Создатели памяти. Политика прошлого в России

@importknig

Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".

Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.

Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.

Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig

Джейд Макглинн «Создатели памяти. Политика прошлого в России Путина»

Оглавление

Глава 1. Возвращение контроля над историей

Глава 2. Политика Кремля в отношении памяти

Глава 3. Прошлое как настоящее. Историческое обрамление Украины, санкций и Сирии

Глава 4. Усиление призыва к истории

Войны памяти и война против исторической фальсификации

Русофобия

Иностранные агенты

Элита против народа

Мессианство

Глава 5. Живые формы патриотизма

Глава 6. Достижение культурного самосознания

Глава 7. Бесконечность истории

Глава 1. Возвращение контроля над историей

Историческая память - это важнейший компонент нашей культуры и истории, наше настоящее [...] и наше будущее будет создаваться с учетом этого исторического опыта.

Владимир Путин (Селигер 2014)

Политика памяти в России

Подростки и закаленные мужчины в зимней форме маршируют по Красной площади, лица под неровным прямым углом направлены к трибуне Сталина. Хрустящий под ногами снег, их лица поглощены грозной судьбой, которая их ждет: противостоять неутомимым фашистским захватчикам у самых ворот Москвы. Не допуская ни шагу назад, призрачные, эти люди готовятся шагнуть вперед в битве за советскую столицу и за свою Родину. Это была битва, из которой многие тысячи не вернутся.

Эстрадные певцы, дети в разноцветных пальто и министр обороны внимательно следят за тем, как эти лица с мрачной решимостью, испещренные пятнами симуляции возраста, телепортируются в настоящее из 1941 года. Движения советских войск затеняются и повторяются солдатами Российской Федерации XXI века, которые теперь ежегодно маршируют под транслируемыми кадрами парада советских войск времен Октябрьской революции 1941 года. Оригинальный парад был проведен Сталиным поспешно и вызывающе, когда нацисты наседали на Москву. Современный парад тщательно проработан и является приглашением для всех россиян вернуться в героическое прошлое через частично трогательную, частично неуместно пародийную дань уважения.

Подобные чествования, характеризующиеся шквалом милитаристских нарядов, - обычное дело для современной России. Смешение факта с вымыслом, реального с роликом уже давно стало нормой российской политики и ее одержимости прошлым. Не только описанные выше солдаты, но и все население России было привлечено в качестве дублеров в эту уже завершенную пьесу исторического вымысла. Это произведение эпического масштаба, в центре которого находится Вторая мировая война, но оно включает в себя различные сюжетные линии, (пере)написанные и сплетенные воедино создателями памяти страны: Кремлем, политиками, СМИ, гражданским обществом и многими простыми россиянами, которые решили сесть, остаться посмотреть и принять участие.

Эта книга была написана до вторжения России в Украину 24 февраля 2022 года, но действия и риторика, описанные в ней, покажут, что эта война была, возможно, единственным возможным результатом озабоченности России полицией прошлого - даже если лично я не верил, что она наступит так скоро. Хотя эта книга не посвящена объяснению войны, я надеюсь, что исследования и аргументы, приведенные в ней, обеспечат столь необходимый контекст для объяснения того, почему так много россиян поддерживают несправедливую войну своего правительства против Украины и считают себя героями, денацифицирующими Украину, а не исполнителями зверств, невиданных со времен югославских войн .

Я также надеюсь, что она объяснит, почему политикам и аналитикам необходимо более серьезно относиться к "пропаганде" и исторической одержимости и признать их значительную эмоциональную силу. Россия никогда не будет в мире со своими соседями, пока не сможет быть в мире с собой и своей историей. Одержимость российских чиновников и общества обеззараживанием истории и превращением ее в нечто, пригодное для доказательства исключительного героизма и виктимности, подпитывается неуверенностью в себе, порожденной сменой идеологических режимов и бессмысленностью исторических травм, пережитых Россией в XX веке. Сила этих культурных воспоминаний огромна, и Кремль использует ее, чтобы подготовить свой народ к войне и репрессиям.

Обычные люди также принимали участие в этом иммерсивном соединении прошлого и настоящего. Для многих россиян путь к расстрелу мирных жителей в Буче был вымощен реконструкцией сражений и переодеванием в военную форму. Участие в официальном создании памяти охватывает широкий, порой причудливый спектр мероприятий. Это может быть празднование дня рождения вашего ребенка в ярмарочной Партизанской деревне, расположенной в парке "Патриот" на окраине Москвы. Или воспользоваться возможностью подняться на борт поезда-музея "Эшелон Победы", который проехал по России и Белоруссии в 2018 году, нагруженный выставками военного времени, агитационными плакатами и зенитными орудиями. Но помимо того, что политика памяти служит материалом для забавных заголовков, она занимает более торжественное место в самой сердцевине российской политической системы. В 2020 году Владимир Путин ввел в действие новые масштабные законодательные поправки, которые фактически стали новой российской конституцией. Многие наблюдатели обратили внимание на то, что она позволяет Путину оставаться у власти до 2036 года, но в основе этой конституции также лежит кодификация обязанности "защищать историческую правду" и "охранять память" о Великой Отечественной войне - так в России называют войну Советского Союза против нацистов с 1941 по 1945 год.

В этой памяти - и законе - нет места ни массовым изнасилованиям Красной армии в Берлине, ни советской оккупации Восточной Европы после 1945 года. Подобное ограничительное законодательство не появилось внезапно: российское правительство, СМИ и - в некоторой степени - общественность тщательно подготовили почву для него задолго до этого, работая как создатели памяти, чтобы продвинуть историю в сердце российской политической и народной культуры. Предпринятые ими усилия стали частью более широкого "обращения к истории" Кремля - термина, обозначающего интенсивное использование и распространение правительством выборочных интерпретаций истории для определения того, что значит быть русским, для оправдания своего правления и для проецирования власти внутри страны и за рубежом.

Обращение к истории - это отчасти смещение политического фокуса, а отчасти призыв к осознанию и действию, требующий от граждан активного участия и воспроизведения "использования" Кремлем истории в качестве инструмента политической аргументации (Kangaspuro 2011). Эта книга - попытка описать содержание и подачу этих аргументов, проследить, как российское правительство, СМИ и связанные с ними структуры пытались взять на себя власть над культурной памятью и превратить исторический нарратив в предмет экзистенциальной и повседневной заботы. В книге задается вопрос, как и почему правительство решило основывать идентичность и дискуссии о принадлежности к той или иной стране на исповедуемом им историческом нарративе. Прояснение того, как и почему, важно не только для российского, но и для глобального случая, поскольку мы видим, что история играет все более заметную и разделяющую роль в политическом дискурсе, дебатах и дискуссиях об идентичности от Шанхая до Сан-Франциско (Фукуяма 2019).

Мой первоначальный интерес к "ретроспективной реконструкции Кремля в угоду настоящему" (Olick 2007: 9) возник, когда я жил в России с 2011 по 2015 год. После Евромайдана 2013-14 , протестов и революции на Украине, следя одним глазом за BBC, а другим - за ее номинальным эквивалентом, "Россией-1", я был не столько шокирован разницей в интерпретации, сколько обескуражен интенсивностью и избирательностью обращений российских политиков и отечественных СМИ к истории. Я наблюдал за тем, как имена и места, известные мне только по учебникам истории (русским) - Степан Бандера, Хатынь, СС Галичина 3 - появлялись в новостях, как по кругу, прививаясь к сегодняшним и, казалось бы, не связанным с ними событиям.

Я был очарован тем, как эта техника, которую я стал называть "историческим обрамлением", объединяла и требовала - но в то же время искажала - знания истории, политической культуры, коммуникаций, национализма и формирования идентичности. Историческое обрамление делало историю актуальной для людей, которые смотрят ее прямо сейчас, делая вид, что отчаянные травмы и эйфорические триумфы прошлого повторяются в режиме реального времени. Чтобы понять эту технику в более академическом смысле, я сначала поступил в магистратуру и написал диссертацию на 40 000 слов об историческом обрамлении событий в Украине. Но вскоре я понял, что эта тактика не является уникальной для освещения событий в Украине российскими СМИ, и перешел к защите докторской диссертации, в ходе которой я проанализировал почти 11 000 исторических аналогий, проведенных прокремлевскими СМИ и политиками, а также более 10 000 страниц правительственных доктрин, стратегий и интервью, опубликованных в период с 2012 по 2021 год. Чем больше я исследовал историческое фреймирование и его использование, тем очевиднее становилось, что гиперболическое обращение СМИ к истории явно направлено не только на легитимацию государственной политики, но и на конструирование и навязывание пересмотренного понимания патриотизма, смысла русскости и даже самой истины.

Играя на эмоциональном удовлетворении, присущем патриотическим пересказам истории, СМИ используют историческое обрамление, позволяющее зрителям почувствовать себя участниками и даже реконструкторами героических эпизодов прошлого. В России "аффективная принадлежность сегодня создается через повторение и/или воссоздание прошлого" (Oushakine 2013b: 282), а это значит, что нужно смотреть за пределы традиционного политического и медийного пространства, чтобы понять, как эти усилия государства проявляются в обществе. Я проводила интервью и полевые исследования в Москве и в Воронежской области, чтобы изучить, как государство поощряет население вносить свой вклад в поддерживаемые государством патриотические нарративы прошлого и использовать эти нарративы для интерпретации окружающего их мира. Чем больше я изучал взаимодействие действующих сил, пытаясь понять, кто создает память, тем яснее становилось, что дискурсивная озабоченность историей передавалась из элитных кругов, но не только исходила от них. Как утверждает российский исследователь Владимир Малахов (2018), обращение правительства к истории как к форме политической легитимации произошло отчасти в ответ на то, что, по его мнению, общественность испытывала потребность в нарративе, который делал бы российскую идентичность и историю предметом гордости. Эту идею также обобщил политический стратег Александр Дугин: "нельзя сказать, что Путин навязал людям культ войны, но нельзя и сказать, что люди сами потребовали этого" (Walker 2017: 32). Этот общий интерес позволяет политизированным кремлевским историческим нарративам выходить за традиционные рамки обсуждения истории (в дни памяти, на уроках истории и т. д.), превращая ее в повседневную заботу.

Важно различать историю (события в том виде, в каком они происходили, и/или доказательное изложение исторических событий, связанное с тем, как они происходили) и память (воспоминания и представления о пережитом), особенно потому, что российское правительство и государственные СМИ намеренно размывают это различие, выдавая за "историю" то, что на самом деле является "памятью". Там, где это возможно и где это не слишком утомительно для читателя, я постарался подчеркнуть это различие. Способность Кремля изменять и формировать исторические нарративы в соответствии с политическими потребностями (использовать свои "виды использования истории") отчасти обусловлена переходом от коммуникативной к культурной памяти о Второй мировой войне. 6 Используя рассказы ветеранов, исторические реконструкции и постоянные военные аналогии, чтобы вернуть войну к жизни, Кремль и поддерживающие его СМИ придают своим историческим нарративам "сверху вниз" некоторую аутентичность коммуникативной памяти.

Учитывая открытую значимость политики памяти в современной России, данная книга - далеко не первое исследование памяти в постсоветской России, как и не первое, в котором отмечается важность истории, особенно Великой Отечественной войны, для (ре)конструирования национальной идентичности в России (Walker 2017; Koposov 2018; Nelson 2019; Pearce 2020; Fedor et al. 2017). Моя работа опирается на ключевые выводы этих авторов, такие как утверждение Николая Копосова о том, что память все больше берет на себя функции идеологии, и аргумент Юли Федор о том, что память и история являются наиболее мощными структурирующими элементами в дискурсе российской идентичности. Мне повезло, что я могу опираться на такие замечательные работы, охватывающие лучшие академические и журналистские круги, но я надеюсь, что дополнил этот канон, переключившись с вопроса о том, какая история продвигается, на вопрос о том, как, который затем послужит основой для моей оценки причин.

Путь в прошлое

Одержимость Кремля историей не появилась в одночасье с переизбранием Путина в 2012 году. Отчасти это навязчивая идея, характерная для национальной идентичности (Anderson 2016), когда народы той или иной страны конструируют свою идентичность, обращаясь к прошлому, используя его для создания рассказа о том, кто и что они есть и как они сюда попали. В любой нации "воспоминания о прошлом служат определенным интересам в настоящем" (Ferrán 2007: 16), включая политические цели, такие как формирование сплоченной культуры и национальной идентичности. В светских обществах, в частности, история часто используется для того, чтобы преподносить мораль, которая раньше исходила от религии (MacMillan 2009). Но активная дискурсивная реконструкция прошлого сыграла особенно яркую роль в пост- коммунистическом пространстве, возникшем после 1989 года, поскольку страны стремились создать новое будущее, но нуждались в новом прошлом для его обоснования, разочаровавшись в старых телеологических нарративах марксизма (Subotić 2020).

Если сегодня мы смотрим на Центральную и Восточную Европу не как на конец истории, а как на возвращение истории в качестве политической темы, которой отводится все более секьюритизированная и значительная роль в политической и популярной культуре. Достаточно взглянуть на судебные процессы над академическими историками и чрезмерную роль Института национальной памяти в Польше, чтобы понять, насколько чувствительной является национальная политика в отношении истории в этом регионе (Junes 2021). Память охраняется так, как будто она является хрупкой, но очень ценной реликвией прошлого, без которой нация распадется. Хотя эта чувствительность и преувеличена, в ней есть определенная логика. Автобиографические повествования строятся как непрерывные во времени и пространстве (Berenskoetter 2012); бросая вызов коллективной памяти государств, альтернативные повествования об общем прошлом могут рассматриваться как прямая угроза самоощущению нации и ее "мнемонической безопасности" (Malksoo 2015). В конечном счете, многочисленные дискуссии об "истории" - это не история вообще, а автобиографические нарративы, или зеркало, в котором нации и народы хотят увидеть себя.

Несмотря на то что Россия пошла по пути, отличному от других посткоммунистических государств, которые смогли успешно экстернализировать свое коммунистическое прошлое, она оказалась вовлечена во многие из тех же процессов, о которых говорилось выше. В какой-то (пусть и небольшой) степени увлечение Россией историей можно рассматривать как реакцию на националистический пересмотр истории в странах Балтии, Польше и других странах и представление советской оккупации как российской. В этой резко антикоммунистической историографии многие активно придерживались доктрины "двух тоталитаризмов", приравнивая коммунизм XX века к фашизму. Учитывая масштабы советских (и, соответственно, российских) потерь во Второй мировой войне и ее заметную роль в советской памяти в позднесоветскую эпоху, легко понять, как это вызвало резкую реакцию даже без учета политизированного автобиографического нарратива России. Тем не менее, мнение о том, что гнев Кремля вызван в первую очередь соображениями исторической справедливости, а не политической враждой, трудно поддержать, учитывая его готовность взаимодействовать с неонацистскими организациями и теми, кто открыто восхваляет нацистские коллаборационистские режимы. Например, поддержка Кремлем Народной партии "Наша Словакия", которая прославляет нацистское коллаборационистское правительство, правившее Словакией с 1939 по 1945 год (German Sirotnikova 2021).

После распада СССР первый президент России Борис Ельцин очернил советское прошлое, стремясь к его экстернализации. Он изменил направленность всех главных советских праздников, создав вместо них новые. Он пропагандировал образ СССР как перевернутой империи, где периферия колонизировала Россию, а не наоборот. Это была попытка команды Ельцина разделить российскую и советскую идентичность и подорвать идею о том, что СССР приравнивается к статусу великой державы (великодержавности). Ельцин также ввел новый государственный гимн и попытался исключить советские флаги и коммунистический подтекст из празднования Дня Победы. Однако эти усилия потерпели неудачу из-за отсутствия у него легитимности после обстрела парламента в 1993 году и глубоко коррумпированных выборов 1996 года, а также из-за его неспособности создать позитивный вдохновляющий национальный нарратив, который полностью отрекался бы от советского прошлого (Smith 2002).

В то время как Ельцин пытался - и безуспешно - привить объединяющий антисоветский исторический нарратив, Путин успешно воспринял некоторые аспекты СССР как позитивное наследие, в том числе восстановил советский гимн (с новыми словами) в начале своего первого президентского срока. Хотя в первые годы он не представил последовательной символической программы, которая заменила бы советскую эпоху (Gill 2013), Путин вернул параду в День Победы его былую милитаристскую славу. В 2005 году он провел один из самых масштабных парадов, которые когда-либо видел мир, и к нему на Красной площади присоединились высшие чины мировых лидеров, включая Джорджа Буша-младшего и Тони Блэра, чтобы отметить семидесятую годовщину победы советского народа над нацизмом. Реабилитация некоторых советских элементов сопровождалась возвращением менее известных советских тенденций, включая захват правительством информационного пространства, особенно телевизионных каналов, и подавление оппозиции и политической жизни.

Этот автократический поворот подпитывался и подпитывается растущей напряженностью между Западом и Россией. В отличие от первых дней своего правления, когда Путин протягивал руку дружбы США после терактов 11 сентября, в 2007 году российский президент решил занять более оборонительно-агрессивную внешнеполитическую позицию по отношению к Западу в своей речи на Мюнхенской конференции по безопасности. Оглядываясь назад, можно сказать, что эта речь послужила демаркационной точкой для изменения отношений России с остальным миром. В то время ее значение было заслонено беспочвенными надеждами на то, что время пребывания Дмитрия Медведева на посту президента приведет к более либеральному климату. Однако к этому моменту уже начали формироваться исторические нарративы, претензии и инициативы, необходимые для последующих нелиберальных поворотов. Например, в 2007 году в Таллинне произошли беспорядки, после того как городские власти попытались убрать статую Алеши, которую ласково прозвали Алешей и которая увековечивает память красноармейцев, изгнавших нацистов из Эстонии. Российское правительство и СМИ усугубили существующую напряженность, спровоцировав беспорядки среди русофобского населения Таллина и даже предприняв масштабную и крайне дестабилизирующую кибератаку против Эстонии. Менее драматично то, что в 2009 году правительство создало Комиссию при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории, а ведущая партия "Единая Россия" запустила политический проект "Историческая память" (Историческая память). С этого момента государство стало наращивать политизацию истории и административные ресурсы, которые оно тратило на пропаганду своего видения прошлого.

Когда Медведев легкомысленно отошел в сторону, позволив Путину вновь занять президентское кресло, многие демократически настроенные россияне были разочарованы. После явно фальсифицированных думских выборов 2011 года и президентских выборов 2012 года они были возмущены - и не более чем в мегаполисах, которые до этого считались оплотом поддержки экономической стабильности и развития, которые Путин принес после потрясений 1990-х годов. Протесты 2011-12 годов были усугублены сложными экономическими перспективами России после мирового финансового краха 2008 года, сделавшего прежнее политическое устройство несостоятельным. В частности, протесты отразили провал концепции влиятельного политика и советника Владислава Суркова об управляемой или "суверенной демократии", в которой российские граждане соглашались на фактический демонтаж демократических институтов (например, свободных СМИ) в обмен на экономический рост и стабильность (Teper 2016; Colton and Hale 2014). Условия были таковы, что правительству нужно было придумать новое средство политической легитимации, чтобы оправдать свой произвольный и авторитарный стиль правления и укрепить политическую базу Путина (более консервативную) в регионах. Не имея выбора, политики все чаще обращались за вдохновением к прошлому.

В своем исследовании советских и постсоветских исторических нарративов академик Томас Шерлок показывает, как делегитимация советского прошлого, произошедшая при Михаиле Горбачеве, оказала глубокое дестабилизирующее воздействие на советское общество и даже способствовала распаду СССР (Sherlock 2007: 93). Во многом российский истеблишмент при Путине стремится обратить вспять эту дестабилизацию, но это не всегда равносильно восстановлению старой истории. Напротив, он сосредоточился на восстановлении старого отношения к истории, принижая критические подходы, наблюдавшиеся в эпоху перестройки, что порой напоминает дебаты в США и Великобритании о критических теориях и их применении к историческим нарративам. Принижение критического прочтения истории было частью процесса, в ходе которого российское правительство все более жестко определяло границы "приемлемой" памяти, а некоторые темы (в частности, Великая Отечественная война) были сакрализованы и не подлежали обсуждению. Любая попытка не согласиться с этими нарративами превращалась в вопрос экзистенциальной безопасности, обобщенно выраженный в высказывании Владимира Мединского (министр культуры с 2012 по 2020 год) о том, что "если не кормишь свою культуру, то кормишь чужую армию" - переиначивание известной русской поговорки о том, что если не кормишь свою армию, то кормишь чужую (Balueva 2015).

Интенсивное использование СМИ и правительством истории для построения зачастую ксенофобского и реваншистского мировоззрения ускорилось, способствуя так называемому "консервативному повороту" в российской политике и политическом дискурсе (Макарычев 2018; Петро 2018; Бызов 2018). В первые годы третьего срока Путина происходили спорадические и значительные репрессии в отношении исторических расследований, включая присвоение ярлыка "иностранного агента" сайту "Мемориал", правозащитной организации, занимающейся сохранением памяти о тех, кто пострадал и погиб в ГУЛАГе . Однако даже в рамках этого консервативного поворота основная тактика Кремля по насаждению желаемых исторических нарративов опиралась на искреннюю потребность общества в более патриотичной истории, которая, в свою очередь, обеспечивалась с помощью "информационной автократии" (Гуриев и Трейсман 2019). Для этого власть имущие использовали свое господство над информационными каналами, чтобы по возможности манипулировать аудиторией, а не принуждать ее.

Однако по мере того, как третий срок Путина неизбежно превращался в четвертый, эти усилия по кооптации стали ужесточаться. Когда эмоциональная слава аннексии Крыма начала тускнеть, падение уровня жизни и экономическая стагнация привели к тому, что Кремль стал применять все более жесткие методы принуждения в политическом пространстве, в том числе в отношении политического использования истории. Если в 2014-2015 годах СМИ и политики с радостью использовали исторические аналогии, то в 2016-2017 годах наблюдалось массовое создание и расширение способов взаимодействия общества с (одобренной) историей, а в период 2018-21 годов началось более зловещее сужение исторического поиска наряду с преследованием альтернативных нарративов. Эта траектория усилила аргумент, имплицитный для прокремлевских политиков, использующих историю, что поддержка "правильной" памяти является - если не основным - атрибутом российской идентичности. В этой интерпретации обладание правильной исторической шпаргалкой давало главный ключ к расшифровке текущих событий, а также к обеспечению будущего России. Но что было в этой шпаргалке? И как правильно ее интерпретировать?

Какая история?

В преддверии конституционного референдума 2020 года Путин провел онлайн-урок, приуроченный ко Дню знаний (1 сентября), когда российские школьники и студенты начинают или возвращаются в школы и университеты. Путин появился в центре экрана, к нему присоединились учителя и ученики из нескольких возрастных групп, в том числе шестилетние малыши. Когда они расположились, чтобы внимательно слушать, их президент осудил "коллаборационистов военного времени", объяснив, почему те, кто "искажает" историю - в данном случае это означает "не согласен с прокремлевской версией" - являются современными эквивалентами нацистских коллаборационистов. Такое неуместное и экстремальное заявление было бы удивительным, если бы не было столь предсказуемым. В данный момент это была просто еще одна из ряда вон выходящая историческая аналогия в длинном ряду из ряда вон выходящих исторических аналогий.

Резкость языка Путина - и других - порой скрывает аморфность реального подхода Кремля к истории. Кремль использует историю не диктаторски, а во многом в диалоге с общественными потребностями и запросами. Он опирается на популярные нарративы истории, а затем изменяет их в соответствии со своими потребностями, а не навязывает определенные взгляды независимо от общественного восприятия. Российское правительство и государственные СМИ также пытаются сплести воедино эти популярные, а иногда и взаимоисключающие нарративы, чтобы создать как можно большую аудиторию для своих одобренных воспоминаний. На заднике экрана, транслировавшего речь Путина в День знаний, был представлен целый ряд образов и людей, отмечающих различные исторические периоды: здесь были ученики кадетской школы , созданной в традициях царского времени; участники Бессмертного полка , нового современного шествия в память о семьях, служивших во Второй мировой войне; флаги Победы с молотами и серпами коммунистической эпохи. Этот миланж отражает мозаичный характер утвержденной Кремлем культурной памяти, подчеркивая эклектичность и избирательность, характерные для "полезного прошлого" Кремля.

Избирательное (неправильное) использование истории также говорит о политической гибкости, вызванной необходимостью создать работоспособную постсоветскую идентичность, которая в какой-то мере реагировала бы на наследие СССР, но при этом избегала бы марксистской идеологии и излишеств, способствовавших распаду Советского Союза. Расплывчатые и адаптируемые исторические нарративы Кремля направлены на создание целостной российской идентичности из прошлого, чтобы извлечь из него политическую легитимность в настоящем. Чтобы нация могла существовать, она должна соединить своих мертвых, живых и еще не родившихся с воображаемым сообществом (Anderson 2016). Для этого необходима мощная история, или то, что израильский историк Яэль Зерубавель называет "главным мемориальным нарративом", когда лидеры группы создают основную сюжетную линию, которая дает членам группы общее представление об их общем прошлом (Zerubavel 2005: 6). Фактические события, составляющие этот нарратив, обычно не имеют большого значения - к ним можно добавлять новые фрагменты - при условии, что эти события интерпретируются таким образом, чтобы поддержать основные культурные конструкты, необходимые для поддержки, объединения и легитимации группы или нации.

Используя историю, прокремлевские мастера памятного нарратива поддерживают три широких аргумента: что России нужно сильное государство; что у России особый путь развития; и что Россия - мессианская великая держава, которая может предложить миру нечто уникальное. Не так важно, связано ли празднование государства со Сталиным или царем Николаем I, как то, что государство, которое празднуется, очевидно, сильное. При этом Владимир Путин и его высокопоставленные министры, как правило, избегают вопросов, вызывающих разногласия. Например, я нашел очень мало доказательств в поддержку постоянных утверждений о том, что Кремль и поддерживающие его СМИ восхваляют или боготворят Сталина, несмотря на анализ тысяч примеров политического дискурса в СМИ на тему истории. Это не значит, что источники осуждают или осуждали Сталина (скорее наоборот), но, что они склонны избегать упоминания о нем (и других вызывающих разногласия исторических темах), предпочитая - что неудивительно - продвигать те эпизоды, за которыми все могут объединиться, например, советское мужество в борьбе с нацистами. Они также предпочитают использовать недавнюю историю, и в своем исследовании я встретил на удивление мало ссылок на позднюю имперскую историю на устойчивом уровне. Вместо этого политики и СМИ предпочитают ссылаться на очень конкретный и очень сфокусированный на СССР исторический нарратив, хотя иногда он расширяется, хотя бы мимолетно, чтобы охватить события из всего 1000-летнего спектра.

Триумфальные события этого нарратива - Великая Отечественная война (основа кремлевского обращения к истории); христианизация Киевской Руси; представление о князе Владимире как основателе всей Руси (от которого якобы произошли все три восточнославянских народа); военные победы Александра Невского над немецкой и шведской армиями; триумфы Петра I; имперская территориальная экспансия, как при Екатерине Великой; победа в первой Великой Отечественной войне против Наполеона; успехи холодной войны, такие как космическая гонка; статус советской сверхдержавы; и стабильность в эпоху Брежнева и Андропова. Все это события, которые демонстрируют преимущества сильного государства, указывают на особое развитие России и доказывают право страны на статус великой державы. Трагические или травматические события, на которые ссылаются в качестве предупреждения, включают Смутное время (период политического кризиса на рубеже XVII века после смерти Федора I, который привел к анархии и оккупации Речи Посполитой); Февральскую и Октябрьскую революции 1917 года ; политику Владимира Ленина в отношении национальностей; реформы Горбачева и распад СССР; анархию перехода к капитализму и дикие 1990-е годы. Эти события приводятся в качестве примеров негативных последствий слабого государства или попыток России пойти по чужому пути развития или навязанного ей чужого пути.

В российских исторических нарративах трагедии и триумфы 1941-5 годов рассматриваются так, как будто они являются врожденными характеристиками России. В этом и многих других отношениях российская государственная политика памяти напоминает теорию Бернхарда Гизена (2004) о том, что триумф и трагедия функционируют как две крайности, на фоне которых дискурсивно конструируется национальная идентичность. Но эти крайности не статичны: в то время как одни травматические или неудобные события игнорируются, другие переосмысливаются и переоцениваются, чтобы извлечь из них другие, более удобные уроки. Например, некоторые предприимчивые российские политики и деятели культуры продвигали идиосинкразические интерпретации ядерной катастрофы в Чернобыле как нечто, вызванное американскими спецназовцами и, следовательно, свидетельствующее об опасности открытости Западу (BBC 2019b). В качестве другого примера можно привести российские СМИ, которые уже в 2018 году пытались представить советскую войну в Афганистане как победу (Rosenberg 2018). После катастрофического провала западного вмешательства и эвакуации из Афганистана в 2021 году было, пожалуй, неудивительно, что Россия стала развивать этот смелый пересказ дальше, переквалифицируя неудачи СССР в относительные успехи.

Путинская тенденция перекодировать смутные воспоминания об СССР в российский патриотизм как часть крайне избирательного и "широко понятого наследия" прошлого (Kalinin 2011: 156) также функционирует для создания ощущения непрерывности. Российское правительство стремится навязать это конструируемое постоянство непокорной и прерывистой истории России, наиболее известны неоднократные заявления Путина о том, что Россия - это государство с 1000-летней историей. Использование истории для создания ложного чувства безопасности основывается на двух компонентах: переплетении взаимоисключающих воспоминаний и неспособности внимательно изучить исторические свидетельства, подтверждающие эти воспоминания. В конце концов, речь идет не о точном воспроизведении исторической эпохи, а о потакании ностальгии и создании мировоззрения, способствующего формированию качеств, угодных власть имущим: сильного государства, особого пути России и великодержавного мессианства.

Светлана Бойм в своей работе о ностальгии, рассматривающей (правда, более ранний) российский контекст, проводит различие между реставрационной и рефлексивной ностальгией, классифицируя первую как попытку восстановить прошлое, а вторую - как сентиментальную тоску, которая в конечном итоге признает невозможность возвращения в прошлое (Boym 2007, 1994: 287). Тип ностальгии, поощряемый российским правительством и СМИ, сочетает в себе элементы обеих форм, поскольку телеведущие и политики утверждают, что история не только повторяется, но и буквально повторяется, в то же время признавая, что полный возврат к прошлому невозможен и не всегда желателен. Российские СМИ и политики, похоже, хотят выборочно заниматься реставрацией прошлого.

Этот (опять же) избирательный подход к ностальгии, нашедший отражение в государственной политике и медиадискурсе, развился из того, что российский академик Илья Калинин (2011) назвал политическим дискурсом "ностальгической модернизации". Правительство и СМИ исходят из (не необоснованной) предпосылки, что если распад СССР привел к серьезному ухудшению условий жизни многих россиян, то восстановление некоторых аспектов позднего СССР было бы желательным (Чигишов 2014k: 19.42). По сути, будущее будет лучше, если оно будет больше походить на прошлое, особенно на то, о котором говорят славные эпизоды российской истории, включая самое знаменитое событие - победу СССР над нацизмом во Второй мировой войне. Это ностальгическое ожидание питается дестабилизирующим и травмирующим опытом 1990-х годов, преступностью, хаосом и коррупцией советского распада - настоящего Смутного времени, или, по-русски, смуты - более общего термина, обозначающего периоды хаоса и распада государства.

За этой неустроенной глубинкой лежит еще одна опора ностальгии и ядро официального - и неофициального - мемориального нарратива: триумф Великой Отечественной войны. В отличие от международного конфликта Второй мировой войны (1939-45 гг.), Великая Отечественная война (1941-5 гг.) рассматривается как война за Родину и за Отечество против немецко-фашистских захватчиков. Во многом современный миф о войне обязан неосталинистскому культу войны эпохи Брежнева, в рамках которого по всей стране возводились гигантские мемориальные комплексы и внедрялись новые ритуалы памяти о жертвах ветеранов (Тумаркин 1994). Нарративы, основанные на советском духе, фокусируются на Великой Победе, а не на 27 миллионах погибших, за исключением тех случаев, когда эти жизни обеспечили Советскому Союзу место за столом сверхдержав.

Действующие лица должны "конструировать политику с публичным обоснованием, которое обеспечивает идентичность и моральную цель государства" (Roselle 2006: 13); в случае России эта идентичность и моральная цель были напрямую заимствованы из Великой Победы 1945 года, демонстрируя, как политика памяти входит в более широкий символический дискурс о месте России в мире и о том, что значит быть русским. Статус России как государства-преемника СССР как великой державы отчасти зависит от наследия Великой Победы. Ее жертвенность и моральный триумф над нацизмом служат для России как оправданием, так и мотивацией для реализации своих амбиций. Следовательно, любые вызовы статусу России как победителя и освободителя во Второй мировой войне могут нанести ущерб ее геополитическим амбициям и чувству идентичности (Torbakov 2011). Эта хрупкость привела к тому, что российский социолог Елена Рождественская называет "гиперэксплуатацией прошлого Победы" 1945 года, которая включает в себя "постоянное преподнесение опыта войны" (2015). Хотя Великая Отечественная война играет наиболее заметную роль в государственной культурной памяти России, "преподнесение" исторических эпизодов выходит за рамки Великой Победы. В зависимости от политических потребностей момента политики и СМИ также пытаются "представить" периоды холодной войны, брежневской эпохи и ближайших послевоенных лет.

Действительно, "преподнесение" отдельных эпизодов российской и мировой истории является неотъемлемой частью обеспечения политической легитимности правительства и распространения его патриотического подхода. Травмы, к примеру, извергаются из памяти, чтобы донести до напуганной нации, что ей лучше продолжать поддерживать Путина, чем рисковать повторением хаоса, который был раньше, в то время как те же самые политики заново переживают и переснимают триумфы, чтобы присвоить их великолепие (Giesen and Eisenstadt 2004). Описывая свое присутствие на параде в честь семидесятой годовщины Дня Победы, прокремлевский консервативный писатель и русский националист

Александр Проханов заметил:

Я почувствовал радость от того, что, празднуя Победу 1945 года, мы празднуем и Победу над темными и, казалось бы, безнадежными днями 1990-х годов. Российское государство одержало победу над поражением, [символизируемым] перестройкой и бессилием 1990-х годов. Оно вновь поднялось в полный рост и неудержимую высоту.

Проханов 2015

Всего в нескольких строках Проханов формулирует взаимосвязь между триумфами и травмами в том, что в конечном итоге является нарративом национального возрождения при Владимире Путине. Показательно, что он также ссылается на три основных аргумента, содержащихся в исторических нарративах СМИ, рассмотренных далее в этой книге: легитимность и важность победы над нацизмом, хаос, вызванный отсутствием сильного государства в 1990-е годы, и возрождение российского государства как великой державы. Хотя Кремль не считает себя ответственным за "придание настоящего" травматическим событиям, угроза их повторного возникновения занимает центральное место в использовании истории для легитимации, что подразумевает использование глубоко эмоциональной, даже травматической памяти для политических манипуляций, маскируемых под исправление ситуации.

Почему именно история?

Значимость и эмоциональность использования Кремлем Великой Отечественной войны делают эту тактику очень удобной для секьюритизации и озабоченности правительством памятью и историческим нарративом в более широком смысле. Как британец, я прекрасно понимаю, что Россия - не единственная страна, зацикленная на Второй мировой войне; однако интенсивность российской культуры памяти и политики предоставляет богатый набор тактик, языка и практик, с помощью которых можно исследовать не только российское использование истории, но и международные точки перегиба и сравнения. Мнимая "специальная военная операция" России по "денацификации" Украины - достаточное свидетельство того, до какой степени россияне разрушили границу между прошлым и настоящим. Есть чему поучиться у того, как Россия продвигается по пути, который проходит через культурную одержимость и приходит к полной секьюритизации памяти о 1939/1941-1945 годах и других исторических интерпретациях. Проходя этот путь, правительство стремится узаконить собственные действия и свое видение того, кто является русским, как внутри страны, так и за рубежом.

Плиты, которыми вымощен этот путь, должны рассматриваться в социально-экономических и политических реалиях третьего президентского срока Владимира Путина, когда большинство из них были заложены или, по крайней мере, отшлифованы. Этот срок с самого начала был погряз в противоречиях, в ходе которых оспаривалась легитимность результатов выборов. Протесты 2011-12 годов против фальсификации результатов выборов стали крупнейшими массовыми выступлениями против Путина и его правящей партии "Единая Россия" и спровоцировали переход российского правительства к все более консервативным и нелиберальным ценностным дискурсам легитимности, апеллируя к более популистской базе поддержки (Шарафутдинова 2014). Когда "сама структура власти находится под угрозой, элиты могут либо попытаться защитить статус-кво, либо принять изменения" (Gagnon 2004: 8); одним из способов защиты статус-кво является "переосмысление политического пространства, тем самым фундаментально смещая фокус политического дискурса в сторону от вопросов, вокруг которых претенденты мобилизуют население" (Gagnon 2004: 8). С 2012 года российское правительство все активнее использует историю для реконцептуализации политического пространства и принадлежности к нему. Правительство сделало свой взгляд на историю и политические события единственно возможным или легитимным мнением, фактически превратив взгляд человека на историю в вопрос безопасности.

Эти изменения способствовали и усугублялись ростом напряженности в отношениях с Западом, связанной с его (мнимой и реальной) поддержкой "цветных революций" в Европе, тактикой смены режимов на Ближнем Востоке, введением в России так называемого "закона о гей-пропаганде", все более активной политической ролью церкви, различными "актами Магнитского" и ужесточением правил иностранного усыновления российских сирот. Именно на этом фоне в 2013 году в Украине прошли демонстрации Евромайдана в знак протеста против коррупции тогдашнего президента Януковича и его неспособности подписать соглашение об ассоциации с ЕС. Российское правительство гневно отреагировало на протесты, обвинив США и ЕС в их руководстве и установке временного правительства, пришедшего к власти после того, как президент Янукович бежал от демонстрантов. Настаивая на том, что новые власти в Украине представляют смертельную угрозу для русскоговорящих, Путин приказал спецназу ввести войска в Крым и аннексировать регион после незаконного референдума. Затем Россия способствовала началу полномасштабной войны между поддерживаемыми Россией повстанцами (включая российских солдат и наемников) и украинской армией, лояльной новым киевским властям (Wilson 2014). После того как в июле 2014 года россияне и поддерживаемые Россией нерегулярные формирования сбили самолет MH17, а Россия и Запад ввели санкции и контрсанкции, отношения продолжали ухудшаться. Внутри страны репутация Путина была подкреплена волной патриотизма, которую он вызвал "возвращением" Крыма, по крайней мере, в 2014 году; однако, по мере того как российская экономика терпела неудачи, а рубль резко упал, популярность правительства начала страдать уже в 2015 году (Kolstø and Blakkisrud 2018). На протяжении всего этого экстремального периода правительство использовало историю попеременно для того, чтобы отвлечься от неудач и преувеличить успехи.

Но почему именно к истории? Как утверждал бывший министр культуры Владимир Мединский, речь идет об "идентичности российского общества, в котором уважение к героическому прошлому [...] играет роль объединяющей силы" (Минкультуры 2016: 155). В такой разнообразной стране, как Россия, политические элиты не могли полагаться на этническую идентичность как на объединяющий элемент так же, как, например, в Польше. Борьба с этнонационализмом была одним из политических приоритетов в период с 2006 по 2012 год и продолжала оставаться актуальной в начале третьего срока Путина, когда еще были свежи воспоминания о беспорядках на Манежной площади 11 декабря 2010 года, устроенных русскими националистами (Popescu 2012; Horvath 2014). Хотя правительство заигрывало с этноцентризмом, в частности, во время кризиса в Украине в начале 2014 года (Prezident Rossii 2014f), откровенный этнонационализм был ограничен в (основных) СМИ и правительственном дискурсе во время третьего срока Путина. После украинского кризиса Владимир Путин и государственные деятели продвигали этнически инклюзивный образ русскости. Обращение к истории как основе национальной идентичности имеет то преимущество, что не исключает этнические меньшинства по признаку их этнической принадлежности, но при этом отмечает особенности доминирующей этнической русской (русской) культуры.

Аналогичным образом, Россия слишком разнообразна в религиозном отношении, несмотря на заметную роль и политическую поддержку, оказываемую Русской православной церкви . В стране также существуют три другие официальные религии - буддизм, иудаизм и ислам, и Россия извлекает значительную выгоду из своей многоконфессиональности, которую она продвигает как доказательство присущего ей уважения к религиозным убеждениям, в отличие от якобы неорганичного и "воинственно светского" мультикультурализма, продвигаемого на Западе (McGlynn 2021c). Гражданская идентичность не сработает, потому что она потребует развитого понимания гражданского общества, которое Кремль скорее разрушил, чем культивировал. Аналогичным образом, нет последовательного идеологического набора принципов, который бы управлял образом жизни людей, как это было в коммунистическую эпоху.

Это оставляет немного вариантов объединяющей национальной концепции или ответа на вопрос, почему русские принадлежат к одной нации. Наиболее реальным из оставшихся вариантов является культурная память и чувство общей истории. Пожалуй, единственным по-настоящему объединяющим элементом для многих россиян является Великая Отечественная война: это одна из немногих тем, по которой сходятся почти все россияне: по данным опроса, проведенного в сентябре 2020 года, около 89 % испытывают гордость за Великую Победу. Этот показатель вырос по сравнению с 82 процентами в сентябре 2012 года (Левада-центр 2020). Улавливая и поощряя эту гордость, российское правительство при поддержке государственных СМИ использует культурную память для сплочения избитой, уязвленной и разделенной нации. Для этого они продвигают нарративы, которые могут поддержать большинство людей, используя меланж самых популярных исторических нарративов, которые привлекают как можно больше идеологий и политических убеждений: империалистов, ностальгирующих по коммунизму, сторонников сильного государства и этнонационалистов (Government.ru 2013).

Кремль не столько диктует историю, сколько присваивает ее. Это объясняет, почему в 2017 году Путин лично открыл Стену скорби (Stena skorby), мемориал в честь жертв политических преследований сталинской эпохи. Если бы Кремль намеревался просто объявить вне закона память о лагерях и репрессиях, то появление политического руководства страны на этом открытии было бы странным. Напротив, оно представляло собой определенный уровень признания Большого террора и ужасов тех времен, но это признание, как и многое другое в России, должно было происходить на собственных условиях руководства. Соответственно, речь Путина на церемонии открытия была посвящена преодолению раскола и извлечению правильных уроков из истории - основным принципам его общего использования прошлого. В соответствии с этой речью российские чиновники и политики попытались переделать национальный нарратив вокруг ГУЛАГа так, чтобы он поддерживал их мировоззрение, а не умалял его; например, один из немногих российских музеев лагерей ГУЛАГа Пермь-36 в 2015 году был объявлен иностранным агентом и передан местным властям, которые с тех пор организовали новые экспозиции, посвященные вкладу заключенных в Великую Отечественную войну, и не осуждающие выставки о КГБ и охранниках лагеря (Coda Story 2020). Принудительное закрытие "Мемориала" в 2021 году - еще одно свидетельство одержимости контролем над повествованием; его следует рассматривать не как пример полного запрета памяти о ГУЛАГе, а скорее как запрет на неудобную или "непригодную" память.

Как показано в примере с музеем лагеря Пермь-36, несмотря на естественную тенденцию западных СМИ фокусироваться на Путине, что само по себе подстегивается (само)проекцией последнего как человека, полностью контролирующего ситуацию, российский президент был далеко не единственным и не самым агрессивным "создателем памяти". Вместо этого, как и в целом в российской политике, обращение к истории лучше рассматривать как сложную сеть практик и нарративов, продвигаемых государством и связанными с ним органами и в той или иной степени подхватываемых российскими гражданами. Это органичное восприятие затем присваивается государством и манипулируется таким образом, чтобы лучше представлять желаемый образ государства. В последующих главах я попытаюсь всесторонне рассмотреть эти виды использования истории и взаимодействия с памятью, показав, как обращение к истории одновременно служит легитимации политики и правления Кремля и делегитимации соперников посредством тактического и стратегического применения и продвижения трех основных мировоззренческих идей: необходимости сильного российского государства, особого пути России и мессианского статуса России как великой державы.

Обоснованием такого мировоззрения служит аргумент о том, что (правильные, патриотичные) русские имеют доступ к обогащенному пониманию мира, осознанию или сознанию собственной истории и традиций, что наделяет их привилегированным знанием о том, как устроен мир. Представление о том, что русские особенно информированы и осведомлены о собственной истории, также отвлекает внимание от расхождений внутри "пригодных" кремлевских исторических нарративов, смещая акцент с "того, что" известно, на "действие" знания. Это способствует тому, что Кремль может апеллировать к различным идеологиям, потому что, откровенно говоря, кто не хочет принадлежать к группе, обладающей особым пониманием исторической правды?

Все это не означает, что Кремль пытается создать у россиян подлинное повышенное понимание истории. До полномасштабного вторжения России в Украину я не рассматривал использование истории как выражение четкой или последовательной идеологии, а скорее как постфактум оправдание власти Кремля и его видения России. Однако с 24 февраля 2022 года стало ясно, что Путин и его окружение начали верить в собственную ложь. Это действия не столько циников, сколько экстремистов, совершающих преступления во имя Великой Отечественной войны и освобождения. Слишком долго вглядываясь в отражение собственного героического прошлого, Кремль заставил свою армию, свой народ и себя самого жить в зеркальном мире, где история перевернута.

Идея о том, что под руководством Путина россияне заново открывают для себя сознание своей культуры и истории, также является для СМИ и политиков средством оправдания политики, но она также выполняет символическую функцию и дает ощущение цели. Если объединяющий нарратив истории отвечает на вопрос, почему россияне принадлежат друг другу, то аргумент, что россияне обладают уникальным "культурным сознанием", отвечает на вопросы, почему Россия особенная, какое предназначение она выполняет как нация и почему она имеет право диктовать другим странам и даже контролировать их. Усилия Кремля по созданию этого образа культурного сознания, убеждению людей в его реальности и поощрению его физических проявлений, часто вопреки объективной реальности, являются определяющей чертой внутренней политики с (по крайней мере) 2012 года. Но для понимания этой идеологической функции сначала необходимо детально разобраться в том, как Кремль использует прошлое и обращается к истории.

Конспект книги

Чтобы аргумент о том, что россияне обладают доступом к особому и своеобразному сознанию, мог работать, правительство и поддерживающие его СМИ должны сначала определить границы этого сознания: что приемлемо и что неприемлемо, когда речь идет об обсуждении истории? Знание "истинной" истории и пропаганда "ложной" истории образуют здесь разделительную линию, а Кремль выступает в роли исторического арбитра, навязывая свои решения с помощью дискурсивных, законодательных и политических рамок, определяющих, какая история является патриотической, а какая - невыразительной. Глава 2 рассматривает эти рамки, обращая внимание прежде всего на усиление политики, такой как создание агентств, занимающихся защитой исторической правды, масштабное внедрение ориентированных на молодежь инициатив по военной истории и создание влиятельных организаций для продвижения кремлевских исторических нарративов. Однако, наряду с продвижением "правильного" взгляда на историю, правительство также занимается пресечением различных интерпретаций прошлого, принимая законы, запрещающие обсуждение табуированных исторических тем, препятствующие надлежащему историческому исследованию и даже заключающие инакомыслящих в тюрьму. Делегитимизируя альтернативные взгляды на историю с помощью законов о памяти, персональных преследований и замалчивания, правительство и его сторонники пытаются свести смысл патриотизма к взглядам человека на историю: якобы настоящие патриоты верят в прошлое Кремля и готовы его защищать.

Чтобы создать условия для убеждения людей в этой перспективе, Кремль и государственные СМИ стремились привить дискурс, в котором люди могли бы признать актуальность и важность исторических символов и ссылок, наводняющих новостные циклы. В главе 3 рассматривается, как прокремлевские политики и СМИ сделали историю актуальной темой повседневного обсуждения в новостном цикле, "исторически обрамляя" текущие события как продолжение и даже сплетение прошлого. Историческое обрамление обозначает интенсивную и развитую форму исторической аналогии, включающую сотни и даже тысячи отдельных сравнений между текущим и прошлым событием. В главе 3 подробно рассказывается о том, как всепроникающее чувство исторического нарратива сопровождало освещение в СМИ трех важнейших событий:

1. В первом исследовании российские СМИ и правительство рассматривают смешение украинского кризиса и Великой Отечественной войны в период с февраля по май 2014 года. На основе анализа 3 509 примеров в нем подробно описывается, как Кремль использовал призрак нацистов и украинского националиста времен войны Степана Бандеры, чтобы подорвать протесты на Майдане и оправдать аннексию Крыма перед внутренней аудиторией. По мере того как Россия разжигала войну в Донбассе на востоке Украины, СМИ представляли разгорающийся конфликт как повторение советско-нацистских сражений в Украине, а поддерживаемые Россией бойцы изображались как солдаты Красной армии, доблестно сражающиеся с фашизмом, как их деды и за память о них.

2. Второе исследование представляет собой крупнейший на сегодняшний день анализ российского освещения западных санкций. На основе анализа 3 889 примеров исторического фрейминга, использованных в период с июля по октябрь 2014 года, в нем подробно описывается, как источники использовали ностальгию по советскому и травму от распада СССР, чтобы представить санкции как попытку Запада унизить Россию, как в 1990-е годы, и даже уничтожить ее, как он якобы уничтожил СССР. Отвлекая внимание от экономических последствий (навязанных Кремлем) контрсанкций и растущей международной изоляции России, государственно-присоединившиеся СМИ превозносили политические меры Путина как свидетельство того, что он воссоздает стабильность СССР брежневской эпохи, мстя и устраняя деградацию конца 1980-х и 1990-х годов.

3. Третий пример - редкое англоязычное исследование того, как российские СМИ освещали военную интервенцию в Сирии. Опираясь на анализ 3 410 сопоставлений, сделанных в период с сентября по декабрь 2015 года, оно показывает, как источники изображали российское вмешательство в Сирию в основном в геополитических терминах, как справедливое восстановление постъялтинского порядка и статуса советской великой державы в ближайший послевоенный период. Российские СМИ смешивали критику Запада в адрес российского вмешательства в Сирии с политикой сдерживания США времен холодной войны, представляя Сирию как войну по доверенности. Исторические рамки Сирии в начале холодной войны предвещали возврат к более наступательному и мессианскому представлению о роли России в мире, что нашло отражение в государственной пропаганде российской культуры и истории в стране и за рубежом.

Эти исследования важны не только как примеры исторического фрейминга, но и потому, что они объясняют нарративы, с помощью которых многие россияне интерпретировали определяющие эпоху события в Украине и Сирии. Ни в коем случае не желая оправдать ложь российского государства при описании его действий на Украине и в Сирии, стоит проанализировать освещение этих сейсмических эпизодов государственными СМИ, чтобы понять, в каких рамках эти события были представлены миллионам россиян - особенно потому, что они обеспечивают контекст, в котором россияне понимают продолжающуюся агрессию их страны против Украины.

Продвижение медиа- и политического дискурса, в котором память имеет значение, требует двух элементов: во-первых, память необходимо сделать актуальной для настоящего; во-вторых, память и история должны быть объединены, чтобы внушить, что историческая правда и объективность уязвимы. Чтобы добиться последнего, Кремль опирался на секьюритизацию исторической интерпретации, переплетая использование истории с уже существовавшим медиа- и политическим дискурсом, который поддерживал основные элементы его мировоззрения. В главе 4 подробно описывается, как использование истории зависело от этих разнообразных смежных и связанных с ними нарративов, касающихся иностранных агентов, русофобии, исторической фальсификации и элитаризма, и рассматривается их значимость для поддержки основных целей кремлевского использования истории. В главе 4 утверждается, что обращение к истории зависит от того, насколько оно укреплено в этих параноидальных политических рамках и медийном дискурсе.

Проследив законодательные и дискурсивные рамки, в которые был встроен призыв к истории, в главе 5 рассматриваются перформансы и проекты, воплотившие эти слова и законы в жизнь для обычных граждан. Поощряя деятельность и вовлеченность в историю, правительство могло якобы мобилизовать граждан на исполнение и укрепление кремлевских исторических нарративов. Опираясь на личные интервью с государственными и независимыми деятелями культуры и доступ к неопубликованным рекламным материалам, глава начинается с описания роли Министерства культуры в продвижении патриотической истории в повседневную жизнь, причем инициативы часто курировал лично Владимир Мединский, министр культуры с 2012 по 2020 год. Подчеркивается роль Мединского как движущей силы обращения к истории. Проявляя фанатизм, который возмутил даже Путина, в этой главе показано, как Мединский действовал скорее как министр памяти, чем как министр культуры, возглавляя стремительный рост Российского военно-исторического общества (РВИО), которому правительство передает значительную часть своих инициатив по сохранению памяти.

Хотя РМГС явно контролируется правительством, она представляет себя как неправительственную организацию - тактика, используемая для маскировки государственных инициатив под независимые или низовые. Опасаясь независимых инициатив по сохранению памяти, правительство также взяло под контроль подлинные памятные мероприятия гражданского общества, примером чего является враждебное поглощение общенационального движения "Бессмертный полк", что опровергает мнение о том, что российское правительство хотело развить подлинное культурное сознание или историческое понимание, а не продвигать политизированную культурную память. Чтобы поддержать этот аргумент, данная глава опирается на интервью с основателем "Бессмертного полка" и с организаторами других мемориальных инициатив. Таким образом, в ней объединяются как реальные усилия по превращению истории в повседневный актуальный вопрос, так и тенденция правительства присваивать инициативы граждан по установлению связи с прошлым в несанкционированном виде, что отражает гибридность и искусственность государственного подхода.

Усилия Кремля по расширению своего (замаскированного) контроля над культурной памятью через историю, академические круги, внешкольные занятия, туризм и популярную культуру были направлены не на формирование исторического сознания, а на создание доказательств, подтверждающих его утверждение о том, что россияне обладают редким "культурным сознанием". В главе 6 эта концепция культурного сознания рассматривается более подробно, рассказывается о том, как Кремль и поддерживающие его акторы пытались превратить инструментализацию истории в национальную идею. Опираясь на информацию, представленную в предыдущих главах, в этой главе показано, как Кремль воспользовался собственной пропагандой истории для продвижения представления о россиянах как о переживающих своего рода приход к "культурному сознанию", когда нация заново открывает свое самоощущение, воссоединяясь со своей "истинной" историей. Исследуя официальные и медийные представления о культурном сознании, в этой главе рассматривается, как Кремль использовал историческую интерпретацию в качестве кляузы на патриотическое сознание, чтобы создать нарратив российского контрреволюционного сознания против западной культурной колонизации, которая (как утверждается) наиболее вопиюща в сфере исторической фальсификации. Он также проводит сравнение между культурным сознанием и (советскими шаблонами) классового сознания, причем СМИ и политики адаптируют последние для выполнения новых функций по привитию специфически прокремлевской формы патриотизма и культурной памяти.

Обрести культурное сознание - значит осознать структурную важность истории для повседневных факторов, значит признать и отвергнуть попытки исказить историю как - в конечном счете - попытки исказить реальность. Хотя культурное сознание может принимать различные формы - религиозные/либеральные ценности, антигомосексуализм - память и история являются наиболее важными среди них по своей объединяющей функции. Культурное сознание выступает в качестве национальной идеи, или смысла существования, российской нации, но это происходит после, а не до. Усилия государства по поощрению культурного самосознания лучше всего выразить не в виде идеологии, особенно если учесть, что при Путине идеология не имела большого значения в качестве мотивационного фактора действий ведущей партии (Gel'man 2021). Вместо этого речь идет о создании инфраструктуры для поддержки уже существующего мировоззрения, состоящего из трех основных элементов, рассмотренных выше: Россия как сильная великая держава, с особым путем развития и миссией.

В заключении, главе 7, размышляется об этом мессианстве и чувстве цели, собирая воедино ключевые нити книги, чтобы спросить, что будет дальше с российским политическим использованием истории, в том числе в контексте войны России на Украине. Она предсказывает продолжение опоры на исторические рамки или обращение к ним в ходе конфликта и отчаянный поиск события, которое могло бы послужить "Великой победой". Глава 7 также расширяет обсуждение российского политического использования истории на остальной мир, прослеживая точки сравнения и пересечения. Отказываясь от патологизации российской исторической озабоченности, она бросает вызов концептуализации российской политической культуры как нетипичной или полностью отличающейся от европейских или западных моделей, приводя примеры исторического фрейминга за пределами России, включая трагическую роль различных исторических фрейминговых нарративов в югославских войнах 1990-х годов.

В условиях, когда память и идентичность переплетаются как никогда, подпитываемые (отчасти реальными, а отчасти воображаемыми) культурными войнами, популизмом и недовольством, в конце книги утверждается, что интенсивный характер политического использования истории Кремлем делает Россию скорее экстремальным примером, чем исключением из глобальных популистских тенденций в сфере памяти, культурной и символической политики. Россия также будет играть роль в подпитке этих тенденций, поскольку она стремится нагнетать напряженность посредством хорошо задокументированных войн памяти со своими восточноевропейскими соседями и продвигать свои собственные нарративы и мемориальные традиции через дипломатию памяти (McGlynn 2021a). Все эти глобальные пропагандистские усилия вытекают из внутреннего использования истории, описанного в этой книге, и, в частности, из культурного сознания, которое представляет русских как наделенных привилегированным пониманием истории - своей собственной и мировой. Эта концепция сознания, которое в конечном счете привилегировано как высшая форма истины, не только оправдывает российское вмешательство за рубежом, но и является основной идеей, привлекательной для всего мира, особенно для тех, кто находится у власти и может не только использовать ее, но и определять сами границы того, что является сознанием и истиной. Поэтому тем более важно понять, что российское правительство делало в этой сфере на протяжении последнего десятилетия.

Глава 2. Политика Кремля в отношении памяти

Наша страна, где для многих гражданская война все еще не закончилась, а прошлое крайне политизировано, нуждается в тщательной культурной терапии. [Нужна культурная политика, которая, на всех уровнях - от школьных материалов до исторических документальных фильмов - формировала бы понимание единства нашего исторического процесса.

Владимир Путин (2012)

Эти мысли о необходимости "культурной терапии" - преподавания исторического единства - Владимир Путин высказал в 2012 году в обширном интервью, посвященном "национальному вопросу" и российской идентичности. Хотя Путин обсуждал эти идеи и раньше, это было самое подробное изложение на сегодняшний день. В этом интервью он также обозначил ставшие привычными параметры важности истории для российской идентичности, такие как распространение представления о "едином потоке" российской истории, протянувшемся через 1000 лет от князя Владимира (Volodymyr) до Владимира Путина. В последующих президентских выступлениях, начиная с "крымской речи" 2014 года в честь "возвращения" полуострова и заканчивая интервью Financial Times 2019 года, в котором он возвестил о гибели либерализма, эти идеи развивались и закреплялись, постепенно становясь все более выраженными и быстро переходя в крайности, особенно в том, что касается использования истории.

К 2020 году Владимир Путин даже зарекомендовал себя как своего рода исторический колумнист, написав для National Interest обширную статью о причинах Второй мировой войны, которая была тонко завуалированной попыткой разжечь войну памяти с соседями России, особенно с Польшей, которую он обвинил в развязывании конфликта. В статье российский президент также обвинил Запад в том, что тот позволил Советам "истечь кровью", и в целом использовал ту войну для обоснования статуса России как великой державы (Путин 2020). Не выдержав критики по поводу исторической точности , в 2021 году Путин опубликовал еще одну историческую статью о тесных связях украинского и российского народов, продвигая историографию, которая подрывает украинскую государственность и сильно противоречит мнению многих украинцев, которые вряд ли согласятся с тем, что отдельного украинского народа не существует, что их государство искусственное или что его существование обусловлено исключительно российской благосклонностью (Putin 2021a). В ретроспективе это эссе стало наглядным свидетельством полной изоляции Путина от реальности украинской национальной идентичности в 2020-х годах - изоляции, за которую дорого заплатили российские солдаты, когда украинцы приняли их как захватчиков, а не как освободителей.

Другие ведущие российские политики присоединились к своему президенту, назначив себя хранителями истории. В пропаганде использования истории также активно участвуют Владимир Мединский (помощник президента, бывший министр культуры), Вячеслав Володин (председатель Госдумы), Сергей Лавров (министр иностранных дел), Сергей Нарышкин (глава СВР, Службы внешней разведки России), Сергей Шойгу (министр обороны), Ольга Васильева и Сергей Кравстов (бывший и нынешний министры образования). Отчаянно пытаясь не быть забытым, в ряды этих самозваных историков попытался влиться и бывший президент Дмитрий Медведев. Его попытки присоединиться к растущему кругу самодельных исторических экспертов показывают, что изучение одного лишь Путина имеет ограниченную, хотя и популярную ценность. Вместо этого необходимо смотреть не только на Путина, но и на более широкий политический и медийный ландшафт, одержимый историей, о чем подробно рассказывается в этой книге.

Чтобы понять, что российское правительство хочет сказать об истории - или о чем-либо еще, - лучше всего начать с чтения того, что оно говорит. Как мы уже видели на примере конституционных поправок 2020, история занимает важное место в российском законодательстве, и то же самое можно сказать о его основных доктринах. Пожалуй, наиболее ярко это проявляется в культурной политике, в частности в Основах культурной политики Российской Федерации, а также в Концепции внешней политики, Доктрине информационной безопасности, Военной доктрине и всех трех Стратегиях национальной безопасности , выпущенных с 2012 года. Например, Концепция внешней политики 2016 года обязывает Россию "решительно противодействовать любым попыткам фальсификации истории или ее использования для нагнетания конфронтации и реваншизма в мировой политике, а также противодействовать попыткам пересмотра итогов Второй мировой войны, способствовать деполитизации исторической дискуссии" (MID 2016). В нем утверждается, что историческая специфика любой страны должна учитываться при продвижении универсальных ценностей, таких как права человека или свобода слова, которые лежат в основе концепции многополярности. Военная доктрина 2014 года содержит аналогичные утверждения, описывая культуру (включая историю) как неотъемлемую часть национальной безопасности, даже ставя ее в один ряд с внутренними угрозами терроризма. Она также призывает российских военных реагировать на дезинформационные кампании, которые якобы пытаются разрушить исторические, духовные и культурные традиции Отечества, ориентируясь на молодежь ("Российская газета", 2014а).

Этот явный акцент на милитаризации и секьюритизации исторической интерпретации также присутствует в Доктрине информационной безопасности, выпущенной в конце декабря 2016 года. Доктрина прямо связывает предполагаемые исторические фальсификации российской военной истории с текущей оборонной политикой, называя в качестве главной цели "нейтрализацию враждебной деятельности в информационной и психологической сферах, в том числе направленной на разрушение исторических основ и патриотических традиций, связанных с защитой Отечества" (Lenta 2015a).

В тексте подразумевается, что разногласия по поводу исторических нарративов представляют собой посягательство на сами основы нации. Это используется для оправдания пронзительного и интенсивного обращения к истории в политическом дискурсе, превращая несогласие с официальной исторической линией в экзистенциальную угрозу, от которой россияне должны защищаться. В своем послании Федеральному собранию в 2015 году Владимир Путин на одном дыхании процитировал готовность российских граждан защищать свои "национальные интересы и свою историю", как будто это одно и то же (Kremlin.ru 2015a).

Стратегия национальной безопасности России до 2020 года в версиях 2009 и 2015 годов также подчеркивает утверждение российских интерпретаций истории как средства сплочения общества против воспринимаемых экзистенциальных угроз, перечисляя следующие ключевые убеждения:

Противостояние в глобальном информационном пространстве вызвано тем, что некоторые страны пытаются использовать информационно-коммуникационные технологии для достижения своих геополитических целей, в том числе для манипулирования общественным сознанием и фальсификации истории.

Основой общероссийской идентичности народов Российской Федерации является сложившаяся в ходе истории система единых духовно-нравственных и культурно-исторических ценностей.

Эти ценности определяются в терминах, которые очень прочно опираются на историю, которая сама по себе подчеркивается как источник национального единства: "Историческое единство народов России - это преемственность истории нашей Родины" (Президет России 2009, 2015а). Подобные представления о многонациональном "историческом единстве" и преемственности России легко опровергнуть: во-первых, за столетие до этого заявления на территории России произошло три государственных распада; во-вторых, многие российские национальные меньшинства, такие как калмыки и чеченцы, трактуют историю России совсем не так, как этнические русские. Однако эти контраргументы, опровергающие "историческое единство" России, также указывают на то, почему правительство так рьяно его пропагандирует: чтобы восполнить отсутствие объединяющей национальной идеи, способствующей политической стабильности и власти Кремля.

Стратегия национальной безопасности (СНБ) до 2021 года продолжает работу, начатую в 2015 году, - крестовый поход по политизации и поляризации всех аспектов российской культуры (Kremlin.ru 2021). Как и призыв к истории в более широком смысле, это стратегия, озабоченная не столько безопасностью страны, сколько безопасностью правительства: документ ставит задачу мобилизовать российскую нацию, даже саму российскую идентичность, против западных гопников внутри страны и за рубежом. Стратегия читается как параноидальная диатриба против часто упоминаемых "внутренних и внешних врагов" России. Они маячат почти на каждой странице, скрываясь в рассуждениях о национальных интересах, сплоченности общества, экономике и стратегической стабильности. Но больше всего эти угрозы проявляются в частых упоминаниях о культуре, исторической правде, духовных и моральных ценностях, которые во многом можно рассматривать как манифест по развитию у россиян осознания одобренной Кремлем истории.

В СНБ-2021 защита исторической памяти названа стратегическим приоритетом национальной безопасности, а отдельный раздел посвящен защите традиционных российских духовно-нравственных ценностей, культуры и исторической памяти. В этой же стратегии народ (narod) назван носителем суверенитета России, а культурно-исторические ценности народа положены в основу его государственности (gosudarstvennosti). Поддержка и вера в сильное российское государство - это, пожалуй, главная идея путинской эпохи, для защиты которой, как и для защиты истории, используется инструментарий, а исторические ценности описываются как "базовый элемент [фундамент] будущего развития страны". В СНБ-2021 российские исторические ценности активно атакуются США и их союзниками, а также транснациональными корпорациями и иностранными неправительственными организациями (NGOs). В нем утверждается, что активизировались усилия по фальсификации российской и мировой истории, извращению исторической правды и уничтожению исторической памяти с целью ослабления тех, кто составляет ядро государства (т.е. этнических русских). Стратегия ставит своей целью защиту исторической правды, сохранение памяти и исторически осознанного единства, противодействие фальсификации истории, а также в поддержку патриотического воспитания (воспитания) на "исторических примерах" и защиту населения от развития чуждых идей и ценностей. Однако, хотя доктрины и стратегии, описанные выше, обеспечивают контекст того, как эти политики вписываются в более широкое видение правительством страны, стоит также рассмотреть, как правительство приступило к продвижению официально одобренных исторических нарративов.

Положительное подкрепление исторических нарративов

Напротив станции метро "Арбат" в центре Москвы стоит необычное уродливое здание, известное в народе как Дом дурака. Оно похоже на безвкусный диснеевский замок с башенками, покрытыми, как кажется, аккуратно расположенными амбарчиками. 9 мая 2012 года эти башенки словно дрожали, когда мимо проезжали танки, и я впервые наблюдал за Днем Победы в Москве . Вместе с тысячами других людей я наблюдал за тем, как военная техника добирается до Красной площади, где она шествует вместе с новейшими ракетами и войсками, несущими советские флаги Победы, под зажигательные ноты самой эпической музыки из когда-либо созданных. Со стороны милитаризм Дня Победы отличает его от более традиционных памятных мероприятий, и это действительно больше, чем день памяти. Несмотря на обилие ритуалов, новых и старых, День Победы - это еще и народный праздник, праздник для народа, в котором участвует каждый. Как и все остальные, в этот день я носил памятный символ - георгиевскую ленточку, дарил цветы ветеранам и посещал различные ансамбли песни и пляски, одетые в красноармейскую форму времен Второй мировой войны.

Хотя в последующие годы День Победы достигнет новых высот, в 2012 году, объявленном Владимиром Путиным "годом истории", городские власти приложили немало усилий, чтобы отметить 9 мая с размахом. В этом году были основаны исторические инициативы, а также (повторно) созданы Российское историческое общество (РИО) и Российское военно-историческое общество (РВИО). Несмотря на то, что это явно новые организации, первое претендует на преемственность с Императорским русским историческим обществом, распущенным после Октябрьской революции и отметившим свое 150-летие всего в четыре года. Аналогичным образом, РМСО заявляет о преемственности с организацией, созданной Николаем I, и поэтому называет себя 110-летней. Таким образом, их заявления отражают одержимость правительства и президента создать ощущение непрерывной преемственности между прошлым и настоящим.

Эти организации занимаются созданием музейных выставок, проведением конференций и других различных мероприятий, хотя РМХС в большей степени выполняла функции популярной культуры и, безусловно, играла более значительную роль, по крайней мере до ухода Владимира Мединского с поста министра культуры в январе 2020 года. После этого, в июле 2020 года, RMHS и RHS договорились о более тесном сотрудничестве, включая совместный доступ к культурным грантам. С тех пор две организации более гармонично усиливают работу друг друга, как, например, в декабре 2020 года, когда Путин поддержал совместную инициативу РМХС и РГБ по созданию мемориала русскому гражданскому населению, ставшему жертвой "геноцида" со стороны немцев (Е. Новоселова 2020b). Сама идея возникла в результате кампании Владимира Мединского по признанию жертв Второй мировой войны среди советского гражданского населения, число которых оценивается в 13-18 миллионов человек, жертвами "самого жестокого геноцида в истории". Эта кампания началась в марте 2020 года и была направлена прежде всего против различных взглядов зарубежных стран на историю (Яковлева 2021; Е. Новоселова 2021), о чем свидетельствует возмущенная реакция РМШ на утверждения о советской оккупации, содержащиеся в совместном заявлении президентов стран Балтии по случаю 75-й годовщины окончания Второй мировой войны (Е. Новоселова 2020a).

В прежние времена трудно было избежать ощущения конкуренции между двумя группами, что напоминало элементы советской практики создания теневых организаций. Эта напряженность приводила к спорам, таким как борьба за учебники, когда разные партии пытались убедить правительство в необходимости их переписать, а также получить контроль над тем, как они должны быть переписаны. В итоге победил Мединский. 30 июля 2021 года была создана Межведомственная комиссия по историческому образованию, которую возглавил Владимир Мединский. Это "наступательное" предприятие, в состав которого входят представители российского Министерства иностранных дел (МИД) и Совета безопасности. Ее цель - "защита национальных интересов" и "сохранение исторической памяти" от угроз иностранной пропаганды (Meduza 2021b).

Новая комиссия соответствует изменениям, внесенным в российские учебники истории с 2012 года. В 2013 году в целях стандартизации преподавания истории было предложено создать "единый учебник" по истории России, хотя эта идея давно вынашивалась российскими политиками. Тогдашний министр образования Дмитрий Ливанов и его предшественница Ольга Васильева, считавшаяся апологетом Сталина и близким союзником православной церкви (Hartog 2016), были вовлечены в процесс. Стало формироваться предложение по содержанию учебника: в частности, акцент должен был быть сделан на Великой Отечественной войне и значении России в мировой истории. В январе 2014 года детали этого предложения обсуждались с Путиным, после чего список одобренных на тот момент учебников по истории был проверен Ассоциацией историков России. Все учебники были отозваны, и только три были рекомендованы, включая один, изданный компанией "Просвещение" ("Просвещение"), принадлежавшей в то время близкому соратнику Путина Аркадию Ротенбергу; доля "Просвещения" на рынке выросла с 1,23 процента в 2013 году до 93,2 процента в 2015 году (Moskwa 2018).

Учебник "Просвещение" в основном содержит интерпретируемые первоисточники, но с более открытым подходом к спорным областям истории. Например, хотя в учебнике упоминаются сталинские репрессии и голод 1930-х годов в Украине, он делает большой акцент на важности индустриализации как фактора, смягчающего эти рукотворные трагедии. Российское военно-историческое общество Мединского принимало активное участие на официальном уровне в написании этих учебников истории, что дает некоторое представление о том, чего следует ожидать от новых учебников, которые будут утверждены или написаны комиссией. В августе 2021 года вышел первый из одиннадцати новых учебников, изданных "Просвещением". Он заканчивается редакционной главой писателя и журналиста Армана Гаспаряна, которая заметно отличается от остального материала, сформированного в основном из необработанных исторических источников. Последняя глава - о России после 2000 года - содержит вопиющие упущения, связанные с правлением Путина. Например, возрождение Чечни описывается как великий подвиг, достигнутый Рамзаном Кадыровым, опасающимся главы республики, без упоминания огромных федеральных средств, выделенных региону Кремлем, что является спорным вопросом в российской политике.

Однако, несмотря на определенную важность, не стоит переоценивать значение преподавания истории в целом, особенно учитывая значительное разнообразие как качества, так и типов школ в России и, соответственно, вариативность преподавания истории. Важность внешнего или параобразовательного взаимодействия с историей заслуживает как минимум равного внимания. В конце концов, современные школьники, если их попросят написать об историческом событии, скорее всего, обратятся к интернет-источникам, например, к Википедии. В этом случае они столкнутся с русскоязычной статьей о Второй мировой войне, в которой дается искаженная интерпретация пакта Молотова-Риббентропа , не упоминается убийство советскими войсками польских офицеров в Катыни и не говорится о Холокосте. После вторжения России на Украину, похоже, школьники могут лишиться даже этого источника, поскольку законодатели часто обсуждают целесообразность блокировки Википедии. Вместо этого школьникам придется обращаться к сайту история.рф - инициативе РМШ, который провозглашает себя самым популярным историческим порталом в российском Интернете (Рунете), и проекту "Дневник российской истории", направленному на популяризацию знаний об исторических событиях, особенно в регионах, через Интернет.

Правительство также запустило различные инициативы, направленные на то, чтобы сделать историю интересной для младшей аудитории. Такие инициативы, ориентированные на детей, направлены на пропаганду определенных исторических нарративов и понимания истории, при этом они тесно переплетаются с более широкой милитаризацией истории и детей. Одним из наиболее хорошо задокументированных примеров этого является молодежная армия (Yunarmiya), которая существует для того, чтобы обучать детей, чтобы они стали будущими солдатами, и прививать им ценности патриотизма, национальной службы и уважения к национальной и военной истории. Большое внимание уделяется памяти о прошлых военных операциях и кампаниях, а также о погибших солдатах. Молодежная армия имеет свои собственные военные патриотические клубы, которые часто включают в себя историческое образование, но в первую очередь предназначены для военной подготовки. Самый известный из них - Страна героев (Страна Героев), организованный совместно с РМШ и предлагающий студентам различные направления деятельности - от поиска останков солдат до реконструкции сражений и проведения информационных кампаний по истории - на различных площадках России. Существуют также военно-исторические лагеря, клубы и туры , о которых более подробно говорится в главе 5. Они курируются Министерством культуры (в отличие от Министерства обороны ) и якобы предназначены для обучения только истории.

Правительство также создало различные молодежные организации, содержание которых не ориентировано на историю, но форма которых обязана советской ностальгии и милитаризму. Подобные начинания стали более заметны во время военной интервенции в Сирию. Один из таких примеров - Российское движение школьников (РДШ), созданное вскоре после начала российских воздушных бомбардировок Сирии. Прокремлевские политики и СМИ изображали Движение как предвосхищение восстановления советской системы образования и детских движений, в частности советской пионерии, а также как средство формирования патриотически настроенных детей, готовых и желающих служить своей родине в военном отношении (Конюхова 2015). Хотя точных цифр нет, на сайте Российского движения школьников говорится об участии "миллионов школьников" (Российское движение школьников 2020). В отличие от программ и инициатив "Юнармии" и Министерства обороны, это движение больше похоже на молодежные инициативы Министерства культуры, поскольку акцент делается на патриотическом воспитании, а не на военной подготовке (Российское движение школьников 2020). Другой пример - деятельность "Руспатриотцентра" ( Rospatriottsentr), которая проводилась с 2016 по 2020 год и была направлена на повышение чувства гордости за страну и ее исторические символы, а также на готовность служить в армии.

Рост числа инициатив, ориентированных на молодежь, стал результатом комплекса мер, в которых военно-патриотическое воспитание было названо одним из главных приоритетов. В майских указах Путина 2012 года были обозначены направления дальнейшего развития России, а также увеличены инвестиции в военно-патриотические и военно-исторические клубы и лагеря (Гранина 2015). Это нашло отражение в выделении финансовых ресурсов: федеральный бюджет на военно-патриотическое воспитание с 2016 по 2020 год вырос более чем в два раза (до 1,68 миллиарда рублей) по сравнению с предыдущей версией, а на региональном уровне дополнительные расходы оказались еще выше (Альбертс 2020). Министерство образования, Министерство обороны, Министерство культуры и Агентство по делам молодежи (Росмолодежь) курируют эту программу, которая призвала более тридцати федеральных ведомств создать внутренние координационные органы по работе, связанной с патриотическим воспитанием. Хотя не все эти инициативы сосредоточены конкретно на истории, они все же фокусируются на прошлом, отдавая предпочтение преподаванию военной истории и подражанию героям боевых действий, как в утверждении, что "главной задачей советской системы образования было воспитание патриотов, готовых защищать свою Родину. В этом была вся ее цель [...] пора перестать следовать западным стандартам и вернуться к лучшим традициям российской и советской школы" (Лента 2014e). Эта цитата отражает общий рефрен государственных СМИ: военно-патриотическая подготовка необходима для того, чтобы Россия вновь обрела советское величие. Подобные комментарии также свидетельствуют об увлеченности молодежью и привлечении молодых к кремлевскому бренду исторически укорененного патриотизма.

Особенно важным зонтиком для многих государственных политик по всей стране является проект "Единой России" "Историческая память", который, как и многие другие призывы к истории, уходит корнями в 2007-8 годы, но по-настоящему заработал во время третьего срока Путина. В феврале 2017 года была запущена вторая итерация проекта, и только тогда стали появляться регулярные новости о его деятельности. Среди заявленных целей "Исторической памяти" - восстановление памятников исторического значения на федеральном и региональном уровнях и активизация работы по патриотическому воспитанию молодежи на основе богатого исторического наследия страны. Проект участвует в формировании учебной программы по истории в местных школах и обновлении краеведческих музеев. Кроме того, в рамках проекта проводятся мероприятия, связанные с реконструкцией сражений различных периодов российской истории и обследованием мест боев Великой Отечественной войны с целью поиска и перезахоронения павших солдат. Практически все мероприятия проекта имеют военный колорит, чаще всего связанный с Великой Отечественной войной. Это означает, что темы, которые выходят за рамки этого четырехлетнего периода истории страны, не получают должного внимания. Например, поиск слова "царь" на сайте проекта не дает никаких результатов, относящихся к царскому периоду России, демонстрируя, как многовековая история России отодвигается на второй план.

Сергей Нарышкин, влиятельный глава Службы внешней разведки России (СВР), тесно связан с проектом и является известным "создателем памяти", проявляя почти навязчивую озабоченность полицейской обработкой истории России. Нарышкин был председателем президентской комиссии РФ по противодействию попыткам фальсификации истории до 2012 года, когда он стал председателем Российского исторического общества в дополнение к руководству "Исторической памятью". На посту председателя "Исторической памяти" Нарышкину принадлежит заслуга в разработке программы "Диктант Победы" - по сути, теста на знание Великой Отечественной войны. Это общенациональная программа для всех возрастов, направленная на популяризацию знаний о войне. В ней принимают участие около 150 000 человек в год, и Нарышкин лично вручает сертификаты тем, кто получил высшие баллы ("Диктант Победы", n.d.). Конкурс - лишь одно из многочисленных мероприятий, посвященных Дню Победы ; их слишком много, чтобы перечислять их здесь, но среди других крупных инициатив - "Вальс Победы" (танцевальный конкурс), "Песни Победы" (концерт, который проходит по всей Европе для русских эмигрантов) и "Бессмертный полк" - шествие с портретами членов семей, принимавших участие в военных действиях.

Многие из этих инициатив появились относительно недавно: даже почти повсеместно распространенная георгиевская ленточка (оранжево-черный символ уважения к Великой Отечественной войне) стала выполнять свои функции только после рекламной кампании 2005 года (Kolstø 2016). С 2012 года появилось множество других инициатив и кампаний, а российское правительство добавило памятные даты и мероприятия в национальный календарь. К ним относятся День памяти российских воинов, павших в Первой мировой войне, и День сил специальных операций, посвященный аннексии Крыма, а также роли сил специальных операций прошлого и настоящего в создании российской "военной славы".

Другие памятные даты были расширены, как, например, военный парад 7 ноября, упомянутый в начале этой книги, в честь битвы за Москву. В 1941 году, когда нацисты оттеснили Красную армию до самой столицы, Сталин приказал в панике эвакуироваться, а затем передумал и призвал к обороне Москвы. Затем советский лидер провел парад в честь годовщины Октябрьской революции, чтобы показать своему народу и немецкой армии, что Советский Союз готов к бою. С 2015 года этот парад проводится все с большей помпой и церемонией, посылая, возможно, тот же сигнал тем странам, которые, по мнению российских лидеров, образно говоря, громят ворота Москвы. Несмотря на это, реальные события, приведшие к битве под Москвой, почти не упоминаются, отражая, как и прежде, перечень потерь и сокрушительных поражений, вызванных неумелым государственным управлением войной. Смерти и трагедии 1941 года были вызваны гитлеровскими войсками, но число погибших усугублялось масштабами контроля сталинского государства (McGlynn 2021d). Это не только создает проблемы для видения прошлого, но и подрывает этос "сильного государства".

Соответственно, эти и многие другие размышления оказались нежелательными в России. Когда телеканал "Дождь" попытался провести дебаты на тему того, что является приемлемой гибелью людей во время блокады Ленинграда , они были фактически внесены в черный список правительства, которое оказало давление на рекламодателей, чтобы те отказались от канала. Это служит напоминанием о том, что поощрение Кремлем определенных воспоминаний также сопровождалось негативным подкреплением; российское правительство приняло ряд законов о памяти, которые исходят из тревожного представления о том, что российская история находится под угрозой, о чем говорится в следующем разделе.

Война с историей

Если вы хотите продвигать аргумент о том, что ваша страна и/или народ обладают редким сознанием собственной истории, то вам также необходимо определить, что это за история: другими словами, что именно эти люди сознают? С 2012 года российское правительство ввело целый ряд новых законов и правил, регулирующих, что допустимо говорить об истории. Стремление привить "правильную" интерпретацию российской истории доходит до прямых запретов на высказывания, а именно: законодательство, касающееся патриотизма и опасности исторических фальсификаций, а также законодательство о свободе СМИ, подавляющее оппозиционные голоса. Чтобы оправдать эти законы о памяти, российские СМИ и политики представляют разногласия по поводу истории как геополитическую борьбу, точно так же, как они представляют геополитическую борьбу как повторение исторических эпизодов.

Эта преувеличенная интерпретация и поддержка ее государственными СМИ означают, что на самом деле инициатив больше, чем на самом деле. Например, в конце 2015 года российские СМИ и политики заговорили о том, что необходимо - и намерено - создать "бригады", которые будут бороться с предполагаемыми фальсификаторами истории:

В начале 2016 года в России будет создана академическая бригада по разоблачению фальсификаций военной истории. Прежде всего она будет изучать историю Второй мировой войны и вопросы, связанные с фальсификацией победы советского народа в Великой Отечественной войне.

Лента 2015f

Несмотря на широкое обсуждение, эти бригады так и не были созданы. Бригады также не были единственной "антифальсификационной инициативой", которая была объявлена, а затем отменена. Созданная в 2009 году президентом России Медведевым Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в конце концов зачахла, не оставив после себя никаких следов. Это неудивительно, поскольку у российского правительства мало причин содействовать объективному историческому расследованию; его цель - создать впечатление, что существуют люди, стремящиеся фальсифицировать историю и тем самым нанести вред России. Подобные заявления усиливают впечатление, что существует серьезная проблема с фальсификацией истории, которую необходимо решать военным путем, как если бы это была проблема безопасности, но на самом деле она никогда не будет реализована.

Такая секьюритизация истории способствует созданию атмосферы, усиливающей пагубное влияние российского законодательства, ограничивающего различные исторические нарративы, а также потворствующего преследованиям тех, кто озвучивает альтернативные взгляды на историю (Bassin et al. 2017; Ferretti 2017). Это помогает правительству объединить большую часть населения вокруг двусмысленной и презентистской интерпретации прошлого, которая отдает предпочтение стабильности, преемственности и сохранению политического статус-кво, потому что кто хочет быть разоблаченным как враг Победы 1945 года? Российский ученый Олег Реут (2016) очень точно подытожил намерения правительства, когда отметил "рвение" нынешней власти к тому, чтобы люди идентифицировали себя с памятью о войне, а также к тому, чтобы превратить эту идентификацию в поддержку самого правительства. Таким образом, кремлевские законы о памяти отражают более широкие репрессивные меры, принимаемые в России с 2012 года: законы настолько широки, что могут быть применены практически ко всем, но, как мы узнаем, они применяются почти исключительно к политическим оппонентам. Произвол и расплывчатость законов заставляют всех быть в напряжении, побуждая людей внимательно следить за тем, как правительство использует историю, чтобы не попасть под действие новых законов.

Поначалу казалось, что лай Кремля гораздо хуже его укуса: он вроде бы готов угрожать, но вряд ли будет действовать. Но со временем ряд законов, касающихся истории, был кодифицирован, в том числе конституционные изменения 2020 года . Замаскированные под поправки, эти дополнения по сути представляли собой новую конституцию, в которой теперь закреплялась необходимость "увековечить Победу советского народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов". Также была принята первая статья Федерального закона "О противодействии экстремистской деятельности" (о запрете на публикацию изображений людей, которых судили в Нюрнберге). В феврале 2021 года была принята новая поправка, не имеющая отношения к конституции, запрещающая клеветать на ветеранов. Оппозиционер Алексей Навальный, уже находившийся в тюрьме за нарушение условий условно-досрочного освобождения, когда его вывезли в Германию для лечения от отравления "Новичком", был обвинен и признан виновным по этому же закону после того, как он раскритиковал политизацию ветеранов "Единой Россией" в преддверии конституционного референдума 2020 года.

Эти законы дополнили уже существующие, введенные с 2012 года, такие как статья 354, якобы направленная на запрет реабилитации нацизма. На первый взгляд, этот закон не кажется особенно противоречивым, однако, помимо того, что он запрещает оправдывать или пытаться реабилитировать нацизм, он также запрещает проявлять неуважение к символам воинской славы России, распространять информацию о неуважении государственных праздников, связанных с обороной страны, или распространять заведомо ложную информацию о деятельности СССР в годы Второй мировой войны (Kurilla 2014). К "ложной" информации относится признание факта аннексии СССР прибалтийских государств. Статья 354, предусматривающая крупные штрафы за ее нарушение, сокращает пространство для обсуждения истории, делая нелегитимными даже незначительные отклонения от официальной памяти правительства о войне. В качестве наглядного примера тех, на кого направлен этот закон, можно привести дело школьника из западносибирского города Перми, который в июне 2016 года был осужден по этому закону за "фальсификацию истории". Его преступление заключалось в том, что он написал, что СССР несет определенную ответственность за Вторую мировую войну, поскольку напал на Польшу вместе с Германией. Высокие оценки мальчика на уроках истории в школе были приведены в качестве доказательства того, что он знал, что делал, и сознательно распространял ложную информацию (HRW 2017).

Чаще всего федеральные и местные власти применяют эти законы о памяти не массово, а выборочно и целенаправленно. Например, Следственный комитет РФ по Волгоградской области возбудил уголовное дело против Алексея Волкова, координатора волгоградского штаба Навального, по статье 354.1 за публикацию фотографии огромного военного мемориала "Родина-мать зовет" в Волгограде с лицом статуи, измазанным зеленым аэрозолем, который был использован для ослепления Алексея Навального на один глаз. Алексей Волков был впоследствии освобожден Верховным судом, но репутационный ущерб был нанесен (Новая газета, 2019). Менее громкие, но не менее тревожные примеры - Владимир Лузгин, оштрафованный на 200 000 рублей за "публичное отрицание решений Нюрнбергского процесса и распространение ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны" (Челищева 2016). Лузгин репостнул на своей странице ВКонтакте статью "Пятнадцать фактов о бандеровцах , или о чем молчит Кремль", в которой напомнил о совместном нападении СССР и Германии на Польшу в сентябре 1939 года и начале Второй мировой войны (Правитель РФ 2017; Пушкарская 2017). Художественная лицензия также не всегда дает возможность избежать наказания: против блогера Николая Горелова было возбуждено (хотя впоследствии прекращено) дело за вымышленное литературное произведение о Второй мировой войне, в котором обвинение утверждало, что текст содержит информацию, "выражающую явное неуважение к обществу, о днях воинской славы и памятных датах, связанных с защитой Отечества" ("Новая газета", 2020).

Применяемые бессистемно и неравномерно - по крайней мере, до февраля 2022 года - эти законы оказывают охлаждающее воздействие на историков, других ученых и творческих личностей в России и за рубежом. Пожалуй, самые громкие примеры - запрет книг историка Энтони Бивора в российских школах за то, что они содержат "нацистскую пропаганду", и отказ Министерства культуры показать черную комедию Армандо Ианнуччи "Смерть Сталина" из-за ее непочтительного отношения к советской истории. До 2022 года исследование, содержащееся в этой книге, было гораздо менее значимым и находилось в серой зоне с точки зрения обсуждаемых российских законов, поскольку его можно было трактовать как попытку фальсификации или оскорбления памяти о Великой Отечественной войне. С февраля 2022 года она, несомненно, будет рассматриваться как нарушение одного или нескольких законов, касающихся клеветы на ветеранов и неуважения к Российской армии. Еще до вторжения России на Украину многие западные ученые были вынуждены изменить направленность своих исследований или рисковать невозможностью опубликовать свои результаты, поскольку опасались влияния своей работы на испытуемых или быть признанными невъездными в страну, а затем не иметь возможности вернуться в Россию. Другие ученые, включая более молодых исследователей, которые говорили со мной на условиях анонимности, не смогли получить разрешение от своих (британских) университетов на поездки для изучения исторической памяти из-за соображений безопасности исследователей. Однако даже такое неприятное положение дел меркнет по сравнению с ограничениями, наложенными на некоторых российских историков.

Ситуация в российских исторических исследованиях и смежных дисциплинах на протяжении большей части путинского правления характеризовалась усилением репрессий, хотя и скрытых, а не явных: если вы не хотите потерять работу, вам следует избегать писать на определенные темы. Хотя есть много отдельных историков, исследующих важные и спорные области советской и российской истории, все чаще это скорее исключение, чем норма, что порождает атмосферу самоцензуры и оппортунизма. Например, в 2016 году многие ученые подняли шум, когда появились доказательства того, что Владимир Мединский сплагиатил свою кандидатскую диссертацию, посвященную "проблемам объективности" в освещении российской истории со второй половины XV по XVII век. Павел Уваров, глава экспертной комиссии по истории в Академии наук, отказался от комментариев, несмотря на свою должность и убедительные доказательства (Уваров 2018).

Гораздо более строгие ученые относились к себе гораздо менее мягко, чем Мединский. Если вы решите исследовать сложную тему и поставить исследование выше своей карьеры, вам грозит наказание и преследование со стороны одной из различных организаций, призванных "защищать историческую правду". Некоторых ученых, занимающихся неудобными темами, даже лишали докторских степеней; например, Министерство образования и науки (тогда) аннулировало докторскую степень Кирилла Александрова, написавшего диссертацию о том, почему некоторые советские люди присоединились к власовцам-коллаборационистам. 5 Его докторская степень была аннулирована, поскольку исследование не способствовало воспитанию патриотизма (Gutiontov 2018). Кроме того, многие ученые, занимающиеся вопросами памяти, культуры или политики, которые критиковали использование истории правительством, были уволены со своих постов, в том числе Николай Копосов, Кирилл Мартынов и Илья Кукулин. Проблемы Николая Копосова начались еще в 2009 году, когда российские власти напали на архив "Мемориал", где хранятся свидетельства заключенных в ГУЛАГе, о чем много писала академик Дина Хапаева, жена Копосова. Это стало первым выстрелом в неравной войне, которая ведется в истории и по сей день. Копосов был вынужден покинуть страну в 2012 году после того, как открыто критиковал политику памяти, навязываемую стране и ее ученым.

Введение законов о памяти, несомненно, расширило репрессивный инструментарий Кремля для очернения неудобных исторических нарративов, но даже без этих законов правительство может полагаться на старые, испытанные и проверенные тактики, чтобы заставить замолчать инакомыслие. В качестве примера можно привести дело Юрия Дмитриева, руководителя карельского отделения "Мемориала", который известен своими исследованиями преступлений сталинского режима, в частности, в Сандармохе, месте сталинских массовых захоронений в Карелии, недалеко от границы с Финляндией. Владимир Мединский и местное отделение RMHS пытались утверждать, что среди более чем 9 000 погибших были советские военнопленные, расстрелянные финнами во время Первой и Второй советско-финляндских войн. Достоверных доказательств этому нет, но это вписывается в более широкое повествование - своего рода аллегорическую правду - о страданиях советского народа во время Второй мировой войны. Соответственно, те, кто отрицает символизм этой аллегории, подвергаются очернению, преследованию и судебному преследованию, хотя и не обязательно по закону о памяти: Юрий Дмитриев не был привлечен к ответственности ни по одной из статей Уголовного кодекса, связанных с исторической памятью, вместо этого его обвинили сначала в сексуальном насилии над приемной дочерью и использовании ее для создания детской порнографии (обвинения, по которым он был впоследствии оправдан), затем в незаконном хранении огнестрельного оружия (по которым он также был оправдан), а затем в сексуальном нападении на свою дочь, за что он в настоящее время отбывает три с половиной года лишения свободы. Мемориал" и другие правозащитные организации считают, что дела против Дмитриева носят политический характер и связаны с его работой по истории сталинских репрессий (Meduza 2021a). Другой карельский историк, Сергей Колтырин, был осужден на девять лет по обвинению в педофилии и умер в тюрьме; были утверждения, что это дело также было политически мотивировано в связи с исследованием Колтырина о Сандармохе (Жуков 2020; Маркелов 2020). Хотя невозможно определить точную природу вышеупомянутых дел, отсутствие надлежащей правовой процедуры и верховенства закона в России означает, что к обоим приговорам следует относиться с подозрением и рассматривать их в контексте растущего подавления независимых - и неудобных - форм расследования в России.

Цензура в СМИ

С момента своего прихода к власти в 1999 году Владимир Путин продемонстрировал глубокое понимание важности СМИ в формировании чувства принадлежности к нации и определении того, кто принадлежит, а кто нет (Postill 2006). Став президентом, Путин почти сразу же начал ограничивать свободу СМИ и прессы, приступив к поглощению (государством или его союзниками) недружественных изданий (Gehlbach 2010). Тем самым он добился того, что практически все телеканалы и почти все крупные газеты стали принадлежать государству или дружественным государству бизнесменам. Хотя Путин и его правительство не изменили рыночную основу, на которой функционировали СМИ и которая делала их в значительной степени зависимыми от рекламы, они резко ограничили свободу СМИ по сравнению с относительной (если она контролировалась олигархами) свободой 1990-х годов (Berlin 2002).

Эти усилия активизировались после возвращения Путина на пост президента в 2012 году. Явно встревоженный массовыми протестами, предшествовавшими выборам 2011 и 2012 годов, Путин ввел гораздо более жесткие ограничения на протесты и свободу слова, включая репрессивные законы о блогах, ограничения на владение СМИ и законодательство, запрещающее "экстремистские" взгляды и/или реабилитацию нацизма, как отмечалось выше. В частности, были внесены поправки в статью 19.1 Закона о СМИ, которые ввели запрет на прямой или косвенный контроль любого иностранного правительства, международной организации или иностранного лица - в том числе гражданина России, имеющего иностранное гражданство, - более чем над 20 % акций любого российского СМИ (Дума 2021). С тех пор Дума использовала этот закон как троянского коня для введения более жестких мер в отношении СМИ путем внесения поправок в первоначальное законодательство. Самым печально известным стало введение штрафов за распространение в СМИ материалов, произведенных организацией, признанной и зарегистрированной в качестве иностранного агента в России, если на таких изданиях нет специального знака, обозначающего издателя как "иностранного агента". Ограничения распространяются на публикации и сообщения, распространяемые онлайн или через социальные сети. В 2021 году Кремль и ФСБ значительно расширили круг организаций и журналистов, отнесенных к иностранным агентам, нацелившись на всех, кто выпускал неблагоприятные материалы, а также расширив список видов деятельности, которые не должны освещаться СМИ или журналистами, желающими избежать такого определения.