карруска спокойно. — Не было еще так, чтобы не останавливалась. Сам увидишь.

Тот факт, что она, Аманда Карруска, оказалась полезной, воодушевляет ее.

— Хочешь, буду помогать? Я все могу и даже стрелять. Мой муж был охотник.

За домом слышны шаги. Кто-то пытается влезть в окно, но тут же без видимой причины отказывается от этой попытки. По всей вероятности, хитрит.

Палма мгновенно оценивает обстановку и велит Аманде Карруска тащить все, что попадется под руку, к противоположной стене.

С помощью перепуганной Марианы, которая двигается, как сомнамбула, и за юбку которой держится Бенто, старуха выполняет приказ. Кровати, ящики, разбитая, ни на что уже не пригодная утварь громоздятся теперь в скудной комнатенке, где укрылись Мариана и Бенто.

— Все готово, — говорит Аманда Карруска. — Еще что?

— Дай мне топорик.

Передвигается Палма с трудом. Но ярость помогает ему. Чуть подавшись вперед и припадая на ногу, он подпрыгивает, из-за того что нога в колене не гнется. Он как будто стал выше ростом. И сильнее. Рубит и рубит перегородку, чтобы открыть путь от выходящего на задворки окна к двери, и отворачивает ее к стене.

Штурм лачуги возобновляется. Один за другим звучат выстрелы. Пули решетят прислоненную к стене перегородку. Кто-то пытается открыть окно. Прижимаясь спиной к остаткам перегородки, Палма приближается к окну, приоткрывает створку окна и стреляет. Потом бежит к двери.

Выстрелы Палмы то из дверного окошка, то из щели в стене умеряют пыл атакующих. Теперь они очень осторожны: никто не поднимается во весь рост, каждый готов к отступлению. Видны жмущиеся к стенам и исчезающие фигуры. Все стихает.

Палма, укрывшись в глубине очага вместе с Амандой Карруска, готовой подавать ему патроны, выжидает с угрюмым спокойствием.

Продолжительное затишье вызывает тревогу. Все молчат. Только Бенто, как всегда, раскачивается и жалобно подвывает. Такая тоска слушать его всегда однообразную и монотонную не то песню без слов, не то плач.

— Ан, ан, ан, ан!..

Мариана опускает голову, обхватывает ее руками, сжимает. «Пропал, пропал!..» — думает она об отце, понимая, что ничто уже не может его спасти. Холодея от ужаса, она удерживает рыдания. А может, не все еще сошли с ума здесь, в лачуге, и там, за ее стенами? Вопрос остается без ответа. Он мучает ее, как нестерпимая зубная боль. В отчаянии смотрит Мариана на слабоумного брата, который не перестает раскачиваться и ныть.

— Ан, ан, ан, ан!..

Палма и Аманда Карруска кажутся отрешенными от всего. Но выражение лиц их одинаково серьезно, как у людей, выполняющих очень тяжкое дело, дело, которое во что бы то ни стало нужно довести до конца.

Передышка длится все утро и день вплоть до сумерек. Семейство Палмы съедает по ломтю хлеба. Проглотив свою долю, Бенто, посапывая, начинает дремать. Из-за невозможности, как обычно, выйти во двор женщины отправляют свои потребности прямо в доме, на тряпки, которые потом выбрасывают на задворки через окно.

В какой-то момент, явно досадуя, Палма поглядывает на старуху. Он прислоняет ружье к степе, идет к дверному окошку и смотрит. Там, снаружи, полная тишина. Ни луны, ни звезд. Но выйти нельзя. Его сразу увидят.

— Не выходи, лезь в очаг, — говорит Аманда Карруска.

Но Палма хватает большую тряпку и идет в дальний угол. Прячась за остатками перегородки, как за ширмой, он, опершись спиной о стену и вытянув вперед раненую ногу, приседает.

Едва уловимый шорох, идущий сверху, привлекает внимание Аманды Карруска. Она хочет закричать, но поздно. В широкую щель, незаметно проделанную в черепице, втискиваются голова и плечи кого-то, кто направляет карабин в угол, где находится Палма.

— Гляди-ка, — шепчет она, — сержант Жил.

Неожиданное явление вызывает злую усмешку на ее исхудавшем лице. Мгновенно она хватает ружье, вскидывает его, упирая приклад в очаг. Выстрел сотрясает лачугу.

Потом она видит искаженное гримасой лицо сержанта, падающего навзничь. Слышит глухой стук тяжелого тела, ясные хрипы, предвещающие агонию. Слышит голос капрала Жанейро, шум шагов, уносящих тяжелый груз. Все, все это Аманда Карруска слышит, приложив ухо к щели в двери, и лицо ее озаряет улыбка подлинной радости.

23

От нервного перенапряжения ноги изменяют ей, и она падает на колени на черный земляной пол. Цепляющиеся за юбку худые грубые руки сводит судорога. Какое-то время она, как безумная, одержима и яростью, и ликованием, что-то сбивчиво говорит, путает слова, то и дело повторяя имя Жулии. И снова лицо ее сияет радостью.

— Хвала тебе, господи. Хвала тебе!

Такой поворот на мгновение пугает Палму. Застегивая брюки, он подходит к старухе.

— Старая, поднимись, — молит он. — Встань. Уйди отсюда.

Он пытается помочь ей подняться.

— Вставай.

Не понимая этой неожиданной заботливости, Аманда Карруска стряхивает его руку.

— Оставь меня! Я не нуждаюсь в помощи!

Сердито ворча, она идет к очагу. Но как только опускается на табурет, отчаяние побеждает ее: слезы брызжут из глаз, обильные, невысыхающие, хрупкое тело, прикрытое лохмотьями вздрагивает от тщетных усилий сдержать рыданья.

Грубая рука Палмы бережно опускается на ее плечо. Бескровные пальцы старухи робко находят ее, с благодарностью ощупывают и, умиротворенные, замирают. К горлу подступает спазма. Сжимает, душит.

Какими странно далекими кажутся Палме долетающие до его слуха звуки заунывной песни, которой Мариана пытается убаюкать брата. Он идет в угол, сворачивает тряпку, приоткрывает окно и выбрасывает ее. Потом все с тем же отрешенным видом заряжает ружье и садится против Аманды Карруска.

Он поднимает глаза к потолку. Даже мысли нет, что надо заложить черепицу. Зачем? Пусть приходят откуда хотят! Какое это имеет значение? Конец он знает. Знает как свои пять пальцев. Зверь в западне, и зверь будет схвачен.

Передышка мучает Палму. Уже две ночи без сна, и он боится, что, обессилев, свалится — и это будет конец. Сонливость, усталость и широко раскрытые, устремленные в одну точку глаза придают его осунувшемуся лицу выражение отрешенности.

Он поднимается и несколько часов подряд ходит взад-вперед по дому. Ходит, с трудом переставляя отекшую, онемевшую, твердую, как колода, ногу. Но и это не спасает его. Палма теряет представление о времени. То ему кажется, что смеркается, то — что рассветает. Все теперь нереально, все в каком-то кошмаре. Взгляд его блуждает. Перед глазами проходит вереница открытых ртов, и все они кричат: «О ма! Мня ма!» Голые поля. Ветер. Тихий ветер играет разноцветными листьями, кружит в вихре песок.

— О мня ма! Мня ма!

Обезумевший Палма натыкается на стены. Голова отяжелела, тело болит, жажда мучит, голод грызет желудок. А он, как приговоренный, все ходит и ходит.

Вдруг Палма видит подошедших к нему Аманду Карруска и Мариану, видит ползущего по полу Бенто.

Страх встряхивает его. Наступившее ясное утро заглядывает в лачугу. Он бросается к двери. Яркий слепящий свет ударяет ему в лицо. Несколько минут он осваивается с реальностью.

Солдаты, пришедшие, из отряда, готовятся к приступу. По склону тащят пулемет. Вдалеке толпятся крестьяне, которых разгоняет конная полиция.

— Ты видишь, отец? Сдавайся!.. Не дай себя убить!..

— Вижу, вижу.

Палма подходит к полке с посудой. Наполняет до краев большую миску водой и опускает в нее голову. С головы вода течет по рубашке на грудь и плечи.

— Эй, Палма, — зло кричит кто-то снаружи, — сдавайся! Сдавайся, а то хуже будет!

Палма протирает глаза. Прихрамывая, идет к ружью, берет его и припадает к щели.

— А ну, попробуйте взять меня!

Аманда Карруска трогает его за плечо.

— Послушай меня, — начинает она хриплым голосом. — Твоя дочь… то, что она сказала… Да, теперь я думаю то же самое. Что можешь ты один против всех?

Голос ее доносится как бы издалека. Палма продолжает всматриваться в даль.

Спускаясь по склону, офицер идет к холму. Послушные его приказу, солдаты оттаскивают пулемет. Все отходят к оврагу. С белым платком, возвещающим перемирие, офицер идет через кустарник к порогу дома.

Смуглое, грубое лицо его обращено к двери.

— Сдавайся, Палма! Выходи, я отведу тебя в участок. Слово даю, что никто тебя не тронет.

Из-за двери слышится ответ:

— Я не сдамся!

Офицер хмурится:

— Ну, как знаешь.

— Только так!

— Тогда выпусти домашних.

Слышится шум сброшенной цепочки. Дверь открывается, и на пороге с ружьем в руках появляется Палма. Палма и офицер меряют друг друга долгим взглядом.

— Бенто, — зовет Палма. — Иди сюда!

Увидев около себя ласкающегося сына, Палма смягчается. Его пальцы начинают ворошить огненно-рыжие волосы паренька.

— Бедненький, бедненький Бенто…

— Ма-а! — шепчет осчастливленный примирением с отцом Бенто. — О ма!

— Быстро, быстро. Давай отсюда вместе с сестрой!

Надрывный плач Марианы подавляет его. Они обнимают друг друга.

— Спаси себя, отец! Сдайся. Молю тебя всеми святыми!..

— Нет. Я — преступник! Не забудь, я стал преступником по их милости!

Он отстраняет дочь. Мариана в полуобморочном состоянии. Офицер, держа за руку Бенто, помогает ей выйти во двор.

Закрыв дверь, Палма идет за Амандой Карруска.

— А вы? Еще здесь?

— Я остаюсь, — хрипит она. — Хочу остаться с тобой.

— Не понимаю… Только что вы сказали, что Мариана права.

— Я и сейчас так думаю. Думаю так, хотя она не совсем это говорила. Люди должны объединяться не для того, чтобы убивать, поздно об этом. Я остаюсь. Я буду тебе полезна, и ты будешь не один.

Палма пытается что-то сказать, но медлит. Глаза его затуманиваются.

Снаружи слышны приглушенные голоса, осторожные шаги. Он придвигает табурет к очагу и садится, положив ружье на колени. Отсюда он может стрелять во всех направлениях.

— Вы даже не знаете, на что решились.

Голоса и шаги приближаются.

— Знаю, — еле слышно говорит старуха. — Но пусть тебя это не волнует. Я и ты…

Треск пулемета заставляет ее умолкнуть. Она приседает на корточки возле ящика с патронами.

Полусгнившая дверь разлетается на куски, свистят пули, пронзают перегородку и исчезают в груде тряпья, лежащего на койках. Пулемет строчит по дверному запору. Засов прыгает. Жалкие дверные останки ходят на петлях. От косяка к косяку на одной и той же высоте со свистом несутся пули и рикошетом попадают в стену и черепицу. Осколки разбитых кувшинов устилают весь пол. Неожиданно пулемет смолкает.

В окнах, выходящих на задний двор, приклады разносят в щепы оконные рамы. И ствол карабина в окне появляется одновременно с дулом пистолета в двери. Два быстрых выстрела Палмы, и опять дверь и окно свободны.

Палма тянет руку к Аманде Карруска: она подает патроны. Но атаки следуют одна за другой. Они все чаще и чаще. Отчаявшись, Палма бросается к двери и обстреливает двор. Потом, прихрамывая, бежит к окну. Звучат новые выстрелы. Он снова бросается к двери, потом снова к окну. И так два, три, четыре раза. Ствол ружья нагревается. Его трудно держать в руках.

Палма падает на табурет. С болью вытягивает опухшую ногу. Усталость и желание спать вынуждают его закрыть глаза. Он тяжело дышит, захлебываясь, покрываясь испариной.

Со двора доносятся крики, топот копыт. Аманда Карруска припадает к окну.

На противоположном склоне офицер отдает четкие, быстрые приказы. Но группа крестьян, несмотря на теснящих их конных полицейских, уже совсем близко к оврагу Валмурадо.

Старуха возвращается на место и тихо приседает за спиной впавшего в забытье Палмы.

Пулеметная очередь возвращает его к действительности. Он с нетерпением ждет атаки и, едва стихает очередь, сам идет в наступление. Стреляет до изнеможения то из двери, то из окна.

Из-за уцелевшей перегородки поднимаются густые клубы дыма. Горит тряпье, и запах гари заполняет лачугу.

— Видела! — восклицает Палма, прислонившись к косяку двери. — Видела людей? Все должны узнать, что мы…

Пуля пронзает ему плечо. Другая, оставляя след, похожий на ножевой, проходит около лица и входит в стену. Третья, прежде чем он успевает увернуться, попадает в подмышку и выходит в спину. Стены закачались. Почувствовав головокружение, Палма ничком падает на каменные плиты очага. Бледный, с вытянутыми вперед руками, он приоткрывает глаза и скребет пепел. Зверь в западне. Зверь подстрелен.

От загоревшегося тряпья воспламеняется перегородка. Дым поднимается к потолку и, подаваясь от потолка вспять, заполняет помещение. Уже ничего невозможно разглядеть, а выстрелы не прекращаются, следуют один за другим.

После нескольких попыток Палме удается перевернуться. Лицо его перепачкано в пепле. В глубоких морщинах запеклась кровь. С трудом он снова заряжает ружье.

Аманда Карруска склоняет к нему перекошенное лицо.

— Дай я тебя перевяжу.

— Нет! — кричит он. — Не подходи!.. И не плачь… Слышишь?!

Задыхаясь от дыма, он кашляет. Перекладины и брусья обугливаются. Черепица с треском лопается.

Несколько мгновений они смотрят друг на друга. Глаза старухи полны слез, рот кривится от рыданий. Палма поворачивается:

— Я уже сказал, что не хочу, чтоб меня оплакивали!

Он встает из последних сил, прижимается к стене, прихрамывая идет к двери и стреляет.

Рядом с его грудью пролетает пуля. Ударяется о косяк двери и выбивает камень. Ружье выпадает из рук Палмы. Потеряв равновесие, он медленно перешагивает через порог и идет по двору, подавшись всем телом вперед. Раненая нога поскальзывается, и он, вытянув руки, падает грудью на колено. Падает и замирает.

Очередь прошивает тело Палмы. Оно вздрагивает, изгибается. Кулаки сжимаются. Рот кривится, как будто пытается выплюнуть все попавшие в Палму пули. Потом безжизненное тело скатывается на камни разрушенной печи.

Выстрели смолкают. Солдаты заполняют двор.

В дверях дома появляется Аманда Карруска. Она бежит к разрушенной печи и склоняется над телом Палмы. Дрожь бьет ее.

Широко раскрытые глаза Палмы пристально смотрят на взлетающие над крышей языки пламени. Руки распластаны на камнях, а на лице — всеосуждающая гримаса смерти.

Все ясней и ясней слышны со всех сторон призывы, жалобы, проклятья. Это возбужденные крестьяне пытаются пройти сквозь строй солдат.

— Слушайте меня!

Крик вынуждает их поднять головы. На вершине холма около кустарника стоит с поднятыми вверх руками Аманда Карруска.

— Передайте моей внучке… Передайте ей, что она права! Один человек ничего не стоит!

Слышится вырвавшийся из дюжины ртов стон, и крестьяне бросаются вперед.

Солдат, замахиваясь прикладом, наступает на Аманду Карруска.

Старуха поворачивается к нему, вскидывает вверх голову, и развевающиеся на ветру черные лохмотья прилипают к ее сухому, плоскому, кости да кожа, телу.