Спасти Державу! Мировая Революция «попаданцев»

ГЛАВА ВТОРАЯ С отрядом флотским, товарищ Троцкий…

(10 мая 1920 года)

Петропавловск

Сравнительно большой, по сибирским меркам, город окаймляла с запада неширокая синяя лента Ишима. Маячками летчикам послужили золотистые купола церквей, хоть и потемневшие от лихолетья гражданской войны, но тройка «Сальмсонов» с бело-зелеными кругами на крыльях долетела до заветной цели, обрушив на дома и улицы города дождь из белых листков прокламаций.

Теперь следовало поторопиться с возвращением домой, на родной аэродром — дальность полета и так была предельной для аэропланов, отнюдь не новых и уже потрепанных несколькими месяцами непрерывных полетов, причем в феврале и марте — не самое лучшее для того время. Поручику Михаилу Вощилло совсем не улыбалось совершить вынужденную посадку в начавшей зеленеть степи и нервно ожидать помощи от рыскавших там казачьих разъездов.

Офицер находился в задней кабине наблюдателя, в турельном кольце с пулеметом Льюиса. Он выбросил из фанерного нутра последнюю пачку листовок, умело содрав с нее тонкий жгут. И сейчас, закончив «бомбометание», Вощилло огляделся по сторонам.

«Сальмсон» поручика Иванова шел впереди, за ним летел их аэроплан, а вот капитан Сергеев почему-то отстал и снизился, за его «этажеркой» потянулся белый след.

— Твою мать!

Офицер не сдержал ругательства — потеря командира авиаотряда была для него недопустимой. За эти пять месяцев они крепко сдружились, а такая беда просто ножом по сердцу!

— Ты только подальше от города отлети, степь просохла. Сядем рядом, подберем, командир! Не беспокойся, не сдадим!

Вощилло не собирался оставлять своего друга красным. Если тот удачно спланирует, то их аэроплан сядет рядом. Мотор надежный, груза нет, так что десять лишних пудов можно вывести, даже пулемет выбросить ради такого дела вместе с патронными дисками не жалко.

— Эх-ма! Иптыть!

К великому удивлению Михаила, идущий далеко внизу и сзади аэроплан отнюдь не собирался планировать к земле — он судорожно лез вверх, тянулся за ними, задрав свою курносую морду и оставляя за собой черный след выхлопных газов.

«Курносую?! Так это же „Ньюпор“ красных, мать его! Как же я лопухнулся, что сразу не признал!»

Вощилло стал лихорадочно оглядываться, стараясь отыскать в лазурном, словно выстиранном небе капитанский «Сальмсон». И вскоре углядел, как за грязной дымкой, идущей от истребителя, промелькнул силуэт разведчика, что споро настигал «Ньюпор».

Еще бы не догнать противника — у «Сальмсона» движок чуть ли не в два раза мощнее, заправлен он настоящим авиационным бензином, да и сам аэроплан намного лучше.

Шлейф, тянувшийся за истребителем, сразу сказал знающему летчику о многом — красные от полной безнадеги продолжали заправлять свои самолеты не чистым бензином, а жуткой «казанской смесью» из бензина, керосина и спирта. А с таким «коктейлем» в баке летать просто опасно — мало того что движок в мощности резко теряет, так он в любую минуту «обрезать» запросто может.

— Да бей же его!

«Сальмсон» обрушился на истребитель внезапно и сверху — атака произошла молниеносно. Пилот красных даже не заметил приближение собственной смерти.

Два синхронных «Виккерса» за считаные секунды превратили несчастный «Ньюпор» в дуршлаг, и хуже того, воспламенилась «казанская смесь» в баке. Спустя секунды в голубом небе вспух черный клубок взрыва, и вниз полетели обломки.

Вощилло чуть заметно поморщился, глядя на планирующее к земле оторванное крыло со змеящимися лентами растяжек. Ему даже стало жаль красного летчика — отчаянно храбрый парень, раз на этой рухляди решил с «Сальмсонами» сражаться.

И летел «красный» без парашюта, в отличие от них, ощущавших на своих плечах широкие лямки, вселявшие дополнительную уверенность, — мало ли что может быть в небе?!

— Храбрый, но полный дурень!

Поручик выругался, облегчив крепким словом душу. Зачем ввязываться в погоню, если нет никакой возможности догнать врага?! И тем более с ним на равных сразиться он никак не мог.

— Зачем?!

Осуществляя полеты на советскую территорию, пилоты отряда разбрасывали только листовки и вели разведку. Бомбы их аэропланы не несли — требовалось соблюдать перемирие. И вот оно нарушено — неизвестно откуда красные раздобыли допотопный «Ньюпор» — до этого дня их самолеты в небе не появлялись.

«Сальмсон» Сергеева догнал, пристроился рядом, крыло к крылу. Капитан поднял руку — Вощилло разглядел три разогнутых пальца в кожаной перчатке. Понятная радость — ведь две первых победы командир одержал давно, еще три года назад, сбив германский и австрийский аэропланы. И вот теперь третья победа.

Во многом случайная — до сегодняшнего дня пилоты имели категорический приказ уходить от красных аэропланов, если они в небе появятся. И ни в коем случае их не атаковать, строго соблюдая подписанное с красными перемирие.

Но утром неожиданно для всех пилотов зачитали приказ графа Келлера, что временно замещал отсутствующего на переговорах в Москве главнокомандующего генерала Арчегова — в случае атаки немедленно сбивать аэропланы противника! Они выполнили приказ, но отчего на сердце смутно?!

— Это же свой, русский парень, — прошептал Вощилло сквозь зубы, — с которым я мог летать на той войне с германцами. Да когда же этот кошмар наконец закончится — брат на брата?!

Киев

— А ведь я показал чванливым «православным», как воевать надо! Теперь утрутся!

Подтянутый генерал в ладно пригнанной польской форме, с золотыми галунами по воротнику мундира, в начищенных до блеска сапогах, презрительно скривил тонкие губы. Эдвард Рыдз-Смиглы был самым молодым из генералов Войска Польского — в марте ему исполнилось только 34 года. А сколько уже пережить пришлось за это время!

В 1908 г. молодой поляк родом из Тернополя вступил в ряды организованного Юзефом Пилсудским «Стрелецкого союза». Австрийские власти, готовясь к войне с русскими, отнеслись к этой польской инициативе с пониманием. Ведь ничто так лучше не сближает давних недоброжелателей, как один общий враг.

Но видимость приличий приходилось соблюдать — «стрельцы» действовали на полулегальном положении, а потому каждый имел псевдоним. Эдвард Рыдз стал «смуглым», и это прозвище после обретения Польшей независимости стало его второй фамилией уже официально, которую он по давней польской традиции сделал двойной.

Когда грянула война, он сделал стремительную карьеру в польских легионах, что сражались на стороне австрийцев. За два года от командира роты молодой офицер прямо взлетел на должность начальника бригады, получив чин полковника.

Но карьера оборвалась — австрийцы уволили из армии всех сторонников Пилсудского, когда последнего немцы засадили в узилище за слишком нетерпеливое желание воссоздать независимую Польшу в «дораздельных» границах. Такое ни Берлину, ни Вене не могло понравиться, ибо они сами в этих разделах и участвовали.

В ноябре восемнадцатого года, когда германцы капитулировали перед Антантой, именно Рыдз оказался под рукой Регентского совета, что стал правительством возрожденной Польши. И пост военного министра стал должной оценкой его заслуг перед Речью Посполитой.

— Теперь я утер нос «православным»! Чтоб их…

Рыдз-Смиглы грязно выругался, но очень тихо, чтобы офицеры штаба, стоявшие поодаль от него и окруженные толпой киевских обывателей с характерной наружностью, не услышали гневных слов. Нужно было соблюдать приличествующие положению условности.

Генерал сильно недолюбливал своих коллег, перешедших из русской армии, которых прозвали «православными». Они буквально заполонили Войско польское, заняв больше половины вакансий на уровне командиров дивизий и бригад.

Многие из них были детьми и потомками ссыльных поляков, на долгие годы оторванных от родины и зачастую не знавших польской речи и говоривших только на русском.

Рыдз-Смиглы прыснул, не сумев сдержать смех, ибо вспомнил генерала Вацлава Ивашкевича. Хотя тот был католиком, но вся армия называла его за глаза «православным». Сын участника восстания 1863 года, он всю жизнь прожил и служил в Сибири и не имел не малейшего представления о польских реалиях.

Вступив в Бердичев, город с рекордным процентом еврейского населения, он принял делегацию местных сионистов, что пришли поблагодарить его за освобождение от большевиков. Распрощавшись с евреями, генерал громко сказал своему адъютанту: «Если бы я не знал, что это сионисты, то подумал бы, что это жиды!»

Узнав об этих словах, Рыдза, как и всех поляков, чуть не разорвал хохот — в Польше слово «жид» обозначало натурального еврея и не являлось оскорблением, а ведь «русский» имел в виду именно эту подоплеку! Таких генералов было множество, и платили они «чистокровным и природным ляхам» той же монетою, что бесило последних.

Москва

— Господин Троцкий, позвольте вам задать один вопрос? Я надеюсь, вы хорошо знакомы с некоторыми трудами председателя вашего Совнаркома господина Ульянова-Ленина?

Арчегов был любезен до слащавости, хотя внутри все клокотало от злобы. Действительность опять обрушила ранее сложившийся стереотип с легкостью карточного домика.

«Зловещий демон революции» оказался в реальности не запасным болтуном и краснобаем, который, как он знал из курса истории КПСС, что был сдан в военном училище с превеликим трудом, постоянно навязывал партии свои «дискуссии».

Как он тогда ненавидел «льва революции» — лишился из-за него, падлы, долгожданного увольнения в город и не встретился с девчушкой, желанной и любимой. Зато чуть позже попался в петлю женитьбы, что подстроила ему та, прежняя…

Нет, это был великолепный полемист и оратор, перед которым Вологодский с Михайловым выглядели просто бледно. Юношеский задор последнего Троцкий парировал самой убойной логикой, а когда премьер-министр приходил тому на помощь и пытался действовать против «иудушки» таким же образом, то его разумные доводы тут же опрокидывались изощренной демагогией и софистикой.

«Как же нам с таким зубром сражаться? Меня он словами просто затопчет, я в таких дискуссиях не силен. Зато морду в два счета козлобородому набью, но кто ж дерется на светских раутах?! Или он не желает Сибирь отдавать? Или решил ее просто выторговать? Что делать?» — Арчегов только хмурил брови, задавая себе извечный русский вопрос.

Полный афронт потерпела сибирская делегация, и теперь нужно было признавать свое временное словесное поражение, поджав хвост. Или поступить в соответствии с принципами Остапа Бендера на встрече с любителями шахмат из Васюков.

Константин сделал выбор в пользу последнего варианта, хотя по договоренности он должен был лишь молчаливо поддерживать министров, делая многозначительный вид.

Потому вопрос им был задан запредельно наглый. С такими желторотые новобранцы иной раз обращаются по собственной дурости к маститому и заслуженному фельдфебелю — и получают такой ответ, что до самого копчика пробирает, клизма на пол-литра скипидара с сапожными гвоздиками и то легче переносится.

— Судя по всему, господин генерал является одним из читателей трудов вождя русской революции?!

Троцкий «отбросил горячую картошку» обратно, в полном соответствии со своей национальной принадлежностью, что на вопрос вопросом отвечать любит, с нескрываемой ехидцей сверкнув стеклами пенсне. Но посмотрел на генерала уже с некоторым интересом, вроде как с волчьей задумчивостью — «съесть сразу или не выйдет?»

Константин только очень искренне улыбнулся в ответ и развел в стороны руки с самым непринужденным видом — давать время для атаки на себя он не собирался.

— Какой с меня читатель и тем более поклонник трудов Ленина. Так, смотрел лет десять назад одну работу, вот и запомнил. Да, кстати, насколько я помню, большевики выступают за самоопределение народов, захваченных колонизаторами, вплоть до полного отделения от метрополии. Ведь так, господин Троцкий, заявило Советское правительство?!

— Совершенно верно, господин генерал. Вот только сибиряки отнюдь не нация, как я заметил раньше господину Вологодскому, а есть неотъемлемая часть русского народа!

— Так я и не спорю с вами, господин Троцкий. Какая, к бесу лысому, нация?! Тут дело в другом. Господин Ленин в своей работе прямо указывал, что в России есть три вида колоний. Развитые в экономическом отношении Польша и Финляндия подвергаются национальному угнетению. Сибирь, свободная в национальном плане, ущемляется экономически, беспощадно грабятся ее недра. А закавказские страны подвергались и национальному, и экономическому угнетению. Большевики, как я знаю, выступают за право колоний на освобождение от метрополии и обретению ими самостоятельности.

Длительный пассаж Арчегова произвел на всех собравшихся за столом определенное воздействие, особенно на председателя РВС. Тот даже наклонился над столом, демонстрируя свое внимание. И генерал сделал то же самое — их взгляды схлестнулись стальными клинками.

— Ведь это так, господин Троцкий? Или вы уже пересмотрели свои прежние взгляды, отреклись от них как ренегаты и считаете, что советская власть должна обладать колониальной империей?

Константин с самым наивным видом воззрился на Троцкого, словно невинный младенец на матерого шулера. Задав два взаимоисключающих вопроса, он хотел получить ясность в ответе от противника. И Троцкий попался, ухнув со всей мощи своего слова!

— Да, это так! Но относится только к царскому режиму. Советское правительство проводит к народу Сибири…

— Такую же, как и царское, политику грабежа, прикрывая ее красивыми лозунгами. — Арчегов решил, что пора ударить доской по голове, момент для того казался ему удобным.

— Введение продразверстки в Западной Сибири сопровождается возмутительными бесчинствами. Хотя я вас прекрасно понимаю — взять хлеб просто неоткуда! Дон и Кубань за нас, испытав на собственной шкуре «расказачивание». На Украине восстания и махновщина, да сейчас еще и поляки на вас наступают, уже к Киеву подошли. У них хлеб вам не взять, те сами силою у селян отбирают. Только наших коренных сибиряков и казаков, что сплошь кулачье, можно ограбить…

— Константин Иванович!

Вологодский прямо позеленел на глазах, как лягушонок. Еще бы — военный министр резал правду-матку прямо в глаза, забыв про дипломатические ухищрения.

Чичерин и Михайлов выглядели не лучшим образом, но молчали, лишь большевистский нарком по иностранным делам бросил негодующий взгляд на белого генерала.

— Господин Троцкий главнокомандующий Красной армией, и такой же пост я занимаю, только в Сибири. Скажу прямо и откровенно — в нашей профессии присутствует здоровый цинизм, без которого на войне не обойтись. Ведь мы не институтки или беременные гимназистки, что обычное яйцо куриным фруктом именуют!

Троцкий, к великому удивлению Арчегова, от брошенных в гневе слов не пришел в неистовство или недовольство — он заулыбался радушно, оценив шутку, и ласково, будто встретил сейчас в генерале долгожданного и интересного единомышленника.

— Петр Васильевич, прошу вас, — мягко, как лиса, сказал Предреввоенсовета, — послушаем нашего молодого коллегу. Тем более что он полностью прав, хотя высказал свое мнение несколько… Хм… С горячностью, свойственной его возрасту…

— В марте мы заключили перемирие с Москвой, хотя и без помощи бинокля уже разглядывали Омск. Могли пойти и дальше, до Ишима и Тобола, ведь так, господин Троцкий? Или у вас имелись дополнительные силы тогда, чтобы сдержать наше наступление?

Арчегов не отводил свой слишком въедливый взор от Троцкого. Но тот на чисто риторические вопросы не стал отвечать, а продолжал странно улыбаться. И взгляд был скорее не злой, без ненависти. А такой особенный, вроде как задумчивый и оценивающий. Нехороший, в общем.

«Надо быть предельно искренним, только этим можно взять этого упыря, — мысли в голове текли спокойно в отличие от брошенных слов. — Этот мой образ недалекого генерала только подкреплять у него уверенность будет. И не беда, если кой-какие козыри я раньше срока на стол выброшу, хотя Петр Васильевич шибко недоволен будет!»

Киев

— Пан Юзеф сильно благоволит «москалям»!

Рыдз-Смиглы скривил губы. Его самого спихнули с должности военного министра, злопыхатели поставили в вину молодость.

А сами они что творят?! Генерал Карницкий нажрался, как русский мужик в кружале, подъехал на пролетке к дворцу «начальника государства», громко запел у закрытых ажурных ворот песню — «Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река».

Пан Юзеф вместо жесткого наказания «москаля», чтоб другим неповадно было, только рассмеялся — «Так это Карницкий!»

А как чудят офицеры и генералы, что прошли службу в императорских кавалерийских и казачьих частях?! Они даже подчиненных распекают, используя не приличную польскую ругань, а отборный русский мат. Вон полковник Эугениуш Шляский, всю жизнь с дикими казаками служивший, что отчебучил?

Нет, приоритет обучения коня и всадника в поле Рыдз разделял, убедившись на войне в превосходстве русской конницы над австрийской, где выездкой занимались исключительно в манежах. Но как так можно поступать благородному шляхтичу?!

Во время проверки лучший наездник кавалерийской школы в Грундзендзе показал ему от всей души и умения венский «манежный цирк» — так полковник по-русски заорал: «Ну, а я бы его, раба божьего, с коня и по морде, по морде!»

И москальским песьим матом такое понес, не постеснялся. Мол, у битых австрияков если учиться, то самим битыми быть. Нахватались у «москалей» мужицких замашек и еще добрых поляков учат воевать.

Сам бы Рыдз-Смиглы «православных» бы в черном теле держал, если бы не Пилсудский. Тот хама Шляского не выкинул из армии, мундира лишив, а, наоборот, скандал замял, полковника убрал и на генеральской должности оставил, командиром 9-й кавалерийской бригады.

— Красиво идут! Настоящее войско!

Генерал усмехнулся еще раз, но уже с нескрываемым удовлетворением, оглядывая ровные ряды идущих по Крещатику жолнежов. Немного резало глаз разномастное обмундирование пехотного батальона, солдаты чеканили шаг четко, вот только обувь была разная — от английских ботинок с обмотками до русских сапог.

И то хорошо, что приоделись за счет отступивших в панике большевиков. Дивизии его 3-й армии наступали столь стремительно, что красные побросали уйму трофеев и оружия — от обмундирования до целого бронепоезда, который был брошен перед взорванным мостом.

В самом Киеве, что наконец вернулся в лоно Речи Посполитой спустя почти два с половиной века, полякам достались богатые склады и десятки разнообразных речных судов — от больших пароходов и барж до моторных катеров и лодок.

Рыдз чувствовал себя счастливым не только этим — его мечта о Великой Польше начала претворяться в жизнь. Он боготворил Пилсудского и даже прощал ему эту слабость к «всходникам». Скоро польская армия выйдет к Днепровским берегам на всем протяжении — от лимана до Смоленска и утвердится прочно на славном наследии предков.

А обстоятельство, что в этих краях поляков почти нет, такая малость, совершенно не смущала молодого польского генерала. Эти восточные жмудины-литовцы, белорусы-литвины да те же жиды и хохлы должны трудиться на благо возрожденной Речи Посполитой и в тряпочку посапывать.

Да еще радоваться, ибо уже пять веков именно поляки несут им свет блага и культуры. И без всяких там глупостей, типа автономий или самостийности! Еще чего вздумали, может, еще Гоголя с «Тарасом Бульбой» почитать захотят, холопьи поскребыши…

«Начальник государства» выбрал удачный момент для начала наступления — вся большевистская армия прикована к Кавказу и к Уралу, где белые собираются с силами. А потому Москва признает границу по Днепру, коммунистам привычно подписывать «похабные» перемирия.

То, что переговоры с ними пройдут в Бресте, в ставке Пилсудского, молодой генерал не сомневался. Как это русские говорят — «свято место пусто не бывает» или «второй раз на грабли наступить».

— Но я утер нос этим «православным»! Я первый вышел к Киеву, им придется много потрудиться, чтобы самим выйти на берега Днепра! Теперь меня будет знать вся Польша! Да и весь мир!

Москва

— А это и есть свидетельство вашего миролюбия?! Почитайте листовку, что разбрасывается с ваших аэропланов над Омском и Петропавловском! Так вы соблюдаете условия перемирия!

Троцкий говорил с такой ехидностью в голосе, что Арчегов мысленно поежился — мирные переговоры явно зашли в тупик, и протянул руку к бумажным листам, однако спросил с сарказмом, который сразу же вырвался из глубины души:

— Если листовки разбрасывали только вчера, то каким образом они оказались у вас сегодня, господин Троцкий? Вы аэроплан от Омска гоняли? Так не долетит за это время!

— Нет, господин генерал! Нам передали текст по телеграфу, — в голосе Председателя реввоенсовета проскользнуло легкое пренебрежение, будто тот не сомневался в солдафонстве и тупости военного министра.

Один листок, с наклеенными поверху полосками, взял Вологодский, а второй достался Арчегову. Константин быстро пробежался по тексту глазами — «ба, как все знакомо». Вполне безобидная бумажка, заранее подписанная им и премьером еще в конце марта, перед отбытием в Москву на переговоры с большевистской головкой.

И генерал с торжествующей улыбкой посмотрел на ухмыльнувшегося Троцкого, демонстративно пожал плечами и с недоумением скосил взгляд в сторону Вологодского.

«Твою мать! Это ж что такое он читает?!»

Петра Васильевича было не узнать — за секунды побелел лицом, осунулся, он невидяще уставился в лежащий перед ним листок бумаги, пухлая ладошка сжалась в крепенький кулачок, костяшки побелели, будто премьер хотел со всей силы кого-то ударить.

— Вы позволите, ваше высокопревосходительство?!

Арчегов схватил листок и впился глазами в скупые строчки текста, лежащего перед ним. Он не поверил собственным глазам, а потому поморгал. Но буквы никуда не исчезли, не растаяли в дыму. Вчитавшись в бумагу, Константин Иванович почувствовал, что еще немного, и волосы на его голове от ужаса дыбом встанут.

Генерал выдохнул воздух, не в силах поверить, что граф Келлер вот так запросто мог отправить на убой всю сибирскую делегацию. Ибо такого откровенного призыва к крестьянскому мятежу против советской власти Ленин с Троцким им ни за что не простят.

Арчегов еще раз пробежался глазами по тексту, лихорадочно соображая, что ему ответить «демону революции». А говорить было необходимо — пауза затягивалась…

«Нет, ты не старый дурак, граф. Тебя просто использовали. Даже ясен перец кто! Только Мики мог отдать тебе приказ, в корне подорвавший все мои распоряжения. Только он — любого другого ты бы отправил по такой-то дорожке. Но зачем Михаилу нас так подставлять, подписывать смертный, неизбежный приговор?!»

Константин с окаменевшими мышцами лица еще раз прочитал текст — то была не фальшивка, он был уверен. Хотелось со всей силы ударить кулаком по столу, обматерить от всей души и Троцкого с большевиками, и Михаила с «друзьями», что его с нескрываемым удовольствием красным выдали на смерть, и собственную глупость, что в порядочность и честное слово этих «придворных» поверил.

И душе стало тоскливо, хоть волком вой. Теперь война с большевиками неизбежна. Сибиряки и южане ввалятся в нее неподготовленными. А ему самому уготована смерть…

— Я вижу, для вас, Петр Васильевич, а также для вас, господин генерал, эта листовка послужила откровением?!

Троцкий прямо лучился лживым сочувствием и доброжелательностью, победно сверкая стеклами. Даже голос у него изменился, будто старинным другом за эти минуты стал.

— Сегодня утром ваши аэропланы сбили наш прямо над Петропавловском, чуть ли в двухстах верстах от линии перемирия!

От слов Троцкого у Константина перебило дыхание — удар оказался силен даже для него. А тот нанес немедленно следующий:

— И сегодня же у Омска ваша артиллерия обстреляла части нашей 26-й дивизии, заодно разрушив железную дорогу и телеграфную линию. Ладно, я понимаю, что стрельба вдоль линии идет постоянно, но пускать в ход артиллерию?! Надеюсь, вы объясните Советскому правительству, почему ваша армия нарушает взятые на себя обязательства!

Голос Троцкого лязгнул сталью, он буквально ожег взглядом Арчегова и холодно, даже брезгливо, взглянул на Вологодского. Тот вспыхнул до корней волос от этого молчаливого оскорбления и посмотрел на Константина, требуя от него ответа хотя бы взглядом.

«Да я сам не понимаю, Петр Васильевич, какая хрень происходит?! Но будем выкручиваться!»

От немой поддержки молодого генерала Председатель правительства сразу воспрянул духом и чуть отодвинулся от стола, как бы показывая военному министру, что теперь только на него он и рассчитывает. Потому что сам на отповедь не способен.

— Могу я осведомиться, Лев Давыдович, какой тип вашего аэроплана был сбит сегодня утром?

Арчегов уже полностью взял себя в руки, с самым безмятежным видом прямо уставившись взглядом в переносицу Троцкого. Тот быстро ответил, скривив губы в усмешке.

— «Ньюпор». Наш пилот погиб…

— А что вы хотели, Лев Давыдович?! По условиям перемирия и наши, и ваши аэропланы имеют право летать над сопредельной территорией и вести наблюдение. До Петропавловска от Омска смогут долететь только наши «Сальмсоны», и то на пределе своих возможностей. Но это разведчики, легкие двухместные машины, не предназначенные для ведения воздушного боя и уничтожения вражеских аэропланов.

— Но ведь они сбили…

— Не спорю. Конечно, сбили. А что им оставалось делать, когда ваш истребитель «Ньюпор» набросился на них. Они защищались, ведь именно ваш аэроплан специально создан для борьбы в воздухе с авиацией противника. Я пока не знаю всех деталей произошедшего, но повторяю — у нас летают только «Сальмсоны», других машин просто нет, и пока не может быть! Они — разведчики, и сбить аэроплан могут только тогда, когда им они и атакованы. А ваш «Ньюпор» напал первым, в этом я уверен, ибо он по своему типу является истребителем. То есть самолетом, специально изготовленным для воздушного боя и нападения!

Последнее слово Арчегов произнес чуть ли не по буквам, уставившись с некоторым превосходством в Троцкого. И тут же заговорил дальше, напористо, с огоньком, не давая собеседнику времени для ответного применения своих контраргументов.

— Что касается стрельбы из наших орудий?! Перестрелки идут вдоль линии перемирия постоянно. А что вы хотите? Наши солдаты, многие из которых уроженцы Тобольска, Омска и других захваченных вами городов, вынуждены давать ответ на ваши постоянные провокации. Разве это не так, господин Троцкий?!

Арчегов говорил напористо, задорно, с энергией на лице и блеском в глазах, стараясь скрыть за потоком слов растущую неуверенность. Что и говорить — написанная по приказу графа Келлера листовка нанесла страшный удар по нервам.

— Что произошло всего три недели тому назад, когда ваши красноармейцы открыли огонь из своих пулеметов по нашему обозу?! Поэтому мы неоднократно от вас требовали и требуем, чтоб на линии перемирия разместились нейтральные войска.

Троцкого скривило самым натуральным образом от сказанных слов — «лев революции» явственно заскрежетал зубами от бессильной злобы, покраснел как мак, а молодой генерал тут же, без малейшей паузы, нанес еще один словесный удар.

— Япония неоднократно предлагала и вам, и нам свое посредничество по решению этих проблем. А 5-я дивизия генерала Судзуки в течение трех-четырех недель может быть переброшена к Омску на разграничительную линию между нашими войсками…

— Присутствие японских войск для нас категорически недопустимо! Категорически! — Троцкий гневно вздернул бородку. И чуть снизил тон, сверля Арчегова острым взглядом. Тот только натянуто улыбался.

— Вы точно рассчитали время в своих планах, генерал. Японцы как раз подойдут к началу июня, когда окончится срок перемирия. А если учитывать ваши с ней военные соглашения…

— Позвольте, милостивый государь! — Вологодский вмешался в разговор моментально, голос сорвался чуть ли не до визгливых ноток. — У Сибирского правительства не было и сейчас нет никаких военных соглашений с Японской империей. Некоторые договоренности имеются, но военная конвенция не подписана…

— Пусть даже так, господин Вологодский, — отрезал Троцкий, — но мы имеем то, что имеем. Сосредоточение ваших войск на линии, усиленные поставки аэропланов и танков, другого военного снаряжения из САСШ и Японии, подрывная работа ваших агентов, да эти самые листовки, что так открыто призывают к мятежу. Все это говорит о том, что не пройдет и месяца, как вы развяжете войну! А то и раньше!

— Это совсем не так…

— И прибытие вашей делегации в Москву есть еще одно подтверждение этого. Вы просто решили ввести в заблуждение Советское правительство затягиванием так называемых мирных переговоров, чтобы лучше подготовиться к войне с нами!

— Господин Троцкий, позвольте заметить: логика в ваших словах присутствует железная, вот только ваша первая посылка основана на ошибочном суждении. Если мы бы затягивали переговоры, то отправили бы в Москву совсем иную делегацию, без Петра Васильевича, да и мне здесь делать нечего. Выдернул бы какого-нибудь генерала из резерва, представительной наружности. Тут дело совсем в ином…

— В чем, генерал?

— А в том, что нам воевать дальше не стоит. Нет таких вопросов, по которым нельзя договориться. И на основе взаимных компромиссов разрешить возникшие проблемы…

Иркутск

— Эшелоны с гвардией вчера проследовали через Нижнеудинск. Пункт назначения — Иркутск! Это меня и тревожит!

Молодой генерал задорно тряхнул густым русым чубом — низкий, широкоплечий, типичный кряжистый сибирский мужичок. Такие и медведя голыми руками завалят, и ведро водки выпьют.

— В чем смысл этой переброски, Анатолий Николаевич?

— Боюсь, но генералитет готовит переворот, наподобие ноября восемнадцатого года!

Контр-адмирал Смирнов задумчиво посмотрел на Пепеляева, который сам вызвал его на этот откровенный разговор, прибыв в здание управления ВМС Сибири.

В последнее время адмирал все чаще и чаще общался с новоиспеченным заместителем командующего округом, любимцем сибирских солдат, под командованием которого они два года тому назад вершили чудеса храбрости, вышвырнув красных за Урал.

Но фортуна переменчива — в августе прошлого года сибирские части, обескровленные и вымотанные, было решено вывести в тыл, на отдых. Однако известно, куда ведут благие намерения — Ставка и Верховный правитель адмирал Колчак протянули время, преступно затянув переброску дивизий на отдых. А когда те все же попали домой, то было уже поздно, на фронте произошла катастрофа.

Усталые солдаты, видя крушение и всеобщий раздрай, грабежи интервентов и партизанщину, поддались на большевистскую и эсеровскую пропаганду. И пошли мятежи…

В них, как водится в России, обвинили командующего. Хотя тот всеми силами пытался остановить брожение, сам, в свою очередь, обвинил омских руководителей и главкома Сахарова в преступном бездействии. И не только на словах — на глазах Верховного правителя Колчака, опираясь на верных егерей, Анатолий Пепеляев потребовал отрешения главкома от должности и назначения генерала Каппеля.

Этого верхушка армии ему никогда не простила, но вмешался такой же «отверженный», еще более молодой по возрасту, но пользующийся поддержкой правительства и лично премьер-министра, главнокомандующий генерал-адъютант Арчегов.

Адмирал с любопытством наблюдал, как с февраля в верхах Сибирской армии происходили видимые глазу перемещения высшего командного состава. Вначале значимые посты заняли «старые» генералы, получившие этот чин еще при прежнем императоре.

Они не скрывали своих монархических симпатий, да и сам Михаил Александрович стал «царем Сибирским». А вот потом началось еще интереснее — высокие назначения стали получать уже не монархисты, а сибиряки, многие из которых разделяли идеи «областничества».

Правительство Вологодского, весьма прижимистое в раздаче погон с зигзагами и орлами, неожиданно признало генерал-лейтенантский чин Пепеляева, который был дан ему еще при Колчаке, и назначило командующим 1-го Сибирского армейского корпуса и одновременно заместителем генерала Дитерихса, что управлял Иркутским военным округом.

Следом за ним еще трое «сибиряков», в чине полковников пребывающие и отнюдь не разделяющие самодержавный принцип, также получили заветные генеральские погоны с высокими назначениями — на должности бригадных командиров.

Не успели утихнуть пересуды в генеральской среде, что исповедовала монархизм, как тут же они вспыхнули с новой силою. Теперь дошло до назначения «розовых», тех, кто был не чужд даже социалистических взглядов, пусть и порядком «побелевших» со временем.

Генерал-лейтенант Болдырев, из «старых», бывший военный министр до ноябрьского переворота 1918 года, когда всю власть передали адмиралу Колчаку, был возвращен из Японии. И тут же решением правительства поставлен на должность начальника Генерального штаба.

А в марте взорвалась самая настоящая «бомба». Лишенный Колчаком генеральского чина, бывший командующий армией чех Гайда, от обиды поднявший мятеж во Владивостоке в ноябре прошлого года, был амнистирован по указу Вологодского и в чине подполковника Сибирской армии сразу получил назначение командиром отборного 2-го Маньчжурского батальона, который еще атаман Семенов сформировал.

Смирнов был хорошо знаком с этим амбициозным чехом, что за каких-то полгода прошел путь от поручика до генерала. Припомнилась ему и фраза одного из командиров чешских «легий» — «Гайда либо станет вашим фельдмаршалом, либо вы с ним наплачетесь».

Потому он сразу решил, что дело тут нечисто. Адмирал прекрасно понимал, как и многие другие, что Сибирское правительство стало проводить политику противодействия «монархистам», искусственно создавая им этот противовес. И не ошиблось, судя по всему…

Москва

— Лев Давыдович! Я никогда не скрывал своего отношения к советской власти. Впрочем, и вы тоже называете нас зоологической средой и призываете к полному истреблению. Даже директиву приняли о расказачивании, поголовном истреблении…

— Эту директиву, извольте знать, подписал председатель ВЦИК Свердлов, а не я, генерал!

— Оставим эти нюансы, господин Троцкий, сейчас они не важны. Вас поддерживают миллионы человек, иначе мы бы не говорили с вами. Но и нас поддерживают миллионы сибиряков. Нет-нет, позвольте мне досказать свою мысль, господин Троцкий!

Арчегов поднял ладонь, останавливая Председателя реввоенсовета, лицо которого покрылось чудными багровыми пятнами. Убийцы не любят, когда вещи называют своими именами.

— Будем говорить откровенно. Вы не сможете нас победить. Ни при каком случае. Большая часть сибиряков люди зажиточные, кулачье, как вы их называете. Им ваши социальные эксперименты до одного места, простите за грубое слово. За нас играет даже такой фактор, что Сибирь не знала крепостного права, там просто нет помещиков. И почти нет капиталистов, впрочем, мало и пролетариев, что являются вашей опорой. Промышленность у нас того… Слабенькая, вы уж извините.

Константин Иванович развел руками, притворно улыбнулся, чуток поморгав глазами. И продолжил напористо, словно фельдфебель, распекающий нерадивого новобранца:

— Ваша ставка на новоселов не даст результата — зажиточным из них мы представили все возможности, смутьянов, что в партизаны пошли, задавили. Поддержки от них вы уже не получите, так же как от каторжан и анархиствующих пролетариев.

— Вам в решительности не откажешь, господин генерал. Одна Черемховская бойня многого стоит…

— Кому бы меня упрекать!

Арчегов от соблюдения дипломатии отказываться не стал. Наоборот, сейчас требовалось показать гибкость в решении вопросов.

— Да, шахтеры и трети жертв не составили. Большинство представляло самый обычный криминальный элемент, расплодившийся неимоверно, и от которого и советская власть, как я знаю, освобождается самыми решительными мерами. Так что упрек не по адресу.

Константин вытащил из коробки папиросу и закурил, первый раз за долгий разговор, хотя сам Троцкий себя не ограничивал в табаке. Улыбнулся в лицо оппонента, не скрывая доброжелательности. Того передернуло от такого демонстративного навязывания, но возразить нарком по военным делам не успел, как генерал заговорил дальше.

— Нет сейчас у вас опоры в Сибири и вряд ли будет. А вот та часть, что вы пока удерживаете за собой, тот еще пороховой погреб. И эта листовка не такая уж дополнительная угроза для вас, хотя и прибавит головной боли, несомненно. Но у нас еще есть возможность избежать войны, в которой вы потерпите поражение, господин Троцкий.

Арчегов остановился — он устал лицедействовать, углубляться во всякие психологические изыски, играть отвратные для него роли. И, что хуже — Троцкий это видел и все прекрасно понимал. Сам такой же — а рыбак рыбака издалека видит. А «иудушка» еще тот ловец, сто очков вперед даст в этом поганом политическом ремесле.

— Давайте сделаем так. Я встречусь с вашими военспецами, и мы вместе поработаем над возможными вариантами развития событий… И гарантиями, чтоб эти варианты исключить… А от себя сейчас скажу одно — я полностью убежден в том, что ваши части к боевым действиям сейчас не готовы. Более того, вы даже не провели подготовку к войне…

— Вот видите, в отличие от вас мы полностью соблюдали условия перемирия. В то время как…

— Господин Троцкий, мы с вами люди военные, зачем пытаться вводить в заблуждение. У вас две железнодорожных ветки, и того, что я видел собственными глазами на одной, дает мне основание предполагать о невозможности каких-либо воинских перебросок. Вы не имеете сейчас никакой возможности усилить 5-ю армию. Ведь у вас царит…

Константин поднял глаза и серьезным взглядом уперся в лицо наркома. У того не дрогнул ни один мускул — суровая политическая школа жизни закалила характер.

— Отчаянная разруха!

Арчегов неожиданно вспомнил известную фразу вождя мировой революции, которая выручила его при сдаче зачета по истории КПСС. Тогда про НЭП разговор с политработником пошел, вот и выручило «красное» словцо «вечно живого».

— Положение архисложное! — добавил Константин еще один перл вождя, и тут Троцкий, к его удивлению, заметно вздрогнул, изумленно распахнув глаза и задрав бородку. Но тут же взял себя в руки, снова сделав каменное выражение лица.

— Это одна сторона. С другой стороны, у вас совершенно нет резервов, могущих усилить ваши позиции в Сибири. А пять дивизий будут нами раздавлены в течение двух-трех недель. И это при самом худшем для нас варианте развития событий.

В глазах Троцкого промелькнуло что-то непонятное, он снова чуть вздрогнул. Константин напрягся, хотя продолжал демонстрировать полную уверенность. Но задумался, не показывая этого.

«А ведь я его зацепил словами. И ленинскими, и сейчас. И раньше, когда упомянул Киев. Хм… А вот насчет последнего надо попробовать снова. Неужели поляки его уже захватили?»

— Как я понимаю, все резервы Красной армии сейчас перебрасываются под Киев, вот только вряд ли они принесут там пользу. Бросать их в бой пачками, не имея времени сформировать ударный кулак?! Ни к чему хорошему такие мероприятия не приведут. Тем более ваши самые лучшие войска, включая конную армию Буденного, до сих пор не сняты с Южного фронта. Ведь так, господин Троцкий?

— И зачем вы мне это все говорите?

Нарком насмешливо улыбался, вот только глаза выдавали — серьезные, без малейшей смешливой искры.

— А потому что, несмотря на все наши разногласия и пролитую кровь, вас поддерживают миллионы русских людей, которые не желают возвращения старого режима.

— А у вас желают?

— В прежнем качестве нет. Мы имеем в виду старое и отжившее политическое устройство, — вмешался в разговор Вологодский, скинув с себя оцепенение. — Хотя, судя по всему, и у нас имеются и те, кто желал бы возрождения самодержавия.

— Эту листовку следует понимать именно так, Петр Васильевич? Что она несет вред и для Сибирского правительства?!

— Именно так, Лев Давыдович. Она не подписана ни мною, ни от имени Совета министров. А потому я желаю знать, сохранилась ли в силе наша договоренность о предоставлении нам возможности беспрепятственно воспользоваться телеграфом?!

— Мы соблюдаем условия соглашения. А потому предлагаю сделать небольшой перерыв для неотложных дел.

— Перекусить бы еще не помешало, господин Троцкий!

— Конечно, генерал. Тем более для того, чтобы вызвать военспецов, мне потребуется некоторое время. Отложим переговоры на завтра, ведь уже вечер. Нам всем требуется время для отдыха.

Иркутск

— Генерал-адъютант Фомин больно оживился, какие-то разговоры тайные ведет. И что характерно — только с монархистами. То с Дитерихсом, то с генералами Лохвицким и Сахаровым по телеграфу или в гарнизоне с офицерами, — Пепеляев затарабанил пальцами по столу.

Смирнов пожал плечами — разговоры, как говорят жандармы, к делу не пришьешь. Да и сам он был монархистом по определению — и сама жизнь от рождения, и долгие годы службы не могли не привить этого. Такие взгляды Михаил Иванович полностью разделял до декабря прошлого года, пока не познакомился с Арчеговым, тогда еще ротмистром.

Тот тоже оказался сторонником монархического принципа, именно его, а не самодержавия как такового. И чем дольше адмирал с ним общался, причем с каждым разом все более откровенно, тем больше прикипал всем сердцем, несмотря на некоторую разницу в возрасте, а может, и благодаря ей. Складывающиеся между ними товарищеские отношения вскоре стали перерастать в дружбу.

Потому адмирал отнесся к словам Пепеляева серьезно, ибо в отличие от генерала прекрасно знал, что все эти новые назначения были сделаны по настоянию военного министра, который провел их руками правительства, оставаясь как бы в стороне.

«Это защита от дурака, Миша. Ты же сам видел, что натворил его братец на троне. И вряд ли хочешь повторения. Мы разрешили ситуацию, более-менее жизнь начала обустраиваться, а им урок не впрок. Мне контрразведчики постоянно докладывают, что среди генералитета откровенные разговоры пошли за самодержавие.

Ратуют за царя, а не понимают самого простого — да передай сейчас мы Мики всю власть, на этом все и закончится. И очень скоро. Половина армии разбежится, ибо воевать за чужие интересы не захочет, а другая половина сибирскими крестьянами оккупантами рассматриваться будет. Потому все монархисты, думающие головой, а не этим самым местом, должны всегда придерживаться принципа, а не фигуры самого царя. Первое не даст ошибиться, а человек слаб. Да, слаб человек, оттого всякие Распутины у престола крутятся, гниль одна!

Да и решать вопросы должен не он один — ошибка монарха фатальна, и тем паче будет более вероятна, если он отнюдь не обладает всеми качествами государственного деятеля. Потому защиту от дурака на троне нужно ставить серьезную!»

— Мы с братом вчера говорили, — голос Пепеляева оторвал адмирала от мыслей об Арчегове, от его сказанных два месяца назад слов в приватном разговоре, и Смирнов встрепенулся.

Брат генерала, Виктор Николаевич, оставался очень значимым лицом в сибирской политической жизни. Глава МВД, он сейчас исполнял обязанности председателя правительства, хорошо знакомые ему еще при Колчаке — он был последним премьер-министром.

— В ГПУ серьезно обеспокоились переброской гвардейских частей, причем не сибирских, в Иркутск. В правительстве это даже вызвало нервное обсуждение. Ведь при Вологодском и генерале Арчегове его величество даже не затрагивал этот вопрос. Почему? И тем паче сейчас, когда Председатель правительства и военный министр находятся в Москве?! Зачем здесь нужна гвардия, когда на фронте штыков не хватает?!

Смирнов с интересом посмотрел на разгорячившегося генерала. Однако мыслей его он не разделял — переворот со свержением Сибирского правительства представлялся ему делом весьма нереальным, без какой-либо перспективы. И глупым неимоверно. А потому он сам поспешил высказать мнение по этой проблеме:

— Устраивать заматню не просто безумие, а еще довольно бессмысленное занятие, играющее на руку только нашим врагам большевикам. Сейчас и «демократическое» Сибирское правительство, и Михаил Александрович играют свои роли, пусть между ними и имеются определенные противоречия. Но это объединяет наши общие усилия.

Адмирал говорил тихо, решив успокоить своего молодого и разгоряченного собеседника. Да и не видел он сейчас причины для беспокойства. А к чему лишние терзания?!

— Генералы Фомин с Дитерихсом не могут не понимать этого. Да, монархисты составляют значительную часть нашего командного состава, особенно генералитета, но ведь армия в большинстве своем состоит из коренных сибиряков. Наши солдаты могут принять такие монархические идеи весьма неодобрительно, а их проводников за предателей. А такое отношение, как вы сами понимаете, чревато…

— Все это так, Михаил Иванович. Но мне кажется, переворот будет совершен иначе. Смотрите — генерал Дитерихс вывел все части 1-й дивизии из города и приказал мне послезавтра отбыть в Красноярск. Для чего? К чему такая спешка, ведь проводить операцию против партизан сейчас бессмысленно, нужно ждать, пока земля просохнет. Далее — просибирски настроенных частей в городе сейчас нет. Военное училище на стороне царя. Момент более чем удобный…

— Перестаньте тревожиться, Анатолий Николаевич. Оставьте ненужные страхи, — Смирнов тихо рассмеялся, посчитав, что братьями Пепеляевыми овладело беспокойство за свое положение. — Как они вообще смогут провернуть это дело, ведь слова Вологодского и Арчегова весят у нас намного больше. И постоянная связь с ними есть. Правительство и Народное собрание имеют вес. А стоит нашей делегации вернуться из Москвы…

— А я не уверен, что их большевики обратно выпустят!

— С чего вы так решили, Анатолий Николаевич?

Смирнов непроизвольно вздрогнул, машинально задал вопрос и пристально посмотрел на генерала.

— Если с нашей делегацией что-нибудь случится серьезное, то по положению главнокомандующим и главой правительства до созыва Народного собрания станет его величество! Михаил Александрович может и отказаться от созыва народных представителей…

— Если начнется война, — закончил мысль Пепеляева адмирал, — а она неизбежно начнется, ибо мы не простим большевикам гибели нашей делегации…

— Это так, Михаил Иванович. Тем и опасно для нас, — генерал расстегнул карман кителя и вынул листок бумаги с наклеенными поверху телеграфными строчками. — Мне дал эту листовку брат, которому ее передали телеграфом из Татарской жандармы. Издана вчера по приказу командующего графа Келлера, им же и подписана. Прочитайте, ваше превосходительство, надеюсь, вы поймете мои опасения. Она того стоит.

Смирнов вчитался в блеклые буквы, ему стало невыносимо жарко. Так, что адмирал дрожащими пальцами машинально расстегнул верхнюю пуговицу, достал платок и вытер лицо, по которому потекли капли пота. Мысли пронеслись галопом.

«Это же откровенный призыв к всеобщему восстанию. И война… А что будет с Константином Ивановичем?! Значит, они все рассчитали и выбрали удачный момент. Вот гады, это же хуже предательства, как ножом в спину!» — Михаил Иванович мысленно выругался, стиснул зубы.

— Ваш брат уже обратился к графу? Ее нельзя пускать в обращение! Это же… Я не нахожу слов…

— Уже поздно, ваше превосходительство. Листовка разбросана с аэропланов над Омском и Петропавловском, причем наши пилоты сбили красный «Ньюпор». А час назад мне позвонил генерал Болдырев, попросил прибыть в Генштаб. Я туда немедленно приехал…

— И что?!

Смирнов чуть ли не выкрикнул, потеряв от многозначительной паузы терпение. И встал со стула.

— Наша артиллерия под Омском обстреляла позиции большевиков!

— Это война… — прошептал Смирнов, опускаясь без сил на стул…

Черемхово

— Интересно, для чего нас сдернули?!

Командир 2-го лейб-гвардии сводно-стрелкового полка полковник Федор Мейбом в который раз за долгую дорогу задал себе этот вопрос. Еще бы не задуматься — подняли полк по тревоге, загрузились в эшелоны, и пятидневный марш на Иркутск. Без остановок, только паровозы меняли. И для чего, спрашивается?

Ведь большая часть дивизии с Новониколаевска будет переброшена на Омск, артиллерию и танки уже стали грузить на платформы. Подготовка к решительному наступлению против красных ведется энергично, составами вся «железка» забита, от Черемхова до Татарской.

И лишь в обратном направлении, на восток, к Иркутску двигаются два его отборных, укомплектованных в основном «волжанами», что давно привыкли себя каппелевцами именовать, батальона.

Плюс лейб-егеря, из ижевцев и воткинцев, что были выпестованы самим государем Михаилом Александровичем и прошедшие с ним почти два года войны. Отборные ветераны, против которых мало кто выстоит…

— Для чего мы направлены? Для представительства?!

Полковник усмехнулся — для этого в Иркутск перебросили бы запасные батальоны гвардейской дивизии, но они-то и остались в пунктах постоянной дислокации, в Новониколаевске и Красноярске. А так совсем другой расклад выпадает, совсем другой!

Полковник поднялся с удобного дивана, прошелся по небольшому купе — в эшелоне под штаб определили единственный первоклассный «синий» вагон, два «желтых» вагона отвели офицерам полка, а два десятка «зеленых» занимали солдаты 1-го батальона.

Все ехали с немыслимым в условиях гражданской войны комфортом — никаких тебе теплушек на 40 человек или 8 лошадей, грязных углярок, в которых нижние чины превращались за дорогу в арапов, или открытых платформ, где зуб на зуб от холода не попадал и приходилось постоянно кутаться во что попало, лишь бы хоть немного согреться, так как встречный ветер продирал до костей.

Второй состав, с 3-м батальоном полка, также двигался в пассажирских вагонах, коих от «союзников» осталось в неимоверном количестве. Мейбом раньше и не подозревал, что эти «гости» фактически являлись оккупантами, отобрали лучший вагонный и паровозный парк у «хозяев» и полностью распоряжались им.

И поди отбери назад — чехи сразу зубы скалили, что твои волки. А ведь в восемнадцатом году «братушки» были совсем другими. Мейбом с ними десятки боев на Волге прошел, плечо к плечу. И как они за год спокойного и сытого стояния в тылу изменились!

Действительно — мародерство быстро и основательно разлагает любую, даже прежде бывшую крепкой дисциплиной, армию. Вот так-то!

Федор посмотрел в окно, присев на диван — ночь стремительно вступала в свои права, но взошедшая луна хорошо освещала станцию, на которой его эшелону придется стоять до утра, поджидая отставший за Тулуном 3-й батальон. Но то, может, и к лучшему, зато ведь в Иркутске они будут сразу же после полудня.

— Господин полковник! Вам срочная телеграмма из Иркутска. От генерал-адъютанта Фомина!

Дверь в купе отворилась, и на пороге встал молодой командир команды связи с листком бумаги в руке.

— Благодарю, можете идти, капитан!

Офицер четко развернулся и прикрыл дверь.

Мейбом развернул сложенный вчетверо листок и впился взглядом в строчки.

— Чудны дела! — Федор еще раз прочитал две строчки предельно лаконичного текста. Теперь ему стала понятной такая невероятная спешка.

— Ну что ж, приказ получен, будем его выполнять!