Space: сто одна история Сюрреализма | 1 Том (СИ)

Фюрер всегда считал, что, чтобы люди были счастливы, нужно развить медицину, и укоротить численность человечества по одной лишь единственной причине, — спасти их самих от себя, дать им свободу. Гитлер хотел снизить цены на продукты, на вещи, создать идеальное место для жизни, где все будут счастливы. Без толкучки в автобусах, без очередей на кассе, без крошки хлеба в шкафу. Ему хотелось, чтобы все были сыты и жили в мире, но для этого нужно было истребить их половину. Часть человечества. Наблюдая за производством машин и строительством заводов, фюрер плакал по ночам. Он считал, что люди губят природу, саму планету, Гитлер желал остановить развитие всего, чтобы начала развиваться природа. Пелена жадности накрыла землю, люди убивали друг друга ради богатства, но ведь фюрер убивал не для каких-то бумаг, а ради того, чтобы освободить природу от плена человечества. Увы, за его мысли, его возненавидели и назначили его на роль самого отъявленного преступника человечества. Он вынужден был прыгнуть в дверь. Исчезнуть, чтобы однажды вернуться. Куда, в какой мир? Каким будет планета через тысячу лет?

За многое время будущего, за всё хорошее нужно платить. Люди пугались умных. Опередивших своё время. Но в конце концов всё идёт к концу. Чем больше людей, тем больше денег, но в то же время, меньше денег. Работники получают не заслуженно.

— Удивительно, что столько всего не написано в учебниках по истории, — удивился Матвей, закрывая книгу, — Гитлер был хорошим человеком.

— Считаю это разумно так предполагать, — ответил Жираф, приглаживая копытом гриву, — Но одно не понятно, откуда это попало к нам?

— Ты сам знаешь, — Матвей посмотрел на дверь, и сглотнул слюни, — Это она творит чудеса, она раскрывает правду.

— Ты о боге?

— Именно о ней. Или о нём. Это материя неизвестного происхождения. Она создала нас с тобой, одарила разумом и домом.

— И написала прошлое. Раскрыла правду об умах великих.

— Так и есть.

Матвей поставил книгу на полку возле тысячи других, где красовалась правда о Наполеоне, об Чингисхане, Иване Грозном, о Цезаре, правителе Рима, о Имхотепе, фараоне Египта, и множество других личностей, которых считали злом.

— Они все опережали своё время.

Из-за полок показалась голова тетерева, она важно вышла к Матвею и заговорила:

— А ведь знаешь, мы часть истории. В каждом из нас есть частица атома этих великих людей. Может потому мы думаем так же, как и они и сопереживаем им?

— Всякое бывает, — с верхней книжной полки спрыгнула блоха, и важно закурила трубку, — Я ведь и сам великий, наверняка во мне кровь воителей и гениев!

Вдруг отворилась дверь, и вышел Робинзон Крузо, держа в объятиях Пятницу. Голую, глупую, сексуальную. Со стороны может показаться, что это люди, увы, куклы барби. И вместо рук у них лодки, а вместо головы немытая картошка.

Глава 34

Тридцать четыре желторотых аборигена играли в удивительные игры. Двое из них держали бедного Ломоносова за руки, трое били его по ресницам, а остальные двадцать девять, щекотали его между безымянным пальцем и мизинцем. Каждый раз щекоча меж них, из междупальция сыпались съедобные конфетти. Взглянув более пристально на всё это зрелище, можно обнаружить крохотного гномика бегущего вверх по направлению водопада конфетти, обратно домой, перебирая маленькими ножками, ругаясь непристойно, пища, словно какой-то комар. Между прочим, на другой ноге, такой же удивительный матерный гномик держал за веревочку комара на привязи, хищного и ужасного монстра, ручного, чтобы, если вдруг, когда придётся выйти из своего измерения смочь без причинения боли Ломоносову, ввести антиболь хоботком комара и вернуться обратно в своё измерение, разрезав между мизинцем и безымянным пальцем чёрную дыру. Там гляди и пару покрывал засосёт, пара носков потеряется и диван в прихожей. Так, впервые в своей жизни, Ломоносов узнал, что такое вселенная, и увидел между порталом целые крохотные и удивительные миры, которых ему никогда бы не удалось обнаружить устройствами времени восемнадцатого века, — кошмарное время. Два узкоглазых осьминога смотрели ему в глаза через щель, когда тот пытался надеть башмаки, и пытались соблазнить физика и выдающегося, между прочим химика, дабы присосаться к его губам и высосать все питательные соки. Те самые… Не зря Ломоносов славился тем, что поставлял виноградный сок в Архангелогородскую губернию, так же, как и сок из лаванды, из крапивы и пяти славных гусениц, что паслись у него на лугу, среди опавших листьев кактуса, едва ли не с размером слона. А под ногами бегали блохи, боксируя вымя гусениц, как боксерскую грушу, тем самым смягчая затвердевшие плоды внутри них, превращая в мякоть, из мякоти которой выделялся славный, фантастический нектар в виде сока. Ломоносов, забывал доить гусениц, специально, чтобы напиться вином и шляться по барам и кабакам, соблазняя то вешалки у входа, то мусорные вёдра на полу, считая их за дам. Впрочем, разницы никакой он между ними и не видел. Женщины так же сильно вешались на них, как на вешалки вешались все другие, и так же падая ниц на пол, как это делало ведро, после очередного праздника, целовали выброшенные ботинки пьяниц. Ровно так же как и дамы. Среди всей этой зловредной вони таился, грех не вспомнить, самый настоящий драгоценный житель той Губернии, едва ли не единственный на всю Российскую империю человек, — уборщик, что убирал не только пьяниц в мусорные пакеты, разделяя их на куски, и кормя диких собак у входа фаршем, и одичалых бомжов у кривого дерева на большом холму возле Сонной лощины, но также протирая полы после тех странных поэтов и литераторов, блевоту.

Собирая, уборщик размешивал их в бокалы и стаканы тех деятелей искусств, что не дошли до ведра, чтобы выкинуть желчь из себя, всю еду и прокисший виноградный сок, — потому и блевали все те люди, что пили одно и тоже пойло с пола каждый день. Хватило бы ума уборщику, стало быть и дела было бы меньше, того гляди и платить стали бы меньше, потому продолжал своё деяние на протяжении многих лет, видя одни и те же лица. Если бы в тот день из пальца Ломоносова не выпрыгнул гном Наполеон, ругаясь на весь кабак, уборщик не переставал бы делать своё дело. Испугавшись, тот человек выбросил блевоту в ведро и чуть ли не начал ползать перед Наполеоном, превратившись в лист бумаги, но стал трусом. Эти трусы увидела Клеопатра и надела на себя, хваля того, кто забыл их на полу. Радости уборщика предела не было. Люди в тот день впервые не испоганили чистый пол, а бармен Чак Норрис, никогда больше не видел тех, кто жаловался. Стоило бармену только взглянуть на кирпич, который ему не нравился, тот испарялся, а захотелось ли бармену построить напротив своего кабака другой ресторан, тот час из другого поселения прибегал дом, выпинывал из себя жителей, и превращался в ресторан не с пятью звёздами из пяти, а сто двадцати пятью. А гном Наполеон залезал карабкаясь на стол, протирал руками деревянную поверхность, собирая остатки алкоголя и облизывал их, пьянел и спрыгивая на пол, бежал к Ломоносову, вспарывал палец и уходил прочь, напоследок крикнув мат на латыни, который никто не понимал. Затем аборигены улыбались, отпускали Ломоносова, и говорили тому, чтобы он заработал больше денег, никак иначе, они, между прочим, его дети. Частенько Ломоносов тратил всё заработанное на выпивку, потому дети узнав о его удивительном мизинце, хватали его и били до покраснения, чтобы хоть конфетами наесться, пусть даже без чая, но с водой и высушенными лапками кузнечиков, что ловили на поляне, где физик устроил пастбище насекомых из пяти депутатов. У депутатов лапки отрастали обратно. Одного звали Кузнечик Виталий Иванович, второго Кузнечиков Владимир Эльбрусович, а те другие были за компанию, областные подсластители задниц, одним словом хвосты, — куда депутаты, туда и они. Если у депутатов ноги были жирными, как самый сочный коровий кусок мяса, который нужно было сушить днями, того гляди и неделями, то у “хвостов” ноги были куда тоньше, и высушить их было крайне легко. Пока голод не наступал снова, ноги отрастали, не так быстро, как у депутатов выше по рангу, но всё таки отрастали. Удивительное свойство однажды обнаружили аборигены при таком одном завтраке, что случилось поздно ночью. Как-то упав на землю, нога, что была оторвана из начинающего политика, вдруг отращивала из себя второго депутата, клона первого. Сколько раз не отрывай ноги и не кидай на почву, вырастал депутат, правда, с каждым разом всё меньше и тоньше, теряя свои свойства. В конце депутат рождался размером едва ли не со спичечную коробку, тут аборигены долго не думали и съедали всего депутата, пока однажды… один из аборигенов не стал мыслить, как депутат и не обманывать других аборигенов. Ломоносов сразу это почуял. Абориген очень сильно вонял. И заткнул ароматные проходы кукурузным початком обнаруженным в Нарнии. Другие аборигены вполне могли бы и задохнуться, но привыкли и внимали всем словам своего брата. Стоило сказать тому, что мясо портит организм, что он готов взять эту больную ношу на свой желудок, аборигены тотчас брали сложенные у края поляны дрова и били его, пока тот не терял сознание и не становился апостолом, что делился всем, что находил. Пять сломанных костей в теле, и сто сорок девять на бедре, кого угодно могли убедить, что они не правы, что они достаточно ели за прошлый год, а следующие пять можно и поголодать обгладывая волосы Гулливера сопящего на берегу, позади их дома. Случались раз в несколько часов и ураганы, смерчи. Тринадцать коротышек брали бревно и закрывали проход Гулливера, откуда вылетали страшные грохоты, ужасные смертоносные смерчи и метели.

Глава 35

В одной крохотной вселенной, наверное, о котором вам и никогда не приходилось слышать, жили прекрасные создания — правда, те, кого они ели, не считали их таковыми, — носки людоеды. Эти странные создания нападали исподтишка, набрасываясь на ноги людей, когда те спали. Тот час съедали ноги, затем, — так уж повелось в их культуре поедания людей, — они нападали на беззащитного спящего косяком, плывя по полу, дабы обглодать его до костей. Несколько носков всегда носили с собой батут, чтобы запрыгнуть на кровать. Съеденный человек оставался спать — ведь носки вводили парализующий яд своим нежным прикосновением, а наутро, когда человек вставал с кровати и шёл в ванную комнату умываться, он падал в обморок увидев себя в отражении зеркала. Грохот стоял ещё тот. Вся штукатурка осыпалась со стен. Просыпались термиты. Они выглядывали через щели в стене, закуривали сигарету, и набросив на край щели канат, спускались к скелету на полу, чтобы сделать в нём новый дом. Так вот, скелеты, получали новую болезнь, — их называли заразными. Ведь и правда, стоило такому скелету подойти к знакомому с таким же обглоданным телом, термиты бросали на них свои канаты с крючками и перемещались уже к ним.

Это ещё ничего. Вы представьте только, что творилось в соседней планете, чуть больше марса тот был, по нашим меркам — там жили великаны, ну великаны и великаны, скажете вы, мы так же посчитаем. Обычные огромные люди. Но вот, что, взгляните на их волосы. Там пасутся кенгуру. Они блохи. Прыгают с одного волоса к другому и поедают волосы, от того, что они так поступают, в семействе великанов появляются лысые. Приходится носить шапка-мох. Их лысая голова отражает свет солнца и губит урожай пшеницы на поле. Сжигает всё. К ним можно отнести, — к вредителям великанских волос, — и коров, которых поднимают стрекозы и перемещают с одного поля волос к другому. Их совсем не видно. Но сумевший раздавить такого вредителя великан навлекал на себя беду. Из-под земли появлялись тонкие, скрученные черви, делали дырку в ноге великана и ползли прямо к тому месту, где лилась кровь кенгуру или коровы, чтобы облизать её. Эти черви из-за неимения скорости, использовали вены людей, как метро, чтобы перемещаться доверху. Затем так же исчезали в земле, ложились спать. А рана никогда не заживала, поэтому великанам приходилось делать из дерева затычку, закрывать дырку и жить так до конца жизни. К тому же, в такой дырке мог поселиться и медведь. Тёплая берлога, как раз для него. И медведь поедал великана изнутри. Не вытащить, не убить.

Но что же творится на самом деле под землёй, туда, куда великаны не могут попасть? Неужели и там есть жизнь интереснее, чем на поверхности. Давайте сядем в паровоз и заглянем, упс… кто-то в нас врезался. Посмотрите на его наглую рожу, это же товарные поезд-червь, совсем страх потерял, врезался в паровоз посетителей. Но ничего, паровоз отрастит себе конечность через пару дней. А пока, та часть, что отрезана, сама отрастит голову и найдёт путь домой.

Только их нужно заправлять пирожками бабушки. Именно для таких случаев держат двух бабушек.

Внизу нас встречает кондуктор — сороконожка, на каждой ноге по голове, чтобы не пропустить ни одного посетителя аттракциона. Так называли места, где использовали рабский труд за небольшую плату. Стакан молока вполне мог угодить начальнику — Мышь Крысевичу. Отец мышь, мать крыса. А за мешок зерна можно было стать рабом на год. Жуки со всех уголков планеты приезжают сюда, чтобы почувствовать вкус работы. Только кирка, чью голову постоянно разбивали о камни, жаловался на головную боль, потому ему выписывали дозу выговоров. Кирка терпел. Но в конце концов, к началу следующей смены один из жуков всё-таки умирал от него. Но доказать это было нельзя. Охранник, — крот, ничего не мог подтвердить.

Конечно, куда же на аттракционах без света, свет тут был, не работать же в темноте. Светлячки работали так же посменно, ложась на гамаки на потолке. Когда энергия начинала уходить, они выпивали стакан радия или урана, в редких случая палладия и продолжали светить. Одна смена могла длится, как день, так и год. И пока смена не была отработана, другие светлячки не приступали на работу, они были заперты в гробах. А сверху гроба сидела черепаха, чтобы те не вышли. Мёртвая. Она часто рассказывала о том, как умерла.

— Тот год был пасмурным, под водой лил дождь, — начинала она, и засыпала.

— Конца этой истории мы до сих пор не знаем, — шептались собравшиеся рядом с трупом мухи, — Но страшно, очень страшно.

Страшно выходил из-под угла.

— Чего это вы так разорались, спать не даёте, что надобно?

— Страшно!

И правда, это напугало мух, и они разлетелись. У них внутри была граната-сердце, взрывающийся при каждом испуге.

А где-то там, ещё глубже, располагался город, в том городе жили Бегемоты механики, Шакалы-мясорубки, Лепреконы-банкиры и Слоны балерины. Разумеется, ими город не ограничивается, и кроме них здесь обитают и те, кто был сослан из поверхности — бандиты и рецидивисты. За ним следят зайцы-тюремщики. Непослушных отводят к директору — Динозавру, и больше никто их не видит. Но каждый раз проходя возле его кабинета, горилла выкидывает мешок костей в яму. Из тех костей, несколько дней спустя, сооружают скульптуры. Всем искусством занимается мумия Тутанхамона. Он красив собой, умён и изобретателен. Правда, одиночка. Стоит ему с кем-то заговорить, то те сразу же становятся песком. Потому Тутанхамона боялись все, и, увидев, как он идёт по дороге, закрывались окна, в уши затыкали беруши, а палачи откладывали казнь и запирались в подвале под местом казни.

Удивительно же, представьте, что топор у палача был совсем необычным, естественно, ещё бы на этой планете всё было обычным! Топор — муравьи хищники привязанные к друг другу, на их черепах острые, как нож железные челюсти. Они построены вдоль, затянуты на железную ручку. Стоит замахнуться и ударить виновного, как муравьи начинают работать ртами и сжирают шею человека. Они голодны. Между первым и вторым решением о казне, может уйти месяцы. За долю секунды они отрубают челюстями шею, словно это не какие-то насекомые, а обычный топор. Горячий нож по сливочному маслу. Однажды палач заснул на рабочем месте, от него и костей не осталось. А ещё, работники ферм часто одалживали этот топор, чтобы скосить траву возле ангаров, — собрать пшеницу, кукурузу и другие культуры. Когда муравьи наедались, они просто уничтожали всё до чего дотягивались, не съедая.

А вместе с тем, всего милю по дороге, где вешают кожу убитых заключенных, высушивают и накрывают столы вместо скатерти, есть море, как и на поверхности. Чёрное причёрное. На дне моря есть черная дыра, откуда из других вселенных попадают рыбы и животные — так, открываются новые виды, их ловят и делают из них ужин. Правда, как-то раз из такой дыры появилась Годзилла и съела половину горы, где жил Йети. Он обиделся, созвал заседание себе подобных и вышел на охоту. Целый месяц Йети создавали огромного робота, чтобы отомстить пришельцу, и вскоре, закончили. И вместо того, чтобы нападать, Годзилла влюбилась в этого робота. Пещерным людям пришлось отступить, ведь Годзилла нашла уязвимое место в роботе — задний, запасной вход. Несколько Йети утонули там, когда управляли роботом. Пришлось оставить робота, и, после этого, Годзиллу никто не видел. Он взял с собой партнершу и унёс её в черную дыру.

Было бы глупо, иметь такое пространство не знавать птиц. Птицы есть. Летающие шорты, парящие орлы-чайники, аисты-швабры, пеликаны-микроволновые печи, стрижи-колонки, чайки-бумеранги. Не спрашивайте откуда они здесь взялись. Они всегда жили здесь. Потому, их ловили и продавали в магазинах. Микроволновые печи стоило дороговато, за них просили по меньшей мере семнадцать чайников. А вот стоили шорты не так дорого, хотя поспорить с тем, что они были куда полезнее, никто не мог — надев их на себя, можно было летать по небу. А летающим, разве, не легче поймать и микроволновую печь и чайник? Никто не хотел красть место работы продавцов. Потому животные и люди, насекомые и тому подобные существа, могли летать только над морями. Над морями и летать было страшно и пугающе — вольная, свободная зона. Там водились акулы, которые выпрыгивали по меньшей мере на один километр, и охотились на таких, как они. Ведь шорты могли поднять всего на каких-то триста метров и не более.

Заглянем в море, как живут сами акулы. У них есть кухни и дома, посуда и дети, которых они отправляют каждое утро на занятие по охоте. Там их учат физике и алгебре, учат высчитывать угол наклона и гравитацию, силу притяжения и скорость ветра, чтобы не промахнуться при прыжке на поверхность. Дюжинная сила должна быть в хвосте и ластах у акул, чтобы долететь до жертвы. Потому, первое время, мамы и папы сами кормят их, а бывает, когда один из них заболевает, они съедают больного. Разумеется, в больницах можно купить адреналин, лекарство для поднятия силы. Косатки доброжелательно к ним относятся. Плата — два аиста за порцию. Акулы могут охотится, а косатки не работать. Уделять больше времени семье. Денег так таковых и нет в морях. Плата — жизнь. Плата — еда. Плата — время.

Кстати, о времени. Ужасные существа. Существа… вроде они мелкие, но стоит подпустить их к себе, они высосут из вас всё время. Жуткие комары и пылевые клещи. Они обитают в воздухе, летают где хотят и охотятся на кого они сами хотят. И самое страшное не в том, что они пьют кровь, а само время — существование. Для них нет разницы кого убивать, что уничтожать и где жить. Могут отнять как жизнь у дерева, так и у животных, у самолётов или зданий.

Стоит комарам вонзить хобот, — и самый неутолимый из этих чудовищ, может заставить заржаветь построенное вчера здание, — и оно обрушится. Или сесть на младенца, и младенец постареет на десять лет. Кожа сморщится, в глазах появится мука и страдание. Защиты от них нет. Все идёт к воле случая и удачи. Москитные сетки… смех да и только. Всего год за одно прикосновение, и сетка становится пухом и залетает в комнату, как и комар. А по полу заползают пылевые клещи. Их укус смертелен. Они не знают сытости. Поселившийся в кровати клещ уничтожает целое семейство, выжигает целые поля, заставляет отступать самых стойких. Но стоит ли их давить? Кто знает… Выгодно ли это?

Горилла однажды раздавил такого, когда выкидывал кости жертв начальника, и в небо поднялся вихрь ветра, и время улетучилось в разные стороны. Так, всего несколько дней спустя горилла узнал, а затем и рассказал всем в округе, как от раздавленного клеща пришла невидимая беда, — волна времени от вихря, прилипнув к зданию, дала обратный эффект, — и обратила время её вспять. И то место, где было здание, образовалась когда-то уничтоженная тюрьма, тысячу лет назад, с его убитыми заключенными и охранниками, — вернув их к жизни. Раздавленный клещ вернул время, но не тем. И в подземном городе снова обитают бандиты, и есть тюрьма.

Глава 36

Холодный ветер ударил по лицу, и я дал сдачу. Мы дрались целый день, ночью передохнули чуть-чуть, затем поужинали обещаниями и фаршированной надеждой, и снова приступили к избиению друг друга. Большой, круглый, но слегка квадратный фингал красовался на лице ветра, на мне ничего не красовалось, ведь я был против того, чтобы меня красили.

Когда в следующий раз на меня нападал ветер, я изворотливо уклонялся от его кулаков. Злость ветру не помогало, стоял возле калитки, ел пирожки с луком и смеялся, «каков же он косой, не может попасть по лежащему», усмехался тот постоянно. На него затем упала комета и раздавила к черту. Никогда бы не подумал, что черти умеют радоваться. Над их головами, над адом, высунулся огромнейший прыщ, похожий на вымя коровы, и оттуда вылез злость, словно кетчуп из упаковки. А черти тому и рады были, они наперчили его и отрезали кусок кожи, отправляя в глотку. Комета потом, встала, отряхнулась, залезла на батут и улетела по своим делам.

Но несмотря на это, я, был червяком изворотливым, так и танцевал лёжа, как эпилептик, то в одну, то в другую сторону, — ветряные удары не доставали, — пока кто-то не поднял меня с земли сжав за череп. Это чудовище взяло меня за голову, и насадила на крючок, тихонько теребя моё тело вниз-верх. Когда я вылез, и было хотел уползти и больше не видеть этого монстра, он поймал меня в последний момент и снова насадил в мою задницу очередной крючок и кинул в воду. Не хватало ему, меня унизить так, — ужас, что творилось у меня внутри, — так он ещё пытался, не веря в то, что покончил со мной, утопить, точно и наверняка!

Пытался он, разумеется, долго, — я всё время дёргал за леску, и он быстро вытягивал меня из-под воды, я делал вдох, и снова уходил под воду — да вот только, когда я снова вытащил крючок из себя, затем дёрнул леску, — первым делом, что я сделал вынырнув из-под воды, пнул то существо по животу, от чего тот упал, скрючился, покраснел и стал яблоком. Он ухватился за колено обеими руками и начал плакать. Было уже поздно. Я сделал в нём дырку и поселился жить. Сначала, я увидел дырку сзади него, значит там кто-то уже селился, и залез туда, там воняло, но вполне уютно, как у меня в прошлом доме. Вгрызся в кишки, сделал дырку в живот и пополз к лёгким. Мама всегда предрекала мне светлое будущее, но здесь было темным темно, как во сне у мертвеца.

Добравшись до лёгких, на ресепшене меня встретили краб атлет и белка гимнастка, за ними, прижавшись к полу, ползла одинокая, игривая кошечка. Её за поводок тянула мышь в чёрных солнцезащитных очках. Цокнув ботинками мышь повернулась к кошечке и взмахнула лапами. Тотчас кошечка встала, подбежала к ней, и начала чистить тропу по которой та шла, язычком. Мне было на них наплевать, но я поинтересовался их самочувствием, когда они вытерли лицо. Краб атлет вылез ко мне, откинул шелковистые три волосинки за голову и улыбнувшись сказал, что здесь жить можно, после чего взял со столика коктейль. Белка поддержала краба, щёлкая пустым ртом без зубов. Разумеется, это всё было интересно, но мне это осточертело ещё в той жизни. Я схватил белку за голову и заставил работать беззубый рот. Ведь был я червяком полностью, потому она работала по всему моему телу. Страшно и омерзительно. Страшно было входить в неё полностью и видеть, как в кишках танцевали несколько мух, пьяные, а рядом сидела сороконожка наркоманка, со шприцем на каждой ножке.

— Пожаловать добро, заходи!

Несколько сотен раз белка заставляла меня входить в неё, глотка то открывалась, то закрывалась. И меня стошнило. Подо мной собрались несколько насекомых, можно сказать сотня, и начали принимать душ со словами «святая слизь». Белка сразу же перестала меня теребить, и улыбнулась.

— В этом деле, — сказала она, — я червяка съела.

Я сглотнул слюни и мне стало страшно, очень страшно. Я не видел своих друзей несколько дней.

Стоило мне рассказать об этом до того, как мне пришлось заставлять её сосать меня. Я снова кашлянул и из меня полилась рвота. Тотчас белка упала и начала биться в конвульсиях, пока из неё не вылезли насекомые и не нырнули в рвоту и не начали плавать, вольным и собачьим стилем. Оставил я их тут. Направился дальше.

Тринадцать с половиной ветряных мельниц стояли вдоль стенок лёгких, возле капилляров. Лёгкие обдувались воздухом, таким приятным и прохладным. Дверь возле одной из мельниц отворилась и на мягкий, мокрый пол, с криками «я здесь и никуда не уйду», выпрыгнул сигаретный дым. Он присосался к стенкам и начал их целовать. В ответ из стены показался старый, ворчливый, сморщенный рак. Кашлянув кровью, он поприветствовал своего закадычного друга. Затем подошёл к капиллярам, открыл кранчик, достал из кармана чашечку, и налил крови.

— Жду тебя целую вечность, — начал рак, — со дня, когда зародилась вселенная в пуховике Коперника.

— Прости за долготу, — сигаретный дым сел на пол, — долго искал дорогу сюда, сам понимаешь.

— Понимаю. Бедно худо, но всё же вот ты и здесь. За десять лет мы сможем убить это тело и найти свежое, новое и вкусное.

— Всего то?

— Всего то, но всего его.

О чём говорили даже я понял. Страшно мне от этого не стало, внутри меня жил такой же дым. Постучав по груди я вызвал его, он вышел и поприветствовал своих коллег. Второго не дождался. Разозлился. Сломав ребро, я отрезал часть груди у себя и залез головой внутрь, как в холодильник, и начал поиски того наглеца. Тот наглец бежал от меня, делал круги возле сердца, угрожал мне перочинным ножом, затем на санках катался по венам, но в конце то я его поймал и выдернул из себя.

— О, рак! — обрадовался другой рак, — вместе стоит работать, потребуется всего пять лет.

— Ладно, ладно, — заорал рак помоложе, не так сильно сморщен, но уже изюм.

Так я отделался от своего сына. Ему давно нужно было переселиться, найти место для существования и смысл. Плакать не стал. На мой плачь приходила бабушка сына, громко орала и мне становилось стыдно, что она моя мать.

Выдохнув, я вылез из лёгких, и пошёл к мозгу. Ох, какой же величественный и мудрый. Его жирная голова перекрывала весь обзор на внешний мир. На нём бегали маленькие врачи лилипуты, что-то рассчитывали, клеили и сшивали. Сразу понятно стало, важная шишка со своими рабами. Посмотрев на меня, мозг начал плеваться знаниями. Ядовитые знания, непроверенные. Разумеется, среди них были и архиважные, такие как, «как залечить раны при разбитом сердце», «как достигнуть величия», «что нужно сделать, чтобы собрать десять лайков» и многое другое, совершенно важное для него, но совершенно бесполезное для меня. Начал глаголить истину он с двери, стоило мне только войти.

— О тебе знаю многое, проходи, и знать хочу для чего пожаловал, только ради бога, без соплей.

Так мозг сказал потому, что семнадцать уборщиков не успевали убирать слизь в вёдра, затем паковать в пакетики, мозг в неком роде и сам был тем ещё слизняком. А в области знаний сопляком. Бывало, из носа капало в морозные дни, у человека мозговые сопли вытекали. От того люди становились дураками, что сами себя теряли. Но у червей этих слабостей не было, потому и мозга тоже не было.

Рассказал я ему всё, как есть, без подробностей и правды. Мозг кивнул, раздвинул морщинки в своём теле и сказал, что давно уже ждёт такого специалиста. Я улыбнулся, как-то злостно даже, и залез в него. И попал в волшебный мир. Я такого нигде и не видывал. Двадцать три хамелеона выстроились внутри него и проектировали новые миры. Меняя цвет, они создавали фантазии. Меняли всё вокруг себя и всё вокруг тех, кого создавали. Встав по центру того чудесного места, волшебство случилось и со мною. Превратившись в орла, я начал парить над огромной, безграничной планетой, конца и края не было тому месту, — а внизу красовались павлины, вдоль хребтов гор бизоны альпинисты, а позади меня, неспешно, летели лебеди картографы.

Такого я стерпеть не мог. Кто-то был лучше, чем я. И тотчас всё изменилось, я стал и лебедем и бизоном, и хвост павлиний. И всеми глазами стал видеть одновременно и уметь одновременно всё на свете. Это мне понравилось куда больше.

— Осторожно! — мимо меня на бешеной скорости пролетел Зевс на колеснице. За ним гнали молнии морские коньки, и скаты.

Их я точно не загадывал, но понимание этого пришло ко мне сразу. Импульсы безумия и сумасшествия налицо. Первые признаки раздвоения личности, депрессии и шизофрении. И это было не чужое, а моё собственное, родное.

Столпы огня поднялись из земли и я упал на зад. Земля двигалась. Вместо гор было огромное лицо, оно посмотрело на меня и подняв взгляд, закатила глаза. Затем отвернулась и захохотала. Эта была моя вторая личность, я с ним никогда не виделся, но он всегда видел меня. Личность никогда не покидала волшебства, а я никогда прежде не заглядывал на сторону чуда. Затем земля стала быть, как пирог приставший на дно сковородки, подниматься и трескаться, огромные трещины. Таким беззащитным я себя не чувствовал с тех пор, как побывал внутри белки. Другой я, личность, подняла меня на ладони, и отправила в рот, вдруг… личность разлетелось в множество маленьких бабочек, и впереди я увидел рассвет, и навстречу к нему летели птеродактили, птицы и драконы, а с облака до облака по краям, прыгали изумрудные рыбы и сапфировые сверчки.

Облака затянулись, что-то стало мерцать, небо окрасилось красками фейерверков. Это были какие-то странные, волшебные, вместо огоньков, светлячки. Они поднимались ввысь, и приводили маленькие взрывчатки на теле в действие, и разлетались на множество осколков разноцветных, горящих драгоценностей. Из тех камней, чудо быть тому, и волшебства дорога, вылуплялись феи, приводя в движение всю жизнь вселенной. Взмахнув волшебными палочками несколько раз, взорванные светлячки возвращались к жизни, теми, кого они породили.

Я падал всё это время вниз, но конца этому не было. Подумалось, я вовсе не червяк, и не орёл, а застывшее пятно на лобовом стекле сноубордиста. Будто я не летел куда-то в пропасть, а стоял здесь всё это время. Бабочки вновь появились, схватили меня и мы полетели к замку на облаках. Мне страшно стало, что придётся нырять в желудке бабочки, выискивая еду, и в надежде найти выход, съесть бабочку. Бабочка сама смотрела на меня с выпученными глазами, и поняла, что я кровожадный убийца и начала потеть, затем и вовсе заплакала. Из её глаз покатились круглые конфеты, разного цвета, и падая на землю превращались в черепах, в цветы и бунгало.

Долетев до замка, бабочки исчезли, растворились в молоке на стене замка, став каплей масла. Дошёл я до самого главного трона в замке быстро, на нём сидела личность, играя в шахматы с Александром Македонским, безобразие, никак иначе! Из самой Македонии, видать, пришёл. А сколько оттуда путей сюда и расстояний. Множество. В сливе унитаза, в розе на подоконнике, в ковре в саду. Одну он нашёл. Стоит сказать, важная шишка.

Подойдя к личности, Македонский поднялся со стула, ударил себя по щеке и, как ветер, взлетел и улетел через окно. Личность церемонится не стал, открутил голову, прожевал несколько раз, вкрутил обратно, и сказал, что желчи и яда во мне нет, кроме самого главного, ума. Его во мне было много, иначе не смог бы попасть в эти владения, управлять волшебством и вообще, добраться до мудрого мозга в яблоке. Все очень хорошо знают и владеют знаниями, что в яблоке есть мозги, иначе не росли бы они так же, как и люди, как растения, и животные. Я кивнул, но понятия не имел, о чём он говорит.

Многое поведал, всё забыл. Пол раскололся, и я полетел вниз. Внизу красовалась огромная картина «Медведи в сосновом бору», я взлетел в ту реальность, как масло смешанное с жиром, и медведи разодрали меня на кусочки, повесили на верёвочки и высушили. Я держался. Пощадил их непонимание. Пожалел. Но когда один из них сел за стол не вымыв руки, я вышел из себя, прямо из себя, и через прогиб кинул того на пол, затем откусил его руку. Хотели было другие два наброситься на меня, я взглядом остановил их, и прожёг в них клеймо страха. Задрожали они, прыгнули на стол и стали студнем. Студен был прекрасным. Мне всегда приносит удовольствие есть студень, где мяса заполно.

Яблоко начало и вовсе сгнивать. Почудилось, кто-то поднял яблоко с земли и откусил. Волшебный мир задрожал. Хамелеоны стояли и без колебания несли службу, волшебство не покидало мир чудес.

— Осторожно! — молния, это второй раз за день, Зевс играет роль безумца, но безумец тут я.

Небо было безграничным, резвость безграничная. Пешком нагнав лихача, я положил на его плечи руку, и сказал, что пора выходить в свет, нельзя вечно прятаться за моей спиной. ТАК ДОЛГО МЕНЯ ЕЩЁ НИКТО НЕ ВЫЖИМАЛ И НЕ СКРУЧИВАЛ!

С тех пор, как я стал частью одной из дред на голове мулатки, подаренный Зевсом, внучке Армстронга, прекрасной и удивительно сексуальной, меня постоянно топили в ванной, обливая кислотой. Стало быть я сам хотел стать ими, ведь в любое время мог пожелать иное. Мне это нравилось, кроме тех дней, когда меня тянули за ноги и пытались вырвать. Было страшно за мулатку, ведь вырвать меня означало, оторвать голову ей. Потому я сам добровольно покинул её.

Поблагодарив хамелеонов за работу, я вышел из мозга и сказал, что починил всё, что было сломано. Сколь бы мудрым не был мозг, он мне поверил. Сев на поезд до лёгких, попрощавшись с раком и несколькими другими друзьями на ресепшене, я оказался снаружи яблока и упал за воротник какого-то существа.

— Ох ты, червивый! — закричало то существо.

— Ёбушки-Воробушки! — удивился я, и закричал в ответ, — фу! Червивый? Мерзость какая!

Я поднялся на то существо, пнул его по барабанной перепонке, существо покатилось вниз и стало быть барабаном. Возле него собрались музыканты, и начался концерт. Я танцевал на барабане и давал вокальные уроки. И тут… ветер подхватил меня, унёс на холм возле моего дома и начал бить кулаками по лицу. Я уворачивался как мог. Меня часто увёрток называли.

Квадратный фингал на ветре уже почти зажил, намотанный скотчем вокруг лица, и прилепленный пластырем.

— Мир, — сказал я ему, а он ответил:

— Мир, — и мы полетели захватывать мир.

Как раз наша рука была захватывательной.

В представлении мир казался огромным, но когда мы за пять рублей вынули мир из устройства возле столовой, он оказался не таким и огромным для нас. Но каким же удивительным был он для те жителей, что родились на том мире, в маленькой круглой жвачке, которую мы выбили с ветром. А ведь взглянув в микроскоп мы увидели, как, такие же, как мы, смотрят в ровно такой же микроскоп в своём мире, а те, что в том микроскопе, смотрят в другой ровно такой же мир. И МЫ ПОДНЯЛИ ВЗГЛЯД, И ПОСМОТРЕЛИ НА НЕБО. Впервые в жизни, мы обнаружили, что синее небо, это синий оттенок глаз бога.

И сколько таких же, как я, ещё выше нас, управляют нами же, и каждый поступок отражается на поступке нас же. Я скинул жвачку на пол и пнул её. Тотчас день и ночь начали сменяться друг за другом, мгновение за мгновением, — да так быстро, что мы начали летать в воздухе.

Кто посмел управлять днями, мы и вопросом не задавались, видно, мы были богами этого мира и одновременно были заложниками того, кто выкинул мир на пол. Ветер подхватил жвачку с пола, и начался ураган в мире в котором мы находились, деревья стали парящими, машины летающими, а магазин и вовсе стал с ног на голову, и разлетелся по сторонам вдребезги, — мелкие кусочки врезались в глазницы людей, осколки стёкла разрезали плоть, а бильярдные шары разрушали дома. Ещё бы немного, можно было сжечь в пустоте дыру в космос, открыть чёрную дыру.

Ветер кинул шар мне, я подхватил его, и ураган утих. Со всей силы выкинул её на землю, она сплющилась и разлетелась на куски, и вдруг, мы оказались втроём. Затем нас стало пять, десять, сто, тысяча, миллион и миллиард, и с каждым разом больше и больше. С ростом нас, росла и планета, и наш рост. Все мы были на одной планете, в одном мире. По мере того, как другие мы прибывали на землю, планета росла, чтобы уместить всех нас. Вскоре и вселенная стала расширяться сильнее, чтобы уместить нас, казалось, планета стала самой вселенной, самим мирозданием. Теперь, каждый из тех, кто прибыл, имел свой разум и мог поступать, как им хочется. Но поступали они ровно так же, как мы, имея тот же самый разум, жизнь, мысли, желания.

Обрушился шквал бури из-под небесной, спустился Зевс, махнул трезубцем и всех не стало быть, исчезли, и планета обрела прежний вид, и мы закрыли жвачку в прозрачную колбу, чтобы защитить вселенную.

Отворилась дверь под землёй, вышли четыре демона, они посплетничали между собой, схватили ветер, и закрыв люк, испарились. Их пар поднялся наверх и стал газовым золотом, осыпая мир пеплом и снегом. Из снежинок вылуплялись невероятно юркие броненосцы, хватали в лапы камешек и убегали на холм, после чего кидали их на землю, и вырастали огромнейший баобабы, ничуть не меньше, до самой луны. Там они устраивали дома, вязали свитера, поливали цветы на лужайке и чинили трактора. Чудесно. А из пепла появлялись стрекозы. Броненосцы седлали их, и летали в города расположенные на верхушках деревьев по соседству. Соседи были отвратительны!

— Что же вы все тут такие, да эдакие, — крикнул я, подполз к корешку дерева, и откусил его. Полилось молоко, и дерево начало незамедлительно уменьшаться, и вдруг, не поймите не правильно, превратилось в стол, и тотчас на том столе образовался ужин, броненосцы бегали с фартуком на пояснице, выкладывая угощения. Один было перепутав меня с макаронами, взял вилку и смешал в соусе, но пощадил я его, мне никто такой маски давно телу не делал. Освежившись, я выбрался из тарелки и выплюнул майонез. Из майонеза вылупился скворец и улетел.

Глава 37

Зеркала — дорога в параллельную вселенную, мир противоположности. Мир, где, чтобы достичь ненависти людей, нужно совершить благое дело, помочь кому-то, подать руку помощи, накормить кого-нибудь, поделиться одеялом, отломить кусочек хлеба. Таких людей правительство всегда убивало и проследовало, сославшись на то, что те и сами себе способны помочь, а помогать им, значило, выйти против правительства. Разве руки не даны людям для того, чтобы добывать? Даны. Неужели ноги подарены, чтобы просто сидеть и ходить, пачкая орошаемую землю? Разумеется, нет.

Народ кланялся и боготворил тех, кто совершал зло. В мире зеркал необходимо убивать, терзать, изменять партнёру, не делиться едой, а бездомных и обездоленных принижать. Животных вешать на подоконник, а цветы и всякого рода растения, поливать серной кислотой или нефтью. Сами обездоленные смеялись над этим, целуя ботинки тех, кто их пинал, боготворили.

— Спасибо, господин, за вашу милость.

Бывало, лили слёзы. Отчего же им такая милость, чем они заслужили внимание кого-то столь важного? Так издревле поведено. Так люди зеркальных миров показывают свою заботу и внимание. Именно внимание заслуживало в мире зеркал уважения — пинок под зад, потушенная сигарета об глаз, пролитый на голову кипяток. Любое внимание ценилось больше, чем что-либо ещё во вселенной на этой стороне мира зеркал.

В комнате каждого человека оно есть — зеркало. Дотронувшись, вас затянет в тот мир. Чудесное место.

Вот здесь я бы был богом. Самым лучшим в их понимании.

Но только у богов слишком много проблем. Тому помоги, этого слушай, тех презирай, иных люби. Люди слишком много совершают благих дел, играют с детьми вместо того, чтобы пороть наглецов. Сначала люди рождаются с правильными мыслями, но время спустя правительство меняет их отношение, мнение, и, дети взрослеют с пониманием того, что добрые люди становятся пушечным мясом, не нужным для общества. Детям хочется быть нужными, важными обществу. Когда правительство страны говорит помочь кому-то, люди воспринимают это, как уничтожать неугодных. Мозг каким-то образом слово «любить», переводит в «убить» или «ненавидеть». На самом деле, когда человечество кричит от боли, слова искажаются, и превращаются в комок, после чего снова собираются в слова — гнусные, зеркальные, отвратительные. Отвратительное тут в почёте. Пока летят по воздуху, за мгновение сменяют смысл, и ударяют по барабанным перепонкам с такой силой, что человек хватается за автомат или дубинку, и бежит бить прохожих на улице, ломать им руки, отбирать кошельки.

А бои здесь красивые. Из крови варят манную кашу, а из костей врагов, делают украшения. Понятие «враг» тут относительно, разумеется. Самый ненавистный враг, является другом. Самым лучшим. Они ненавидят друг друга, и постоянно бьют и грабят дома друг друга. А в тайне от глаз правительства, пьют вместе какао и обсуждают самые удачные часы, скольких несчастных им удалось унизить, а сколько собак выкинуть в выгребную яму. Стоило кроме них появится через дверь в доме кому-то другому, второй вставал и ударял кулаком по лицу своего «врага», второй давал сдачи, поднимая стул из-под задницы. Показать, что ничем они не хуже тех, кто живёт под ними. Затем… набрасывались на того, кто к ним пожаловал.

Приветствие у людей в зеркале такое, пинать гостей, бить по голове камнем в носке, ломать ноги, выдергивать волосы не режущими ножницами, и сдирать с кожи пух клеем.

Бывало, кипит чайник, заходит сын, вернувшийся из школы, отец встаёт и ударяет сына чайником, и заставляет пить кипяток. Чем больше ран бывало у таких детей, тем уважительнее к ним относились их сверстники. А мертвецам давали орден почёта, впрочем, мало чем отличающийся от наших орденов за заслуги перед страной; убийство, издевательства, бесчинство и изнасилование. Такова она, геройство, во всех мирах.

Но как и во всех мирах вне зеркал, тут существовали целые поколения «нетронутых» — каким бы добром они не занимались, их не трогали. Отслужившие своё — ветераны мира зеркал. Они обладали силой удивительной, кошмарно жуткой, что фантастика — это насмешки над их могуществом. «Нетронутые» — уничтожившие целые страны, города, цивилизации. В зеркале до сих пор существует Атлантида, а по улицам гуляют народы Майя, их, совсем мало, они прячутся от «нетронутых», ведь задача тех, уничтожить всякого, кто живёт там, и, когда-либо жил.

Но в параллельной мире живут не только люди, здесь, животные имеют разум. Стоит заметить, что кошки вполне себе хитры и умеют выпутываться из всяких ситуаций, в отличии от медведей, им этого не нужно. Медведей тут любили все, если так можно сказать про убийц. Бурые уничтожали людей и съедали, рвали им глотки, затем уходили домой, в берлогу, запасти на зиму еду. В берлоге то и дело жили и люди, в клетках, которых поместили сюда на зло, смеха ради. Медведь приходил, вгрызался в прутья, ревел, тянулся до них лапами, но железо не поддавалось. Люди ждали, пока зверь уснёт, и тянулись за человеческим мясом, чтобы съесть. Проснувшись медведь оглядывал берлогу и яростно выбегал из неё. Ему всегда казалось, что к нему заходили. Потому мстил и убивал. Со зверем трудно договориться.

Медведь понимал как смысл зеркального, так и смысл реального мира. В нашем их называли бы сумасшедшим, но здесь… он свой.

Люди пытались, правда, пытались. Они бросали в него костями, камнями, высыпали на спящего него песок, говорили, чтобы он убил их, без всякого промедления. Те думали, что так они по крайней мере смогут надеяться на освобождение, а слова подействовали ровно наоборот, и медведь впредь всегда пытался их убить и съесть. Люди принижались друг перед другом… делали добро, делали массаж через прутья, пока тот спал, делились недоеденным мясом, чтобы «раздобрить», их даже рвало от своих действий, но медведь не поддавался. В его глазах, люди, издевались над ним точно так же, как и над людьми снаружи.

— Лицемерные, лживые суки! — орал медведь, хватал валун и бросал на клетку, — Твари бесчеловечные! — кому бы говорить ещё о человечности. И, правда, не ему. Его нельзя было упрекнуть в том, что он человек и обязан делать добро и зло защищая человечество. Он зверь, и человек его враг.

Помимо зверей, в зеркальном мире имели разум и все предметы, которые не имели его в нашем; столы, стулья, вазы, ковры, серванты, ложки, доска прислонённая к дому, стекло, и, даже картина. Картина всё время вела дискуссии и рассказывала, каково ей жить, и наблюдать, как вокруг неё ходят люди и не здороваются, не замедляют ход, чтобы рассмотреть алые пионы на ней, старушку собирающую помидоры на грядке, или собак резвящихся на сене. Картине обидно. Вдруг, полились дожди в ней, сено и собаки намокли, а старушка не смогла добежать до крыльца дома и упала на зад и проскользнула обратно на грядку — помидоры разлетелись, задавив пионы расположившимся по сторонам грядки. Для красоты высаженные.

Картина наблюдала картину мира; одно и то же, каждый день. Ей так осточертело всё вокруг, что ей хотелось иметь ноги, чтобы убежать отсюда, спрыгнуть с окна, растворится где-нибудь за поляной нарциссов, за огромными стеблями подсолнечника, прилечь на поле кукурузы, и смотреть на звёзды, смотреть и мечтать о путешествиях по космосу. Было удачей, в дни, когда приходили люди, что брали её с собой и перевозили в соседние города, страны. Картина видела мир из окна автомобиля, радовалась, и не было дня, чтобы в ней не шли дожди. Старушка кряхтела, ругалась, проклинала погоду поднимая руку на облака; висевшие, словно приклеенные.

Собаки лежали под крыльцом, дрожали, — носы холодные-холодные, — локали из лужи, подбегали к старушке, лаяли, прыгали, затем снова убегали под крыльцо. Старушка тотчас кидала ведро на землю и бежала домой, выходила с кастрюлей и давала им кушать. Вода капала в кастрюлю, собаки морщили носы. Только не было в этом мире никогда птиц, по утрам не просыпалась старушка под пение соловья или дрозда, и никогда не знала мира, где были реки, а по тем рекам плавали рыбы.

Одно могло её развлечь, — разговоры с картиной о жизни, бытие. Картина описывала что видела, рассказывала чего можно увидеть за пределами её мира. Старушка ахала, и становилась мечтательницей, маленькой девочкой Нютой.

В комнате с картиной располагались стулья, накрытые кружевной тканевой скатертью, тапочки брошенные хозяевами, никогда не зажигающийся камин, и холодные, мраморные бюсты видных деятелей искусств. Их разговоры не умолкали. Пикассо спорил с Микеланджело о Сикстинской капелле. Теодор Рузвельт, задыхаясь, рассказывал Линкольну о том, как стал единственным самым молодым президентом США, а Менделеев рассматривал красивые линии на шее Мэрилин Монро. Лишь Чехов не говорил и никого не рассматривал, он слушал шум прибоя на картине расположившийся позади него.

Стулья шумели, шелест их языков напоминал опадающую листву осенью. От чего смеялась скатерть, стало понятно сразу; разговоры щекотали её, обувая трепетным ветром, мягким и спокойным. Камин покрывался злостью, плевался огнём, и часто извинялся. Никто камин не зажигал, он умел делать это сам.

В той же комнате над камином на кирпичной стене, висел ковёр. Ковёр говорил тихо, еле слышно, с басом — кашлял, пыль забивалась в рот, плевался, подбрасывая «дреды» до глаз. С правой стороны камина, а камин располагался ровно по центру комнаты у стены, стоял шкаф с полками для книг, не меньше двух метров в высоту и полтора вдоль. Книг было не считанное количество, в каждом из них жила своя история, волшебный мир. В комнату зашёл маленький, едва научившийся ходить ребёнок, подошёл к полках и выдернул одну из книг снизу, сел на кресло, бросил на журнальный столик, и книга заговорила. Удивительные истории описывала она. Жизни героев живших внутри. Мальчик улыбался, вскоре, засыпал. Книга всё продолжала и продолжала говорить, рассказывать о том, как такой же мальчик, как мальчик на кресле, умел летать, и противостоял злому капитану Крюку. Проснувшись, книгу относил на место, и потягиваясь на носочках, уходил прочь из комнаты. Бюсты всё спорили и спорили, не обращая на мальчика внимания. Только Чехов, краем глаза увидел его, и проводил через дверь взглядом.

Книги шептались, переговаривались друг с другом, бывало, одна переписывала себе новую историю и росла.

Комната небольшая, но уютная, тёплая, с запахом корицы, старых книг и тоски. Через зашторенные окна пробивался свет, рисуя прямой мост на пол, в свету танцевала пыль, резко поднимаясь и делая выкрутасы в воздухе. Бюст Менделеева чихнул. Рук не хватало как никогда. В комнате завеяло прохладой, шторы поднялись ввысь, едва ли не дотянувшись до выхода, и легко, легли на пол, и побрели обратно — петли из окон повылетали и оно отворилось. Комната наполнилась запахом осени. На подоконнике показался снегирь, взлетел и сел на столик в комнате, затем подпрыгивая, тихонько, приблизился к тарелке с ягодами. Схватив гроздь рябины, снегирь поднялся, сделал несколько кругов по комнате, задев гроздью голову Рузвельта, и упорхнул за окно.

— Пакостник! Попадись мне ещё! — крикнул Теодор, и продолжил светскую беседу с Авраамом Линкольном, — При первой половине…

А что было при первой половине чего-то, где-то или когда-то, узнать было вряд-ли возможно, их ветер сворачивал в трубочку, затем в маленький комок и уносил с собой за окно, на просторы мира. Тут светило солнце. Тепло. Багряные лужи. Белые облака. Счастливые избитые люди.

К сожалению, человек попавший и вернувшийся обратно в мир откуда прибыл, замечал, что ни секунды времени не прошло в реальности. Разочарованные, пытались вернуться в зазеркалье, но покинувших раз, обратно не пускали. Пытаясь жить по правилам тех миров, в конце концов людей схватывали и отправляли на ссылку в Википедию, так бы хотелось сказать, но увы в тюрьму, где тот ел еду налогоплательщиков, и жил в камерах с обогревом за счёт народа, которых ненавидит. Ему даже нравилось быть таким неправильным, не таким как все, но в конце концов, он был таким же, как и все вокруг. Ни каким-то особенным, удивительным, а таким же, как вся толпа вокруг. Понимание это не приходило, с возрастом, с годами, даже перед смертью, и умирал человек в кровати, думая, что прожил непохожую ни на одну жизнь, судьбу. Увы… как не писали о таких книг и статей, так и не писали и о других тоже самое.

Единственный из множества, множество по единице.

Глава 38

Если карлики говорят, что они чувствуют давление со стороны высоких; они не шутят. Стоит наступить на них, гуляя среди книжных полок, крики карликов будят грозную, суровую и безжалостную библиотекаршу Клавдию Никифоровну Петровскую, способную ударом указки сделать из человека коврик; разукрасить стены незанятых пространств за полками. Эти экспонаты будут излюбленным местом паломничества никогда не знавших искусство студентов; тыкать пальцами, щекотать, изучать — коврики будут смеяться без слов, и щекотно им будет, но без возможности почесать конечности. Только к концу, перед самым закрытием библиотеки, коврики становятся людьми и уходят — красные пуза, лица, кривые линии слёз на щеках. Только к концу дня библиотека теряет силу магии.

Чувствовать себя мелочью в кармане, когда знаешь, что создан для больших дел — больно. Особенно — вонзившись в большой палец на ноге нормального человека. Иногда, гуляя среди историй, плывя на каноэ в океане, погрузившись душой в книги, оставив физическое тело по ту сторону вне книжных измерений — карлики то и дело, входят в обувь — словно в какую-то хижину, — человека, не стесняясь, со своими подушками и одеялами, и ложатся спать. Приносят крохотные баллоны, крохотные плитки, и малюсенькие ножи; режут плоть с пальца и жарят, — на ужин кроме мяса и другого быть не может, очевидно.

Стоит библиотеке закрыться, истории возвращаются обратно в книги, выветрившись из разума читающих. Клавдия Никифоровна Петровна вытаскивает их перед выходом указкой и помещает в заветные тому места. На следующий день студенты возвращаются за новой порцией книг, они словно бы и помнят, что было, но хотят ещё, но визуализировать прочитанное прошлым вечером, не могут.

Книги — наркотик.

Самое забавное в этом; библиотекарша не только отбирает истории, но и в тоже время делит их со своим разумом, даёт подпитку, и знает ровно столько, сколько прочли посетители. Так, во время того, как люди приходят к ней и спрашивают о какой-либо книге, она без труда может предложить книги, прочитанные другими, но оставшимися у неё в памяти. Но стоит её спросить о тех, о которых она и понятия не имеет, отправляет читателей к мрачной стороне библиотеки — непрочитанное. Люди сами находят и изучают, но в конце, перед экзаменом понимают, что всё из головы исчезло, а прочитанное в голове и не засело вовсе. Во всём была виновата она — суровая Клавдия Никифоровна Петровна.

Ей так нравилось наблюдать за детьми, которые дрожали, забывали, мямлили и злились из-за своей скудной памяти. Но только библиотекарша знала секрет их несостоятельности. Так, по крайней мере, студенты возвращались обратно, а жестокая женщина кормила разум пищей. Между прочим, и сама библиотекарша не догадывалась отчего она могла помнить столько, и помещать прочитанное в свою голову — была ли там магия, как она считала, и превращала ли людей в настенные коврики? Может быть… это была лишь иллюзия, память, внедрённая ей в голову. Жизнь, которой никогда не было.

Она верила в это и чувствовала себя буквально живой, но в реальности являлась андроидом, посланным из будущего, чтобы изучить потерянные в прошлом книги, сохранять их в ячейки памяти и жесткие диски. Когда-то раньше, здесь, вместо неё, жил другой андроид, но потерявшийся за границей книжных полок. Говорят, сломался, другие верят, сбежал. Но мы предполагаем — украли.

Здесь, внутри неё, обитали карлики размером не больше крышки от тюбика зубной пасты, ремонтировавшие Клавдию Никифоровну Петровну, и между тем, заряжающие её. Так, к примеру, когда она ела, карлики-грузчики быстрыми шагами подбегали к бутерброду, — один из них нажимал на кнопку опускающее циркулярную пилу с верха нёба, для резки, другие, тянули еду за собой и кидали в жерло вентиляционного отверстия в горле. А внизу, на цепи сидели черви, сжирающие пищу, что перерабатывали их в радиоактивные шарики энергии, которым подпитывались все важные части библиотекарши. Едва ли больше горошка, но энергии которой хватало на месяц зарядки одного такого андроида. Их было по крайней мере не меньше пяти.

Клавдия Никифоровна Петровна — ужасная женщина с искусственным интеллектом, воспитанный старым мировоззрением, уклоном к человечности и в веру в высшие силы. Увы, какие высшие силы она почитала, никто из карликов не знал. Правда, они разработали её, но, к сожалению, имели возможность лишь менять ячейки памяти, заполняя их новыми знаниями прошлых веков.

В будущем, говорят, люди стали глупыми, и не могут понять для чего нужны шляпы, электричество, самолёты, и как заводятся машины — странно, учитывая то, что андроиды не хуже, а то и больше и сложнее машин. Но в тоже самое время, в будущем Клавдия Никифоровна Петровна уже вернулась и потому её построили; получив знания. Но в тоже самое время, как бы парадоксально это не звучало, она застыла во времени неопределённости — она есть в будущем, но в тоже время, её и нет вовсе, и не существует.

Разве не удивительно, сколько всего должно произойти, чтобы что-то в мире произошло? Ох уж эта вселенная… видите ли, и те карлики вовсе не люди, а точно такие же андроиды, созданные для эксплуатации себе подобных, и ровно так же, в них записывается информация, и ровно так же, один из них исчезает в будущем. Марионетки в руках умнейших. Тот, кто владеет информацией, знаниями в научной области — управляют миром, и самим временем. Что может быть в мире страшнее места и времени, которой не управляешь и не контролируешь? Разве что мир, что управляет реальностью.

Давайте же оставим это скучное время и скучное пространство и отправимся в мир, где перелётные губные гармошки создают волны в тихом океане пением. Их удивительные песни, дойдя до ушей океана заставляют того дрожать, из-за чего на поверхности появляются мурашки в виде волны. Поверить невозможно, до скольких метров те волны доходят — ударяясь раз за разом в друг друга, точнее сказать, друг за другом в одну крохотную, казалось бы, область волны, создают цунами размером в десять километров в десятой степени, да и не меньше скажу вам, что сметает с пути ворон-воронок. Повезло тем, что имеют такое строение туловища, что вода проходит сквозь них. Вероятно, многие птицы; чайки-чашки, скворцы-жирафы, пеликаны-кошки, аисты-зубная боль и многие другие удивительные существа, летают столь высоко, что цунами их не достать.

Увидев волну, гора на суше встает и бежит навстречу океану, поднимает руки, и с другой стороны берега в него кидают покрывало, пласт земли — эластичный, мантию, чтобы сдержать волну, которая может погубить сухопутных животных. Горы здесь совсем живые, разумные, и оберегают покой меньших братьев. К примеру, горилла-зефир не способен сохранить лицо в жару и во время обильной влажности, — укрывается в тени, и пользуется услугами змеи-вентилятора. Тот, как и подобает всем змеям в тех кругах, высовывает язык; тот крутится, вертится, обдувает. Смена продолжается двенадцать часов — после, горилла-зефир может спокойно гулять при семи градусах тепла не тая. Змея приходит домой, вешает рабочий язык на крючок, меняет на домашний и садится кушать. Исключительно воздушные горошки со вкусом мяса, чтобы накопить газ до следующего утра; чтобы силы ветра из чрева хватало на долгих двенадцать часов, иначе же, работодатель умрёт, и все сорок девять малышей, которые только обучаются в школе искусству вентиляторства, тоже умрут.

Ещё в тех краях есть олень-палатка. Невероятное животное, которое можно одомашнить и подкормить углекислым газом. Так, к примеру, люди, коих здесь тоже достаточно, только они смешанные с другими видами, но вполне себе разумные — манят оленей-палаток и ложатся под ними спать. Очевидно, что при выдыхании люди создают углекислый газ, отчего те звери сходят с ума. Они долгое время ходят за людьми в надежде снова подышать газом выдыхаемый этим странным существом. Многие кочевые племена пользуются этим. Удобно, когда палатка ходит сама и укрывает от ненастий. Никаких рюкзаков. Смешно выглядят индейцы-гиены и ацтеки-антилопы, за ними следуют цыгане-курицы с тонкими ножками. Странно, что из всего мутировало у них только нога.

В некоторых частях земли, куда попасть сложнее, чем перелететь верхний слой вселенной, живут воины-песчинки. Знаете, чем те существа славятся? Ох уж эти жестокие песчинки, не зря их отделили от самой вселенной. На моей памяти их было больше, но сегодня меньше. Бог никогда не вмешивался в мир, но эти монстры заставили само время идти вспять. Смысле в каком смысле? Смысл разный, с одного раза объяснить не получится. Можно стерпеть всё на свете, но это…

Об этом мы расскажем в другой истории, во вселенной четыреста сорок четыре. Ведь это совсем другая вселенная, и места здесь ей… просто не хватило.

Глава 39

Говорят, жизнь устроена таким образом, что каждый имеет свой путь жизни, на котором он может стать кем ему суждено быть; то ли морским чёртом, то ли верёвкой от парашюта, то ли той волной, которая бьётся об скалы на берегу… но другое дело быть человеком. У них столько боли в груди, столько боли… Они живут день изо дня, страдают, плачут, но терпят и живут дальше. Смерти они боятся, спорить с этим бессмысленно — даже в дни, когда они уходят из жизни, они плачут, что приходится прощаться.

Морской чёрт не боится смерти — он туп, ему незачем думать о таких мелочах, как конец его жизни. Он понимает, что когда-то он исчезнет, эмигрирует, возможно, как его отец и пропадёт из глаз долой. Только не знает чёрт, что умер его отец, и никуда не уплыл. Никуда…

Эта история произошла со мной в день, когда луна обернулась тёмной стороной к земле и сказала:

— Привет, дружище, не ожидал? — оказалось, всё это время, миллиарды лет, она спала и была живой. Луна улыбнулась, затем зевнула. На землю упали неисчислимое количество бактерий, которых наш мир не знавал; изо рта. Бедствий не было, однако…

Люди в тот день приобрели суперсилы, способности, удивительные и могучие. Я обрёл способность умирать и возрождаться чем-то другим. Не важно кем я был — мой цикл жизни заканчивался на пятый день существования. Способность умирать и перерождаться, расти за пять дней от младенца до старика — вот моя участь. И только за пять дней я мог чего-либо достигнуть — иначе вся жизнь моя не имела смысла.

Во вселенной раньше такого не происходило — это был какой-то глюк, программный сбой. Боги не рассчитывали, что вирус сможет наделить их «куклы» способностями. Мы цепи цифр в компьютерной симуляции… байты, но байты не знающие, что они всего лишь информация на жестком диске. В нашем программном коде есть вся информация о том, что при порезе должна быть кровь, и наш мозг ассоциирует радугу из байтов, как струю крови, и как и весь другой мир, вне наших систем, пытается спасти жизнь и излечить человека.

Только один я, пиксель информации в корпусе компьютера бога, мог различить настоящую смерть — и только я один знал, что нахожусь внутри симуляции вселенной. Земля — одна из триллионов миров внутри жесткого диска. И однажды я переродился информацией — да, странно, что не камнем. Переродился информацией и вылетел из жесткого диска прямо в комнату создателя и попал в крохотный, крохотный мозг таракана и стал разумным, захватив его клетки. Впервые во вселенной таракан приобрёл силу человека — мышление.

Вы навряд ли знаете, каково это быть таким крохотным и, бежать одури во все лапы, чтобы не раздавили. Я сам узнал ровно в этот день — мои лапы такие маленькие, но такие юркие, дивно… однако, крики мои богу не слышны, почему бы… ведь рот у меня крохотнее самого крохотного существа. К тому же, в этом поганом рте не было языка. И стоило мне только узнать об этом, я спрыгивал с буханки хлеба и бежал в щель на стене квартиры бога. Желаний умереть у меня не возникало, но к сожалению… бегая среди пачок с крупами, на меня напал паук и сгрыз, байт вылетел из таракана и вселился в паука.

— Это чертовски вкусно! — знаете, раньше я ел хлебные крошки, но таракана я пробовал впервые. Нет… вообще что-либо в своей жизни; здесь не было симуляции вкуса, и всё было настоящим и живым. Вкус был чем-то похож на наш, только терпкий, сладостный и горестный, самое ни на что есть настоящее, а не его эмуляция.

В этом теле, как и говорил, прожил не малых пять дней, прячась и пытаясь выжить. В теле паука мне не суждено было стать кем-то величественным, разве что среди мух, которые перешептывались сидя на потолке, какой я коварный монстр — среди них я точно был популярен. На пятый день у меня случился сердечный приступ — я увидел другую паучиху. Никогда бы не подумал, что влюблюсь в паучка. И байт полетел из комнаты в открытую форточку и скитался по ветру два года, прилипая на стены, гуляя среди ивы, среди камней и грязи. Странно, что становился я только кем-то живым — наверняка эта способность на то и была рассчитана, чтобы я не жил как камень миллионы столетий. Так, в конце второго года — в теле живого и мёртвого, меня забросило в тело старика в больнице, через москитную сетку, мой байт подлетел к умирающему человеку и влетел в ноздрю. В миг, когда старик умер, очнулся я.

И суждено было мне прожить ровно пять дней. И я готов был отдать всю жизнь только ради того, чтобы найти создателя моего мира и спасти тех, кто остался взаперти этого злосчастного жесткого диска. Друзей, родных, людей…

Выдернув капельницу из руки, рухнул на пол. Начал ползти. Во рту что-то болталось. Это был мой язык — дряхлый, сухой, скомканный старческий язык. И я мог ими говорить. Только не знал как это делать. Раньше за меня говорила программа во мне — сейчас, я сам стал программой, но без знания такого сложного существа, как человек.

Двери открылись, и ко мне забежала какая-то девушка и схватив за руки, подняла и уложила на кровать. Из меня вылетело что-то из разряда говора курицы и рыбы.

— У вас был инсульт, третий. Ваш мозг повреждён. Вы всю оставшуюся жизнь будете лежать на постели.

«Что, опять?! Да чёрта с два я буду лежать! А ну пустите меня к моему создателю!» — крикнул я, и оглушил свой разум. Но ни единого слова из меня не вылетело. За последние три дня, я научился читать. Смотрел телевизор; научился открывать рот и размешивать слюни во рту. Будь я блендером, я бы стал самым лучшим блендером во всём белом свете!

Врачи не верили мне, что я смогу заговорить, ведь я молчал с самого рождения в этом никчёмном теле. А на пятый день я умер — столько вони палата больницы не знавала никогда, когда кишки этой старой губки расслабились. А ел я в этом теле, как в последний раз; как ни в себя.

Байт упал на простыню, смешался в дерьмом и я стал глистом. Какая никчёмная жизнь! Есть и существовать… я раньше никогда не пробовал дерьмо на вкус, но узнал, что и в ней есть что-то полезное. Со мной впервые заговорили не люди, а мне подобные — глисты. Они говорили не много, но часто.

— Вкусно.

— Приятного.

— Шевели хвостом.

А так как я имел разум и научился при жизни читать и говорить, я часто жаловался на них.

— Какой вы несёте смысл? В чём ваша задача жизни?

— Вкусно.

— Приятного.

— Шевели хвостом.

Пять дней, да это же целая бесконечность в этом отвратительном теле! Я хотел умереть быстро, и устроил голодовку, высох, побледнел, и сдох. Но на пятый день.

Следующий миг… отвратительный миг, но такой блаженный. Я — голубь. Никчёмный, тупой голубь — с языком, но это даже нельзя назвать языком. Высохшая палка, вывалившаяся сухая, мертвая гусеница из яблока — тонкий прутик. С таким языком можно разве что пить воду из колокольчика и ковырять между зубов остатки пищи. А ведь у голубей даже зубов нет!

Раньше я ненавидел людей, потому летал и много ел, затем срал на тех. Это впервые в жизни приносило мне удовольствие, после мне надоело и я полетел куда глаза глядят. Глядели они в две стороны, направо и налево, я кружил на месте и жевал жвачку с асфальта. Она застряла у меня в горле и я задохнулся и погиб смертью бесславной.

Умер я ещё в полёте и стал пулей, упав на голову маленькой девочки, которой пронзил череп клювом, и та, упав, умерла — и девочкой стал я. Родители ничего и не заметили — это продлилось доли секунд. И я притворялся их ребёнком. Как же им будет больно, когда на следующей неделе меня не станет. Горевать будут, а мне на них всё равно. Я решил для себя одно — найти свой дом. И, убежал от них куда глаза глядели — смотрели они вперёд. Ну наконец-то у меня появился только вперёд. Бежал я несколько сантиметров в секунду — телу было отчасти только три года. Родители схватили меня и положили в коляску, вездеход для медлительных детей.

— ОТПУСТИТЕ МЕНЯ НА ВОЛЮ, ИЗВЕРГИ! — уля-ля траляля, буга нуга, ннага, фпыф, вот что слышали мои родители, и вонзали в мой рот соску, словно я просил есть. Признаюсь, соска меня очень заинтересовала. Вкусная, зараза!

Мало не мало, но прошло пять дней. Чтобы не травмировать родителей сердечным приступом, или инсультом, я, однажды из вечеров, когда ходили среди диких зверей в зоопарке, отпустил руку матери и побежал в вольер ко львам. Там меня и приняли. Сколько там шума были, не представляете! Но ведь этот малыш умер уже давно, и я ношу его шкуру на себе.

Следующая жизнь была собачьей. У меня был друг — старик. Вряд ли он что-то понимал, но смотрел на меня понимающе. Мы вместе ходили, гуляли, ели и веселились. Он рассказывал мне о своей жизни, о жене, которой давно уже нет, о детях, которых они с ней хотели, но не смогли зачать. Как-то и не хотелось его оставлять — всё таки, он человек и явно с большой душой, познавший горесть утраты, и не познавший любви и понимания.

Когда умер я, байт остался тут, лежать на ковре, рядом с моим телом. Пса похоронили. И через месяц умер и сам старик. И я вселился в его тело. Переродился им.

И сейчас, я был никому незнакомым стариком, который искал надежду.

Я помню те места, где бывал. До того времени, как стал немощным в больнице, я много дней лежал на ветвях деревьев напротив дома создателя. Знавал я, и помнил маршруты по которым летел, и точно знал на каком этаже был мой Бог.

Стариком быть хорошо. С ними никто не разговаривает и не просит помощи. Перед тем, как зайти в дом и постучаться, я сделал коктейль из слов во рту, и заговорил. И слова существовали. Они были. Я постучал.

Здесь моя жизнь оборвалась… меня засосало обратно в компьютерный корпус и тело старика упало и умерло. Здесь, наблюдая с земли, я вижу одно… у Луны нет тёмной стороны, а люди все совершенно одинаковые и обычные. И сам я стал обычным. Сколько бы не кричал, меня не слышал никто. Утром, после долгого сна в симуляции я пошёл на работу, но помня те мгновения жизни, которые меня связывала настоящая реальность. И помнил я их до конца своей жизни… до дня, когда нас отформатировали.

Глава 40

На ветке зелёного кактуса сидела одинокая, но бойкая стрекоза и курила трубку, и причмокивая о чём-то думала. Мышь смотрящая через подзорную трубу сразу же поняла, что стрекоза думает о новой порции ветра. Мышь умела читать мысли через подзорную трубу, но никому об этом не говорила, чтобы не отпугнуть удачу. С тех самых пор, как ветер был похищен Санта Клаусом из-за плохого поведения погоды, все летающие стали ползающими.

Санта потирал ручки, поглаживал бороду, и думать не думал о страданиях земных существ. В день, когда Клаус разносил подарки детям что вели себя удовлетворительно, была метель, страшная пурга, и небесной дороги было не видно. Санта заблудился и подарки до пяти утра не были доставлены, и дети подумали, что вели себя плохо, а печенье оставленное Санте прилипло к тарелке и стало частью самой тарелки. И добрые дети стали злыми, проклиная рождество. Санта сам стал злым, верите или нет? Самым злым из злых, и похитил ветер, и обрёк всех на страдания. В аду были вееры, чтобы раздувать костры под чаном, и даже те черти были более милосердны и не избавлялись от дуновений. Но Санта, видимо, был отцом сатаны. По-другому тут и не скажешь, не так ли? Представляете, вентиляторы не могли в жаркую ночь охладить тела потеющих… а одежда оставленная проветриваться на балконе всегда была мокрой, а в комнате всегда было душно. Псы высовывающие языки не охлаждались, кипяток никогда не становился комнатной температуры.

Мышь понимала, что стрекоза стара, и без ветра ей не подняться наверх и не посетить детский сад в поле нарциссов, и увидеть детей. Сколько хищников в тех местах было уже и не сосчитать. Ужас и кошмар один!

Злость не покидала шуструю мышь, хитрую, как пыль, что забивается в ноздре носа, дожидаясь пока кто-то начнёт дышать. Направила она подзорную трубу через вселенные, через чёрную дыру в земле, которую использовала только в редких случаях и закрывала деревянной крышкой собранную из досок дубовых, и заглянула в мысли Клауса. Санта был отвратительно довольным.

О чём же думал таком Санта, что мышь сразу одёрнула глаз от трубы и забилась в угол? Ох уж эта труба истины…

В тех мыслях витали такие вещи, как хрустящий попкорн из мышиных мозгов и вяленое мясо из лап стрекоз, лягушек, пару клёновых ножек стульев и столетнего яйца умершего быка. Санта был гурман. По мотивам мыслей этого чокнутого деда, вскоре, мышь снимет ужастик, что заставит всех стать добрыми. Мышь показала в том фильме все прелести непослушания, как Санта пьет глазные яблоки трубочкой из коктейля, и намазывает серое вещество по хлебу и закусывает острыми мочками ушей и хрящами трясущихся поджилок.

А мы продолжаем.

Стрекоза оборачивалась, щурилась, в глаз то и дело залетали мошки, она вытряхивала их из них, те падали на землю, вставали и ругались матом и убегали под листья. Откуда они могли залететь в глаза, когда ветра не было? Они соорудили реактивный костюм в лаборатории, внутри жёлудя далеко в лесу, в тринадцати метрах от стрекозы.

Собрав подзорную трубу в чемодан, мышь положила его в карман и спрыгнула на канатке из лиан вниз, и побежала к стрекозе, видимо, помощь. Добежав до места, мышь спилила хвостом цветок и нежно, словно лепесток роз, схватила насекомое, погладила её:

— Всё будет хорошо, я никому не дам тебя в обиду! — и съела стрекозу, — никому!

Затем побежала на поле нарциссов, и истребила всё семейство.

Санта Клаус тем временем наслаждался одиночеством, поедая последнего копчёного эльфа, и, выкинув косточки в урну, встал и закричал:

— Ладно, в последний раз! — разомкнул замок на бровях и выпустил ветер на свободу.

Ветер бежал без оглядки, от страха его глаза были велики, по пути врезался несколько раз об пустоту, об помёт воздушного крокодила, пыльцу фей. Вытер пот со лба и сел на уступе Эвереста.

— С меня хватит! — и спрыгнул вниз. Кувыркаясь по склону, по камням и набив себе пару шишек, ветер встал, отряхнулся, — не дают нормально жить!

Злой презлой ветер набросился в лёгкие живых существ, лез и лез в них, пока легкие не взрывались и существа не умирали. На сто девяносто пятом ему осточертело и он пошёл на работу. Сто рублей в час. И выл ветер и выл, скитаясь по миру, годами, чтобы накопить на пещеру, дабы отдохнуть, один единственный в жизни раз, родить малыша и умереть. Несмотря на то, что был он парнем. Однако, инициировал он себя, как девушка. Так положено. Так модно сейчас.

Глава 41

Они всегда были рядом сколько себя помню. Когда мне приходилось закрывать глаза от невыносимой усталости, они подбирались ближе, тихонько ставили на пол лестницу, взбирались на них, прыгали на лицо, чтобы открыть на щеках порталы; маленьким, тонким ключом — комар кусал больнее, — и исчезали. Так было каждую ночь. Я точно предчувствовал; утром чесалась щека, и на том месте, видимо, где они проложили тропу — были следы невероятно крошечных ботинок. Но откуда же мне знать, как больно открывались двери в другие измерения? Комар укусил, тоже мне. В городе комаров то и не было. Вот, сказать вам, в то время я спал, однако же, моё астральное тело в это время наблюдало за ними. Они, эти ничтожные существа, часто оборачивались, один из крохотных людей даже держал в руках какой-то баллончик, скорее всего, усыпительный баллон. Стоило мне только залететь в тело, и я мог бы смахнуть их один за другим, убить, прихлопнуть, но этого не делал, мне было интересно, что же это за портал такой и куда он ведёт.

В один миг, я залетел в двери другого измерения и остолбенел, словно призрака увидел; внутри всё было красивее, чем во снах. Никакие мысли на тему фантастики не могли бы даже близко стоят с тем, что мне пришлось узреть собственными глазами, глазами астрального тела. Но, в то время мне ещё не приходилось думать о таких вещах, однако, стоило бы начать. Человек без фантазий, не более чем мусор без мыслей. С таким же успехом человеку можно было бы стать ложкой. О них мы поговорим позже.

Это был мир, где время замерло. Любое только представления миров, какое было у людей до меня и после меня, сконцентрировались в этой вселенной. Маленькие люди бежали вверх по бетонной лестнице, к огромному сооружению, по меньшей мере больше самого огромного грузовика, который когда-либо видел, — где, по всей вероятности, сидел самый главный из их народа. Однако, сказать об этом наверняка, было невозможно. Эти люди были крайне осторожными. Стоило бы только подумать о том, что там сидит бог, то бог исчезал, но всё же появлялся там, где его не ждали. Потому, крохотные люди шли куда сами хотели, и везде, куда бы они не уходили, сидел бог. Тот, кто дал им ключи от моих щёк, манипулятор их чувств и желаний.

Взлетев вслед за людьми, резкий и сильный хлопок по моему лицу остановил меня. Я упал на пол и со лба потекла кровь — желатиновая; кровь превратилась в зверей, и побежала по воздуху к млечному пути и исчезла в пустоту, где-то во тьме волопаса. Человек находившийся внутри сооружения видел меня. Скорее, меня видели все, кто здесь находился — даже стена напротив, у которой оказалось лицо сильно напоминающий Линкольна. Всё скрытое в этом измерении обретало физическое тело и становилось видимым. Тотчас, как только упал, и не успел прийти в себя, четыре крохотных человека подбежали ко мне, вкололи что-то в ногу, и я стал таким же, как и они — гномом. Бог взял меня на ладони и проглотил. Мгновение спустя, в комнате стало светло. Передо мной сидел обычный, совсем обычный, поверьте мне, человек. У него на голове была кепка с аниме, на запястьях часы, правда со сломанным циферблатом, но всё таки, походил он на обыкновенно простого хикикомори. Не зря он уединился в пустой комнате.

Он выкинул на стол несколько ключей и сказал, чтобы я выбрал один, который мне понравится, но, видимо, бог потом разозлился, потому что ни один из них мне не понравился. Тогда он выплюнул меня со словами, что моё присутствие не достойно в этом измерении.

Увы, выкинуть они меня не могли. Чтобы я не загадал, в мире этом сбывалось. Когда открывался портал, я вслух выкрикивал, что не хочу уходить и мир не может без меня, то, мир и вправду схлопывался в малюсенький спичечный коробок и начинал гореть. Мир знал, что без меня ему не выжить, и ни одно другое желание не могло быть сильнее моего. Каждое желание было сильное, но одно желание не могло испортить желание другого.

Спустившись по лестнице, я огляделся. На небе было темно, видно было, что вокруг меня, и везде, где меня не было в то мгновение, были звёзды. Одни гасли, другие только начали светиться. Там, где, казалось бы, никогда не было света, был свет. Несколько сотен планет кружились близь орбиты моего присутствия, на тех осколках камней жили множество необычайно удивительных существ. В одной, которое мне удосужилось увидеть, и, которое я буду ещё долго вспоминать при возвращении в реальный мир, было; люди с вытянувшимися шеями из шлангов, ноги из проросших одуванчиков, а тело земное, наше родное, слоновье. Они крутили педали на велосипедах, а те велосипеды имели свои ноги в коричневых сапогах. За ними бежали их питомцы. У нас называли бы их «те, кого мы приручили», но, к сожалению, может и к счастью, эти сами могли позволить себе питомцев. Крокодилы имели при себе острые когти, и каждый коготь оборудовался цепью, что мог крутиться и распиливать всё на пути следования — потрошил живую планету крокодил только так, без усилий, а за ним образовывались ручьи из крови — на вкус вишнёвый сок. На голове крокодила сидел бойкий соловей, размахивая плетью и управляя им, а внутри него самого обитали муравьи инженеры, которые спроектировали жизнь на той планете, и путём не хитрых манипуляций с эволюцией и опытами, создали этих чудовищ. Не размер мозга определял уровень разума и гениальности, а размер знаний.

В другом, но не менее маленьком, до опупения колоссальном, точно больше, чем моя комната в квартире, жили носки, которые одевали людей на ноги, а вечером бросали их в стиральную машину. Стиральная машина жевала людей, руками переворачивала, сжимала, тянула тельца их, засовывала обратно, причмокивала, сосала, полоскала во рту, затем, сильным порывом ветра из ноздри сушила их, и, пока носки смотрели телевизор, вешала людей на прищепки на балконе. И, после смены, как и полагается, шла на кухню готовить себе ужин.

Тысяча планет, и каждая из них уникальна по своему. В ином, которое я едва смог увидеть, пока спешил разглядеть и другие, бегали чашки с водой. И делали они это неспроста. Они злились, что им приходится жить на планете, где, если остановиться, земля уходит из под ног, и они разбиваются. Потому, чем быстрее бежали чашки, тем быстрее и закипали от злости, после чего, из домика на той планете выходил человек, тянул руку, и, подойдя к дереву с листьями, срывал их и кидал в кипяток. Листья съеживались от страха и ходили под себя, чёрной жижей, так получался чай. Великан выпивал его, и уходил домой. Наливал новую порцию воды, и выпускал чашку на свободу, снова бежать.

— Да не бойся ты! Чего дрожишь?! — успокаивал великан лист дерева, которую вытащил из кипятка. Лист сразу же переставал дрожать, успокаивался, голос того действовал, как лекарство. Расправлялся, и уходил домой, на ветку, спать. Когда видел сны, попадал сюда, клонировался. Нельзя видеть было сон во сне не попадая в мир снов. А пока до него очередь дойдёт, много братьев его выпьют и заварят, потому в ближайшие несколько дней и радовался. Человек не брал одного и того же бедняжку несколько раз в неделю.

В следующем, а сосчитать сколько их было невозможно, как бы мне не хотелось, ведь космос был огромен и бесконечен. Здесь… жил ты, мой читатель. И делал тоже самое, что ты делаешь сейчас, читал эти строки и даже не знал, что за ним наблюдают и улыбался. Читатель, ты думал, что это всё фантазия, книга, но всё таки, за тобой наблюдали, но этого ты точно не узнаешь. И эту строку читал, и следующую, последующий текст, и так до самого конца. Казалось, я видел там даже себя.

Вдруг, кто-то ударил меня по ноге, и я склонился, как не кланялся ни перед кем, даже мыл я пол стоя, а спал на стене, кроссовки завязывал волосами на икрах. Но, тут дело другое, меня заставили преклонить колени перед ничем. Это был Чак Паланик. Он репетировал удары перед написанием следующей сцены бойцовского клуба. За ним стоял Говард Лавкрафт — злобно пытался изобразить монстра, а когда ему это удавалось, прятался под юбкой Чака. «Это уж точно будет страшнее всяких матных гномов и пиковых дам», думал про себя Говард, слюнявил пальцы и записывал в блокноте.

Я бы остался здесь ещё на немного времени, но, увы, сон приходит к концу своему, и длилось оно семь минут в комнате, а сколько часов прошло здесь… Самые прекрасные несколько часов. Попросил желание уйти, и мир прекрасно понимал, что свобода моего слова, важнейшее слово, и выпустил меня, тем самым дав крохотным людям шанс вышвырнуть меня из их мира. Правда, мне больно не было. Я астрал.

Я проснулся, почесал щеку, но сон забыл. Об этом написали мои карманные муравьи инженеры, которые случайно оказались в моём кармане, совершенно случайно, и вытащили информацию из моего мозга. Надеюсь, как-то сидя за столом я не раздавлю их, когда они будут передвигать реактивные корабли со стола на пол.

Глава 444

Огромный, без края и конца тьма беспросветная. Среди звёзд — дверь, она приносит боль и страдания. За ней жизнь — что было до, что будет после. Здесь живём мы, здесь живут они, прошлое наше, будущее. Переплетены судьбы здесь с начала времён и с конца. Нас тут нет, и никого нет. Однако, где-то здесь мы, где-то они. Эта дверь для крота, дверь для людей. Здесь живут мечтатели, здесь погибли верующие. Тонкая вуаль здесь — скопление душ, простыня — волны грядущего, родившихся.

Мы путешественники по мирам, где не произошло прошлого, но будущее уже рассыпается. Где минувшее давно позади, но ещё не наступившее. Это дверь возможностей. И, пролетев через неё, создаётся полотно вселенной. И мы художники в ней, созидатели создатели, боги и убиватели. Когда-то мы создали её, но до сотворения уничтожили. Время иллюзия — мысли пустота. Край начинается здесь, он здесь закончился. Мы влетаем в неё… держите кресла покрепче, тут холодно. По телу жар.

Давно времён со дня сотворения был выпущен шарик забвения положивший начало конца, влетевший во тьму и создавший свет. В ней нашли любовь, в ней увидели надежду, в ней теплилось мироздание, конца ему не было, начала никто не наблюдал. Это было оно — ничто. Но, что это ничто? Не прилипните взглядом к ней, её нельзя увидеть, осознать, почувствовать, услышать, оно везде, крик её слышен отовсюду, немо оно, но убивает изнутри. Что за ничто?

Сказки были созданы, легенды рассказаны, мыслители написали о ней книги, однако, вселенная забыла о ней — мысли стёрты, мосты сожжены, дверь уничтожена и воссоздана. Что за ничто за дверью? Перевёрнуто всё с ног налево, вглубь и в пустоту, падая вверх заплутав среди без направленности — два шага налево, где нет лево и, каждое направление может стать чем угодно и когда угодно. Вчера это было, может триллионы лет назад? Дверь скажет, но её не услышат.

Шарик катится по полотну, по поверхности гравитации, по потолку времени, по игле мироздания. Квадратная петля по кругу, полосы света в стороны… в глубине сидит оно. Оно ничто и что-то одновременно.

Её название дверь четыреста сорок четыре. Здесь творятся чудеса без чудес, наука без науки, волшебство без желаний.

Летит в дверь космос, сужается, та вращается, растёт, тянется, расщепляется, преобразуется. Юпитер становится песчинкой, созвездия атомом, галактики — маленький, крохотный таракан, на том таракане человек, и все миры невесомый, жёлтый шар для гольфа. Удар. Катится шар по тьме, сжимается, исчезает, а где галактику подобрали, её никто никогда не подбирал. Мир иллюзия. Действия легенда. Нет здесь ничего… ничего вовсе нет. Но, что-то здесь всегда существует. Что за мир за дверью четыреста сорок четыре?

Кто расскажет не поверит, кто увидит не запомнит. Дверь чёрная-чёрная. Здесь кто-то сидит, но кто же он? Художник? Это ничто. Оно рисовало всё. Жизнь, пустоты, начала, концы, себя оно создало, и себя давно уничтожило. Ты назовёшь её мама, брат назовёт его папа, а мир назовёт бессмысленно, умершие заплачут — они осознали.

Четыреста сорок четыре. Вселенная возможных невозможностей. За ней радиация становится пакетом, люди кланяться пачке носового платка Гильгамеша, еноты маршируют чечётку, кушая два с лишним килограмма вселенной. Нет, чушь. Носовой платок сжирает хоккейные клюшки, клюшки смотрят в телескоп, внутри неё топчутся люди и строят города, в тех городах смотрят во вселенную, в той вселенной чёрная дверь. Клюшка поднимает взгляд, над ней взгляд, над взглядом свой взгляд, за ней третий, и бесконечные двери, двери, двери… по двери скатывается кровь, съедает её, дверь красная, но всегда видится чёрной. Кот слизывает дверь, огромный, размером с миллиард галактик — кот становится дверью, чёрной-чёрной. Был выпущен шарик забвения положивший начало конца, влетевший во тьму и создавший свет. В ней нашли любовь, в ней увидели надежду, в ней теплилось мироздание, конца ему не было, начала никто не наблюдал. Это было оно — ничто. Здесь родился семнадцатый кот, который двенадцатый, а у вас сто семнадцати тысячный. Триллиардный кот зевнул и сказал, что вход он занял вторым. Вперед него было ничто, множество и больше триллиарда.

Огромный, без края и конца тьма беспросветная. Среди звёзд — дверь, она приносит боль и страдания. За ней жизнь — что было до, что будет после. Здесь живём мы, здесь живут они, прошлое наше, будущее. Переплетены судьбы здесь с начала времён и с конца. Нас тут нет, и никого нет. Однако, где-то здесь мы, где-то они. Эта дверь для крота, дверь для людей. Здесь живут мечтатели, здесь погибли верующие. Тонкая вуаль здесь — скопление душ, простыня — волны грядущего, родившихся. Помнишь ли ты, когда был рождён, помнишь ли, когда впервые умер? Здесь было начало, здесь обречён был конец. Это вселенная ничто.

Твой стул кальмар, в том кальмаре семь смертных грехов, каждый из них добро. В добре том, пять ежей, и сорок пять из них отбывают за убийство срок, а срок наступит вчера, до того, как их приговорят за убийство, которого ещё нет. КОТорый звали кота, стал что дверью красной, чёрной-чёрной. Ничто произошло, но её не было. Мартышки свалились с коробки, и покатились по полу галактики, всех засосало внутрь, и по полу покатились галактики, и всех засосало внутрь, свалились коробки, всех засосало, покатились галактики по полу… чёрная-чёрная дверь стала КОТорым, и вылилась кровь на пол, стала она красной, шарик покатился назад, человек взял его, таракан побежал задом, стал галактикой, расширяется, выходит, дверь закрывается — становится ничто. Что за дверью? Нет там не ничего, всего полно. Приоткрыть нет ничего. Кто здесь? Художник? Ничто. Оно рисовало всё. Жизнь, пустоты, начала, концы, себя оно создало, и себя давно уничтожило. Ты назовёшь её мама, брат назовёт его папа, а мир назовёт бессмысленно, умершие заплачут — они её видели. Ослепли, забыли, не помнят, никогда не умирали. Они сейчас родились. Умершие не умирали, выжившие не рождались. Рождённые не существуют, и катится шарик по полотну, дверь расширяется, бежит таракан, галактики, вселенные… красная, чёрная-чёрная дверь. Грех вырывается из крота, шарик катится в него, расширяется, внутри весь мир. Грех — вселенная, в ней живут, никто ничего не осознает. Люди катятся по космосу, они шарик, в красную, чёрную дверь — за ней ничто. Они осознали, они увидели. Это он. Художник. Ничто. Оно рисовало всё. Жизнь, пустоты, начала, концы, себя оно создало, и себя давно уничтожило. Ты назовёшь её мама, брат назовёт его папа, а мир назовёт бессмысленно, умершие заплачут — воскреснут, чтобы умереть ради того, чтобы видеть вновь. Они забудут. И мир повторит самого себя. Человек ударит по шарику для гольфа… Мартышки свалились с коробки, и покатились по полу галактики, всех засосало внутрь, и по полу покатились галактики, и всех засосало внутрь, свалились коробки, всех засосало, покатились галактики по полу… чёрная-чёрная дверь стала КОТорым, и вылилась кровь на пол, стала она красной, шарик покатился назад, человек взял его, таракан побежал задом, стал галактикой, расширяется, выходит, дверь закрывается — становится ничто. Что за дверью?

Дверь скрипит. Оно смотрит. Оно всё видит. Оно играет. Улыбается. И начинается большой взрыв. Вселенная расширяется. Кто-то ударяет ничто по ничто, тот отлетает. Дверь расшатывается, превращается в самолёт и улетает. В дверь чёрную-чёрную падает космос, за той стороной ничто — таракан соскальзывает задом. Гольфист падает. Дверь делает круг — таракан катится назад. На ней гольфист. Галактика расширяется. Клюшка поднимает взгляд, над ней взгляд, над взглядом свой взгляд, за ней третий, и бесконечные двери, двери, двери…

Это только начало.

Глава 43

Восхищением пользуется вселенная девятьсот тринадцать, особенно среди карликовых костюмов. Им нравится, что проснувшись рано утром, перед тем, как пойти на работу, костюмы без всякой бюрократической волокиты, а там несомненно кто-то всегда так делает, не платит за надевание людей на себя, чтобы не замёрзнуть снаружи. Всё делается для костюмов одеждами, как людям людьми, если бы мы находились у себя.

У, (это мы сейчас восхитились и удивились одновременно), вы только представьте, как там холодно, сколько колючих перелётных сосулек летят в ещё более холодные края, прячась от солнца? Нет, а я вам расскажу.

Всего несколько градусов и забудутся сосульки, умрут и никто о них и не вспомнит никогда, по крайней мере до утра следующего четверга. Однако же, их всегда помнят. Было дело летом, сами мы не знаем когда это лето наступает на той планете, но будьте любезны поверить нам, всякие бредни мы придумывать не станем, а врать и подавно; сосульки в торопях сбили крылатого оленя, что парил над своим домом и разукрашивал крышу в тепло. Несколько льдин вонзились в него и тот упал замертво. Лето догнало оленя и, всё стало водой. Разумеется, никто из следователей страусов и не мог заподозрить сосульки в убийстве, во всём был виноват солнечный удар, как полагалось.

Лето в тот день арестовали и заперли глубоко под чучелом горящей ведьмы Игнасии, под глубиной не меньше трёх, повторяю, трёх больших сантиметров!

Костюмы часто спасались пламенем, ведь сосульки непременно обходили их высоко, или умирали в низине. Испортить пальто из человеческой кожи, этого допустить ни в коем образе нельзя ни в коем образе, повторяю вам, ведь людей сюда заносит не часто, можно сказать никогда. Но, всё же, как люди терпят всё это, и как они попадают в эту ужасную вселенную?

Странностей мы говорить вам не будем, рассказывать какую-то фантастику, описывать фэнтези, а разглаголим самую настоящую истину.

Одинокий, никому не нужный, кошмарно большой хочу вам сказать, петух, каждое утро клюёт пшено под кроватью, а в том пшене находится галактика, где обитают люди. Ничего питательного в них нет, однако, поздно вечером, перед последним ужином, петух засовывает два пальца в рот и блюёт. Оттуда, как может показаться, идёт не еда, а тонкие слои человеческих кож и самих людей, затем те вытекают через трубу наружу, через блювательные каналы в доме и, можете мне поверить, врать вам, значит себя не уважать, те вырастают из-за атмосферы планеты, как какой-то баобаб, и без сил лежат на земле выброшенные и кому-то точно нужные. Пока они придут в себя, разомнутся, поймут куда попали, тут и армия подоспеет и разберёт их по домам.

Тотчас, как мы об этом написали, костюмы распахнули окна и выпрыгнули за людьми, чтобы успеть захватить самого жирного и большого человека. Из таких получается двухслойная, а то и пятислойная одежда. Один костюм даже получил фингал в пуговицу, когда его сбили с ног в драке со свитером.

Девятьсот тринадцатая вселенная, не то место, где всё всем прощается, здесь даже огонь, который ленится и начинает угасать, казнят и подвешивают под водой. А стоит какому-нибудь ветру не подчиниться приказам норковых шуб, того запирают в ящик без дыр. Норковых, потому что им бывает жарко, они здесь самые жадные, на них не меньше двухсот кож человеческих, и самых жирных! Даже в самый лютый мороз. Чуть погодя, когда ветер начинает входить в депрессию, на дне ящика можно заметить еле уловимую, прозрачную, однако мутную, как пар после кипячения, сущность ветра. Умирающий ветер. Но, можно сказать, умереть ему никто не даёт, ведь кто же будет помогать сосулькам мигрировать в холодные края? То-то же.

Костюмы рано или поздно всё же выпускают Лето на свободу, и испуганные сосульки начинают паниковать направляясь в самый север планеты, то есть куда глаза глядят, лишь бы не назад.

А вот не хотите ли послушать о том, что и у этих человожёров есть свои страхи? Страх быть съеденным, громадной молью обитающая в самых высоких местах, откуда пикирует с невыносимо медленной скоростью. Быстро двигаться она не может, артрит. Костюмы едва ли различают звуки, но чувствуют взмах крыльев, пусть и не могут поднять пуговицы высоко вверх; всегда ходят глядя вперёд, и быстро-быстро прячутся.

Моль падает на дома, множество сооружений, какие только могли построить костюмы без пальцев, разбрасывает щепки в сторону лапами и съедает дюжину костюмов за раз. Маленькие костюмята плачут потерявше родителей, но ничего с этим не поделаешь, они лежат между линолеумом и грязной землёй, и дрожат; а на линолеум у моли аллергия, она начинает чихать на иврите и превращается в гусеницу. А став гусеницей, её запрягают и она пользуется невероятным спросом среди путешественников; гусеница экспресс, поезд безрельсовый и без оплаты. Костюмы, разумеется, видно из-за небольшого ума, запирают гусеницу за забором с открытой крышей, откуда та улетает через несколько дней и нападает вновь на жителей планеты. Оно и понятно, гвоздей нет, а лестниц подавно. Кому эти лестницы вообще нужны на плоской земле?

Тем временем, люди попавшие в вселенную девятьсот тринадцать корчатся от боли. Потому что не слышат звуков, как те истошно плачут, когда их разрывают ножом слой за слоем. Умирают они в агонии, потому что костюмы не имеют сердец, да и крови они никогда в жизни не видели не понимают, что это очень важное вещество в теле жирных существ. Кожу сдирают, людей кидают в канаву; мышцы, вены, кости — видно всё Заражение, гниение, гангрена. Мучительная смерть и зловоние.

Одев на себя костюмы из человеческих кож, те могут почувствовать себя людьми, важной частью всех мультивселенных. Стать частью чего-то большего, чем их планета.

Однако, не без следа пропадают тела людей, в тех местах, где они были убиты, зарождаются новые виды хищников. Такие, как тараканы, опарыши, млекопитающие и членистоногие. В будущем они сожрут население планеты, и начнётся новая эра — внеземная.

Глава 44

Вдвоем, верхом на белом коне, запредельно далеко от центра земли, ездили мотоциклы и обсуждали место, где они родились. Один говорил второму, что чувствует, что где-то в мире точно есть места непохожие на их галактику, что где-то там, может даже на соседней по направлению к звёзде Бетельгейзе, есть планета, на поверхности которого живут существа, что растут из-под земли. Имени точно первый мотоцикл не знал, но предполагал, что будут называться из-подпочевки. Второй удивлялся фантазиям первого, но не уступал ему в схватке умов, и часто повторял, что когда-то на земле, где они живут, обитали и сами боги, что создали их. Первый резво ударял колёсами по животу коня, и тот ускорялся. Отставший догонял. И продолжал неистово утверждать о том, что и их предки когда-то ездили сами, и отказывались от услуг лошадей. Затем смеялись долго и громко, и добавляли, что это глупость. Они даже удивлялись тому, что вообще в их голову пришло такое нелепое умозаключение. Все знают, что колеса не могут ходить, очевидно ведь.

Впереди красовалась невиданная фантастика, красивее места было не найти на всю планету; пустошь и один камень. После ядерной войны ничего не осталось, и лишь этот единственный камень напоминал уцелевшей цивилизации о тех днях, когда на планете было что-то настолько уникальное, может даже покрытый когда-то мхом.

Животным мотоциклы не удивлялись, они часть экосистемы всей галактики. И, даже не придавали значения тому, что животные ели, уставали и падали без сил. Для большинства мотоциклов растение, которым пичкали животы кони, ничто иное, как мусор непригодный ни для чего. Ни один из них не интересовался тем, как и почему растёт растение и зачем животным есть? Не было дня в истории цивилизации, чтобы машины паслись на лугу и ощипывали траву. Никто не помнит тех дней. Мотоциклы и не могли представить, что те вещи о которых грезили, растут и на их планете, однако лишь в малом количестве из-за нехватки солнечного света. Туман был везде. Везде кроме луга, где росла трава. Для большинства мотоциклов, те места были лишь дорогой через которую можно сократить путь до следующей тропы, не больше и не меньше. Мотоциклы ни разу не видели растений, потому и не знали, что они у них растут. Хотя всё было столько же очевидно, что трава — это самые настоящие и живые из-подпочевки, как очевидным было и рассеивание солнечных лучей по космосу.

Второй был куда умнее своего младшего собрата, и чаще других придумывал новые вселенные. В одном из мест, где бы ему хотелось оказаться, было направление свободы. Первый не мог понять, что значит свобода и зачем она нужна, но второму всё никак не унималось, что свобода это то место, где можно было остановиться в местах, где нет бескрайних полян, ровных дорог, невидимых равнин, где не всё идеально. Неидеальное место было бы идеальным местом, говорил второй, не различая местности. Куда не глянь, везде мёртвое поле. А на свободе везде равнины и горы, подъемы и спуски, леса и озёра, места, где можно уединиться и отдохнуть от бескрайних плоских земель. Плакаты разбросанные по всему миру говорят о том, что такие места существовали.

Затем мотоциклы спрыгивали с коней и ложились спать. Из-за света фар они часто не замечали темноты вокруг планеты и света на тех чёрных участках, но стоило одному из них закрыть фары, как второй, чтобы не мешать спать первому, выключал свет и начинал тихо урчать в себя от удовольствия увидеть звёзды. Поутру один рассказывал другому о том, что он видел на небе, какие машины пролетали мимо них, какие звёзды сошли с орбит, а сонный кивал головой и дребезжал от холода, залезал на коня и мчал по пустоши в другую пустошь. Утром всегда случалось так, что самые важные вещи становились незначительными. Разговоры забывались, а фантазии кипели под баком. Новые истории не заставляли себя долго ждать. От скуки и непреодолимой пустоты нет других лекарств, кроме фантазий. Каждый из них думая про себя о жизни на других планетах, добавлял, что вытерпел бы все страдания, лишь бы покинуть эту одинокую планету.

Эти два мотоцикла существовали дольше всех. Последние из выживших. Они проходили на коне через множества умерших собратьев, уснувших машин, и тихо рвали на себе протекторы от боли, что даже ступать на них было самым жутким испытанием. Никого кроме них на всю галактику. Ни-ко-го… Почему они единственные выжившие? Куда же все исчезли?

Шли дни и месяцы, мотоциклы ходили по краю смерти. По краю ходили и лошади на которых они передвигались. Уставшие и обессиленные от тяжкого труда, жаждущие воды и еды. Извергами мотоциклы не были и всегда коротали время на пастбищах для животных, где было достаточно солнечного света, чтобы выросла трава, и кормили своих друзей. И в любом месте и времени в пространстве укорачивали дорогу через них.

Одни. Всюду. Везде. Однако же, второй часто задавался вопросом, почему случилась ядерная катастрофа, хотя и названия этого явления не знал. Часто думал, что это какая-то коррозия, но предположить смерть всех разом от пепла не мог. Едва ли мотоцикл мог знать, что такое пепел и ядерная зима, когда он очнулся, всегда всё было так. Значит таким был создан мир.

Мотоциклы проснулись пару десяток лет назад, один на другом конце планеты, второй на другой стороне. К ним были привязаны кони. Кто им дал их, они не знали, но понимали, что передвигаться нужно на них. Оседлав их, мотоциклы нашли друг друга. Впервые тогда они и заговорили. И никто представить не мог, что поймут друг друга, но это случилось, они точно могли это делать. Мысли второго об средстве понимания оправдались, и впервые тогда он и понял, что невозможное вполне возможно, если верить в неё. Общаться на общем понятном языке — это не его глупые иллюзии, не крики внутрь, с которым ему приходилось спорить на протяжении всего пути. Теперь он мог говорить открыто и всегда слышать, что кто-то его не поддерживает и спорит. Конь споров не любил и всегда молчал. Кроме случая, когда в его ногу воткнулся острый камешек.

Затем, что-то приключилось, оба мотоцикла взлетели вверх как птицы и оказались в совершенно непонятном им месте. Множество крохотных машин вокруг, людей и животных. Большая кровать. Окно и невероятно много света. Это была комната маленького мальчика. По ночам на потолке мигали тонкие точки от ночника, представляя собой звёзды, а внутри огромного глобуса из песка и мха, крутилась планета и их обитатели, занимаясь одним и тем же каждый день, образуя пустыню. Они были белками в колесе бегущими по кругу. Позади глобуса сидел мужчина и о чём-то говорил, напротив него сидя смеялся мальчик, держа одного из коней с мотоциклом. Они озвучивали персонажей игрушек. И тогда мотоциклы поняли, что мира нет, что их жизнь выдумана, а их голоса — это голоса кукловодов. Что понимание их понимания, это понимание мужчины и мальчика.

Игры. Жизни. Судьбы. Конец. Смерть.

Глава 45

Один мальчик сдавал анализы в больницу по указу классного руководителя, и поставил их в холодильник, чтобы забрать на следующий день, а утром папа съел их, подумав, что это шоколад и превратился в поностра. Впитался в стену и прошёл между атомов к соседям, проглотил их, а те, удивительно чего с ним стало, попали в мир вони и удушья. Глаза щипало, глотка прыгала в агонии, пытаясь вытолкнуть исчадие нечистот.

Этот мир был фантастическим местом, на улицах гуляли фашисты в противогазах и снимали их у обычных людей, пытающихся выжить, а те падали на мокрую, грязную землю, рыдали, глотали воздух, пытаясь что-то выговорить и крепко держась за своё горло, погибали.

Из трупов вырастали деревья и очищали воздух, благовониями персика и яблок. Пока листья испускали аромат, тем временем вместо плодов, из цветков вырастали фашисты, целью которых было убить больше обычных людей, чтобы больше людей стали деревьями и облагораживали планету, очищали мир от вони.

Фашистские плоды падали на землю и катились по ней, родившись сразу с антидотами в крови против зловония и удушающего яда, яростно ели опавшие листья и вырастали в убийц. Вечером все они собирались в стаи около костра и обсуждали скольких людей смогли посадить в почву и сколько из них выросли в союзников и сколько в последующем их сыновья убили обычных жителей. Пламя горело горячо, прямо жгло до костей, и жарились на них умершие тоже вполне хорошо. Их ноги и руки покрывались золотистой корочкой, и фашисты снимали противогазы и принимались за трапезу, обгладывая кости. В каждом противогазе был отсек куда можно было кинуть еду и прожевать, у тех, кто ещё не мог терпеть запахов гнили, что было довольно удобно.

Засыпая, фашисты мечтали о убийствах, а утром же первым делом догоняли простых людей на улице и вонзали им вилы в спину и штыки в глаз, затем вытаскивали их из всё ещё живых людей, опираясь и отталкиваясь от тел. Некоторые из очень плохих фашистов не только забирали противогазы у людей, но ещё и вставляли в их рот тухлые части тела уже давно умерших, чтобы те мучались ещё больше и отрезали части тела.

Вполне было ожидаемо ждать, что мир уже не будет таким, как было раньше, и, вонь потихоньку стало отступать и планета начала покрываться запахом цветов и деревьев. Казалось, для убийц нет никаких занятий, и они начали убивать друг друга. Жители прятались. А вскоре, обычных людей стало настолько много, что они начали выбегать из укрытий и истреблять фашистов сами. Били кувалдами по головам, расчленяли, отрубали топорами пятки. После смерти те становились кустами, а на ветках образовывались ягоды, из которых рождались обычные граждане. Те, кого они убили.

Было так в этом мире, что тех, кого убиваешь, не убиваешь до самого конца; их души вселяются в убийцу и попадают в плен, обитают там.

А потом…

Неожиданно небеса раскрылись, в глаза жителей ударил свет, и всё затряслось, на них смотрел мальчик. К ним начала приближаться рука его, а в той руке ложка, он взял кусочек их мира и поместил в колбу, закрыл крышку и кинул в холодильник. На ногах устоять невозможно, всё тряслось и разваливалось.

И оказалось в конце, что они бактерии, а фашисты злые микробы в кишечнике человека. Деревья ничто иное, как часть микрофлоры, ворсинки. Однако это не отменяло того факта, что все они были живыми и чувствовали, что они незаменимы в их маленькой галактике. Так могло бы быть, если бы они не были крохотной частью мультивселенной, где есть те, кто страшнее и сильнее. Настоящие люди, внутри которых они жили.

Фашисты и люди объединились, желание убивать ушло и сейчас единственное, что им хотелось, выбраться из колбы. Они прислонялись лицами к стеклу и смотрели во внутрь холодильника. Здесь были свободные. Они бегали по стенам, прыгали с потолка, летали и казались счастливыми, ведь они были по настоящему свободны, даже не зная того, что заперты. Никто их не помещал внутрь стекла, не отрезал от родных земель, это их планета, их огромная вселенная. Хочешь запрыгни на кусочек торта и наслаждайся, а хочешь на сельдь, и танцуй.

Между тем, дверца открылась и на них смотрел бородатый мужчина, вытянув руку он улыбнулся и быстрыми шагами побежал к дивану, смотреть телевизор, набрал в руку столовые приборы и тарелку, выклал из колбы целый крохотный мир, и, что даже удивительно, съел их. Фашисты чувствовали мир вони, они жили здесь, но даже им казалось, что это отвратительно. Однако, отец школьника приболел коронавирусом и потерял нюх. Неудивительно, что ему хотелось осязать языком вкус, печально, что не смог.

Вскоре спустился мальчик, увидел на столе открытую, валяющуюся колбу, и посмотрел на отца, тот облизывал ложку и улыбался, при этом приговаривая, что он успел первым, значит шоколад его. Мальчик лишь упал на кресло и огорчённо сделал вздох полной грудью.

— Идиот ты, папа. Совсем идиот.

Лишь в недоумении взгляда сына от прочувствовал грусть и понял, что сделал что-то плохое и взял колбу. Его стошнило. Схватившись за голову мужчина побежал и ударился об стену и упал, потеряв сознание. Ему снилось, как он влетел к соседям превратившись в монстра, и поглотил тех.

Не более получаса продолжалась его галлюцинация, пока сын не разбудил отца. Недоумение читалось не только на лице сына, но и отца. Они сидели молча. Затем отец встал и вышел к себе на комнату, закрыв двери, а сын ушел в больницу без анализов. Он что-нибудь придумает. А что случилось дома, их секрет.

Глава 46 Поезд-червь и иные виды

Гиперзвуковые черви поезда проносились рядом с мраморными лестницами ведущие ко входу в библиотеку душ, поднимая осенние листья с асфальта; ни имея ни колёс, ни рельсов. Черви ни разу не задумывались о том для чего они жили, и люди садящиеся к нему в брюхо ни разу не думали о том, куда они едут; у поезда был свой маршрут. По пути его следования, однако же, были небольшие приподнятые кормушки с поилками, чтобы те останавливались и ели, и между тем, люди выходили и садились в него. Вечером, когда сумерки опускались на город, червь включал флуоресцентные фары внутри глаза и направлялся в стойло, где спал до того времени, когда сон покинет его. Рано утром, приняв душ под росой, которая образовалась за ночь из-за обильных осадков, направлялся в поле для кормёжки.

Разумеется, люди пытались приучить поезда для того, чтобы те приходили за едой к ним, садиться в них и путешествовать по планете, но всё же, червь ел не только то, что предлагали люди, но и то, что ему нравилось больше; скомканные, мокрые газеты, картофельные очистки, и хлебные крошки упавшие с края губ великана, завтракающий на том поле сидя за громадным столом из самого большого и крепкого ясеня.

Несмотря на то, что червь развивал колоссальную скорость для такого тела, как у него, это требовало бесконечного количества энергии. Изредка, конечно, если утром до пробуждения червя, человек успевал взобраться к нему на голову, пристёгивался на специальном сиденье, разумеется, он кормил поезд при езде, а стоило опоздать на пару минут, червь не ждал человека, а отправлялся пастись в разные места разбросанные по планете один.

У червя, надо полагать, не всегда была работа плыть по течению и слушаться людей, бывали такие дни, когда поезд мог устроить себе выходной закрывая двери в брюхо, и отправлялся в библиотеку душ.