Совсем не Аполлон

4

Город у нас не такой уж маленький. Можно пройти по улице Стургатан, от музейного парка до автобусной станции, не увидев ни одного знакомого лица.

Можно тайком курить за кинотеатром и не бояться, что на следующее утро мама вытащит тебя из постели — «я всё знаю, мне всё рассказали». Можно поехать на автобусе в центр, и шофер не обратится к тебе по имени и не спросит, как дела у мамы. Можно умереть и неделю проваляться дома, никто не обратит внимания. Но вот отправиться в кафе в воскресенье и не встретить там нового учителя математики — это, оказывается, невозможно. Ну почему мир иногда такой маленький?

Я сидела одна за столиком, пила чай, ела булочку с шафраном. Декабрь за окном — как на открытке. Огромные хлопья снега кружили над пешеходной улицей, между голыми деревьями и витринами, таяли на кончиках носов и бровях.

Над дверью звякнул колокольчик, и он вошел, стряхнув снег с ботинок. Оглянулся в поисках свободного столика. Таковых не оказалось. Я затрепетала. Вообще я не умею трепетать, я не хочу трепетать, это глупое занятие, трепещут только барышни в английских романах девятнадцатого века. Не то чтоб я много таких прочла — если честно, то ни одного, но так мне кажется. Я крепко обхватила чашку руками. Он увидел меня. Посмотрел на меня. Посмотрел на меня и улыбнулся. Он посмотрел на меня, улыбнулся и подошел к моему столику.

— Привет, — сказал он.

— Здрасте, — ответила я. Почти беззвучно: что-то застряло в гортани и мешало говорить.

— Можно присесть? — он положил руку на спинку стула.

— Конечно, — просипела я.

— Я только кофе выпью. Перед кино — иду на ближайший сеанс.

Он кивнул в сторону кинотеатра. Несколько хлопьев снега упали с высокого ворота его водолазки.

Пока он ходил за кофе, я думала вот о чем: я буду пить кофе вместе с Андерсом Страндбергом. Через пару секунд я буду сидеть и пить кофе с Андерсом Страндбергом, тем самым, у которого открытое лицо. Все это происходит на самом деле. В действительности. В Швеции. Сегодня.

Тут я разволновалась. О чем нам говорить? О чем могут говорить ученица и учитель математики? «Что скажете о среднестатистической температуре в ноябре?» Или: «Как у тебя с алгеброй?» Алгебра… Похоже на название болезни.

Когда он вернулся и сел за столик, я поняла, что глупо ухмыляюсь своим собственным шуточкам. Ничего хорошего. Я сосредоточилась на выражении своего лица, стараясь найти самое нейтральное.

— Ты уже написала статью?

— Что?

— Ты ведь должна была написать о собрании на прошлой неделе?

И кто это ему рассказал? Я сама, на собрании? Или Лена? Или, может быть, он опросил коллег-учителей? «Эта Лаура, ну, знаете, из 9 „Б“… она чем вообще занимается?»

Только не волноваться. Как бы то ни было, он меня заметил. Какая-то крошечная часть моего существа произвела на него микроскопическое впечатление.

И еще я совсем забыла о той статье. Совершенно вылетело из головы, что я обещала написать о собрании. Странно, что Лена не напомнила.

— Нам столько задавали. Я не успела.

Он кивнул и помешал ложечкой в чашке.

— Ты часто пишешь для школьной газеты? — спросил он, подняв голову и глядя на меня. Теплые голубые глаза. Темные волосы, густые и немного непослушные. Не очень длинные, но такие, что можно запустить руку и взъерошить. Короткая щетина (интересно, как часто мужчины на самом деле бреются?). Серый вязаный свитер с высоким воротом. Четко очерченный, красивый рот. Я кашлянула. Красивый рот? Это мои мысли? Да, мои. Кошка запрыгнула на стол. Я уткнулась носом в ее шерсть. Она быстро, еле заметно тронула лапой мою щеку. Я перестала судорожно сжимать чашку, руки больше не дрожали.

— Довольно часто. Но газета совсем новая. Первый номер вышел весной. Это Лена придумала, моя подруга. Она главный редактор.

Открытый и теплый взгляд голубых глаз.

— Сколько же человек в газете?

— В этом полугодии только мы с Леной. В самом начале было больше, но остальные уже закончили девятый класс…

«Закончили девятый класс». Так смешно и по-детски. Может быть, я так себя и чувствовала — смешной малявкой? Наверное.

Он взял чашку и отпил кофе. Осторожно поставил ее обратно.

— Я тоже немного пишу.

Глядя на него, я не знала, что ответить. Оказалась совершенно не готова к тому, что он станет говорить о себе, поделится чем-то личным. Отхлебнула чаю, лишь бы не сидеть столбом, и кивнула.

— Рецензирую книги для одной местной газеты.

Наверное, о таком следует знать? Может быть, сделать вид, что я знаю? Рецензии — дело серьезное. Не то чтобы недостижимое, но все же возвышенное.

— Ясно, — произнесла я самым глупым тоном — скучным и нейтральным, где-то на полпути между равнодушием и заинтересованностью.

— Ну ты знаешь… Иногда других дел много, трудно все успеть.

«Ну ты знаешь». Говорит как на равных. И взгляд полон искренности. Как будто перед ним не просто пятнадцатилетняя школьница, а пятнадцатилетняя школьница, с которой интересно общаться.

— Ой, — он посмотрел на часы и встал, — надо бежать. Фильм вот-вот начнется.

Он надел куртку.

— Спасибо за компанию. Увидимся.

Подошел к двери, открыл ее, вышел. Колокольчик снова звякнул.

Я не нашлась, что ответить. Даже не попрощалась.

Вернувшись домой, я застала маму в холле. В другом мире, не похожем на этот, я, пожалуй, впорхнула бы в дом, как героиня «Звуков музыки». Я этого фильма не смотрела, видела только одну сцену, где кто-то с песней на устах кружится по лугу. Только летний луг пришлось бы заменить на кружащиеся хлопья снега, добавить дверь, ручку двери, порог и самую обычную прихожую в самом обычном доме. И еще вообразить, что это хорошо поставленный танцевальный номер. Что-то такое плюс симфонический оркестр. В общем, совсем другой мир. Мир, в котором все живут как на киноэкране. А на самом деле я всего-навсего вошла в дом и в прихожей меня встретила мама.

Мама. И папа. И я. Не знаю, как объяснить, но я не понимаю, кто мы такие. Иногда я даже не понимаю, почему именно мы трое должны называться семьей. В семье люди чувствуют, что они вместе. У нас не так. То есть мы держимся вместе по старой привычке, потому что так было всегда. Но в глубине души мы вроде как чужие друг другу. Чем дальше, тем больше. Может быть, мама с папой и знают друг друга — должны, думаю. Но иногда я сомневаюсь и в этом.

Мы почти никогда не прикасаемся друг к другу. Так было всегда, и я никогда особо не задумывалась над этим, пока однажды не осталась ночевать у Лены. Кажется, в седьмом классе. Когда мы легли спать, в комнату вошел Ленин папа и поцеловал ее прямо в губы. Было ужасно неловко, странно, непривычно. Я думала, что в наших краях никто так не делает. Чтобы родители целовали своих детей-подростков — да никогда. А потом я поняла, что для большинства людей это обычное дело.

У нас всё так: три человека, дом, день идет за днем, год за годом. Такое чувство, будто никому из нас все это на самом деле не нужно.

Когда я была маленькая, все, конечно, было иначе. Жизнь шла своим чередом, ровно и надежно. Без объятий, поцелуев, взрывов смеха и радостного гама, солнце просто вставало и садилось. Утро, полдень, вечер. Еда, постель, чистая одежда. Я, мама и папа, без лишних раздумий.

Поймите меня правильно. Мы не мучаемся, никто никого не бьет, никто не страдает, ничего такого. Я знаю, что они меня по-своему любят. Но иногда я думаю о том, что теплоты могло бы быть больше, и тогда становится грустно.

— Я достала рождественские украшения, — сказала мама.

Перед ней стояли две коробки, из них торчали хлопушки, серпантин и войлочные гномы.

— Возьми, что хочешь, для своей комнаты.

Я взяла, что хотела. Два синих шара. Рождественскую звезду из прессованных опилок. Латунный подсвечник. Набитого опилками гнома, который уже давно не мог держать голову.

— Где ты была?

Вопрос можно задать по-разному. Равнодушно. Принужденно. Сердито. С затаенным подозрением. С искренним любопытством. Мама задала вопрос с выражением «это-совершенно-нормальный-и-естественный-вопрос-надеюсь-ты-правильно-меня-поняла». То есть немного напряженно. Попытка засчитана.

— В городе, в кафе.

Мама внимательно изучала гирлянду, которую только что достала из коробки.

Ясно. С Леной, да?

На секунду я представила себе, как рассказываю ей про нового учителя математики, который пил со мной кофе, но, естественно, ничего такого не сказала.

— Нет, одна.

Я лежала в кровати. В комнате раздавался полный трагизма голос Моррисси. На окне висела рождественская звезда и два шара. Отражая свет звезды, они сияли синим, и все это мерцало в стекле и разгоняло густую темноту за окном. Две стеариновых свечи стояли навытяжку в латунном подсвечнике, несчастный гном сидел, откинувшись на книжную полку, голова на старой книге «Мы на острове Сальткрока». Кошка лежала у меня на животе и мурлыкала, меня обдавало звуками «Wide to receive almost anything you’d care to give»[2].

Я думала. О нем. О темноте кинозала, где можно сидеть, тесно прижавшись к мужчине и положив голову ему на грудь, чувствуя, как под серым вязаным свитером уверенно бьется его сердце. Мужчина. Не мальчик, не бесформенный, колючий и нескладный подросток. Мужчина. Взрослый. Зрелый. Пишет рецензии для газеты. Ходит один в кино. Мальчики так не делают. Они передвигаются только стадом. Шумят и толпятся, иначе не могут.

— Один? Один в кино? Лаура, кто тебе сказал, что он пошел в кино один?

— Но он же сказал, что идет смотреть фильм.

— Ну и?

— Он не говорил, что идет в кино с кем-то еще.

— Я тебя умоляю. С чего ты взяла, что он станет рассказывать тебе все подряд?

— Но… ясное же дело…

— Лаура.

Дверь приоткрыта, папино лицо.

— Что?

— Лена звонит.

Ой. Здравствуй, реальность.

— Алло.

— Ты спала?

— Нет, я просто… лежала и слушала музыку.

Молчание. Надо что-то сказать, но ничего не приходит в голову.

Я кашлянула.

— Хотела узнать, как статья.

— Точно. Да, всё… Нет. Я еще не начала.

Лена ахнула.

— Лаура, мы же договорились, что все тексты будут готовы завтра! Ты забыла?

— Нет, то есть… Много дел было…

— Слушай, что с тобой?

— Со мной?

Я, конечно, тут же пожалела о своих словах. Ничего глупее и придумать нельзя. Лена любого видит насквозь.

— Да, с тобой. Я же с тобой говорю, — в голосе раздражение.

— Я знаю, я знаю, Лена, просто дело в том, что… прости меня, я не привыкла делиться с тобой такими вещами, мы с тобой о таком никогда не говорили…

И знаю, точно знаю, что тебе это не понравится. Я чувствую, что наша дружба под угрозой, все рушится, но если я скажу все как есть, станет еще хуже…

— Все хорошо. Я напишу статью.

— Ладно.

Молчание. Выжидание. Как два воина на безопасной дистанции друг от друга. Два воина, которые не знают, враги они или друзья.

— Чем занималась сегодня?

— Была в городе. Зашла в кафе.

— Одна?

Вопрос, на который мне совсем не хотелось отвечать, за несколько часов прозвучал дважды. Во второй раз мне пришлось выбирать между правдой и неправдой. И выбрать неправду. То есть я и в самом деле пошла в кафе одна, я же не виновата, что Андерс Страндберг зашел туда же, что там не было свободных столиков, что он увидел меня. Я же не пошла в это кафе вместе с ним. Хотя с удовольствием сидела бы там и дальше. И будь на его месте кто-то другой, кто угодно, я, конечно, рассказала бы об этом Лене.

— Да. Одна.

— Ладно, увидимся завтра.

— Да, до завтра.

Нехорошо получилось. Совсем нехорошо. Я не спросила ее, как дела. Не проявила интереса, не пошла навстречу. Ужас. Кошмар.

Я снова легла на кровать, стараясь вернуть себе то состояние — когда кошка лежит на животе. Но ни Моррисси, ни сияние окна не помогали. Я пыталась представить себе Андерса Страндберга, но вместо него всплывало Ленино лицо. Подозрительное. Неодобряющее. Я сдалась и задула свечи.

Папа чистил зубы в ванной. Я вспомнила, что мне требовалась консультация эксперта.

— Как часто мужчины бреются?

— Щево?

Полный рот пены.

— Я спросила, как часто мужчины бреются. Сбривают щетину.

— По-ражному.

Потрясающе четкий комментарий.

— Хорошо, спасибо. Спокойной ночи.

— Шпокойной.

Сидя за письменным столом, я пыталась сосредоточиться на статье.

— Он не сказал, что идет в кино с кем-то еще.

— Умоляю. С чего ты взяла, что он станет рассказывать тебе все подряд?

Какая разница, один он пошел в кино или не один? Какая разница, свободен Андерс Страндберг или женат, одинок или с кем-то встречается? О чем я вообще думаю? Я же не влюблена — по крайней мере, не по-настоящему, не всерьез. Я ведь его не знаю. Видела на собрании, потом в учительской, перекинулась парой фраз в кафе. Я просто глупая малявка, которая ничего не знает о жизни. Все, пора выбросить эту чепуху из головы.

Я открыла блокнот, в котором делала записи на собрании. Запись нашлась всего одна: «Андерс Страндберг».