Я вписала строчку в первый куплет, вложила листок в пластиковый файлик и осторожно спрятала в сумку, рядом со спортивной одеждой. Я хотела, чтобы песня была рядом со мной, хотела отдать ее Стефану в подходящей обстановке. Одна мысль о том, что он прочтет, и пугала, и воодушевляла. Мне и правда хотелось этого. Но, может быть, художественный вымысел завел меня слишком далеко. Может быть, я… выдала себя.
Мы столкнулись у раздевалки после физкультуры. Сердце забилось изо всех сил. Листок с текстом трепетал в сумке. Я хотела показать его. Но не смела.
— Я написала…
И снова какая-то пробка в горле. Слова будто застряли на полпути. Мне пришлось основательно прокашляться, прежде чем я смогла продолжить. Стефан посмотрел на меня с мягкой улыбкой.
— В общем, я вчера написала текст. На твою музыку.
— Здорово. Он у тебя с собой?
— Нет, — быстро соврала я, даже не моргнув. И даже не понимая зачем. — Он дома.
— Можно прочесть?
— Да… конечно.
Я немного подумала.
— Я, наверное, смогу зайти к тебе домой сегодня вечером. Чтобы показать текст.
И тут мне почудилось, что это совсем не то, что было в субботу, когда Стефан зашел ко мне домой. Что мое необдуманное предложение слишком прямолинейно. Я тут же пожалела о своих словах и подумала, что надо бы сбавить обороты.
И взгляд у Стефана изменился — стал более серьезным. Вопрошающим. Или это я внушила себе. Может, надо сделать вид, что я вдруг вспомнила о том, что листок лежит в сумке, что я просто забыла о нем? Или я снова слишком много думаю?
— Или я могу принести его завтра в школу, — я попыталась выпутаться из собственных силков.
— Нет, лучше приходи ко мне вечером, — быстро ответил Стефан.
И что-то блеснуло в его глазах.
Второй раз за последний месяц я села в автобус и поехала в центр, покупать рождественские подарки, с некоторым волнением вспоминая, что произошло в прошлый раз: стеллаж с дисками в музыкальном отделе «Олене», рука Андерса Страндберга на моем плече, Ленин взгляд, мое дурацкое предложение выпить кофе. Как мне хотелось лечь и умереть… Ленин звонок вечером. Мысль о тех происшествиях больше не была невыносимой — лишь неприятной. Мне больше не хотелось сбежать за тридевять земель или умереть. Та пятница казалась такой далекой. Неужели я такая бесчувственная, стряхнула с себя все проблемы и тут же бросилась писать любовные песни, не успев разобраться с прежней влюбленностью?
В городе было полно народу: взрослые и дети, охотники за покупками, спешащие по делам, веселые и не очень. Из колонок доносился звон рождественских колокольчиков. Люди так толпились, что за спинами не было видно товаров на прилавках, а уж о том, чтобы подойти поближе к этим прилавкам, нечего было и думать. Километровые очереди в кассы и общая атмосфера на грани истерики. Я чувствовала себя сардиной, рвущейся прочь из банки, к морю. Соблазн бежать прочь был велик. Сесть в автобус, вернуться домой, зажечь свечу и думать о младенце из Вифлеема. Я выбралась на улицу и стала размышлять, где может быть поспокойнее. Надо найти место, где воздух не дрожит от напряжения и спешки. Барахолка! В подвале одного старого дома. Мы с Леной были там однажды. Стоит попробовать.
Магазинчик находился в паре кварталов от центра. Самодельная вывеска и надпись «Открыто». Запросто можно пройти мимо, не обратив внимания. Я спустилась в подвал по крутой лестнице.
Посетителей, кроме меня, не было, а вот вещей — сколько угодно. Просто уйма. От сахарниц до диванов в стиле рококо. Книги, диски, игрушки, кухонная утварь, птичьи клетки, коллекции марок и прихватки. И много чего еще. Уж здесь-то наверняка можно найти что-то хорошее. Надо только поискать. Как говорится, присмотреться к лесу и разглядеть деревья.
У самой стены, за письменным столом, который, возможно, тоже продавался, сидел старичок. Бросив на меня хитрый взгляд, он кивнул в знак приветствия. Я кивнула в ответ. Приятно, что не пришлось нарушать тишину словами, — здесь было так спокойно и умиротворенно. Ни звона колокольчиков, ни рождественских песен, ни объявлений о специальных предложениях к Рождеству, ни взмокших от пота плачущих детей. Только редкие покашливания старика. Сардина почуяла море.
Я несколько раз медленно обошла переполненную вещами комнату, замечая всё новые предметы. Потрясающий скворечник со всевозможными украшениями, миниатюрной изгородью из жердочек и маленьким почтовым ящиком. Абажур из бутылочных крышечек. Гипсовый бюст Бетховена. Я потрогала фарфоровую кукольную посуду, понюхала старое одеяло, погладила белое кружево скатерти. Чуть не оцарапала палец о гвоздь, торчащий из самодельной табуретки. А старичок все покашливал.
Час спустя я направлялась к выходу со старым пакетом в руке. Внутри лежали три рождественских подарка: бетонная подставка для книг — Аннике, красивый расписанный вручную цветочный горшок — для мамы и кассета с записями птичьих голосов — для папы. Я была довольна уловом — и ценами тоже: все вместе стоило меньше сотни.
Уже открыв дверь, я вдруг кое-что заметила. На стене слева висела небольшая картина. Зимний пейзаж, написанный маслом. Приглушенные тона. Открытое поле, дальше еловый бор. Сумерки, луна и несколько точек, изображающих, наверное, звезды. Настроение этой картины глубоко тронуло меня — как образ, который давно живет внутри, который всегда с тобой, где бы ты ни был. Как повторяющийся сон. Я ощущала себя внутри картины, как я стою там, именно я, рядом с лесом. Сердце застучало, дыхание сбилось. «Песня Лауры». Маленькие, крошечные буквы — но надпись все же читалась. Картина называлась «Песня Лауры».
У меня закружилась голова. Хотелось заплакать. Хотелось стоять и смотреть на картину, присесть перед ней. Я вышла из Магазинчика и села на ступеньки крутой лестницы. Пахло бетонным подвалом и пылью. Было прохладно. Сердце сильно билось.
Переведя дыхание, я вернулась внутрь и посмотрела на картину, надеясь обнаружить имя художника. Нашла: «А. С.».
Старичок кашлянул. Я вздрогнула: совсем забыла о нем, забыла, что в мире есть другие люди. Я посмотрела на него.
— Четыреста крон.
Купить картину? Об этом я даже не подумала. Одно ее существование уже поражало до глубины души. Владеть картиной, которую написал другой человек, — хотела ли я этого? Да. И в кошельке моем осталось ровно четыреста крон. А потом мне еще заплатят за статью. Могу себе позволить.
— Вместе с рамой.
Старичок засмеялся. Я улыбнулась в ответ.
— А кто ее написал, вы не знаете?
— Андерс Страндберг.
На этот раз закашлялась я. Погодите-ка. Это безумие, сумасшествие, это за гранью разумного.
— Как вы ска… Андерс? Страндберг?
Старичок вопросительно посмотрел на меня:
— Ты о нем слышала? Кажется, он так и не обрел известности. И до старости не дожил. А жил в нашем городе.
Не дожил до старости. То есть умер. То есть это не тот Андерс Страндберг.
— Я приняла его за другого человека.
Старичок просиял:
— Ты, наверное, про внука его. Имя то же самое. Музыкант — и чем там он еще занимается? Журналист, кажется.
Значит, дедушка музыканта написал картину, которая теперь лежала на моем столе. Скоро «Песня Лауры» будет висеть на стене в комнате Лауры. В раме. Удивительно. Поразительно. Очень странно. Я ведь могла выйти из магазинчика, так и не заметив ее. Могла вообще не пойти туда, я ведь и не собиралась даже, я туда обычно не заглядываю.
Красиво завернув подарки, я положила их в нижний ящик стола. Картина осталась лежать на столе: когда будет время, хорошенько подумаю, куда ее лучше повесить.
«Песня Лауры» на столе — и песня Лауры в сумке. Я достала файлик с листком и положила в конверт. Мама с папой уже поужинали. Я подогрела свою порцию колбасы с пюре в микроволновке, быстро поела, взяла конверт и оделась, чтобы идти к Стефану. Может быть, сначала позвонить? Убедиться, что он дома. А если ответит не он? Как мне представиться? «Здравствуйте, это Лаура». Нет, так нельзя — они меня не помнят. «Здравствуйте, это Лаура, одноклассница Стефана». Ужасно глупо, как первоклашка. Придется идти без звонка. Может быть, Стефан «забыл позвонить», собираясь ко мне, по той же причине.
— Привет, Лаура! — радостно произнесла мама Стефана, открыв дверь.
Либо у нее была очень хорошая память на лица, либо Стефан рассказал ей о том, что я приду. Я надеялась на второе. Хотя мне, конечно, не жалко — пусть у мамы Стефана будет хорошая память.
— Заходи. Стефан в подвале. Я его позову.
Она спустилась по лестнице, а я осталась стоять у входной двери в куртке. Отдать конверт и уйти? Или войти? Я стояла, не раздеваясь, ожидая дальнейших указаний.
Оглядевшись по сторонам, я убедилась, что в этом доме действительно живут творческие люди. На стенах в прихожей много ярких картин, написанных в одном стиле. Я догадалась, что это картины мамы Стефана. Там же — несколько вставленных в рамку детских рисунков Стефана и его младшего брата. Много фотографий, красивые коряги и музыкальные инструменты. Меховая шапка Стефана на полке. Я, как обычно, мысленно сравнила увиденное с нашей прихожей и, как всегда, признала поражение своего дома. Он казался таким скучным. Но скоро на стене в моей комнате будет висеть настоящее произведение искусства.
— Здорово.
Стефан поднялся по лестнице, перешагивая через ступеньку. За ним шла мама, ступая на каждую. На щеках Стефана краснели пятна, которых я не замечала раньше. Он остановился на верхней ступеньке и пропустил вперед маму. Она перевела взгляд с него на меня и улыбнулась. Вид у Стефана был смущенный.
— Я принесла песню, — сказала я после того, как его мама вышла из прихожей, и протянула конверт через перила.
— Спасибо, — ответил Стефан, держа конверт в вытянутой руке и неуверенно глядя на меня. — Ты торопишься?
Я посмотрела на часы, хотя прекрасно знала, что они показывают половину восьмого.
— Вроде бы нет…
Стефан кивнул в сторону подвала.
— Йеспер тоже тут. Мы играем на «Плейстейшн».
Сказав это, он смущенно засмеялся — как будто признался, что играет с «Лего».
— Может, хочешь поиграть с нами?
Он спросил не из вежливости. Он искренне хотел, чтобы я осталась.
— Я не умею.
— Научишься за минуту.
— Ладно…
Кажется, Стефан обрадовался. Я разделась. Когда мы спускались по лестнице, он повернулся ко мне и помахал конвертом:
— Потом прочту! Здорово.
Мы прошли через комнату вроде гостиной, на стенах которой висело еще больше картин, чем в прихожей, а потом оказались там, где, очевидно, Стефан и обитал. Йеспер сидел на полу, полностью сосредоточенный на телевизоре и на джойстике, который держал в руках. На экране соревновались скутеры. Стефан улыбнулся мне и посмотрел на Йеспера.
— Алло, оторвись на секунду. У нас в гостях дама.
Меня еще никто в жизни не называл дамой. Йеспер бросил растерянный взгляд на нас, стоящих у него за спиной.
— Чего? Ой… привет.
Скутеры финишировали — все, кроме одного, въехавшего в сугроб. Наверное, это Йеспер, подумала я. Он вздохнул:
— А я так удачно шел…
Стефан засмеялся, глядя на меня:
— Он всегда так говорит, когда гоняет в одиночку!
Йеспер шутливо передразнил:
— Всегда так говорит… Я правда удачно шел!
Комната Стефана была почти вдвое больше моей, но обставлена скромно. Письменный стол без ящиков. Стеллаж с несколькими книгами, множество дисков и музыкальный центр. Широкая кровать. Телевизор. На стенах морские карты, афиша старого вестерна, несколько детских фотографий Стефана в рамках и тканый вымпел с изображением Джими Хендрикса. Йеспер сидел, скрестив ноги, на большом персидском ковре. Он напомнил мне Тюре Свентона из детских детективов.
Стефан положил конверт с текстом песни на стол и взял второй джойстик с пола.
— Хочешь попробовать?
— Я лучше сначала посмотрю.
Я села на кровать и стала следить за игрой, ничего не понимая: ни кто играет за кого, ни как управляют персонажами.
Мама Стефана постучала в дверь и предложила чаю. Мы со Стефаном, очевидно, подумали об одном и том же — о мамином зеленом пойле. Он бросил на меня быстрый взгляд, и мы обменялись улыбками, полными взаимопонимания.
— Нет, спасибо, — ответил он маме. — Я не хочу потерять оставшихся друзей.
Мама Стефана засмеялась:
— Вообще-то я купила обычного чая.
Стефан посмотрел на нас с Йеспером:
— Хотите?
— Да, спасибо, — ответила я — прямо маленькая воспитанная девочка, которая сидит на краешке кровати и наблюдает за тем, как играют мальчики.
Мама Стефана вышла, и я решила, что не хочу так же тихо и послушно сидеть на кровати, когда она вернется.
— Давайте я попробую, — сказала я и пересела на ковер.
Было непросто, но постепенно стало получаться. Проехав несколько кругов, я уже держалась на дороге, почти не вылетая на обочину. Стефан и Йеспер давали дельные советы и отчаянно болели за меня, когда я стала приближаться к финишу, обогнав остальных. К сожалению, я слишком разволновалась и совсем потеряла скорость.
Потом мы соревновались между собой и я, конечно, все время приходила последней, несмотря на то что Стефан пару раз пытался поддаться. Заметив это, Йеспер громко запротестовал:
— Да за поддавки вообще можно дисквалифицировать!
— Чего? — невинно переспросил Стефан. — Это что, новые правила Евросоюза?
Играть оказалось ужасно интересно, я могла бы просидеть еще несколько часов с джойстиком в руках.
Интересно, когда я последний раз играла с таким азартом? Наверное, отвечая на вопросы викторины во время классного часа года три назад.
Мама Стефана принесла чай и имбирное печенье, за ней примчался младший брат Стефана. Я пыталась вспомнить, сколько ему лет. Он точно учился не в старших классах. Может быть, десять или одиннадцать.
— Можно поиграть?
Стефан посмотрел на маму, явно прося помощи. Та лишь невинно улыбнулась в ответ. Стефан вздохнул:
— Деткам твоего возраста в это время положено спать.
— Сейчас всего девять. Мне еще полчаса можно не спать.
— В наше время все было иначе, — пробурчал Стефан. — «Веселые картинки Бьорне». Посмотрел — и в кровать.
Братишка бросил свирепый взгляд на Стефана.
Йеспер встрепенулся.
— Уже девять? Черт, я должен был быть дома полчаса назад.
— Вот видишь, — жаловался Стефан маме. — Даже Йеспер ложится спать в половине девятого. А этому вы разрешаете полночи бузить.
— Я обещал матери помочь принести елку, — пояснил Йеспер, — мне надо бежать!
Мальчик тут же уселся перед экраном и запустил игру за две секунды. Спустя еще три он с головой ушел в нее, полностью отключившись от окружающего мира. Мы со Стефаном сидели на полу, попивая чай с печеньем и наблюдая за игрой. Это, вне всякого сомнения, был игрок высшего класса: выбирал самые трудные маршруты и худшие погодные условия. После двух гонок он повернулся к нам и совершенно серьезно поинтересовался:
— Вам не о чем говорить?
Переглянувшись, мы рассмеялись. Он бросил на нас непонимающий взгляд и вернулся к игре.
Стефан взял еще печенья и торжественно посмотрел на меня:
— Чудесная зима в этом году, не правда ли?
Я чуть не подавилась чаем, попеременно смеясь и кашляя. Утирая слезы, я пыталась вдохнуть полной грудью. Стефан изо всех сил старался сохранить серьезное выражение лица.
— Говорят, погода и далее будет чудесной.
Я захохотала.
— Но это, говорят, только на побережье — чем дальше от моря, тем холоднее.
Вскоре мы оба смеялись так, что чуть не падали навзничь. Брат Стефана недоуменно смотрел на нас, и тут в дверь постучали.
На пороге стоял Андерс Страндберг, недоумевая, отчего это мы валяемся на ковре, пытаясь перевести дыхание.
— Я не помешал?
— Нет!
Стефан встал и утер слезы.
— Я просто пытался поддержать беседу.
Андерс Страндберг засмеялся:
— Я только хотел поздороваться. Мы репетировали.
Он махнул рукой назад — наверное, имея в виду, что там папа Стефана.
— Здрасте, — одновременно выпалили мы со Стефаном, переглянулись и снова расхохотались, как малыши, которым показали пальчик.
Андерс Страндберг притворно покачал головой.
— И еще меня попросили передать гонщику, что пора ложиться спать.
Гонщик оторвался от игры и вопросительно взглянул на Андерса Страндберга.
— Да, именно тебе, — ответил тот.
Братишка Стефана дошел до конца маршрута, медленно выключил приставку и понуро отправился прочь. Мы смотрели ему вслед.
Вдруг я кое-что вспомнила:
— Я сегодня купила картину.
Оба посмотрели на меня.
— Картину Андерса Страндберга.
— Моего дедушки? Здорово. Где?
— На барахолке в городе.
Стефан вопросительно посмотрел на нас.
— О чем это вы?
— Сегодня я увидела одну картину. Выбирала подарки к Рождеству в магазинчике вроде секонд-хенда. Художника звали Андерс Страндберг. Продавец сказал, что это «дедушка музыканта».
Произнося последние слова, я попыталась изобразить диалект старичка. Вышло не очень, но Андерс Страндберг и Стефан все же улыбнулись, оценив мои старания. Почувствовав отклик, я продолжила:
— Знаете, как называется картина?
Они, конечно, не знали.
— «Песня Лауры».
— Как? — не понял Андерс Страндберг.
— Ничего себе, — ахнул Стефан. — Невероятно. Оба умолкли, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Я почувствовала, что голова снова начинает кружиться. Перед глазами плыли неясные образы в странных сочетаниях, я вспомнила запах подвальной пыли. Картина была бессловесным рассказом о чем-то важном. Или все это случайность? Или все-таки послание мне? Глаза налились слезами, откуда-то взялось всепоглощающее чувство избранности.
— А что на картине? — тихо спросил Стефан.
Я сглотнула.
— Зимний пейзаж. Луг или что-то вроде. А за ним — еловый бор.
Но голос не сорвался.
— У меня такое чувство, будто я там была.
Стефан посмотрел на меня, словно понимая, о чем я говорю.
— Странно, — задумчиво произнес Андерс Страндберг. — Я думал, он писал только морские пейзажи.
— А кто такая Лаура? — спросил Стефан. — Бабушка?
— Нет, бабушку звали Эдит. Не знаю…
«Песня Лауры». Печальная песня без слов, полная тепла. Воздух был словно наэлектризован. Если бы они оба вдруг посмотрели на меня, я бы заплакала. Но они не посмотрели. Я встала, засобиралась домой.
— Здорово было бы взглянуть на эту картину, — сказал Андерс Страндберг.
— Я могу как-нибудь принести ее в школу.
— Или я могу зайти к тебе домой.
Я посмотрела на него, не веря своим ушам.
— Чтобы тебе не пришлось носить картину туда и обратно, — добавил он.
Андерс Страндберг — ко мне домой. Я не упала в обморок и даже не задрожала. Сердце не забилось сильнее. Я вообще ничего особенного не почувствовала.
— Конечно, — ответила я. Что тут такого. Либо картину в школу, либо Андерс Страндберг ко мне домой.
Стефан тоже встал. Он подошел к письменному столу и взял конверт, показал мне и улыбнулся.
— Потом прочту. Песню Лауры.
Выйдя на мороз, я ощутила, как горят щеки. И не только щеки — горело все тело. Я чувствовала жар и воодушевление. Я шла по вечерней зимней улице — точнее, меня уносило потоком, в котором переплетались образы и события, неясные предчувствия. Мороз холодил горящие щеки.
На часах было десять. На улице уже никого не было, только изредка мимо проезжали машины. Я свернула на нашу улицу. Около моего дома стояла Лена. Неподвижно, лицом к входу.
Я замедлила шаг, словно боясь ее спугнуть — будто она дикий зверь в лесу. Она увидела меня, и мне показалось, что она не знает, что предпринять: остаться или сбежать? Она выбрала нечто среднее: начала уходить, но медленно. Я догнала ее. Теплота и воодушевление поддерживали меня, и я решила ни за что не отпускать от себя эти чувства. Что бы ни случилось.
— Привет.
Она уклончиво кивнула в ответ.
— Ты хотела зайти ко мне?
Разумеется, нет. Точно не в такое время. Но мне хотелось задать именно этот вопрос.
— Нет, — ответила она, немного поколебавшись. — Я просто гуляла.
Мы стояли друг напротив друга. Я смотрела на нее, Лена смотрела на свой ботинок, ковыряющий снег, спрятав руки в карманы куртки.
— Я… Это…
Я ждала продолжения:
— Да?
— Ай, ладно…
Она подняла голову.
— Ты тоже гуляла?
Держаться за тепло внутри, не расцеплять пальцев.
— Нет, я была у Стефана.
Вышло удивительно непринужденно.
— Мы играли на «Плейстейшн».
Я засмеялась. И правда звучит как «играли в „Лего“». По Лениному лицу пробежала горькая тень.
— Интересно?
— Да, интересно.
Я хотела добавить подробностей, чтобы она поняла, как было здорово, но у меня и без того было огромное преимущество, и мне совсем не хотелось ее добивать.
Я не хотела сдаваться, но и причинять ей боль не было ни малейшего желания.
Она стояла передо мной, держа руки в карманах, и смотрела на свои ботинки. Такой Лены я раньше не видела. Лены, которая была не совсем Лена. Может быть, я даже ждала ее. Давно ждала.
— Дома сейчас нелегко?
Она бросила на меня быстрый взгляд и так же быстро пожала плечами:
— Не знаю. Просто… так много…
Она умолкла, силы явно покидали ее.
— Мне надо домой. Холодновато.
Я кивнула. Наверное, и вправду было холодно, но я не мерзла. Лена пошла прочь.
— Увидимся, — сказала я.
— Угу, — ответила Лена.