Часть шестая

«Я хочу, чтобы Родина меня любила так, как я ее люблю»

Ст. лейтенант Алексей Крылов

15 января 1996 года, Ночь перед боем с бандой Радуева

Исповедь офицера

В рассказе моего друга, офицера-десантника, прошедшего через ад новогоднего, с 1994 на 1995 год, штурма Грозного, нет воспоминаний о падающем снеге, декабрьском и январском холоде. «Почему?» — думал я. Зима в Чечне — испытание снегом, дождем, каленым ветром. И понял, что для офицера-разведчика, интеллектуала, самым мучительным истязанием в те дни была не зима, а то, о чем он поведает сам…

I.

«Мы служили. Служили как могли: честно, с десантным фанатизмом, преданностью голубому берету и Родине. С начала девяностых годов участвовали практически во всех разгоревшихся в России межнациональных конфликтах (Приднестровье, Северная и Южная Осетия, Ингушетия). Получали ордена и медали, внеочередные звания, росли по служебной лестнице. Костьми ложились, если кого-то не брали на очередное боевое задание. Потерь практически не было.

Мы не знали, что нас ждет Чечня. Хотя в душе у меня росло беспокойство… В конце 1992 года, участвуя в Осетино-Ингушском конфликте, после «триумфального» наступления на территорию Чечено-Ингушетии, я стоял на аэродроме: то ли в Моздоке, то ли в Беслане — и рассматривал подбитую БМД-2 десантного батальона (наших соседей), точнее, что от нее осталось: груду железа, пропитанную кровью и раздробленными костями двух членов экипажа. Я начинал понимать, что все еще впереди…

В 1993 году один из офицеров спросил меня: «Почему у тебя личный состав на занятиях выполняет упражнения по перебежкам, переползанию и изготовке к бою на асфальте? Это же ужасно больно! Солдаты тебя возненавидят». Я ничего не ответил. Я предчувствовал Чечню…

О штурме Грозного в новогоднюю ночь с 1994 на 1995 год написано много. Но недавно в одной книге о той бойне я прочитал: «Восточная группировка, не выполнившая поставленную задачу, была выведена из Грозного». Стало обидно и горько за погибших в те дни.

«Как поступить?» — размышлял я. Да, правда часто испепеляет, может унизить, лишить иллюзий. Но она, правда, единственное, что осталось в моей памяти о днях и ночах Восточной войсковой группировки, оболганной в книге, название которой — и это справедливо — не сохранилось в сознании.


Наше десантное подразделение прилетело в Моздок в начале декабря 1994 года. Расквартировались на аэродроме — в отдаленной его части и, обеспечив охрану территории, стали готовиться к выполнению специальных задач. Проводились плановые занятия, шла подготовка к ведению боевых действий.

Первую свою задачу мы получили в 20-х числах декабря. Нас разбили на так называемые сводные группы, вошедшие в состав войсковых группировок, идущих на Грозный. В нашей сводной группе, нацеленной на восточное направление, было 25 разведчиков: офицеров и солдат. Я командовал группой солдат.

У групп, подобной нашей, задачи на бумаге были разведывательные, диверсионные. На самом деле нам «нарезали» прикрытие особых участков, обеспечение безопасности командования и выполнение специальных задач.

25 декабря 1994 года мы в составе колонны начали выдвижение по маршруту Моздок — Толстой Юрт — Аргун. Заночевали в Толстом Юрте. Здесь стояло порядка 20 «Градов» и «Ураганов». Я до сих пор помню глаза одного из моих солдат, который радовался залпу мощных реактивных установок: «Командир! Вот это салют!» — «Это не салют, Андрей, — сказал я. — А первая в твоей жизни война. Настоящая». Я тогда не знал, что для Андрея эта война будет и последней в его жизни, которая оборвалась через несколько дней на мятежной чеченско-российской земле.

Получив задачу, мы 26 декабря вышли в район сосредоточения Восточной группировки под Аргун. Эта огромная махина из людей и техники представляла из себя неорганизованную, голодную массу. Новые бэтээры, артиллерийские орудия соседствовали с покореженной и разорванной техникой. Солдаты, замученные, изможденные, хаотично передвигались по «чистому» полю среди сборища ратной техники, ощетинившейся стволами в разные стороны. Это был рой людей, измазанных в грязи. Они давно здесь стояли: немытые и не евшие помногу суток. Периодически сюда прилетали вертолеты: забирали убитых и раненых. И улетали. Самое страшное наступало ночью. Ни у одного из подразделений не было места, где бы личный состав отдыхал: никаких укреплений, блиндажей и землянок. Только окопы, свежевырытые ямы и воронки от разорвавшихся чеченских мин и снарядов. Солдат не был защищен и прятался либо в боевой машине, либо сидел в окопе, а война — не только стрельба из автоматического оружия. Поэтому я заставил свою группу зарыться в землю. Весь день и вечер мои солдаты сооружали блиндаж на случай минометных обстрелов. Люди устали, чертыхались, плевались, проклинали меня, но истово копали землю. Сделали перекрытие, достали печку-буржуйку… К ночи блиндаж и окопы были готовы.

За весь день — редкие выстрелы. Да рев техники. Ночью все преобразилось. От начавшейся канонады и автоматно-пулеметных очередей стало светло, как днем. Вся группировка стреляла… Куда? Неизвестно.

Моя группа, заняв позиции, включилась в общий механизм «пальбы». К полуночи, израсходовав немало боеприпасов, стало ясно, что огонь по нашей группировке чеченцы ведут со всех сторон, и не только из стрелкового оружия. По нам работала чеченская артиллерия, а с востока от Аргуна — сначала было удивительно, странно — даже «Град».

Про взаимодействие, какое-либо руководство нашей Восточной группировкой лучше не вспоминать… Его не было вообще.

Я дал команду своей группе из двенадцати солдат прекратить беспорядочный огонь и работать по обнаружению огневых точек противника — благо приборы ночного видения у нас имелись.

К утру все стихло. Прилетели вертолеты. Группировка снова грузила раненых и убитых. Артиллеристы за ночь расходовали немыслимое количество боеприпасов. Стреляли и стреляли в места вероятного нахождения противника, а снарядные ящики у них забирала пехота, потом и мы, чтобы согреться у замаскированных костерков.

Вечером 27 декабря моей группе была поставлена задача выдвинуться на окраины Аргуна, чтобы выявить огневые точки и реальные силы противника. Уяснив задачу, боевые порядки подразделений нашей группировки, которые стояли напротив Аргуна, я, разделив группу на две части, начал движение. При звуках канонады, медленно и осторожно передвигаясь, мы вышли, словно из огненного мешка, и сразу попали в окопы парашютно-десантной роты, которая прикрывала группировку со стороны Аргуна. Иду по окопу, иду и упираюсь в труп десантника, лежащего на бруствере, рядом валяется автомат. Стягиваю тело вниз — зашевелился «труп». Хотя на живого человека солдат не был похож. Из его несвязного бормотания стало ясно, что в этой траншее он находится около четырех суток и ни разу не ел, где командир — не знает, какая у них задача — не помнит. Иду по окопам. Под обстрелом. Где-то лежит труп. Только что погиб. Снова идешь — спит человек. Начинаешь тормошить — он не в состоянии ничего соображать. В вырытой землянке мы нашли командира — молодого, заросшего щетиной лейтенанта. «Как дела?» — спросил я у него. «Никак, стреляем», — отвечает. Я прошу: «Дальше как пройти? Как мне выйти к Аргуну?» — «Никак, — говорит. — Мы мины вокруг себя разбросали». Спрашиваю: «А схемы минных полей есть?» — и понял, что спросил зря. Не было их. Из рассказа лейтенанта следовало, что в первый же день они расставили все мины и растяжки, какие имелись, между своими позициями и Аргуном. «А у духов есть мины?» — «Есть. Они тоже набросали».

Территория между нашей Восточной группировкой и занятым боевиками Аргуном была непроходима ни в коем случае. В ее пределах невозможно было вести разведку, делать засады. Люди просто отвечали на огонь, сами наносили огневое поражение.

Возвратиться моей группе назад — означало невыполнение задачи. И я отдал приказ на обстрел указанных лейтенантом вероятных позиций чеченцев. Через пару минут Аргун, как дракон, выдохнул в нас залпами из чеченских артиллерийских орудий, танков и стрелкового оружия. Сидя в окопе, нам было жутковато от количества разрывов, фонтанчиков от пуль противника.

Три моих наблюдателя, заранее заняв позиции левее от нас, вычислили несколько огневых точек боевиков…

Мы вернулись утром, оставив в окопах парашютно-десантной роты все, что было с собой из еды. Солдат с солдатом всегда поделится, а на войне и подавно. Группировка снова собирала убитых, раненых, разбитые машины. Прилетели тяжелые вертолеты, нанесли огневое поражение. Непонятно куда.

Днем группировка начала выдвигаться в район Ханкалы. Предстояла битва за этот важный для штурма Грозного плацдарм. А в тылу оставался Аргун с вооруженной, около 600 боевиков, бандой с танками и артиллерией. Аргун брать почему-то не стали. Наверху было виднее. А именно аргунские боевики потом, первого января 1995 года, расстреляют первую колонну раненых нашей группировки, выходящей из Грозного. Вся колонна погибнет. Но это будет потом.

А тогда, 28 декабря 1994 года, «марш» на Грозный продолжался, ведомый «великими» военоначальниками конца 20 века. Военоначальниками когда-то могучей страны, победившей во многих войнах с внешними врагами, но почему-то напрочь забывших командный опыт последнего столетия, напитанный кровью наших отцов и дедов. Все, в чем мы на рубеже 1994–1995 годов участвовали, было похоже на плановый, учебный марш с боевой стрельбой. История должна была наказать нас, и она это сделала.

Оставив Аргун в тылу, мы ушли к Ханкале. Подтянулась остальная часть группировки. Заняли позиции. Была организована круговая оборона. Все шло к постепенному овладению Грозным.

Двадцать девятого декабря 1994 года Восточная группировка представляла из себя два кольца обороны и в центре штаб. Подошли танки, другая тяжелая техника, артиллерия. И тут моей группе ставится несвойственная нашему подразделению задача — обозначить ложный, якобы основной удар Восточной группировки на населенный пункт в километрах пятнадцати от Ханкалы — к югу. Приказали получить на группу имеющееся носимое тяжелое вооружение: гранатометы, огнеметы, крупнокалиберные пулеметы, гранаты. Данной группой нанести удар по населенному пункту и держаться сколько сможем. Никаких разведсведений, что там находится, не было. Ставилась одна задача: наносим удар, а когда поймем, что держаться больше возможности нет, израсходовав боезапас, мы должны были уйти на два километра к юго-востоку, где в определенной точке нас должна была забрать разведрота десантников.

Мы прекрасно понимали, что нас ждет. Мне все-таки удалось получить кое-какие данные по этому чеченскому населенному пункту. Там находилось до восьми единиц артиллерии, около четырех танков, неплохая группировка, и я представлял, что бы было. По каким-то чрезвычайным обстоятельствам разведроту десантников перекинули на другое направление. Поэтому приказ отменили. Нас спасло чудо.

В ночь на 30 декабря нам снова поставили несвойственную задачу — на удержание правого фланга. Моей группе на одном бэтээре придали самоходную зенитную установку и БМД-2 из десантного батальона. Когда руководство ставит задачу, не принято переспрашивать. Получи задачу, а как решить — проблемы твои. Перед штурмом Ханкалы с тремя единицами техники и личным составом я выдвинулся на правый фланг и, как картежник, рокируя зенитную установку, БМД-2 и мой бэтээр, все-таки кое-как выставил их. Еще на ходу я уяснил, что из себя представляет зенитная установка: как она стреляет, каков ее радиус. Выбрал ей место. Закопали БМД-2, поставили бэтээр. Правый фланг, как нам с моим заместителем думалось, мы закрыли, обеспечив охраной возможные опасные направления.

Когда мы выставлялись, мимо нас постоянно, как муравьи, ходили солдаты, нося на себе ящики с патронами 5,45 мм. Это было, как потом выяснилось, отделение пехотных связистов. Они заняли позицию в ложбинке где-то в 30 метрах северо-восточнее от нас. Их позиция представляла из себя глубокую яму, куда они натащили ящики с патронами.

Окопаться мы, разведчики-десантники, не успели, а лишь перекрыли вероятные подходы противника. Вся местность в этом районе была изрыта арыками, по которым духи подходили к нашим позициям, обстреливали их и беспрепятственно уходили. Достать их было невозможно: у нас ни минометов, ничего в таких случаях результативного… Практически нельзя было сделать засады: ходить по арыкам мы считали смертоубийством. Мы не спали третьи сутки. Употребляли таблетки от сна: такие скорее всего были только у нас.

Ближе к полуночи произошло то, о чем мы даже не смели подумать. Те солдаты-связисты, которые на наших глазах перебрались в ложбину, устроили там круговую оборону, позаряжали все боеприпасы и стали вести беспорядочную стрельбу по кругу — во всех направлениях, в том числе и по нам. Велся плотный огонь. Пришлось около часа лежать лицом в грязи, есть ее, нюхать всякое дерьмо. Автоматный огонь с 30 метров в упор… Над тобой все сверкает, летит… Бэтээр где в пробоинах, где в осколках… Стрельба чуть стихла. Я, наконец, разобрался, откуда она ведется. Поставил задачу своему заместителю выдвинуться к связистам и уяснить, в чем там проблема. Он продвинулся только метров на двадцать. Опять стрельба. Снова все залегли. Наш правый фланг был полностью деморализован. Свою задачу мы выполнять не могли. Встать во весь рост и идти к связистам было безумием. Связаться с ними тоже невозможно. Они не работали ни на одной вызываемой частоте.

Ползком с половиной группы мы выдвинулись к ложбине на расстояние броска гранаты. Стали кричать. Никакие окрики, что мы свои, связистов не останавливали. Казалось, у них никогда не кончатся патроны. И только после угрозы забросания гранатами стрельба стихла. Было не до маскировки. Зрелище, при подсветке фонариками, было сюрреалистическим. Люди представляли из себя реальное воплощение ужаса. Перекошенные рты. Раскалившиеся стволы автоматов, из которых связисты-мотострелки за это время выпустили не один ящик боеприпасов. Ими командовал сержант. На вопрос: «В чем дело?!» — он отвечал только одно: «Мы боимся! Мы просто боимся! У нас погиб командир, еще один офицер ранен. Я остался один на восемь человек. Мы боимся». — «А вы знали, что мы, десантники, там?» — «Знали. Но мы боимся. Откуда нам знать: вы это или не вы? Ночь!» Хотелось их бить прикладами до утра, но в это время из арыков по нам стали работать духи, и нам, десантникам, пришлось занять позиции связистов. Воевали до утра. Без потерь. На этой войне молодыми, необученными мальчишками правили ужас и страх.

Этой ночью шел штурм Ханкалы. Он был успешным. Ханкалу брали навалом, массой. Поэтому потеряли немало людей. Стали проводить зачистки. Опыта в таких мероприятиях оказалось мало. Оставляли в тылу мирных, невинных жителей с лопатами, узлами в руках, которые ночью превращались в автоматы, гранатометы.

Штурм закончился днем. Тридцатого декабря наше подразделение обошло взятую часть Ханкалы, аэродром и уже в составе группировки остановилось перед военным городком, который вплотную примыкал к мосту, соединяющему с окраиной Грозного.

Переночевали. Ночью с 30-го на 31 декабря ставилась задача на штурм Грозного. Нашему подразделению было приказано: выдвигаться в составе колонны, прикрывая ее командование двумя бэтээрами — спереди и сзади. Что конкретно: как будем штурмовать, с каких рубежей, кто нам противостоит в Грозном — мы не знали. Когда я подошел к одному из старших офицеров группировки и спросил: «Какая у нас задача?» — то он, полковник в летах, отвел глаза и сказал: «Умереть». — «А можете разъяснить, в чем суть этой проблемы — умереть?» — «Понимаешь, старлей, я тебе действительно говорю, что у нас задача — умереть. Потому что мы изображаем основной удар всей группировки российских войск. Мы должны показать противнику, что именно с востока федеральные войска будут брать Грозный».

Я знал: есть еще два направления для ударов — с севера, северо-запада. Восточная колонна, по замыслу командования, должна была войти в Грозный, изобразить удар, охватить максимум территории имеющимися силами и средствами, продвигаться внутри Грозного, а потом выйти из города.


…Прошли мы военный городок, и начались потери. Потому что колонна представляла из себя длинную змею. Никакого боевого прикрытия — обеспечения справа и слева. Изредка над нами проходили вертолеты. Колонна представляла из себя: впереди около пяти, шести танков, бронетранспортеры, командно-штабные машины, остальная техника. Колонна состояла только из подразделений Министерства обороны — ни внутренних войск, ни МВД. В основном пехота, артиллеристы, танкисты. Мы, десантники-разведчики, в середине колонны. Замыкая ее, шла рота десантников на БМД-2.

При подходе к мосту нас начали расстреливать из крупнокалиберных пулеметов, четко работали боевики-снайперы. Нашему взору предстало: первый танк идет по мосту, а его обстреливают где-то с семи, восьми направлений. В перекрест. Повезло первому танку. Прошел. Так через мост проходила каждая единица: будь то танк или боевая машина пехоты. Живая сила всегда на броне, никто внутри не сидел. Колонна шла через мост, неся потери. Ведь десять — двенадцать человек на каждой броне, не обойтись без потерь. Колонна потеряла два бэтээра, были взорваны танк и кошеэмка. Мы, разведчики, прошли болееменее успешно: только двоих ранило. Не прошла мост только отдельная рота десантников, что мы узнали только потом. Связь практически не работала. У меня слышимость была только между моими двумя бэтээрами и «Уралом», да слабый, постоянно прерывающийся контакт с колонной. В связи был сплошной бардак. Никто большей частью не представлял: кто с кем говорит. Одни позывные в эфире, доклады лишь о «двухсотых» и «трехсотых» — сколько убитых и раненых. Десантная рота, замыкающая колонну, не прошла. Ее отсекли и расстреляли — всех. Как потом рассказывали, чеченцы и наемники добивали раненых десантников выстрелами в голову, а наша колонна об этом даже не знала. Выжили только прапорщик и солдат, которые с неимоверным трудом, с перебитыми ногами выползли за военный городок, откуда колонна начинала движение. Ползли, тяжело раненные. Доползли. Один потом вроде умер.

Зашли мы в Грозный и сразу попали под сильный огонь — практически со всех мест, со всех высотных зданий, со всех укреплений. Только зашли в город, колонна затормозилась. Где-то мы стояли, спешившись, не продвигались. За этот час у нас подбили пять танков, шесть бэтээров. У чеченцев был закопанный — видна одна башня — танк Т-72, который уничтожил весь авангард колонны. Пошли дальше. Колонна, постоянно обстреливаемая, ощетинившаяся, как еж, тоже отстреливалась. Солдаты спешивались, бежали — занимали позиции. Опять садились на броню, спешивались, снова бежали. Вести какие-то действия по занятым противником зданиям, как это положено, как мы учились в военных училищах, как это делали наши деды в 1941–1945 годах, не получалось. Колонна змеей шла по городу, оставляя в своем тылу боевиков, уничтожая только то, что уничтожалось. Спешиваться и вести разведывательные действия было невозможно ввиду беспредельного поведения мотострелков. Практически в каждом подразделении у них где-то отсутствовал командир, был убит или ранен. Подразделениями в основном командовали сержанты, прапорщики, кто остался жив. Солдат-пехотинец, не хочу мотострелков унижать, спрыгивал с бэтээра, нажимал на спусковой крючок и вел автомат до тех пор, пока не кончался рожок, — стреляя вокруг себя. Потом опять вставлял рожок и… Ужас перед происходящим у мотострелков был настолько силен, что, спешиваясь, наша группа десантников, вместо того чтобы вести разведку, была вынуждена залегать. Мы поднимали головы и опять опускали, потому что соседние, приданные пехотинцы снова и снова молотили по нам. В таком хаосе было просто невозможно идти. Но все же мною ставилась задача выявлять цели и уничтожать их. Конечно, все было через мат, вопли, через биение прикладами по головам некоторых пехотинцев. Для меня это были не первые боевые действия. А для основной части солдат и некоторых офицеров — первые. Мы, десантники, искали противника, уничтожали цели, но еще должны были успеть спрятаться от своих.

Мне один из наблюдателей докладывает, что в доме напротив две огневые точки. Ставлю задачу на выдвижение. Спешиваемся, выдвигаемся к этому дому грамотно, как учили. Не хочу хвалиться — подготовка у моих людей была очень сильной. Зримо было видно, что мои десантники действительно на голову выше всех остальных. Они перебежками подошли к стене дома. Метров десять оставалось, как послышалось урчание… Я обернулся. Сзади подошел наш танк, направил ствол прямо на стену, вблизи которой мы находились, и выстрелил. Стена стала падать на нас. Дом был пятиэтажный. Максимально, сколько смогли, мы ушли, но получили ушибы, переломы. У одного из солдат каска расплющилась, как у волка из фильма «Ну, погоди». Еще двое получили сотрясения, контузии. Мы отошли. Танк повернул и поехал дальше. Согласованности никакой. Опять все сели на броню, продолжили движение. Выявили еще огневые точки чеченцев, остановились, стали вести огонь. Я был на втором бэтээре с группой солдат. Вглубь города мы углубились на три километра.

Мы знали, что наступает новый 1995 год. В сознании это фиксировалось как дата, и только. Есть такой праздник — Новый год, и все…

II.

Офицер-десантник разведподразделений, состоящих только из офицеров и прапорщиков, офицер-спецназовец отряда «Витязь» внутренних войск МВД РФ, спецназовец офицерской группы «грушной» бригады — это офицеры-бойцы. Это люди, которым поставлена задача, и они ее в составе групп выполняют. У них одна философия…

У меня, командира группы солдат, была другая философия. Мне думать о Новом годе, о чем-то постороннем — нет никакой возможности. В боевой обстановке думаешь только о подчиненных тебе солдатах. Вспоминаешь, как полгода назад ты стоял на их присяге. Перед тобой ряд родителей. Тебе дарят цветы, шепчут на ухо: «Берегите сына». «Сохранить солдат» — вот моя философия. Нет такого, что ты как командир находишься в эпицентре действия и сам ведешь огонь, ни о чем больше не думая. Стреляешь, когда надо помогать, давать целеуказания тем, кто не может попасть. Ну, руки у солдат трясутся. Кто должен постоянно находиться в поле твоего зрения? Все двенадцать человек группы. Если кто-то пропал, нужно все прекращать и искать его. А взять пехотное подразделение — там был хаос.

…У меня уже было трое раненых. Убитых нет. Вышли на какую-то площадь. Кинотеатр. Открытое поле между домами. И на этом пространстве стоят врытые в землю бетонные плиты. Именно сюда, начав нести существенные потери, под плотным огнем боевиков устремилась Восточная группировка. В нашем эфире звучало только одно: «Двухсотый, двухсотый, двухсотый»… Проезжаешь возле бэтээров мотострелков, а на них и внутри одни трупы. Все убиты.

Мы стали заходить в пространство между врытыми в землю плитами. При отсутствии общего руководства все это напоминало игру ребенка с машинками, когда у несмышленыша все в хаосе… Танк мог врезаться в наш бэтээр, повести стволом и придавить моего связиста. Припечатать солдата, вдавить в броню. У бойца брызнула кровь из ушей. Он весь побелел. Мне пришлось прыгать на танк. Под огнем противника стучать в люк, который не открывался, а когда приподнялся, я сунул в люк автомат. Было желание выстрелить. Определенный барьер уже был перейден. Из танка вылез измученный боем солдат. Развел руками, дрожащими губами сказал: «Что я сделал… Я все сжег. Связи нет!» В колонне шли напичканные электроникой танки Т-80. И эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу. Танкист убрал башню. Мой солдат еще дышал. Сняли его с брони бэтээра.

Кое-как все распихались. Заняли круговую оборону. Моя группа перекрыла одну треть квадрата, который опоясывался бетонными плитами. Мы использовали ложбины. Заняв оборону, снова стали выявлять цели, уничтожать их. Собирали своих раненых, убитых. Занимались обустройством. И все под огнем чеченцев. Желание было не просто выжить, как скоту, забившись куда-то. Главным было выполнить задачу и выжить. Личный состав был рассредоточен, всем поставлена задача. Связист, придавленный стволом танка, был положен на доски. Он не мог двигаться. Еле дышал. Кроме уколов промедола, мы больше ничем не могли облегчить его страдания. Наши санитарные машины с экипажами были уничтожены боевиками еще при входе в Грозный. Медицинской помощи никакой. Только в боковом кармане камуфлированной куртки был пакет с промедолом, бинт в прикладе автомата, перемотанный кровоостанавливающим жгутом, — стандартный набор. И кроме как всадить промедол раненому человеку в ляжку или в руку, мы ничего не могли. Мой связист выжил. Всю ночь от него, утянутого бронежилетом, не отходил кто-то из солдат. Дежурили, ни на секунду не бросая, чтобы он не то что не умер, а чтобы не упустить этот момент. В любую минуту хоть чем-то помочь. Чем? Совершенно не понимали. Но десантник-разведчик четко выполнял задачу. Меняясь, лежали рядом с ним и «держали» его, слушая пульс на шее и на руке.

Вдруг перед нами вышло чье-то подразделение мотострелков на восьми бэтээрах и БМП-2. Остановились по фронту метрах в ста пятидесяти от нас. Под плотным огнем чеченских боевиков из техники выскочили солдаты, побежали в нашу сторону. Весь личный состав. И, как горох, посыпались к нам в окопы. Это был молчаливый навал деморализованных людей…Подбегает солдат, бросает автомат и ныряет к тебе в окоп, как в воду. Разобрать, кто у этих ошалелых от страха мотострелков командир, было практически невозможно. Поймав первого попавшегося бойца, я с трудом добился, кто старший. Он указал на человека, который, упав к бетонной плите, бросил автомат, закрыл голову в каске руками и сидел, не шелохнувшись. Я подполз, спросил его звание. Он оказался майором. Он повернулся ко мне. Я весь камуфлированный, уже с бородой. Похож на духа. И он не понял, кто перед ним. Но моя тельняшка, хоть и грязная, вернула его в сознание. На вопрос: «Какого х… вы бросили технику и прибежали сюда?» — он сказал: «Мы ехали. Мы потерялись. Издалека видим, десантники… Мы бросили технику, побежали к вам, потому что ни к кому, кроме десантников, бежать нельзя. Все другие перестреляют!» Я кричу: «А техника? Техника! Пожгут ее! Прямо сейчас». Человек был совершенно неадекватный. Не мог командовать. Просто забился в угол и трясся. Уговорить его подчиненных вернуться к технике было немыслимо. Я дал команду своим — выбрасывать мотострелков из окопов! Может, это было неправильно. Может, этих людей надо было спасать. Но техника закрыла мне весь обзор. Уже в следующую минуту она могла быть сожжена противником. И тогда под прикрытием горящих БМП и бэтээров духи пошли бы со мной на сближение — атаковали бы. Пока передо мной было чистое поле, чеченцы не могли подойти. А теперь такая возможность у них появлялась. Насколько хватало сил, мы выбрасывали мотострелков из окопов. Можно сказать, отбивались от них прикладами, кулаками, перебрасывали их через себя. Они цеплялись в нас мертвой хваткой. Хватались за оружие. Могло начаться противостояние… Так мотострелки остались лежать в наших окопах. Заняли некие позиции. Я собрал их всех на левом фланге. В течение получаса все восемь единиц бронетехники мотострелков были сожжены чеченцами. Естественно, они подошли из соседних домов, укрепились за этой подбитой техникой. Практически передо мной.

По фронту, правее сто метров, был чеченский дот — что-то типа кирпичного домика, откуда велся непрерывный огонь из крупнокалиберного пулемета. Невозможно было поднять голову. Колонна наша входила хаотично. Поэтому даже у себя в хозяйстве сразу найти неиспользованный гранатомет или огнемет было крайне трудно. Такую задачу я поставил. Нашли. И периодически вели огонь из гранатометов по этому чеченскому доту. Встать на колено либо прицелиться лежа было очень опасно. Ведь огонь по нам велся не только из дота, но и из тех сгоревших бэтээров и БМП. Мы же были лишены возможности вести прицельный огонь. Пришлось вылезти из укрытий, подползти к маленьким холмикам, чтобы, спасаясь за ними, хоть как-то, лежа или сбоку, выстрелив, уничтожить чеченского пулеметчика, засевшего в доте, а точнее в блиндаже — очень, очень маленьком, попасть в который было сверхзатруднительно. Справа от меня лежал мой заместитель, как и я, старший лейтенант. Помню… Послышался голос сзади: «Командир, я приполз!» Оборачиваюсь. Лежит боец-пехотинец из тех, которые к нам в окопы, как лягушки, попрыгали. Кричит: «Я готов уничтожить его!» — «Чем?» — говорю. У него был огнемет «Шмель». Лежит и трясущимися губами сообщает: «Только целиться я не могу». Кричу: «Как не можешь?!» В ответ: «Сорвано все. Есть только труба». Прицельные приспособления были сбиты. По внешнему виду огнемет находился в рабочем состоянии. Я отдал команду: «Ползи к моему заместителю. — Тот был в более выгодном положении. — Стреляй лежа!» К моему удивлению, он пополз. Я находился в метрах пяти — семи. Мотострелок, несмотря на огонь противника, дополз. Я ему достаточно четко все объяснил: «…Стреляешь либо лежа, либо чуть привстав на колено». Он привстал на колено. Я лежал и видел, что он наводит на цель по трубе огнемета, как было оговорено. Но я-то смотрю сбоку и вижу, как он, прицеливаясь, вдруг опускает «Шмель» вниз, прямо перед собой. Я еще успел крикнуть своему заместителю: «Уши закрывай! Откатывайся!» Шел бой. Он не услышал. Помню, меня первый раз в жизни подняло над землей. Я полетел вправо. Врезался головой в каске в бетонную стену и упал в чье-то дерьмо. В глазах звездочки, красная пелена. Потом окружающий мир принял какие-то очертания. На том месте была воронка. Солдат лежал с окровавленной рукой — безумный, раненый. У моего заместителя из ушей текла кровь. Он был напрочь контужен. До сих пор переживает контузионные боли, воюет во сне. Этим выстрелом офицер был выведен из строя. Теперь он на штабной деятельности.

Подполз мой сержант-разведчик. Спросил у меня разрешения выстрелить из гранатомета, встал на колено, под огнем чеченцев навел гранатомет на цель и, красавчик, попал точно в амбразуру дота. Разнес его, как карточный домик. В это время с чеченских позиций, от сгоревших бэтээров и БМП, на нас шло порядка двадцати, двадцати пяти боевиков в маскировочных белых халатах. Шли, как немцы, в психическую атаку. До нас им оставалось метров пятьдесят. Шли перебежками. Когда был уничтожен дот, они оказались в чистом поле без прикрытия. Огонь мы сосредоточили только на них. Восемьдесят процентов наступающих чеченцев были уничтожены. Ушли, кто успел…Яркие, красные вспышки, разорванные халаты, крики, вопли…

Опустилась темнота. На Новый год, когда о нем вспомнили, к нам приползли танкисты, принесли спирт. Разлили. Рассказывают…По связи на них вышли чеченцы. На их, танкистской, волне сказали: «Ну что, Иван, отметь Новый год десять минут. А потом по новой…» Без десяти минут двенадцать 31 декабря 1994 года до пяти минут первого января 1995 года была передышка. Опрокинули чуть-чуть спирта. После этого начался массированный минометный обстрел. От другого вида оружия можно укрыться. От падающих мин — нет. Оставалось уповать на судьбу.

Обстрел длился часа два. Полностью деморализованные, мы все же удержали свои позиции. Чеченцы не смогли пробиться к нам, даже осыпая минами. Мы вывели всю технику на прямую наводку. И она стреляла в направлениях, без целей. Два часа такого противостояния! Минометы прекратили огонь. Пошли перестрелки. Видимо, произошла перегруппировка чеченских сил и средств. Стали работать наши и чеченские снайперы. Так до утра.

III.

Из Грозного мы снова уходили колонной. Шли змейкой. Я не знаю, где, какое было командование. Никто не ставил задачи. Мы просто кружили по Грозному. Наносили удары — там, там. А нас обстреливали. Колонна действовала как бы отдельными вспышками. Колонна могла стрелять по какой-то легковой машине, едущей в трехстах метрах от нас. Никто, кстати, не мог попасть в эту машину — люди были настолько переутомлены.

И вот колонна начала сворачиваться, уходить. Пехота выходила комом, хаотично. В этот день мы, десантники, не получили никакой задачи. Но я понимал, что мотострелков никто, кроме нас, не прикроет. Все остальные были просто не в состоянии. Часть моих людей грузилась, другая вела стрельбу в направлениях — прикрывали отход. Мы выходили последние.

Когда покидали город и снова прошли этот проклятый мост, колонна встала. У меня автомат от грязи, набившейся в магазины с патронами, заклинило. И тут голос: «Возьми мой». Я опустил глаза в раскрытый люк бэтээра — там лежал тяжело раненный прапорщик, мой друг. Он, насколько мог, протянул мне автомат. Я взял, а свой опустил внутрь люка. Начался очередной обстрел наших подразделений с нескольких направлений. Мы сидели, прижавшись к броне, отстреливались как могли… Истекающий кровью прапорщик снаряжал пустые магазины патронами и подавал их мне. Я отдавал приказы, стрелял. Прапорщик оставался в строю. Он белел от большой потери крови, но все равно снаряжал магазины и все время шептал: «Мы выйдем, все равно выйдем»…

В этот момент так не хотелось умирать. Казалось, еще несколько сот метров, и мы вырвемся из этого огненного котла, но колонна стояла, как длинная, большая мишень, которую на куски кромсали пули и снаряды чеченских орудий.

Мы вышли 1-го января. Был какой-то хаотический сбор отчаявшихся людей. Чтобы всем собраться на месте сбора, такого не было. Ходили, бродили. Потом все же поставили задачу. Стали собирать раненых. Быстро развернули полевой госпиталь.

На моих глазах из окружения вырвался какой-то бэтээр. Просто вырвался и мчался в сторону нашей колонны. Без опознавательных знаков. Без ничего. Он был расстрелян нашими танкистами в упор. Где-то метров со ста, ста пятидесяти. Наши наших же расстреляли. В клочья. Три танка разнесли бэтээр.

Трупов и раненых было столько, что у врачей развернутого полевого госпиталя на органосохраняющие действия не было ни сил, ни времени!

Мои солдаты — десантники, у кого осколок был в бедре, у кого в заднице, у кого в руке, не хотели в госпиталь. Приводишь их, оставляешь. Через пять минут они снова в подразделении, снова в строю. «Я, — говорит, — не пойду назад. Там режут только так! Вырывают все! Кровь, гной везде. Где без обезболивания, где как…»

Пошли подсчеты. Очень много людей осталось там, в Грозном, многих бросили на поле боя. Своих я всех вывез, еще и часть пехотинцев, которых успел. Остальные? Было брошено немало людей. Восточная колонна выстрадала и это…

Своих раненых я не отдал. Выбор был: либо ждать до вечера вертушку — должна была прийти. Либо колонна уходила с убитыми и частью раненых в грузовых машинах. Прекрасно осознавая, что в тылах у нас остались боевики, я раненых не отдал, а стал ждать вертолет. Хотя тяжелые были…

Так и получилось. Первая колонна с раненными под Аргуном была полностью уничтожена. Расстреляна боевиками. Под вечер прилетели вертушки, погрузили раненых, убитых, сопровождающих. И ушли… Мои легко раненные отказались от эвакуации, остались в подразделении. Наша сводная группа из офицеров и солдат была практически небоеспособна: двое убитых, трое тяжело раненных, остальные контуженные, легко раненные.

Группировка, как могла, окопалась, представляя из себя небольшое соединение людей. Как потом говорили, в Грозном Восточная колонна потеряла около шестидесяти процентов личного состава только убитыми.

Обстреливали уже не сильно, но продолжительно. Мы отошли еще на несколько километров. Третьего января 1995 года по специальной связи мне был отдан приказ о возвращении группы в Толстой Юрт на замену. Там нас ждали другие подразделения нашей части.

IV.

Когда мы вышли в Моздок, нераненные офицеры были назначены сопровождающими к десяти недавно погибшим офицерам и солдатам одной из рот нашей части. Мы полетели в Ростов-на-Дону. Там, в будущем Центре погибших, как раз первую палатку поставили.

Летим. Трупы в фольгу завернуты, на носилках лежат. Потом надо было найти своих. Опознать. Некоторые из убитых уже несколько дней лежали в палатках. Солдаты, назначенные на обработку тел, сидели на водке. Иначе рехнешься. Офицеры порой не выдерживали. Здоровые с виду мужики падали в обморок. Просили: «Сходи! Опознай моего».

Это была не первая моя война. Заходил в палатку, опознавал. Я сопровождал прапорщика нашей части. Достойного человека. От него остались только голова и тело. Руки, ноги были оторваны. Пришлось не отходить от него, чтобы никто ничего не перепутал… Опознал, а бойцы отказались моего прапорщика одевать. По нашему десантному обычаю погибший должен быть одет, чтобы тельняшка… Ну, все, что полагается: трусы, камуфляж… Берет должен быть сверху на гробу. Солдаты отказывались одевать разорванное тело. Пришлось взять палку и заставить людей. Одевал вместе с ними… То, что осталось… Все равно одели. Положили в гроб. Я еще долго от него не отходил, чтобы не перепутали. Ведь я же вез родным — сына, воина.

А того солдата-связиста, которого стволом танка придавило, — он был представлен к медали «За отвагу», — так и не наградили. Потому что в штабе группировки ему написали, что травма получена не в результате боевых действий. Такие бюрократические, поганые закорючки. Это оборотная сторона войны. Как и проблема списанного на войну имущества. Это и не дошедшие до Чечни миллионы денег, повернувшие или застрявшие в Москве. Оборотная сторона войны на совести тех, кто сидит в пиджаках и галстуках, а не тех, кто воюет.

Обидно за то, что тебя годами учили в военном училище, потом ты с фанатизмом обучал «науке побеждать» личный состав своей роты, верил в непобедимость нашей тактики ведения боевых действий, в методы выживания, привитые нам на специальных занятиях, служил, гордился своим родом войск — и все зря. На этой войне нас попросту сделали мясом. Как в песне поется: «…Не надо мясо делать из нас, а после искать виноватых. Нам важно, чтобы четко звучал приказ и не сомневались солдаты…»

Все мы — от рядового до генерала — выполнили отданные нам приказы. Восточная группировка решала задачу, поправ все правила (написанные кровью) ведения боя в городе. Она изобразила мощный и несуразный удар федеральных сил, стремительно вошла в Грозный, держалась как могла и, растерзанная, разгромленная, также стремительно вышла из города. А где-то совсем рядом в это же время погибала еще одна группировка, поменьше численностью — «Майкопская бригада», заходившая в город с другого направления.

А высший командный состав — выпускники академий? Они знали, как воевать. Знали, что город берется от дома к дому, от куска к куску. Завоевывается каждый пятачок. Так брали Берлин. По Грозному, скорее всего, сверху был жесткий приказ — сосредоточенный только на временном промежутке. Дескать, это надо взять завтра, другое послезавтра. Не отходить, держаться. Взять. Жесткая постановка задач сверху ставила командных людей в недозволенные для войны рамки. Что такое временной фактор? Данный населенный пункт должен быть взят к пяти часам! А по всей логике боевых действий этот приказ невозможен для исполнения. За назначенное время можно было только подготовиться, сосредоточить средства, провести разведку, уяснить задачу, оценить обстановку, поставить задачу, отдать боевые приказы, наладить слаженность подразделений, радиосвязь, радиообмен, уяснить динамику развития события, определить пути отхода… На это при штурме Грозного времени не давалось. Сегодня пока никто не признает это преступлением… Но человек в больших погонах шел на преступление — против своей совести, против своей морали, губя жизни солдат и офицеров. Безумство. Что же это за командование было? Что за руководство операцией?

А если говорить о пехоте… Еще в Моздоке ко мне подошел солдат, и, видя три лейтенантских звезды на погонах, спросил, как к автомату подсоединить магазин? Из этого случая можно сделать серьезные выводы. И вообще больше ничего не говорить. Солдат подходит не к своему командиру, а видя десантника-офицера, спрашивает, как подсоединить: так или с другой стороны?

На момент начала боевых действий в Чечне армия уже деградировала. У солдат не было не только теоретических, практических навыков. Большинство не имело навыков механических действий, когда солдат собирает, разбирает автомат с закрытыми глазами, умеет выполнять элементарные упражнения. Например, изготовка для стрельбы лежа… Он даже думать не должен — как? Все должно исполняться механически. А у него… хаотичные, необдуманные действия, что я видел и пережил при новогоднем штурме Грозного. Страшные, какие-то полусумасшедшие движения мотострелков, а в руках оружие, извергающее свинец, которым убиваются свои же солдаты…

Касательно наших десантников, то сегодня мы собираемся на день ВДВ, 2 августа. Подходят солдаты, благодарят. «За что?» — спрашиваю. «Спасибо за то, что в два часа ночи мы ползали по асфальту, за то, что на учениях не шли по дорогам, как другие, а ползли через ручьи, падали в грязь, бежали по несколько десятков километров. За это спасибо. Тогда, до войны, мы вас ненавидели. Люто ненавидели. Сжимали кулаки в строю. Готовы были… Радовались бы — случись с вами что-то недоброе. А когда вышли из Грозного и практически все остались живы, сказали «спасибо».

Я помнил их окровавленные, повзрослевшие за несколько дней боев лица. Да, поседевшие, злые, контуженные, раненые, но живые тогда, в 1995-м, разведчики-десантники говорили мне: «Спасибо». А я был счастлив, что они живы.

Звонят теперь…»


Тяжесть воспоминаний не опустила офицера-десантника на житейское дно. Пройдя первую чеченскую кампанию, сделав из нее личные выводы, он снова воюет с духами, уничтожает наемников в горах. Делает то, что хорошо умеет. За его голову ичкерийские боевики обещают огромные деньги, но материнские молитвы хранят этого русского воина, по-прежнему верящего в справедливость и…в боевую учебу, без которой армия — не армия, а собрание обреченных на смерть людей.

Один из многих тысяч офицеров, благодаря которым Россия не сгинула, он неприметен в толпе, в московской подземке. И в этом его преимущество. Ничего не требуя от Отечества, исповедуя мысль: «Кто на что подписался», этот офицер — за ответственность, за умение государства спросить с тех, кто уполномочен на стратегические решения. Ни у государства, ни у друзей, ни у суженой он не попросит любви. Но — потребует ее для тех, кто погиб за Россию.

2000 г.

Мы вас будем сметать огнем

I

С полковником Кукариным Евгением Викторовичем судьба свела меня весной 1999 года под Кизляром. В ту пору он, офицер Главкомата внутренних войск МВД России, был командирован в Дагестан, где по всей линии административной границы с Чечней нарастало напряжение: боевые столкновения следовали одно за другим. Я, обозреватель газеты «Щит и меч», освещая эти события, бывал на заставах и в подразделениях, отбивавших дерзкие вылазки боевиков.

Особенно часто чеченцы устраивали провокации на окраине Кизляра, в районе Копайского гидроузла. За сутки до того, как я появился на заставе, прикрывавшей гидроузел, она была подвергнута массированному минометному удару. Ответ был адекватным. По чеченцам, помимо артиллерии, отработала российская вертушка. И выпускники диверсионных школ Хаттаба, сдававшие экзамены на границе Чечни и Дагестана, откатились в глубь своей территории зализывать раны.

На заставе, где держали оборону офицеры и бойцы внутренних войск, не было паники. Отразившая нападение военная молодежь была полна спокойствия и достоинства, которые появляются в человеке, добывшем победу в бою.

На заставе «Копайский гидроузел» я сразу обратил внимание на полковника с дерзкой смешинкой в умных, голубых глазах, легкого в движениях, плечистого, среднего роста. Он неторопливо, по-командирски дотошно беседовал с офицерами, солдатами, ничего не записывая, все запоминая. Говорил просто, вопросы задавал со знанием дела. Вел себя доступно, как старший товарищ, командир-батя, к которому всегда можно обратиться за советом, помощью и получить её без задержки и нареканий.

Тогда я ещё не знал, что там, где появлялся этот старший офицер-москвич, всегда разворачивались серьезные боевые действия.

Вот так, далеко от Москвы, на заставе, понесшей потери ранеными, я познакомился с человеком, который во второй чеченской кампании будет штурмовать Грозный, командуя группировкой «Восток», и поднимет российский флаг над многострадальной площадью «Минутка». За умелое, высокопрофессиональное руководство подразделениями и проявленное при этом мужество и героизм полковник Кукарин Евгений Викторович будет удостоен звания Героя Российской Федерации. Звезду Героя ему вручит в Кремле Верховный Главнокомандующий, Президент Российской Федерации Путин Владимир Владимирович.

В другой раз мы встретились, когда полковник Кукарин Е. В. уже был на должности заместителя командира Отряда милиции специального назначения «Рысь» ГУБОП СКМ МВД РФ. Его наработанный в годы армейской службы и во внутренних войсках опыт понадобился на новом направлении — в точечных ударах по организованной преступности и терроризму.

Этот старший офицер умеет хранить государственные тайны. Только через семь лет после нашей первой встречи на окраине Кизляра я узнал, что появление Евгения Кукарина на заставе у Копайского гидроузла было подготовкой к операции, которая нанесла чеченским боевикам серьезный урон.

Это Евгений Викторович спланировал операцию по уничтожению чеченского таможенного поста в районе дагестанского села Первомайское. Пост этот был логовом террористов, совершавших диверсионные выходы в сопредельный Дагестан.

Полковник Кукарин Е. В. начал воевать в 1999 году на севере Дагестана, участвовал в отражении отрядов Басаева в Рахате, Ансалте и Ботлихе. Вершиной его командирского успеха был победный штурм Грозного.

Когда по Центральному телевидению я увидел, как этот плотный, суворовского духа и роста полковник поднимает российский флаг над освобожденным Грозным, я разволновался, гордый за этого человека, любящего жизнь, победителя врагов Отечества, а по чувству юмора — Василия Теркина.

При нашей крайней встрече мне показалось, что Звезда Героя России сделала Кукарина ещё проще, доступнее, расковала его, как личность, обострив впечатления от войны и жизни.

В праздничные дни, когда Россия веселится, отдыхает, силовые структуры страны находятся на усилении, особенно спецподразделения ФСБ, МВД и армии.

В один из таких дней, после утреннего развода, мы с полковником Кукариным Евгением Викторовичем встретились в его рабочем помещении заместителя командира ОМСН «Рысь». На стенах висели фотографии, в неполной мере отражавшие боевой путь хозяина кабинета. Вот фото двух российских танков, подбитых на горной чеченской дороге. Собровцы Норильска — сурового вида офицеры в спецснаряжении, с автоматами и снайперскими винтовками были сфотографированы на фоне развалин Грозного, а по низу фотографии легко читалось их уважительное обращение к командиру группировки «Восток».

На письменном столе полковника милицейского спецподразделения стояла модель танка Т-80 — воспоминание о том, что выпускник Благовещенского высшего командного танкового училища Кукарин долгие годы жизни отдал бронетанковым войскам. Всё, что было в военной жизни полковника Кукарина Е. В., когда он стал заместителем командира ОМСН «Рысь», теперь принадлежало не только ему, но и новому в его биографии боевому подразделению, с которым Евгений Викторович сроднился заслуженно быстро. История — дело тонкое, великодержавное. Детали истории быстро утрачиваются, растворяются в повседневности. Что-бы сохранить эти подробности в памяти, людям надо почаще встречаться, раз за разом вспоминать пройденное на дорогах войны.

Время, выбранное нами, располагало к разговору в подробностях. Дежурные отделения ОМСН отдыхали, а мы с полковником Кукариным говорили об его участии в штурме Грозного…

Сначала подразделения под командой полковника Кукарина шли через Старую Сунжу, потом их перебросили на восточное направление, перенацелив кукаринскую группировку в направлении площади «Минутка».

Магическое, кровавое слово «Минутка»… Что такое «Минутка» — хорошо знают, воевавшие в Чечне. Так до первой войны называлось кафе на площади, трагически известной по количеству потерь в живой силе, которые понесли здесь российские войска. Площадь «Минутка»- народное название, рожденное обстоятельствами войны. В конце марта 1996 года я вылетел из Грозного в Центр погибших «Черным тюльпаном», сопровождая двух убитых собровцев — земляков. Печальный груз «200» я привез в 124-ю лабораторию, где меня встретил полковник медицинской службы, командированный в Ростов-на-Дону из Военно-Медицинской Академии г. Санкт-Петербурга. Приняв от меня документы, он, сверхутомленный, спросил, где люди погибли? Я ответил: «На Минутке». И полковник с невыносимой болью сказал: «Ну, сколько вы будете с этой Минутки убитых возить?!»

«Минутка» всегда была важна в стратегическом смысле. Поэтому в первую и во вторую войну за неё сражались с особым ожесточением.

В первую чеченскую кампанию СОБР ГУОП участвовал в штурме Грозного. Начальник СОБРа Крестьянинов Андрей Владимирович, в ту пору командир отделения, в январе 1995 года вместе с офицерами 45-го полка ВДВ, спецназа ГРУ и собровцами сводного отряда отбивал у врага «Кукурузу»- злосчастный семнадцатиэтажный дом, нависавший над рекой Сунжа, дворцом Дудаева, Совмином, Нефтяным институтом. С «Кукурузы» просматривался весь проспект Ленина, ведущий к «Минутке».

Во вторую войну с востока на Грозный наступал Кукарин Е.В., фронтовой опыт которого теперь был составной частью боевого опыта ОМСН «Рысь».

В нашем неторопливом разговоре я сразу обратил внимание, что он редко говорит «я», больше «мы», имея в виду своих боевых друзей, с которыми освобождал город. Он был честен в перечне проблем, отдавал должное не только мужеству своих солдат, но и реально оценивал силу противника. Его обыкновенно фонтанирующее чувство юмора и самоирония затихали при воспоминаниях о сложностях боевых будней. В рассказах о погибших преобладала скрытая горечь. Сидевший передо мной боевой офицер в своей любви к артиллерии, минометам, в искусстве их применения, в суворовском уважении к российскому солдату был для меня легендарным капитаном Тушиным из романа «Война и мир»- только уже полковником, с академическим образованием, познавшим чудовищную криминально-террористическую войну.

Кукарин Евгений Викторович курил сигарету за сигаретой, и я его глазами видел Грозный, профессионально подготовленный чеченцем Масхадовым к обороне.

Во время нашего разговора в расположении Отряда милиции специального назначения телефон в рабочем кабинете Евгения Викторовича на мою удачу молчал.

Диктофон позволил сохранить подлинность интонации Кукарина. В своем рассказе о штурме Грозного он был по-солдатски щедр в подробностях. На такое способны только бывалые люди, которые даже не догадываются что их участие в войне, то есть в защите жизни, останется в истории.

Седьмого ноября 2006 года полковник Кукарин Евгений Викторович рассказал:


— В Чечню я, тогда начальник оперативного отдела штаба Группировки Внутренних войск, и со мной десять офицеров прибыли в декабре 1999 года. Дорога на войну была короткой: от Моздока до Терского хребта, где, помимо нас, разворачивался армейский командный пункт. Грозный визуально не наблюдался. Погода была паршивая: то туман, то низкие облака. Да он нам зримо, как на картине, и не нужен был. Мы были операторами командного пункта ВВ, и в нашу задачу не входил самостоятельный поиск огневых точек противника. Нормальный оператор, он, когда читает сводку, смотрит на карту, слушает, что ему докладывают по телефону, обязан зримо представлять перед собой всю обстановку, анализировать, выдавать свои предложения — куда перебросить войска, какое направление усилить, где обойти противника. Операторы — это мозг командного пункта, который собирает информацию, обобщает, докладывает, вырабатывает предложения для принятия решения начальника штаба. Потом тот докладывает эти предложения командующему. Операторы ведут обстановку, постоянно осуществляя сбор информации. Я был начальником оперативного отдела: помимо сбора, анализа, подготовки предложений, мы постоянно оформляли карты для доклада начальника штаба — командующему.

Стандартные доклады утром, в обед и вечером при осложнении обстановки отметались. Доклад немедленно: просто стучишься, заходишь. Карты велись круглосуточно: где войска, их положение, кто куда вышел, кто с кем взаимодействует. В этом кропотливом отслеживании была главная сложность нашей работы. Сложность была и в том, что офицеры в оперативный отдел были назначены с разных округов, и по уровню своего образования на первом этапе их вживания в дело не могли работать в полную силу. Порой у человека отсутствовала необходимая система знаний. Были такие ребята, с которыми мы в оперативном отделе проводили занятия. Оставались после дежурств, собирались возле карты, учили их, как правильно доложить информацию, чтобы не распыляться. Учили избегать лишнего. Командующему не надо рассказывать, что водовозка проехала десять километров, доехала до куста, из-за которого вышли боевики. Мы должны докладывать — почему это произошло на этой дороге, когда случилось. В своих докладах мы обязаны были давать выжимки.

Когда мы приступили к работе на Хребте, чеченская группировка, ещё целехонькая, обладала большими силами и средствами. Мы её просто обжимали. Наши войска по хребтам двигались к Грозному. Шло планомерное отрезание города от предгорий. Главной задачей было окружить его, прекратить подпитку людьми, продуктами, боеприпасами. Разведчики оценивали количество защищающих Грозный боевиков цифрой свыше пяти тысяч подготовленных, умеющих воевать людей. Арабы и другие наемники держались отдельно. Даже чеченцам они особо не доверяли. Но в каждом чеченском отряде были эмиссары Хаттаба или группы арабов, выполнявшие контрольные функции. Через них поступали денежные средства. Арабы в чеченских отрядах работали, как идеологи. Внедряли идеологию по созданию Всемирного исламского Халифата, где предполагалось только две нации: мусульмане и их рабы.

Арабы-эмиссары контролировали своевременность докладов руководству чеченской группировки.

Существовала и система управления: повоевали, вывели боевиков, свежих ввели. Состояние подразделений внимательно отслеживалось.

Российские войска обжимали чеченскую группировку, стратегическое положение и состояние духа которой, естественно, менялось в худшую сторону. Чеченцам тяжело было видеть себя окруженными, пусть даже и в городе, когда ты не можешь осуществить маневр силами, осуществить их переброску.

Неделю мы готовили командный пункт. Я уже доложил, что он готов к приему оперативного состава, к работе, как мне поступила команда спуститься «с бугра», найти группировку «Восток», что стояла под Сунжей и возглавить её. Сказали: «Прибыть, возглавить, организовать»…Ответ один: «Есть».

Шел процесс слаживания подразделений. В группировке «Восток» помимо внутренних войск, была большая группа ОМОН, СОБР. Предстояло действовать совместно. На первом этапе, когда входили в пригород Сунжа, предвиделось, что будет какое-то сопротивление, и в то время стояла задача — зачистить территорию без напрасных жертв с обеих сторон. В каждой наступающей группе планировались проводник; представители чеченской администрации для разъяснения местным жителям происходящего.

Зачистка, идем по улице. С нами представитель — чеченец. Он обращается к жителям:

— Предъявите дом к осмотру.

На первом этапе боевых действий в Грозном так и было.

Начальную часть Старой Сунжы, пригорода Грозного, мы практически прошли без выстрелов, пока не подошли к третьему и четвертому микрорайонам, Как только мы вышли на улицу Лермонтова, и до высотных домов осталось метров четыреста, тут во второй половине дня все и началось…

В составе группировки «Восток» была 33-я бригада ВВ Паши Тишкова, 101-я бригада ВВ Евгения Зубарева — тогда они были полковники — сейчас генералы. Много было подразделений милиции — порядка 800 человек. Передо мной стояла задача — состыковать штурмовые группы внутренних войск со штурмгруппами органов внутренних дел: собровцами, омоновцами, чтобы все работали слаженно. Сложности были разного порядка, в том числе психологического. Люди не знали друг — друга, а идут на такую задачу — штурм Грозного. Надо было пройти определенные стадии взаимодействия, тренировок, чтобы лучше узнать друг — друга. Таким образом, повышался уровень доверия. СОБР и ОМОН видят — с кем имеют дело, мы, внутренние войска, тоже понимаем с кем имеем дело. Определились: какой настрой у личного состава. А настрой на штурм у народа был серьезный. Мы выложили макет населенного пункта, подготовили карты, организовали взаимодействие, отработали сигналы: как, в каких случаях действовать, как поступать при осложнении обстановки, были назначены старшие штурмовых групп от милиции, внутренних войск, их заместители. Все мы отработали на макете. Выезжали на рекогносцировку поближе к Сунже: кто, как пойдет, где разместить для огневой поддержки минометные батареи. В это время Грозный был уже заблокирован, по узлам обороны противника велся обстрел, подавлялись выявленные огневые точки.

Макет, сослуживший нам великую службу, готовили командиры бригад, офицеры управления, начальники штабов. Как готовился макет населенного пункта, назначенного для штурма? Распилили на чурочки березку. Вот это домик, это улочка… Вся география Старой Сунжи была выложена из подручных средств. Постарались солдаты. Это была наша обычная жизнь. Мы все привели к нормальному бою. Мы пошли в атаку не на «ура». Дескать, шапками закидаем. Были проведены занятия. ОМОН Питера провел учебные стрельбы из подствольных гранатометов.

Если говорить о возможности командному составу отдохнуть, то я исходил из понятия: не имеющий времени на сон командир — это ЧП.

Во время боя он может рухнуть без сил в любой момент. А к войне надо относиться философически. Конечно, мы спали мало, но… спали. В период подготовки к штурму людям давали отдохнуть, даже бани организовывали. Во всех бригадах создали запасы нательного белья. Во время интенсивного огневого воздействия перед Новым 2000-м Годом тоже организовали баню — все в группировке вымылись. Война войной, но солдат и офицер должны иметь человеческий облик.

Мы находились не на Великой Отечественной войне, где требовали: «Ни шагу назад!» Никто нам на этот раз не говорил». Взять Грозный к такому-то числу!». Но давление сверху чувствовалось. Рекомендовали поспешать. Да и понятно почему… Штурм Грозного был единым замыслом войны. Мы, участники его реализации, не могли действовать каждый со своей колокольни, и кто-то на севере, я на востоке оценивать все происходящее самостоятельно. Во-первых, информация доводилась до меня только в части меня касающейся. Общий замысел всей операции нам не раскрывался.


…Как только мы вышли на улицу Лермонтова, резко возросло сопротивление боевиков: пошел обстрел минометами, заработали чеченские снайпера, гранатометчики, пулеметчики. Наше положение осложняло то, что в этом микрорайоне улицы были непараллельны. По параллельным улицам возможно скрытное продвижение. Эти улицы в пригороде Грозного мы прошли нормально. Когда вышли на продольные, то сразу понесли потери. Ранило исполняющего обязанности командира 33-й бригады полковника Никольского. Его эвакуировали.

Пришлось занять этот рубеж, рассредоточиться, закрыть всю линию с поля от парников. Стали готовить огневые точки, оседлав все ключевые, выгодные угловые дома. Мы рассредоточились от реки Сунжа до парников. Получилась дуга.

Сто первую бригаду по ровному полю не стали пускать. Она зарылась в землю. В радиоэфире чечены вели себя, как обычно. Прослушивали нас, но это был не 1995 год. В эту кампанию ничего секретного им не обломалось. Какие-то обычные разговоры без кодировки, без скрытого управления они могли послушать и все. Кодировочку мы меняли периодически.

Против нас стоял какой-то Джамаат, 2-й Ингушский полк, группа «Кандагар», подразделения арабов. Солидные силы.

Были сведения, что боевики хотят вырваться из города через Сунжу. Вариант для отхода в горы обычный: и ближе, и местность позволяет, далее на Аргун, Джалку, Гудермес, а потом раствориться в лесах. Данные об отходе поступали серьезные. Несколько попыток прорыва через Сунжу чеченцы сделали. Зондировали, как мы себя чувствуем. Конечно, не было у меня никаких беспилотных самолетов. Разведданные по нашему направлению мы получали от генерал-лейтенанта Булгакова, командующего Особой группировкой района Грозный. Он от Министерства обороны непосредственно руководил всеми, кто штурмовал Грозный. За солидное, узнаваемое по радиостанции рычание Булгакова в офицерской среде уважительно называли Ширханом. Голос у него специфический, с замечательной командирской интонацией. Заслушаешься.

Булгакову надо отдать должное. У него огромный опыт. Прошел Афганистан, первую чеченскую войну. Он реально представлял, с чем нам придется столкнуться. Это очень подготовленный командир. С ним приятно было общаться. Он все понимал. Мы приезжали к нему на Ханкалу, говорили: «Товарищ генерал, у меня вот так обстановка складывается… «Все, давай, наращивай, — говорил в ответ, — продавливай». Не было такого: «Штыки примкнуть и в психическую атаку!» Старался помогать всем, что у него из средств и сил было.

Нам принесли данные, что за третьим, четвертым микрорайонами парковая зона и в ней скопление арабов, которые разбили там свой лагерь. Я доложил генералу, что у меня нет адекватных средств воздействия — не достаю до арабов минометным огнем. Через десять — пятнадцать минут пошло воздействие на противника. Булгаков нанес удар Градами. У него были тяжелые батареи «Мста», реактивные дивизионы. Его реакция на нашу просьбу была мгновенной. На севере Груднов столкнулся с трудностями и попросил поддержку. Булгаков помог. Не было такого, как в первую чеченскую войну: дескать, вы с одного ведомства, мы с другого, станьте в очередь, ковыряйтесь сами. Министерство обороны и МВД в 1999–2000 г. г. работали вместе, выполняя одну задачу. В этом и есть новая главная особенность второй кампании. Не было разногласий между офицерами армии, МВД и внутренних войск. Трудились на один результат, от которого зависело выполнение задачи. Кому-то тяжелее приходилось, другим чуть легче. В общем, кому как на роду написано. В Бога я не верю, а крестик ношу. Верно, есть что-то. Как оно называется — не знаю. Но над каждым человеком это неизвестное, властное, судьбоносное есть. И ведет человека по жизни. Руководит твоими действиями.

Когда мы непосредственно встали на Лермонтова — этой огненной улице, первое время спать пришлось по часу, два в сутки, потому что ночные вылазки боевиков стали постоянными. Это были их проверки, как мы себя чувствуем, как закрепились. Их попытки проскочить, просочиться ночью лишили нас, командиров, сна.

Надо отдать должное службе тыла: мы не испытывали недостатка в боеприпасах, специальных средствах. А по боеприпасам к минометам у нас был большой расход. У меня было две батареи 120 мм минометов и одна 82 мм. Они день и ночь работали по выявленным и разведанным целям, по данным, которые давали перебежчики. Сдавшиеся в плен боевики говорили: «Здесь и там они сидят». Мы засекали, наносили на карты и старательно отрабатывали по целям. Так работали минометчики 101-й и 33-й бригад ВВ. Некоторые из них должны были уволиться в запас непосредственно перед штурмом Грозного. Жизнь не остановишь. Но надо отдать должное офицерам, которые провели с пацанами работу: Больше других командиру дивизиона, который потом погиб в селе Комсомольское. Дембеля остались не только на начало штурма. Они воевали до последнего дня, пока мы не вышли из взятого города. Я бывал на батареях. Как не побывать у бойцов тем, кто войной руководит. Геройские ребята: замызганные, грязные — одни зубы белые, но минометы чистые. Позиции подготовленные. Что ещё надо? Двадцати — девятнадцатилетние мальчишки, а работали очень хорошо. Я не помню ни одного накрытия, удара по своим. Чтобы они стрельнули, как попало — лишь бы выстрелить. Все, как в копейку. Просишь минометчиков: «Вот сюда надо» — и настолько четкое попадание. Конечно, это заслуга офицеров. Ведь стреляет офицер, а не миномет.

У чеченцев тоже работали минометы, осколки 82-х мм мин падали рядом с нами. Боевики вели обстрелы наших позиций. В первый день штурма нас накрыли с 82-х миллиметровых. Видимо эти места были пристреляны заранее, просто ждали, когда мы выйдем на рубежи. Мы понимали, что столкнемся с боевиками лоб в лоб. Если в начале Старой Сунжи люди находились в домах, то по мере приближения к городской черте, к первым высоткам, жителей в домах практически не было. Это был первый знак, что здесь что-то произойдет, надо ждать. И когда мы продвинулись в глубину, приблизились к боевикам непосредственно, они получили возможность применить минометы. Своих чеченцев в частном секторе они теперь зацепить не могли. А по нам с полным удовольствием могли отработать.

Чеченские снайперы вели огонь постоянно. Это были снайпера без всякой натяжки. Стреляли очень неплохо. Был случай, когда мы попытались вытащить нашего снайпера, убитого на нейтралке. Боевая машина пехоты вышла из частного сектора, где-то за двести метров до высоток, буквально через пять минут у БМП-2 ни одного целого прибора не осталось: ни одной фары, ни одного подфарника. Даже башню заклинили — пуля попала под погон. Настолько боевики плотный, точный огонь вели, что эта БМП просто пришла в негодность. В тот раз тело своего снайпера мы не забрали. Потом мы все равно его вытащили — парня с 33-й бригады внутренних войск. Его смерть была разгильдяйством… Два контрактника решили проверить в деле снайперскую винтовку. Поскольку в частном секторе сильно не развернешься, они вдвоем, наивно посчитав, что война как бы спокойная, решили выдвинуться на окраину микрорайона, чтобы пострелять по высоткам. В результате, как только контрактники вышли на ровное место, классически прошло первое поражение — по ногам. Один начинает кричать, второй стал метаться. Он не имел разгрузки, поэтому набил патроны в карманы ХБ. Ему тоже стреляли в ноги, но попали в карман, где лежали патроны. Пуля срикошетила — это и спасло парня. Слабость экипировки сберегла ему жизнь. И с криком: «Надо друга вытаскивать!» — он вернулся в расположение. Вытащить штатного снайпера не получилось. Огонь был настолько плотный. А лежал он очень близко к противнику.

Мы с улицы Лермонтова так дальше и не продвинулись. Если бы мы разбились на штурмовые группы и пошли продольными улицами в направлении высоток, то стали бы лакомым куском для боевиков. Наши группы по пятнадцать-двадцать человек просто уничтожались бы. Исходя из обстановки, при поступлении данных о планируемом прорыве чеченцев, мы были вынуждены закрепиться, создать жесткий рубеж обороны, который потом по приказу генерала Булгакова передали армейцам, обладающим большими силами и средствами. Нас, группировку МВД, отвели на день отдыха.


Нас отвели и тут произошли трагические события в городе Аргун. Шла передислокация армейцев и подразделений внутренних войск. Наращивалась группировка: подтягивались силы из Гудермеса. На Аргун шла колонна. Перевозились тылы. Из засады напали боевики. Под огонь попал «Урал» 33-й бригады ВВ. В эфире была запрошена помощь. Мы сразу выделили туда усиленный взвод: три БМП — пятнадцать человек десанта. На каждую БМП посадили по офицеру. Мы точно не знали, где «Урал», но нам сказали, что он обстрелян и его с людьми надо вытаскивать. Я туда отправил людей. На броне пошел заместитель командира батальона Никита Геннадьевич Кульков. Он получил Героя России посмертно.

Я ему категорически запретил входить в город! Ну на трех БМП — куда? По данным разведки в Аргуне в этот момент находилось 200–300 чеченских боевиков. Ведя атаку, они сковали действия местной чеченской милиции, заблокировали пункты дислокации приданных сил. Хозяйничали в городе, к вокзалу пошли. Когда наши парни из 33-й бригады подошли к мосту на въезде в Аргун, к ним навстречу выехал военный комендант, сказал: «Ребята, надо помогать! Там наши гибнут!» И Кульков принял решение: «Вперед!» Но как он принимал решение? Ему военный комендант, старший по званию и должности, приказал своей властью: «Вперед!» И, кто на этих трех БМП вошли в город, практически погибли все. Из пятнадцати военнослужащих — вышло только двое. Выскочили на одной БМП. Пришла машина. Пустой конвейер. Пустые пулеметные коробки. Расстреляли все. Механик-водитель рассказал: «Все погибли на выезде из Аргуна. Это в сторону Гудермеса — возле крайних пятиэтажек и элеватора».

II.

Через два дня мы получили задачу от Ханкалы — действовать в сторону Минутки. Сначала моя группировка прошла Ханкалу, потом мы ушли в сторону — в район дачи Доки Завгаева. Там занимал оборону штурмовой отряд 504-го армейского полка. Мы выдвинулись к ним, а потом вместе, двумя отрядами, пошли в сторону площади Минутка. Чуть попозже армейцев тоже передали мне.

Первое время нашей задачей было, продвигаясь за боевыми порядками армейцев: осваивать и зачищать тыл, чтобы боевики не занимали эту территорию вновь. В принципе главной нашей задачей было выставлять блокпосты, нарезанные на карте. Потом в связи с изменением обстановки и потерями в армейском штурмовом отряде эта задача изменилась. Мы получили приказ действовать в Грозном, как штурмовой отряд и пошли планомерно — квартал за кварталом: потихонечку, без лишнего фанатизма, вгрызаясь в чеченскую оборону.

Против нас по разведданным оказались те же силы, с кем мы бились на Старой Сунже. Чеченцы активно маневрировали по городу. Где их начинали прижимать, туда они перебрасывали лучших.

Чеченцы грамотно выстроили оборону. Создали единые системы траншей. Перекопали улицы на ключевых, просматриваемых точках: площадях, площадках. Все было под перекрестным огнем. Фундаменты домов с проломанными бойницами стали дотами. Боевики могли перемещаться скрытно. Внешне их не было видно. Малыми силами чеченцы были способны удерживать большие «ключи». В капитальных многоэтажных домах они проломили межкомнатные стены — для активного перемещения. В отдельных квартирах даже потолки пробили, чтобы на веревке покинуть опасное место, Инструкторы у противника были в этом плане грамотные. Иногда спрашивают: «А что тактически нового придумали чеченские боевики при защите своего города, какую новую изюминку?» «А ничего, — отвечаю, — Мы им изюминку сделали». Боевики ожидали, что мы, как в 1994–1995 гг. введем технику на улицы Грозного. Под прикрытием личного состава, как написано в учебниках, пойдем стройными рядами. Построим елочкой огонь: правая колонна по левой стороне смотрит, левая по правой, а чеченцы нас будут планомерно расстреливать. Этого не произошло. Мы не стали использовать старую тактику. Мы выбрали другую. Впереди шел личный состав. Артиллерийские наводчики и авианаводчики действовали непосредственно в боевых порядках. Как только откуда-то начиналось сопротивление, группировка немедленно останавливалась, сообщала свое местоположение и противнику наносилось огневое поражение. После подавления сопротивления огнем, мы начинали продвигаться дальше. В этом и состояла планомерность нашего движения.

Когда к нам на переговоры приходил «товарищ» с той стороны: дескать, давайте обсудим то, да се, боеприпасы не продадите ли, я отвечал: «Ты видишь, мы в эту войну даже погоны не снимаем. Видишь, у меня звездочки, знаки различия налицо. Видишь? Мы не прячемся от вас». Я ему говорил: «Дорогой, эта война немножко другая. То, что вы рассчитывали увидеть, вы не увидите. Мы вас будем сметать огнем, а потом потихонечку занимать ваши рубежи». Вот так мы действовали в направлении Минутки — планомерно и каждый день. Сопротивление было постоянное.

Минутку оборонял Басаев. У него была артиллерия, минометы, в том числе самодельные, зенитные орудия. Когда заходила на обработку наша авиация, по самолетам в открытую вели огонь басаевские ДШК. Для городских условий подразделения Басаева были довольно хорошо вооружены: гранатометы, огнеметы, снайперское оружие. К обороне Грозного чеченские боевики подготовились очень хорошо. Но они думали, что тактика второго штурма будет аналогична тактике первого, 1995 года, штурма. Рассчитывали на косность мышления, армейское дуболомство. Ура! Ура! Лишь бы доложить к празднику, к юбилею, выборам, как это было раньше, а мы шапкозакидательский вариант исключили. Основой тактики по освобождению Грозного стало: надежно давить огневые точки противника артиллерией, минометами, авиацией, а потом уже идти и щупать людей.

Мы действовали планомерно, не ставя себе никаких сверхзадач: «Взять Минутку к 1-ому января». Мы шли, как шлось.

Надо отдать должное армейским начальникам, с которыми мы, внутренние войска, работали… Генералу Булгакову, Казанцеву — это мудрые, вдумчивые люди. Булгаков, волчара военный, вот такой: «Я сказал. Сделай!» «Товарищ генерал, может вот так лучше будет?» — скажу. Задумается: «Да, ты думаешь, так лучше будет?» «Да». «Ну, давай». Зубр. За штурм Грозного отвечал Булгаков. А объединенной группировкой командовал генерал Казанцев.

Стратегически все решал Булгаков. Постановка задач от него была ежедневно. Он постоянно объезжал всех. Сядет в какой-нибудь УАЗик и мотанет, куда нужно. Раз его чуть БМП не раздавила: он даже травму серьезную получил. Булгаков плотного телосложения, голосина — труба. Как рявкнет, пчелы мед роняют. Как начнет рычать: «Дети мои, вперед!»

На своем направлении мы более удачно использовали имеющиеся силы и средства. И, наверное, имели наибольший успех из всех подразделений, охватывающих Грозный. Чем важна Минутка? При её взятии, она сразу отрезает северную, восточную часть города — режет их, рассекает и деваться боевикам некуда. Но большая часть боевиков все-таки отошла из города на другом направлении. Чеченцы обстановкой владели, внимательно слушали эфир, анализировали. У боевиков традиционно были серьезные средства связи, в том числе и со сканерами. Сканер ловит волну, на которой работает противник, потом включаешься и слушаешь.

Мы тоже хорошо знали противника, который, порой, откровенно саморазоблачался. У меня сохранился радиоперехват:

«Если русская броня подойдет к дому, вызывай артогонь, не дожидайся связи.

— Там гражданские.

— Все жертвы во имя Джихада. В раю разберемся.

— Русские начинают проческу и могут найти наших раненных.

— Закладка в доме есть? (имеется в виду фугас).

— Да.

— Тогда действуй при обнаружении. (Отдан приказ на уничтожение дома вместе с ранеными боевиками)».

Когда мы шли к Минутке, то всегда наверх, на крыши домов поднимали батареи СПГ-9. У нас они, как рапиры, как снайперские винтовки стреляли. За нашими артиллеристами чеченские снайпера особенно охотились. Многие из артиллеристов получили ранения. Расчеты СПГ-9 огонь вели, конечно, губительный. На прямой наводке исключительно точный.

— Видишь? — говорю командиру расчета. — Надо попасть в балконное окно.

Не вопрос, — отвечает.

Нижегородский армейский 245-й полк шел с нами на Минутку. Тоже настолько подготовленные ребята! Когда они на Минутке прорвались к высоткам, боевики начали сразу сдаваться.

Наши парни, 674-й полк ВВ, смотрят на армейцев, говорят:

— Красавчики! На едином порыве ворвались. Молодцы!

В эту войну все воевали локоть к локтю. Если что-то у армейцев не получалось — мы помогали, если у нас не шло — армейцы спешили на помощь. Из 504-го полка, приданного нам в боях на Сунже, начальник штаба их батальона прибыл к нам измученный насмерть чеченским огневым воздействием, постоянной бессонницей. Я ему говорю:

— Садись, рассказывай. В чем дело? Какая обстановка?

— Мы идем вдоль железной дороги, — говорит, — Боевики по каким-то продольным канавам ночью подбираются и постоянно обстреливают. Житья не дают. Простреливают все во фланг.

Мы ему дали свою кодировку карты, радиостанцию, накормили его, сказали:

— Езжай в батальон, сегодня ты будешь спать спокойно.

И по его заявкам с наших минометов все огневое воздействие боевиков исключили полностью. И это, несмотря на то, что он был в другом штурмовом отряде, у него был свой командир полка, свои артиллерийские и минометные батареи. Но он обратился к нам, потому что знал, как мы результативно работали на Старой Сунже.

Мы ему сказали:

— Езжай с миром. Будет тебе спокойствие.

Выполнили свое слово, но прощались так:

— Скажи своим начальникам — пусть нам подарят машину мин.

К тому времени они были в большом дефиците. Так мы, внутренние войска и армия, взаимодействовали при штурме Грозного.

Чеченцы под таким мощным огневым напором стали проявлять некую парламентскую активность.

Сначала к нам приехал представитель ФСБ и сказал, что к вам со стороны боевиков выйдет некий субъект, дал приметы. И тот действительно вышел, при нем радиостанция, нож и все. Представился Зелимханом, что он начальник службы безопасности Абдул-Малика.

— Я, — говорит, — прибыл к вам для переговоров.

Его притащили ко мне на командный пункт с завязанными глазами. Развязали ему глаза и начали вести беседу — чего он хочет? Был поставлен вопрос об обмене пленных, но на моем направлении с нашей стороны пленных не было. У нас в тылу был развернут госпиталь Красного Креста. Зелимхан попросил разрешения на вынос своих раненых в этот госпиталь. У них, у боевиков, дескать, заканчиваются медицинские средства. Я ответил:

— Не вопрос. Выносите. Один ваш раненый на носилках, а четверо наших пленных его несут. Вашим раненым окажут медицинскую помощь, а наши парни, плененные вами, останутся у нас. Зелимхан ответил:

— Я подумаю. Передам информацию на решение Абдул-Малика.

Мы тогда жестко закрыли Сунжу. Исключили проход в этот район всех. Им, боевикам, не нравилось, что все так жестко закрыто. Если в начале боевых действий на улице Лермонтова было еще какое-то движение людей, то мы это прекратили. Потому что это же утечка информации, вынос врагу каких-то сведений. Мы не раз вылавливали и сдавали нашим органам чеченских разведчиков. Однажды поймали ветерана первой чеченской войны. Он имел удостоверение о льготах. Документы были зашиты в подкладку. Один из лучших чеченских разведчиков… Мы держали под контролем эфир. Боевики проговорились: «Дед пойдет утром»… Мы тоже в тетрадочку записываем: «Дед пойдет утром». Понятно, дедушку надо встречать. Вычислили деда. Привели ко мне старого, злобного волка. Глаза от ненависти к нам были у него где-то в районе затылка. Налитый злобой хищник. Может, были у него агентурные способности, но их ему не удалось проявить. Если бы у нас не было информации, что пойдет дед — хромой, с палкой, он, матерый враг, может и прошел. Но у 20-го отряда был сканер и мы организовали пост прослушки.

Когда официальная часть переговоров с Зелимханом закончилась, я ему говорю:

— Зелимхан, ты что не понимаешь, что война переходит в другое русло. Заканчивайте сопротивление. Людей, атакующих толпами, как это было в первую войну, вы больше не увидите. Бронетехнику не увидите. Мы просто будем уничтожать вас артиллерийским, минометным огнем и авиацией. Больше вам людей никто не подставит, чтобы вы настрелялись в свое удовольствие. Война перешла в другое качество. Каков смысл вашего сопротивления? Мы вас просто перемелем. Давай вести другой разговор.

Наш разговор потом шел о том, что боевики будут сдаваться: выходить по одному, с дистанции 50 метров складывать оружие перед постом и проходить в накопитель…

Вопрос о сдаче стоял, но что-то не получилось. Абдул-Малик, полевой командир, был идейным арабом. Поэтому чеченские боевики, не решившись на сдачу, жестоко пострадали, понесли невосполнимые потери.

В завершении разговора Зелимхан попросил продать боеприпасы. От такой наглости я поперхнулся.

— Э нет, дорогой, — сказал я. — Ты что не видишь, здесь все люди нормальные. Мы тебе даже использованную укупорку не подарим, чтобы вы в неё по-большому не сходили.

Зелимхан ушел от нас в горе.


Как-то иностранных корреспондентов на моем направлении выявили. Мы их, как положено, обласкали. Аккредитация у них была по Москве, а журналисты оказались в городской черте Грозного. На их лицах было неподдельное удивление — за что задержаны? Но когда я попросил российскую аккредитацию, разрешающую находиться в зоне боевых действий, тут они успокоились. Я их спросил:

— Где вы должны работать?

И сам же с улыбкой за них ответил:

— Город Москва. А вы где находитесь? Вас же здесь нет… Вы тут можете потеряться. Здесь такие места. Да мы вам жизнь спасаем, задерживая.

Мы доложили наверх. Говорят:

— Ждите. Пришлем за журналистами вертолет.

Их человек пять, шесть было. Все мужского пола. Американец, англичанин, испанцы, чех, поляк. Они на волгах довольно нагло въехали в район, подконтрольный нам. В сопровождении чеченцев передвигались. А у меня бойцыто внутренних войск, обучены особой бдительности, докладывают:

— Товарищ полковник, по деревне шарятся непонятные люди с видеокамерами. Вроде как не по-русски говорят.

Я приказываю:

— Всех собрать и ко мне на беседу.

— Есть.

Приводят. Спрашиваю:

— Кто такие?

— Да мы журналисты.

— Я вижу. Дальше что?

— Нам разрешили. Мы в командировке. Все снимаем.

— А кто разрешил?

— Да мы тут везде проехали, нам слова никто не сказал. Мы все сняли.

— На моем направлении другие порядки, — говорю. А у меня собры в подчинении. Командую:

— Видеоаппаратуру сдать на проверку. Ребята, проверьте. Есть специалисты?

— Есть, — отвечают собровцы.

— Фотоаппараты сдать.

И тут началось. Они мне:

— Может, вам шампанского? Хотите? Скоро Новый Год.

— Спасибо, не употребляю.

— Может, есть желание домой позвонить? (журналисты имели в виду свою космическую связь).

— Жена на работе, сын на службе. Звонить некому.

Я потом говорю:

— А вот бойцыто, наверное, позвонят. А ну-ка, боец, иди сюда. Мама где у тебя?

— В Сибири.

— Маме хочешь позвонить?

— Ну, что? — Обращаюсь к журналистам. — Пусть мальчик позвонит.

Поставили телефон. И мальчики по одному как пошли из окопов звонить. Но журналисты это почему-то не снимали.

— Вы, наверное, голодные? — спрашиваю корреспондентов.

— Да так, — не знают, что отвечать.

Сейчас накормим. — А у нас самих есть толком нечего было.

— Обед пока не готов, — говорю. — А русскую экзотическую кашу будем есть?

— Какую кашу?

— Ну, елки зеленые! Сколько лет в России работаете и не знаете. Ну-ка откройте им несколько банок солдатской каши с тушенкой, — командую.

Открыли им, разогрели.

— А ложки, боец? — спрашиваю. Отвечает:

— Ложек нет.

— Сухари есть? — интересуюсь.

— Есть.

— Неси.

Спрашиваю иностранцев:

— Все умеют применять сухарь вместо ложки? Вот так, смотрите… Делай, как я. — Пришлось научить этой премудрости журналистов.

— Ты что, мало зарабатываешь? — говорю корреспонденту. — Коллеги, снимите его за чашкой солдатской каши. И главный редактор за этот подвиг ему зарплату в два раза увеличит — по прибытии.

Американец-журналист, слушая все это, катался от смеха. Потом Коля Зайцев принес им чая в термосе.

— Чай будете?

— Будем.

Достали наш чайник закопченный, кружки грязные. Боец такой счастливый — домой маме позвонил — тоже закопченный — одни зубы блестят, колдует возле плиты: чай в кружках подал, несет, палец в кипяток обмакивает, улыбается:

— У меня ещё лимончик есть, — докладывает. В одной руке лимон, в другой ножичек. Порезал лимон грязными руками, подал.

Говорю:

— Сахара нет, но у нас есть новогодние подарки. Конфеты господам.

Карамельки какие-то принесли. Журналисты окончательно поняли — куда попали. Называется — передний край. Я потом говорю англичанину:

— В Москву вернешься, позвони моей жене, — даю телефон, — Скажи, за Моздоком на прогулке встретил вашего мужа. Он в штабе работает. С Новым Годом семью поздравляет. Понял?

— Понял.

И, молодец такой, позвонил. С войны приезжаю, жена говорит:

— Звонил очень вежливый парень, говорит с акцентом, поздравил с Новым Годом. Порядочный такой.

Я говорю:

— Он же джентльмен. Англичанин. Как он не выполнит, если слово дал.

Его звонок был как раз перед Новым Годом.

Испанцу — журналисту говорю:

— Ты-то сюда зачем приехал? У вас в Испании своих проблем предостаточно.

К американцу обращаюсь:

— Он, наверное, думает. Сейчас какой-то Хулио идет по белоснежному пляжу с белоснежкой, а потом на яхте в том же составе читает его материал о Чечне. А оно ему это надо там, в Испании? Или ты им стрессовыми ситуациями пищеварение улучшаешь?

— А можно мы снимем, как ваши солдаты стреляют? — просят меня журналисты.

— Да зачем вам эти игрушки?

Пацаны говорят:

— Товарищ полковник, а что? Можно поработать.

Танк вылетает. Журналисты к нему вплотную. Танк как шарахнул. Все корреспонденты на задницу упали.

— Сняли, — говорю. — Достаточно.

Нормально, в общем, людей приняли. И отправили их в тыл для их же блага. По документам, они все в Москве были прописаны. Как они к нам попали?

Они уехали очень довольные. Но на прощание опять пожаловались, что зарплата за эту командировку на войну у них будет маленькая — ничего не удалось снять. Прилетел вертолет и увез корреспондентов от греха подальше.


Однажды была чеченская попыточка количеством человек в двадцать подсесть к нам ближе — для последующего прорыва в ночное время. Все они скрытно сосредоточились в доме — в метрах 200–300 от нашей передовой. Разведчики засекли их, дали возможность сосредоточиться. Потом с двух направлений всю эту группу в доме уничтожили огнеметами «Шмель», чем показали боевикам, что глаза у нас есть, уши тоже на месте. После этого новые попытки прорыва через Сунжу были исключены. Потому нас перебросили. Поступили твердые данные, что боевики через Сунжу не пойдут. Это была основная причина нашего отвода.

Ночами мы жестко гоняли чеченцев. Некоторые военные обозреватели, знающие бой со стороны, пишут в своих обзорах: «Российские штурмовые группы грешили однообразием мышления». Не знаю. Мы размышляли творчески. Позывные у нас, конечно, были от кутюр — «Плэйбой», «НикитЮ», в 33-й бригаде «Прицел». Чечены переговаривались в эфире: «Что за отморозки против нас, урки что ли?»

Я с минометчиками посидел, подумал:

— Давайте разнообразим огонь. Я вам скажу: «Трубы врозь». Значит, каждый миномет стреляет в свою зону.

Мы взяли часть штурмуемой нами территории и поделили олимпийскими кольцами радиусов поражений отдельно падающих мин. Получалась довольно солидная площадь. Залп и каждый миномет бьет в свою точку. Команда идет открытым текстом. Её можно и пропустить. Какие-то «трубы врозь», а потом залп. И все у боевиков накрывалось. Они тоже нас внимательно слушали. Когда ночью говоришь: «Свет!», миномет стреляет, вешает «люстру». Потом команда: «Залп!» Идет накрытие. Если люстру увидел — чеченцы смекали — надо уходить в укрытие. Мы эти команды чередовали: «Свет! Залп!» Потом немножко покурим: «Залп! Свет!» А что нам оставалось? И это не только наши идеи. Наверное, кто-то невидимый подсказывал…

Однажды ночью они нас жестко атаковали. Обстрел начался серьезный. Мы даже понесли потери. Разведку накрыло прямо в здании — через крышу — они отдыхали там. Прилетела мина, потом гранатомет по разведчикам отработал. Пришлось разозлиться. И полночи мы чеченцам давали шороху: «Залп! Свет! Трубы врозь! Свет! Залп!» А у них праздник был, когда они могут принимать пищу только до подъема солнца. Понятно, что на огневых позициях боевиков находятся дежурные силы. Остальные как бы на отдыхе — в подвалах. Мы продумываем — во сколько встает солнце? Во столькото. Хорошо. Во сколько боевикам нужно встать, чтобы успеть покушать и выдвинуться на позиции? Рассчитываем период и накрываем всю площадь беспорядочным минометным огнем. Вот так мы включались в их рабочий день. Мы делали все, чтобы максимально поразить врага, а не так как по-старинке: «По рубежам! Огонь!» Всю эту тупость мы оставили в прошлом. Чеченские потери мы оценивали так… Выходили беженцы. Мы им задавали вопросы:

— Как обстановка там?

Они говорили:

— После новогодней ночи в этом доме весь подвал забит ранеными.

Через некоторое время другие выходят. Спрашиваем:

— Как там наши друзья себя чувствуют?

— Очень много раненых. Кричат!

У боевиков уже кончались обезболивающие. Конечно, они несли потери. И мы этому старательно способствовали.

Кладбище там было. Боевики по ночам пытались хоронить своих. Разведка докладывает: «На кладбище шевеление».

— Что за шевеление?

— Очевидно, готовятся. Будут зарывать погибших.

Мы накрывали этот квадрат минометной батареей. А что было делать? Война. Цель сосредоточенная. Простые люди на кладбище по ночам не ходят.

Мы не давали чеченским боевикам покоя ни днем, ни ночью. Поэтому на нашем направлении где-то после Нового года их сопротивление ослабло.

Девочки-снайперы нам, конечно, обещали в эфире:

— Мы вам, мальчики, все яйца поотстреливаем.

И до последнего дня, пока мы оттуда не ушли, снайперский огонь со стороны чеченцев был изумительно точный.

Нас пришла менять армейская мотострелковая рота. Мои сидят в дотах, подготовленных гнездах, налицо снайперские, пулеметные позиции — есть где скрытно перемещаться. А вновь прибывшие мотострелки встали в полный рост:

— Да что вы, пацаны, здесь все ништяк. Что вы прячетесь?

Когда за полчаса у них срубили трех, четырех бойцов, смотрим — мотострелки уже пригнулись, на наши позиции уже стали обращать внимание. Мы им снова говорим:

— Ребята, здесь другой вариант не проходит. Выщелкают всех. Что касается так называемой психологической войны в эфире, ну настолько ичкерийская гавкотня надоела. Он мог сидеть не перед нами, а где-нибудь в Ведено и тявкать на всю Чечню. Что нам обращать на него внимание?

Иногда мы отвечали в эфире:

— Уважаемый, выходи бороться! Мы тебя, брат, сейчас приголубим. Хватит впустую вякать.

На угрозы мы никакого внимания не обращали. В дискуссии, рядовую ругань не втягивались. Старались дисциплинированно себя вести.


Продвигаясь к площади «Минутка», мы применяли тактику, опробованную на Старой Сунже. Наши основные силы были: штурмовой отряд 504-го армейского полка, отряд 245-го армейского полка, отряд 674-го Моздокского полка ВВ и 33-я Питерская бригада ВВ. СОБРы, Питерский ОМОН были со мной до последней секунды. Зайцев Николай Андреевич был моим замом по милиции. Теперь он тотальный пенсионер. Хороший мужчина.

Мы зашли на Минутку крыльями. Первый полк был у нас в оперативном подчинении. Он на левом фланге отрезал противника от крестообразной больницы — это наше левое крыло. Силами 33-й бригады, 674-м, 504-м и 245-м полками мы взяли Минутку как бы в подкову. Вошли, охватили с флангов и замкнули свои крылья на Минутке. Жестко встали, заняли оборону. Особенностью наших действий было: начинали огневой бой утром, заканчивали в обед.

Каждая группировка: с севера, с запада в свое определенное время начинала давить. Чтобы боевики не могли понять, где главное направление удара. Булгаков, например, говорил мне:

— В семь часов ты вперед.

Я отвечаю:

— Товарищ генерал, в семь часов я ничего не вижу. Во-первых, у нас плановый утренний огневой налет по всем точкам, — а сколько ни попросишь, Булгаков давал огня. — Пока осядет среди домов кирпичная пыль, сойдет туман. Давайте, — говорю командующему, — будем начинать, когда развиднеется. Я вижу, кто по мне стреляет — я его давлю. А в тумане носом к носу столкнулся… Хлоп. Хлоп. Всё. Опять разбежались. Никто никого не видел.

Поэтому у нас, как у немцев было. Утренний кофе! Немцы, кстати, в тактическом смысле были очень молодцы.

Утренний чай. Смотрим… Туман сел, пыль осела. Мы даем команду:

— Вперед!

Мы видим свои подразделения. Я с ними все время находился: в зоне прямой видимости. Главное, когда солдат знает, что ты, командир, идешь непосредственно за ним. Он спокоен, когда командный пункт, а это несколько офицеров, которые тащат все на себе, идет за наступающими бойцами. Солдаты всегда знали, что мы рядом. Мы их не бросали. Воевали не так, как написано в уставе: «НП — километр от переднего края, КМП — 2, 3 километра». Мы были с солдатами. В условиях города это надежнее, никто тогда не отрежет командный пункт, где только офицеры с картами и связисты. Так мы двигались на Минутку.

Утром наносился удар всей группировкой по выявленным целям. Это был сигнал к началу действия. Но мы, как правило, не начинали, пока результаты артиллерийского удара не создадут нам условия для дальнейшего продвижения. Как только все оседало, появлялась видимость, мы начинали идти. Где встречали сопротивление, то сразу давили его минометами, артиллерией, бомберами — авиацией, Булгаков не скупился на боевые средства. Была создана группа офицеров по применению артиллерии, которая работала изумительно. К артиллеристам мы испытывали максимальное уважение. Только благодаря им, у нас были минимальные потери и максимальное продвижение.

Настолько точно вели огонь! И никто не гавкался: «Ты что? А ты что?!» Меня удивляло — насколько слаженно работали! Артиллерийскими наводчиками были офицеры от старшего лейтенанта до старших офицеров — командиров батарей. Офицеры — умницы были!

Если мы заходили в какой-то многоэтажный дом, я выделял себе комнату для командного пункта… Лежала моя единая карта, рядом командиры полков, у всех листочки с кодами. Мы даже улицы на нашем направлении переименовали, чем ввели в большое заблуждение боевиков. Мы все разговаривали на одном языке — в едином реальном масштабе времени. Обстановка собиралась сюда же: вся и немедленно. В соседней комнате работала группа артиллеристов — вот они рядом. Происходило буквально следующее:

— Леша, срочно — цель!

— Вопросов нет: сюда, так сюда. Удар!

Единственное, чем был недоволен генерал Булгаков… Говорил мне:

— Так. Я свой командный путь к тебе подтягиваю. Отвечаю:

— Я тогда в соседний дом перейду. Он:

— Ты что — со мной работать не хочешь?

— Нет, мне просто неудобно будет вам мешать.

Командный пункт генерала Булгакова тоже все время перемещался. Мы у него очень много почерпнули. Огромадного опыта человек.

Самое первое достоинство в нем — целесообразное принятие решений. Булгаков никогда не махал шашкой. Он выслушивал всех и принималось наиболее целесообразное решение, при воплощении которого он применял все силы и средства. Не метался: «Ах, я щас сюда! Ах, щас я туда! А вот туда нет». Булгаков действовал продуманно, планово, жестко. Требовал тоже жестко. Мог и нехорошее слово сказать, но если видел результат, то прощал. Во-вторых, всегда реагировал на неоправданные потери, на невыполнение какой-либо задачи: «В чем причина?! Докладывайте!» Он не выносил обмана — это когда некоторые командиры в угоду обстоятельств начинали выдавать желаемое за действительность. Или, наоборот, никаких мер не принимали, чтобы задачу выполнить, какой-то бред несли в эфире, типа: «Перегруппируюсь, накапливаюсь». А Булгаков: «Ты мне уже двое суток перегруппируешься и накапливаешься».

О СОБРах в ходе штурма у меня остались самые лучшие впечатления: никаких вопросов к ним, никаких трений. Командиры были хорошие. ОМОНы проявили себя с самой лучшей стороны: красноярцы, питерцы.

Остались в памяти норильские собровцы. Снайперская пара выдвигается на работу. Я говорю:

— Так, поаккуратнее.

— Есть.

Ушли. Залегли. Ночью: бух, бух. Два выстрела. Приходят — две насечки на прикладах сделаны. Говорят:

— Винтовочка СВД старовата, но хорошо работает.

Хорошие, серьезные воины. Без всякой дури, гиков ветеранских. Пальцы веером никто не гнул. А их никто и не ставит, если в боевом коллективе складываются нормальные, рабочие отношения. Когда они понимают, что ты на войне ими правильно руководишь — тогда тебе верят. Не придумываешь там что-то невообразимое, типа: «Встаем — я первый. Вы за мной. И кричим «Ура». И в беспощадной атаке сносим всех, занимая высотку. А потом? Высота-то нам нужна? А х… его знает! Нужно только доложить об исполнении.

Надо всегда трезво оценивать ситуацию. А потом у нас практически был сухой закон… Требование мое такое. Не было случаев, чтобы кто-то в моем поле зрения оказался в нетрезвом виде. Война должна идти на трезвую голову. Тогда никаких глюков не появится. Порывов на ежесекундный подвиг, на авантюры разные тоже не будет. Не было у нас стремления доложить, что что-то взято любой ценой. Нормальная, спокойная работа. Но были, конечно, случаи интересные…

Когда на Минутку шли, заняли мы школьный комплекс. Разместили на крыше батарею. Как обычно, стреляем. Офицеры работают. Мебель какую-то нашли, чтобы карту в моей комнате разложить. Стульчики поставили, дверь сняли — вот и стол появился. Создали минимальные удобства для работы. Начали, шлепаем. Заходит паренек — офицер, капитан, и особо не оглядевшись, говорит:

-Так. Ну-ка, закончили тут все — на хрен. Я тут со своей разведротой, блин, порядок наведу. Кто будет дергаться, всех к ногтю…

— Ты кто, дорогой? — спрашиваю.

— Я командир разведроты.

— Очень приятно. Ты что так себя ведешь?

А капитан это в дымину пьяненький.

Я опять:

— Ну ты будь поскромней. Ты, извини, мы уж тут начали без тебя.

А в 674-ом полку был командир роты с погонялом «Кирпич». Я ему говорю:

— Кирпич, ну-ка поговори с джентльменом из разведки. Серега этого разведчика отвел в сторону, прояснил ему ситуацию. Надо сказать, парень сразу въехал, принес свои извинения и больше мы его не видели.

Но вот почему-то остался в памяти этот пьяный парень «Ну так, закончили. Я тут сам войнушку организую». В общем, мы на командном пункте попали под раздачу: войска идут, а нам нужно сворачиваться.

Ещё один раз сидим. Все нормально, стреляем, войска идут. Настроение бодрое. Вдруг стрельба, бешенная в тылу — что такое? Стая боевиков, что ли прорвалась? Или вылезли из колодца? Притаскивают экипаж БМП. Контрактники. Снова не наши, и в хлам пьяные. Я дал команду их разоружить. А те у меня на командном пункте стали права качать: «Ну что — с кем тут разобраться?»

Я говорю:

— О, ребята. Ну-ка, разведчики, объясните им ситуацию — куда они попали и каковы здесь правила хорошего тона.

Разведчики физическое воздействие к ним не применили, а уложили их на пол, руки за спину. Я вышел по рации на командира этих контрактников, говорю:

— Тут БМП твоя заблудилась.

Этот экипаж спьяну стрелял по домам — куда попало. Может, куры какие по дворам ходили. В общем, устроили войну. Так обычно бывает с теми, кто стоит в тылу. У них, как правило, боевые действия возникают спонтанно, скоротечно и ведутся с высокой плотностью огня.

Приехали офицеры, забрали своих контрактников. Ну, может, за счет и этого тоже с армейскими офицерами нормальные отношения выстраивались. Ведь не было никаких докладов наверх:

— Товарищ генерал, пьяный экипаж номер такой-то, контрактники Вася, Петя — и дальше по существу вопроса.

Нашу тамошнюю жизнь, если воспринимать без юмора, умрешь от заворота мозгов. На третью, вторую неделю скончаешься.

К жизни надо относиться философически. Когда меня спрашивают — давно ли я вывел такую формулу личной жизни, я переспрашиваю:

— Выгляжу нормально?

— Нормально, — отвечают.

— Значит, давно.

Война — это война. А жизнь — это жизнь. На чеченской войне я злой бывал. Даже очень. На бестолковость. На отношение к людям, как мясу. Конечно, в начале второй компании случались попытки командовать: «Вперед и все!» Бывало, давили на меня: «Вперед туда — выполнить задачу!» Вопросов нет. Выполним. И задавал мучительные кое для кого вопросы: «А кто меня поддерживает? Кто прикрывает? Кто у меня сосед справа, кто слева? При следующем развороте событий, куда я должен отходить? И самое последнее говоришь: «Я вас попрошу — дайте мне, пожалуйста, достоверные сведения о противнике». Молчание… Сведений никаких нет.

— Давай дуй! Наступай на север, — говорят мне, — у тебя все нормально будет. Надо переправиться.

Ну, переправлюсь. А дальше что? Кто меня там ждет? Сведений никаких нет. Что там будет? Как оно повернется?

А это все исполнять солдатику. Живому человеку. Солдатик пошел… Хорошо, если в таком бою вместе с солдатом погибнешь, а если нет? Как дальше жить, если знать, что кто-то погиб по твоей вине? Тяжелая ноша. Командирская. Ответственность офицера в мою молодость воспитывала сама система его подготовки. Начиная с училища, она была глубокой, продуманной. Во-первых, воспитывали чувство ответственности за свои деяния. Во-вторых, мы учились побеждать врага.

Солдат хорош, когда обучен. А СОБРы, ОМОНы, с которыми мы шли на Минутку, прошли первый штурм Грозного, и теперь участвовали во втором. С биографией офицеры! Проверяли меня, спрашивали перед штурмом:

— А если вот так будет?

— Будет вот так.

— А если такой разворот событий.

— Будет вот так.

Когда шли на Минутку, на пути встретился какой-то хитрый школьный комплекс. ОМОНы решили залезть на него. И попали… Я минометчикам отдал приказ: «Прикройте!» Те отработали по боевикам окончательно. Мы никогда не бросали своих. До сих пор дружим. Перезваниваемся.

СОБРы, ОМОНы пришли на войну без бронетехники. И мы находили выходы. Грызли и грызли чеченскую оборону. И ничего. Дошли. Как говорят французы: «Каждый должен внести свой лепет в общее дело». Ну, мы внесли.


По ходатайству генерала Булгакова я был представлен к званию Героя России. Вручали в Кремле. Когда вручали, подошел ко мне однокурсник моего сына по Рязанскому училищу ВДВ — тоже Героя получал. Подходит:

— Дядя Женя, здравствуйте!

А я им не раз в училище сумки продуктовые таскал — надо было подкармливать подрастающую российскую десантуру.

— Как служится? — спрашиваю.

— Нормально.

— Возмужал…

Вот такие в России ребята. А на фуршет после вручения Звезды я не попал. Надо было идти со всеми наградами. Ну что я поеду через всю Москву наряженный, как елка? Греметь там в метро!

Начинал я в танковых войсках Министерства обороны. В 1996 году уволился из армии за профнепригодностью и перешел во внутренние войска. Не думал, что смогу в штабе функционировать. Но мне всегда нравилось работать с людьми.

Ну а в истории с российским флагом, поднятым на Минутке, было так. У офицера пресс-службы УВД Алтайского края. Веры Кулаковой на Минутке в первую войну — в августе 1996 года — погиб муж. Когда Вера узнала, что нас перебрасывают на Минутку, она, в ту пору командированная в Чечню, приехала, рассказала, как было дело. Офицеры, воевавшие с её мужем, сохранили российский флаг, снятый ими со здания Временного Управления МВД РФ в Чечне (ГУОШ), когда покидали его в августе, и передали Кулаковой Вере. Она попросила меня:

— Когда на Минутку выйдите, сообщите мне по рации, я приеду. Она — человек активный. Как представитель пресс-службы МВД, все время металась по войскам. У неё государственные награды, в войне соображает. Я ей сообщил:

— Мы вышли на Минутку. Можешь подъехать. Увидеть, где муж воевал и погиб.

Она приехала и говорит:

— Вот у меня флаг. Я дала слово — поднять его на Минутке. Будет правильно, если флаг поднимете вы, Евгений Викторович.

Вот я его и поднял. Не ожидал, что видеоматериал пройдет по Центральному телевидению, и его увидит моя жена, которой я в начале штурма Грозного позвонил и сказал, а потом ещё пару раз подтверждал, что сижу в Моздоке и карты рисую.

III.

С большим трудом, чтобы сохранить в своей памяти навсегда, я нашел видеопленку, на которой полковник Кукарин поднимает над Минуткой российский флаг… Заснеженный, разбитый вдребезги укрепрайон чеченских боевиков. Множество их в камуфлированной экипировке лежат в развалинах, настигнутые метким артиллерийским огнем. Двое российских военных пробираются через грозненские каменоломни на крышу высотного дома, у Кукарина в левой руке автомат, в правой российский флаг. Боец силится пролезть в узкий, с острыми краями, лаз и пулей взлетает наверх, подсаженный могучими руками полковника. На Минутке он поднял два флага. Поднятие первого, сохраненного Верой Кулаковой в память о погибшем здесь, на Минутке, муже, в эфире не показали. Вся Россия увидела, как полковник Кукарин Е.В., закрепив на заснеженной крыше высотки, государственный флаг, оборачивается и говорит:

— А этот флаг поднят в честь победного штурма Грозного, — и, обращаясь к чеченским боевикам, продолжает: — И никакой Хаттаб вам не поможет его снять. Надо будет, мы повесим его в третий раз на другом флагштоке.

Потом боевой полковник с мудрыми, невеселыми глазами сказал:

— За погибших в этой и той войне, — и, салютуя, выпустил из своего автомата в чистое, свободное небо Грозного длинную очередь.

Загрузка...