Спасти Державу! Мировая Революция «попаданцев»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Отчего весною бьют в «десятку» пули

(12 мая 1920 года)

Москва

— Тяжелый разговор, очень тяжелый…

Арчегов вытряхнул из коробки папиросу, смял картонный мундштук. Затем чиркнул спичкой и закурил, глубоко затянувшись, выдохнул клубок дыма, прикрыв глаза от удовольствия.

Вологодский молчал, глядя на землистое лицо своего молодого друга. Генерал вымотался полностью, без остатка, как говорится — «выложился».

Переговоры с Троцким завершились за полночь, но, Петр Васильевич просто чуял, были весьма успешными, иначе военный министр был бы хмурым. А тут на губах иной раз появлялась улыбка, как бывает у любого уставшего человека после успешно выполненного дела.

— И как вам Троцкий?

— Договорились мы с «иудушкой». Вначале сцепились, как два голодных пса из-за одной кости, я его даже хотел головкой об стол приложить, настолько он меня достал. Опосля стали торговаться, как хохол с евреем за кусок сала на колхозном рынке…

— «Колхозном»? А что это такое?

Арчегов закряхтел — этот привычный для него «новояз» здесь был неизвестен, а потому нужно было выкручиваться в очередной раз, что он часто делал, благо не впервые попадал в такие вот щекотливые ситуации. И будет дальше попадать, ибо очень трудно себя контролировать, когда хронически не высыпаешься да еще устаешь, как цуцик.

А Троцкий тот еще полемист, все извилины заплетет, все нервы на кулак намотает. С таким необходимо постоянно держать ухо востро, в тонусе, «на взводе», как говорят.

Любое слово, каждый жест жизненно необходимо контролировать. А потом идет «откат», как сейчас, когда можно расслабиться, со старшим по возрасту, в отцы годится, другом поговорить. Вот тут-то и допускаешь ляпы, но что делать?

— Большевики сейчас госхозы и совхозы пытаются создавать, правда ничего не выходит.

— Я про это слышал, Константин Иванович. Весьма неэффективная замена капиталистическому помещичьему хозяйству, имеющему крупную товарную направленность в производстве зерна…

«Ни хрена как курчаво выражается господин присяжной поверенный. Я думал, что так только партийные кадры в мое время глаголить могут, ан нет!» — Арчегов мысленно усмехнулся и, припомнив Высоцкого, промурлыкал без слов: — «Стукнул раз, специалист, видно по нему».

— Так вот, Петр Васильевич, о колхозах они сейчас замыслили. Сокращенный термин от коллективного хозяйства. Когда все крестьяне объединяются в большой кооператив, где в совместном владении пашни, покосы, пастбища, домашняя скотина…

— Не может быть! — Вологодский даже привстал с кресла. — Они ж на корню хозяйство развалят. Ведь сколько мужиков, столько и мнений. Хотя нет — если они поставят управителя, то будут иметь возможность отбирать зерно и хлеб в одном месте, а не в отдельно взятом крестьянском хозяйстве. Весьма разумная мера, если они желают не изменять продразверстку как таковую и которая уже вызывает всеобщую ненависть селян. И насчет колхозного рынка понятно. Смешно.

Арчегов от изумления чуть ли не захлопал ртом как рыба. Вологодский его продолжал удивлять раз за разом. Тот умел делать удивительно точные выводы, редкостное умение, напрямую зависящее от знания логики, что в советское время не очень-то поощрялось, а сам курс логики формализировали так, что теорию, может, и вытянешь, но вот только прикладных навыков на этом не получишь.

— Впрочем, обобществлять они хотят все, даже женщин и семьи, вот только вряд ли у них выйдет так надругаться и над людьми, и над бытием, — председатель правительства отпил чая из чашки и задумался, собрав морщинами свой высокий лоб.

Арчегов хмыкнул — он знал, что большевики попробовали провести два года тому назад социализацию женщин в Самаре и некоторых других городах. Поступили просто — объявили всех лиц женского пола от 18 до 35 лет, имеющих не более двух детей, в общественном пользовании на принудительной основе.

Каждый индивид мужского пола мог воспользоваться услугами один раз в месяц от конкретной женщины по определенной Советом таксе. Муж тоже имел определенные льготы — он мог пользоваться своей женой вне очереди раз в неделю.

В случае беременности женщина получала от Совета «выходное пособие» и за два месяца до родов освобождалась от выполнения «общественных обязанностей». Родившийся ребенок должен был являться общенародным достоянием и передаваться на воспитание в детский дом.

«Реформу» начали с истинно революционным энтузиазмом, но вскоре закончили — население восстало и с нескрываемой радостью встретило подходивших к Волге чехов.

Второй результат принес массовый всплеск венерических заболеваний, особенно пагубного неизлечимого сифилиса, что сильно озаботило большевистских заправил.

И тогда в Совнаркоме опомнились и, как водится, стали искать крайних. Списали все на революционный порыв масс, благо на это можно перевести что угодно.

А Ленин с компашкой решили больше всеобщую социализацию баб-с не устраивать, хотя для себя сделали исключение — ведь революция несет и права. За что боролись?!

В той же Москве в широком ходу был совдеповский «новояз» — «содкомка». Переводится как «содержанка комиссара», которые плодотворно трудились на своих начальников не только за пишущими машинками, но и на постельном фронте, получая за сие жирный совнаркомовский паек.

Заместитель Троцкого Склянский аж трех «содкомок» имел на иждивении, и прочие себя тоже не ограничивали. Зато народ дал этому термину еще другое объяснение, что от гнусно прославленного в Библии города Содома идет.

Раз за разом в этой Москве Константин открывал для себя все новые и новые факты. В советской литературе часто писалось, что народные комиссары падали в обмороки и пухли от голода. Ну, если они и пухли, то далеко не от голода, а совсем от другого.

Троцкий угощал его в Кремле как Лукулл, и даже пожаловался, что икра ему поперек горла уже стоит. Мол, он всю революцию на этой кетовой и осетровой икре сидит, надоела она ему хуже горькой редьки.

Увесистые пакеты ежедневных совнаркомовских пайков вызвали у скромного Вологодского такой тихий ужас, что он категорически отказался принимать их.

Эта наглое рвачество демонстрировало как нельзя лучше мораль новых властителей несчастной страны — нравственно все, что служит победе революции, с которой они почему-то отождествляли только себя. А раз нужно и можно, то так и будет…

— Константин Иванович, я с нетерпением жду.

Голос Вологодского вывел Арчегова из полусонных размышлений, он с трудом очнулся, тряхнул головой, прогоняя дремоту.

— Что вы решили с Троцким?

— Казачьи «буфера» будут созданы. Гарантии мы даем следующие — наши войска, как и «деникинцы», входить на территории казачьих автономий не будут. Там остаются наблюдатели за этой договоренностью из краскомов. В Западной Сибири мы можем держать только три дивизии, формирование которых идет из местных уроженцев. И мы, и Деникин переводим армии на режим мирного времени, проводим демобилизацию. Но количество офицеров и добровольцев не нормируется. Это касается и флота. Наши офицеры имеют право находиться на их стороне, в приграничной полосе до 50 верст, и наблюдать за перемещениями частей Красной армии, численность которых будет оговорена. Но не больше, чем донских, оренбургских и яицких казаков, а также западносибирских формирований.

— Это все ваши договоренности?

— Нет. Мы должны обеспечить поставку хлеба. Троцкий потребовал 20 миллионов пудов, я предложил только пять, и то как помощь голодающим, и чтоб об этом оповестила вся советская пресса. Так что вам завтра придется торговаться, не давать же им зерно в том объеме, который они наложили своей продразверсткой на наших крестьян.

— А еще что потребовали большевики? — Вологодский задумчиво посмотрел на военного министра. — Ведь есть такое?!

— Да, есть, — неохотно произнес Арчегов. — Я отбивался, как мог, но Троцкий зажал меня. Да еще обвинил, что я не русский патриот и не хочу помочь русским же мужикам в борьбе с польскими интервентами. Пришлось согласиться, хотя и сжав зубы.

— Слишком много потребовал?

— Двести отремонтированных паровозов и пять тысяч вагонов для переброски войск против поляков.

— Ох!

— Сам знаю, что очень много, а потому уперся — предложил полсотни паровозов и всего одну тысячу вагонов. Вы уж завтра поторгуйтесь с ним хорошо, добавьте чуток, но дать не больше половины от запрошенного. Слишком жирно. Он и золотом империи предложил с ними поделиться. Но я его отбрил, сказав, что бывшие у большевиков более трехсот миллионов рублей звонкой монетой они кайзеру сами отдали. А мы сохранили, а потому нечего на наш каравай рот разевать!

— Правильно поступили, Константин Иванович! Золото мы им ни за что не отдадим!

— И еще одно: придется им теперь помочь и оружием. От поставки боеприпасов я кое-как отлаялся, сказал, что у самих острая нехватка. И от обмундирования и снаряжения. Но он меня подловил, сукин сын, простите за грубое слово.

— Ничего, я вчера о нем думал такими ругательными словами, что даже самому нехорошо стало!

— Отдадим все вооружение — винтовки, пушки, пулеметы, что имеют наше, русское происхождение. И под наши трехлинейные патроны. Мы же на японское оружие сейчас переходим. Но жалко отдавать, мы бы его генералу Деникину перевезли…

— Что жалеть-то! А я хочу выразить вам благодарность за хорошо проведенную встречу. У меня прямо камень с души упал. И прошу вас пойти поспать пару часов. Скоро в церковь идти.

— Хорошо, Петр Васильевич. На утреннюю службу, надеюсь, все наши придут?

— Да, Константин Иванович, я настрого попросил всех там обязательно присутствовать. Дело-то политическое!

Москва

Арчегов перекрестился, глядя на строгий лик Спаса. Служба завершалась, на душе впервые стало спокойно. Он никогда не представлял, что церковное пение может так взять за сердце.

Нет, вера не пустой звук, и жить без нее никак нельзя. Рано или поздно, ибо кто знает из солдат, когда наступит его черед положить свой живот на алтарь Отечества, но всем им придется дать свой отчет на Суде строгом и беспристрастном.

Что ты сделал для блага Родины, для людей, ее населяющих?! И не поможет ложь, ни жалкие попытки оправдания собственных пороков, мол, я не виноват, а все такие, и жизнь такая!

Только сейчас он представил весь ужас, который несут народу большевики. В свое время их деяния оправдывались высшей целью, вот только молчали, когда речь заходила о средствах, коими эти якобы благие цели достигались. И хуже того, лаяли, как шавки, злобно, задыхаясь от ненависти, когда им показывали их же дела сотворенные, в невинной крови замешанные и на адской злобе.

Нет, убийцы и мерзавцы, и их красненькие последыши очень не любят признавать свои гнусные преступления. А без покаяния нет и прощения, а значит, милосердия.

Превратить церкви в конюшни и отхожие места они могут, перестрелять и замучить батюшек без жалости, поставить памятники Иуде и Каину, надругаться над семьей и изблевать веру — большевики сейчас это все делают не скрываясь, нагло и цинично.

Эти гнусные деяния Константин видел собственными глазами, об этом вопияли десятки тысяч жертв и живых свидетелей чудовищного «строительства светлого будущего».

Как же такое удалось?! Почему значительная часть народа «съехала с катушек» и кинулась во все тяжкие?

Ответ для себя он нашел страшный — большевики сыграли на самых темных сторонах человеческой души. Зачем работать, не покладая рук, жить по Христовым правилам, отказывать себе во всем, поститься, если есть более легкий путь, не заставляющий человека делать над своим мозгом и совестью значимое усилие.

«Грабь награбленное», «перебить всех буржуев», «экспроприируй экспроприаторов», «владеть землей имеем право, а паразиты никогда» — вот доходчивое объяснение для неграмотного и темного народа. И отпущение грехов, если применимо это слово, большевики тоже дали — «нравственно все, что служит делу революции».

И началось такое, что Россия в одночасье в живой кошмар превратилась. И еще особенности национального менталитета никуда не денешь, ибо с детства босоногого все сказки слышали, когда по «щучьему велению», или при помощи двоих из ларца, одинаковых с лица, или еще прорвы помощников какой-нибудь лодырь и лентяй типа Емели в одночасье получал все. Без всякого труда.

Это сладкое слово «халява», когда даже уксус в малиновый джем превращается. И песню большевики подкинули знатную, как раз по такому случаю — «Кто был ничем, тот станет всем!»

Сейчас коммунистов поддерживает большинство, отвыкшее за эти годы от работы. Россия очень богатая страна, есть что грабить! Но сей увлекательный процесс имеет и конечную точку, когда исчезают богатства, а все остаются равными, то есть превращаются снова в нищих и бедных.

Вот тогда и наступит протрезвление от сладкого революционного угара, недаром Ильич НЭП ввел, скрипя от ярости зубами. И сам себя доконал от бессильной злобы и торжествующего сифилиса, ибо понял, что революция не сможет дальше развиваться вширь и глубь.

Но винил Арчегов не только большевиков — эта погань не захватила бы Россию, если бы не вторые поганцы, с французским прононсом, не устроили на протяжении веков свой «пир во время чумы». Никак не предполагая, что их потомки за все заплатят собственной кровью, жизнью жен и детей. Да и те тоже отличились в последние предреволюционные годы.

И еще одно: те, кто правил страной последнюю четверть века, внесли свою лепту в ее разрушение собственным эгоизмом и тупостью. Виновата и официальная православная церковь, что перешла на казенное жалованье от государства и забыла о духовности, оставшись в плену у светской власти, а потому потеряла большую часть народа, что с радостью ухнул в коммунистическое язычество.

Впрочем, он и о старом никогда не забывал. Так что переход в новую веру, да еще сопровождаемый «весельем разрушения», прошел для него почти незаметно…

Константин приложился к кресту и неспешно отправился к дверям. Выйдя из храма, он был пойман под локоть Вологодским.

— Зачем вам это нужно было, Константин Иванович? К чему такая демонстрация?

Председатель правительства чуть дернул плечом, как бы указывая на членов сибирской делегации, гурьбой выходящих из небольшой церкви. Действительно, на службу пришла чуть ли не сотня человек, включая взвод охраны почти в полном составе — внутри яблоку было негде упасть, стояли плотно, плечо к плечу.

— Не мне, Петр Васильевич, а всем нам. В смуту, что была триста лет тому назад, только православная вера смогла объединить русских людей, хотя в Москве владычествовали оккупанты.

— Вы что имеете в виду?

— На нынешние дни намекаю. И захватчики в Кремле сидят, вот только веры в народе здесь не осталось. Оттого и поддались на искушение, а оно известно от кого идет. Так что без веры никак не прожить.

— Я раньше как-то об этом не задумывался, — после долгой паузы отозвался Вологодский тусклым голосом.

— И я тоже. Потому что дуриком был!

От резких слов Вологодский вздрогнул и остановился. Встал и Арчегов — огибая их, сибиряки потянулись мимо парковой ограды к зданию посольства. Они все стояли и молчали, пока не остались чуть ли не в арьергарде этой утренней процессии.

— Скажите, Петр Васильевич, какие подразделения Сибирской армии лучше всего себя зарекомендовали?

Арчегов нарушил неловкую паузу и уже сам подхватил пожилого премьер-министра под руку, медленно повел его дальше вдоль узорной решетки, за которой начинались уже выбитые заслоны ограждения.

— Многие, как мне говорили. Я не знаю толком военного дела, а потому не компетентен в таких вопросах, полагаясь на вас.

Константин улыбнулся — «Дед» как всегда и нашел что сказать, и подбодрил. И похвалил.

— Егеря, Петр Васильевич. Я в феврале и марте с 1-м батальоном занимался и приказал его только старообрядцами комплектовать. И знаете, что у меня с ними вышло? — Арчегов посмотрел на Вологодского, но тот промолчал. А потому генерал заговорил снова: — Это великолепные солдаты, я таких раньше почти не встречал. Воюют с большевиками люто, истово, даже так можно сказать. Я им давал читать большевистские газеты, те, где с восторгом описывалось открытие памятников Иуде и Каину…

— И что? Как они отнеслись? — Вологодский спросил с интересом, даже стекла очков блеснули.

— Они стали рассматривать войну с большевиками как духовный подвиг! О неисполнении приказа или лености я не слышал, у них нет дезертиров. Совершенно нет. Помните, как партизаны на Ангаре две семьи старообрядцев вырезали? Так егерей еле удержали от мести. Для них наша война теперь носит почти религиозный характер.

— Никогда не придавал вере значения.

Впервые в голосе Вологодского прозвучали какие-то виноватые нотки, да и он сам как-то осунулся.

— Нам надо срочно исправлять ситуацию, Петр Васильевич. Я, правда, не знаю пока как. Но мы должны противостоять большевизму, и православие призвано сыграть здесь решающую роль. Староверов не нужно упрашивать, они будут воевать, а вот официальная церковь должна занять более принципиальную позицию, даже воинствующую, ведь речь идет о противостоянии кощунству и бесовщине…

— Я согласен с вами, Константин Иванович, но пока не представляю, что мы можем сделать!

— Я тоже. Но одно ясно — нам надо любой ценой уломать большевиков, чтобы они разрешили патриарху посетить Сибирь. Придумать тысячу причин, но он должен приехать! А там…

Чувство опасности обрушилось звенящими молотками в мозгу, и Константин быстро оглядел улицу, машинально раскрыв кобуру. Вроде все как вчера — броневик, вытянутая вдоль улицы длинная цепь серых шинелей латышей, спокойно идущие вдоль решетки сибиряки в гражданской одежде и егеря в двухцветных полевых защитных куртках. Те же грязные окна с закрытыми шторами…

«Что?! Во флигеле наверху створка окна внутрь комнаты съехала! И рядом тоже. К чему это?! Ведь там такая убойная позиция для пулемета, лучше не выберешь!»

Не домыслив, генерал уже знал, что делать. Лучше быть смешным, чем убитым. Арчегов крепко схватил Вологодского за пальто, с силою рванул его к выломанной решетке. Он знал, что за ней большая яма, а это надежное укрытие, не хуже окопа.

Падая, он краем глаза увидел высунутый из окна флигеля пулеметный ствол с уже пульсирующим огоньком на дульном срезе. И через секунду обрушился грохот…

Севастополь

Александр Васильевич Колчак молча курил, разглядывая в предрассветных сумерках раскинувшийся у бухты город. Ему не спалось, адмирал не находил себе места в просторном салоне штабного корабля. А потому поднялся на мостик и лишь здесь, вдыхая полной грудью прохладный воздух, немного успокоился.

Нет, дело всей его жизни не окончено, как думал Александр Васильевич пять месяцев тому назад. Он нужен стране и флоту, ради которых должен жить и трудиться, не жалея себя и всех своих сил. Да и какая может быть старость или усталость, когда тебе и пятидесяти лет нет, когда под ногами качается палуба корабля, когда скоро приедут из Парижа жена с сыном, а здесь еще и любимая женщина.

Проблемы…

— Прав Константин Иванович, жизнь у тебя, ваше высокопревосходительство, только начинается, — с усмешкой вымолвил адмирал, вспомнив недавние, в январе еще сказанные слова.

Арчегов встряхнул его, всю его душу, словно щенка за шкирку. В какой-то момент Колчаку показалось, что этот молодой генерал намного старше его по возрасту. Особенно когда говорил почти как и его отец, участник Севастопольской обороны, которого Александр Васильевич безмерно почитал всю свою жизнь.

А еще этот пронзительный взгляд, скупые отточенные движения, резкие слова…

Он обязан этому человеку, хотя порою не понимал, зачем он делает то, что другие считают ошибкой. Но, как показало время, прав оказался военный министр, «молокосос», как его презрительно именовали иные «заслуженные» генералы, а не они, безжалостно вышвырнутые со службы за свои в большинстве своем мнимые или раздутые заслуги. Иначе нельзя — то, что раньше решалось при помощи дворцовых связей, сейчас гибельно и опасно и для страны, и для армии с флотом.

И теперь здесь, в Севастополе, Колчак делает подобное, решительно освобождаясь от «балласта». На небольшой по корабельному составу флот приходилось свыше сотни адмиралов и генералов, а также чуть ли не тысяча вполне здоровых к службе офицеров, забивших все вакансии и должности, и даже больше того, на берегу.

Причем эти самые должности придумывались, штаты разбухали прямо на глазах, заполнялись тунеядцами и приспособленцами всех мастей, зачастую не имевших к морю никакого отношения.

Не служа Отечеству в тяготах и лишениях, они получали такое же денежное содержание и довольствие, как и те немногие офицеры, кто честно и доблестно нес бессонные вахты на палубах усталых и ломающихся боевых кораблей.

И впервые в жизни адмирал, попав перед сложным выбором, сослался на чужой приказ, слишком тяжелым для него стало чудовищное бремя выбора. Но данное генералом Арчеговым золото, те сорок миллионов рублей, привезенных в трюме вспомогательного крейсера «Орел», требовалось истратить в соответствии с полученным приказом. А иначе Сибирское правительство просто прекратило бы финансировать Черноморский флот и Каспийскую флотилию, что получили сильный толчок и яркую искру к жизни.

Выбора у него не было, и Колчак начал реорганизацию, которая вызвала сильнейшее недовольство одних, которых он стал еще больше презирать, и уважение вторых, настоящих тружеников моря, подобрать другое слово для них он не смог.

Москва

— Ох на…

От мощного взрыва во рту застряла отборная ругань, и Константин Иванович машинально прикрыл своим телом Вологодского. По спине больно заколотила кирпичная щебенка, пыль запорашивала глаза, но чего-то крупного, к счастью, не прилетело.

— Твою мать!

Арчегов приподнял голову, стараясь прижаться ею к кирпичной опоре, на которую раньше крепились металлические решетки. Огляделся за секунду, оценив обстановку, и тут же стремительно нырнул обратно в надежный импровизированный окоп.

Увиденное впечатляло. «Остин» превратился в груду горящего железа, одну пулеметную башенку напрочь снесло, вторую смяло как консервную банку. Еще бы — из окна трехэтажного дома, что стоял у церкви, какой-то молодец зашвырнул на крышу броневика самодельную бомбу, с начинкой из пары килограммов тротила.

А теперь в том окошке еще появилось толстое пулеметное рыло в кожухе — длинная, патронов на полсотни очередь прошлась по дороге и уткнулась в здание посольства.

«Хреновы дела! Если не хуже — мы в самой заднице. С флигеля два станкача лупят продольным огнем, патронов не жалеют. С дороги сейчас все вымело. Латышей словно ленточкой положили, всех причесали. Наших поперек накрошили, сенокос устроили, умельцы хреновы! Прямо наскирдовали, мясники, бля! С другой стороны улицы еще один пулемет долбить стал. В перекрестный огонь взяли», — мысли текли в голове отстраненно, насквозь практичные, но очень быстро, почти молниеносно.

Арчегов с первых очередей прекрасно осознал, что пока неизвестный ему враг устроил весьма грамотную засаду и безжалостно перебил почти всю сибирскую делегацию.

Почти, но отнюдь не всех. Премьер-министра он уберег, в который раз доверившись своей интуиции, а рядом в яме лежал ходящий за ним тенью верный ординарец Гришка Пляскин, скакнувший в укрытие лихим прыжком взбесившегося кенгуру.

Казак лихорадочно вытягивал из-под плеча автомат, матерясь почем свет, судя по быстро шевелящимся губам. Рядом тут же застрекотал «хлыст» — кто-то из егерей охраны уцелел, не попался под смертоносный ливень свинца и теперь огрызался.

— Лежите смирно, Петр Васильевич!

Арчегов придавил Вологодского, который заворочался под ним.

— Из трех пулеметов садят, но здесь нас пули не возьмут. Надежное укрытие. Окоп-с.

— Ногу жжет, — пожаловался премьер-министр тихим дрожащим голосом, но вошкаться прекратил.

— Твою мать!

Арчегов задрал полу ставшего грязным пальто. Так и есть, на штанине, чуть ниже бедра, расплывалось темное пятно.

— Гриша! Ползи сюда!

Казак повернулся на команду и тут же бросился ее выполнять, оказавшись рядом через несколько секунд.

— Перетяни Петру Васильевичу ногу ремнем. Распори штанину и перебинтуй! Эта заморока еще минут на пять, потом мы их причешем! Автомат дай, — и Константин протянул руку.

— Есть, — отозвался ординарец, сунул в протянутую руку генерала свой «хлыст» и мигом извлек из специально нашитых на форму длинных карманов два запасных тяжелых магазина. И лишь затем занялся раненым премьер-министром, быстро сняв с себя ремень.

Арчегов отвернулся, снова прижавшись к тумбе — за Вологодского он уже не беспокоился. Пуля мякоть прошила, кость и артерию не задела, иначе бы и кровь хлестала, и вопли были, мама не горюй! Как на дороге, которая превратилась от стонов и хрипов раненых в юдоль скорби.

Гришка Гиппократово дело знает туго — всех егерей и ординарцев хорошо научили оказанию первой медицинской помощи. Каждый имел при себе индивидуальный перевязочный пакет, что с недавнего времени стал обязательным во всей Сибирской армии.

Прижавшись к тумбе, Константин откинул складной приклад и поднял автомат. Через секунду он уже целился в окно — далековато для «хлыста», попасть в укрывшегося в комнате пулеметчика невозможно, но так хоть нервы попортит да прицел собьет. А то людей расстреливает как на полигоне, нагло и безнаказанно!

Автомат затрясся в крепких руках — магазин на 35 патронов был опустошен тремя очередями. Хорошую «машинку» сотворил в блокадном Ленинграде Судаев, очень надежную и неприхотливую. Пусть нет переводчика огня, как у «калаша», но при должном навыке можно стрелять и одиночными, хотя сейчас этого не требовалось.

И Константин Иванович, отбросив в сторону пустой магазин, присоединил запасной. Передернул затвор и снова направил автоматный ствол на окно. И от всей души всадил очередь…

Пулеметному расчету пришлось туго — по их окну лупили со всей дури три «хлыста». Уцелевшие егеря живо сообразили, что если уничтожить этот пулемет, то засевших во флигеле врагов можно будет обойти от здания посольства и забросать окна гранатами. Без «отсечного» огня их позиция превращалась в ловушку.

Так доты нельзя взять атакой в лоб, напрасные потери только. Но, неприступные бетонные сооружения, они обычно уязвимы с тыла и с крыши. В Финскую войну наши саперы обычно втаскивали наверх сотню-другую килограммов тротила, а то и побольше, если дот был капитальным «миллионником» (то есть на его строительство был затрачен миллион финских марок), и прощайте, «горячие финские парни»…

Константин всей спиной ощущал, как вибрирует добротная кирпичная кладка столба за спиной, как заволакивает воздух кирпичная пыль, выбитая смертоносными пулями.

И молился, искренне молился, чтобы преграда устояла, — сидящие во флигеле не экономили патронов, а водяное охлаждение стволов позволяло им бить длинными очередями.

И если в стенку войдет еще пара очередей, то она может и не выдержать. И тогда и ему, и Вологодскому придется туго, вжимаясь друг в дружку в спасительной яме.

По стене дома будто горох сыпанули щедрой рукой. Вниз пыльной завесой полетела кирпичная крошка. Знакомый звук кольта обрадовал Арчегова — охрана в особняке сообразила, что делать, недаром ее натаскивали до полного изнеможения.

Сейчас станковый пулемет из посольства собьет вражеский, автоматы и так не дают противнику покоя, и под их прикрытием штурмовые группы пересекут дорогу и ворвутся во флигель.

Еще минуту продержаться, и все — генерал поднял автомат и выпустил одну длинную очередь…

Севастополь

Свыше семидесяти адмиралов и генералов были лично уволены Александром Васильевичем на пенсию, пусть и не такую огромную, как в прежние времена, но и не нищенскую даже тогда, а сейчас, по нынешним тяжелым условиям, очень солидную.

Полупустые по штатному расписанию корабли стремительно доукомплектовались, причем маститые капитаны первого ранга, ранее командовавшие на Балтике линкорами и крейсерами, стали считать для себя неслыханной удачей получить эсминец или новую канонерку, а то и «собачью должность» старшего офицера на них.

Теперь денежное довольствие на кораблях стало вдвое больше, чем на берегу, и выплачивалось оно за время, проведенное в море. Офицерство, ранее околачивающееся на земле, живо вспомнило завет адмирала Макарова чувствовать себя в море как дома. Черноморский флот сразу ожил, дополнительно получив столь нужные уголь и нефть, прекратив отстаиваться на якорях в удобных бухтах.

За какой-то месяц угольные эсминцы и сторожевые катера покончили с самым натуральным пиратством, что разлилось махровым цветом у берегов Тавриды. И для крымских контрабандистов также наступили тяжелые времена, их пустые фелюки и баркасы теперь просто не высовывали носа из укромных стоянок.

Рабочие Морского завода стали трудиться намного лучше, выполняя текущий ремонт кораблей. Платили им золотой монетой, по самым высоким расценкам, но и спрашивали строго. За саботаж или большевистскую агитацию можно было запросто лишиться жизни.

«Белые» власти теперь намного строже и бескомпромиссно относились к своим врагам, отвечая на красный террор сторицей, безжалостно карая, но обязательно по суду.

Драконовские меры и щедро, но с умом потраченное сибирское золото того стоили — у стенок завода спешно переоборудовались и вооружались четыре «эльпидифора». Канонерские лодки новой специальной конструкции, что как десантные корабли, способные действовать на мелководье, строились крупной серией на черноморских верфях в войну с германцами. И неплохо себя зарекомендовали.

А потому их сейчас снова решили задействовать, забрав в портах. Еще три корабля, один из которых был уведен из Николаева в январе, под самым носом у подступивших к верфям красных, ожидали своей очереди на переоборудование.

Четыре «генерала», названные так в честь погибших зачинателей белого движения — Алексеева, Корнилова, Маркова и Дроздовского, — были первенцами военного кораблестроения, пусть и доделанные. До того флот пополнялся лишь переоборудованными гражданскими судами, которые теперь снова возвращались к мирным занятиям.

Канонерские лодки имели тысячу тонн водоизмещения и мощное вооружение — три 130-мм орудия с броневыми щитами, два 75-мм зенитных орудия, да парочку пулеметов. Жизненно важные для корабля места бронировались — рубка, погреба, подачи.

С броневыми листами проблем не имелось, так как в бухте ржавели выведенные англичанами из строя корабли. Теперь с них снимали все, что только можно — броню, механизмы, корабельную листовую сталь и много всего прочего.

И с матросами проблем не стало — две тысячи новобранцев еще полгода будут обучаться в экипажах. Три тысячи «охотников», уставших за лихие годы и вдоволь поскитавшихся, после тщательного отбора поступили матросами и унтерами в команды.

Щедрая плата золотом, сытный паек, пенсия в случае увечья — что еще надо мужику для полного счастья собственной женки и детишек. Да и служба привычная — брали в первую очередь тех, кто воевал на море с японцами или германцами, невзирая даже на солидный возраст, лишь бы был лоялен к власти да здоров…

— Ваше высокопревосходительство! Получена срочная радиограмма из Москвы!

Колчак стремительно обернулся — его флаг-офицер капитан Кетлинский протянул листок бумаги.

— От военного министра Арчегова. Вы приказали немедленно…

— Давайте!

Адмирал развернул листок и за секунду проглотил его взглядом. Не поверил — прочитал еще раз.

— Боже мой!

— Александр Васильевич! Сейчас шифровальщики занимаются еще одной радиограммой, полученной из Москвы. Она также отправлена генералом Арчеговым…

— Не будем терять времени!

Колчак стремительно повернулся и, как в лихие гардемаринские времена, почти не держась за поручни, скатился вниз по трапу…

Москва

— И на хрена мне это нужно? Молодой, что ли?!

Арчегов осторожно отпрянул от тумбы. Увиденное его порадовало. Так и есть — толстый кожух пулемета беспомощно свисал с подоконника, зацепившись сошками за какой-то трос. Массированный огонь с кольта и нескольких «хлыстов» сделал свое дело — огневая точка противника была полностью подавлена.

Темп стрельбы из флигеля заметно упал. Сейчас стрелял только один пулемет. А вот ответный огонь по дому резко усилился — к егерям добавились вынырнувшие из глубины парка чекисты с парой «Льюисов», что говорило о чрезвычайно серьезном оцеплении. Вот только опростоволосились ребята Дзержинского…

— Петр Васильевич серьезно не пострадал? В мякоть ведь?! А вы не ранены, генерал? Кирпичной крошкой лицо посекло?! Возьмите платок! Тогда все чудесно, только не высовывайтесь, прошу вас!

Непонятно откуда вынырнувший Мойзес присел рядом с ними у ямы, хоронясь за кирпичной кладкой от возможной пули. Наблюдательным человеком оказался чекист, одного взгляда хватило, чтобы оценить их положение и физическое состояние.

— С предателями пообщаться желаете? — Арчегов громко хмыкнул. — Окошки эти, как я понимаю, вашими людьми были заняты?! Вот только с чего это они такую бойню нам учинили?! «Балтийского коктейля» нажрались, скоты, спиртягу с кокаином всю ночь глушили?!

— Сам не понимаю! Но разберусь, обещаю! Всех виновных к стенке поставим без разбора!

Скрип зубов был отчетливым даже в звуках стрельбы. Лицо Мойзеса, и без того изуродованное, исказилось такой гримасой лютой ненависти, что Константин помимо воли почувствовал острое желание немедленно отодвинуться от своего собеседника. Но сдержал себя и, выглянув наружу, хмыкнул от удовлетворения.

Егеря уже подобрались вплотную к стене флигеля и приготовились метать в окна гранаты. И словно по заказу тут же загрохотали «Льюисы» чекистов, точно и злобно, не давая возможности вражеским пулеметчикам отбить начавшийся штурм.

— Молодцы твои чекисты, товарищ Мойзес! Вот сейчас грамотно работают, не то что раньше!

— Я за пулеметы в этих зданиях не отвечал, только за посольство, парк и церковь! Претензии не ко мне!

— Хорошо, — нехотя буркнул в ответ Константин, и тут ухнуло два сильных взрыва. Мощных — разозленные егеря швырнули в окна тяжеленные гранаты Новицкого, и сейчас внутри флигеля все живое превратилось в кровавый раскромсанный фарш.

А вот теперь нужно было действовать, и быстро, пока чекисты не сообразили, что к чему. Константин вскочил на ноги и закричал Мойзесу в лицо, что тот оторопел:

— Хватайте Петра Васильевича и бегом в здание. Головой за него отвечаешь! Ты понял?!

От дикого выкрика генерала чекист впал в ступор, что Арчегов и добивался. Ничего с Вологодским не случится, он под надежной охраной будет, не хуже егерей. Мойзес со своими головорезами сейчас с него пылинки сдувать станет.

А вот поймать хотя бы одного из «затейников» этого побоища для него стало делом настоятельно необходимым. Уж очень хотелось узнать, кто его с Вологодским «заказал».

Нехорошие мысли ворочались в голове у генерала по этому поводу, такие, что он в них боялся не то что поверить, подумать даже!

Он рванулся вперед так, словно вернулась та забытая молодость, в которой он хлебнул полной ложкой лиха первой для него войны. Нельзя было терять времени ни секунды, благо смертоносный пулеметный ливень прекратился. Краем глаза он скользнул по лежащим телам, но для эмоций места в душе не было, один холодный анализ краешком мозга.

Сибирскую делегацию выкосили почти полностью — безжалостно искромсанные пулями тела несчастных лежали длинной цепочкой от здания посольства до церкви.

Положили почти всех гражданских, а вот шинели и темно-зеленые куртки взгляд почти не цеплял, от силы десяток. Еще он заметил, как за ним следом рванулись с полдюжины егерей, что мгновенно поднялись из-за ограды, с автоматами наперевес.

А вот чекисты приотстали, видно, не ожидали от генерала такой прыти — еще бы, ведь военный министр должен не ходить, а шествовать, переваливаясь от солидности на ногах подобно откормленному гусю. А вот и не угадали — ему ведь в новом теле и тридцати еще нет!

— Гриша! Возьми троих и на этаж! Проверь все квартиры, чекистов не пускай вовнутрь! Егеря! Рассыпались по всем закуткам и переулкам! Живьем брать, демонов!

Пляскин тут же рванулся в дверь черного хода — выходящий на улицу парадный был наглухо заколочен согласно нормам революционного времени. А Константин тут же рванул дальше, мимо замызганных стенок проходного двора. Кучи мусора он просто перепрыгивал, выжимая из себя всю возможную прыть, жадно глотая воздух.

Тело действовало само собой, руки накрепко сжимали автомат. На бегу он старался прислушиваться, стараясь уловить малейшие звуки, особенно топот бегущего человека. Услышать или увидеть того, кто пять минут назад залил кровью улицу.

«Хрен с латышами, о них я и не вздохну! Но вот за своих отплачу сторицей, на куски и ленточки нарежу. И еще: курить нужно бросить, иначе дыхалки совсем не будет!

Тех, кто был в засаде на третьем этаже, было несколько человек — от трех до пяти, никак не меньше. Расчет станкового пулемета составляли двое, нужно ленту в две сотни патронов, очередями ведь длинными лупили, держать и направлять. Да еще один умелец на броневик связку тротиловых шашек зашвырнул.

Во флигеле вряд ли кто уцелел — там до последней секунды стреляли, смертники! А вот отсюда кто-то мог и попытаться сдернуть, когда понял, что промедление опасно! Мог, и наверняка бежит где-то рядом. Эх, знать бы, как эти проходы идут!»

Мысли мгновенно улетучились из головы, а тело само рвануло в сторону — в темноте арки запульсировал огненный цветок.

— Не стрелять! Живым брать!!!

Прокричав команду и чуть не сорвав отчаянным воплем голос, он рванулся вперед — вражеский стрелок дал только одну короткую очередь — и снова бросился бежать.

«Может быть, уже патроны экономит?! Или они у него закончились?!» — мысль обожгла разум и подхлестнула тело. Ярость стала расчетливой — в него стреляли с ППС, звук знакомый, ни с чем не перепутаешь. А значит, ясно, откуда ветер дует!

— Стоять, сука!

Беглец оказался чекистом в привычной кожаной куртке. В возрасте мужик, потому и запыхался. Он остановился, но вот только не для того, чтобы поднять руки для капитуляции, а вскинуть «хлыст». Константин тут же дал очередь, стараясь попасть только в правую ногу.

— А-а!

Автоматчик упал на землю, крутанулся от боли, машинально схватив себя за ногу. Арчегов стремительно бросился на него, выкладывая все силы и вытянув руки, за мгновения преодолевая эти долгие два десятка шагов. Теперь он был уверен, что возьмет эту сволочь живой!

— Сука!

Чекист поднял автомат, но навел его не на бегущего к нему генерала, а упер себе в подбородок.

Константин еще поднажал, хотя это было невозможно, но уже осознал, что не успевает. Автомат глухо взрыкнул, откинув назад человеческую голову, из которой полетели кровавые брызги.

— Твою мать! Не успел…

Обессиленный и опустошенный, Константин рухнул задом на загаженную землю рядом с трупом и попытался сплюнуть. Но не смог — во рту пересохло, язык рашпилем тер гортань.

— Вы целы, ваше высокопревосходительство?!

Его со всех сторон обступили егеря, хрипло дышащие, будто загнанные лошади. Подхватив под руки, подняли.

— Да цел я, не беспокойтесь! Этого обыскать!

И словно молнией пронзило мозг — он вспомнил самую любимую книгу своего отрочества — «В августе 44-го». Вот так и сидел рядом с трупом немецкого диверсанта Павловского старший лейтенант СМЕРШа Таманцев, не успевший взять того живьем. И те описанные в книге чувства контрразведчика и «волкодава» сейчас были для Константина Ивановича близки и понятны как никогда. И Арчегов хрипло рассмеялся:

— От Таманцева ты бы так не ушел, гаденыш, будь он на моем месте… Ха… А будь я на твоем, падло, то два против одного, что хрен бы вы меня догнали! Это точно…

Иркутск

— Все готово, Сеня. Я думаю, пора настала!

— Ты уверен?

Фомин пристально посмотрел на улыбающегося Шмайсера.

— Они не могут предпринять контрмеры?

— Невозможно. Все давно рассчитано. Послезавтра, ровно в четыре часа и начнем, тянуть дольше нельзя.

— Нужно еще раз проверить, — генерал-адъютант показал на карту, что была раскинута по столу, на ней были детально изображены очертания кварталов и улиц Иркутска.

— Весь дьявол в деталях…

— Это точно, — потянул Шмайсер с ухмылкой и взял в руки карандаш. — Смотри. Ты поднимаешь два батальона Мейбома, первый батальон одной ротой занимает вокзал, а второй — мост через Ангару. Третья рота переходит на ту сторону и остается у прогимназии Гайдука — переправа должна оставаться в наших руках. И одним взводом немедленно занимает электростанцию, она рядышком. Так?

— Так, — согласился с другом Фомин, не отрывая глаз от мелькающей по карте импровизированной указки.

— Второй батальон переходит по понтону. Первая рота уходит к Тихвинской площади, далее по Амурской, занимает госбанк. И немедленно берет под охрану золотой запас империи. Там два десятка жандармов внутреннего караула, невелика сила, справятся. Им на это раз плюнуть. Вторая рота занимает телеграф и телефонную станцию. Выставляет оцепление и блокирует почти весь центр. А третья рота идет к зданию правительства по Амурской, на перекресток с Большой улицей.

— Хорошо, — Фомин вытянул из коробки папиросу, постучал картонным мундштуком по контуру Русско-Азиатского банка, волею обстоятельств превратившегося в центр Сибирской власти.

— Занимает Гранд-Отель, берет министров под арест…

— Андрей, какой арест?! Думай, что говоришь!

— Называю вещи своими именами, Сеня, — от слов Шмайсера Фомин недовольно поморщился, состроив гримасу, а тот с улыбкой продолжил, подняв руки в немом извинении:

— Ну, хорошо, хорошо — берет под охрану. А заодно занимает и дом наискосок — хотя заседания правительства не будет, но один взвод там нужно поставить. Обязательно!

— А если охрана дернется? Ты учитывай, что рядом полицейский участок, могут быть казачьи разъезды.

— Даже так ничего страшного не произойдет. В роте две сотни стрелков, против них едва сотня, ну полторы, если полицию с казачьими патрулями учитывать. Но рота из опытных солдат с шестью пулеметами — что им сделает такой противник?!

— Пусть так. Но на Казарминской, в бывшей 1-й школе прапорщиков, чуть ли не две сотни государственной стражи. Им до здания правительства добежать пять минут. Это же МВД, они только Пепеляеву подчиняются. И не забывай — Белый дом, где будет Мики, на той же Большой улице, в трехстах шагах. А если они…

— Никаких если, Сеня, все просчитано.

— Да? На Ангарских островах матросня…

— Их там полсотни всего, да пара патрульных лоханок с «максимками», невелика угроза. Для них и стражников наших юнкеров генерала Ханжина достаточно будет. Генерал поднимет свое военное училище, разоружит флотских и стражников. Юнкерам объявят, что они берут под охрану государя, на которого может быть «совершено» покушение. Это сообщение наших юношей изрядно взбодрит!

— Хорошо, я понял, — Фомин не хуже Шмайсера знал план переворота, просто сейчас выступал оппонентом, просчитывая варианты и выявляя слабые звенья в подготовке.

— Что касается штаба округа и военного министерства, то здесь все берет на себя генерал Дитерихс. Он посадит под арест начальника Генштаба Болдырева и командующего ВМС адмирала Смирнова. Или ты, Сеня, еще раз попробуешь с ними переговорить?

— Бесполезно, — Фомин пожал плечами. — Первый «розовый», для него сибиряки во сто крат лучше, чем мы, монархисты. А второй приятель Арчегова, сдружились они еще с байкальских событий. И говорить с ним не надо. Если заподозрит, то кровью умыться можем…

— Да брось ты. Напугал, аж коленки трясутся. Морячки, задницы в ракушках у этих водоплавающих. — Шмайсер презрительно улыбнулся, кривая ухмылка пренебрежения застыла на губах.

— Ты это брось, Андрюха. У него в Лиственничном рота морской пехоты, вооруженная до зубов. И ее сам Арчегов готовил — выучка не хуже, чем у твоих егерей. Плюс учебный центр, а там еще рота, не меньше. Да малая канонерка, да пара бронекатеров! Да еще других посудин достаточно. И зачем он их на Байкале оставил, под рукою? Почему на Иртыш не перевез, а здесь все нужные оставил?

— Прости, я имел в виду местных морячков, не байкальских, — лицо тевтона моментально стало серьезным.

— А потому их нужно изолировать заблаговременно, вместе с братьями Пепеляевыми. Иначе непредсказуемо…

Слово «изолировать» прозвучало как «ликвидировать», и Фомин поморщился, прекрасно все поняв.

— Хотелось бы без крови, Шмайсер. Последствия могут быть не очень желательные.

— Да понимаю все. Только ты учитывай, что в «Красных казармах» 1-й Маньчжурский батальон из японцев, а эти косоглазые нам всю малину обгадить могут. Их лучше постфактум поставить. По Ушаковке казаки — конный полк с пластунами. Атаман Оглоблин однозначно супротив встанет. Они с Арчеговым неразлейвода. Можем пошутить — казак казака видит издалека. И если выступят супротив…

— Да понимаю я все!

— Тогда чего сомневаешься?! Японцев и казаков я егерями отсеку на все время действа. У тебя пара часов будет, хватит, чтоб дело провернуть. Только быстро, быстро — они не должны не то что очухаться, понять, откуда ветер прилетел, а продрать от сна свои глаза. Пора кончать с этой сибирской вольницей!

Москва

— Что скажете хорошего, капитан?

Арчегов сидел на табуретке, обнаженный по пояс, Пляскин шустро перебинтовывал ему плечо. Зацепило пулей вскользь, кровушки чуток натекло, так, царапина. Раньше он бы и не обратил внимания, но не сейчас — его буквально принудительно раздели.

Хотели даже врача немедленно вызвать, но тут Арчегов всех «послал» подальше — для медиков сейчас было совсем не до царапин, пусть и военным министром полученной. Ибо в данный момент здание сибирского посольства напоминало огромный лазарет, пропитанный болью и стонами раненых, запахом смерти и крови.

— Убито семнадцать человек, среди которых генерал-майор Степанов и министр финансов Михайлов. Еще двенадцать человек серьезно ранено. Легкие ранения и контузии получили многие…

— Суки червивые!

Арчегов заскрежетал зубами от ярости. Он только сейчас понял все последствия этой коварной засады.

Жалко ему стало погибших до боли — правую руку отдал бы без раздумья, лишь бы миновала их чаша сия. Гибель Степанова и Михайлова грозила обернуться непредвиденными последствиями — оба были на своем месте и хорошо знали свое ремесло.

— Из каких станковых пулеметов нас порезали?

— У них было три ручных германских MG 15.

— Те же яйца, только вид сбоку, — хмыкнул генерал, быстро припоминая все, что было ему известно про это оружие.

Ручным данный пулемет называли только потому, что он был на сошках и с деревянным прикладом. Обычный MG 08, который немцы попытались облегчить и превратить в ручной. Станка лишили, кожух чуть укоротили, приклад присобачили — вот и появилось на свет это «ручное чудо», что по весу намного больше, чем пулемет Калашникова вместе со станком.

Единственное достоинство — ленточное питание, что позволило иметь чрезвычайно плотный огонь, который он на собственной шкуре полчаса тому назад ощутил.

«Что ж, умело подобрали пулеметы, затейники, мать их через коромысло, как раз для такой бойни!»

— Их было семеро, Константин Иванович. Четверо во флигеле, трое в доме. Все в чекистской униформе. Мандаты сотрудников ВЧК только у двоих, причем у того, которого вы попытались взять, подписан самим Дзержинским. В кармане имелся недописанный на его имя и рапорт, зело прелюбопытный, позволю вам доложить.

— Оставьте все бумаги у меня!

— Есть, ваше высокопревосходительство!

Капитан Насонов, один из руководителей военной контрразведки, которого Арчегов постоянно держал при себе еще со своих дивизионных времен, аккуратно положил на стол два листка.

— Кроме пулеметов у них имелись еще три «хлыста» с десятком запасных магазинов. Они у нас, хотя чекисты и попытались их отобрать у егерей в качестве вещественных доказательств.

— Правильно сделали, — Константин чуть поморщился, — номера на автоматах какие?

— Трехзначные, Константин Иванович! До трехсотого номера все! А такие поступали только в одно подразделение!

Улыбка контрразведчика была очень многозначительной и жестокой — первые пятьсот «хлыстов» пошли на вооружение егерей флигель-адъютанта Шмайсера почти целиком в марте.

— И еще одно: наши егеря опознали одного из «пулеметчиков», — Насонов почти прошептал.

— Иди, Гриша, иди, сам понимаешь, — Арчегов отправил ординарца за дверь, хотя был полностью в нем уверен. Но зачем молодому парню знать то, что не следует, да и не нужно. Ведь, умножая знания, известно, что еще приумножаешь… на свою задницу.

— Это поручик Емельянов из лейб-егерей, — тихо сказал Насонов, когда дверь за ординарцем закрылась.

— Ни хрена себе! Они не ошиблись?

— Нет, Константин Иванович. Более того, они клянутся, что еще двоих убитых видели раньше среди ижевских егерей, только не знают их фамилий. Они были инструкторами.

В комнате воцарилось многозначительное молчание. Генерал Арчегов машинально выудил из пачки папиросу, забыв о данном в подворотне зароке. Тут поневоле закуришь…

— У них в нашей делегации имеется информатор. Не может его не быть, слишком хорошо нас подцепили.

— Ищем, ваше высокопревосходительство.

— Обо всем молчок! Парней предупредили?

— Так точно!

— Идите, капитан. Копайте дальше, нутром чую, что интересные ниточки потянутся.

Контрразведчик быстро вышел из кабинета, у него действительно было множество дел и ни одной лишней минуты. А генерал взял листок бумаги с недописанным рапортом и стал читать.

С первых же строчек Константин Иванович впал в изумление и, не сдержавшись, выругался:

— Твою мать! Это что ж такое происходит?!

Москва

— Ваше предложение, Феликс Эдмундович, чрезвычайно поспешное и непродуманное. Вам следует оставаться на своем посту, куда вас направила партия! Предатели и мерзавцы могут быть везде, они искусно втерлись в доверие пролетарской диктатуры. И ваше дело — разоблачить их всех до последнего. Иуды должны быть наказаны без всякой слюнтявой жалости! Вот так-то! Вам не следует заниматься самобичеванием и предлагать то, что ЦК может рассмотреть как дезертирство!

Ленин возбужденно махнул рукою и быстро прошелся по ковру. Вождь революции был вне себя от гнева, в такой ярости Лев Давыдович его давненько не видел.

Самого же Троцкого прямо распирало удовольствие видеть «железного Феликса» в таком пришибленном виде, с глазами больной собаки. Еще бы — «карающий меч пролетарской революции» опростоволосился в полной мере.

Его же люди, несущие охрану, перестреляли всю сибирскую делегацию. А расхлебывать последствия придется ему, ведь дело попахивает скорой и неизбежной войной.

— Теперь мы убедились на этом примере, что приняли совершенно правильное решение, пойдя на мирные переговоры с сибирскими «областниками». Да, правильное!

Ленин горячился все больше и больше, лихорадочно метался по кабинету, и у Троцкого возникло убеждение, что так вождь пытается убедить в первую очередь самого себя.

— И эти переговоры вызвали лютую злобу всех наших врагов. Ведь так, Феликс Эдмундович?

— Владимир Ильич, — Дзержинский заговорил тихим голосом, но который стал крепчать с каждым произнесенным им словом, — террористы были вооружены автоматическими ружьями, которые выпускают только в Сибири. Более того, хотя среди убитых двое являлись сотрудниками ЧК, но один из них поляк, непонятно как взятый в МЧК. Второй сотрудник, а такая возможность более чем вероятна, принадлежит к партии эсеров. В его квартире нами найдена соответствующая литература. А также письма на английском языке, по всей видимости, зашифрованные…

— Вот видите, товарищи, что я полностью прав!

Ленин прямо возопил во весь голос, его лицо покраснело от гнева и непритворного ликования. Он, как голодный тигр, прошелся по кабинету, рубя воздух ладонью.

— Сибирские монархисты, эти подлецы эсеры, шпионы и агенты крупного капитала, все они объединились, чтобы сорвать наши усилия. Они панически боятся, что Красная армия обрушится всей своей силою на поляков и понесет на своих штыках революцию дальше. В Берлин и Будапешт! Там нас давно ждут!

— Это так, Владимир Ильич!

Троцкий громким возгласом поддержал вождя, ибо сказанное им дьявольски походило на правду.

— А потому нам следует немедленно подписать соглашение с Вологодским, пусть даже на невыгодных условиях. Путь на Берлин лежит через Варшаву, а не Омск. И еще…

Ленин задумался, пробежался по кабинету, неожиданно встал как вкопанный и засмеялся своим узнаваемым смешком.

— Мы даже признаем «независимость» казачьих образований, если она приведет к их войне с Деникиным! Мы, большевики, должны уметь уступить, если это нужно для блага мировой революции. Пусть играются в самостоятельность, зато мы выиграем время. Так что, Лев Давыдович, вам есть архиважное дело. Следует немедленно, сегодня-завтра, срочно подписать с Вологодским мирное соглашение. И хорошо, что убийцы не достигли своей гнусной цели, а то бы подписывать было не с кем.

— Зато застрелен министр финансов Иван Михайлов, сын старого народовольца Андриана Михайлова…

— Так это чудненько, Феликс Эдмундович. Нужно немедленно поместить в газеты наши соболезнования. И подчеркнуть, что враги хотят уничтожить и диктатуру пролетариата, и молодую сибирскую «демократию». Нужно расколоть их, всех перессорить! А потому вы, Лев Давыдович, и вы, Феликс Эдмундович, немедленно поезжайте к Вологодскому и Арчегову. Выразите соболезнование, обговорите совместное расследование этого преступления. Организацию траурных мероприятий возьмите на себя, Феликс Эдмундович. Она должна стать впечатляющим торжеством — тогда сибиряки будут напрочь оплеваны другой белой контрой и «союзниками». Ну и, конечно, это главное — подписание мирного соглашения. Это для нас сейчас самое архиважное дело, батенька…