Спящее пламя Ферверна

Глава 16

Ятта

Как говорит папа, жалеть себя — худшее из того, что можно представить, но я сейчас себя не жалею. Во мне не осталось сил на жалость, я просто лежу на своей кровати, уставившись в одну точку. Скоро закончатся каникулы, и я вернусь университет, а пока могу себе позволить лежать и ничего не делать. Ко мне постоянно заходит мама, она меня обнимает, говорит, что я умница, что у меня все будет хорошо. Я киваю и соглашаюсь. Отец тоже приходит, и Эрвер, и с ними я соглашаюсь — да-да, конечно, я сделала все, что могла, я молодец. Со мной пыталась поговорить Риа, но я не ответила на звонок, не говоря уже о том, сколько раз мне пытался позвонить Роа. Ему я, разумеется, тоже не ответила.

За окном густые хайрмаргские холодные сумерки, а это значит, что обед уже прошел. Я просила меня не трогать и не звать к обеду, и мама наконец-то вняла моим просьбам. А может быть, поняла, что заниматься благотворительностью и подготовкой нового шоу гораздо более перспективно, чем сидеть с унылой мной. Что самое смешное, я думаю об этом без капли сарказма, для меня очевидно, что вытащить меня из этого состояния могу только я сама. Но я не хочу.

Потому что если я встану и снова начну жить жизнь, это будет больно.

Мне придется признать, что я проиграла. Я поддалась чувствам, которым не стоило поддаваться. Я поверила парню, которого надо было облетать десятой аэромагистралью. Я позволила ему уничтожить то, к чему готовилась годами, просто из-за того, что на него посмотрела.

Если я снова начну жить и чувствовать, мне придется признать, что я слабая. Потому что сильные не падают, когда видят бросивших их парней. Не рушат мечту своей жизни, просто потому что чувства вспыхивают в груди как пламя.

То, что я в жопе, я поняла, когда отец сказал мне после выступления:

— Третье место — это не поражение, третье место — это всего лишь ступень.

И это он! Для кого номер один — быть номером один, всегда и во всем, было в приоритете.

Он сказал это из жалости ко мне, после пресс-конференции. На которой я улыбалась так, что у меня заболели и щеки, и скулы, и все остальное. Особенно сильно болело в груди. Возможно, именно тогда я приняла решение вернуться и лечь в постель, и ничего не чувствовать. Потому что эта боль в груди, не имеющая ничего общего с физической, грозила уничтожить меня на месте.

— Что вы чувствуете сейчас, заняв третье место? Вы расстроены?

— Нет. Нет, не настолько сильно как могла бы.

Улыбка. Щелчки камер.

— Ваши дальнейшие планы?

— Я пока не готова о них говорить.

— Но вы продолжите заниматься фигурным катанием? Вы не раз и не два заявляли, что после этого чемпионата планируете посвятить себя дипломатической карьере.

— Да. — Улыбка. Щелчки, щелчки, щелчки, операторы видео повсюду. — Скорее всего, так и будет.

— То есть мир больше никогда не увидит Ятту Хеллирию Ландерстерг на коньках?

Ему придется с этим смириться.

Мысль как ответ приходит в голову слишком остро, и я понимаю, что это ни разу ни о катке. Ни о коньках. Это о Гранхарсене, хотя о нем меня никто не спрашивал, и мой ответ — он больше никогда меня не увидит, я больше никогда не позволю ему приблизиться к себе. Никогда. Ни за что. Ошибка стоила мне первого места и платины, но урок я усвоила.

— Когда я решу точно, вы об этом узнаете.

И вот я дома, и не хочу ничего решать. Я хочу лежать и смотреть, как снежинки липнут на стекла, на этом все. Тем более что у меня была договоренность с отцом, после чемпионата я посвящаю свою жизнь учебе и дипломатии. А фигурное катание…

Я знаю, что отец согласен на компромисс, об этом мне говорил и он, и мама.

— Ты можешь продолжать, Ятта, — сказал он. — Я не буду больше на тебя так давить.

Проблема в том, что я не хочу продолжать.

Потому что я больше не хочу падать.

За моей спиной открывается дверь. Наверное, это мама, которая все-таки принесла мне обед, и я вздыхаю. Мама такая мама: накормить ребенка — это, по-моему, инстинкт.

— Я не хочу есть, мам, спасибо.

— Я не мама, и я надеюсь, что его мы есть не будем.

На голосе Роа я все-таки подскакиваю: у нас с родителями была договоренность, которую они нарушили — никаких Вайдхэнов в пределах досягаемости.

Но вот он, Роа, чрезвычайно серьезный и какой-то очень повзрослевший, стоит в дверях и держит на руках маленького виаренка.

Один взгляд на пушистого зверя с крохотными пока крыльями — сколько ему, месяца два? — и на глаза наворачиваются слезы. Тема виари и виаров в нашем доме под запретом: с тех пор, как мамина виари, Гринни, улетела с драконом, которого мама когда-то приручила. И не вернулась. Мне было девять, когда они улетели вдвоем из нашей загородной резиденции, обычно Гринни возвращалась через пару дней, максимум через неделю, но в этот раз ее не было неделю, две, потом прошел месяц. Когда в следующий раз прилетел Верраж (так звали дракона), через его состояние мама все поняла. Она плакала так, что даже отец не мог ее успокоить, и я плакала тоже. Правда, не так как мама. Она срывалась на слезы прямо посреди разговора, или за ужином, за обедом — внезапно, и не могла остановиться. Хотя отец пытался объяснить маме, что, скорее всего, Гринни почувствовала, что больна — даже несмотря на то, что раз в год мы возили ее на профилактические осмотры, она все равно продолжала плакать. Помочь смогло только время, но с тех пор мама была категорически против того, чтобы в нашем доме были виары.

Я слышала ее «нет» на протяжении десяти лет, даже несмотря на то, что мне всегда и во всем потакали.

И вот, пожалуйста.

Это нечестно. Совсем нечестно.

— Что это? — спрашиваю я, чувствуя, что у меня начинают дрожать губы.

Вместо ответа Роа садится ко мне на кровать и протягивает крохотного зверя. Маленький дракончик тянет ко мне нос, поэтому не взять его на руки кажется верхом жестокости, но, стоит осторожно прижать его к себе, как он начинает вирчать. Эта вибрация крохотного тельца ударяет мне прямо в грудь и рождает — нет, не пламя, нечто гораздо более мощное и опасное — умение чувствовать. Это похоже на ощущение, когда отлежала во сне ногу или руку, а потом поворачиваешься так, чтобы кровообращение восстановилось. Покалывающее чувство становится почти болезненным, и оно концентрируется в груди. Там, где я его последний раз и оставила.

На шерстку зверя что-то капает, и я не сразу понимаю, что это моя слеза. Затем вторая, третья…

Я крепче прижимаю виаренка к себе, словно он мой спасательный круг, отпустив который я просто умру. Роа же подается ко мне и обнимает, сначала осторожно — как будто спрашивает разрешения, а потом крепче. Спустя пару минут я уже рыдаю так, что давлюсь всхлипами: малыша я, разумеется, отпустила, и он бодро скачет по моей кровати, пытаясь стянуть подушку на пол.

Я не должна плакать, особенно при Роа, особенно в его объятиях, но у меня ничего не получается. Не получается это остановить, как будто из меня со слезами выходит все разочарование в себе, в том, как все получилось, в том, что я накосячила… Эти мысли провоцируют новый виток слез, и я снова начинаю рыдать в голос. Снова приоткрывается дверь, но тут же закрывается — видимо, маму здорово напугало то, что здесь происходит. Правда, я не уверена, что это мама, а не Эрвер… и если это Эрвер, то может случиться катастрофа. Он и так рвался поговорить с Роа, поэтому я сейчас пытаюсь успокоиться. Получается плохо.

И, когда все-таки хотя бы плохо начинает получаться, Роа произносит:

— Ятта, прости меня. Пожалуйста, прости, — он притягивает меня к себе еще сильнее и целует в макушку. — Хотя бы ты. Потому что я сам вряд ли смогу себя простить за то, что причинил тебе боль.

От его слов меня накрывает еще сильнее. Не знаю, то ли от всей этой ситуации с Нисой, которая, оказывается, тоже все еще во мне жива — как и все остальное, то ли от того, что, по сути, мы теперь в равных с ним ситуациях. Хотя мы расстались, я переспала с парнем, не просто с парнем, с его другом — спустя сколько после этого расставания? Так что я тоже хороша.

Сумасшедшую мысль о том, что Вэйд это провернул, чтобы помирить нас с Роа, я отбрасываю. Вэйд Гранхарсен эгоист в самом дерьмовом смысле этого слова, которое только можно придумать. Когда мы трахались, он не думал ни о Роа, ни обо мне, только о своем роскошном члене, на который с удовольствием запрыгивают наивные дуры (привет, Ятта) и девицы, которых не интересуют ни чувства, ни что бы то ни было еще — такие же, как он, просто чтобы поставить галочку «у меня был потрясающий секс с Вэйдом Гранхарсеном». Впрочем, есть еще влюбленные фанатки и девушки, которые просто любят секс, и при мысли о том, сколько их у Вэйда в принципе, меня перекашивает.

— Мы не можем все время цепляться за это. — Я осторожно выворачиваюсь из рук Роа и отнимаю у виаренка подушку. — За прошлое. Тем более что Ниса беременна, ты должен знать…

— У Нисы произошел выкидыш, — хмуро говорит Роа.

Виаренок лезет ко мне на руки, и я автоматически поглаживаю пушистую спинку, через шерсть ощущая тонкие острые пластинки чешуек. У всех виаров разные «места удовольствия», но этому явно нравится, когда его чешут между крылышек. Он раскрывает шерстку на голове цветочком и тихонько вирчит.

— Я не знал, что она приходила к тебе, — говорит он. — Понятия не имел, что у нее хватит мозгов… я бы ни за что этого не допустил, если бы…

— Как она? — перебиваю его я.

Роа растерянно смотрит на меня.

— Как… она? Ты сейчас правда спрашиваешь о ней?

— Она пережила выкидыш. Разумеется, я спрашиваю о ней.

И тут Роа прорывает:

— Ятта, я плевать хотел на нее и на то, как она себя чувствует! Она меня использовала, полезла к тебе, хотела устроить скандал. Она устроила тебе встряску перед выступлением, и… я не отменяю своей вины, но прости, мне плевать на девицу, которая сделала тебе больно. Которая хотела сделать тебе больно.

Мне не было больно.

Не от этого.

Вслух я этого, разумеется, не произношу.

— Она в порядке, — под моим взглядом все-таки произносит он. — Все с ней будет хорошо, отец обеспечил ей лучшие условия и лучших врачей.

Того, кто склеит разбитое сердце, он ей тоже обеспечил?

Как ни странно, я сейчас понимаю Нису гораздо лучше, чем когда-либо. Несмотря на то, что она хотела сделать, она не выглядит как охотница за статусом или состоянием Вайдхэнов, или как та, кто хотела хайпануть на громком имени Роа, на связи с сыном мирового лидера. Нет. Она выглядит в точности как я — как девчонка, которая влюбилась не в того парня, которому нет до нее никакого дела. И, несмотря на то, что подругами нам точно не быть, я действительно сочувствую ей. Потому что с высоты моего опыта… долбануться об лед — это всегда больно.

Я долбанулась о лед Гранхарсена. Она — о лед Роа, вот и вся разница.

— Ясно, — говорю я, продолжая чесать виаренка. — Как тебе удалось уговорить мою маму принести его?

Роа хмурится от столь резкой смены темы, а потом произносит:

— Было сложно, но я постарался.

Я смотрю на него как будто уже совсем другими глазами: эта поездка не принесла мне платину, но сделала старше. Значительно старше, чем указано в моих документах, старше, чем мне пытались внушить с детства — какой я должна быть, чтобы выглядеть достойно, и так далее, и тому подобное. Этого опыта мне вполне хватит, чтобы… чтобы что?

— Я рада, что тебе это удалось, — тихо говорю я.

Роа улыбается в ответ.

И, хотя это совсем не то, что было разрушено в Мэйстоне, это уже что-что.

И для него. И для меня.