Совсем не Аполлон

18

Открывая дверь в класс, я почувствовала, как в груди будто бы что-то зашевелилось. Сердце забилось чаще. Кровь словно лишний круг по телу пробежала.

Стефан, как обычно, сидел вместе с Йеспером за последней партой, даже смотреть не пришлось. Месяцем раньше я бы даже не вспомнила о них, входя в класс. Несколькими днями раньше я просто села бы рядом с ними, ни о чем не думая. Но теперь все было как-то по-другому. Стефан побывал у меня дома. Мы вместе провели субботний вечер. Я неуверенно взглянула в их сторону. Стефан осторожно улыбнулся мне и быстро повернулся к Йесперу. И оттого, что он так быстро отвернулся, я села за другую парту — ближе к двери.

Лена посмотрела на меня, проходя мимо. Задержалась на мгновение, набрала воздуха в легкие, словно собираясь что-то сказать, но все же не остановилась. Может, мама рассказала ей, что видела меня в библиотеке? Может, и с кем я была — тоже рассказала? Узнала ли она Стефана? Сказала ли, как крепко схватила меня за руку?

Если Ленина мама не узнала Стефана, если она не упомянула о нем, говоря с Леной, то никто, кроме нас самих, не знает, что мы ходили в библиотеку вместе. И кроме Андерса Страндберга, конечно. И Йеспера, если Стефан ему рассказал. Но его осторожная улыбка и то, как быстро он отвернулся, говорили об обратном.

Не было, конечно, ничего особенного в том, что мы сходили туда вместе. И все же это было удивительно. Как и то, что он пришел ко мне домой и принес кассету со своей мелодией, предложив встретиться тем же вечером. Удивительно, что сказал: «Ты много думаешь, да?»

Интересно, а Стефану все это тоже кажется удивительным? Это ведь он все придумал: что я могу написать текст на его музыку, что можно зайти ко мне домой, потом вместе пойти в библиотеку. Может быть, и отвернулся он так быстро потому, что для него все это тоже было необычно? Или, может быть, дело в том, что со мной было скучно — так скучно, что он уже и сам не рад своей затее?

— Честно скажи, Лаура, почему ты пошла с ним в библиотеку?

— О чем ты?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я, Лаура. Не в саксофонисте ли Андерсе Страндберге — он же учитель математики, он же рецензент — дело?

— Может быть…

— Разве Стефан — не просто прикрытие, как пишут в романах?

— Не знаю…

— Использовала невинного мальчика в своих грязных целях. Позор.

— Но…

Может быть, так оно и было. Сначала. Но не только. И мне не хотелось, чтобы Стефан решил, будто я скучная. Я была бы рада снова куда-нибудь с ним пойти. Мне хотелось сочинить стихи. Вот приду домой и сяду писать.

Барбру записала на доске изменения в расписании последних дней перед каникулами, повернулась к нам, обвела класс решительным взглядом и произнесла:

— А теперь, друзья мои, займемся предпраздничной уборкой!

Она смотрела на нас с улыбкой затейницы, словно ожидая какой-то особой реакции. Таковой не последовало, и Барбру снова превратилась в обычную учительницу. Игривая улыбка исчезла. Мне вдруг стало жаль ее. Ждала, наверное, что мы воспримем новость как первоклашки, станем удивленно переглядываться, пытаясь понять, что за уборку она имеет в виду. Но за партами, устремив на Барбру пустые, непроницаемые взгляды, сидели старшеклассники.

— Сегодня вся школа объединит усилия в борьбе с хулиганскими надписями.

Вот эти словечки — «объединить усилия» и «в борьбе» — ужасно раздражают. Учителя сидят на своих совещаниях и пишут в блокнотах, что все должны «объединить усилия» и что-то сделать. Но ведь такое не случается по заказу. Можно отдать указание, можно велеть выполнить задание, но нельзя заставить «объединить усилия» как по волшебству. Так не бывает.

Каждому классу выделили участок. Нашему досталась комната отдыха. Ведра, тряпки, щетки, скребки, перчатки и разнообразные чистящие средства выстроились на столе для пинг-понга в ожидании учеников, которым не терпится «объединить усилия в борьбе с надписями».

Задание ни у кого не вызвало восторга, некоторые громко запротестовали; но, с другой стороны, закончив «борьбу», мы могли отправляться домой.

— Все надписи — долой!

Как лозунг на митинге. И мы кое-как взялись за работу, вооружившись тряпками и прочими инструментами борьбы с вандализмом.

Все надписи — долой. Всё, кроме краски, которой выкрашены стены. Я взяла пару перчаток и тряпку и посмотрела на Стефана по другую сторону стола. Он улыбнулся — и на этот раз не отвернулся.

Все надписи — долой. Оглядевшись по сторонам, я заметила какие-то слова на стене у окна. «Сардина хочет, чтобы банку повернули к морю и открыли»[7], — вот что там было написано. Я узнала эту строчку, где-то я это уже читала. Строчка из стихотворения — но автора я не могла вспомнить. Хорошие слова — поразительно, что кому-то пришла в голову такая мысль.

Стефан подошел и наклонился ко мне:

— Все надписи — долой, не забывай!

И отошел в сторону вместе с Йеспером.

Я вздохнула и принялась осторожно стирать строчку мокрой тряпкой. Никакого эффекта. С тяжелым сердцем я стала тереть сильнее. По-прежнему никакого эффекта — только краска вокруг надписи посветлела. Новая попытка, еще немного чистящего средства. Сардина не сдавалась, она крепко держалась за стену — вместе со своей тоской по морю.

Дома я достала замороженную пиццу и разогрела. Мне предстояло провести несколько часов наедине с текстом, которого еще не существовало, зато уже было настроение, волнующее предчувствие, нетерпеливое ожидание. Мне хотелось скорей превратить все это в слова. Скорее отдать готовый текст Стефану. Я заварила чаю и налила себе большую чашку. Закрыла дверь в свою комнату, чтобы ничто не мешало, не спугнуло те слова, которые я еще не успела поймать и записать.

Я прослушала запись пару раз, чтобы запомнить ритм и мелодию, и села за письменный стол. Ручка и бумага лежали передо мною. Я решила не выходить из комнаты, пока текст не будет готов. Ну, разве что в туалет — или чтобы налить еще чаю.

Это стало первой строчкой припева, слова подошли к ритму и мелодии. Тут же возникло продолжение: «…ты трепетный свет».

Теперь в тексте был некий «ты», и кто же это? Кто-то конкретный? Может быть, Стефан так подумает? Я решила, что это «ты» просто вызвано музыкой и что любое сходство с реальностью — чистая случайность. Существует же художественный вымысел — может быть, это он и есть?

Оставалось написать три куплета. Прошел уже час. Мне предстояло выпить не одну чашку чаю, чтобы дописать текст до конца.

В пять двадцать я услышала, как открывается входная дверь. Мне оставалось сочинить всего одну строчку — в первом куплете, как это ни странно. Там было пустое место — строки, которая рифмовалась бы со словами «снежинка в ночи, сиянье зимы».

Я записала множество рифм на слово «зимы»: умы, тюрьмы, сумы… Но как я ни старалась, строчка не выходила. В голове было пусто, мозг отключился. Так досадно: не хватает всего одной жалкой строчки!

После ужина позвонила Анника:

— Просто хотела узнать, как у тебя дела.

— Спасибо, хорошо.

Так всегда говорят. Но на этот раз слова были искренними. Мне и вправду было хорошо.

Я чувствовала, как она думает, собираясь что-то сказать. Я знала, о чем пойдет речь, и ждала, когда она заговорит. Села на пол в своей комнате, туго натянутый провод телефона прижало дверью.

— Вы поговорили?

Осторожный вопрос, деликатный тон.

— Она не захотела, — ответила я приглушенным голосом. — Я пыталась… То есть… Не было подходящего момента. Ничего не вышло. Она очень… расстроилась.

— А ты?

— Я?

— Ты расстроилась?

— Да… Ей пришлось принимать таблетки… успокоительное.

Стоило мне вспомнить об этом, как внутри снова что-то сжалось.

— Лаура, ты не виновата.

— Ну да…

— Не позволяй себе думать, что ты виновата.

Ком переместился вверх, в горло.

— Ей тогда никто не помог, она так и не проработала, не проговорила свою утрату. А потом заперла эту травму внутри себя. И это не имеет отношения к тебе. Даже не думай.

Глаза защипало. Мне стало грустно, но это была не холодная и одинокая печаль. Слова Анники, ее забота, ее решительное сочувствие согревали меня, пробуждали радость посреди грусти. Как на день Люсии, в актовом зале школы. Печаль и вместе с ней радость. Радостная печаль. Печальная радость. Я вспомнила слова, вышитые на салфетке в доме престарелых, где жили бабушка с дедушкой: «Разделенная радость вдвое больше, разделенная печаль вполовину меньше». Я запомнила это сразу, как только разгадала тайну букв, — в то время я читала все подряд, все надписи, все, что состояло из букв. Тогда я и не думала о том, что означают слова на салфетке. А сейчас вдруг вспомнила. Вышитая крестиком мудрость.

— Я думала прийти к вам на Рождество. Если можно. Рождество. Осталось несколько дней. Завтра надо пойти за подарками.

— Я разрешаю.

— Отлично. Тогда увидимся.

Я стала мыть посуду. Нужно было чем-то заняться. Мама с папой вешали фонарики на елку во дворе. Я открыла дверь, и на меня устремился поток свежего морозного воздуха.

— Анника придет к нам на Рождество.

Родители изумленно посмотрели на меня, подняв головы от елки.

— Вот как, — произнесла мама. — Но…

— Никаких «но».

Я улыбнулась. Они посмотрели друг на друга и удивленно улыбнулись в ответ. И я закрыла дверь.

Когда я уже засыпала, в голове возникла недостающая строка: