Спасти Державу! Мировая Революция «попаданцев»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дан приказ ему на запад…

(31 мая — 1 июня 1920 года)

Севастополь

— Теперь Сибирь мой фатерланд, — задумчиво произнес Генрих Шульц, любовно оглядывая и даже поглаживая ладонью, как любимую мамину кошку, свежее выкрашенное баковое 102-мм орудие. Эта русская пушка ничем не уступала его носовому 105-мм с крейсера «Магдебург», что разбился на камнях у русского острова в первые дни войны.

— Хороша, настоящая канонен, не та, что стояла на ледоколе!

И хотя за шесть лет, проведенных в сибирском плену, бывший унтербоцманмат кайзеровского флота научился очень прилично говорить на русском языке, но время от времени у него проскальзывали немецкие слова, да и неистребимый прусский акцент чувствовался.

Шульц был счастлив, если не сказать больше, снова почувствовав под ногами палубу настоящего боевого корабля — большого угольного эскадренного миноносца «Капитан Сакен».

— О молодой жене надо думать, господин старшина первой статьи, а не пушку лапать, — за ухом раздался хитрющий голос. Как всегда, этот проныра Зволле ухитрился влезть в его мысли.

И Шульц машинально посмотрел на огромный транспорт Добровольческого флота, что возвышался рядом с его эсминцем, как слон с этой, как ее по-русски, Моськой!

Там, в одной из больших кают на двенадцать пассажиров, сейчас находилась его жена Эльза и мама с сестрой Гретхен. Шульцу пошли навстречу и удовлетворили рапорт — разрешили взять с собой всех родных, правда оплачивать дорогу до Владивостока для матери и сестренки он должен был из своего собственного кармана.

Это несколько озаботило скуповатого поневоле немца — скудные сбережения, взятые в дорогу, подходили уже к концу, а надежда продать дом в Померании потерпела фиаско — эти наглые и мерзкие поляки просто отбирали имущество у бедных и честных немцев.

Оставаться после этого в подлой и лживой Польше? Нет уж — там не только им всем терпеть лишения, такие же, как в несчастной Германии, но и подвергаться ежедневным оскорблениям со стороны поляков. Вот только мало кто уезжал — в голодном и нищем фатерланде даже самые близкие родственники отказывали в приюте.

Шульц тяжело вздохнул, припомнив, как бедная мама и худющая сестренка смотрели на блестящие желтые кругляши, что он, красуясь, не тщательно разложил по столу, как делал его отец до войны с серебряными марками, а с русской щедростью просто высыпал.

Но аккуратно, стараясь, чтобы ни одна монета не упала на неровный, в щелях, пол бывшей конюшни, что мамин брат предоставил им в качестве жилья. Генрих был благодарен дяде за эту доброту и дал ему маленький золотой пятирублевик и два полтинника — тот выпучил глаза, не в силах поверить такому чуду. А вечером вся дядина семья пригласила их на пирушку, которой они не видели еще с давних мирных времен — недурное пиво, по рюмке свекольного шнапса, да по две настоящих сосиски…

— Как ты красишь, камераден?! Это только краску расходовать! И слой толстый, неровный, и капель много! Давай покажу!

Неутомимый Зволле опять отвлек Шульца — на этот раз отобрав у мастерового банку с дефицитной на флоте краской, из чисто немецкой скаредности.

На эсминце сейчас творился самый настоящий бардак — на подготовку корабля к дальнему плаванию отвели только семь недель, а заканчивалась уже шестая. А потому лихорадочный аврал у стенки Морского завода шел и днем и ночью.

— Немчура! Все пашут и пашут!

В голосе работяги не слышалось привычного для русских ругательства, а одна только голая благодарность. За это время русские рабочие и немецкие матросы, которыми был на две трети укомплектован «Капитан Сакен», нашли общий язык и научились хорошо понимать друг друга. Да и приказ был жесток для бывалых к морям немцев — выучить русский язык, а потому разговаривать только на нем, даже между собой.

И выучили, зачастую получая от офицеров «фитили» — выяснилось, что не все русские слова следует произносить при докладах начальству, хотя те же самые термины господа офицеры, разгоряченные спешкой, употребляли перед десятками матросов в три боцманских загиба.

Вся эта пресловутая экономия действует им на нервы — но сами русские совершенно не понимают ее суть. Вот Зволле сейчас все покрасит тонким слоем, и красиво, как умеют делать только немцы, тем более те, кто до войны малярами трудились. И у него еще добрая треть банки останется, а русский работник ее бы извел целиком.

А краска есть великая ценность, которую он при случае отдаст матерому боцману с совершенно непроизносимой фамилией для немца, пусть и знающего русский язык. Покраска требуется постоянно, особенно в походе — а отвечает за это боцман с широким галуном на погоне.

Но и у Шульца три лычки — такой же старшина, и независим в положении, только старшему артиллерийскому офицеру подчинен. Но боцман есть боцман, и с ним тоже нужно хорошие отношения поддерживать…

Екатеринодар

— Этому молодому генералу мы можем только посочувствовать, Антон Иванович. Он перенес намного больше нападок и проявлений открытой неприязни, чем вы!

Старый генерал с вырубленным словно топором лицом, сверкая обширной лысиной и распушив большие усищи по сторонам, говорил тихо. Но командующий Кавказской армией генерал Юденич имел большой вес в военных кругах, оттого его слова тяжело падали, словно камни в воду, по которой тут же расходились круги.

Намек на барона Врангеля, что отличился при взятии у красных Царицына в прошлом году, а потом раскритиковал его, как главнокомандующего за якобы допущенные стратегические ошибки, генералу Деникину пришелся совсем не по вкусу.

И еще больше разозлило неуместное сравнение с военным министром Сибирского правительства, который еще полгода тому назад был безвестным ротмистром, взнесенным на самую вершину властной волны мутным и грязным революционным потоком.

Антон Иванович непроизвольно поморщился и погладил ладонью короткую седоватую бородку. Но промолчал, памятуя свой приватный разговор с адмиралом Колчаком, да и встреча с генералом Арчеговым на него произвела определенное впечатление.

— И что мы видим? — чисто риторически спросил Юденич и сам же ответил на поставленный вопрос. — А ведь этот молодой человек полностью прав, раз добился того, чего хотел. Без потерь красные очистили для сибиряков Омск и начали отвод своих войск к Уралу. Как политику и военному министру я могу ему лишь рукоплескать, — Юденич поднял ладони и изобразил аплодисменты. По его лицу пробежала усмешка.

— И на всем Дону сейчас стоит затишье! Ведь большевики и оттуда начали отвод…

— Зато теперь там Краснов!

Деникин был давним недоброжелателем нового «старого» атамана. С 1918 года, когда тот заявил о полной «независимости» Донского казачества и завел шашни с Германией. Не прошло полгода, и Краснов поплатился за свои политические игрища и был вышвырнут им с Кавказа.

И что? Атаман оказался у Юденича, что тогда начал победоносное наступление на Петроград. Чем оно закончилось, тоже известно. И вот эти двое у него, и он ничего не может сделать. Ничего!

Краснова под давлением Арчегова и большевиков, кто бы мог подумать, что они сойдутся во мнении по этому вопросу, казаки выбрали своим войсковым атаманом. И повторилась старая песня — Дон опять заявил о своей «самостийности», хотя и под скипетром монарха. Следом потянулось кубанское и терское казачество…

— Этот молодой человек прав, и ни Краснов, ни я, ни вы, Антон Иванович, простите великодушно, сейчас не можем руководствоваться нашими желаниями, симпатиями или антипатиями. Мы все должны делать одно. Вы — готовить армию к возможному походу на Москву, который состоится в будущем. По крайней мере, на это надеюсь. Я вернулся к прежней должности и буду выполнять свои обязанности как можно лучше…

Деникин поморщился уже заметно — неприязнь впервые прорвалась у него столь явственно. И он тяжело вздохнул — власти главнокомандующего вооруженными силами на юге России у него не осталось. Отдал добровольно и сразу почувствовал, как чудовищное бремя упало с плеч. Теперь не у него будет болеть голова, но обида грызла сердце.

— Антон Иванович, мы с вами старые солдаты, но видит Бог, нам не место на этой войне! Нас просто не готовили к тому, что русские люди пойдут друг на друга. Потому были удачи и ошибки, и этот закономерный итог. Наша беда в том, что мы вели войну, имея лишь цель — дойти до Москвы и Петрограда. Опирались только на армию и на союзников, которые предали и сами принялись извлекать выгоду из нашей междоусобицы. Войну определяет стратегия, а та есть производное государственной политики. Теперь мне многое стало ясным, хотя изложил это не мудрый фельдмаршал, а вчерашний ротмистр. Мне тоже обидно, со многим я категорически не согласен, но понимаю — такая политика уже дает нам благожелательный результат. Пусть не сейчас, не сразу, а со временем, но я снова уверился, что победа придет.

Старый генерал тяжело вздохнул — он говорил с Деникиным во второй раз, видя, что тот настроился подавать в отставку. Да и чисто по-человечески понятно, когда вот так лишают плодов всех трудов и пережитых лишений. Но неожиданно тот заговорил ясным и звучным голосом.

— Николай Николаевич, ради будущего России, я готов многое перетерпеть. В отставку я не подам! Теперь пришло время собирать наследие империи, Константин Иванович тут полностью прав. Польско-большевистская война представляет нам немалые для таковых действий возможности. Тем более что под угрозой вторжения красных войск в Польшу, а оттуда в Германию, союзникам станет не до наших операций в Закавказье и Туркмении. Так что их вмешательства, я думаю, не будет. Мне только немного жаль, что не я начну, а вы. А потому отчасти вам завидую…

— Ну что вы, Антон Иванович! Вы будете готовить армию, я вести войска — но война общая! Знаете, что я решил? Взять по совету графа Келлера план Арчегова по разгрому чехов под Иркутском. На эту операцию моих скромных сил хватит с избытком. Стремительное наступление на Баку с разоружением местной «армии», — в голосе Юденича послышалось ехидство. Долгое время тот командовал на Кавказе и имел реальное представление, чего стоят на самом деле мусаватистские войска. — С моря поддерживают корабли Каспийской флотилии, которые высаживают десант. А далее представляю наместнику и правительству урегулировать политические нюансы этого возвращения.

— Вы правы. И знаете, что скажу вам честно?! В этом молодом генерале есть искра, и я даже рад, что принял предложение царского величества прислушаться к мнению его генерал-адъютанта, как к собственному. Что касается его молодости?! Так этот недостаток, к моему глубокому сожалению, очень быстро проходит…

— И к моему тоже, — искренне засмеялся Юденич, и Деникин его поддержал. Отсмеявшись, генералы переглянулись, и Антон Иванович продолжил свою мысль:

— Но, как военный министр, он полностью на своем месте. За ним и поддержка государя и правительства, и даже большевиков, к моему искреннему удивлению. С ним дружен адмирал Колчак, а ведь он был Верховным правителем. А потому пусть и везет свой воз дальше на эту гору, как говаривал в давнее время его коллега по должности фельдмаршал Барклай де Толли. Мы его с вами, к глубокому сожалению, Николай Николаевич, тоже пытались затянуть на вершину…

— Только сил не хватило…

— Константин Иванович молод, силушка бурлит. А мы с вами, как и с другими генералами, отбросим политику в сторону, она мне, признаться, надоела. И, наконец, займемся тем, к чему нас готовили всю жизнь — воевать с врагом и защищать Россию!

Москва

— Ты чего клинками обложился со всех сторон, Лев?! Или решил в горские князья записаться со своей родословной?!

Глеб Бокий, в своей неизменной потертой кожаной куртке, перехваченной через плечо ремешком с массивной кобурой маузера, быстро охватил взглядом разложенный на столе целый арсенал сабель.

Клинки были на любой вкус — от щедро усыпанных алмазами от рукояти до ножен, до совсем простых, посеребренных. Роднило их всех одно обстоятельство, даже на неискушенный взгляд чекиста — они имели явно восточное происхождение, скорее всего арабское.

— «Нашему другу» хочу вернуть конфискованные самарскими чекистами три старинных клинка. Жаль, конечно, что твои люди не смогли выяснить, какие они были.

— А я что, виноват?! Мы все перерыли, но в городе ничего подобного и близко не обнаружили. Да и торопились, сегодня только приехали, — Бокий не любил оправдываться, тем более за чужие грехи, а потому сменил тему и указал на стол, за которым с задумчивым видом сидел Мойзес. — Ну, и тут у тебя выбор великоват. На любой вкус. Стоящие хоть, а то слышал среди них и подделки встречаются?

— Обижаешь напрасными подозрениями, Глеб! За эту неделю Москву вверх дном поставили, из Питера еще привезли. Это все самое лучшее, антиквары не за страх, а за совесть работали, каждую саблю чуть ли не по миллиметру изучали.

— Тогда понятно, раз за совесть!

Нет, Бокий полностью доверял своему коллеге, но в голосе явственно прозвучало хмыканье. Он не сомневался, что выбрано самое лучшее, просто у Мойзеса за совесть никогда не трудились, а вот страх тот вызывал жуткий, если не лютый.

Да и сам он его завсегда побаивался, мурашки ледяные по коже ходили, а потому старался без нужды не смотреть на лицо, на котором алым прожектором горел немилосердный глаз.

— Посмотри, что он выберет? Мне просто интересно.

— Хочешь предугадать, что выберет «наш друг»? Ну что ж, — Бокий подошел к столу — дюжина клинков была распределена на три группы по четыре сабли в каждой.

Середина сверкала от множества драгоценных стекляшек, кровавым сиянием наливались рубины, тускло желтело золота. Клинки справа были поплоше, но и тут пахло скорее не щедростью, а расточительностью. А вот слева были простые ножны, посеребренные, даже потертые или от старости, или от постоянного употребления.

Чекист взял клинок, самый простой на вид, повертел ножны в руке и вынес, посмотрев на них минуту, свой вердикт.

— Скорее всего, выберет этот.

— Ты уверен?

— Почти.

— А почему не эти? — Мойзес указал на россыпь бриллиантов на роскошных ножнах. — Он вроде не лишен амбиций и честолюбия, а эти сабли достойны царей и императоров!

— Не думаю… — протянул задумчиво Бокий.

— Почему? — не унимался Мойзес. — Он же — казак, терский, почти горец! Насмотрелся я на эту публику, — он брезгливо поморщился, — одежка драная, пальцы из сапогов торчат, ни медяка затертого в кармане, но пояс наборный, серебряный, кинжал и шашка богатые, конь на вес золота, да и сбруя не дешевле! И взгляд-то какой: весь базар купит, не иначе, а то и совсем покупать не станет, не хозяйское это дело. Казачня эта в гоноре с польской шляхтой посостязаться сможет! И «наш»-то тоже на золотишко падкий оказался, раз про свои вещички не постеснялся напрямую сказать!

— Нет, Лев, ты недооцениваешь нашего молодого «друга»! Да и… Не пойму я его… Вроде и прозрачный, как стеклышко, насквозь видимый и просчитываемый, ан нет, стеклышко-то с мутинкой, если повернуть его чуток… — Бокий прищурился, разглядывая стершийся от времени рисунок серебряной отделки. — Он не такой! Дурь да спесь не для него! И кто из нас с кем еще играет… Не дурак он, чтобы на блестяшки твои покупаться.

Клинок хищно блеснул, со свистящим шипением выйдя из ножен.

— Он — казак, как ты сказал, но настоящий, а они — воины по крови, такие, что оружие сердцем чуют. И к тому же драгоценное оружие он не возьмет, ибо знает про данайцев, дары приносящих. А тут у тебя почти все сабли в бриллиантах…

— Этому клинку нет нужды в драгоценной оправе. — Мойзес осторожно прикоснулся к ножнам, отложенным Бокием на стол. — Потому что он и есть самая большая ценность, по сравнению с которой вся Оружейная палата, откуда и взята большая часть оружия, — котомка нищего. Ему полторы тысячи лет, а раньше его называли «мечом веры». Или «пророка» — мои эксперты чуть ли врукопашную сошлись, не в силах дать сабле имя. Один знаток и коллекционер, из горцев, нефтепромышленником был, даже три «захоронки» назвал, лишь бы дали в руках подержать. Плакал от счастья, хотя мы у него на несколько миллионов золотом конфисковали…

— Даже так?

— Ага, — безмятежно отозвался Мойзес, — не врут легенды. Сабля его на две половины рассекла, как соломенный тюфяк. Ты лезвие не трогай, Глеб, пальцев лишиться можешь одним махом, как один мой дурак.

Бокий осторожно задвинул узорчатый клинок в ножны и положил на стол — пробовать на своем ногте, как хотел, он не рискнул — Мойзес к шуткам и розыгрышам не расположен.

— И ты решил проверить…

— Симбиоз…

— А это с чем едят?

— Один ученый мне объяснил кое-что. Я тебе своими словами скажу, как его понял. Так именуют единый продукт двух несовместимых частей.

— Ты имеешь в виду генерала Арчегова?

Собеседники говорили серьезно, хотя любой психиатр, зная, о чем они говорят, моментально бы вызвался оказать пациентам помощь. Вот только подоплека дела такая, что тут не медики нужны были.

— Думается мне, что нравственная и эмоциональная составляющая осталась у него прежняя, а вот разум из будущих времен.

— Переселение душ?

— Можно и так сказать. Хотя и неверно будет.

— Лева, ты гений, — Бокий говорил искренне — коварство и ум Мойзеса он сейчас оценил в полной мере. Данайцы, что взяли Трою, это невинные детишки рядом с его коллегой. Но тот восторгов не принял, сказал грубовато и жестко, сжав изуродованные зубы, отчего звериный оскал стал совсем ужасным, и Бокий вильнул взглядом.

— Ты все привез?! Смотри, Глеб, у нас десять дней всего осталось. Мы должны хорошо приветить генерала, когда он от Деникина обратно вернется. Янек приказал учитывать каждую мелочь, не скупиться! Если надо, я ему двести девственниц к ногам брошу и всем горло перережу!

Бокий передернул плечами от пробежавших по спине ледяных мурашек — какие уж тут шутки, все предельно серьезно. А потому заторопился с ответом, поставив на стол тяжелый саквояж.

Расстегнул ремни и вывалил его содержимое на стол, отодвинув сабли в сторону. На стол упали несколько тяжелых бумажных свертков — Бокий их торопливо надрывал. Между пальцами скользили всевозможные украшения с бриллиантами и драгоценными камнями, желтел презренный металл.

В одном из свертков оказались большие кресты и другие ордена, некоторые из которых также заиграли зайчиками мелких алмазов, что на фоне других сокровищ выглядело несколько неубедительным. Вроде вечно голодного бедного еврейского родственника в богатой купеческой семье.

— Впечатляет, добра вполне достаточно…

Лишенным эмоций голосом произнес Мойзес, без малейшей алчности взиравший на сокровища. Впрочем, также безразлично и холодно смотрел на них и Бокий. К чему чекистам эти «дары земные», на которые можно было безбедно прожить пару веков в любой стране мира, кроме Советской России. Интерес у них был совершенно иной…

Заиркутный военный городок

— Хрен его знает, что там было, Миша! По крайней мере, разговоры идут нехорошие! Но думаю, не одни эсеры вызвали эту сумятицу, точнее, не они только одни. Гвардия, корабли, бронепоезда, туземный полк атамана Семенова — я представляю, что здесь творилось! Хотя эти эсеровские сволочи — бомбисты изрядные, пора с ними кончать!

Командир 2-го Сибирского авиаотряда капитан Сергеев эмоционально выругался, облегчив душу. Летчики и технический персонал прибыли сюда получать новую матчасть — поставленные из далеких САСШ аэропланы «Де Хэвиленд», отправленные фирмой Кертисса.

С уже старыми французскими «Сальмсонами», эти американские, выпущенные по английской лицензии, машины было не сравнить — мотор «Либерти» в 400 лошадиных сил, а потому более высокая скорость, приличная бомбовая нагрузка и пулеметное вооружение да дальность полета на сто верст больше.

Однако весь первый день авиаторы не столько смотрели на новенькие, дюжину которых только собрали, аэропланы, сколько втихомолку обсуждали события двухнедельной давности, имевшие быть место в Иркутске. И как водится, мнения разделились, и кардинально.

Многие офицеры ругали эсеров, и у них были на то основания. Еще зимою боевики этой партии убили министра внутренних дел Яковлева, ранили самого Вологодского, председателя Совета министров, и военного министра генерала Сычева, что был вынужден оставить должность.

Правда, злые языки утверждали, что генерал легко отделался, всего пара синяков и царапин. А с должности ушел из-за боязни повторного покушения.

И вот теперь снова террористы вылезли из подполья, причем стреляли не только в царя. Ладно, тяжелое, почти смертельное — две недели в коме, ранение генерал-адъютанта вполне объяснимо, как и то, что флигель-адъютант был убит на месте. Вместе с ними пострадало несколько казаков конвоя, и контузию получил генерал Пепеляев.

На эсеровские такие действия очень похожи, те привыкли бомбами и револьверами баловаться. Так что если сейчас в Сибири партию социалистов-революционеров объявят вне закона, то армия и народ полностью поддержат это решение. Недаром все газеты переполнены гневными письмами и призывами к расправе над убийцами и террористами.

— Сейчас не то время, не запугают эти сволочи! И на свой предательский удар получат достойный ответ сполна, — Вощилло побелел от нахлынувшей ненависти.

— Хватит с ними цацкаться, они нам все время в спину стреляли да заговоры плели. И страну в семнадцатом году развалили. Их же Керенский у кормила стоял! И власть они же большевикам отдали, и армию своими приказами погубили!

— Да разве я против?! — Сергеев пожал плечами. — Вот только одно в этой истории для меня не ясно — зачем они убили генерала Болдырева? Ведь он тоже эсер, их товарищ по партии!

— Ну, ты даешь?! Яковлев ведь тоже был эсером, и каким?! На каторге даже сидел! И шлепнули его, не пожалели. А тут генерал царский, что в эсеры только в семнадцатом году перекрасился! А по мне — туда ему и дорога! Таких перевертышей нам и задарма не нужно!

— Это точно подмечено, — капитан с задумчивым видом потер переносицу. После возвращения из штаба ВВС (новое наименование прижилось быстро) командир пребывал в некоторой растерянности. Чем-то его там огорошили, и Вощилло, на правах друга, решил прояснить этот вопрос.

— Слушай, не темни! Что случилось?

— Сейчас там принято решение сформировать особый авиаотряд из дюжины оставшихся «Сальмсонов». Распоряжение военного министра. Все действующие части получат «американцев».

— Для чего это нужно?

— Для войны с поляками…

— Вместе с красными?! — Вощилло не сдержал изумления, настолько его шокировало это известие.

— А что, красные перестали быть русскими? Или мы? Пойми — наш Киев, «мать городов русских», ляхи уже захватили и идут на Смоленск. Большевикам деваться некуда — или «похабный» мир с ними, или с нашей помощью показать панам, раз те запамятовали, жареного петуха. Чтоб он их по темечку поклевал!

— В таком разе я за второй вариант, для меня он намного предпочтительней! Надо им 1612 год напомнить!

— Я рад, что ты согласился, — с нескрываемым облегчением вздохнул Сергеев, и Вощилло понял, как его провели.

— Ты сам посуди, Миша! Мне резона ехать на Западный фронт нет — я недавно красный «Ньюпор» завалил. А у тебя грехи давние, хоть большевики и обещают сибирским добровольцам неприкосновенность. Да и майора получишь, и командовать отдельным авиаотрядом станешь. Сплошные перспективы, грех такой случай упускать.

Вощилло задумался, а капитан, поняв, что его обходной маневр полностью удался, принялся его улещать, дабы повернуть мысли закадычного друга в нужном направлении.

— Помочь нужно, Михаил, время не терпит. Опять же, вчера красные с Омска свои войска выводить начали, к концу июля вся Сибирь нашей станет. Заметь, без войны, без жертв, без лишних трат. С югом перемирие продлено — даже генерал Деникин понимает, что, воюя с поляками, большевики поневоле играют в нашу пользу.

— Так понимаю это…

— И чего думать, дружище? Соглашайся? А?

— А шут с тобою, уболтал, — со смешком согласился Вощилло и, сразу став серьезным, спросил: — Когда выезжать?

— У нас неделя на комплектование. Аэропланы загрузят в Омске. Так что нужно действовать быстро!

Севастополь

Шульц был на лучшем счету у начальства — и язык хорошо знал, и крестом за боевое отличие отмечен, и даже высшим начальством обласкан. Самим адмиралом Колчаком удостоен на переходе, когда случайно уберег офицера от укуса небольшого каймана.

Высоко скакнул по служебной лестнице. И шутка ли — командир бакового орудия, а их на эсминце всего два, да к тому же в будущем самого мощного корабля маленькой Сибирской флотилии.

Того же «Орла», даром что тот вспомогательным крейсером называется, но обычный вооруженный пароход «Капитан Сакен» отправил бы на дно за четверть часа — из мощных орудий расстреляв, да еще торпедами добив из трех аппаратов.

Шульц начинал морскую службу на кайзеровском флоте открытого моря. Первым кораблем стал большой миноносец S-13, и сейчас поневоле он сравнивал эти два корабля. Водоизмещение одинаковое, но немец имеет большую скорость.

Зато у русского изрядное преимущество в дальности плавания. А это сейчас самое главное — путь до Тихого океана далек. Экипажи равны — по семь десятков матросов и унтеров, плюс офицеры. У S-13 на одну торпеду больше, зато русский может взять вдвое больше мин заграждения.

Однако русский корабль имеет два четырехдюймовых орудия против двух, но 88-миллиметровых — очень бы не хотел Шульц оказаться против «Капитана Сакена» на той войне. Русские комендоры не хуже германских, а вес залпа в полтора раза больше, прилетит от Ивана пудовый «подарок», мало не покажется. А «ответ» Ганса вдвое легче!

И Генрих возблагодарил судьбу, что попал служить на счастливый для него «Магдебург», хотя тот и погиб, налетев на камни — и войну в Сибири пережил, и сейчас хорошо оплачиваемую службу имеет да ласковую молодую жену. А несчастный S-13 ненадолго пережил крейсер — погиб от взрыва торпеды со всем экипажем холодным ноябрем. Тонуть мало приятно, но лучше уж в августе у берега.

Шульц посмотрел на второй русский угольный эсминец, меньший в размерах, чем его «Капитан». Да и слабее вооруженный — торпедных аппаратов два, а пушек хоть и столько же, но калибр мелковат, в 75 мм.

Взяли этот стареющий кораблик только потому, что паровые машины в приличном состоянии, как-нибудь дойдет до Владивостока. Там такие же миноносцы, ветераны еще Цусимского сражения, и в столь плачевном виде, что их черноморские собратья, отмерившие за шесть лет войны тысячи миль пути, будто только в строй вступили, новехонькие.

— Приличный у нас отряд, намного больше!

Два транспорта должны были отплыть завтра в Константинополь — пятьсот человек на борт приняли, в основном там были семьи уходящих моряков и разных штатских, что преодолели массу сложностей, чтобы получить заветный билет в благополучную Сибирь.

Еще треть составляли военные — Шульц искренне радовался, что попал на эсминец с «Орла», ведь на крейсере в обратный путь добрая полусотня морских офицеров с семьями отправилась. Замаешься ладонь к бескозырке подносить!

— Молодцом, Шульц! Отлично управился!

— Рад стараться, господин лейтенант!

Генрих заученно отозвался на благодарность подошедшему лейтенанту Герингу. С каждым своим днем пребывания на Черноморском флоте он все больше и больше убеждался в глубокой исторической взаимосвязи Германии и России, как и те три сотни немецких матросов, что перешли на русскую службу.

Отрядом, уходящим во Владивосток, командует контр-адмирал Беренс. Их эсминцем — капитан II ранга Гутан, вторым Манштейн. Почти все офицеры кораблей также имеют немецкие фамилии. Да и название «Капитана Сакена» дано в честь русского доблестного офицера, самого натурального немца по происхождению.

И так везде! Взять даже русских императоров — все они женились исключительно на германских принцессах! А сколько немцев вот уже несколько столетий переезжало в Россию?! Нет, не он первый, не он последний! И одно Шульц знал твердо — он будет честно служить своей новой родине, а она станет для его детей фатерландом!

Москва

— После расстрела графини Брасовой ордена сохранились. Они здесь все, — Бокий ткнул пальцем в кучку крестов.

— А ее вещи?

— Все в наличии. В ящиках — я их повторно опечатал.

— Хорошо!

Мойзес задумался, глаз горел пронзительным огнем. Его собеседник терпеливо ждал, всем нутром чувствуя, что сейчас тот скажет нечто важное, потаенное.

— С женой поторопились, ее не нужно было столь быстро «оформлять». Сейчас бы у царька проблемы вышли бы серьезные.

— Но кто ж тогда знал…

— Да это я так, мысли вслед. Хотя и сейчас у нас возможности для маневра имеются немалые, — Мойзес оскалил рот в улыбке и показал пальцем на свертки с драгоценностями, сменив тему: — Это ты тоже ему насобирал?

— Не все! Кое-что и «нашему другу».

— И что же?

— Вот очень похожие драгоценности его тещи, что были изъяты при обыске, — Бокий пододвинул несколько украшений, цепочку с кулонами, пару перстней, серьги.

— Это что значит похожие, Глеб?

— А то, что хрен знает куда настоящие делись! Но нашли местного ювелира Либермана, тот эти побрякушки хорошо знает. Мы его в хранилище отвели, чтоб выбрал все, что следует. Он там сутки копался, сравнивал. Божится, что все подобрал правильно, даже камни подправлять не нужно.

— Он не ошибается? Может, стоит мне с ним поговорить?

— Не нужно, Лев. У старика и так душа еле в теле от страха держится, — Бокий усмехнулся. Он ткнул пальцем в другую кучку: — Эти похожие, но намного дороже. Пусть генерал сам выбирает «свое кровное», а мы посмотрим.

— Это правильное решение. Пусть выбирает, — в голосе Мойзеса прозвучал как неподдельный интерес, так и явственная угроза. — Не жалко и все отдать. Не только этот саквояж с саблями, Глеб.

— Я понимаю. Потому и принес. И вот еще что. Ювелир фамильные серьги и перстень Арчегова не видел, но теща генерала описала ему их, как смогла. Он и отобрал эти, как их, запамятовал… Композиции!

Бокий раскрыл сверток — там было с пару десятков золотых перстней и серег с рубинами разных форм. Мойзес откровенно ухмыльнулся, а глаз сверкнул молнией.

— Выбор у генерала великоват получится, Глеб. Как ты считаешь?

— Зато у нас шансов больше будет.

— Ты прав. Что у тебя еще?

— Мать супруги «нашего друга». Почему он ее в список не внес? И что нам с ней делать? В заложники оставить?

— Ни в коем случае, Глеб! Оно нам надо?! Янек распорядился ее направить в Иркутск — такой заложник нам даром не нужен. Она больше пользы там принесет. Ха-ха…

— Сейчас сидит как мышь, а так баба вредная, — Бокий тоже хмыкнул. — Думаю, теща ему сильно «понравится», тут Янек прав.

— Ты, Глеб, особо проследи, чтоб ей целый вагон выделили, лучше два. Пусть свои кадушки и фикусы забирает, да всех своих кошек в придачу. Берет все, что потребуется. Да самарских товарищей предупреди — пусть дают ей все, что захочет. И глаз не спускают! Чтоб ни один волос с головы не упал! Иначе все под трибунал пойдут!

— Уже распорядился, Лев!

Бокию сильно не понравилась осведомленность Мойзеса. Вначале несведущим в самарских делах прикидывался, а сейчас зубки свои показал, как всегда. Да какие зубы — клыки страшнее, чем у любого упыря. С таким подельником постоянно нужно держать ухо востро — другом и даже товарищем он Мойзеса даже в мыслях не называл.

Тамбовский волк ему товарищ!

— Мы ее вернем, — изуродованные губы медленно зашевелились, что-то подсчитывая, и раздвинулись в жутком оскале. — В сентябре, как раз все на фронте и прояснится… Последней! Вначале ты всех туда сопроводи, вежливо, но обери так, чтоб нищими отправились, с одной коркой черствого хлеба. А потом эту вслед отправь, с вагонами. И еще одно. Все это золото с саблями, после генеральского «отбора», ей всунь. Найди способ, чтоб взяла!

— Сделаю, Лев. Ты правильно мыслишь, у русских даже народная мудрость есть: коготок увяз — всей птичке пропасть!

— Ха… Смешно…

Из горла Мойзеса вырывался клекот, мало походивший на смех, да и глаз горел весьма серьезно.

— Мы должны сделать все, чтобы «свои» его затравили, заклевали, затоптали. Тем самым нейтрализуем. Сейчас он нам враг — лютый, непримиримый. Но что будет завтра? Особенно когда мы в Германию ворвемся и мировая революция начнется…

— Ты в этом уверен? — Бокий нетерпеливо перебил, не в силах сдержаться. Лицо его вспыхнуло надеждой.

— Теперь я это з-н-а-ю!

— Даже так? — в голосе собеседника послышалось недоверие, и Мойзес поморщился. И, торжествуя, оскалился.

— Арчегов проговорился, когда сказал, что орденом нашего, пока живого Ильича массово «испанцев» наградили. Участников гражданской войны в Испании примерно с тридцать шестого по тридцать восьмой год. Вот так-то!

— Высшим орденом и массово? Так награждают исключительно одних победителей! — Бокий соображал быстро. — Тогда все понятно. Морем до Испании не с нашим флотом добираться, да и британцы военморов перетопят, как худых котят, что они в прошлом году нам продемонстрировали. Остается только одна дорога — через Германию и Францию!

— А может, через Италию?

— Все равно потом во Францию попадаешь — она одна на пути. А тебя на руднике немцы прищучили, а это говорит о том, что там внутренняя контра голову подняла.

— И с нашей сволочью в один клубок сплелись. Фомин со своим «псом» тому подтверждение. И нам много крови попортили, чудом уцелели. А вот половину Германии потеряли — Яковлев эти две части ГДР и ФРГ именовал в своей записке. Мы эту абракадабру с тобою уже расшифровали, и Арчегов ее косвенно подтвердил.

— Ты хорошо поработал, Лева, искренне завидую.

— Радоваться нечему — судя по всему, Яковлев прав! Мы проиграли будущее! Да, кстати, орден Красной Звезды так и называется, без «боевого». У Ермакова-Арчегова их два, и еще два креста, от новой «демократической власти», вроде наших «временных». И он был членом коммунистической партии. Новая власть его со службы выбросила полным инвалидом, судя по всему, за прошлое, но два своих орденка на прощание отвесила.

— «Термидором» у нас все закончилось, как во Франции? Что-то затянулся он по времени?!

— Нашу контру мы хорошо пропололи, вот и затянулся. Но все же мало в «штаб Духонина» сволочей отправляли, раз детки с внуками и опомнились. А потому нужно принимать немедленные меры!

— Какие? Что мы Янеку можем сказать?

— Много! И главное — Фомин со своим дружком в «свою колею» отправили историю, Арчегов ее обратно исправляет…

— Ты хочешь сказать, что немцы попытались предотвратить революцию в Германии?! А что — очень даже похоже. Теперь понятно, почему заварушка в Иркутске произошла, и сибиряков здесь с пулеметов «причесали».

— Не удалось им самодержавие устроить — Арчегов меры предпринял, и переворот закончился тем, что Шмайсера пристрелили. Чему я несказанно и рад, и сильно огорчен.

— Даже так?

— Я сам хотел его кончить! Ну, раз так вышло, сделаю подарок «нашему другу» за хорошо выполненную работу, — Мойзес брезгливо тронул саквояж. — Сдается мне, что моего «ключа» с «псом» в эту ловушку затащили самих, а не они его. Умен, собачий сын! Но и у него нашлось слабое место, которым и нам следует воспользоваться. Но вначале все просчитать! Чувствую, что зело хитер этот «пришелец»!

— Может, его самого… Того! На всякий случай, возможности есть…

— Не смей даже думать! Мы другим путем пойдем, кхе! Так, по-моему, Старик однажды сказал! А потому с Янеком я говорить буду…

Тамань

— Мы избавили Антона Ивановича от ноши, которую он уже еле нес, — Арчегов говорил громко, совершенно не опасаясь, что их беседа с адмиралом может быть кем-нибудь подслушана. Вокруг степь, ветер бьет прямо в лицо ее горьким запахом, приятно ласкающим ноздри.

Автомобиль довольно резво по нынешним временам, верст на двадцать в час, трясся по грунтовке. Прошедший дождик освежил путь, а потому ни им с Колчаком в автомобиле, ни полусотне казаков конвоя, что поспешали следом, пыль не мешала.

Благодать, а не поездка!

— Кривошеин, как глава правительства, дело свое добре знает, он и при Врангеле в Крыму реформы настойчиво проводил. Вот только совершенно бесплодно — их время тогда было упущено. А сейчас, фигурально выражаясь, вскочил на подножку уходящего концевого вагона в самую последнюю секунду. И в закромах у правительства не бумажные «колокольчики», что ничего не стоят, а золото и нормальные деньги, что вы, Александр Васильевич, глубокая вам благодарность за такой разумный государственный подход, не вывалили разом все. Иначе Антон Иванович говорил бы с нами совсем по-другому. И вряд ли согласился!

Адмирал задумчиво посмотрел на пыльную дорогу, на мелькавших по ней конных казаков и пожал плечами.

— Не думаю, Константин Иванович. Я здесь с марта и многое уже знаю. Белое движение и здесь агонизировало, как и в Сибири. Совершив переворот в Иркутске, вы спасли не только будущее нашей с вами страны, меня лично, но и генерала Деникина с «Вооруженными силами на юге России». Хотя в этом ему лично очень тяжело признаться даже самому себе!

Лицо Колчака приняло отрешенно-одухотворенное выражение, взгляд был невидящим, адмирал словно вдругорядь видел картинки из своего недавнего прошлого.

Константин незаметно выдохнул с несказанным облегчением — он уже пять месяцев исподволь приводил «своих» адмиралов к тайне его собственного перерождения, и сейчас начал пожинать плоды, с удовлетворением отмечая, что такая тактика ему принесла не просто позитивный, а невероятный результат. И Колчак, и Смирнов поверили, полностью, и с потрохами, как сказали бы в иные времена! Или истово, как сейчас, и ничто теперь не смогло бы их переубедить в этом.

«Ах, Александр Васильевич, но в вас я был с самого начала заинтересован намного больше, чем вы даже сейчас! А потому было и мое „откровение“, а потом, в вагонном купе, якобы сонная оговорка про японские линкоры. А я тогда смотрел за вами и видел ваше ошарашенное лицо, и как вы накрыли меня своей шинелью. Пройдет еще немного времени, и мы с вами станем друзьями, не можем ими не стать! Ибо я, как влекомый осенним ветром пожухлый лист, нуждаюсь в твоей поддержке. А пристанище я сам нашел — у меня любимая жена, дом, будущие дети, за счастье которых я буду драться до конца, зубами в горло вцеплюсь», — мысли текли быстро, разгоряченно, но внешне это никак не отражалось.

Генерал даже не курил — по молчаливому уговору с Колчаком они решили в дороге прекратить травить себя табаком. И негласный уговор стойко держался вот уже три дня — сумасшедший срок, учитывая близкое расстояние, если к нему взять даже местные, а не сибирские мерки, между столицей кубанского казачества и Таманью, станицей на берегу Азовского моря, воспетой в прозе знаменитым Лермонтовым.

Все дело в том, что кортеж генерал-адъютанта постоянно и надолго останавливался чуть ли не в каждой станице, приветствуемый многотысячными, разноцветными и красочными сходами.

А там по заведенной программе — хлеб и соль, благодарственный молебен, торжественный обед или ужин, присвоение ему «почетного старика» станицы и народные гуляния.

Надоело хуже горькой редьки, но приходилось с самым приветливым видом делать реверансы кубанскому казачеству — политика штука тонкая, и вся зиждется именно на создании таких вот противовесов…

— Жаль, конечно, что такой талантливый генерал, как Антон Иванович, покинет службу…

— Вы в этом уверены, Александр Васильевич?

— Война закончена, и главнокомандующий слагает с себя возложенные на себя обязанности. В русской армии это правило без исключений. Так же поступили и вы, Константин Иванович.

— Не совсем так, вернее, совсем не так. Я военный министр Сибирского правительства…

— А более того, вы единственный генерал-адъютант его величества, и здесь вы представляете не только его особу, но и наделены государем чрезвычайными полномочиями. Я даже не припомню, кто из ваших предшественников имел такие права. Тем более вы их ярко продемонстрировали…

— Жестко? Вы же это хотели сказать?

— Да, но сейчас такое не вполне корректно по отношению к вам, Константин Иванович. Потому что было необходимо. Да и у вас выбора не имелось — вы выполняете волю монарха и Народного собрания, что тоже наделило вас полномочиями, а генерал Деникин давал присягу, как и все мы, и будет ей верен!

— Но все же я считаю, что Антон Иванович примет пост военного министра Южно-российского правительства. Другой кандидатуры я просто не вижу, ведь генерал возглавил белое движение с самого начала и пользуется безусловным доверием генералитета…

— Если не считать барона Врангеля и примкнувших к нему «молодых генералов»…

— С ними вопрос решен. Они все получат назначения в Сибирской армии. Здесь, на юге, кадрового «голода» нет. Наоборот, избыток генералитета и офицерства. А оттого нездоровая атмосфера, интриги, клевета. Так что на «Орле» уйдут через неделю, а Врангелю я письмо отправил, его в Константинополе на борт примут.

«Талантливый кавалерийский генерал, этот пресловутый „черный барон“. И замена графу Келлеру будет, ведь Федору Артуровичу седьмой десяток. Не подкачал старик, поступил как следует», — Арчегов тяжело вздохнул.

Он надеялся на графа, и перед отъездом в Москву, чувствуя, что Фомин со Шмайсером что-то замышляют, оставил тому подробное письмо с объяснением своих шагов и инструкцией, на всякий случай.

К сожалению, по нерадивости доверенного контрразведчика в Новониколаевске, старый генерал получил послание только после того, как сам попался на откровенный обман с фальшивым царским приказом. А оттого и рассвирепел, и рванулся в Иркутск.

Три дня назад Арчегов получил шифровку из ГПУ — Келлер вышел из царского кабинета раздраженным, а у Михаила Александровича был пришибленный вид и красные, как у кролика, глаза. Прямо как дети — «опять двойка»!

Второй фигурант произошедшего «переворота», генерал-адъютант Фомин в тайне содержался под стражей — атаман Оглоблин сумел провернуть дело тихо, и все были уверены в том, что тот стал жертвой эсеровского покушения. Вот только Шмайсер пропал неизвестно куда.

«Ничего, приеду, решу с ним. Хорошо, что предугадал, что эта троица себе на уме, так что у них ничего не вышло. Вот только Степанова с Михайловым потерял! Но разве я мог предвидеть такой „рояль в кустах“ и пулеметы в окнах. Шмайсера я достану, ни сил, ни средств, ни людей не пожалею!» — с озлоблением закончил мысль Арчегов, но произнес совершенно не о том, что явилось предметом размышлений.

— Я разговаривал с генералом наедине. Очень тяжело. С вами и то было легче, после той счастливой осечки. Помните?

— А я о ней никогда и не забываю, Константин Иванович. Но если вы беседовали с генералом так, то я сочувствую и ему, и вам. Указали на все ошибки и просчеты прошлого года?

— Не только. Я видел, что Антон Иванович еле сдерживается, чтобы не проучить щенка, каким я ему представляюсь…

— Не думаю. Мы имели с генералом Юденичем долгую и весьма интересную беседу.

— И что сказал Николай Николаевич?

— Что у вас глаза старого человека. Как видите, не только я это заметил. Но мне известен ваш настоящий возраст, и не только это, а другие могут лишь предполагать. Они не слепцы, Константин Иванович, и говорили о вас с теми, кто знал раньше ротмистра Арчегова. А потому удивлены и поражены, но говорить им правду я, само собой разумеется, не стал…

Договорить адмирал не смог — автомобиль взрыкнул, дернулся и застыл как вкопанный. Собеседников бросило вперед, хорошо, что впереди стояла оббитая кожей стенка.

— О, детище французского автопрома! — Арчегов выругался сквозь зубы. — Мать твою за ногу, Гришка. Ну что, казак лихой, управился с табуном механических «лошадей»?!

Ординарец выглядел сконфуженным, покраснел, а шофер побледнел от злости — очень он не хотел передавать «баранку» в чужие руки, но раз генерал настаивает…

— В общем, так, Григорий! Ты ремонтируешь здесь это чудо техники и делаешь все, что скажет настоящий мастер вождения, — Константин Иванович польстил одетому в кожанку офицеру автомобильной команды. А мы на лошадок пересядем. Ведь так, Александр Васильевич?

— Конечно, Константин Иванович. Знаком с верховой ездой, да и рядышком. Вон море синеет, Тамань виднеется. Мы почти прибыли, в проливе нас миноносец ждет.

— Тогда по коням, ваше высокопревосходительство! Не будем терять времени, ибо чую нутром, что нас в этой станице надолго задержат. Посмотрите, сколько народа стоит на околице!

Полоцк

Отдельный Уральский кавалерийский дивизион был совершенно «сырой», но Константин Рокоссовский чувствовал себя откровенно счастливым. Эти два недолгих месяца службы в таинственном до жути отделе ВЧК оглушили его ударом дубины по затылку.

Он устал доказывать товарищам Бокию и Мойзесу, что будет рад служить в строю и принять эскадрон, а с затаенным желанием примет и взвод, лишь бы избавиться от этих тягостных и смертельно опасных секретов.

Но в лицо, само собой разумеется, этих мыслей не высказывал — бывший краском убедился на многочисленных примерах, что его непосредственные начальники слов на ветер не бросают и безжалостны до чрезвычайности, что соответствует названию комиссии.

Рокоссовский начал забывать свой сибирский поход, как кошмарный сон. А как все хорошо шло — на одном дыхании 5-я красная армия дошла от уральских гор почти до самого Енисея.

И получила страшный, сокрушающий удар от опомнившихся белых и подошедшей к ним на помощь Сибирской армии. И покатилась в жутком беспорядке до самого Омска на Иртыше, где ее спасло, другое слово здесь просто не подойдет, заключенное с новым Сибирским правительством соглашение о перемирии.

— Зарвались! — Рокоссовский сам себе вслух объяснил причину жуткого разгрома, который, то ли к счастью, то ли нет, он не видел. Да и свой короткий плен Константин не любил вспоминать, как и свою встречу с царским генералом, и те загадочные слова, что тот ему говорил. А может, именно то, что он и услышал, спасло ему жизнь…

— Свои намного страшнее!

Краском отогнал от глаз жуткое видение Мойзеса, даже потряс головой, стараясь избавиться от морока. Помогло! И стал прислушиваться к знакомым раскатам артиллерии — сегодня на рассвете весь Западный фронт Тухачевского перешел в наступление, проламывая польские позиции и перемалывая наглых интервентов в труху.

Силу красные собрали неимоверную, причем далеко не всю — из Сибири и кавказских предгорий эшелон за эшелоном шли перебрасываемые оттуда дивизии.

Белые оказались настоящими русскими патриотами и сами предложили мир, пока идет война с иноземными захватчиками. И не только мир — как знал Константин по своей прежней службе, Сибирь начала передавать вооружение и снаряжение…

Тысячи царских офицеров, что не желали участвовать в русской междоусобице, сейчас записывались добровольцами в Красную армию. А среди них и генералов много, один Брусилов чего стоит. После его знаменитого в 1916 году прорыва у Луцка и разгрома австро-венгерской армии сей генерал стал известен всей стране.

Теперь Рокоссовский не сомневался, что они погонят поляков на запад и напоят коней в Висле, развернув над своими победоносными полками красное знамя мировой революции. Приказ командзапа Тухачевского, зачитанный войскам фронта, об этом говорил предельно четко и откровенно — «Даешь Варшаву!»

И пусть в дивизионе всего две сотни сабель и он толком не укомплектован, зато есть шесть пулеметов Максима, установленных на легких пароконных повозках, и приданный отряд бронеавтомобилей — три «Остина», вооруженных каждый двумя пулеметами.

Грозная сила! Тем паче в составе целого конного корпуса товарища Думенко. А ведь поговаривают, что еще идут эшелонами три кавалерийских дивизии и будет развернута 2-я Конная армия, как на юге, которой командует товарищ Буденный.

Сейчас все зависит от пехоты — впереди кавалерии прорыв вели две стрелковых дивизии. И как только они сомнут позиции поляков и разорвут их фронт, то в брешь устремится красная конница. И все, без остановки — на Вильно, на Варшаву, к победе!

Тамань

— Устал я от этих встреч, Александр Васильевич, — тихо произнес Арчегов, медленно идя рядом с адмиралом по пыльной станичной улице.

Белые стенки домов, крытые камышом крыши мазанок ласкали глаза позабытой картиной. Мычание скотины и птичий гам с лихвою перекрывался мощным гулом празднующего народа, то тут, то там разносились задорные песни — казачья станица уже жила своей жизнью, но не забыла проводить высокопоставленных гостей.

Они уже миновали памятник лихому казачьему атаману в старинной свитке с кривой саблей и вислыми запорожскими усами, впереди простирался пролив, на синей глади которого застыл четырехтрубный корабль.

— Эсминец уже ждет, ваше высокопревосходительство. Как взойдете на палубу, поднимут императорский вымпел. На нем пойдем прямо до Севастополя, где вас встретит эскадра.

— Меня? — Арчегов искренне удивился и тихо спросил: — И при чем здесь императорский вымпел?

— Согласно Морскому регламенту, Константин Иванович. Да вы сами закон хоть смотрели?

— О чем это вы, Александр Васильевич?

— О вашем положении генерал-адъютанта и о преимуществах, из оного проистекающих. А также о том, в каких случаях, — Колчак говорил тихо, дабы их не подслушала выросшая до неимоверных размеров свита, — к вам положено относиться, как к самому монарху.

— О господи! — молчаливо взвыл Константин.

— Тогда следующий раз отдавайте распоряжение заранее, — улыбнулся в ответ адмирал с хитринкой, — я поступил согласно…

— Александр Васильевич! И вы туда же!

Арчегов скосил глазом — со всех сторон их обступили алые черкески кубанцев, с серебряным шитьем бывшего императорского конвоя. Эта самая привилегированная часть гвардии была заново воссоздана, и ее смотр он проводил сразу по прибытии в Екатеринодар.

За спиной следовали войсковой атаман генерал-лейтенант Науменко с колоритными представителями Кубанской рады, отдельский и станичный атаманы, господа старики. Все в черкесках, между которыми затесались генеральские и офицерские френчи из штаба Деникина, а также несколько черных мундиров морских офицеров, сопровождавших Колчака. Пару раз промелькнули и ставшие родными сердцу желтые лампасы прибывших вместе с Арчеговым из Иркутска казаков.

«А Гришку-то я забыл?» — узрев лампасы, вспомнил Арчегов и остановился. — Надо распорядиться, чтобы за ним немедленно послали, хрен с этим автомобилем, без него починят!

Сопровождавшая военного министра масса народа также остановилась — люди бросали недоуменные взгляды, не в силах понять причину столь внезапной остановки. Арчегов же смотрел не отрываясь на стоящий перед обрывом с краю домик, около которого росло уродливое дерево.

«Нет, у меня определенно дежавю! Где-то я видел сию мазанку в три окна да этот древесный трезубец, что на бандеровский смахивает. Вернее, герб нынешней „незалежной“ Украины, что в свою очередь с древней тамги Рюрика позаимствован. Но где я видел эту чинару? В Афгане? Нет, совсем недавно! В Нижнеудинске?! Тьфу ты — такого просто быть не может?! Нина мне в поезде фотографию Гришкиного отца показывала — там и этот домишко был. Как в фильме — „вон мужик в пиджаке. А вон оно — дерево“. Надо же, стоило о нем подумать — и фарт попер».

Недолго думая, Константин быстро пошел к дому, краем глаза поймав удивленно-растерянный взгляд адмирала. У покосившейся калитки остановился, высмотрев в догоняющих станичного атамана. И спросил резко:

— Кто хозяин?

— Младший урядник Ярошенко. Павло, Павел то есть, — быстро поправился матерый казачина с вислыми седоватыми усами, с капельками пота на лбу. Мозолистая лапа крепко сжимала атаманский пернач.

— Миколаевич. Срока службы 1890 года…

— Ну и память у тебя, господин атаман.

— Так мы вместях служили, а свий срок я помню!

— И как он?

— Угасает козаче. В Маньчжурии рокив двадцать назад быв, а жинка родами вмерла. Старшого Миколу германцы вбили, а молодшего Грицу в январе, на Маныче. Женить не успел. Так и угасает, соседи приглядывают, да моя внучатая племяшка к нему бегает!

Атаман с неприкрытым упреком посмотрел на Науменко. Генерал побелел и сделал шаг вперед.

— Мы бросили все, что было под рукою, — юнкеров, кадетов, казаков приготовительного разряда. Наше будущее… Но нужно было спасать Кубань…

— Я знаю, — только и сказал в ответ Арчегов и открыл калитку. Маленькая собачонка тявкнула разок, но узрев, какая толпа стала вваливаться во двор, поджала хвост и юркнула за плетень.

Константин открыл дверь, миновал просторные сени с кухней и печью и зашел в горницу с дощатым полом. Словно нежилым шибануло сразу.

— Здорово ночевали…

Поприветствовал хозяина и осекся, поняв, что привычного ответа не будет. Изможденный, седой как лунь казак сидел на кровати, безучастно положив руки на колени. Рядом стояла девчушка, держа в руках полную чашу.

— Снидай, тятю…

Увидев генерала, она тут же отошла в сторону, а в глазах казака, белесых, на миг сверкнула искра. Вбитая годами служба свое взяла — он тяжело поднялся и тихо ответил, почти прошептал:

— Здравия желаю, ваше превосходительство…

— Генерал-адъютант Арчегов, — представился Константин и обнял старика: — Знаю, все знаю…

Осекся, говорить не смог — глаза впились в фотографию, что стояла рядом с кроватью. Молодой казачина в черкеске положил ладонь на кинжал. И до чего ж похож!

Константин помотал головой, поморгал глазами — на него смотрел Гришка, пусть в черкеске, но Гришка олух, что сейчас чинил автомобиль на тракте — вызволять эту «антилопу-гну» быками генерал не разрешил в воспитательных целях.

— А большевики еще сказали, что генетика — лженаука, — прошептал Арчегов, оправившись от потрясения. И быстро произнес, обращаясь к Науменко и членам Кубанской рады, что вошли следом:

— Я быстро, сейчас приду, — и очень выразительно посмотрел, показывая взглядом на старика. Кубанцы его правильно поняли и обступили старика, выражая тому свои соболезнования.

Арчегов быстрым шагом вышел из дома и целеустремленно поспешил к конным конвойцам — перед ним расступались. Обратился к вахмистру, что сдерживал норовистого коня.

— Возьми казаков и скачи к автомобилю. Аллюр три креста. Там подхорунжий — отмыть от грязи, одеть в черкеску и что полагается, и сюда, наметом! Одно копыто здесь, другое там! Быстро!!!

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

Громко крикнув ответ, вахмистр развернул коня и безжалостно ударил плетью. За ним устремились полдюжины казаков, также нахлестывая своих скакунов. Не прошло и минуты, как Константин даже конского топота не услышал — лихо унеслись казаки. Три версты туда, три обратно, плюс пять минут на переодевание — четверть часа, не больше, ибо лошадей жалеть не станут. По его лицу конвойцы в один миг осознали всю серьезность полученного от генерала приказа.

Арчегов же быстро вернулся в дом и молча смотрел, как кубанцы продолжают соболезновать хозяину. Прошло с десяток минут, и в доме воцарилась гнетущая тишина — все, кроме хозяина, с недоумением смотрели на генерал-адъютанта, не в силах понять, почему тот застыл соляным столпом. А Константин посмотрел во двор и увидел бешено скачущих верховых. И повернулся к старику, держа краем взгляда окно.

— А ведь я тебе сына привез, Павел Николаевич, живого и здорового.

Тихие слова буквально подбросили казака с постели. Глаза вспыхнули безумным огнем. Из груди вырвался крик:

— Микола жив?!

— Нет, Гриця…

— Шуткуешь, ваш бродь?! Я его тут своими руками обмывал!

Отчаянная надежда в глазах сменилась бешеной яростью, но Константин видел, что сделал. Во дворе началась самая настоящая заматня среди местных станичников — враз побледневшие, одни шарахнулись от бегущего к дому Пляскина, другие лихорадочно крестились.

— Смотри! — Арчегов отошел в сторону, стараясь быть рядом с отцом и девчушкой. Громко затопали сапоги.

— Гриця!

— Сыну…

Широко раскинув по сторонам руки, генерал успел подхватить сомлевшую девчушку и рухнувшего на пол старика. Крякнул от двойной тяжести и громко попросил:

— Да помогите же, господа!

Все разом очнулись, засуетились, захлопотали. Науменко схватил ковшик с водой и плеснул на старика, затем на девчушку. Казак чуть слышно застонал, а Константин облегченно вздохнул — сердце выдержало. И чуть не рассмеялся, несмотря на трагизм ситуации.

Станичный атаман оказался на диво крепок, но пернач из руки выронил. Он уставился на Пляскина вытаращенными глазами, быстро крестился и при этом вычурно бранился, словно старался отогнать морок. И Константин понял, что медлить нельзя, — старик пришел в себя.

— Ты, Павел Николаевич, двадцать лет назад девку обрюхатил в Забайкалье. Дите ведь бросил, а мать в горячке померла. Гриця, как ты и желал тогда! Так что не шутковал я…

— Сыну, — только и смог сказать потрясенный отец и, упав на колени, обнял обретенного сына за ноги, прижавшись всем телом, словно чего-то боялся и искал защиты.

— Лихой у тебя сын, Павел Николаевич, — объединенными усилиями они с Пляскиным, который тоже вышел из столбнячного состояния, усадили старика на кровать. — Семь пластунов всего было, но кинжалами ночью в декабре чешский бронепоезд взяли!

Изумленные взгляды присутствующих, и особенно девичий, скрестились на смущенном Пляскине. Но подхорунжий тотчас отозвался:

— А первым в бронепоезд ворвались вы, ваше высокопревосходительство, и в схватке трех чехов зарезали!

Константин почувствовал себя неловко — матерые казаки, сами знатные убийцы в молодости, смотрели с непритворным уважением. В их головы не укладывалось, что хоть и молодой генерал, но как простой пластун кинжалом орудовать может.

— Тогда Григорий Павлович от награды отказался, попросив мою жену найти ему отца. Та слезно умоляла меня… А я свое слово сдержал! Ведь так, Павел Николаевич?! А то шуткуешь!

— Прости, — старик качнулся и развел руки, словно хотел обнять. Но тут же дернулся, вспомнив, с кем говорит. Но Константин чиниться не стал — сам раскрыл объятия и был сдавлен с такой неожиданной силой, что закряхтел.

И, вырвавшись из медвежьих лап — кто бы мог подумать, что у казака осталась такая сила, наверное, на адреналине сейчас появилась, заговорил по-генеральски громко и торжественно.

— По воле его величества государя Михаила Александровича и по представленному от Сибирского правительства праву награждаю подхорунжего Ярошенко Григория Павловича орденом «За освобождение Сибири» второй степени. Награда офицерская, но и подофицеры ею также награждаются. В особых случаях. За такой, как взятие вражеского бронепоезда.

Сняв с себя крест, он прицепил его на черкеску Пляскина, ставшего теперь Ярошенко, обнял и шепнул, но так громко, что все услышали, а казачка зарделась маковым цветом.

— Ты к ней присмотрись, олух, хорошая жена будет. А то Нине Юрьевне скажу, она враз тебя…

Отстранился, с улыбкой посмотрел на смущенного ординарца и добавил сварливым голосом:

— Ты че творишь-то? Автомобиль загубил, за отцовым домом не смотришь! Три дня отпуска тебе даю, на обратном пути лично проверю. И смотри у меня! А нам пора отплывать…

Катер ходко шел к миноносцу, провожаемый населением всей станицы. А Константин не спускал взгляда от двух фигурок — то его верный Гришка обнимал чудом обретенного отца.

— Теперь здесь разговоры месяц утихать не будут, — с усмешкой произнес Колчак. Константин пожал плечами.

— Пусть говорят, а нам с вами, Александр Васильевич, войну выигрывать нужно. Да-да, она неизбежна, хотя время выиграем. И желательно победить не воюя…

— Это каким же образом? — Колчак искренне удивился.

— Есть такая весьма коварная штука, сильно любимая англичанами и американцами. Стратегией непрямых действий называется. Вот пусть они ее, родную, вместе с нашими большевиками, на своей шкуре и почувствуют. Но я почему-то уверен, что отвертятся, подставив за себя других — поляков, немцев и прочих там французов. Но для нас это не важно — нам нужно спасать свою державу!