Совсем не Аполлон

10

Я выползла из постели ближе к обеду и отправилась на кухню. Мама готовила рисовую кашу. Я заварила чай и села ждать, оглядываясь по сторонам.

Я думала о репортажах вроде «В гостях у звезды», которые иногда видела, если у меня в руках случайно оказывался глянцевый журнал. Знаменитости, которые живут в каменных домах и словно только и ждут целыми днями, когда к ним наведается фотограф. Я вспоминала фотографии кухонь из этих репортажей. Там все тщательно продумано, но в то же время призвано изображать полную спонтанность. Гирлянда чеснока, висящая на стенке кухонного шкафчика, будто куртка, которую в спешке повесили на первый попавшийся гвоздь. Разноцветные стеклянные бутылки с маслами и маринадами на симпатичной полке похожи на компанию старинных друзей. Продуманное и будто бы беспорядочное сочетание старого и нового.

В нашей семье никто не подписывается на такие журналы. У нас дома все такое обычное, что никто даже не задумывается об интерьере. Хотя перед Рождеством, как сейчас, в доме очень уютно.

Я сидела на диване в старом халате и вяло листала газету. Мама суетилась между кастрюлей с кашей и раковиной. Выходила зачем-то из кухни, возвращалась, раздраженно убавляла огонь под кастрюлей. Напряжение на кухне постепенно превращалось в большой пузырь, который мог в любой момент лопнуть и обрызгать эту декабрьскую субботу печальным серым месивом.

И пузырь лопнул. Тысяча вопросов обвиняющим тоном: что произошло у вас с Леной? Зачем ты ездишь в центр? С кем ты там встречаешься? Что случилось? Почему ты ничего не рассказываешь? Как контрольная по математике? Хорошо ли ты занимаешься на уроках? Почему ты такая бледная? У тебя кто-то есть? Разве ты не понимаешь, что мы с папой беспокоимся?..

Я не помню, как все вышло, но секунду спустя пол был усеян осколками чашки, холодильник, кухонный шкаф и мама залиты чаем, я дрожала от злости, а еще через секунду и от стыда, потому что швырнула чашку на пол, и еще — от плача, потому что все было ужасно, ужасно, ужасно в этом забытом богом мире.

На пороге кухни возник испуганный папа:

— Чем вы тут занимаетесь, черт побери?!

Я бросилась в ванную, единственное надежное место в доме, по пути чуть не впечатав папу в косяк. Скорее за дверь, которая запирается на замок.

Внутри все полыхало. Сердце колотилось. Я беззвучно плакала, стоя перед зеркалом и глядя на свое лицо, искаженное страдальческими гримасами. Под мышками выступил пот, лоб блестел от влаги. День разбит на куски. Началась война. Сброшены первые бомбы.

Ванная была убежищем. Запертая дверь защищала меня от дальнейших упреков, от звуков ссоры на кухне. Не подпускала их ко мне. И все-таки злоба проникала внутрь. Почему они ссорились? Я слышала свое имя. Что они говорят обо мне? Я не хотела слушать, я была не в силах слышать. Но дух ссоры проникал и сюда, воздух ванной дрожал от напряжения.

Голоса стали утихать — тонкий мамин, бубнящий папин. Я знала, что мама не придет сюда мириться. Не могу объяснить почему — я просто знала. По опыту, наверное. Но кто виноват и в чем? Я сидела на унитазе, дожидаясь полной тишины. Осторожно открыла дверь, проверяя обстановку. Солдат не видно. Перемирие.

В наушниках громко пел Моррисси. Я сидела на кровати, пытаясь не подпускать к себе окружающий мир. Пыталась заполнить свое пространство чем-то иным — не тем, что имелось здесь и сейчас.

Почему нельзя сразу стать взрослой? Совершеннолетней — чтобы уехать из дома, голосовать на выборах, решать, что делать в жизни, чтобы сесть за руль и гнать под двести прочь, прочь отсюда… Почему надо ждать год за годом, когда тебе уже ясно, как устроен мир, но все еще нельзя распоряжаться собой, своим местом во вселенной? Почему надо оставаться частью системы, из которой тебе больше всего хочется выбраться и от которой никому никакой радости? Родители недовольны детьми, дети недовольны родителями. Ученики, скучающие в школе, учителя, не любящие учеников. Друзья, делающие вид, что нравятся друг другу, на самом деле только разочаровывают.

Maladjusted, maladjusted, never to be trusted…[3]

На пороге возник папа. На нем уродливая спортивная шапка.

— Хочешь прокатиться на лыжах?

Раньше мы с папой часто что-нибудь делали вместе. Лет сто назад. Лыжные походы по замерзшей реке или в лесу, с какао и бутербродами в рюкзаке. Маленький мир, только наш и больше ничей. Иногда было здорово. Иногда я ныла, что устала и ноги замерзли. Куда все это делось?

Я сняла наушники и халат. Нашла на дне шкафа старые непромокаемые штаны и пыльную спортивную куртку, под которую умещались два свитера. Лыжи на крыше машины, мы едем к лыжне.

В декабре в лесу немного грустно. Короткий световой день больше напоминает сумерки. В лесу это еще сильнее заметно. И елки будто выше, зимой они кажутся более угрюмыми и одинокими. Птицы куда-то делись. Безмолвно и почти пустынно. И торжественно.

Мы отправились по пятикилометровому маршруту не спеша. С непривычки было трудно войти в ритм. Пару раз я даже чуть не потеряла равновесие, но потом дело пошло лучше.

Папа ехал впереди. Он из тех, кто проходит по пятьсот километров каждую зиму, — и, наверное, ни разу не упал на лыжне с тех самых пор, как впервые встал на лыжи в трехлетнем возрасте. Ради меня он, конечно, шел медленнее обычного, но мне все-таки приходилось стараться изо всех сил, чтобы держать темп. Как приятно просто скользить следом, сосредоточиваясь то на одной, то на другой лыже. Как медитация. Не думать, просто ехать. И шуршание лыж на снегу, и пружинящие палки. Я думала об этих звуках. Они ни на что не похожи, их слышишь только во время лыжной прогулки.

Когда нам оставалось два километра, пошел снег. Внезапный плотный снегопад, от которого слезятся глаза и ничего не разглядишь. Я дала снегопаду обнять себя, погрузилась в него, стала его частью. Я, лыжи и снегопад. И где-то впереди папин силуэт.

Мне еле хватило сил пройти маршрут до конца. На последнем подъеме у меня почти не работали руки и ноги. Папа ждал меня у машины с очищенным апельсином в руках. Я проглотила сочный фрукт, как будто меня не кормили неделю. А потом вспомнила, что с утра только выпила немного чаю.

— Ну что, еще кружок? — засмеялся папа.

Странно, что даже в такой день есть место шутке — пусть и немудреной.

Стекла машины запотели от нашего горячего дыхания и испарений. Вентилятор работал на полную мощность, говорить в таком шуме было невозможно. Хорошо, что папа вытащил меня на лыжню. Не говорить, не думать, дать телу поработать.

Пока мы были в лесу, мама разогрела сауну. К нашему приходу все было готово — раздевайся и заходи.

А потом — подогретая рисовая каша.