Спроси свою совесть

Время остановилось. Только гулким метрономом отстукивали их сердца. Наконец Ирина отстранилась.

— Домой пора, — прошептала она, поправляя шапочку. Потом взяла его под руку, доверчиво прижалась плечом, и они опять пошли вниз по улице.

Шли молча, время от времени поглядывая друг на друга. Ира улыбалась и, наконец, не сдержавшись, фыркнула.

— А теперь чему смеёшься? — спросил Иван.

— Так. Вспомнила твой подарок, — улыбаясь, ответила Ирина. — «Сердце на ладони». Это про таких, как ты, наверное. У которых вся душа нараспашку.

— А тебе хотелось бы, чтобы я хитрил и притворялся? — обиженно проговорил Иван.

— Дурашка ты мой, — ласково сказала Ирина и теснее прижала его руку к себе. — Именно таким вот тебя и люблю.

Впервые между ними было произнесено это слово. И хотя сказано оно было просто и тихо, для Ивана оно прозвучало праздничным звоном колоколов, на мгновение даже оглушив его. Он склонился к руке Ирины и прижался губами к светлой полоске кожи, белеющей между варежкой и рукавом пальто.

— Ты чего? — спросила она, не отнимая руки.

— Я тебя тоже люблю! — тихо и торжественно, как клятву, произнёс Иван.

— Я знаю, — просто ответила Ира.

Они шли молча. После сказанного все другие слова казались лишними, серыми. Наконец Ира заговорила:

— Ты заметил, какой Курочкин сегодня тихий был? Сам на себя не похож.

Иван кивнул.

— Надеялся, наверное, что Чернова придёт. А она не пришла. Вот и переживал.

Ивану на эту тему говорить не хотелось: он хорошо помнил вчерашнюю размолвку из-за Женьки.

— Помочь бы ему чем-нибудь надо, — сочувственно произнесла Ирина.

Иван только пожал плечами: чем и как можно помочь человеку в этом случае! Ещё навредишь нечаянно.

— Ну, я пришла, — остановилась Ира. Иван попытался задержать её руку, но она освободилась и легко взбежала на крыльцо.

— До завтра! — крикнула, обернувшись.

— До завтра! — ответил Иван.

Дождавшись, когда она скрылась за дверью, отправился домой. Настроение у него было самое прекраснодушное. Он понимал заботу Ирины о Женьке: когда сам счастлив, хочется, чтобы и всем другим вокруг было так же хорошо. Только в самом деле, как они могут помочь Женьке. Да и не верит Иван в его любовь, уж очень Женька легковесный человек, не может у него быть ничего серьёзного.

Но Сергеев ошибся: на сей раз у Курочкина, действительно, было что-то серьёзное или, во всяком случае, необычное. К любви Женька относился легко, усвоив в какой-то мере взгляды своей матери. Та ещё с ранних Женькиных лет причитала над единственным сыночком:

— Красавчик ты мой писаный. Подрастёшь — все девушки по тебе сохнуть будут!

Шли годы, и пророчество матери начинало сбываться. Высокий, со светлыми вьющимися волосами, всегда хорошо одетый, остроумный и весёлый, Женька Курочкин всегда был в центре компании. У него всегда имелись деньги, он мог в любое время пригласить понравившуюся ему девушку в кино или на танцы. Всё это приносило ему лёгкие успехи в отношениях с девушками. Избалованный их вниманием, Женька ещё с шестого класса спрягал во всех наклонениях глагол «люблю», но ещё ни разу не встречался с настоящим чувством.

И вот оно пришло. Первоначально новенькая понравилась ему только внешне: светлые пепельные волосы и удивительно тёмные синие глаза. «Смазливая девица», — подумал Женька, когда впервые увидел Нину. Верный себе, он решил сразу же произвести на неё неотразимое впечатление, но, к своему удивлению, получил неожиданный отпор. Не подействовало его «умопомрачающее», как он сам говорил, красноречие и остроумие.

Тогда Женька решил действовать иначе. Во время уроков он не сводил с Нины «пламенного» взгляда, на переменах всегда старался быть недалеко от нее, отпускал блистательные остроты или высказывал глубокомысленные фразы. Но безуспешно. Больше того, однажды он слышал, как Нина бросила вскользь:

— Вот шут гороховый!

Не оставалось почти никакого сомнения, что этот сверхнелестный эпитет направлен именно в его адрес. И тогда Женька растерялся. Впервые он встретился с девушкой, которая понравилась ему, но не обращала на него никакого внимания. Оскорбленное самолюбие требовало ответить взаимным безразличием, «наплевать и забыть», как любил говорить Женька. Но это оказалось не так-то просто. Чем категоричнее приказывал он себе, игнорировать «зазнавшуюся красотку», тем сильнее ему хотелось постоянно быть рядом с ней, разговаривать, просто смотреть на неё. Напрасно он твердил себе, что нужно «высоко держать знамя мужского самолюбия», — нахлынувшее чувство было сильнее его.

И тогда Женька на всё махнул рукой и целиком отдался этому чувству. Все обложки его тетрадей были теперь исписаны одним словом «НОЧЬ», причём все буквы — заглавные. Никто: ни учителя, иногда заглядывавшие в тетради, ни ученики — не могли догадаться, что в этом слове зашифрованы две буквы, которые в последнее время так нравилось писать Женьке, это буквы Н и Ч.

Затем Женька записался в химический кружок. Не потому, что он вдруг полюбил химию и хотел больше знать. Просто в этом кружке занималась Нина.

Впрочем, из кружка он скоро был изгнан с позором за то, что при помощи бертолетовой соли и железных опилок устроил такой взрыв, что вылетело стекло в окне. И хотя сам вставил стекло и клятвенно заверял, что подобное никогда не повторится, учительница химии была неумолима, заявив, что безопасность других участников кружка для неё гораздо дороже проблематичных успехов Курочкина в изучении химии.

Наконец Женьке повезло. Ирина организовала баскетбольную команду девушек, в которую вошла и Нина, и он сразу же высказал добровольное согласие вместе с Иваном Сергеевым тренировать эту команду. На ехидное замечание Ирины: «А как же сердце?», он галантно расшаркался, приложив руку к груди, и ответил:

— Сердце моё принадлежит вам, девушки.

— Всем? — не преминула уколоть Лида Норина и понимающе покосилась на Нину. — Или кому-нибудь одной?

— Конечно же, всем! — поспешно заверил Женька.

— Жаль! — томно вздохнула Лидка.

Тренировались по вторникам и субботам. Женька рассчитывал, что после тренировок он сможет провожать Нину домой, будет с ней наедине. Но и эта надежда не оправдалась. Когда они шли домой, всегда вместе с ними были или Толька Коротков, или Сергеев с Ирой. Вместе они доходили до Нининого дома, она весело прощалась со всеми и убегала.

Женька несколько раз пытался придумать предлог, чтобы задержать её: то затевал разговор о тактике в баскетболе, то предлагал всем вместе идти на старую кинокомедию с участием Филиппова, но ничего путного из этого не получалось. Так продолжалось день за днем, и, наконец, Женька отважился на решительный и окончательный шаг. В этот день он был дежурным по классу. Ещё дома он написал короткую записку, тщательно обдумав каждое слово:

«Нина! Если у тебя сегодня вечер свободный, то приди в школьный парк в 19 часов 30 минут. Мне обязательно нужно поговорить с тобой, но только не при всех. Женя».

На большой перемене, якобы для того, чтобы проветрить класс, Женька выгнал всех в коридор и, воровато оглядываясь на дверь, положил записку в дневник Нины, лежавший на парте.

Когда начался следующий урок, он не мог спокойно сидеть на своём месте. Он ёрзал на парте, не сводя с Нины глаз, и твердил про себя, словно гипнотизировал:

— Открой дневник! Открой дневник!

Сидящий рядом с ним Сергеев удивлённо косился на него, но Женька не видел никого, кроме Нины. Вот она протянула руку к дневнику. Сейчас откроет! Нет, взяла тетрадку, лежащую под дневником, и стала что-то записывать. Когда же? Когда же?

— Запишите задание на дом, — сказал учитель.

Вот сейчас! Женька замер. Нина взяла дневник, перелистывает страницы… Белая птичка выскользнула из дневника и косо, словно у неё было подбито крыло, опустилась на пол. Женька откинулся на спинку парты — всё! Нина нагнулась, подняла бумажку, положила её на край парты, записала задание на дом и только тогда прочитала записку. Брови её удивленно взлетели вверх. Она оглянулась на Женьку, и он мужественно встретил её взгляд. Нина нахмурилась и еще раз внимательно прочитала записку. Потом скомкала её и задумалась. В это время прозвенел звонок. Женька остался сидеть на месте. Тогда Нина сама подошла к нему.

— Это действительно так важно для тебя? — спросила она, глядя прямо ему в глаза.

Женька молча кивнул.

— Так скажи сейчас!

Женька отрицательно покачал головой. Нина задумалась. Женька с тревогой ждал её ответа.

— Хорошо, я приду, — твёрдо сказала она, круто повернулась и лёгкой походкой отошла от Женьки.

День был выбран удачно: вечером в клубе московские артисты давали концерт. Женька купил два билета — третий ряд партера — и надеялся пригласить Нину. Какая же девушка откажется от такого удовольствия! Концерт начинался в 20.30, и Женька рассчитывал успеть и объясниться с Ниной, и пригласить её в клуб.

Собираться на свидание он стал за добрый час. Вертелся перед зеркалом, пытаясь подобрать подходящее выражение лица: небрежное и в то же время значительное. Он примерял их, как примеряют галстуки: не торопясь, отбрасывая ненужные и разглаживая понравившиеся. За этим занятием и застала его мать.

— Ты, кажется, на концерт собираешься?

Вопрос несколько удивил Женьку. Он ещё накануне предупредил мать об этом, одновременно прощупывая почву: не пойдет ли она, так как встреча в клубе с родителями, когда он будет с девушкой, никакой радости ему не доставит. Впрочем, он знал, что отец в этот вечер будет в поездке, а мать одна в клуб почти никогда не ходит.

— Да, — односложно ответил Женька.

— Возьми тогда ключ. Я сегодня отпустила Веру, ей нужно в деревню сходить. Поздно придёшь?

— Часов в двенадцать.

— Ну, хорошо. Так не забудь ключ!

Она ушла. Женька ещё немного покрутился перед зеркалом, потом уселся на диван, пытаясь представить себе, как произойдёт их объяснение. Несмотря на некоторый опыт в отношениях с девушками, ему ещё ни разу не приходилось по-настоящему объясняться в любви. Чаще сами девушки признавались ему, а он снисходительно выслушивал их признания, отделываясь ничего не значащими красивыми фразами или своими обычными шутками. Пределом его объяснений была стандартная фраза:

— Девушка, вы мне импонируете!

Но Нине он так сказать бы не смог. Значит, нужно было придумать что-то другое, значительное, чтобы она поняла и поверила. Как же сказать ей эти старые и вечно новые три слова: «Я вас люблю!?»

Сигналы проверки времени прервали его размышления. Он торопливо оделся и крикнул на ходу:

— Мама, я ушёл! — и выскочил на улицу.

Ветерок, днем почти незаметный, к вечеру усилился.

Он подхватывал недавно выпавший и не успевший слежаться снег, крутил его в воздухе, переносил под забор и укладывал там в сугроб. То, успокоившись, совсем затихал, то усиливался: хватал за полы пальто, словно пытался задержать, легонько подталкивал в спину.

В парк было два входа: от школы и в противоположном конце. Нина, конечно, не пойдет от школы, значит, ждать её нужно у другого входа. Был, правда, ещё один лаз, им пользовались только мальчишки: в железной ограде был выломан один прут, а другой отогнут. Женька решил воспользоваться этим лазом. Он пролез в него, выбрался на лыжню, пробитую школьниками на занятиях по физкультуре, и неторопливо пошел к выходу, откуда, по его расчётам, должна была прийти Нина. Время в запасе у него ещё было.

Давно уже стемнело, небо закрыли тучи. Луны не было, и только по светлому пятну на небе угадывалось место, где она должна была бы быть. Голые деревья ёжились под бурными налетами ветра. Зимний сад всегда вызывал в Женьке тоскливое чувство. Клены тянули к небу черные ветки, будто взывая о помощи. Березки, устав бороться, тоскливо опустили ветви вниз, и только молодой дубок вызывающе потряхивал еще недавно кудрявой головой навстречу ветру.

Ждать пришлось долго. Женька уже не раз с нетерпением поглядывал на часы. Наконец, у входа показалась знакомая фигура. Женька заторопился ей навстречу.

Не доходя до него двух шагов, Нина остановилась. Остановился и Женька. Оба молчали. Закрывая лицо от ветра, Нина стояла вполоборота к Женьке. Было в ее фигуре что-то беззащитное, робкое. Ему захотелось взять ее на руки и нести куда-нибудь далеко-далеко.

— Ну, — прерывая молчание, коротко сказала Нина. — Я пришла. Что скажешь?

Все заранее приготовленные слова вдруг вылетели у него из головы.

— Знаешь, Нина, — как-то робко и в душе проклиная себя за эту робкость, заговорил Женька, — у меня случайно оказались два билета на сегодняшний концерт. Может быть, пойдём? Билеты хорошие, — заторопился он, заметив недовольное движение Нины, — третий ряд партера!

Против такого аргумента, как третий ряд партера, считал Женька, устоять было трудно.

— И только для того чтобы пригласить меня на концерт, ты назначил эту встречу в парке?

В голосе Нины слышалась насмешка. Он искоса посмотрел на неё, но она стояла всё так же, прикрывая от ветра лицо.

— Может быть, не только для этого, — негромко ответил он.

Нина вдруг резко повернулась к нему, смело и прямо взглянула ему в лицо.

— Вот что, Курочкин, — строго и просто заговорила она, — давай не будем играть в прятки, поговорим откровенно, чтоб не оставалось никаких недоговорённостей. Идёт?

Её синие глаза в полутьме декабрьского вечера казались совсем чёрными. Женька невольно залюбовался ею.

— Судя по времени и обстановке, — продолжала Нина, — ты пригласил меня сюда для традиционного объяснения. Как это пишется в классических романах: я вас люблю, к чему лукавить… Так?

Теперь уже Женьке не показалось: в голосе Нины явно слышалась насмешка. Это подействовало на него отрезвляюще — разговор вступил в привычный для него тон, и он решил принять бой.

— А если и так?

— А если без «если»? Так или не так?

Робость, овладевшая Женькой в первую минуту встречи, уступила место злости. Нет, надо сбить с нее спесь!

— Очевидно, миледи так часто участвовала в подобных сценах, что ей известно все до малейших подробностей.

Секунду Нина молчала, потом с глубоким презрением выдохнула:

— Эх ты!.. — и, резко повернувшись, пошла к выходу.

Женька молча смотрел ей в спину. Сердце билось гулко и зло.

«Сейчас уйдёт! И… насовсем!» — неожиданно резанула мысль, и Женька вздрогнул.

— Нина!

Перепрыгивая через сугробы, проваливаясь по колено в снег, он догнал её у выхода и схватил за руку.

— Нина! Подожди!

Она молча высвободила руку, но Женька загородил ей дорогу.

— Прости. Ты во всём, понимаешь, во всём права.

Нина коротко взглянула на него. И хотя Женька был выше её почти на целую голову, ему показалось, что она смотрит на него сверху вниз.

— Когда я шла сюда, — медленно проговорила Нина, — мне казалось, что мы с тобой ещё можем быть добрыми товарищами. Но здесь я поняла, что никакой дружбы между нами быть не может. — Она помолчала и твёрдо повторила: — Никакой. А теперь пусти меня.

— Ну нет, — Женька держал её за обе руки и, задыхаясь от злости, пытался притянуть к себе. — Теперь я тебя не отпущу!

Её яркие губы были близко, вот они, почти рядом, ещё немного… Разгорячённый обидой, любовью и злостью, забыв обо всём, он тянулся к ним, но вдруг наткнулся на леденящий блеск синих глаз, полных непередаваемого презрения. Руки опустились сами собой. Нина молча обошла его стороной, по глубокому снегу, словно опасаясь, что малейшее прикосновение к нему испачкает ее, и скрылась за парковыми воротами. Только тогда Женька немного пришел в себя. Он сплюнул и зло выругался!

— Тоже мне, недотрога. Видели таких! Цену себе набивает!

Самолюбие Женьки было болезненно ущемлено. А он-то, дурак, старался, билеты на концерт купил. Ну, ладно! Он ещё себя покажет!

Отвергнутая любовь требовала отмщения и немедленного. Женька ещё раз мысленно обругал Нину, и на сердце у него стало немного легче. Ничего, ещё сама прибежит! А пока… пока надо на концерт идти — не пропадать же в самом деле билетам.

Только сейчас Женька почувствовал, как у него озябли ноги. Снег набился в ботинки и растаял там. Успеет ли он переодеться? Женька взглянул на часы — до начала концерта оставалось почти полчаса — успеет. Пять минут дойти до дома, пять минут на переодевание, и в клуб. А куда девать второй билет? Ничего, у клуба он найдёт кого-нибудь из знакомых девушек и пригласит назло этой зазнайке. И чего в ней хорошего? Подумаешь, волосы, глаза. Сивая пучеглазка, вот она кто!

Всю дорогу до дома Женька изощрялся в придумывании бранных кличек и эпитетов в адрес Нины. Это немного успокаивало.

В таком настроении он подошёл к дому, хотел по привычке постучать, но с досадой вспомнил, что мать отпустила Веру в деревню, а ждать, пока сама мать соберётся открыть — наверняка, на концерт опоздаешь! Он пошарил в карманах, нашёл ключ и отпер дверь. На вешалке в прихожей висело знакомое пальто с серым каракулевым воротником и такая же шапка.

Женька остановился и присвистнул:

— Этого ещё не хватало! Верблюд! Зачем он припёрся? Кляузничать?

Не раздеваясь, Женька бесшумно подошёл к двери и замер на пороге. Первое, что ему бросилось в глаза, — это коричневый пиджак завуча со странным воротником — голубым, с большими золотистыми цветами. Но уже в следующее мгновение Женька сообразил, что это не воротник, а руки его матери на шее Верблюда! Его мать обнимала чужого мужчину! Да ещё учителя! Это было настолько неправдоподобно, кощунственно, что Женька застыл на месте, не зная, что делать. Хотелось взвыть, броситься на этого, ставшего противным до омерзения, Верблюда, царапать его, кусать. Или обругать самыми грязными словами мать, или закрыть глаза и не видеть этого. Может быть, в действительности ничего этого нет, просто страшный сон.

Испуганный вскрик матери вывел Женьку из оцепенения. Он круто повернулся и выскочил на улицу.

Темнота уже сгустилась и стала почти физически осязаемой, и только бесчисленные снежинки старались перечеркнуть ее. Низко пригнувшись, словно разрывая лбом темное полотно ночи, Женька торопливо зашагал вниз, к центру города. Вслед ему взметнулся захлебывающийся крик:

— Женя! Сыночек! Вернись!

Но он только ещё больше сгорбился и зашагал торопливее. Метель бушевала вокруг, но Женька её не замечал. Шёл и сквозь скупые мальчишеские слёзы бормотал проклятия и ругательства.

— Учитель, собака, пёс, — захлёбываясь слезами, бормотал Женька. — моральный облик… Работать и жить по-коммунистически… А сам? — он скрипнул зубами в бессильной ярости. — А мать? Как она могла?

Женька не замечал ни встречных, ни метели и спохватился только тогда, когда очутился перед ярко освещёнными афишами клуба. Ну, нет, на концерт он не пойдет! А куда же? Напиться с горя — вот это по-мужски! Женька пощупал грудной карман. Там, аккуратно свернутые, лежали две пятирублевые бумажки. Женька не раз хвастался ими перед приятелями. Пропить их! А билеты продать! Он не сомневался, что сразу же найдёт покупателей. Хорошие гастроли в небольшом городке бывают настолько редко, что на каждом концерте зал переполнен. И он не ошибся. У подъезда клуба стояло десятка два человека, повторявших безнадёжными голосами одну и ту же фразу:

— Нет ли лишнего билетика?

И стоило только Женьке достать из кармана билеты, как у него их буквально выхватили из рук.

А теперь куда? Недалеко от клуба есть «забегаловка», где торгуют пивом. Есть там и водка, правда, на вынос, но это только так считается, а на самом деле пьют прямо тут же, у стойки. Самому Женьке ещё ни разу не приходилось выпивать там, но он неоднократно слышал от других. Что ж, пришло время и самому испытать.

В «забегаловке» никого не было, только в углу, у пустой пивной бочки, спал сидя какой-то мужичок. «Неужели и я вот так же? — невольно подумал Женька. — Ну и пусть все видят, до чего довели!» Он шагнул к стойке и бросил на нее деньги, полученные за билеты.

— Четвертинку и кружку пива!

Продавец понимающе подмигнул. Тотчас из-под стойки появилась четвертинка водки, заткнутая свернутой бумагой.

— Нет четвертинками, — не глядя на Женьку, проговорил продавец, наливая пива. — тебе повезло. Приходил тут один, попросил разлить половинку. Стакан нужен?

Женька кивнул головой.

Оттуда же, из-под стойки, моментально появился засаленный стакан.

— Ты бы хоть помыл его, что ли, — поморщился Женька.

— А зачем? — искренне удивился продавец. — Водка, брат, она всякую микробу сразу убивает, а вода их только больше приносит. Так учёные люди объясняют.

— Вон пивные-то кружки моешь!

Продавец усмехнулся.

— Так это, мил человек, с меня санконтроль требует. А стакан — он лично мой, до него никакой санконтроль не касается. Ну, коли хочешь, сполосну.

Он действительно сполоснул в ведре с водой стакан, отчего тот отнюдь не стал чище, и протянул его Женьке.

— За стакан — двадцать копеек! — предупредил продавец. — Вот сдача.

Женька скомкал деньги и, не считая, сунул их в карман пальто. Затем налил больше половины стакана водки, добавил пива. Перебарывая отвращение, залпом выпил обжигающую смесь и, еле сдерживая одолевающий кашель, уткнулся в пивную кружку.

— Лихо! — одобрил продавец. — Повторить?

И, не дождавшись ответа, вылил остатки водки в стакан, а пустую бутылку сунул под стойку.

Приятная теплота согрела желудок, потеплело немного и на душе у Женьки. Захотелось поделиться с кем-нибудь своим горем, рассказать о своей жизни. Но кому? Не этому же лысому продавцу. Женька торопливо допил остатки водки и пива. В натопленной «забегаловке» было чересчур жарко, а может быть, это уже действовала выпитая водка.

Он вышел на улицу. Метель не утихла, но теперь ветер со снегом не хлестал по лицу, а приятно освежал. Куда идти дальше? Он остановился в раздумье и пожалел, что продал билеты. Концерт, наверное, интересный, там будут все знакомые. Впрочем, о чём он думает? У него же есть деньги, которые он твёрдо решил пропить.

И пропить не в «забегаловке», не у стойки и не из горлышка за углом, а по-взрослому, за столом, в ресторане.

Ресторан в их небольшом городке был только на станции, на вокзале. И Женька направился туда. Ноги почему-то стали разъезжаться, а один раз он даже свалился на бок.

Наконец, он дошёл до перекидного моста, который вёл через пути на перрон, и здесь совершенно неожиданно встретил препятствие: дежурный по станции решительно загородил ему дорогу.

— Куда путь держите, молодой человек?

— На вокзал, в ресторан.

— Нечего вам на вокзале в нетрезвом виде делать. Ещё попадёте под поезд — отвечай тогда за вас!

— То есть как это нечего? — надвинулся на него Женька. — А если я выпить хочу? Я свои деньги пропить желаю!

— Шёл бы ты лучше домой, молодой человек, — осуждающе проговорил дежурный. — Ишь, извалялся уже весь. Мать, наверное, беспокоится.

— Мать, — неожиданно для себя всхлипнул Женька и ожесточился. — Нет у меня больше матери! Слышишь, нет! И никогда не было! А не пускать ты не имеешь никакого права!

— Чего в самом деле пристаёшь к человеку? — раздался сзади хрипловатый голос, и Женька обрадованно повернулся к неожиданному заступнику.

Сзади него стоял, широко расставив ноги, крепкий коренастый парень лет на десять старше его, в низко надвинутой кепочке с коротким козырьком, в лёгком осеннем пальто. А за ним неясно маячила вторая фигура, на которую Женька не обратил внимания.

— У человека, может, горе какое, его залить нужно, а ты тут встал как столб и ничего понимать не хочешь, — продолжал парень и, подхватив Женьку под руку, шагнул вместе с ним на дежурного. — Пошли, кореш!

Дежурный, ворча, посторонился.

— Понимаешь, — поднимаясь по лестнице, жаловался Женька новому знакомому, — выпить хочется, а он не пускает, говорит, что в нетрезвом виде нельзя. А кто нетрезвый? Сам он нетрезвый!.. А я абсолютно трезвый! И деньги у меня есть. Хочу их культурно пропить в ресторане.

— И много денег? — вскользь спросил парень.

— Хватит с меня. Да и тебя напоить могу.

— Так уж и напоить?

— Не веришь? — остановился Женька. — Пошли!

— Я не один, со мной приятель.

— И на него хватит, — хвастливо проговорил Женька и сделал широкий жест. — Пошли, всех угощаю!

— Ну что ж, пошли, — согласился новый знакомый и внимательно посмотрел на Женьку.

В ресторанном зале было почти пусто, только в углу за столиком сидела какая-то подвыпившая компания да три железнодорожника, видимо, только сменившиеся с дежурства, пили мутное пиво, закусывая копчёным лещом.

Свободных мест было сколько угодно, и Женька опустился на первый попавшийся стул.

— Леночка! — фамильярно окликнул новый Женькин знакомый молодую официантку, пересчитывающую у стойки дневную выручку. — Подойди к нам!

Держался он уверенно и просто, очевидно, был частым посетителем этого зала. Официантка кивнула головой, свернула деньги, сунула их в карман и подошла к ним.

— Сообрази-ка нам пятьсот грамм для пробы и лёгонькую закусочку: селедочку, винегрет, если есть, рыбку заливную, холодненькую.

— А поч-чему лёгкую? — взъерепенился вдруг Женька. — Хочу, чтоб всё было как следует. Где у вас меню?

Язык уже плохо подчинялся ему. В меню, отпечатанном на машинке, все буквы слились в серое пятно, но он всё-таки уловил название блюда, звучащего необычно, и удовлетворённо ткнул в него пальцем.

— В-вот, фри-икасе хочу!

Он громко икнул и уставился на официантку бессмысленными глазами.

— Ладно, — снисходительно улыбнулся новый знакомый. — Фрикасе так фрикасе. А вообще-то и верно, перекусить не мешает. Что у вас там сегодня из порционных?

— Пельмени и шницель натуральный, рубленый.

— Тогда три шницеля, только попроси на кухне, чтобы побыстрее. Ну, и ему фрикасе. Водку и закуску сейчас, а остальное потом.

Официантка оглянулась на буфет, наклонилась над столиком и негромко сказала:

— Распоряжение поступило — только по сто грамм на человека отпускать.

— Э-э, — небрежно отмахнулся парень, — этот приказ не про нас. Пусть, кто писал, тот его и соблюдает. А мы по сто грамм по второму заходу пить будем.

— Буфетчица не отпустит, — возразила официантка.

— Брось! Первый раз, что ли? Налей в два графина по двести пятьдесят, никто и не придерется. Да и придираться-то не к кому, зал-то совсем пустой.

Странное чувство овладело Женькой. Всё перед ним плыло, качалось, двигалось в каком-то непонятном хороводе, лица туманились и расплывались. Злость вдруг прошла, осталась только жалость к себе. Сладко щемило сердце, и хотелось плакать.

Неслышно подошла официантка, быстро и ловко расставила на столе бокалы, графины, тарелки с закуской и так же неслышно отошла.

— Ну, со знакомством, — повернулся к Женьке парень. — Тебя как зовут? Евгений? Женька, значит. А меня — Михаилом, Мишкой. Его вон, — кивнул он головой на своего приятеля, — Васькой.

Только теперь Женька заметил, что за столом их трое. Он посмотрел на Ваську — маловыразительное расплывшееся лицо подмигнуло ему.

— Твоё здоровье, Евгений!

Михаил поднял бокал и, прищурившись, посмотрел сквозь него на Женьку. Тот торопливо поднял свой. Звонко столкнулось стекло. Женька опрокинул водку, закашлялся и стал тыкать вилкой в ускользающую закуску.

Вторая порция водки застлала его глаза и мысли туманом. Всё дальнейшее он помнил плохо: что-то он ел, не понимая вкуса, мешая мясное со сладким, а сладкое с селедкой, кому-то объяснялся в любви и кого-то хотел поцеловать: не то официантку, не то Михаила; кому-то пытался объяснить разницу между стихами Блока и Есенина и исполнить романс Вертинского «Белая хризантема».

Потом он помнил, как уже где-то на улице ветер сорвал с него шапку и покатил по снегу. Мишка бросился её догонять, а он стоял, прислонившись к забору, и, смеясь, следил за неудачными попытками Михаила поймать его шапку. А затем снова провал в памяти.

Очнулся он утром и с удивлением увидел, что лежит в своей комнате на диване, заботливо укрытый одеялом. Женька сразу вспомнил и своё неудачное объяснение с Ниной, и то, как он застал мать с завучем, и выпивку в «забегаловке», и попойку в ресторане. Но как он пришёл домой и кто положил его на диван — этого он уже не помнил. Голова у него болела, во рту был противный привкус. Немного поташнивало, хотелось пить.

Взгляд его упал на одеяло, и болезненная улыбка скривила губы — мать свои грехи замазывает. Вчерашней злобы при мысли о матери уже не было, она сменилась чувством неопределённой брезгливости и горечи.

Женька поднялся с дивана и поморщился — голова болела. От других он слышал о тяжести похмелья, но сам такое испытывал впервые. Слышал он также, что это болезненное состояние проходит, если утром снова немного выпить, опохмелиться. Пошарил по карманам и присвистнул: денег не было ни копейки. Значит, вчера вечером в ресторане они пропили все. Здорово! Денег не жалко, но где же их взять сегодня? Конечно, можно попросить у матери, даже не говоря, зачем они нужны — она не откажет, — но после вчерашнего разговаривать с ней просто не хотелось.

Женька встал и прошёлся по комнате. Взгляд его упал на стол, и он не поверил своим глазам: на столе, прижатая фотоаппаратом, лежала пятирублевая бумажка. Женька гневно вспыхнул: мать положила! Купить его хочет! Первым его желанием было схватить эти деньги, смять их, затоптать ногами. Но тут же он отбросил эту мысль. Нет, бурное проявление чувств — это не его стиль. Только холодное презрение! Не обращать на деньги никакого внимания, словно их и нет на столе.

Женька взял со стены гитару и улёгся на диван, перебирая струны. Попробовал спеть вполголоса:

Надрывной романс не улучшил настроения. Голова заболела ещё сильнее. Мысли снова возвращались к деньгам. Собственно говоря, эти пять рублей мать положила для того, чтобы он молчал о вчерашнем. Но ведь он всё равно никогда не сможет сказать об этом ни отцу, ни кому бы то ни было другому. Так что он имеет полное моральное право взять эти деньги, а его презрение к матери от этого нисколько не уменьшится. Он отбрасывал эту мысль, но она снова и снова настойчиво вползала ему в мозги.

«Возьми, возьми! — словно нашептывал ему кто-то. — Ведь на мели сидишь! Папирос и то не на что купить. Всё равно без денег не обойдёшься…» — у отца попросить? Он к матери опять пошлёт — все деньги у неё в сумочке хранятся.

Самому из сумочки взять? А какая разница — из сумочки или со стола?

В конце концов Женька не выдержал, отбросил в сторону жалобно зазвеневшую гитару, торопливо, словно боясь, что передумает, скомкал и сунул в карман деньги, поспешно натянул пальто и выскочил на улицу.

Едва за ним хлопнула входная дверь, как в комнату вошла Эльвира Петровна. Обеспокоенно взглянула на стол — денег под фотоаппаратом не было. Она облегченно вздохнула. Путь к примирению с сыном был найден.

В школу Женька не ходил целую неделю: боялся, что при встрече с завучем не выдержит и натворит что-нибудь страшное. И только через неделю, когда всё немного успокоилось в душе, перегорело, он пришел на занятия, предварительно взяв у матери справку о болезни.

В школе для Женьки внешне всё осталось по-старому: так же в перемены ребята списывали задачки по физике и геометрии, а на практических занятиях по физике группы по пять человек «составляли цепь» из трех проводков, двух лампочек и одного амперметра (материалов для практических занятий не хватало); всё так же на уроках английского языка ученики тоскливыми голосами рассказывали надоевшие всем «Мой дом» и «Моя семья»; сбившись в стайку, девчата по-прежнему обсуждали свое «глубоко личное», как они говорили; все так же ребята шумно спорили о преимуществе персональной защиты над зонной, о проблемах цветного телевидения, о полетах в космос.

Всё было по-старому. Изменился только сам Женька, вернее, изменилось его отношение ко всему окружающему. Не то, чтобы он почувствовал себя посторонним, нет, просто интересы школьных товарищей показались ему мелкими и незначительными, их разговоры и споры — пустым словопереливанием. Когда и его пытались втянуть в разговор, он отвечал односложно или молча пожимал плечами. В классе быстро заметили перемену, происшедшую с Женькой, но особого значения этому не придали. Одни знали о его неудачном объяснении с Ниной. Другие привыкли, что Женька иногда, как говорится, «напускает на себя», и решили, что у него очередная «игра в разочарованного».

Как бы то ни было, но душевная драма Курочкина прошла мимо внимания одноклассников. Один только Иван Сергеев попытался раза два вызвать Женьку на откровенность, но, так ничего и не добившись, тоже решил, что причина всему — Нина. Его самого настолько охватило неизведанное ранее чувство любви и счастья, что он на всё в мире смотрел словно сквозь розовые очки.

И Женька все больше отходил от класса. Открыв связь матери с завучем, он окончательно решил, что все люди — подлецы, каждый хочет урвать от жизни лакомый кусочек и заботится только о себе, а все громкие слова о долге, о чести и морали — просто ширма, чтобы прикрыть свои низменные интересы. Поэтому все нотации учителей он выслушивал с равнодушным, скучающим видом и почерпнул из них одну только истину: школу нужно кончить, чтобы получить аттестат, который приоткроет небольшую лазейку в будущую жизнь.

Частицу своей ненависти к завучу Женька перенёс и на других учителей. Поэтому его выходки на уроках, раньше служившие только способом обратить на себя внимание, теперь зачастую стали носить откровенно злой характер. Англичанка уже трижды уходила с урока в слезах, да и другим учителям он доставил немало неприятных минут. Но когда в учительской преподаватель математики прямо поставил вопрос о необходимости обсудить поведение Курочкина на педсовете, неожиданно для всех в защиту Женьки выступил завуч. Обычно сторонник самых крайних и жёстких мер по отношению к ученикам, на сей раз он, глядя по обыкновению поверх головы собеседника, заявил:

— Год идёт к концу, сейчас уже поздно таскать десятиклассника по педсоветам. Выпустим его из школы, а там пускай живёт, как хочет!

Правда, был в школе учитель, которого Женька не то чтобы боялся, но немного стеснялся и даже, пожалуй, уважал, хотя никогда бы в этом не признался даже самому себе. Это Владимир Кириллович. Когда он отчитывал Женьку, в его речи не было привычных громких или гневных слов, нет, все слова были просты, обыкновенны, но в то же время удивительно весомы и жгучи. И тогда от Женькиного безразличия не оставалось даже наружной оболочки: он смущенно переступал с ноги на ногу, как пятиклассник, попавшийся за курением.

Да, Владимир Кириллович смог бы разобраться в смятенном состоянии Женькиной души, но на его беду, когда Женька после недельного отсутствия пришёл на занятия, Владимира Кирилловича в школе не было, он лежал в больнице с воспалением лёгких. А когда через две недели он вернулся в школу, Женька уже немного оттаял, во всяком случае, внешне. И всё же частенько на уроках и в перемены он ловил на себе внимательный взгляд Владимира Кирилловича и сразу же принимал беспечный вид: в свою душу теперь уже Женька никого пускать не хотел.

Многое в действиях Владимира Кирилловича было непонятно Женьке. Он принимал участие, кажется, во всех ребячьих делах, и в школе то и дело слышалось: «Владимир Кириллович велел», «Владимир Кириллович сказал». Даже десятиклассники, народ самостоятельный и взрослый, как они себя считают, часто степенно говорили: «Надо посоветоваться с Владимиром Кирилловичем».

Касалось ли дело спорта или радиотехники, пионерского сбора или школьной стенгазеты — все шли к Владимиру Кирилловичу. Уважение к нему сказывалось даже в том, что ему, единственному учителю из всей школы, ребята не дали никакого прозвища.

Женька порою пытался понять, зачем их классный руководитель возится, например с малышами, которых он совсем не учит и до которых, кажется, ему не должно быть никакого дела. Все действия Владимира Кирилловича никак не укладывались в те узкие рамки приспособленчества и эгоизма, в которые Женька пытался заключить всех людей. И напрасно Женька иногда со злостью пытался себе внушить: «Старается! Заслуженного хочет получить!», он прекрасно видел свою неправоту, видел, что Владимир Кириллович отнюдь не гонится за признанием своих заслуг и, кроме того, частенько вступает в споры с начальством, что было уже совсем непонятно для Женьки.

Учеба у Курочкина шла неважно. Он и раньше учил уроки от случая к случаю, а теперь и совсем перестал. Размышлял он при этом весьма просто: на медаль ему нечего рассчитывать, а на «международную», как ребята называют тройку, он всегда ответит. И действительно, за первое полугодие по всем предметам, иногда, правда, с большой натяжкой, ему выставили три, только Александр Матвеевич, завуч, к удивлению всего класса, поставил Женьке по истории пять, хотя тот последнее время почти не посещал его уроков.

И еще в жизнь Женьки Курочкина вошел Мишка. Они снова встретились недели через две после памятного вечера. Женька бесцельно бродил по заснеженным улицам. Домой идти не хотелось — там была мать, а разговаривать с ней и даже порою просто видеть её Женьке не хотелось. Внезапно его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел Мишку. Женька обрадовался, хотя с Мишкой у него были связаны не особо приятные воспоминания.

— Куда спешишь, приятель? — спросил Мишка.

— Да так, никуда. Очередной моцион совершаю.

— Это что за «моцион» такой?

— Ну, попросту говоря, прогулку.

— A-а, прогуливаешься, значит. Ну-ну! Как тогда дома-то тебе не влетело?

— Ещё чего! — гордо вскинул голову Женька.

— Самостоятельный, — усмехнулся Мишка. — Так, может, сегодня продолжим? Как у тебя с финансами?

Несколько секунд Женька колебался. Пить ему не хотелось, ещё живы были в памяти неприятные последствия той выпивки, но и бродить одиноко по полупустым улицам — приятного мало. Да и перед Мишкой не хотелось показывать себя маменькиным сынком.

— На бутылку есть.

— Ну, а на закуску у меня найдется, — подытожил Мишка. — пойдём, возьмем в магазине — и ко мне.

— К тебе я не пойду. Неудобно.

— Неудобно? — мишка с явной насмешкой покосился на Женьку. — Ишь ты, какой стеснительный! А за углом пить удобнее? Пошли, у меня мать сегодня на дежурстве, дома никого нет.

Водку и закуску покупал Мишка, Женька даже не подходил к магазину, ждал его за углом. Потом они пошли к Мишке. Дом, где он жил, находился в глухом заснеженном переулке. Женька шагал за Мишкой, высоко, по-журавлиному поднимая ноги и стараясь наступать точно в Мишкины следы. Но всё равно не уберегся: снег забился в ботинки. Когда они подошли к Мишкиному дому, ноги у Женьки окончательно промокли.

— Хоть бы дорожку расчистил, что ли, — недовольно буркнул он, пока Мишка возился с ключом.

— Один я, что ли, здесь хожу, — зло ответил Мишка (замок никак не отпирался), — охота была на других ишачить!

У порога Женька остановился и окинул взглядом нехитрое убранство комнаты: стол, покрытый клеёнкой, два некрашеных табурета, кровать, застеленная кружевным покрывалом, старое потемневшее зеркало в резной раме с пятнами на стекле и старомодный комод. На стене висело несколько пожелтевших фотографий.

Мишка стучал посудой в кухонке.

— Раздевайся, проходи, что застеснялся, словно красная девица, — бросил он, появившись из кухни с двумя гранёными стаканами и тарелкой, на которой горкой лежали крупно нарезанные куски селёдки.

— Самая пролетарская закуска, — продолжал он, когда Женька осторожно уселся на край табуретки.

Мишка вытащил из кармана бутылку, ловко поддел вилкой бумажную пробку и налил по полстакана.

— Ну, поехали!

Едва они только подняли стаканы, как в сенях кто-то громко затопал ногами, оббивая налипший снег.

Мишка с Женькой переглянулись.

— Кто бы это мог быть? — нахмурился Мишка.

Двери открылись, и в комнату ввалился парень, в котором Женька не без труда узнал того, кто был с ними третьим в ресторане.

— Ну и нюх у тебя, Заяц, — усмехнулся Мишка. — За три версты выпивку чуешь!

Он опрокинул водку в рот, крякнул. Не закусывая, налил снова полстакана и протянул вошедшему.

Тот бережно принял стакан, медленно высосал водку и потянулся за куском селёдки.

— Ты бы хоть валенки-то на крыльце отряхнул, а не в сенях, — запоздало упрекнул Мишка.

— Не грязь — растает, — спокойно ответил парень.

Выпитая водка приятно согрела Женьку и прогнала его смущение. Он почувствовал себя своим среди этих грубоватых с виду, но таких простых парней. Захотелось сделать им что-то доброе, хорошее.

Когда бутылка опустела, Мишка подсел к Женьке и обнял его за плечи.

— Гляжу я на тебя, парень ты хороший, а вот живешь плохо.

— Плохо, — покорно согласился Женька, вспомнив мать и все неприятности в школе.

— А самое главное, — продолжал Мишка, — денег у тебя нет.

— Это как же нет? — лениво запротестовал Женька. Спорить ему не хотелось. — У меня всегда деньги есть. А ещё нужно будет — дома возьму.

— П-ф, — пренебрежительно выпятил нижнюю губу Мишка. — Пятерка, десятка — разве это деньги!

— А у тебя больше, что ли? — вскинулся Женька. Разговор начал задевать его за живое.

— В том-то и дело, браток, что нет, — Мишка придвинулся вплотную к Женьке и жарко задышал ему в самое ухо. — А ведь есть места, где деньги сами в руки просятся! Только, чтобы взять их, ловкость и смелость нужна. Ну, да ведь и мы с вами не трусы!

Хмель уже туманил Женькины мозги, мысли путались, из всей Мишкиной речи он улавливал только отдельные слова.

— Трусы? Мы — трусы? Нет, мы не трусы! А деньги возьмём! Ты только скажи, где они!

— Где они? — мишка присвистнул. — Если бы я точно знал!

Он поднялся, расправил плечи и вдруг со всего размаха опустил кулак на стол:

— Ладно, мальчики! Гуляем сегодня! Я угощаю. Заяц, на деньги, сбегай ещё за пол-литрой.

— Нет, ты скажи, где эти деньги, скажи, — пьяно упорствовал Женька.

Мишка весь напрягся, словно перед прыжком, но тут же обмяк и рассмеялся:

— Эх, Женька, подожди, я ещё из тебя человека сделаю!

Утром Женька проснулся с чувством душевной тревоги. Он с трудом вспомнил вчерашний разговор и, словно подброшенный пружиной, соскочил с дивана, на котором спал.

В ушах явственно прозвучал Мишкин голос:

«А ведь есть места, где деньги сами в руки просятся, только чтобы взять их, ловкость и смелость нужна!»

«Да ведь он меня на воровство подбивал!» — чуть не выкрикнул вслух Женька.

А ещё о чём говорили? Ах да, Мишка с Зайцем вспоминали, как они «тянули срок», тоже за воровство, наверное, но досрочно освободились. Вот в какую компанию он, Женька, попал!

Нет, бежать, бежать немедленно! А куда? В школу, к друзьям, хоть к чёрту на кулички, только бежать! Он лихорадочно оделся, схватил кожаную папку, которую носил больше для вида, чем для дела, сунул туда несколько тетрадок и книжек и выскочил на улицу.

По дороге он заново продумал весь вчерашний разговор с Мишкой.

«А чего я, собственно, психую? — остановил он сам себя. — Что, меня Мишка за уши тянет, что ли? Я могу и отказаться! Так куда же я бегу? Каяться в комитет комсомола? Ах, простите, я попал в дурную компанию, ах, помогите, проявите чуткость, вытащите меня оттуда! Представляю: соберут экстренное комсомольское собрание, принципиальная Ирка выступит с разоблачением, навешает на меня десяток ярлыков и все яркие: „пьяница“, „потенциальный преступник“, „родимое пятно капитализма“ — и ещё что-нибудь сверхумное придумает! А вывод: „Таким не место в нашем коллективе!“ Выгонят из школы и из комсомола, а вместо панихиды — Верблюд на педсовете заупокойную речь произнесёт. И всё? И за такой блестящей перспективой вы, милостивый государь, несётесь, как нетерпеливый влюблённый на первое свидание с дамой сердца?»

Привычный иронический тон несколько успокоил его. Он остановился и присвистнул:

— Чуть было я величайшую глупость не сотворил! Вот был бы номер! Нет, конечно, говорить никому и ни о чём не стоит, а на отношениях с Мишкой поставить крест и больше с ним не встречаться!

В школу идти уже не хотелось. Разве только сходить, чтобы увидеть Нину. Нина! Этот гвоздь из своего сердца Женька никак не мог вытащить. Вот кому он рассказал бы всё, что с ним случилось, всё-всё… Но не захочет она слушать. После той встречи в школьном парке Нина только сухо отвечала на его приветствия, впрочем, он и сам не пытался заговорить с ней.

В школу он всё-таки пошёл и потом пожалел об этом. На уроке литературы он снова несколько раз ловил на себе внимательный взгляд Владимира Кирилловича. А в перемену классный руководитель подошёл к нему и, глядя прямо в глаза, негромко спросил:

— Вас что-то беспокоит, Курочкин? Что-нибудь случилось неприятное?

«Узнал!» — вихрем пронеслось в голове у Женьки, холодный липкий пот выступил на спине между лопатками, но он наигранно-беспечным тоном ответил:

— Нет, ничего, Владимир Кириллович! У меня всё в абсолютном порядке!

И поспешно отошел.

Глядя в его удаляющуюся спину, Владимир Кириллович задумчиво покачал головой. Нет, определённо с пареньком что-то неладное творится, смутно у него на душе. Что же делать? На откровенную беседу он не пойдёт, это ясно. Сходить ещё раз к нему домой, побеседовать с родителями? Вряд ли что там узнаешь!

Владимир Кириллович вспомнил мать Курочкина и усмехнулся. Да, на откровение её, пожалуй, ещё труднее вызвать, чем сына. Но сходить всё равно надо. Только когда? Нужно выкроить не пятнадцать-двадцать минут, а часа два минимум. А дни и так заполнены до отказа. Сегодня вечером производственное совещание, завтра — партийное собрание, послезавтра его лекция о творчестве Николая Островского в красном уголке локомотивного депо, а тут ещё кипа тетрадей с домашними сочинениями десятиклассников, тоже нужно срочно проверить. Да ещё Лида Норина получила две двойки, нужно бы и к её родителям сходить. Впрочем, с ней, кажется, яснее, просто увлеклась девица танцами, записалась в клубный танцевальный кружок и запустила занятия. А с Курочкиным — серьёзнее и, пожалуй, непонятнее. К родителям-то он всё равно обязательно сходит, найдет время. Что ещё можно сделать? А не посоветоваться ли с ребятами, уж они-то должны знать!

Да, но время, время! Впрочем, между сменами у него есть свободные тридцать минут. Правда, обычно он в это время обедает в школьном буфете, но на сей раз интересами желудка придётся пожертвовать.

— Ирина! — окликнул он проходившую мимо Саенко. — Нельзя ли сегодня после уроков собрать комсомольское бюро?

— Ой, Владимир Кириллович, — вздохнула Ирина, — сегодня у нас шесть уроков, а завтра все уроки трудные, просто некогда готовиться!

— Ничего, это не надолго, минут на десять.

— Если на десять, то можно. А с какими вопросами?

— Посоветоваться мне с вами нужно.

— Хорошо, после уроков соберу.

Бюро собралось в спортивном зале, больше свободных комнат не было. Вторая смена уже заполнила шумным потоком все коридоры, классы и кабинеты.

Когда Владимир Кириллович вместе с Ириной вошёл в зал, Иван Сергеев на брусьях «показывал класс работы». Увидев вошедших, он неловко, мешком, свалился на маты. Ирина только сердито повела бровями в его сторону, и Сергеев смутился ещё больше. Это не ускользнуло от Владимира Кирилловича. Он давно уже заметил, что этих симпатичных ему ребят соединяет чувство большее, нежели простая дружба, и в душе радовался за них.

— Начнём? — полуспрашивая, полуутверждая сказала Ирина. — Рассаживайтесь, ребята!

Владимир Кириллович немного помолчал, дожидаясь, когда ребята усядутся на стоящую у стены скамейку, потом глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду, и только тогда негромко проговорил:

— У меня к вам, ребята, один вопрос. Не кажется ли вам, что с Курочкиным творится неладное?

Все молча переглянулись и, как по команде, опустили глаза. Вопрос был неожиданным.

— Тогда нужно было бы самого Курочкина оставить, — неуверенно произнесла Ирина. — А то неудобно как-то без него о нём говорить. Вот и в комсомольском Уставе записано…

— Устав я знаю, — спокойно остановил её Владимир Кириллович, — и нарушать его не собираюсь. Но все случаи жизни в Устав не втиснешь. Тем более, что мы собрались не обсуждать Курочкина и не сплетничать о нём. Просто, я думаю, мы поговорим о том, чем и как помочь члену вашего коллектива, вашему товарищу.

Все снова молча переглянулись.

«Не скажут, — горько подумал Владимир Кириллович. — А ведь наверняка знают. Нет, не заслужил я ещё у ребят полного доверия».

— В этом деле никто другой ничем помочь не может! — выпалил вдруг Толька Коротков.

— То есть? — повернулся к нему Владимир Кириллович.

— Влюбился он неудачно, вот и вся причина. Осечка у него на этот раз вышла.

Владимир Кириллович облегченно вздохнул. От сердца немного отлегло. Теперь ему стало понятным и молчание ребят: обычно в сердечных делах они очень щепетильны и не любят пускать взрослых в свои тайны.

Ну что ж, с Курочкиным проясняется, любовь без взаимности может вызвать некоторую душевную депрессию, но в таком возрасте, да ещё у людей с таким непостоянным характером, как у Курочкина, она обычно проходит без особых последствий. Но только ли в этом причина?

Он задал этот вопрос вслух.

— Толька верно сказал, — заговорил Сергеев. — С тех пор, как Женька… это самое… с тех пор, как это с ним случилось, он здорово переменился. Мы с Ирой один раз…

Он хотел сказать: «Даже поругались из-за этого», но, перехватив сердитый взгляд Ирины, вовремя спохватился и исправился:

— Мы с Ирой один раз об этом уже говорили.

Главное было сказано, и все с облегчением заговорили, перебивая друг друга.

— Ничего, пройдёт!

— От этого не умирают.

— Первый раз ему, что ли?

— Ребята, ребята, как вам не стыдно! — останавливала Ирина. — Сплетничаете, словно кумушки на кухне коммунальной квартиры!

Владимир Кириллович с улыбкой наблюдал за ними. Нет, всё-таки какой они замечательный народ!

А к Курочкину домой он всё же сходит. Только, если ребята правильно назвали причину, вряд ли он там чего-нибудь добьётся.

Так оно и получилось. Эльвира Петровна встретила его довольно неприязненно и на все его вопросы отвечала, что у них в семье всё в порядке, что ничего особенного в поведении своего сына она не замечает, и вообще пусть учителя больше беспокоятся за других детей, а за воспитание своего сына она сама может ответить.

Этим и закончился его визит.

Недели две Женька избегал встреч с Мишкой. А когда они всё-таки снова встретились, он, к своему удивлению, не только не испугался, но даже обрадовался. И снова начались вечерние выпивки и разговоры о том, что можно без большого труда взять в один вечер немалые деньги.

Первое время Женька старался избегать таких разговоров.

Говорил больше Мишка, Васька слушал и поддакивал, а Женька помалкивал. Но постепенно он привык и тоже начал поддакивать, как Васька. Больше всего он боялся, как бы его не обвинили в отсутствии смелости, а Мишка как раз на это и делал упор.

— Эх, кабы у вас духу хватило, мы бы с вами такие дела обделывали! В коньяке бы купались и шампанским запивали бы!

Мечта о ванне из коньяка нисколько не трогала Женьку, но упрёки в трусости он воспринимал болезненно. Кроме того, и с деньгами было туговато. Выпивали они, чаще всего, на Женькин счёт, и денег, которые ему давала мать на карманные расходы, не хватало, да и надоело быть от неё в постоянной зависимости. Поэтому однажды, когда Мишка снова завёл разговор о смелости и трусости, Женька оборвал его:

— Хватит болтать-то. Смелость и трусость не на словах проверяются, а на деле. Там и увидим, кто смелый, а кто трус! Вот о деле и говори!

И Мишка сменил тактику. Он начал убеждать в совершенной безопасности задуманного.

— Ты пойми, — втолковывал Мишка, — мы сделаем всё так, что ни один чёрт не придерётся, всё будет шито-крыто.

И в один из вечеров они окончательно обо всём договорились. Васька Заяц (он, оказывается, работал шофером в автохозяйстве) обещал достать на вечер автомашину. На ней они решили ехать в рабочий посёлок строящегося недалеко от города нового завода «Химмаш», выбрав для поездки день получки.

Мишка говорил:

— Штопорнём какого-нибудь бухарика. У строителей, знаешь, какие получки? Будь здоров! Потом снова на машину — и домой! У них среди сезонников шпаны полно, вот их и будут щупать! А мы тем временем пить будем да посмеиваться!

И вот настал тот мартовский день, который никогда теперь не вычеркнешь ни из жизни, ни из памяти. Накануне вечером они заново все обсудили и обо всем договорились. В назначенный час, трусливо оглядываясь по сторонам, в отцовском засаленном ватнике и в старой шапке (Мишка велел одеться по-необычному, чтобы в случае чего не могли опознать по одежде), Женька пришел в условленное место. Там никого не было, и он обрадовался, решив, что «дело» не состоится. На всякий случай решил подождать минут пять, но почти тут же, приглушенно урча мотором, из-за угла выскочила потрепанная машина ГАЗ-51 и остановилась рядом с ним. Из кабины выглянул Мишка.

— Пришёл? — шёпотом спросил он. — Садись скорей.

Женька молча влез в кабину. Васька Заяц сразу же включил скорость, и машина тронулась. В маленькой кабине втроём было тесно, Женька сидел боком. Каждый раз, когда их потряхивало на неровностях дороги, он старался наваливаться на Мишку — боялся, что дверца откроется и он вывалится. Большой свет не зажигали, включены были только подфарники: Васька хорошо знал дорогу, он не раз возил на стройку разные грузы.

— На-ка, глотни для храбрости, — услышал Женька и скорее догадался, чем увидел, что Мишка протягивает ему бутылку.

Женька взял её и сделал несколько глотков прямо из горлышка, судорожно закашлялся, схватившись рукой за грудь.

— Не в то горло попала, — засмеялся Мишка и взял бутылку. — Вот учись, в жизни пригодится.

В темноте раздалось бульканье, не заглушаемое даже шумом мотора.

Оторвавшись от бутылки, Мишка протянул её Зайцу.

— Глотнёшь?

— Потом, — не отрывая рук от баранки, буркнул тот.

— Ну, потом так потом, — согласился Мишка и снова протянул бутылку Женьке. — Ещё будешь?

— Давай, — храбрясь, ответил Женька, взял бутылку и, пересиливая отвращение, сделал несколько глотков. В животе потеплело, но нервный озноб не проходил.

— Нож взял? — спросил вдруг Мишка.

— Зачем? — не понял Женька.

— Да ты что, на гулянку, что ли, едешь? Не знаешь, нож зачем? Заяц, а у тебя есть?

Тот молча кивнул.

— Ладно, двух хватит. Тоже мне помощничек, — бурчал Мишка, косо поглядывая на Женьку.

Дорога казалась бесконечной, хотя ехали они не более получаса. Наконец, замелькали огни посёлка. Заяц свернул на тихую тёмную улицу, потом на другую и остановил машину.

— Приехали, — шёпотом сказал он.

— Глуши мотор, — так же шёпотом ответил ему Мишка.

Они вылезли из машины и огляделись. Ночь была тихая, после привычного шума мотора эта тишина казалась гнетущей. В домах огней не было, только где-то далеко, в самом конце улицы, светилось одно окошко.

— Пошли! — скомандовал Мишка.

Гуськом: впереди Мишка, за ним Васька Заяц и последним, почему-то стараясь ступать только на носки, словно его шаги мог кто-то услышать, шёл Женька. Они дошли до угла, свернули в проулок, потом в другой.

— Далеко от машины уходить нельзя, — остановился Мишка. — Здесь будем ждать.

Все трое притаились за углом. Глаза уже немного привыкли к темноте, и прежде еле различимые очертания домов словно придвинулись ближе и стали яснее. Луны не было, она спряталась за тёмными облаками, но всё-таки частица её света доходила до земли, и на тротуарах, на дороге поблёскивали лужицы, подёрнутые тонким ледком — ночь обещала быть морозной.

Минуты тянулись бесконечно. Нервный озноб, охвативший Женьку ещё в кабине, становился нестерпимым.

— Может, никого и не будет?

Тайная надежда прозвучала в его голосе.

— Струсил уже? — угрожающе спросил Мишка.

— Да нет, замёрз просто, — ответил Женька и, не сдержавшись, лязгнул зубами.

— Тихо! — прошипел Мишка, и они отчётливо услышали, как где-то далеко захрустел ледок под быстрыми шагами. — Один идёт! Брать будем!

Шаги слышались всё ближе и ближе. Мишка осторожно выглянул из-за угла.

— Девка! Ну, всё равно!

Сердце Женьки гулко билось. Шаги всё ближе, ближе, ближе, вот они совсем рядом. Сейчас это произойдёт, сейчас! Мишка шагнул вперёд, за ним бросился Заяц, а за ним, чуть помедлив, Женька.

— Ой! — испуганно вскрикнула девушка.

Голос её громом отдался в Женькиных ушах. На секунду ему показалось, что это голос Нины, но тут же он сообразил, что она здесь никак оказаться не может.

— Молчи, а то прирежу! — хриплым, неузнаваемым голосом прошипел Мишка.

В руке у него чуть подрагивала светлая полоска ножа.

— Ой, дяденьки, только не убивайте! Нате, возьмите всё, только не трогайте меня, — срывающимся, дрожащим голоском говорила девушка.

— Это что у тебя? — мишка дёрнул из рук девушки свёрток и перебросил Женьке.

— Держи! А ты снимай часы, пальто, живо!

Женька не успел на лету подхватить свёрток, и тот упал на тротуар. Из порвавшейся газеты выпали туфли. Когда Женька, подняв их, выпрямился, девушка стояла уже без пальто, в одном лёгком платьице, беспомощно скрестив руки на груди. Что-то щемяще-жалкое было в её полудетской фигуре, и Женька отвернулся.

— Беги! Да не вздумай кричать! — толкнул её Мишка. — Закричишь — догоним, убьём!

И он цинично выругался. Девушка вздрогнула, сделала несколько робких шагов, всё ещё не веря, что её отпустили, потом бросилась бежать. Не дожидаясь, пока она скроется из виду, все трое тоже побежали по проулкам к той улице, где они оставили машину. Там по-прежнему всё было тихо и спокойно.

Всю обратную дорогу они молчали. Только когда уже подъезжали к городу, Мишка неожиданно расхохотался каким-то невесёлым нервным смехом, очевидно, давая разрядку внутреннему напряжению.

— А девка-то! С танцев, наверно, шла! Протанцевала туфли, пальто и часы! Вот дурёха-то!

Женька вспомнил беспомощную, жалкую фигуру девушки, и смех Мишки показался ему противным. Он крепче стиснул зубы и отодвинулся в самый угол кабины.

— Барахло я с собой заберу, продам в другом городе знакомому барыге, — продолжал Мишка. — В нашем городе продавать нельзя — сразу засыплешься!

Женька и Заяц промолчали.

Домой Женька пришёл около часу ночи. Отца дома не было, он в поездке. Мать одна сидела в столовой, дожидаясь Женьку. Она ничего не спросила, только попыталась жалобно заглянуть ему в глаза. После того случая, когда Женька открыл её связь с Верблюдом, мать никогда первая не заговаривала с Женькой, а лишь заискивающе торопливо отвечала ему. Вот и сейчас она ни о чём его не спросила, и Женька молча прошёл в свою комнату.

Только здесь, дома, в своей комнате, он осознал всё происшедшее. Он, Женька Курочкин, будущий известный поэт, талант, стал грабителем, преступником. На память пришла песня, которую любил напевать подвыпивший Мишка:

Вот и с ним так. Сейчас подъедет к дому «чёрный ворон», войдут два милиционера, скажут: «Собирайтесь, гражданин Курочкин!» — и всё! Пропала жизнь молодая!

Кажется, шум мотора? Женька метнулся к окну, выглянул на улицу и обессиленно опустился на стул. Нет, показалось!

Он бросился на диван, сунул голову в подушку. Забыться, забыть всё! Но цепкая память всё время выхватывала куски события: вот они трое стоят, прижавшись за углом, поблескивает нож в руках у Мишки, вот снова слышатся приближающиеся шаги и тонкий, дрожащий девичий голосок: «Дяденьки, только не убивайте!..»

Вдруг подумалось: а если он где-нибудь неожиданно встретится с этой девушкой? Воображение услужливо подсказало картину: она входит в класс, проходит по рядам, и вот ее палец упирается прямо ему в грудь. А Нина смотрит, и в глазах ее ужас.

Женька заскрипел зубами и застонал.

Где-то раздался стук. Пришли за ним! Он вскочил и прижался к стене. Нет, тихо. Он снова на цыпочках подошел к окну, приоткрыл занавеску и вздрогнул. Теперь всё! По улице шли два человека. Вот они подошли к их калитке… Почему-то прошли мимо.

Только теперь Женька заметил в их руках кондукторские фонари, отбрасывающие неясные круги света на дорогу. Идут с дежурства. А он-то перепугался.

Так в кошмарах прошла вся ночь. Но и утро не принесло успокоения. Каждую минуту за ним могли прийти, арестовать. Все его мысли вертелись около этого. Дома сидеть больше Женька не мог. Бежать, бежать, куда-нибудь бежать!

Ноги понесли его по знакомой дорожке в школу. Может быть, там есть кто-либо из его друзей — в обществе не так страшно. Но в школе было тихо и пусто — весенние каникулы. Женька бесцельно прошёлся по коридорам, постоял у дверей своего класса, спустился вниз и подошёл к учительской.

Внезапно дверь учительской открылась. На пороге стоял Владимир Кириллович.

— Вы ко мне, Курочкин? — негромко спросил он.

«Рассказать? Он всё поймёт… и уладит», — мелькнуло в голове у Женьки.

— Нет. То есть да, Владимир Кириллович, — срывающимся голосом ответил он.

— Проходите.

Владимир Кириллович посторонился, пропуская Женьку в учительскую. Тот подошёл к двери и увидел в глубине комнаты маленькую приплюснутую головку ненавистного Верблюда. Глаза его холодно блеснули из-под стёкол очков и уткнулись в бумаги, разложенные на столе. Женька вздрогнул и отступил на шаг.

— Нет… Только не здесь, Владимир Кириллович. Наедине.

— По личному вопросу, — понимающе кивнул Владимир Кириллович. — Ну что ж, пойдёмте, поищем пустой класс — их сейчас достаточно.

Он вспомнил заседание комсомольского бюро и внутренне улыбнулся. Они поднялись на второй этаж и зашли в первый попавшийся класс. Владимир Кириллович уселся за парту. Женька остался стоять.

— Не знаю, с чего начать.

— Да вы садитесь.

Женька сел за парту рядом с Владимиром Кирилловичем. Некоторое время оба молчали. Женька обдумывал, как рассказать всё, что гнетёт душу, а Владимир Кириллович боялся неосторожным словом спугнуть откровенность юноши. Наконец Женька решился:

— Владимир Кириллович…

Договорить он не успел. Скрипнула дверь, и раздался не менее скрипящий голос Александра Матвеевича, заставивший их вздрогнуть.

— Я ищу вас, Владимир Кириллович. Вы ещё не сдали мне отчёт за третью четверть по пятым-седьмым классам и по кружковой работе.

— Простите, Александр Матвеевич, — несколько резче, чем ему хотелось бы, ответил Владимир Кириллович, — вы же видите — я сейчас занят!

— Это вы называете «занят»? Разговор с каким-то… — завуч пошевелил губами, словно пережёвывал то слово, которое он собирался выплюнуть, — лентяем для вас важнее ваших непосредственных обязанностей?

Владимир Кириллович оглянулся на Женьку. Тот весь напрягся и, казалось, даже перестал дышать. Чтобы предотвратить приближающийся взрыв, Владимир Кириллович решил разрядить обстановку.

— Александр Матвеевич, — миролюбиво произнёс он, — минут через двадцать-тридцать я освобожусь и приду в учительскую, там мы продолжим этот разговор. А здесь, мне кажется, — всё-таки не сдержал он своего раздражения, — не место и не время обсуждать такие вопросы.

Но взрыв произошёл совершенно неожиданно с другой стороны.

— Не ваше дело обсуждать мои действия! — выкрикнул вдруг завуч. — Я за них отвечаю целиком и полностью! Я больше вас работаю в школе и знаю, что делаю!

Не зная и не догадываясь о настоящей причине взрыва, Владимир Кириллович ошеломлённо молчал. А завуч уже повернулся к Женьке:

— А вы, молодой человек, лучше бы готовились к экзаменам, чем разводить сплетни и отвлекать людей от работы!

— Я подлостями не занимаюсь в отличие от некоторых высокоморальных воспитателей, — отчеканил вдруг Женька и, хлопнув дверью, выскочил из класса.

Гулко простучали его шаги в пустом коридоре, прогремели на ступеньках лестницы, и всё стихло.

— Курочкин! — запоздало выкрикнул Владимир Кириллович. — Вернитесь!

— Вот последствия вашего либерального воспитания, — едко проговорил завуч и тоже вышел из класса, не вспомнив больше об отчётах, так срочно потребовавшихся ему.

Владимир Кириллович остался один. Ему было непонятно раздражение обычно спокойного завуча. Он считал его сухарём, формалистом, отгородившимся бумажками и от учителей и от учеников, прикрывавшим свою ограниченность громкими фразами, взятыми напрокат из передовых статей. Но чтобы тот был способен на такой взрыв — это было неожиданностью. Если бы он знал внутреннюю подоплёку этого взрыва и то, что ему хотел рассказать Женька Курочкин! Но он считал, что Женька просто посетует на свою несчастную любовь.

И всё-таки Владимир Кириллович очень жалел, что завуч помешал им с Женькой поговорить. Но теперь уже ничего не исправишь. Теперь вызвать Курочкина на откровенность станет ещё труднее.

Вздохнув, Владимир Кириллович медленно направился в учительскую. Пока отчёты не отменили, писать их всё-таки нужно, несмотря на полное отвращение к ним.

А Женька, выбежав из школы на улицу, остановился. Злость на завуча в какой-то мере притупила чувство опасности и обречённости. Но домой идти было всё же страшно: а вдруг там его уже ждут? Он понимал, что если всё раскрыто, то от ареста никуда не скроешься, но хотелось оттянуть неизбежное хотя бы на час, на два.

Весь день он бесцельно бродил по городу, просидел подряд два сеанса в кинотеатре и только в сумерках, когда голод стал нестерпимым, пошёл домой. Он долго прислушивался, прежде чем постучать в дверь, всё ещё боясь, что за ним пришли, но в доме всё было спокойно. Наконец, он негромко постучал. Дверь почти сразу же отперла мать. Очевидно, она ждала его, и Женьке было понятно её беспокойство. Конечно же, она замечала, что несколько вечеров он приходил домой, мягко говоря, не совсем трезвый, и всячески старалась скрыть это от отца. Правда, Женька ходил к Мишке только тогда, когда отец был в поездке, а сегодня вечером он должен был быть дома. Мать с тревогой всматривалась в лицо Женьки, и эта тревога передалась ему.

— За мной… — с замирающим сердцем спросил он и сейчас же понял свою ошибку, но исправлять её было поздно, — никто не приходил?

— Нет, — мать сказала это так, словно она была виновата в том, что никого не было. — А кто должен был прийти?

Не отвечая, Женька прошел мимо нее. В столовой сидел отец и читал газету.

— Поздновато, сынок, домой приходишь, — осуждающим тоном заметил он.

— Каникулы у него, — тотчас вступилась мать, — можно, кажется, и погулять немного. Да и не поздно совсем: девяти ещё нет.

— Ну-ну, — добродушно согласился Курочкин-старший.

— Ты, Женечка, наверное, кушать хочешь? — захлопотала мать, — Вера! Вера! Неси Женечке обед!

На кухне раздался стук посуды.

— Ох уж эта Вера! — с сердцем произнесла Эльвира Петровна. — Вечно её целый год ждать нужно.

Она заторопилась на кухню. Отец с сыном остались одни. Помолчали. Потом отец отложил в сторону газету.

— Значит, сынок, кончаешь школу? А дальше куда подашься? Надумал уже?

Что-то сжало горло Женьке. Повинуясь безотчётному порыву, он схватил отца за руку.

— Папка! Возьми меня к себе на паровоз учеником!!

— Учеником, говоришь? Вот это надумал! — отец расхохотался. — Эх, сынок, сынок. Как бы мне не пришлось к тебе в ученики идти. Слышал, небось, что нашу дорогу на электрическую тягу переводят? Так вот, всех нас, машинистов, переучиваться, говорят, заставят. А ты — учеником! Нет, сынок, и думать об этом не моги! Твоё дело — учиться, университеты кончать. А я, пока жив, обеспечу тебя. Простым слесарем в случае чего пойду, и то сотни две в месяц выколочу!

В комнату вошла Вера, неся на подносе две тарелки, за ней шла с гневным лицом мать. Вера поставила тарелки на стол и вышла. Аппетитный запах вкусно приготовленной пищи заставил Женьку проглотить набежавшую слюну. Он вспомнил, что сегодня с утра ещё ничего не ел.

— Слышала, мать, что Женька-то учудил? В ученики ко мне на паровоз хочет поступать.

— Ладно уж тебе! — отмахнулась мать.

Женьке и самому стало стыдно своего порыва, и он склонился над тарелкой.

— Ты, мать, наверно, прижимаешь его насчет денег, — усмехаясь, продолжал отец, — вот он и решил сам зарабатывать.

— Да ни в чём я ему не отказываю!

— Ну и ладно, — заключил отец, вставая из-за стола. — На боковую, пожалуй, пора. Идёшь, мать? А ты Женя, не чуди, кончай школу да поступай в институт.

Он вышел. Следом за ним, бросив беспокойный взгляд на сына, ушла и мать. Женька опять остался один со своими тревогами. Впрочем, теперь они были уже не такими острыми. Всё чаще и чаще появлялась мысль: может, обойдётся? Вот уже сутки прошли, и всё тихо. Если всё окончится благополучно, — решил Женька, — то с Мишкой он порвёт окончательно и бесповоротно, а потом окончит школу и уедет навсегда из этого ненавистного городка.

С этими мыслями он и отправился спать. Измученный тревогами и почти совсем бессонной предыдущей ночью, Женька уснул почти сразу же, как лёг в постель. Ночь прошла спокойно, а утром тревоги и страхи вернулись снова. Он не знал, как убить время. Впервые в жизни Женька пожалел, что идут каникулы и не надо идти в школу.

Промучившись часа два, Курочкин решил отправиться в кино. Фильм почему-то показался ему знакомым, но только на половине картины он сообразил, что накануне вечером высидел целых два сеанса, но по-настоящему содержание фильма он вспомнить не мог. Да и сейчас он не вникал в суть картины. Кинотеатр был заполнен в основном мальчишками пятых-шестых классов, бурно реагирующими на все события, происходящими на экране. Но даже сквозь этот шум Женька слышал каждый шорох у входных дверей. Каждую секунду он ждал, что оттуда прозвучит:

— Курочкин, на выход! — так у них порою вызывали машинистов в поездку. Только его-то вызовут в такую поездку, из которой долго не возвращаются.

Но закончился сеанс, а никто его не вызвал. Женька пропустил вперёд нетерпеливую, шумную толпу мальчишек и сам вышел на улицу. Шёл мелкий дождь вперемежку со снегом, и всё казалось серопечальным, под стать Женькиному настроению.

Он шёл по обочине дороги. Проехавший мимо автобус обрызгал его, но он даже не рассердился, а только печально поглядел ему вслед.

«Уехать бы куда-нибудь! — неожиданно подумалось ему. — Да подальше!»

Он остановился и, поколебавшись, свернул в сторону вокзала. У пригородных касс внимательно изучил расписание. Ближайший поезд отправлялся через двадцать минут. Решение пришло само: уехать на ближайшую станцию. Впрочем, ему было всё равно на какую, но просто чтобы не тратить на билет лишних денег. Там до вечера переждать, а потом вернуться снова с пригородным. Уж там-то его искать не догадаются!

Он взял билет, взобрался в вагон, выбрал свободное купе и забился в угол. Народу в вагоне было мало, и Женька был рад этому. Но перед самым отправлением поезда вагон стал заполняться. Первой в купе, занятое Женькой, села женщина лет сорока пяти. Она деловито пристроила на вторую полку многочисленные сумки, из которых выглядывали пакеты, свёртки и даже рыбьи хвосты, и уселась домовито, по-хозяйски, рядом с Женькой. Напротив их сел мужчина в чёрной железнодорожной шинели, рядом с ним — молчаливая женщина, видимо, его жена.

Женщина, пришедшая первой, осмотрелась в поисках собеседника, и обратилась к Женьке:

— Ты что, сынок, печальный такой сидишь, в уголок забился?

Ответа не последовало, но она не успокоилась:

— Или горе какое у тебя приключилось? Так ты его в душе-то не таи, с людьми поделись. Горе одного человека-то завсегда сломит. А люди, глядишь, и помогут.

Женька опять промолчал. Женщина сочувственно вздохнула:

— Ну не говори, коли не хочешь.

— А ты, мать, в город ездила? — спросил её железнодорожник.

— В город, милый, в город, вон гостинцев родственникам купила, — кивнула головой на сумки словоохотливая женщина.

— По делам? Или на базар?

— И по делу. И вот по магазинам.

— А по какому делу-то? — железнодорожник, видимо, был тоже общительным человеком и не прочь был побеседовать в дороге.

— Сын у меня тут, на стройке работает, — охотно откликнулась женщина, устраиваясь поудобнее. — Работал он у нас в колхозе механизатором. Да произошла с ним однажды беда. Аккурат на праздник это было, на петров день, позапрошлым летом. Выпили они с ребятами в честь праздника-то, да, видно, мало показалось. Вот они и решили в магазине, в соседнем селе, ещё водки взять. Да вишь ты, народ-то нынче какой, пешком-то пять вёрст им далеко показалось. Вот они вдвоём, мой да сосед наш, Митрий Самохин, на тракторе и маханули. А спьяну в канаву залетели и перевернулись. Ладно, не задавили никого. Ну всё равно судили, по три года им дали.

— Это что же как помногу? — спросил железнодорожник. — Ведь жертв не было?

— Трактор-то был не его, а чужой. Ну ещё и хулиганство им приписали. Всего на три года и набежало.

«Три года! — ужаснулся про себя Женька Курочкин. — За такой пустяк — три года! А ведь не ограбил он никого, не убил. Сколько же им дадут?»

— Полтора года он в колонии отсидел, — продолжала рассказывать женщина. — А как половина сроку, значит, исполнилось, перевели его тогда в город, на стройку. Вот уж второй месяц он там работает, бульдозеристом. Ну! Совсем другое дело, не как в колонии. И зарабатывает, самому хватает и нам даже помогает.

Она ещё что-то говорила под мерный стук колёс, но Женька уже её не слушал. Забившись в угол, он, как молитву, твердил про себя:

— Господи, только бы обошлось!.. Больше никогда, никогда в жизни, ни за что на свете!

Голос рассказывающей женщины начал его раздражать.

«Тоже мне, мать! — зло подумал он. — Сыну три года дали, а она радуется!»

Он поднялся и вышел в тамбур покурить. Поезд уже начал притормаживать на подходе к станции, когда дверь распахнулась и в тамбур вошли два милиционера. Они мельком, но довольно внимательно посмотрели на него. Женька похолодел и внутренне съёжился. Но они открыли трёхгранным ключом дверь на переходную площадку и прошли в соседний вагон.

Женька с трудом перевёл дух.

— Дурак я, дурак! — мысленно выругал он себя. — Эдак я скоро от телеграфного столба шарахаться буду! Это ведь железнодорожная милиция. А за мной, если что, городская приедет.

Поезд остановился, и Женька сошёл на деревянную площадку, заменявшую здесь перрон. Вокзала как такового не было, так, небольшой деревянный домишко с двумя комнатами: одна для дежурного, в другой стояли для пассажиров два деревянных дивана с высокими спинками, на которых четко выделялись три буквы — МПС, значение которых разгадывалось просто: министерство путей сообщения. В стене из соседней комнаты прорублено окошечко — касса.

День, проведённый Женькой Курочкиным на этой станции, показался ему одним из самых длинных в году. Весь станционный посёлок состоял из нескольких десятков домов, расположенных на трёх улицах, которые Женька обошёл за полчаса. Вернулся на станцию, постоял на перроне, провожая глазами проносящиеся мимо поезда. Они здесь не останавливались, но к каждому выходил из станционного здания дежурный с белым кружком и стоял до тех пор, пока мимо него не промелькнет хвостовой вагон. Затем дежурный уходил в свою комнату, и снова станция погружалась в тишину.

— И как тут люди живут! — удивлялся Женька. — Да здесь с тоски подохнуть можно!

Он ещё раз обошёл посёлок. Потом пообедал в местной столовой. И хотя суп был довольно-таки наваристый, да и котлеты настоящие, мясные, не то что городские — наполовину из хлеба — обед ему не понравился. Может быть, потому, что в зале — низкой тёмной комнате с тремя столиками, с маленькими окнами и крикливой пышной поварихой, бывшей одновременно и буфетчицей — было неуютно, а, может быть, просто потому, что не было аппетита.

С трудом дождался он возвращения пригородного поезда. И к дому от вокзала шёл ускоренным шагом. Только у самой двери остановился. А потом решительно, словно в холодную воду, шагнул вперёд. Но дома всё было в порядке, никто за ним не приходил, никто его не спрашивал.

На следующий день Женька решил выбрать станцию покрупнее, хотя и подальше. Но всё оказалось похожим: так же томительно тянулось время, так же сыпал с неба мокрый снег пополам с дождём, и даже в столовой, казалось, был тот же самый суп и те же котлеты с тёмной сладковатой картошкой. Пожалуй, только тревога при возвращении домой была не такой острой, как накануне.

Поразмыслив, Женька решил на третий день никуда не ездить. Он бродил по улицам своего города, заходя иногда в такие уголки, о которых раньше даже и не подозревал. Так на одной из табличек он прочитал название улицы «Красивая» и покачал головой, удивляясь оптимистической выдумке человека, давшего улице такое имя, потому что ничего особенно красивого, кроме самого названия, на этой улице не было.

И ещё одной новой стороной открылся перед Курочкиным родной город. Куда он ни забредал в своих странствиях, в какой конец города ни уходил, везде он натыкался на строительные площадки. В одном случае это были ещё только котлованы, в другом — едва поднявшиеся над землёй стены нового здания, в третьем — уже построенные дома, смотрящие на людей иногда ещё пустыми, а иногда уже застеклёнными глазницами окон. И повсюду, как указательные знаки, гордо вскинутые стрелы подъёмных кранов.

Город рос и вширь и ввысь. Почти все новые здания были четырёх-пятиэтажные, а в самом конце главной улицы величаво поднялись девятиэтажные дома и словно всматривались сверху в открывающуюся перед ними перспективу города.

Может быть, в другое время это строительство восхитило или просто удивило бы Женьку, но теперь он полностью был поглощён своими переживаниями, и его сознание только бесстрастно фиксировало происходящие перемены.

Так в бесцельных скитаниях по городу провёл Женька Курочкин ещё два дня. И наконец каникулы кончились! Наступило первое апреля. Никогда ещё раньше Женька не был так рад этому дню. Ему казалось, что как только он придёт в школу, окажется среди своих старых школьных товарищей, всё снова придёт в норму, встанет на свои места, забудутся горести и тревоги, и он снова станет прежним Женькой Курочкиным, весёлым, остроумным и беззаботным.

Но оказалось, что он глубоко ошибся. Нет, внешне всё было именно так, как он себе представлял: шумная встреча, школьные друзья, весёлые шутки и безобидные розыгрыши — всё было по-прежнему, ничего не изменилось. Только в душе Женьки произошёл какой-то перелом. Он шутил вместе со всеми, старался казаться таким же весёлым, как все, но настоящего веселья, а тем более беззаботности у него не было.

И на уроках не приходило успокоение. Всё, что говорили учителя, казалось ему таким далёким и мелким от того, что произошло с ним.

На большой перемене, перемигнувшись с Коротковым, к нему подошёл Серёжка Абросимов.

— Женьк, тебя Владимир Кириллович в учительскую вызывает. Срочно.

Сердце в груди у Женьки оборвалось и ухнуло вниз с огромной высоты.

«Всё, — думал он, — это конец. Пришли за мной».

Он поднял на Серёжку тоскливые глаза, но тот смотрел куда-то в сторону.

«Знает, — снова подумал Женька. — Знает. Поэтому и не глядит».

Ноги почему-то стали ватными. Он с трудом поднялся из-за парты, вышел в коридор и стал спускаться по лестнице, держась за перила, чего раньше сроду не делал.

— Бежать, бежать, бежать! — толчками стучала кровь в виски.

— Куда? — останавливала безнадёжная мысль. — Теперь уже поздно… И на выходе стерегут.

Он подошёл к двери в учительскую и прислушался — там было подозрительно тихо. Поколебался ещё несколько секунд, вздохнул и распахнул дверь. Взгляд его быстро обежал комнату — никого посторонних не было, только свои учителя. Владимир Кириллович стоял возле учительского шкафчика, то ли брал оттуда, то ли ставил на место классный журнал. Он обернулся на шум открывшейся двери и вопросительно взглянул на Женьку,

— Вы-вы-зывали, Владимир Кириллович? — спросил Женька, с трудом ворочая пересохшим языком,

Владимир Кириллович покачал головой.

— Нет. Очевидно, над вами пошутил кто-нибудь из приятелей. Ведь сегодня первое апреля.

Женька повернулся и молча вышел. Он даже не почувствовал радости — в душе была только облегчающая пустота. Но постепенно она стала заполняться бездушной яростью.

— Шуточки шутить! — бормотал Женька, поднимаясь по лестнице. — За такие шуточки морду надо набить!

Он вспомнил, что Серёжка в перемену никуда из класса не выходил и, следовательно, никакого распоряжения от Владимира Кирилловича получить не мог.

— И в глаза поэтому не смотрел, — сообразил Женька. — Боялся, что рассмеётся, и я догадаюсь.

Он наливался всё большей и большей злобой. Когда он вошёл в класс, ребята встретили его дружным смехом.

— С первым апрелем, Цыпа, — приветствовал его Сергей.

Не отвечая, Женька подошёл к нему, взглянул в его расплывшееся от смеха лицо и коротко ударил.

Серёжка сначала опешил, а потом бросился на Женьку. Они сцепились. Ребята кинулись их разнимать.

— Бросьте, ребята! — уговаривал их Иван Сергеев, с трудом удерживая рвущегося из его рук Серёжку Абросимова. — Чего вы драться надумали?

— А чего он, чего он, — не успокаивался Серёжка. — Шуток не понимает, да?

— Пусть знает, чем можно шутить, а чем нельзя, — ответил Курочкин и уселся за свою парту.

Возбуждение его уже схлынуло, и на смену ему пришло равнодушие.

А как он в прошлом году меня домой к химичке с запиской гонял, забыл? Ему над другими можно шутить, а над ним нет? — Не успокаивался Серёжка.

Женька вспомнил, что и правда в прошлом году тоже на первое апреля он от имени директора послал Серёжку домой к учительнице химии с запиской, в которой якобы содержалась просьба прийти к четвёртому уроку на замену заболевшего преподавателя, а на самом деле было выведено крупными буквами: С ПЕРВЫМ АПРЕЛЯ! Он вспомнил, как хохотал весь класс, встречая сконфуженного Серёжку, и криво улыбнулся. Неужели было время, когда он мог развлекаться такими пустяками?

— Ладно, забудем, — примирительно проговорил Курочкин, обращаясь к Серёжке.

— Забудем, забудем, — обиженно бормотал тот. — Каждый будет кулаком в лицо лезть, а потом: «забудем»!

— Так и ты меня ударил.

— Я — в ответ. А ты ни с того, ни с сего. Шуток не понимаешь.

Женька пожал плечами.

— Ну ударь ещё раз, если тебе от этого легче станет.

Иван подозрительно посмотрел на него:

— Что-то я тебя не узнаю, — проговорил он. — Вроде, ты раньше никогда к толстовству склонен не был.

Но тут прозвенел звонок, освободивший Женьку от ответа.

Юность забывчива и эгоистична. Поглощённый своими переживаниями, Иван к концу уроков забыл о Женькиных странностях, да и другие посчитали случившееся очередной его выходкой, стремлением к оригинальности.

И потянулись школьные дни с их обычными заботами и волнениями. Женька Курочкин теперь не пропускал занятий, аккуратно каждый день являясь в школу, и только с уроков истории по-прежнему уходил. Гнетущее чувство тревоги постепенно совсем исчезло, но беспокойство ещё осталось. И в то же время появилась у него некоторая снисходительная пренебрежительность по отношению к своим сверстникам. Он и раньше считал себя особой личностью, непохожей на всех, а теперь вообще дела и интересы одноклассников казались ему ребяческими, никчемными.

«Знали бы вы, что мне пришлось пережить, — думал он, поглядывая на ребят. — У кого из вас хватило бы на это духу? А меня вот разыскивает милиция, и, может быть, в недалёком будущем ожидает тюрьма».

Ребята, чувствуя его отчуждённость, тоже стали несколько сторониться Курочкина. Один Иван Сергеев ещё пытался втянуть его в общую жизнь коллектива. Так было и с субботником.

Готовиться к этому традиционному празднику коллективного труда — Ленинскому субботнику, стали недели за две. Началось всё с того, что десятиклассники насели на своего комсорга Ирину Саенко:

— Опять будем, как в прошлом году, на улице бумажки и разный мусор собирать? Пусть там пятиклашки шевыряются. А ты ищи для нас настоящую работу!

Ирина сама ходила в горком ВЛКСМ, на завод, в строительные организации. Нигде ей не отказывали, но и конкретного ничего не обещали. Но однажды она вошла в класс радостная и торжествующе вскинула вверх руки:

— Победа!

— Что? Что? Рассказывай! — нетерпеливо теребили окружившие её одноклассники.

— Есть работа, достойная нашего славного непробиваемого, непромокаемого десятого «А» класса!

— Какая? Где? — посыпались вопросы. — Рассказывай побыстрей! Не томи душу!

— Будем работать на строительстве детского сада. Нас берёт в помощники бригада коммунистического труда Серафима Туманова.

— «И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился», — язвительно процитировал Курочкин.

— А помоложе ты никого не нашла? — деловито осведомилась Лида Норина. — Серафим — это какой-нибудь седобородый старец, музейная редкость.

— Бригада молодёжная, мне сказали, — возразила. Ирина.

— О-о, это уже лучше, — обрадовалась Лида. — А бригадир всё равно старик. Так всегда бывает: молодым в наставники да в бригадиры стариков дают.

— А когда пойдём? — деловито осведомился Толька Коротков.

— Я уже договорилась с учебной частью. В субботу у нас будет три урока. Час — пообедать и переодеться. Сбор без четверти двенадцать, пятнадцать минут ходу до стройки, а ровно в двенадцать начнём работу.

— И до скольки?

— Вообще-то до четырёх. Но можно будет и задержаться, если захочется.

Сообщение её было встречено с энтузиазмом. Одни радовались искренне, другие заразились их радостью, а третьи были готовы выполнять любую физическую работу, лишь бы не сидеть на уроках. Да к тому же, сославшись на субботник, можно было не готовить к понедельнику домашние задания — уважительная причина!

— Ты пойдёшь? — спросил Иван Курочкина.

Тот неопределённо пожал плечами.

— Не знаю. Хотелось бы. Только мать, наверное, не пустит. Ты же знаешь — сердце!

Дело было, конечно, не в матери. Просто Женька не понимал энтузиазма своих одноклассников. Чему радуются? Вместо того чтобы просидеть два часа в тепле, в классе, четыре часа, а то и больше вкалывать на стройке, может, даже под дождём — удовольствие не из приятных. К тому же Женька, любящий во всём играть главную роль, физической силой не мог равняться ни с Иваном, ни с Толькой Коротковым. А затеряться где-то среди других, даже больше того, плестись в хвосте, вызывая насмешки — это было не в его правилах.

— Мы тебе полегче работёнку подыщем, — пообещал Иван.

Но это предложение ещё больше разозлило Курочкина — ни жалости, ни снисхождения он терпеть не мог.

— Ты поди мою мать уговори! — отрезал он.

Впрочем, он наверняка пошёл бы на этот субботник, если бы была надежда, что пойдет и Нина Чернова. Но она уже третий день пропускала занятия. Девчонки говорили, что больна, где-то простудилась.

— Ну, как знаешь, — обиженный его резкостью буркнул Иван и отошёл.

Женька ещё надеялся, что в субботу Нина придёт в школу, но она не пришла, и он окончательно утвердился в решении не ходить на субботник. С некоторой снисходительностью и в то же время с непонятным ему раздражением следил он за шумными приготовлениями, ребят. А они, казалось, искренне были рады предстоящей работе и с нетерпением ожидали окончания третьего урока. И как только прозвенел звонок, их словно ветром сдуло.

А через час они снова собрались во дворе школы. Все девчонки были в брюках, одни в широких полосатых, похожих на пижамные, другие в модных джинсах, с подвёрнутыми снизу сантиметров на двадцать штанинами.

Ровно без пятнадцати двенадцать во двор вышел Владимир Кириллович. Он оглядел всех своими цепкими прищуренными глазами:

— Все собрались?

— Нет Черновой и Курочкина, — ответила Ира.

— Чернова больна, — услужливо подсказал кто-то из девчонок.

— А Курочкин?

— Сердце у него, — хмуро пояснил Иван.

— Понятно. Значит, ждать больше некого. Подождите минутку, я только скажу директору, что мы отправляемся.

Он скрылся в дверях школы. Иван протиснулся к Ирине и спросил, кивнув ему вслед головой:

— А он что, с нами пойдёт?

— Да.

— Это ещё зачем?

Ирина пожала плечами.

— Так положено. Он наш классный руководитель, отвечает за нас.

— Всё не доверяют нам, — ворчал Иван. — За маленьких считают. Пасут, как телят неразумных!

Ирина ничего не ответила. Дождавшись Владимира Кирилловича, десятиклассники шумной стайкой отправились на стройку. Идти было недалеко, каких-нибудь четыре или пять кварталов. Там их уже ждали. Во дворе на груде кирпича сидели четверо довольно молодых парней и две девушки. Они поднялись ребятам навстречу.

— Помощники, значит, наши пришли, — сказал один из парней. — Ну что ж, давайте знакомиться. Это вот девушки наши, Вера и Зина, мастерицы на все руки. И раствор замесить, и комнату оштукатурить, и покрасить, и побелить — всё могут. Золото, а не девчата. Сущий клад для будущих мужей. А это, — показал он на парней, — каменщики-специалисты. Владимир и два Николая. Мы их по цвету волос различаем: Коля — светлый и Коля — тёмный.

— А это, — звонко отрекомендовала Зина, — наш бригадир Серафим Серафимович Туманов.

Ира толкнула Лиду Норину:

— Вот тебе и старик, — шепнула она.

Бригадир был от силы года на четыре старше их.

— Ирина… Анатолий… Иван… Сергей… Ольга… — отрекомендовались десятиклассники, пожимая протянутые им по-дружески руки строителей. Когда очередь дошла до Лидки Нориной, она кокетливо спросила бригадира:

— А вы, извините, не старообрядец?

— Вы по имени моему судите? — догадался тот. —

Это у нас семейное, из рода в род. И отец у меня Серафим Серафимович, и дед был Серафим Серафимович, и прадед.

— И вы своего сына тоже Серафимом назовёте? — стрельнула глазками Лида.

— Уже, — спокойно ответил он.

— Что уже? — не поняла Норина.

— У нашего бригадира месяц назад сын родился, — снова вмешалась Зина. — И они его Серафимом назвали.

— Поздравляю, — только и нашлась сказать Лида.

— Пора, пожалуй, приступать к работе, — покосился на неё бригадир. — Давайте распределимся. Сколько вас человек?

— Двадцать восемь.

— Вот и хорошо. Значит, по семь человек на каждого каменщика. Трое на замес, двое на раствор подносить, а двое — кирпич. Предупреждаю: работа нелёгкая.

— «Дайте трудное дело», — тряхнув головой, пропела Ирина.

— «Дайте дело такое, — подхватила Лида и, лукаво прищурившись, продолжала, — чтобы сердце горело и не знало покоя!»

— Не знаю, как сердце, — серьёзно сказал бригадир, — а уж вот ладони с непривычки гореть будут, это уж точно. Вера, раздай-ка им голицы.

Ребята со смехом и шутками разобрали брезентовые голицы и натянули их на руки. Серёжка Абросимов, дурачась, ударил Ивана по спине:

— Если в них ваты набить, хорошие боксёрские перчатки получатся!

Владимир Кириллович распределил учеников по парам. Иван надеялся работать вместе с Ирой, но классный руководитель дал ему в пару Ольгу Лебедеву, худенькую, болезненного вида девушку, а Ирину определил к Серёжке. Бригадир развёл всех по рабочим местам. И тут Ивану не повезло: они должны были подносить раствор Николаю-тёмному, а Ира с Серёжкой работали у самого бригадира.

Каменщики возводили уже второй этаж. Подъёмник не работал, поэтому приходилось кирпичи и раствор подносить на носилках. Вместо ступенек лестницы между этажами были настелены деревянные сходни с поперечными брусками. Сходни эти прогибались и дрожали при каждом шаге. Первые носилки Иван с Ольгой отнесли чуть не бегом, но с каждыми следующими Ольга двигалась всё медленнее и медленнее. Иван поставил её впереди, чтобы легче ей было подниматься по сходням, накладывал раствор на носилки не ровно, а покатой горкой — на свой конец повыше, а на её пониже, и всё равно темп их движения всё замедлялся.

«Хорошо, что не на кирпич нас с ней поставили, — подумал Иван. — Неужели и это Владимир Кириллович предусмотрел?»

Тем, кто носил раствор, было, конечно, полегче, потому что его требовалось гораздо меньше, чем кирпичей, Иван с Ольгой ждали, когда каменщик израсходует весь раствор, а подносчики кирпича успевали за это время сделать ещё один рейс вверх-вниз, да и Николай то и дело покрикивал:

— Кирпич! Кирпич!

В один из таких вынужденных перерывов Иван засмотрелся на работу Николая. Треугольной лопаточкой-мастерком тот зачерпывал раствор. Взмах руки — и раствор уже лежит на стенке ровным слоем. Николай только для порядка разгладит его лопаточкой, а в левой руке уже другой кирпич. Николай притиснет его к предыдущему, подстукнет сверху рукояткой мастерка, двумя движениями снимет с боков излишки раствора, пришлепнет сбоку, и снова — раствор, кирпич, пристукивание мастерком, шаг за шагом, к соседу, Николаю-светлому, а потом в обратном направлении до участка бригадира.

Заметив, что Иван наблюдает за ним, Николай-темный подмигнул ему:

— Чего смотришь?

— Красиво работаешь!

— Хочешь сам попробовать? — неожиданно спросил Николай.

Иван залился краской.

— На! — протянул ему мастерок Николай, а сам присел на выложенную стенку и достал папироску.

Иван нерешительно взял мастерок и шагнул к стенке. Он нагнулся, зачерпнул раствора — показалось мало. Он зачерпнул побольше. Хотел так же ловко, как Николай, взмахнуть мастерком и шлёпнуть раствор на стенку — брызги полетели во все стороны, залепили ему лицо. Иван растерянно обернулся. Ольга, увидев его забрызганное лицо, не выдержала и рассмеялась.

— Ничего, ничего, — успокоил Николай. — Давай дальше.

Иван утёрся рукавом, взял из кучи кирпич и попытался пристроить его на стенку. Ничего не получилось, один конец был явно выше другого. Тогда Иван нажал сверху рукой, кирпич пополз по раствору и выехал за край стенки на добрый сантиметр.

— Ровней дави! — посоветовал Николай.

Он поднялся, подошёл поближе, наложил свою руку сверху на Иванову, прижал кирпич и повёл его влево. Кирпич мягко пополз по раствору и приткнулся к соседнему.

— Вот так, — ободрил Николай. — Сними излишек и клади следующий.

Второй кирпич, хоть и лёг несколько криво, но получился гораздо лучше. Николай несколькими легкими ударами мастерка подправил его. А когда Иван уложил третий кирпич, Николай одобрительно кивнул, снова уселся на стенку и до конца ряда больше не вмешивался. Только когда Иван дошёл до конца участка, Николай отбросил папироску и поднялся.

— Хорош, — сказал он. — Хватит пока. А то мой тёзка намного обгонит нас, выравнивать стенку трудновато будет.

Иван оглянулся на соседний участок — там стенка была уже на два ряда выше.

— А ты молодец, — похвалил его Николай-тёмный. — Есть у тебя в руках рабочая жилка. Поступай после школы к нам — месяца за два мы из тебя настоящего каменщика сделаем.

— Нет, я уже решил в локомотивное депо поступать, — ответил Иван, нагибаясь за носилками.

Но Николай, наверное, уже не слышал его, лицо его было сосредоточенное, он весь погрузился в работу. Раствор, кирпич, шаг в сторону. Раствор, кирпич, шаг в сторону. Только взмахи мастерком несколько ускорились — надо было догонять соседей, ушедших вперёд.

Ольга потянула носилки, и Иван послушно пошёл за ней. Перед самым спуском он остановился и оглянулся на стенку. Он сразу нашёл глазами свой ряд. Был он несколько неровный, да и излишек раствора явно проступал по бокам, но это же был его ряд! И Иван испытал чувство рабочей гордости при виде вещи, сделанной своими руками.

— Вы что это там застряли! — накинулась на них Лида Норина, когда они спускались вниз. — Другие уже раза по два сходили, а вас всё нет и нет. У нас раствор засохнет!

— Ваня сам каменщиком наверху работал, кирпичи клал, — с тихой гордостью сказала Ольга.

— И получилось? — спросил неизвестно откуда взявшийся Серёжка Абросимов.

— Каменщик хвалил, Николай.

— Ну уж, так и хвалил! — смущённо засмеялся Иван. — Хорошо хоть не поругал, что я столько раствора перевёл. И себя и других обрызгал! Вот следы-то, — показал он пятна на телогрейке.

— Эй, Вьюн! — крикнула появившаяся из-за штабеля Ира Саенко. — Довольно прохлаждаться! Носилки с кирпичом тебя ждут.

— Иду, иду! — откликнулся он и на бегу продолжал. — Тут, понимаешь, такие дела творятся, наши одноклассники героические подвиги совершают, а ты и поговорить об этом не дашь.

Иван увидел, как Серёжка что-то быстро рассказывал Ирине. Потом она обернулась, поискала глазами Ивана, нашла и приветственно помахала рукой в тёмной рукавице. Иван обрадованно вспыхнул и вонзил лопату в раствор.

Когда носилки были нагружены, к ним подошёл Владимир Кириллович. Он отозвал Ольгу в сторону и что-то негромко, но настойчиво втолковывал ей. Та, видимо, не соглашалась, но Владимир Кириллович всё же убедил её, она повернулась и пошла, а Владимир Кириллович вернулся к Сергееву.

— Это куда же вы её послали? — встретил его вопросом Иван.

— Да тут по одному делу.

— С кем же я теперь раствор носить буду?

— Придётся, видимо, со мной, — усмехнулся Владимир Кириллович.

Работать в паре с классным руководителем Ивану не очень хотелось, но возразить было нечего, он молча нагнулся над носилками и взялся за ручки, ожидая, когда Владимир Кириллович тоже подхватит груз. Но тот медлил. Иван вопросительно взглянул на него.

— Разрешите уж я сзади пойду, — проговорил учитель.

Иван, ни слова не говоря, повернулся и встал теперь спиной к носилкам. Что ж, Владимир Кириллович хочет идти сзади — пожалуйста, он возражать не будет, но тяжёлый конец носилок он не уступит, пусть его не считают слабосильной командой.

Владимир Кириллович понял, взял лопату и разровнял раствор. Иван ревниво следил, не нагребёт ли он лишнего на свою сторону, но классный руководитель распределил груз поровну. Они сделали две ходки вверх-вниз, когда над стройкой прогремел зычный голос бригадира:

— Эй, внизу! Замесов больше не делайте! Перерыв на обед!

— Перекур с дремотой! — подал свой голос Серёжка Вьюн.

Последние носилки Лида Норина им погрузила с верхом. Она выскребла все остатки из корыта, в котором замешивали раствор, и победно вскинула вверх лопату:

— Всё!

Груз показался тяжеловатым, так что Иван где-то на середине перехода чуть не выпустил ручек носилок. Но всё-таки пересилил себя. Выбравшись наверх, он торжествующе оглянулся назад и увидел неестественно белое лицо Владимира Кирилловича.

— Что с вами, Владимир Кириллович? — в испуге спросил Иван, готовый бросить носилки и ринуться ему на помощь.

— Ничего, Ваня, ничего, — ответил Владимир Кириллович, с трудом переводя дыхание.

Они сделали ещё несколько шагов и с облегчением опустили носилки на пол. Иван с тревогой поглядывал на классного руководителя. А тот прислонился к стенке и, болезненно морщась, потирал рукой левую сторону груди. Потом полез в карман, достал стеклянную трубочку, вытряхнул из неё белую лепёшечку и сунул её в рот. Поймав тревожный взгляд Ивана, он неловко улыбнулся:

— Вот так, голубчик, — сказал он, необычно выговаривая слова, словно ему во рту что-то мешало. — Думаешь, что уже всё прошло, наладилось, а старое нет-нет да и прижмёт тебя.

— Осколок? — деловито осведомился Иван.

— Сердце, — так же однословно ответил Владимир Кириллович. — А, впрочем, ты прав. И осколок тоже.

Они ещё немного постояли. Землистый оттенок, так испугавший Ивана, постепенно сошёл с лица Владимира Кирилловича.

— Ну, кажется, отпустило, — проговорил он, словно прислушиваясь к тому, что делается у него внутри. — Пойдём дальше.

— Может, не стоит, Владимир Кириллович? Я сейчас вон Тольку Короткова позову. Или ещё кого. Мы и отнесём.

— Осталось несколько десятков шагов. Из-за такого пустяка не стоит и на помощь звать. Потихонечку, не торопясь, дойдём.

Они подняли носилки и понесли. Каменщик Николай уже ждал их. Они вывалили раствор, посидели, некоторое время отдыхая, потом Иван один взял носилки за боковую доску, и они пошли вниз.

Спустившись на один пролёт, Владимир Кириллович остановился и подождал Ивана.

— Вот что, — сказал он ему, — мы с тобой мужчины. А мужчинам вроде бы негоже про свои болезни да слабости говорить. Так что я уж тебя прошу: никому ничего про то, что было со мной, не говори. Хорошо?

Иван кивнул. Они спустились вниз. Почти все ребята уже ждали их. Среди них Иван увидел свою напарницу Ольгу Лебедеву и заметал, как она утвердительно качнула головой в ответ на вопросительный взгляд Владимира Кирилловича.

«И тут какие-то тайны», — недовольно подумал он.

Но эта тайна разъяснилась сразу же.

— Пойдёмте, ребята, обедать, — сказал Владимир Кириллович.

— Куда? — сразу же раздалось несколько голосов.

— А вон в вагончик, — кивнул Владимир Кириллович в сторону небольшого фургончика, в каких обычно строители хранят свои инструменты и где помещается своеобразный штаб строительного объекта. — Ольга там всё уже приготовила.

Они подошли к фургончику. У единственного крана с водой сейчас же выстроилась очередь на умывание. Иван отошёл в сторону и заглянул в дверь. Там внутри, на дощатом самодельном столе, были расставлены стаканы с молоком, а на подстеленной газете горкой лежали бутерброды с сыром.

— Как ты думаешь, от чьих щедрот это угощение? — спросил он оказавшегося рядом Серёжку Абросимова.

— А не всё ли равно? — удивлённо ответил тот. — Лишь бы вкусно было!

Но Иван, очень щепетильный во всём, что касалось денег, решил выяснить всё до конца.

Он подошёл к Владимиру Кирилловичу и, дождавшись, когда возле них никого из ребят не будет, негромко спросил:

— Владимир Кириллович, а кто за это всё заплатил?

— За что?

— Ну вот… За молоко, за сыр.

Владимир Кириллович внимательно посмотрел на него. Он прекрасно понял Ивана, так как хорошо знал щепетильную гордость мальчишек, выросших в тяжёлых условиях.

— Не беспокойся, — тепло ответил он. — Обедом вас обеспечивает начальство строительства в счёт проделанной вами работы.

Иван, успокоенный, отошёл.

«Вот Курочкин или Норина никогда бы не спросили, — подумал, глядя ему вслед, Владимир Кириллович. — Привыкли уже ко всему готовенькому. Но зато потом… Интересный парадокс, — усмехнулся он про себя, — тем, кто в детстве не знал никаких забот, кому родители пытались создать „счастливую жизнь“, ой как трудно в жизни приходится! И, наоборот, вот такие, как Иван Сергеев, почти всегда добиваются успехов».

Мысли его прервал удивленный возглас Лидки Нориной.

— Что там случилось? — заспешил он к ней.

— Ребята, ребята, идите сюда! — вопила она, указывая на большой фанерный щит с небольшими фотографиями.

— Обыкновенная Доска передовиков, — разочарованно произнёс Серёжка Абросимов. — Ничего особенного. И нечего было вопить!

— А это кто, видишь?

— Наш бригадир, Серафим Туманов, — ответил Серёжка, всматриваясь в нечёткую, видимо, любительскую фотокарточку. — Ну и что?

— Да ты прочти, прочти, что там написано!

Иван отстранил Серёжку и, с трудом разбирая полувыцветшие мелкие строчки, прочитал вслух:

— Лучший каменщик стройки, бригадир молодёжной бригады коммунистического труда Серафим Серафимович Туманов, ка-ва-лер ор-де-на Тру-до-во-го Крас-но-го Зна-ме-ни!

Он не поверил своим глазам и прочитал ещё раз. Нет, всё верно. Он присвистнул:

— Вот это да! Трудового Красного Знамени!

А вокруг стоял шум и гвалт. Радовались так, как будто это их самих наградили. Кто-то в восторге бросал вверх рукавицы. И когда каменщики, задержавшиеся наверху, чтобы истратить остатки раствора, спустились вниз, ребята бросились к ним. Они окружили и теребили со всех сторон ничего не понимавшего бригадира.

— С наградой! С наградой вас! — галдели и мальчишки, и девчонки.

— Вон вы о чём! — догадался наконец бригадир. — Так это ещё в прошлом году было.

— А что вы его не носите?

— Что же я его, на комбинезон, что ли, прицеплю? — усмехнулся бригадир. — Я его только в торжественные дни надеваю.

— И то не всегда, — ввернул своё слово Николай-тёмный.

— Я бы его всегда носил, — уверенно заявил Серёжка Абросимов. — А что? Заслужил — и носи.

— Ты — конечно, — поддел его Толька Коротков, — и спать бы с орденом стал. Как с теми часами, что тебе мать в восьмом классе подарила!

Иван стоял немного в стороне и с доброй завистью посматривал на бригадира.

«Молодец, вот это молодец! — думал он. — Сколько ему? Всего, наверное, года двадцать два, двадцать три. А уже орденоносец! Ну ничего. Вот я буду работать, и тоже, может, орден заслужу. Пусть не Красного Знамени, пусть какой-нибудь другой, поменьше. И меня тогда так же поздравлять будут!»

Ребята пообедали быстро и снова вернулись на свои места. Но теперь работа явно замедлилась. Натруженные руки гудели, ладони, несмотря на защитные брезентовые рукавицы, горели, и носилки, казалось, потяжелели вдвое, а то и втрое. Каменщики заметили и поняли состояние ребят и уже не подгоняли их.

Поднявшись в очередной раз на второй этаж и опустив на пол тяжёлую ношу, Иван распрямился и облегчённо вздохнул. Теперь можно было немного и отдохнуть. Внезапно до него донёсся заливчатый счастливый и такой знакомый смех Ирины. Он оглянулся на соседний участок. Ирина стояла с бригадиром, заправляя под шапочку непокорную прядку волос и что-то оживлённо втолковывала Туманову. Тот ответил ей, и она снова весело рассмеялась.

Иван помрачнел. Змея ревности впервые ужалила его сердце, и он испытал острую боль. Отвернулся и старался больше не глядеть в ту сторону, но иногда до него всё же долетал смех Ирины, и он снова испытывал ту же боль.

«Ну и пусть, — уговаривал он себя, — ну и что же? Разве нельзя ей с кем-нибудь поговорить и посмеяться?»

Но настроение не улучшалось, и каждый раз, поднимаясь наверх, он украдкой взглядывал на участок бригадира, и если видел недалеко от него Ирину, то мрачнел ещё больше.

В другое время одноклассники несомненно заметили бы его состояние, но сейчас все настолько устали, что ждали только одного: сигнала об окончании работы. И вот он прозвучал. Без обычных шуток и смеха ребята сдали брезентовые рукавицы, распрощались с членами бригады и собрались домой. Иван поискал глазами Ирину и увидел её рядом с бригадиром.

«Опять с ним!» — кольнуло его. Краем глаза увидел, как она прощально помахала бригадиру, но не стал ждать её, а повернулся и пошёл. Вскоре услышал за собой знакомый дробный перестук каблуков.

— Ты что меня не подождал? — услышал он сзади недовольный голос Иры.

— Тебе и без меня, кажется, неплохо было, — буркнул он в ответ.

— О чём это ты? — удивилась Ира.

Он помолчал.

— Не хочешь, ну и не говори, — оскорблённо дёрнула она плечом.

Несколько шагов они прошли молча. Наконец, Иван не выдержал.

— О чём это вы так мило беседовали? — не глядя на Ирину, спросил он.

— С кем?

— Да с этим, как его? Старцем Серафимом.

Ирина недоуменно взглянула на него и вдруг звонко рассмеялась.

— Да ты никак ревнуешь?

— Ещё чего! — оскорбился он.

— Ревнуешь! — убежденно сказала она.

— А хотя бы! — вскинул он голову и сердито взглянул на неё.

Она остановилась, повернула его лицом к себе и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:

— Знаешь, Ваня, если я тебя когда-нибудь… если у меня к тебе когда-нибудь изменится отношение, я сама первая, слышишь, Ваня? сама об этом скажу. И ты обещай тоже. И будем верить друг другу, на всю жизнь. Согласен?

— На всю жизнь! — торжественно повторил Иван, хотя уже знал, что никогда в жизни не избавится от боязни потерять её, но никогда больше не упрекнёт её.

— А бригадира я уговаривала написать свою биографию для нашего школьного музея боевой и трудовой славы. Ты же знаешь, что мы собираем материал. Насилу уговорила, чтобы он принёс газету с Указом о награждении, грамоту о присвоении бригаде звания ударников коммунистического труда и ещё кое-какие материалы.

В понедельник утром в классе только и разговоров было, что о прошедшем субботнике.

— У тебя как, мышцы болят? — встретил Ивана вопросом Серёжка Абросимов.

— Болят, — честно признался Иван.

Мышцы у него действительно болели так, словно изнутри были налиты тяжестью.

— И у меня. Особенно ноги. Сегодня ещё ничего, а вчера, веришь — нет? присесть не мог. Завтракал стоя, — хохотнул он. — Вот отец надо мной смеялся!

В класс вошла Ира Саенко.

— Ребята! Знаете, сколько в субботу заработали мы? — прямо от дверей провозгласила она.

— Сколько?!

— Сто пятьдесят рублей!

— Вот это да! Здорово! Ай да мы — понеслись выкрики со всех сторон.

— Но это вместе с бригадой, — уточнила Ирина.

— Всё равно хорошо!

— А куда эти деньги?

— Как обычно, в фонд Всесоюзного субботника. Куда именно — центральный штаб решит. Скорее всего, на строительство школ, больниц или детских садов.

— Да это не так важно, — вмешался Толька Коротков. — Самое главное что? Вот будет этот детский сад построен, а мы будем мимо проходить и думать: и мой труд здесь вложен!

— Может, ты и своих детей туда водить будешь, — хотел подковырнуть его Серёжка Абросимов.

— А что? Вполне возможно, — невозмутимо ответил Толька.

Среди общего веселья один Женька Курочкин выглядел мрачновато. Иван, заметив его настроение, грузно сел на парту рядом с ним.

— Опять не в духах? Почему не был на субботнике?

Женька дёрнул плечом.

— Ты же знаешь.

— A-а. Ну да.

Иван вспомнил землисто-белое лицо Владимира Кирилловича и сочувственно посмотрел на Женьку. «Зря мы, наверное, на него нападаем, — подумал он. — Больное сердце — это не шуточки. Вон он как переживает из-за того, что не смог с нами пойти».