Среди гор

I

Все, кто имел скот, откочевали на летние пастбища. Аилы разбили юрты в тех же лощинах, что и в прошлые годы. Джатакчи, чтобы вдоволь попить молодого кумыса, спешили — одни верхом, другие вдвоем на одном коне или быке, а то и пешком — на джайлоо. Они появлялись там задолго до того, как в аилах успевали открыть тюндуки. Немало было и таких, которые утром отправлялись за дровами, но, приехав на джайлоо, забывали все житейские заботы: целый день пили кумыс, разъезжая по аилам, а вечером возвращались ни с чем, приторочив к седлу арканы.

Сегодня почтенные аксакалы, любители кумыса, собрались в юрте Бердибая. Они никуда не торопятся, полагая, что полоть мак, копать арыки не поздно будет и через три-четыре дня. С утра в юрте царит оживление, не умолкает смех…

Саадат, хотя и молод, держится с достоинством. Он куда важнее многих аксакалов. Что ни говори, председатель аилсовета.

Желая подшутить над сидящим у порога человеком средних лет в распахнутой серой шубе и заячьем, с торчащими ушами малахае, Саадат говорит, ерзая на кошме:

— Имаке, вы, я вижу, ходите пешком… Ваша Айсарала[1], наверное, разжирела на хозяйских кормах.

Растерявшийся Иманбай не замечает насмешки.

— У нее была небольшая ссадина на холке… Она растравила рану…

Как ветром раздувает готовый погаснуть огонь, так на бедного Иманбая со всех сторон обрушился шквал язвительных вопросов, послышались колкие восклицания, хохот.

— Небольшая ссадина, Имаке, или вся спина у вашей Айсаралы — сплошная рана?!

— Я своими глазами видел, она облысела, облезла от гривы до самого хвоста.

— Ну, значит, Айсарала поправляется. Так ведь, Имаке?

— Сорокам будет чем поживиться!

— Э-э, дети мои, напрасно смеетесь, — сказал Бердибай. — Ни человеку, ни скотине своей судьбы не миновать.

Мулла Барпы подхватил слова Бердибая:

— Судьба каждого предопределена, когда он еще в утробе матери. Все, что должен испытать человек, — счастье и страдания, предел его земного пути и даже хлеб, который он будет есть, — все заносит аллах в книгу судеб. Все мы живем, радуемся, печалимся по воле нашего создателя. Потому Самтыр в больших чокоях и пасет с малых лет скот Киизбая, что в книге судеб начертано: «Самтыр будет батраком бая». Если бы всесильный аллах изрек: «Быть Самтыру муллой, богачом или батыром», Самтыр жил бы, как все избранные. Но всемогущий аллах не удостоил его такой чести. — Мулла, поглаживая бороду, повернулся к Иманбаю. — Вот посмотрите на этого бедняка. Даже драный малахай он отобрал у старшей дочери. Все его имущество — старая кобыла Айсарала, да и у той вся спина в ссадинах, седлать нельзя. Но все это не потому, что Иманбай плохой человек, нет, так уж ему на роду написано.

— Наш почтенный мулла прав, — сказал Бердибай, кивая головой. — Человек не в силах изменить свою судьбу.

— Если бы смертный мог купить себе счастье, — вставил Карымшак, — я купил бы хоть щепотку, пусть даже пришлось бы снять с себя последний чапан.

— Некоторые наши коммунисты и комсомольцы так ненавидят баев, — продолжал мулла Барпы, — что готовы растерзать их, расправиться с нами без пощады и сожаления. А чем виноваты перед ними баи и манапы? Говорят, Киизбай нажил свое богатство чужим трудом. Пустые слова! Скажи, Саадат: пригнал бы ты ко мне во двор скот, который приобрел своим горбом? Нет таких дураков, чтобы свое богатство отдали другим, а сами отказались ездить на хороших конях, носить шубу со смушковым воротником, есть вкусный бешбармак и согласились бы жить в бедности!

— В самом деле, — подобострастно поддакнул Карымшак, — как это я кому-то отдам свое добро, а сам останусь голый?

Мулла продолжал:

— Конечно, храбрость, богатство, положение — все хорошее или плохое достается нам в удел по воле аллаха. Каждый смертный должен довольствоваться теми благами, которые ниспосланы ему создателем… — Барпы чуть повысил голос. — По воле всевышнего Сансызбай стал богачом, а его сын Батыр имел несметные табуны лошадей. В сорок лет Кыдырша по велению аллаха лишился носа…

Барпы отпил несколько глотков кумыса из большой пиалы и заключил:

— Вот мы говорим, что приезжавший к нам большой начальник назначил правнука того же Сансызбая — Саадата, как партийца, председателем аилсовета. Но это нам только кажется. Саадата назначил болушем не начальник, нет, это было начертано в книге судеб еще до его рождения.

— Верно! — Бердибай кивает. — Лишь бы аллах не обделил его счастьем. А люди бессильны перед волей создателя.

Шоорук, сидевший все время с невозмутимым видом, прикрыв глаза и перебирая белые камешки, которые он всегда носил с собой, как бы нехотя вмешался в разговор:

— Ведь аллах сказал: «Буду щедрым к достойным». Лишь бы он был милостив к нам. Что людская немилость! Да и если говорить по-нынешнему, разве Саадат не достоин стоять у власти? Посмотрите, что кругом делается. Во многих аилах власть передается сейчас тем, кто стоял во главе народа прежде. Пусть управляет людьми тот, кто привык к власти. В прошлом году сказали, что бедняки должны пользоваться своими правами, и назначили джарымболушем этого пустомелю Дюйшембая. Одни дела новой власти вызывают смех, другие — гнев. Под силу ли хилому стригунку взобраться на вершину горы, а кляче — стать вожаком табуна?

— Да стоит ли говорить, Шоке. Ведь этот несчастный Дюйшембай даже есть из чашки как следует не мог.

— На что был годен этот раб, кроме как таскать и ставить котлы на очаг, да и то не у самого Батыра, а у его сыновей.

— А помните, Дюйшембай однажды уронил котел с кипящим молоком и ошпарил жену Дубаны?

— Вот недотепа!

— Такие и самому богу противны!

— И этот Дюйшембай в прошлом году, когда стал болушем, загордился, точно вошь, забравшись с ног на голову. Правду говорят, что недостойный человек и бога не признает. Ведь он на нас ястребом смотрел.

— Плевать я хотел на такого ястреба! — Карымшак ударил себя в грудь. — Пусть даже ханом паршивца поставят, все равно ему не сравняться со мной.

Пиалы снова были наполнены чистым кумысом.

— Ну, Шоке, кумыс ждет нас, — сказал Бердибай и, взяв пиалу в руки, поднес к губам. Глотая кумыс, он жмурился от удовольствия, словно его ослепляли яркие солнечные лучи.

Когда пиалы пустели, богато одетая байбиче средних лет, не двигаясь с места, наливала кумыс из черного бурдюка, хорошо прокуренного дымом еловых шишек. Наполненные пиалы разносила келин в красном платье. Она, видно, не успела забыть свои девичьи привычки: ходила, потупив глаза, от смущенья пылали ее румяные щеки. Это младшая жена Бердибая. Прошло больше года с тех пор, как старик сосватал молоденькую девушку и женился на ней. Она почти ребенок, и будь у нее на голове не тонкий шелковый платок, а тюбетейка, можно было бы принять ее за одну из дочерей этого старика. Седой с острой бородкой Карымшак прячет лукавую улыбку и каждый раз, возвращая пустую пиалу, старается смутить молодую женщину: «Дженеке, вот еще одна чашка освободилась».

Бердибай поставил перед собой полную пиалу, поднесенную молоденькой келин, и, поглаживая бороду, продолжал начатый разговор:

— С прошлой зимы почтенные аксакалы нашего аила были не у дел. Все пали духом, казалось, обламываются ветви нашего дерева. Но теперь, слава аллаху, дела поправляются. Саадат стал болушем, а Осмон командует молодежью, или, как там их называют, комсомолом. И мы с Карымшаком готовы взяться за любое дело, почтенный Шоке. — Бердибай, довольный своими словами, тихо засмеялся.

Карымшак ударил себя в грудь.

— Беке, негоже нам плестись за этими юнцами. Пусть лучше они идут за нами.

— Ты, Карымшак, иной раз говоришь, не понимая в чем дело. А чьи это дети?

— Да, верно, и они — жеребята нашего аила, — согласился Карымшак.

— А раз так, они никогда не ослушаются нас.

— Э-э, дети мои, — начал молчавший до сих пор Шоорук, громко рыгая после обильной дозы кумыса. — Да будет милостивым всемогущий аллах ко всем нам. Он всегда был щедр к нашему аилу. Но если у нас, дети мои, не будет согласия, то дела наши пойдут плохо. Живите в дружбе. И тогда, как говорили мудрейшие, что дано одному — будет у тысячи, а что есть у тысячи — будет и у несметного множества. — Хотя аксакал и обращался ко всем, но смотрел он на одного Карымшака. — Теперь поводья в руках Саадата, и все мы, Карымшак, должны следовать за ним. Если наши молодые джигиты сумеют держать эти поводья в руках, мы скажем: «Молодцы, дети! Да вознесет вас аллах еще выше! Пусть будет долгой ваша жизнь!» Если же они потянут поводья не в ту сторону, мы поправим их: «Э, дети, вы пошли по дурному пути, опомнитесь». Если же молодые ответят: «Нет, мы — партийцы, мы — молодежь, слушать стариков не желаем», пусть поют ту песню, которая им по душе. Но тогда мы тоже не будем молчать…

— Вот мудрые речи! — одобрил Бердибай. — Счастье, когда есть старик, который может дать разумный совет. Хорошие слова сказал наш почтенный Шоке, нужные слова.

— Нынешнее время принадлежит молодежи, Бердибай, — продолжал Шоорук. — Молодые могут не согласиться с нами. Мы обижаться не будем… Но если у них есть ум, они должны знать, какое сейчас время, работать умело, видеть, кто свой, а кто чужой. Надо действовать осторожно. Даже в песне поется: «Будешь разумным и сдержанным — далеко пойдешь, а не будешь — останешься в дураках». Э, дети мои, умные люди говорят: «Если под тобой хороший конь — считай и далекий путь близким, если птица счастья села тебе на голову, всех обгони». Обгоняйте всех, сыны мои, обгоняйте! Покойный мой отец любил повторять:

— Да, мудры эти слова вашего незабвенного отца, — сказал Бердибай, — хороший человек и словом утешит, а негодяй ударит тебя палкой и заставит плакать.

— Услышав теплые слова, змея из норы выползает, услышав дурные слова, мусульманин веру теряет, — изрек Барпы. — Если Саадат и его друзья зазнаются, перестанут слушать полезные советы и будут поносить бога, я, ваш молдоке, найду, что им ответить…

— Если Саадат и его друзья — достойные джигиты, — вставил Шоорук, — они не дадут нас в обиду. Если же они недостойные люди, то, став сытыми, забудут о родичах и начнут зачесывать волосы назад, как неверные.

Саадат выслушал аксакалов учтиво, не перебивая, и, когда они кончили, стал на одно колено, левой рукой взял пиалу с кумысом, а правую поднял вверх ладонью:

— Аксакал, — обратился он к Шооруку, сидевшему на почетном месте. — Кто же из старейших рода Батыра может быть нашим мудрым советчиком, как не вы? И кому, как не мне, слушать ваши советы? Правда, для простого народа, я — представитель власти… Но для потомков самого Батыра — для вас, мой заступник, и для лучших людей аила, таких, как Беке и молдоке, я — всего лишь младший брат. Не видно, чтоб и новая власть обходилась без аксакалов. Я не так глуп и упрям, чтобы ослушаться вас. Я буду верно служить вам. Оми-ин! Благословите меня, Шоке.

Шумным одобрением встретили аксакалы слова Саадата:

— Спасибо тебе, дорогой Саадат!

— Так может говорить только достойный сын славного отца!

— Да будет счастливой твоя жизнь! Да благословит тебя аллах!

— Дитя мое, Саадат, — сказал Шоорук, подняв голову и глядя вдаль, подобно охотнику, выпустившему сокола. — Ты молодой побег могучего чинара. Расти и стань достойным своего покойного отца. Пусть весь наш род, все твои родные и близкие живут под твоей сенью. Да поможет тебе дух предков! Оми-ин!

Все подняли пиалы с кумысом.

Иманбай, до этого рассеянно слушавший разговор, после выпитого кумыса оживился:

— Саадат из удачливого рода… Бог всегда был щедрым к ним…

— Шоке, — заговорил мулла Барпы, когда кумыс был выпит, — до великого праздника курбана остается восемь дней. Готовится ли народ? Что ответите, аксакалы?

Барпы обвел взглядом сидящих.

— Правильную речь повел наш мулла.

— Надо готовиться к курбану.

— Как посмотрят на это власти?

— А что они могут нам сказать? Мы всегда отмечали этот праздник.

— Все-таки пойдут разговоры…

— Какие? Васька, который разводит пчел, каждую неделю празднует. Попробуй запретить! А мы чем хуже? — возразил Карымшак.

— Э-э, ведь наша местная власть — Саадат — сидит здесь! — сказал мулла шутливым тоном. — Да и на празднике будет веселиться только простой народ. Лучший кусок зарезанного в жертву барашка съест, как старейший, Шоорук, а нам хоть бы шкура досталась. Если Саадат опасается за себя, пусть запретит курбан.

— Кто же осмелится пойти против обычаев народа! — ответил Саадат решительно. — Будем готовиться к празднику.

— Но у нас люди разные, — у одних есть скот, у других нет его. Надо заранее подумать о курмандыке.

— Думаю, что не найдется никого, кто бы не зарезал барана.

— Это долг перед аллахом.

— Надо в честь праздника устроить игры и состязания, — добавил Бердибай. — Ты, Карымшак, постарайся, чтоб твой рыжий конь пришел первым на скачках. Наш аил не должен уронить свою честь.

— Лучше лишиться головы, чем покрыть себя позором. Нет, мы постоим за себя, — самодовольно ответил Карымшак.

— Во всех состязаниях победа будет наша.

— Нужно говорить: «Если даст бог!», дети мои… Иначе ваши слова могут остаться пустой похвальбой!

После этих слов Шоорука все поблагодарили хозяина и стали один за другим выходить из юрты.

— А теперь отведаем новой закваски, попробуем нашего кумыса, — сказал Карымшак и повел аксакалов к своей юрте…

— Эй, кривоносый! — окликнул Саадат шедшего впереди Курмана. — Ты куда?

— Пойдем со мной, — ответил Курман, продолжая шагать. — Прошло уже три дня, как перекочевал сюда наш аил, а трава еще не помялась, смотри, она как шелковая.

Курман повалился на высокую траву. Саадат, сунув большие пальцы рук за ремень и молодцевато надвинув на брови тебетей, отороченный мелкой мерлушкой, подошел к Курману. Хитро прищурив глаза и глядя куда-то в сторону, он сказал:

— Куке, у меня есть просьба к тебе. Обещаешь исполнить?

— Я готов, если она выполнима.

— Прошу тебя, брось, пожалуйста, при аксакалах ругать бога.

Курман зло усмехнулся.

— Бог, которого вовсе нет, обидеться не может.

— О том, что его нет, можешь говорить нам. А почтенных людей не оскорбляй!

— Надо же убедить их.

— Брось, Курман, — сказал Саадат. — Эти люди все равно безбожниками не станут.

— Мне бы очень хотелось как-нибудь поспорить с муллой Барпы.

— Думаешь, Барпы даст себя переспорить?

— Вот я сейчас заброшу подальше свою шляпу, пусть бог принесет мне ее, если он и вправду есть!

Курман отшвырнул шляпу и засмеялся:

— Ну, бог, что же ты мешкаешь, подавай ее сюда!

Невдалеке показалось несколько человек.

Они двигались вдоль реки. Одни везли дрова, другие шли пешком с пустыми руками.

По всему видно было, что это джатакчи. Саадат сразу узнал их.

— Вон едет упрямый Омур и старик Соке, везут ивовый хворост. За ними плетется Иманбай… Ты, Курман, оставил бы лучше муллу в покое и убеждал бы этих бедняков…

— Все дело в мулле, — возразил Курман. — Если бы он не заливался, как чакчигай, откуда простые киргизы знали бы о боге?

— Ты, может быть, и против курбана?

— Нет, я за праздники, но шкуру барана, которого зарежу, мулла не увидит. Лучше сдам ее в ячейку вместо членских взносов.

— Ладно, сдавай, если волостной комитет комсомола не будет против. Но поговори с этим упрямцем Омуром, пусть не вздумает затевать что-нибудь против меня.

Саадат угадал. Конные и пешие, медленно двигавшиеся вдоль реки, были джатакчи. Старик Соке и Омур навьючили на коней сухие ивовые ветви. Рядом на худом сером коне ехал Шарше. Ему было наплевать, что он возвращался домой без дров, с притороченными к седлу арканами. Довольный, что с утра до вечера пил кумыс в одной компании с аксакалами, он бодро пришпоривал невысокого коня.

Среди пеших плелся Иманбай. Старик нес небольшую хворостину. При спусках, когда он шел быстрее, полы старой шубы разлетались в стороны, грудь обнажалась, булькал в животе выпитый кумыс. Раза два он чуть не упал, наступив на конец ивы, которую тащила за собой ленивая гнедая Соке. Заметив это, спутники Иманбая начали подшучивать над ним:

— Эй, Иманбай, шагай осторожнее, растянешься.

— Здесь камней много, смотри не разбей затылок!

— Нашли над кем смеяться! — прервал их старик Соке, ударив по сухой иве сложенной вдвое плеткой. — Шарше! Тебе не стыдно ехать домой с пустыми руками? Вот я такой же старик, как и твой отец, а везу столько ивового хворосту. Хоть бы привязал с обеих сторон седла по хворостине.

— Соке, вы не одного меня ругайте, — ответил Шарше смеясь. — Ведь и Имаке возвращается пустой.

— Иманбай другое дело, он — пеший. Да и то волочет ветку.

— Сегодня нашему Имаке везет, — не сдавался Шарше, — эта хворостина лежала возле юрты Бердибая. Старик и кумыса напился и хозяйские дрова уволок.

— Брось болтать! Не Иманбай, а ты едешь порожняком.

— Если бы я запасался дровами, кто пил бы кумыс?

— Будь ты неладен, Шарше. Я сегодня и кумыса больше твоего выпил, и пустых разговоров наслушался, и дрова домой везу.

— Да что вы меня упрекаете! Причем тут я? Это аллах еще до моего рождения написал в книге судеб, чтоб я вечно без дров возвращался домой.

Все рассмеялись на слова Шарше.

— Знаем мы муллу Барпы! — вступил в разговор Омур. — Он льстит Шооруку и так складно говорит об аллахе, как будто не раз ел с ним из одной чашки.

— Барпы лживый мулла. Выпивая запретный напиток — бузу, он льстит местной власти, читая молитвы — угождает богу. Он превозносит до небес Саадата, точно мы его не знаем, сулит ему счастье и чины.

— Сколько бы ни восхваляли этого рябого хитреца, мы никакого добра от него не увидим. Не так ли, Омуке? Потомок волка останется волком. — Соке снова ударил плеткой по иве.

— От Саадата хорошего не жди, — согласился Омур. — Многие недовольны, что он стал председателем аилсовета. Ведь с тех пор, как этот хитрец управляет аилом, появилось много разных налогов и поборов. Наших несчастных кляч гоняют на всякие работы. Что-то я не видел, чтобы забирали лошадей Шоорука и Бердибая. Наверное, и налогов они не платят.

— Кого же поддерживать Саадату, если не их? — сказал один из пеших.

— Местные начальники много говорят о равенстве, а сами держат сторону баев, — добавил второй.

— Раз байский сынок стал главой аилсовета, ясно, чью сторону он будет держать, — сказал Омур. — Ворон ворону глаз не выклюет.

Впереди из-за каменного выступа показался всадник. Соке всматривался, прищурив воспаленные глаза:

— Уж не сынок ли Саякбая к нам едет, Омуке?

— Да, это Сапарбай.

— Умный парень. Только он иногда поддерживает Саадата. Верно, Омуке?

— Саадат сладкими речами кого угодно проведет. Он обманывает хороших джигитов, которые стали бы работать для народа.

Слова Омура пришлись не по душе Иманбаю:

— Саадат тоже хочет добра беднякам, старается для нас.

— Если так, подожди, Имаке, — сказал Шарше с усмешкой, — может, Саадат осенью подкует твою Айсаралу?

Слова Шарше вызвали смех.

— Над чем вы так громко смеетесь? — спросил Сапарбай, подъехав ближе. Конь его тяжело дышал.

— Клячу нашего Имаке Айсаралу сейчас пасут сороки. А Саадат собирается осенью подковать ее, — ответил Шарше.

— О почтенный Соке! — воскликнул Сапарбай, не отвечая на шутку Шарше. — Кажется, вы не оставили в горах ни одной кислички?

— А твой отец, Сапаш, оставил хоть несколько сурков или барсуков на развод?

Шутка старика рассмешила Сапарбая:

— Вы выбрали самую сухую иву.

— Запасаюсь топливом на зиму, дорогой Сапаш.

— Ваша старуха, наверно, и зимы не заметит, до того ей будет тепло, когда сухая ива затрещит в железной печурке.

— А как же! Говорят, готовь шубу летом… Упустишь время — потом жалеть придется.

Соке выбрал пучок самых сочных хрустящих кисличек и протянул Сапарбаю:

— Так и быть, возьми, попробуй. Но скажи Саадату: если он и вправду хочет быть на стороне бедняков, пусть не подмазывается к баям, — это раз. И еще — пусть подкует Айсаралу нашего Иманбая.

Сапарбай взял кислички и, улыбаясь, ответил:

— Ладно, Соке, обязательно передам.

II

Солнце медленно заливало своим светом горы Ала-Тоо. Засверкали кюнгеи; уступая солнцу, тень переползала через реки в глубине ущелий, чтобы притаиться на противоположных склонах — тескеях. Из тюндуков юрт, стоящих по берегам горных речушек, начали виться голубые дымки. Хорошо одетые келин, заходя в каждую юрту, поздравляли хозяев с курбаном, просили их отведать вкусных праздничных яств, угощались сами.

Поляна у подножия горы Орток запружена народом. Лошади стоят поодаль, бьют друг друга копытами, кусаются, ржут. Собравшиеся сидят в семь рядов, обратившись лицом к кыбле. Мендирман ходит между рядами и выравнивает их, ударяя плеткой по коленям тех, кто выдвинулся вперед. В первом ряду, выделяясь среди остальных молящихся, как бараны-вожаки среди стада, расположились Шоорук, Бердибай и Карымшак. Несколько человек в белых чалмах сидят рядом с муллой. Зеленая чалма Барпы отличается и цветом и высотой, напоминая огромный котел.

Перед муллой постлана белая шаль, а на ней — пятерки, трешки, рубли, серебро, медяки.

Со всех сторон прибывают конные и пешие. И каждый бросает на шаль деньги — свою плату за молитву. Мулла и его помощники в белых чалмах, скосив глаза на деньги и воздев руки к небу, начинают шевелить губами, точно козы, жующие траву. Это они читают молитву и благословляют вновь прибывшего.

— А вот и несравненный Имаш! — воскликнул один из сидящих. — Смотрите, как он гарцует на своей Айсарале.

Невдалеке показался Иманбай. Он с беспечным видом сидел на голой спине своей клячи. В заднем ряду усилился шепот, раздался смех.

— У Айсаралы вся спина распухла, скоро горб вырастет.

— А Иманбаю и дела нет до этого, уселся, как сорока, на голом крупе бедной клячи.

— Почему он не оседлал эту дохлятину, ведь у него же была сбруя… Правда, она расползлась, как полы халата дервиша…

Иманбай остановился поодаль от привязанных лошадей и слез со своей Айсаралы. Собравшиеся продолжали оживленно переговариваться:

— Смотри, как Айсарала припала к траве!

— Бедная кобыла стала похожа на ынырчаки, которые мастерит плотник Сейит.

— Кажется, Иманбай с живой лошади шкуру содрал!

— Как он ее загнал! Кожа да кости. Будто в Мекку ездил на этой бедняге. И скотина, оказывается, рождается несчастной.

Айсарала, вся спина которой была покрыта ссадинами и гнойниками, не могла спокойно стоять среди других лошадей. Она то махала коротеньким жидким хвостом, то ложилась, то вставала и брыкалась. Лошади не любили ее, кусали, били копытами. Поэтому Иманбай привязал ее отдельно к небольшому кусту чия. Денег у него не было. Он попросил рубль в долг у Саадата.

— За молитву надо заплатить, выручи, болуш-аке!

Саадат взглянул на голую грудь Иманбая. Хитрые глаза как бы спрашивали: «Какие еще тебе деньги?»

— Я ведь твой родич. Выручи, дорогой Саадат. Буду молиться за тебя.

Саадат даже не ответил, зашагал прочь.

В тот день, когда Шоорук благословлял Саадата в юрте Бердибая, председатель аилсовета показался Иманбаю добрым, учтивым и справедливым человеком. Сейчас старик был в недоумении: «Может быть, он не понял, что я попросил у него взаймы? Или ни во что не ставит меня? Он же не чиновник белого царя Николая, чтобы не считаться с бедняком. Нет, наверное, он не понял меня или у него денег не было».

— Эй, Иманбай! — окликнул Мендирман, кончив выравнивать ряды. — Что ты ворон считаешь? Выкладывай деньги, люди ждут.

Иманбай попытался занять еще кое у кого, но никто не дал. Он подошел к старику Соке, сидевшему с краю в первом ряду.

— Поздравляю тебя с праздником, Иманбай! — приветствовал Соке.

Иманбай с растерянным видом остановился:

— За молитву платить надо, Соке, выручайте!

— Ты же говорил, что Саадат — защитник народа. Разве он тебе не помог? — Соке сказал это громко, чтобы слышали все.

Иманбай замялся.

— Саадат не расслышал… — пробормотал он наконец.

— О, — засмеялся старик, — не услышал, говоришь? А если бы услышал, так, думаешь, он тебе отдал бы своего рыжего коня?

— Выручайте, Соке, никогда не забуду вашей доброты…

— А ты, непутевый, когда-нибудь отдавал долги?

— Если не верну вам деньги, не считайте меня за человека!

— Смотри, как дешево хочет отделаться! — Соке вытащил из кармана рубль и протянул Иманбаю. — На. Не вернешь в этом мире — на том свете возьму!

— Как я могу забыть вашу доброту, Соке? — обрадовался Иманбай. — Верну вовремя. Пусть даже придется продать Айсаралу.

Иманбай с независимым видом подошел к мулле Барпы и положил на шаль свой рубль. Все зашумели:

— Раз приехал Иманбай, больше некого ждать.

— Иманбай внес плату за молитву, значит, расплатились все.

— Молдоке, можно начинать!

Мулла Барпы время от времени посматривал из-под опущенных век на лежавшие перед ним деньги и, сохраняя на лице постное молитвенное выражение, мысленно радовался: «Получу по меньшей мере еще двести овечьих шкур». Он степенно, ни на кого не глядя, поднялся, и все встали. По поручению муллы Мендирман и Мамбет, обратясь к кыбле и держась за уши, громко произнесли:

— Саб-бан!

— Саб-бан!

— Саб-ан-н!

Ряды пришли в движение, молящиеся то падали на колени, то поднимались… Барпы прочел несколько сур из корана, стал с важной медлительностью толковать шариат.

— Сегодня великий праздник — курбан. Кто из рабов аллаха в этот день напьется водки или бузы и будет произносить бранные слова, совершит великий грех. Этому нечестивцу сорок лет гореть в аду. Да ниспошлет вам аллах мир и согласие! Будьте подальше от греха.

— Ал-ло и экбар!

Все шумно поднялись, поздравляя друг друга.

— Пусть праздник принесет вам счастье!

— И вам также!

— Хорошее ли у вас стойбище?

— Слава аллаху, хорошее!

— Приезжайте к нам на той.

— Рахмат. Мы тоже ждем вас к себе.

Не прошло и пяти минут, как поляна опустела. Трава была помята, затоптана. Вслед за аксакалами все чинно и важно ехали к своим аилам. Только мальчишки пустились вскачь. Старшие кричали им:

— Осторожнее! Сорветесь!

Но молодежи и след простыл. Лишь один скакавший впереди всех гнедой шарахнулся, испугавшись выпорхнувшей из зарослей конского щавеля птички, и его седок упал на землю. Конь ускакал со сползшим на бок седлом. Ребята пустились в погоню.

Как только перед Бердибаем разостлали дастархан, снаружи раздался конский топот, донеслись голоса джигитов, слезающих с лошадей. Кони шумно дышали, грызли удила. Открылась дверь, и показалась голова Курмана. Саадат ткнул его сзади сложенной вдвое плеткой:

— Как ты смеешь раньше меня входить в юрту? Ты должен оказывать почтение болушу, кривоносый невежда!

Курман, не обращая внимания на его слова, вошел первым и поздоровался с Бердибаем, который сидел на почетном месте, поджав ноги:

— Ассалам-алейкум, Беке! Да принесет вам праздник радость!

Бердибай, продолжая сидеть, ответил:

— Алейкум-салам. Пусть и вам праздник принесет счастье! Заходите, садитесь!

Саадат, Курман и Осмон сели.

Бердибай до 1916 года[2] был бием, а потом года три — болушем. С тех пор как в аилы пришла советская власть, он держит немного скота и выдает свое хозяйство за середняцкое. Но к нему продолжают относиться с почтением, слово Бердибая имеет вес. Он как был прежде, так и остался одним из заправил аила. Возле Бердибая старшая жена, а младшая, изредка поднимая глаза и обжигая молодых людей лукавым взглядом, подает чай.

Саадат, как бы желая казаться безбожником, с хитрой усмешкой говорит:

— На намаз я ездил, напившись кумыса.

— Разве аллах увидит, когда ты пьешь, спрятавшись в своем доме? — пошутил Курман.

— Замолчи, Курман, не мели чепухи! — остановил его Сапарбай, макая в сметану большой румяный боорсок.

— Вы можете забыть о боге, — сказал Бердибай не без иронии, — греха вам не будет, в ад вы не попадете.

— Наш бог не пошлет нас в ад! — засмеялся Курман.

— Беке, — начал Саадат, двигая плечами, — Курман хочет сделать нас безбожниками. Когда предстанем перед богом, мы укажем пальцем на Курмана. Во всем виноват он.

— Не гневите аллаха, не совращайте молодежь с истинного пути! — Лицо Бердибая сделалось багровым, он стал теребить ворот, как будто задыхался.

Саадат поспешно заговорил о другом.

— Хватит чаю, джене, пусть в желудке останется место и для кумыса, — сказал он молоденькой токол, которая протянула руку за его пустой пиалой.

— Налейте кумыса, — распорядился Бердибай.

Байбиче перелила кумыс, шумно взболтав его, из темно-коричневой сабы в небольшой бурдюк и стала наливать в пиалы. После того как все выпили по одной пиале, Саадат приступил к делу:

— Беке, молодежь решила провести сегодняшнее празднество своими силами.

— Хорошо! — одобрил Бердибай. — Лишь бы скучать не пришлось!

— Мы думаем, будет интересно — борьба оодарыш, скачки двухлеток и трехлеток, кекберю, Осмон будет догонять невесту.

— В молодости мы чего только не вытворяли. Словесные состязания и скачки — все приносило нам победу, — Бердибай говорил так, как будто был недоволен программой праздника, предложенной Саадатом.

— И мы не уступим чужим ни одного приза.

Бердибай покровительственно посмотрел на Саадата.

— Осмону дайте самого лучшего скакуна. Если он не догонит невесту, мы все опозоримся.

— Его собственная трехлетка не подведет.

Осмон сидел опустив голову. Байбиче Бердибая заметила его смущение:

— Он такой стеснительный, наш милый Осмон.

Хозяин накинулся на жену:

— Придержи язык, болтливая сорока! Стыдливость тоже должна быть к месту. Если Осмон и в самом деле смущается, когда ему говорят, что он будет догонять верхом свою невесту, из него человек не выйдет. Все ребята нашего аила какие-то робкие, не быть им настоящими джигитами.

— Мы уже выпросили белого козла у Касыма, — двигая плечами и хитро улыбаясь, сказал Саадат, — я распоряжусь, чтобы тушу заморозили.

— А не трудно будет драть такого большого козла?

— О Беке! Наши комсомольцы справятся не то что с козлом, а даже с бычком, — вступил в разговор Сапарбай.

— Только бы вам быть победителями!

— Мы никому не уступим! Султан и Турдубек обязательно отобьют козла у противника, все джигиты других аилов будут сбиты с коней.

— Не хвалитесь: не к добру это, ребята.

— Куда мы теперь отправимся? — спросил Осмон.

— Попили кумыс этого ущелья, поедем в другое, — ответил Курман.

— А к Василию?

— Как же, заедем. Разве можно не поесть у него меду, яичек? — Саадат первый вышел из юрты.

Василий приехал из Каракола восемь лет назад и с тех пор осел на этих землях, завел хозяйство. Теперь у него сто шестьдесят ульев, сто коров, двести голов овец и коз, породистые лошади, крупные упитанные волы с большими лысинами на лбу. Василий перенял многие киргизские обычаи, даже его маленькие дети говорят по-киргизски. Он пользуется доверием и уважением местных жителей. Почтенные аксакалы обращаются к нему за советом, когда нужно решить спор между родственниками, покончить с междоусобицей. Ни один той не обходится без Василия. И в обычные дни аксакалы — заправилы аила любят показать свое гостеприимство, сами тоже часто бывают у него в гостях. Особенно дружен Василий с Киизбаем и Отором. Накануне каждого мусульманского праздника через своих работников он посылает друзьям — киргизским баям — меду, яиц, белых булок, а в праздник, нарядившись, садится на своего светло-серого иноходца и объезжает всех знакомых с поздравлениями. Потом, вернувшись домой, ждет гостей из аилов, радушно встречает их, угощает на славу, и никто не уезжает от него без подарка.

…Смуглый мальчик хмуро смотрел на дорогу, прислонясь к почерневшей старой юрте. Послышались веселые, возбужденные голоса, и из-за поворота показались всадники… Мальчик, узнав Саадата, Сапарбая, Осмона и Курмана, почему-то тяжело вздохнул, опустил полные слез глаза и стал смотреть на свои потрескавшиеся ноги.

— Здравствуйте! Да принесет вам радость этот праздник! — поздравил Сапарбай старуху, которая стояла рядом с мальчиком, вытирая подолом ситцевого платья катящиеся из глаз слезы.

Она неохотно ответила:

— Да будет так, дорогой.

— Что это ваш мальчик так надулся? — спросил Саадат.

— Отец у него умер.

— Ведь это было несколько лет назад.

— Сегодня он умер вторично.

— Разве люди плачут в праздничный день?

— Тот, на чью долю бог послал одни слезы, и в праздники плачет. — Старуха тяжело вздохнула. — Пируют и веселятся те, кто живет в достатке, у кого есть конь, одежда…

Она замолчала. Сытым, богато одетым людям сейчас никакого дела не было до горестей бедной вдовы и ее сына. Они, так же беззаботно разговаривая, поехали дальше.

Встречать их вышел сам Василий. Но огромные волкодавы так громко залаяли, будя эхо в окрестных горах, что нельзя было расслышать приветственные слова. Старший сын хозяина Николай разогнал собак огромной палкой.

— Амансызбы, хозяин?

— Аман! Аман!

— Встречайте, приехали к вам веселиться.

— Слезайте, дорогие гости, с лошадей, проходите в дом! — приглашал Василий.

Коней привязали в тени у сарая.

Между домом и амбаром Василий сделал навес и устроил под ним летнюю комнату. Посередине стоял большой стол, справа — высокий деревянный ларь для муки, слева на стене висела сбруя. Гости, сняв шапки и оставшись в одних тюбетейках, сели за стол. Здесь все дразнило аппетит: сдобные булки, печенье, копченое мясо, сыр на тарелках, масло, мед, сметана, всевозможные сладкие и горькие напитки. Василий с важным видом поднялся.

— Ну, дорогие гости, отведайте и наших праздничных кушаний. Попробуйте сыр. Он вкуснее и дороже сливочного масла. Это голландский.

— Хозяин, — Саадат хитро улыбнулся, — кажется, сыр приятнее есть после горькой водички?

— Верно, верно. Если разрешит молдоке, можем налить и горькой.

— Молдоке сказал, что тот, чьей руки коснулась свинья мордой, должен умыться водкой. Значит, можно.

— Мусульманину в праздничный день выпить водки в доме русского разрешается.

Поднялся смех.

— Ведь русский бог не против водки?

— Ешьте хлеб с медом и маслом. Попробуйте наши боорсоки, — потчевал Василий.

— Боорсоки ваши, оказывается, вкуснее меда и масла, хозяин, — подхватил Саадат, беря с тарелки пышку.

Из тонкого горлышка бутылки, булькая, потекла в стаканы водка.

— Ну, с праздником!

Щедрый хозяин потчевал гостей. Смех и разговоры не умолкали. Сапарбаю, который до этого никогда не пил водки, показалось, что синеющая напротив гора Орток начала двигаться. На дороге появилась орава мальчишек, которые бежали наперегонки. Следом за ними шли нарядные девушки и молодые женщины.

— Хватит сидеть, поехали дальше, надо всех знакомых поздравить с праздником, — сказал Сапарбай.

Всадники лихо проскакали через толпу девушек и молодух, один из джигитов шутя замахнулся на них плеткой, но сильная келин вырвала ее у парня. Все хохотали. Девушки смущенно посматривали на джигитов. Келин, возвращая парню плетку, шутила:

— До свиданья, душа моя! Много здесь посторонних глаз, а то бы…

— Я же не посторонний для тебя! Какое дело им до нас?!

— Ну что ж, ты прав…

— Да принесет тебе праздник радость!

— Поздно же ты вспомнил! — Келин звонко рассмеялась.

— Хоть и поздно, а все же не забыл.

— Прощай, милый!

Молодые всадники умчались, подстегивая коней плетками.

Мальчики верхом на двухлетках едут за гуляющими девушками и женщинами и разговаривают:

— Поедем туда, к верхнему аилу.

— Мой конь устанет.

— Эх, ты! Стыдно жалеть коня в большой праздник. Говорят, такая лошадь обязательно сдохнет.

— Кто говорит?

— Мулла!

— У тебя двухлетка?

— Нет, трехлетка!

— Что-то очень маленькая.

— Вот дурной!

— Думаешь, большая?

— Посмотри на ее шею! Она у нее намного длиннее, чем у твоей лошади. У кого ты взял ее?

— У Бердибая. Отец выпросил на один день.

— Как же Бердибай дал?

— Осенью буду помогать ему копнить сено. Э, а сам ты на чьей?

— Киизбая!

— Этот ведь тоже даром ничего не дает!

— Я должен день полоть у него лекарственный мак.

— Только один день? За такую двухлетку немного.

— Вы кого зарезали?

— Козу.

— Разве на курбан коз режут?

— А как же!

— Нет, на курбан режут только баранов.

— А если козу зарезать, что может случиться? Подумаешь, грех!

— Мулла говорит, что тот, кто на курбан зарежет козу, через волосяной мост в день киямата переехать не сможет.

— Неправда.

— Ты что, мулле не веришь?

— А вы кого зарезали?

— Кого же нам резать, если у нас ни коз, ни овец.

— Купили бы.

— Киизбай требует за овцу джинг опиума. А где мы его возьмем? Дюше, Курман и еще шесть человек сговорились и зарезали на всех одну корову. Моя мать пошла к ним. Если примут в долю, принесет мяса.

— А как же девять человек на одной корове будут переезжать волосяной мост? — удивился Абдиш.

— Мулла сказал, что одна корова считается за восемь барашков.

— Разве волосяной мост выдержит корову?

С утра ребята побывали во всех аилах и всех поздравили с праздником. Руки у мальчиков болели от поводьев, лошади их покрылись горячим потом. Устали девушки и келин, ходившие пешком по аилам.

Аксакалы, сидя на почетных местах в каждой юрте, рассказывали немало интересных былей и небылиц. Они не раз протягивали руки к большим деревянным чашкам, наполненным вкусным мясом, и с удовольствием ели его, запивая кумысом.

Немало бараньих копчиковых и бедренных костей было отделено от заплывающего жиром мяса и обглодано… Наевшись на целый год, аксакалы небольшими группами выезжали из аилов.

Было уже за полдень. Все мужчины аила Кюнчигыш собрались на двух холмах у дороги. Члены бюро комсомольской ячейки подъехали во главе с Саадатом, Осмолом и Сапарбаем к холму. Важно сидевший на лошади Саадат громко крикнул:

— Все в сборе?

— Кажется, все.

— Товарищи! Сегодняшний праздник возглавляет комсомольская ячейка аила Кюнчигыш. В оодарыше, борьбе и козлодрании будут участвовать самые сильные и ловкие комсомольцы. Порядок принят такой: комсомольцы двух ущелий будут состязаться друг с другом и покажут свою силу и ловкость.

— Скажи, какие вы наметили игры?

— Ты, Джакып, говори, не отделяй себя от остальных!

— Вы задумали, значит, и все игры будут ваши.

— Комсомол не делится на «ваших» и «наших». Ты брось ехидство!

— Никакого тут ехидства нет. Какие все-таки игры будут?

— Борьба силачей, оодарыш, козлодрание, скачки на двухлетках и трехлетках. Призы вручат комсомольцы. А потом женихи будут верхами догонять своих невест.

— Это интереснее всего, — заговорили парни.

— Осмон, наверное, первый погонится за невестой.

— А как же!

— Давайте и тыйын эниш!

— И аркантарттырмай!

— На призы раздобыли сто рублей, — продолжал Саадат, — и четыре куска маты; для кекберю купили козла у Касыма. За все надо отдать шесть фунтов опиума. Если разделить между комсомольцами, то на каждого придется один зээр.

— Саадат, скажи, пожалуйста, опиум отдавать сразу? — спросил один из стоявших с краю.

Со всех сторон раздались голоса:

— Как же мы можем внести сейчас?

— Может, отдать старую шапку отца?

— Соберете, когда начнем резать опийный мак, — успокоил Саадат.

— Ладно, столько опиума за один день мы сумеем собрать.

— Пусть начинаются игры!

— Организация вынесла решение, — сказал Сапарбай, — кто вовремя не сдаст свою долю опиума, будет исключен из комсомола.

— Отдадим!

— Если даже придется по два зээра с каждого, и то отдадим.

— Начинайте игры!

Смуглый паренек, в туго подпоясанной старой шубе, сидел на худенькой гнедой лошадке. Он раскрыл было рот, чтобы сказать, что слишком беден и не знает, где взять зээр опиума, но в это время все закричали, соглашаясь с решением бюро. Паренек робко проговорил:

— Я ведь не сею опийный мак…

— Ты что, хочешь идти против дружного решения всех комсомольцев?! — набросился на него Саадат.

— Не только Акай, но и я не могу отдать опиум, — сказал еще один парень. — Если берете опиум, то хоть в счет членских взносов.

— Об этом поговорим после, — ответил Сапарбай.

Кто-то нетерпеливо крикнул:

— Скорее начинайте игры! А то стемнеет!

— Эй, соседи, давайте сюда своего силача!

— Саадат, а мы кого выставим?

— Турдубека!

— А кто из того аила?

— Джакып, где ваш силач? — крикнул Сапарбай.

— Наш уже раздевается, а где ваш?

— Кто же от них?

— Большеголовый Джапар.

— У Джапара руки железные.

— Наш Турдубек тоже силен, как бык. Он не поддастся.

— Не хвастайся раньше срока, не гневи аллаха! Отпусти немного Турдубеку пояс!

Борцы вышли на середину круга. Стали медленно сходиться, каждый искал глазами слабое место противника. Вот Турдубек рывком притянул к себе Джапара, и они схватились.

— Ой, аллах! — крикнул Карымшак. — Да поможет нам дух предков!

— Вали его! Клади на обе лопатки!

Со всех сторон раздавались выкрики: «Аллах!», «Помоги, дух предков!», «Помоги, дух Батыра!». Люди шумели, толкались, размахивали руками.

— Дух предков помог!

— Кто кого свалил? — спрашивал у передних Иманбай, вытягивая шею.

— Пока никто, — ответил Шарше, подталкиваемый стоявшими сзади.

— А почему кричат, что дух предков помог?

— Потому что оба борца свалились на землю… Но никто из них еще не взял верх.

— Ногу не подставляй!..

— А кто подставляет ногу?

— Ты! — И двое в толпе стали ругаться.

— Назад! Назад! Шире круг!

— Помогай, дух предков!

— Ну, упал ваш силач?!

— Кто поборол?

— Наш Турдубек поднял и так ударил об землю вашего Джапара, что земля задрожала.

— Да, ты не врешь, ведь и я почувствовал, как дрогнула земля…

Приз победителя разделили между собой старики.

— Ну, Джакып, выставляйте своего джигита для оодарыша!

— А кто от вас, Саадат?

— Касым.

— Нет, надо кого-нибудь из молодежи, комсомольца.

— Тогда самого секретаря ячейки Осмона.

— Нет, нельзя.

— Почему? Разве Осмон не умеет держаться в седле?

— Дело не в этом, — возразил Сапарбай. — Кому захочется принять на себя позор, если секретарь ячейки будет побежден?

— Ну-ка, посмотрите, кого они выставляют?

— Готовят большого Сыдыка, — прибежал Курман.

— Пусть будет Сыдык. Тогда мы выставим Тумеке.

— Он же не комсомолец!

— Сыдык тоже не комсомолец. Разве мы можем ударить лицом в грязь?

— Ладно, — согласился Осмон. — А где Туменбай?

— Вон видишь, сидит на вороном аргамаке Василия.

— Только этот аргамак не годится.

— Да, он слишком неповоротлив. Для оодарыша больше подойдет темно-рыжий жеребец, он увертлив, как конь русского казака, — закончил Сапарбай.

— Ладно, седлайте темно-рыжего.

На середину огромного круга выехали два всадника. Толпа затаила дыхание, шум на поле ненадолго утих. Под Сыдыком был красивый рыжий конь с широким и круглым, как большой казан, крупом и сильной грудью. Когда он с изяществом и грацией поворачивал голову, челка его приподнималась и видна была белая звездочка на лбу. Туменбай сидел на приземистом, но крепком жеребце с волнистой гривой. Жеребец шел спокойно, без кокетливых движений. Большой Сыдык выглядел в седле грузным и важным. Туменбай казался скромнее.

— Туменбай ест у Василия один черный хлеб. Сил у него, наверное, маловато. Как бы Сыдык не сорвал его с седла! — беспокоился кто-то в толпе.

— Что хлеб! Если наш Тумеке даже одной капустой будет питаться, и тогда он не даст сбить себя с коня, — упрямо твердил другой.

— Скажи лучше, что он обессилел, пиля каждый день у Василия лес.

— Все равно Туменбай не ударит лицом в грязь.

— Большой Сыдык противник тоже не слабый.

— Слабый или сильный, не знаю, но позапрошлой зимой он к Туменбаю даже подступиться не мог.

— Да, тогда Туменбай один вырвал бычка у трех всадников.

Силачи подъехали друг к другу вплотную. Туменбай схватил Сыдыка за руку и резко потянул к себе, но тот даже не сдвинулся с места, точно прирос к седлу. У борцов немели руки, багровели лица, видно было, как напрягались жилы, как играли желваки, мускулы. Когда они, схватившись, старались стащить друг друга на землю, лошади под ними дрожали, отчаянно грызли удила и, сталкиваясь, падали на колени.

— Ну и рыжий! Вот это конь! — восхищались в толпе.

— Смотри, как конь Сыдыка слушается седока! — радовались сторонники Сыдыка.

— Темно-рыжий жеребец уже слабеет, — беспокоились другие.

— Надо было посадить Туменбая на лысого жеребца. Как бы этот не подвел!

— Не дай бог!

— И конь у него неплохой, и сам хорошо сидит, — успокаивал их кто-то.

— Все дело в коне. Если конь слабый, в оодарыше лучше не участвовать: может случиться беда.

— Подайтесь немного назад! Съесть Сыдыка с Туменбаем, что ли, собираетесь? — крикнул Карымшак подступившим к борцам зрителям и стал хлестать их лошадей плеткой по крупам.

— Оставь народ в покое, не командуй здесь! — угрожающе посмотрел на него Аалы.

— Я веду себя как положено…

— Не бей лошадей, ишак!

— А ты собака!

— Заткнись! Это я-то собака?

— Ты! И ничего ты мне не сделаешь, свинья!

Стоящие рядом Курман и Джакып набросились друг на друга с плетками. Тугие, узорчатые, как змеиная чешуя, плети, со свистом рассекая воздух, обжигали их спины под тонкой одеждой.

Карымшак и Аалы тоже оказались вовлеченными в ссору. Их кони стояли один против другого, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

— Подрались двое, это еще понятно, — орал Карымшак на Аалы, огревшего Курмана по спине, — а тебе, толстый черт, чего надо?

— Смотрите! Он меня толстым чертом называет!

— Ты… Да знаешь, кто ты? Ты тусклоглазая свинья!

— А ты волком на всех смотришь!

— Это ты, что ли, все?

— Если ты такой храбрый, выходи, будем драться!

— Давай, собирай своих!

— Проклятие твоему отцу, собака!

Собравшиеся разбились было на две враждебные группы, но вмешались мулла Барпы, Бердибай и другие аксакалы.

— Что вы петушитесь, неразумные?

— Праздник в драку превратили!

— Если так будет дальше, нашим двум аилам жить рядом нельзя.

Оодарыш продолжался. Два силача то как беркуты устремлялись друг на друга, то отступали. Большой Сыдык вдруг схватил Туменбая за руку и изо всех сил потянул к себе. Темно-рыжий жеребец пошатнулся, но тотчас же выпрямился, а рыжий конь Сыдыка стоял все так же твердо.

— О аллах!

— Дух предков!

— Хватайте его за ворот!

— Придави ему руку!

Стоял оглушительный крик. Порядка будто не бывало. Иные горячие болельщики, сами того не замечая, спрыгивали с лошадей, снова вскакивали, взывали к духу предков. Туменбай, стараясь перетянуть большого Сыдыка, стащил его с седла и чуть не сбросил с лошади, но тому снова удалось вырваться. Туменбай собрался с силами, коршуном налетел на противника, схватил его за ворот и, дернув к себе, сорвал с коня, словно таволожник со скалы.

— Не отпускай! Тащи его! — кричали сторонники Туменбая.

— Туменбай победил!

— Делите приз! Отдайте, почтенному Шооруку, молдоке и болушу их долю! — потребовали зрители.

После оодарыша страсти разгорелись. Болельщики не могли устоять на месте, наблюдая за скачками на двухлетках и трехлетках. Но на этот раз приз достался ребятам из аила Джакыпа.

— Теперь будет козлодрание! — объявил Саадат и послал двух комсомольцев за оставленной в низине в прохладном месте тушей козла.

Для участия в козлодрании каждая сторона выставила двух всадников. Один всадник на рыжем коне с лысиной на лбу и другой — на светло-сером остановились неподалеку от туши козла; а два других, что ехали на вороном и гнедом, спустились в низину. Расстояние между тушей и каждой из сторон было одинаковое.

Народ на холме с волнением следил за происходящим и шумел больше, чем при оодарыше и скачках:

— Козла поднял Касым!

— Нет! Козел у Джакыпа!

Четверо всадников сгрудились около туши козла, и долго нельзя было разглядеть, что делается в низине. Вдруг Касым на вороном коне оторвался от остальных всадников и помчался, волоча за собой тушу. Но гнедой Джакыпа мгновенно догнал вороного. Касым хотел перебросить свой трофей через гриву коня, однако подоспевший напарник Джакыпа схватил тушу. Снова разгорелась борьба. Шум и крики толпы усиливались. Схватка джигитов становилась все более яростной, каждый старался завладеть козлом и ускакать от противника. В самый горячий момент, когда все четверо вцепились руками в тушу и раздирали ее, как беркут пойманную лису, лошади понесли. Через ямы, бугры, камни они мчали своих всадников к западу. Вдруг вороной Касыма споткнулся и упал. Осмон один не мог устоять, и противники вырвали у него козла.

За тушу боролись потом еще три группы, по четыре всадника в каждой. Приз поделили аксакалы, мулла и болуш.

Толпы, стоявшие на двух холмах, теперь смешались. Народ волновался:

— Начинайте джайму!

Первыми схватили козла джигиты, под которыми были лучшие кони, и ускакали далеко от холмов. За ними бросились все, даже те, что сидели на худых клячах без седла и по два на одном коне.

Над полем неслось:

— Джай-ма-а!

— Джай-ма-а!

— Джайма-а-а!

Мимо кладбища, расположенного в низине, ехали на запад около тридцати всадников. Омур с Джакыпом немного поотстали от других.

— Вот жадный! Я не думал, что он такой, — возмущался Омур.

— Отор? Да скупее его нет бая. Он даже конской щетины для другого пожалеет. А ты не знал? Да он скорее умрет, чем даст кому-нибудь копейку. А сам только и смотрит, где бы хапнуть побольше. Когда к нему ни приди, все плачет, что у него ничего нет, словом, как у нас говорят, вытирает рот сухой травой. За целый год и одной новой рубашки не наденет. Да что говорить, Омуке. Другого такого скряги не знала земля киргизов. Если пропадет его козленок, жизни не даст чабану, легче пастуху самому пропасть вместе с козленком.

Омур с Джакыпом догнали своих спутников. Те продолжали скакать рысью.

— О чем вы так долго толковали?

— Слышали какие-нибудь новости?

— К кому завезли козла?

— Мы оставили его в юрте Отора, думали, что он аксакал, почтенный человек, а он…

— Или Отор щедро не одарил вас?

— У нас столько подарков, что поделить никак не можем, — отшучивался Джакып.

— Ой, сынок, — пробормотал мулла Барпы, — так ли все хорошо, как ты говоришь… Тут что-то неладно.

— Ты угадал, молдоке, — ответил Омур. — Я с козлом подъезжал к юрте Оторбая, а он увидел, сел на коня и умчался бог знает куда!

— Так я и думал. А где козел? — спросил кто-то.

— Его перехватили другие всадники. А мы понадеялись на Отора и остались ни с чем, как волки, у которых выхватили добычу из пасти.

— Неужели Отор забыл древние обычаи отцов?

— Молодежь завезла к нему отбитого в джайме козла, а он скрылся. Умрет, что ли, если одарит нас чем-нибудь?

— Двух рублей пожалел.

— Э-э, пусть скот Отора останется без хозяина!

— Пусть земля поглотит Отора! — проклял его Соке. — Как там Касым? Узнавали?

— А что с ним?

— Да, говорят, сломал ногу. Лошадь его упала во время козлодрания.

— Увезли домой, — сказал Омур. — А вороной его, кажется, повредил грудь, еле шел на поводу. Но больше всех досталось сыну Тынымсеита. Когда началась джайма, мальчишка пустился за всеми на трехлетке без седла. Лошадка его споткнулась у самого обрыва над бродом, три раза перевернулась, а мальчик упал в воду, потерял сознание. Лошадь тут же сдохла.

— Бедный Абдиш. Как бы не умер.

— Видно, Аим родилась несчастной. В прошлом году умер муж, а сегодня единственная радость — сын — у края могилы.

— Дай бог, чтоб выжил.

— Говорят, хорошая скотина, умирая, душу за хозяина отдает. Раз лошадь издохла, мальчик выживет.

— А разве у Абдиша есть хоть какая-нибудь скотина?

— Лошадь была Киизбаева, за нее теперь придется платить.

— Только бы выжил Абдиш, за лошадь как-нибудь расплатятся.

— Мальчик очень смышленый. Из него вышел бы не последний человек, — сочувствовал Соке.

— Такая уж горькая его судьба, от нее никуда не денешься, — заключил Барпы.

Всадники очень скоро забыли про Абдиша. Они торопились в аил к Осмону, чтобы уговорить его верхом на коне догонять свою невесту. Отец Осмона был убит белыми в 1919 году. Дядя по всем обычаям сосватал племяннику невесту.

В аиле, где жила девушка, уже ждали гостей. Невеста — красивая девушка — стояла, нарядная, в кругу своих таких же разодетых подруг — девушек и келин — у входа в большую юрту. Ветерок играл их одеждами, нашептывал ласковые слова. «Сейчас девушки и келин посадят невесту на коня, жених помчится за ней вдогонку. Но я полечу следом, обгоню жениха, послушаю, как бьется сердечко невесты, посмотрю, какая она смелая, ободрю ее», — как бы говорил ветерок.

Туда-то и спешили молодые всадники во главе с Саадатом, Курманом и Сапарбаем.

— Здравствуйте, свахи, сестренки, тетушки, — приветствовали гости. — Да будет к добру вам праздник.

— Вам также! Зачем пожаловали?

— За невестой! Сажайте ее скорее на коня! — ответил задорно Сапарбай.

Келин с белым, в редких веснушках, лицом спросила:

— О чем вы говорите, сват?

— Будто не знаете, — ответил Саадат, — калым взяли, а невесту не хотите отдавать?

— Что за калым? — вступила в разговор вторая келин в элечеке. — Не калым дорог, а уважение…

Молодуха с румяными щеками, близкая родственница невесты, взяла за повод коня Саадата.

— Разве вы забыли обычай? Калым получили отец и мать девушки, а тетушкам полагаются особые подарки.

Курман стал теснить конем девушек и молодух:

— Не прячьте невесту, сажайте на коня, пока светло.

Келин, стоявшая с краю, испугалась:

— Апей, что за грубиян?

— Дайте коня невесте!

— Что ты, парень, горло дерешь?

— Апей, сват, — обратилась келин в элечеке к Сапарбаю, — утихомирьте своего друга!

Саадат и Сапарбай продолжали громко спорить с девушками и келин:

— Ну, свахи, тетушки, не задерживайте нас, посадите невесту на коня!

— Девушка наша слишком уж молода… Скакать верхом еще не научилась. Мы уже говорили ее родителям. Они и слушать нас не хотят.

— Жених тоже молод и только сейчас начинает ездить на лошади, но его родители уступили и послали его с нами.

— Э-э, хитрый ты, сват. За словом в карман не полезешь. Да мы-то ведь знаем жениха.

— Ну и что же? Разве он стар? Бросьте свои отговорки, отдавайте девушку.

— Апей! — воскликнула все та же румяная родственница невесты. — Разве наша девушка не достойна уважения, чтоб ее так легко отдавали? Пусть джигиты попросят хорошенько.

Женщины поспорили еще немного, но сдались и усадили девушку на коня. Рядом, ведя коня на поводу, шла ее румяная тетушка. Жениха сопровождал Сапарбай. Люди собрались за аилом и, выстроившись по обе стороны дороги, ждали, когда выедут жених с невестой.

— Как бы не опозорил нас этот мямля Осмон, — проворчал Саадат, — боюсь, не догонит девушку.

— Если не сумеет догнать невесту, исключим его из комсомола, — сказал Курман.

Услышав эти слова, одни рассмеялись, другие стали на сторону Осмона.

— Не может быть, чтоб не догнал.

— Если под девушкой хороший конь, жениху за ней не угнаться.

— Девушка не может скакать, как джигит.

— Когда же киргизские девушки плохо ездили верхом?

— Однажды дочь Чормона схватила за уши волка, забравшегося в загон. Вот какие у нас девушки!

А тетушка успокаивает невесту:

— Не бойся, девочка, с коня не упадешь. Ты же всегда хорошо ездила. Смотри, как бы жених не догнал тебя, а то нам будет стыдно. Скачи смело!

Сколько бы тетушка ни подбадривала племянницу, девушка краснела все сильнее, руки и ноги дрожали. Да и как не трепетать ее юному сердечку? Ведь за ней собирается подобно быстрокрылому ястребу гнаться джигит на горячем скакуне. Как не гореть щекам от смущения? Ведь на нее смотрят сотни людей — старых и молодых, хороших и дурных, мужчин и женщин — и все твердят: «честь», «честь». А вдруг джигит ее настигнет? Мягкий вечерний ветерок гладит девушку по щекам, треплет ее волосы и как бы подбадривает: «Мужайся, девушка, мужайся!»

Жених сидел на статном вороном коне-четырехлетке, под девушкой нервно плясал и пугливо озирался рыжий скакун со звездочкой на лбу. С этих лошадей не спускали глаз целый день, на них с утра скакали, потом давали отдохнуть, затем вновь объезжали. Сейчас шерсть у скакунов блестит, как шкура у выдры, шелковистые хвосты и гривы переливаются, струятся, как вода.

Словно опытный охотник, выпустив ловчую птицу, мчится за ней по горам и лугам, тетушка дала свободу рыжему коню и, как ветер, понеслась за всадницей, ударив своего скакуна плеткой. Дружка тоже вручил поводья жениху. Кони мчались, вытянувшись в струнку, как бы припав к земле, гривы и хвосты развевались на ветру. Через минуту девушка была далеко, только спина ее мелькала впереди. Но жених дважды настигал ее. В первый раз он слегка прикоснулся плеткой к ее спине, а во второй раз — пригнулся и на всем скаку поцеловал девушку в лоб.

Подъехав шагом к собравшимся, жених ловко соскочил с коня и почтительно поклонился родителям невесты. На этом закончились игры и состязания. Старики начали расходиться. Молодые чего-то ждали. Наконец объявили:

— Вечером будет кыз оюн! Приезжайте все. Пусть приходят находчивые келин, стройные девушки и джигиты-весельчаки!

III

Было далеко за полдень. По узкой тропинке, которая вилась по затененному склону горы Орток, ехали четыре всадника. Они достигли горного хребта и остановились на его пологой стороне.

— Прохладно здесь, ни мух, ни оводов, и лошадям приволье, — проговорил Сапарбай, ехавший чуть позади Саадата.

Молодые люди спешились, трава была им по пояс.

— Пусть кони наедятся вдоволь, — сказал Осмон, любуясь высокой шелковистой травой.

Разнуздали коней и пустили их пастись.

Высокая трава тихо колыхалась при малейшем дуновении легкого ветерка, и тогда из нее, улыбаясь, выглядывали алые, белые, желтые, синие цветы. Они как бы дышали свежестью и прохладой. Невдалеке на кудрявый таволожник, что растет чуть пониже, села сорока, потом, словно почуяв опасность, вдруг застрекотала, сорвалась с места и, так же стрекоча и сверкая на солнце крылышками, скрылась за горой. Порхают от цветка к цветку, словно выбирая самый красивый, разноцветные мотыльки. Белые, желтые с черными крапинками стрекозы сверкают в вышине под лучами солнца радужными крылышками. Когда крупные красные бабочки пролетают низко над землей, кажется, что по верхушкам трав пробегают огоньки. Слышно тонкое жужжание — это трудятся пчелы, собирая мед. Лошади привольно пасутся на высокой, нетронутой траве, весело всхрапывая и позвякивая удилами. С седловины горы, где расположился Саадат и его товарищи, хорошо видны обе лощины. Келин в красном платье и белом платке неторопливо пронесла через луг ведро воды. Курман не сводил с нее глаз, пока она не скрылась в белой юрте.

Отсюда видны косари у подножья кюнгея. Пышными длинными валами ложится там скошенная трава. Если бы Саадат думал о благе людей, он сказал бы сейчас своим товарищам: «Нельзя упускать время, пусть дехкане все как один выйдут на сенокос! Наточите свои косы и вы!» Но мысли председателя аилсовета далеко. У него другие заботы.

— Народ любит и уважает свою молодежь, — говорит Саадат друзьям. — Мы должны лишить этого уважения комсомольцев из другого аила, осрамить их перед народом, втоптать в грязь, чтобы они не могли удержать поводья в своих руках и командовать в аилах.

— Может быть, сколотим группу верных людей, возьмем камчи и дубины, сядем на коней, взгреем этих ребят? — предложил Курман.

— Нет, — возразил Сапарбай. — И у них найдутся дубины.

Саадат сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал:

— Вы замечаете, как последнее время подняли головы Джакып и ему подобные?

— Ну и что? Кого Джакып может напугать?

— Джакыпа, конечно, нечего бояться. Но лучше будет, если мы укрепим свои ряды и станем сильнее их. Всех ребят нашего аила, которые подходят по возрасту, надо принять в комсомол: «Куй железо, пока горячо». Осмон — секретарь ячейки, Сапарбай — секретарь аилсовета, ты, Курман, возглавляешь Красную юрту, я тоже у власти. Но бог знает, до каких пор мы будем «вечными ханами».

— Пока власть в руках, надо ее использовать.

— Правильно, Курман, — согласился Саадат, прищурив глаза и глядя вдаль. — Помните слова почтенного Шоке? «Если птица счастья села на ваше плечо, обгоните всех». Но нас мало. Надо принять в комсомол как можно больше ребят, нечего проверять их происхождение и знания.

Сапарбай, лежа в траве, тихо спросил:

— А не будет ли это нарушением устава?

— Сделаем так, чтобы все выглядело правильно, — с усмешкой ответил Саадат. — Бумага и карандаш в наших руках… Вопрос о приеме обсуждать на общем собрании не надо. Протокол в двух экземплярах уже готов.

Саадат достал из кармана листок бумаги и начал читать:

— «Протокол № 19

На заседании при участии всех членов ячейки было рассмотрено два вопроса: 1. О выпуске стенной газеты при Красной юрте. 2. Прием в комсомол…» С повесткой дня согласны?

— Согласны, — ответил Осмон.

— Возражений нет, — добавил Сапарбай.

— Редактором стенной газеты буду я, — сказал Курман. — Сам напишу заметки и рисунки сделаю.

— «Постановили: 1. Стенную газету при Красной юрте выпускать два раза в месяц. 2. Рассмотрели заявления о приеме в комсомол», — Саадат перечислил имена. — Эти люди должны быть в комсомоле. «Постановили принять в ряды РЛКС молодежи следующих ребят, бедных по происхождению, неимущих, подходящих по возрасту и грамотности…»

— Согласны? — спросил Саадат, глядя на товарищей.

— Да. Но… — Сапарбай запнулся.

Остальные молчали.

— Протокол второй, — продолжал Саадат, — «20 июля 1925 года состоялось общее собрание молодежи аила Кюнчигыш. Присутствовало 35 комсомольцев. Были рассмотрены вопросы: 1. О борьбе против продажи девушек за калым. 2. Об искоренении родовой вражды и пережитков старины. Заслушав сообщение секретаря ячейки Осмона Бектемирова, постановили утвердить протокол заседания бюро». Не возражаете?

Сапарбай приподнялся:

— Мы не можем ограничиться принятием этого протокола. Чтобы не было подозрений, нужно выступить с докладом против калыма.

— Доклад никуда не уйдет, — возразил Курман. — Давайте сначала одобрим протокол. Саадат знает, что делать. Он поработал за всех нас, за все собрание.

— Мы ничего не имеем против протокола, — сказал Осмон, — но провести такое собрание надо.

— Тогда давайте подпишем протокол, — предложил Саадат, — и отправим в волостной комитет. Когда пришлют новые комсомольские билеты, заполним их и раздадим своим ребятам. У нас будет больше сторонников. Ну, а кто против нас — вылетит из комсомола.

Лежавший на траве Сапарбай поднял голову. Свежий ветерок погладил его по лицу. Кто-то из косарей в низине остановился и стал точить косу, звуки «зынг-зынг» долетели до седловины горы. Все радовало глаз: сверкающие хребты гор, зеленые долины, стремительные реки в ущельях, косари у опушки елового леса и в низине кюнгея. Мысли Сапарбая были далеко.

— Это большой Сыдык там на склоне? Смотрите, какие у него широкие прокосы!

— Ты что, впервые видишь, как косят? На эти протоколы тоже затрачен немалый труд. Брось глазеть по сторонам, подпиши. — Саадат подал Сапарбаю протокол.

— Сначала надо послушать доклад.

— Уже слушали.

Курман сорвал толстый балтыркан, очистил его и с хрустом откусил. Ехидно посмеиваясь, он сказал:

— Сапарбай боится, что его обвинят в групповщине.

— Да вы не знаете, что такое групповщина, — зло сказал Саадат. — Мы хотим установить согласие в аиле. — Он вынул из кармана свернутый номер газеты «Эркинтоо» и бросил на траву. — Вот здесь заметка «Поборники старины». Читайте, вам полезно…

— Наверно, о тех, кто ратует за старые порядки, — спокойно сказал Сапарбай.

Осмон усмехнулся.

— А может быть, об отцах, которые продают своих дочерей за калым?

Курман нахмурился на мгновение и, что-то промычав, продолжал жевать. Будь у него свободен рот, он сказал бы: «Есть о чем беспокоиться! Наверное, пишут о тех, кто пьянствует на джоро!» — и опять повалился бы на траву.

Но Саадат с возмущением заговорил:

— Пишут о нас: «Комсомольцы аила Кюнчигыш хотят сохранить старые обычаи. Они заставляют женихов верхом гоняться за невестами, занимаются козлодранием». Видите? Кое-кому не по душе, что мы веселимся, соблюдаем обычаи.

Курман, поспешно проглотив балтыркан, спросил:

— А кого обвиняют в погоне за невестой?

— Конечно, Осмона.

В заметке чаще других упоминали Саадата: «Саадат обложил комсомольцев налогом, который они платят натурой — опиумом. Саадат идет на поводу у таких поборников старины, как Бердибай, говорит их языком и действует по их указке. Он разжигает раздоры между двумя родами. Саадат — сын крупного бая, который всю жизнь угнетал бедняков».

Заставляя друзей прочитать заметку, твердя «пишут о вас», Саадат достиг своей цели: его товарищи приняли упреки на свой счет и повесили головы. Особенно удручен был Осмон. «Черт возьми! Оказывается, я нарушил закон и опозорился!» Он вообразил, что его будут судить, и не на шутку испугался.

Саадат помолчал немного, потом сказал:

— Смутьян, написавший заметку, скрыл свое настоящее имя и подписался «Комсомолец». Я подозреваю Джакыпа. Кроме него некому.

— Кто знает, — пробормотал Сапарбай, взяв газету. — Прежде, чем обвинять Джакыпа, надо выяснить.

— Нечего и сомневаться, его работа, — настаивал Саадат.

— Ты прав. Слишком уж падок Джакып до пера и бумаги. А как увидит газету, сейчас же прячет за пазуху, будто повезет ее родителям своей невесты взамен калыма. Только этот тихоня мог сделать такую пакость, — поддержал Саадата Курман.

— Ну, прочел? — спросил Саадат Сапарбая. — Рад?

— Многое здесь правда, — засмеялся Сапарбай. — Писал знающий человек. А что Курман — подпевала Саадата, всем известно.

— Кому, кроме Джакыпа, могло прийти в голову написать это? — продолжал Саадат. — Простому дехканину нет дела до газеты. Скажешь, чтобы расписался, так он вместо подписи прикладывает палец. Школьники еще только корпят над четырьмя действиями арифметики. Один Джакып в своем аиле грамотный. Он и в прошлом году устроил скандал из-за летних пастбищ. — Саадат подумал немного и предложил: — За то, что Джакып Садыков послал в газету клеветническую заметку, пытаясь очернить председателя аилсовета, честного коммуниста Саадата и передовых комсомольцев, за то, что он сеет раздоры между двумя соседними родами, а кроме того, знал и скрыл, что девушку сироту Айну не пустили учиться и продали за калым, предлагаю исключить его из комсомола. Запишем это в наш протокол.

— Так мы только усилим раздоры, — попытался возразить Осмон.

— Если мы этого не сделаем, попадем под суд, — резко оборвал его Саадат. — Надо написать в редакцию газеты «Эркинтоо», что материал, присланный из аила Кюнчигыш, выдуман от начала до конца, что автор заметки сводит личные счеты, что он исключен из комсомола за клевету. А потом…

Саадат хотел сказать: «Потом надо уговорить нескольких сильных ребят, чтобы они избили Джакыпа до полусмерти», но запнулся, ничего не добавив.

«Разрешив» эти вопросы, Саадат и его спутники уже перед закатом солнца тронулись в обратный путь. Сапарбай и Осмон ехали впереди. За ними шагах в тридцати двигались Саадат и Курман.

— Любовь сильнее меня, — негромко говорил Саадат, — будь другом, проверни дело поскорее.

— Я получил сегодня весточку от самой девушки. Она будет твоей.

— Надо, чтобы не было никаких подозрений. Запишем Айну в ликбез, пусть почаще приходит в Красную юрту.

Всадники быстро спустились в долину.

IV

Сегодня Курман одет в серую шинель, которую, как сам он говорит, «заработал в батраках». В 1923 году, рассчитываясь за пятилетнюю службу, Курман получил свою шинель от Василия. Под ним серо-пегий конь Бердибая. После того как Курман ушел от Василия, он лето и зиму работал на Бердибая. Когда байбиче называла Курмана батраком, Беке поправлял ее:

— Мы с Курманом родственники, сходимся в шестом колене. Он мне младший брат. А разве младший брат не должен помогать старшему, не обязан уважать его?

Курману Бердибай внушал:

— Ты ведь не чужой мне. То, что ты делаешь у меня, тебе самому на пользу. А я тебя не обижу. Выбери себе невесту, сосватаю ее, сам за тебя уплачу калым.

Курман верил Бердибаю, как отцу, и готов был сдувать пылинки с его одежды. Парень с радостью подставил бы свою голову под плетку, занесенную над «благодетелем».

Однажды в аил приехал уполномоченный из округа. Это был высокий стройный человек лет тридцати со смуглым лицом и пышными черными усами, в серой шинели, в папахе из серого каракуля. Он пригласил на собрание не аксакалов, как бывало прежде, а бедняков и батраков. Выступая перед ними с речью, он через каждые два слова повторял, что баи — кровопийцы и дармоеды, манапы — грабители, муллы — обманщики. Размахивая зажатой в руке папахой, словно собираясь отшвырнуть ее, он говорил беднякам и батракам, которые сидели перед ним полукругом:

— Товарищи! Советская власть дала вам свободу и равноправие. Но баи-кровопийцы, манапы-грабители, муллы-обманщики ненавидят эту свободу, это равноправие. Они бы убили вас, не будь справедливых законов советской власти. Нынешний бай не может бить вас плетью и грабить, как прежде. Сейчас он по-другому обманывает бедняка: «Ты мне родственник, мы с тобой свои люди, одной крови». Бай заставляет «родственника» пасти свои стада. Бедняки! Не давайте себя обмануть, отстаивайте свои права! Да здравствует советская власть, давшая свободу беднякам! Ура-а, товарищи!

Когда уполномоченный закончил свою речь, на глазах многих и джатакчи, и батраков показались слезы. «Спасибо советской власти!» — кричали, осмелев, некоторые из них. Бедняки теперь высоко держали голову, ступали по земле твердо и бодро и так громко шуршали своими сыромятными брюками, что баи приходили в ярость.

На другой день после собрания Курман пропустил мимо ушей слова старшей жены Бердибая, велевшей ему съездить в горы и привезти дров. Сказав, что по приглашению уполномоченного должен ехать в аилсовет, Курман сел на серо-пегого хозяйского коня. С этого дня парень держался перед баем не как батрак, а как родственник. Это бесило Бердибая, но он не показывал виду, а близким говорил со злобой:

— После приезда уполномоченного зазнались эти дураки, совсем взбесились, волками стали. Эх, связали меня эти новые законы! Швырнуть бы папаху этого уполномоченного собакам, а самого бросить в ледяной водопад!

— Поделом тебе, — злорадствовала байбиче, — сам же назвал этого оборванца родственником. Вот он и сел теперь тебе на шею. Негодяй! Бродяга! Еще вчера кормил свиней у русских, а теперь на твоем коне поехал.

На этот раз Бердибай не стал возражать своей байбиче. Он сидел хмурый, а жена продолжала:

— Когда тигр делает другом собаку, она начинает лаять на него. Ты назвал этого бродягу братом, он должен был стоять у дверей, а ты усадил его на почетное место. Хватит, выбрось это отребье из юрты! Почему он своевольничает у нас, ездит на твоем коне? Если он тебе брат, пусть терпит удары твоей плетки.

Возвратись Курман один, Бердибай, может быть, исполнил бы совет байбиче. Но Курман вернулся в аил с группой батраков. Среди них был и пастух богача Киизбая Самтыр. Возглавлял их все тот же уполномоченный в серой папахе. Увидев его, Бердибай так рассвирепел, что до крови искусал губы. Байбиче, не привыкшая никого бояться, громко сказала:

— Кто этот человек, вокруг которого собрался весь сброд? Бедняга! И папаха на голове торчит, как верблюжий пуп. Не приглашайте его, переночует и у своих голодранцев. Пусть голая джарма промоет его желудок, пускай до утра поедят его вши. Он еще вспомнит о юрте бая!

Но уполномоченный и сам пошел ночевать к Омуру. Наутро он созвал всех баев, нанимающих батраков, и стал проверять, как они платили пастухам и табунщикам. Самый богатый из баев аила — Киизбай — девять месяцев ни копейки не давал своему батраку Самтыру. Уполномоченный вызвал Киизбая.

Бай сидел не поднимая головы, надвинув на глаза черную мерлушковую шапку с белой кисточкой на макушке и распустив полы своего кашгарского халата. Правой рукой он сжимал сложенную вдвое плетку. По виду богача нельзя было понять, считает он себя виноватым или думает, как бы обмануть уполномоченного. Сколько Киизбай помнит себя, он впервые оказался таким бессильным, беспомощным. «Совсем некстати пришли сюда дети и женщины», — думает Киизбай. Все они с любопытством смотрят то на него, то на уполномоченного. Старухи шепчутся, шлепая губами, мальчишки громко сморкаются. Больше всего раздражает бая какой-то сорванец в белой рубашке. Сидит он верхом на красном бычке с большой лысиной на лбу и продетым через ноздри кольцом из можжевельника, держит в руке длинную палку и, шмыгая носом, смотрит на Киизбая, как на заморского зверя. Осмелься он так смотреть в обычное время, Киизбай прикрикнул бы: «Эй, чей ты сын? Не мозоль мне глаза, убирайся!» Но сейчас Киизбай не кричал.

— Бай, нанимать батраков вы умеете, а почему забываете им платить?

— Я не нанимаю батраков, таксыр.

— За кого вы меня принимаете, бай! Я представитель советской власти. Здесь нет таксыров.

Киизбай хотел ответить, но не смог, словно лишился языка. Его батрак пастух Самтыр молча сидел против хозяина. На голове Самтыра ушанка из шкуры серого козленка. Ее мочили дожди, а потом сушило солнце, она ссохлась, затвердела и уже не подчинялась хозяину, уши ее торчали в разные стороны, — одно смотрело на восток, другое — на запад. Загорелая шея байского чабана блестела, словно ее смазали маслом, чапан был разорван, и сквозь дыры просвечивало голое тело. Батрак был подавлен таким множеством людей, которые смотрели на него кто с любопытством, кто с участием, а иные — с ненавистью. Поглядывая в сторону гор, он думал: «Бог с ним, с баем. Скорее бы уйти к отарам!» В эту минуту уполномоченный, указывая на Самтыра, спросил:

— Вы говорите, бай, что не нанимаете батраков, а кто вот этот человек, сидящий перед вами?

— Он… нашей крови человек… племянник… пасет овец…

— Когда племянник пасет твоих овец, разве можно, чтобы он ходил таким оборванным?

— У него есть и хорошая одежда, но, когда пасет скот, он ее не надевает.

— Скажи, пастух, есть у тебя другая одежда?

Батрак, боясь хозяина, уклончиво ответил:

— Не знаю.

— Как это так?

Пастух вместо ответа опустил глаза и стал рассматривать свои старые чокои, изодранные о камни горных склонов.

— Ой, Самтыр, что ты уставился в землю? — вскочил Омур, — скажи правду. Разве ты не знаешь, есть у тебя одежда или нет?

Пастух с трудом ответил:

— Сами видите мою одежду…

— Бай говорит, что ты ему племянник, правда это? — спросил уполномоченный.

— Не знаю…

— Вот негодный, — рассердился Соке. — Ты забыл все слова, кроме «не знаю»? Почему не отвечаешь, племянник ты баю или нет?

— Эй, Соке, не приставай к нему! — На этот раз голос бая звучал громче. — Вам разве не известно, что бабушка Самтыра была дочерью моего прадеда?..

Послышался смех. Кто-то пробурчал сзади:

— Вот хитрый бай!

— Хочет вывернуться. Кто не знает, кем были родители Самтыра? Он же сын кула.

Услышав эти слова, уполномоченный обратился к народу.

— Товарищи, если Самтыр и вправду племянник баю, пусть трое бедняков выйдут и подтвердят это.

— Верно уполномоченный говорит, — согласился Соке. — Кто выйдет?

— Что же вы молчите? Или не знаете Самтыра? — волновался Омур.

— Сынок уполномоченный, — начал отец Сапарбая Саякбай, поглаживая бороду, — мне уже шестьдесят три. Думаю, что мне верить можно. Самтыр сын кула. Он не пришел откуда-нибудь из других мест, а вырос у Киизбая, всю жизнь батрачил на него.

— Верно Саякбай говорит, — подтвердил Соке, — Самтыр — сын кула. Когда советская власть принесла беднякам равноправие, Киизбай начал искать родственников из кулов.

— Аксакалы не станут говорить неправду, — вмешался в разговор Шарше, — Самтыр не племянник, а батрак Киизбая. Даже при советской власти этот богач не платит своему работнику. Пусть сейчас же Киизбай снимет с себя одежду и отдаст пастуху, а сам наденет лохмотья Самтыра. Мы, бедняки и батраки, в своей драной одежде летом жаримся на солнце, а зимой дрожим от холода. Пусть бай хоть раз натянет дырявые чокои пастуха! Ой, товарищ уполномоченный, если ты настоящий большевик, исполни наше желание! Прошу тебя от имени народа!

— Апей! — вскрикнула байбиче Бердибая. — Как это бай наденет грязные чокои?

— Шарше, сын мой, оставь свои шутки! — не выдержал Бердибай. — Пусть лучше Киизбай заплатит Самтыру, что причитается, и оденет его.

— Кто здесь шутит, Бердибай? — возмутился Шарше. — Люди, которые собрались здесь? Наши баи привыкли, чтобы жизнь была только для них раем, а для остальных пусть останется адом. Пока не накажем кое-кого, они не будут признавать закон.

Киизбай встал, огляделся. Черная с проседью кудрявая борода его тряслась, глаза налились кровью от обиды и гнева. Голос дрожал:

— Ой, уполномоченный, сын мой! Шарше лжет, что мы не признаем закон. Рассуди справедливо. Советская власть принадлежит не одним беднякам, а всему народу. Она ведь и наша власть.

— У новой власти к тому же нет такого закона, чтобы расправлялись со всеми баями и манапами. Сейчас всем дана свобода, — раздался голос Карымшака, подъехавшего только что с тремя всадниками.

— Говори обдуманно, Карымшак! — предупредил Омур. — Богач есть богач, бедняк есть бедняк! Это два класса. Советская власть на стороне бедняков, запомни это!

— Споры не приведут ни к чему хорошему. Давайте поговорим спокойно, — сказал Бердибай, увидев, что разговор начинает принимать нежелательное направление.

— А кто здесь спорит? — Шарше зло посмотрел на Бердибая. — Киизбай пьет кумыс, ест самое вкусное мясо — лошадиный огузок, — а Самтыр ходит в тряпье, голодный, оборванный, с утра до вечера пропадает с его отарой. Где же тут равноправие? Или Самтыр не человек? Ой, товарищ уполномоченный, если хотите, чтобы батрак стал равноправным, пусть его чокои наденет бай и сам пасет свое стадо, а пастух сядет на место бая и хоть раз в жизни отдохнет и поест вдоволь!

Со всех сторон раздались возгласы одобрения:

— Правильно Шарше сказал: пускай бай сам пасет свои стада!

— Посмотрим, как он наденет чокои, возьмет посох и будет ходить за овцами.

— Если бай нанимает батрака — должен выделить в отаре его долю.

— Успокойтесь, граждане, — уполномоченный поднял руку. — Вы шумите, как испуганное стадо.

Когда шум немного стих, уполномоченный, размахивая руками, продолжал:

— Пастух Самтыр не племянник бая, это обездоленный батрак. Я предлагаю заставить Киизбая расплатиться с батраком. И если он хочет иметь пастуха, пусть заключит договор с товарищем Самтыром.

— Правильно!

— Пусть бай даст Самтыру коня!

— Пусть оденет!

— Прошли те времена, когда у пастуха не было ничего, кроме посоха!

— А предложение, чтобы бай сам пас свои стада?! — не унимался Шарше.

— Я не боюсь пасти скот, приобретенный честным трудом, — злобно сказал Киизбай, ожидавший худшего. Голос его звучал уже смелее и громче. — Чокои Самтыра тоже сделаны из шкуры моего собственного бычка, посох срезан с дерева наших родных гор моим топором. Скот мой, я его не украл, его дал мне аллах. Пасти свой собственный скот мне не будет стыдно, народ мой!

Бай хотел казаться покорным, делал вид, что готов на всякую уступку, но его душил гнев.

«Никакого договора с работником», — думал он. И мучило его, что не может он высказать это вслух и должен хлопать глазами, как охотник, из рук которого навсегда улетела ловчая птица.

Полдень. В аиле замерло всякое движение. Под палящим солнцем млеет все живое. Из-за поворота дороги, ведущей к верхнему аилу, показалась группа всадников. Когда верховые подъехали поближе, жители узнали Саадата, Осмона, Курмана и Сапарбая. С ними важно, чуть покачиваясь в такт движению коня, ехал незнакомец. Уздечки, нагрудник, подхвостник — вся сбруя его лошади была украшена серебром, по обе стороны к седлу были приторочены ковровые переметные сумы. Всадники остановились у большой юрты в центре аила. Хозяйка сказала невестке:

— Наверное, гости к нам приехали. Расстели на полу колделен.

Невестка встала, звякнув серебряными подвесками на длинных косах, и проворно взялась за дело, ступая легко, как кошка.

Верховые спешились. Курман принял коня у незнакомца. Саадат сам открыл дверь, приглашая гостя войти первым в юрту.

Байбиче встретила их приветливо:

— Заходите, милые, заходите.

Невестка стала рядом со свекровью, ее тонкие губы едва шевельнулись… Видимо, она всегда так здоровалась с гостями. Черные глаза ее чуть заметно улыбались. Новый спутник Саадата, увидев хорошенькую келин, напыжился еще больше, неестественно поднял голову и, нахмурив брови, уставился на тюндук. Саадат услужливо показал ему на почетное место:

— Садитесь на колделен. Его расстелили специально для вас.

Гость неторопливо опустился на сложенный вчетверо черный колделен, долго устраивался и, наконец, уселся, прислонившись спиной к джуку. Он расстегнул ворот гимнастерки, снял фуражку и положил рядом, вынул из нагрудного кармана красную расческу, старательно причесался. Затем снова нахмурил брови, приняв важный и суровый вид.

Саадат сам поднес гостю пиалу с розоватым крепким кумысом. Гость задумчиво и лениво протянул руку, не глядя, кто подает, и, решив, что кумыс поднесла молоденькая келин, прижал к донышку пиалы безымянный палец Саадата. Тот резко отдернул палец, кумыс расплескался.

— Извините, аксакал! — сказал Саадат.

Всем остальным подавала кумыс келин. Пиалы не один раз обошли гостей. Когда был опустошен хорошо прокуренный бурдюк, байбиче стала наливать кумыс из большого темно-коричневого кувшина с узким горлышком, а невестка вышла и почему-то не возвращалась. Новому спутнику Саадата сразу сделалось скучно. Он шумно зевнул, провел рукой по лбу и, коверкая русские слова, сказал:

— Спат нада.

— Ах, вздремните, пожалуйста.

Курман проворно постелил два ватных одеяла, положил пуховую подушку.

— После доброго кумыса всегда клонит в сон, — сказала хозяйка.

Был поднят край туурдука. Мягкий ветерок, проникая в юрту, гладил лицо, играл волосами задремавшего гостя. Осмон сделал рукой жест, как бы спрашивая: «Уснул, что ли?»

— О-о, наш грозный спутник уже отправился из Мекки в Медину! — засмеялся Курман, махнув рукой.

Саадат, сидевший в расстегнутом бешмете и легкой тюбетейке, сказал с довольной усмешкой:

— Хитрая лиса попалась в наши руки! Ну-ка, Сапарбай, раздай карты, сыграем раз-другой в бети калды.

— Раздавай, Сапаш, скорее, — торопил Курман, — если я сейчас выиграю, то мы победим, а если проиграю, победят нас.

— В карточной игре, что ли?

— Нет, в схватке с противниками.

Играли дважды, и оба раза Курман остался в дураках. Тем временем байбиче приготовила угощение. Невестка вымыла чашки, достала скатерть, полотенце.

— Мясо готово, — сказала она. — Барашек молодой, варить долго нельзя. Саадат, разбуди гостя.

Саадат тихо придвинулся к спящему и слегка потянул его за рукав.

— Мясо сварилось, вставайте!

Нехотя, словно ребенок, гость потянулся, протер глаза и, не отрывая головы от подушки, погладил волосы, делая вид, что думает о чем-то серьезном. Только после этого поднялся и сел на колделен.

Проворный подросток принес кувшин с водой, держа полотенце под мышкой, полил гостям на руки. Важный гость сидел еще сонный, тяжело опустив голову. Расстелили дастархан, поставили деревянные чашки с мясом. Сапарбай отделил ножом мясо от костей, взял из чашки баранью голову и, отрезав одно ухо, положил ее перед гостем. Тот изумленно посмотрел на баранью голову.

— Что это у вас такой? — спросил он, мешая русские слова с киргизскими.

— Мы не понимаем по-русски, дорогой гость, — ответил Курман. — Вас ждет вкусная, как кишмиш, голова молодого барашка. Берите!

Хотя важный гость вначале и делал вид, что смотрит на голову с испугом, но церемонился он недолго, — отрезал ухо и положил себе в рот.

— Теперь наш черед.

Каждый взял ту кость, которая полагалась ему сообразно возрасту и положению.

— А-а, — с удовлетворением протянул гость после того, как с хрустом прожевал и проглотил ухо, — интересно барашек голова. А глаз почему смотрит?

— Глаз бышканский[3], — ответил Курман ему в тон. — Боится, что вы его вытащите из глазницы и съедите.

Молодая келин прыснула, как ни старалась сдержать смех.

Саадат ткнул Курмана в бок. Сапарбай, делая над собой усилие, чтобы не засмеяться, взял из блюда кость, передал ее подростку, поливавшему на руки гостям, и начал крошить ножом мясо для бешбармака. «Важный» гость сердито глянул на Курмана, продолжая есть, и очень скоро обглодал голову барашка, на которую вначале смотрел с таким недоумением.

— Берите джамбаш, — предложил Саадат гостю. Но тот вытер руки концом скатерти и встал. — Куда вы? — спросил угодливо Саадат.

— У вас юрта жаркий, — ответил гость, все так же коверкая русские слова и, направляясь к выходу, добавил: — Мясо вам крошить надо… я на ветерочке выйду…

Когда гость вышел, Саадат упрекнул Курмана:

— Кажется, ты обидел его.

— А он хорошо ведет себя? Как может смотреть глаз барашка, который два часа варился в котле?

— Хватит, — сказал с сердцем Саадат. — Слишком уж ты загордился, что бедняк, и ведешь себя с ним, как с ровней!

— Все же, агай, это забавный человек, — вставил подросток. — Делает вид, будто никогда овечьей головы не видел, и спрашивает, «что это такой», а потом съедает всю голову. Вот здорово!

Слова мальчика рассмешили всех.

— Ничего не поделаешь, приходится кланяться. Он близок к высокому начальству, — сказал Саадат, когда все перестали смеяться.

— Таких дураков легче поймать в капкан. Ты не огорчайся, Саадат. Иди позови своего гостя. Мы кончим крошить мясо, пока он войдет в юрту, — проговорил Курман.

Гость стоял неподалеку от юрты, набросив на плечи плащ. Он то хмурил брови, то смотрел на небо, будто думал о чем-то важном.

— Идемте, нас ждет бешбармак, — пригласил Саадат гостя, который, подбоченясь, начал было ходить взад и вперед.

Если бы вместо Саадата подошла молоденькая невестка хозяйки, приезжий спросил бы глубокомысленно: «А что такое бешбармак?», но это был Саадат, и гость стал восторгаться киргизской природой, горами и долинами, словно приехал из чужих стран. Исчерпав свой запас коверканных русских и киргизских слов, он как бы нехотя вошел в юрту вместе с Саадатом.

Тот, кого Саадат назвал важным гостем, был когда-то капризным, упрямым и хитрым мальчишкой, мог что попало бросить в котел, где варилась пища, ударить или обругать любого человека, каким бы почтенным старцем он ни был. И теперь, когда стал взрослым, он жил, как говорится, между рубашкой и телом. Он был не из тех, кто занят службой, и не из тех простых людей города или деревни, которые строят дома или пасут скот. Это был один из немногих «деятелей», которые хорошо знакомы с некоторыми ответственными работниками волостного масштаба, крутятся возле них и, мелькая всюду, как хвостатые звезды, умеют устраивать свои дела. Сегодня «важного работника» можно было видеть в «Заготсырье», завтра этот деятель подвизался в «Заготзерне». У одного знакомого он брал сапоги, у другого — плащ, мог унести вещь, даже не спросив хозяина. Таким же путем он приобрел хорошего коня. Приезжая в дальние аилы, выдавал себя за уполномоченного, старался держаться как большой начальник, говорил свысока и нередко пугал таких джарымболушей, как Саадат. Простой народ говорил о нем:

— Он даже джарымболуша держит в страхе. Дехканина может, наверное, стереть с лица земли. Надо остерегаться его!

Хорошо понимая, что некоторые побаиваются его, «ответственный работник» иной раз не прочь был припугнуть кого-нибудь. Он был не лишен хитрости, хотя казался на первый взгляд придурковатым. Была у него еще одна особенность: три дня не будет есть, а сохранит свою осанку и важный вид. Звали его Сейдалы Калпакбаев. На днях он устроился агентом волостной конторы «Лектехсырья» и сейчас держался с особенным высокомерием.

Вернувшись в юрту, Калпакбаев посмотрел на жирный бешбармак, залитый бульоном, с тем же «недоумением», что и на голову барана, и сказал:

— Что такой? У вас большой барашка?

Аппетит важного гостя разыгрался как никогда, он взял тремя пальцами щепотку мелко раскрошенного мяса и как бы нехотя положил себе в рот. Сколько бы Саадат ни уговаривал Калпакбаева брать мяса побольше, тот продолжал делать вид, что не слишком уж охоч до бешбармака:

— О-о, вы совсем по-другому кушаете мясо! Какой большой барашка!

Курману вначале казалось, что гость и вправду не ест мяса. Он опустился на колено и сел, поджав под себя другую ногу.

— Да, аксакал, мы кушаем совсем по-другому. Смотрите! — и, набрав полную горсть мяса, он с неподражаемой ловкостью послал его себе в рот.

— А-а! — притворно удивился Калпакбаев. — Теперь моя понятно! — он притянул к себе чашку. Все перестали есть. Гость трижды брал мясо пятерней, и чашка перед ним опустела. Убрали дастархан. Все помыли руки.

— У нас с гостем серьезный разговор, оставьте нас, — попросил Саадат.

Все, кроме Саадата, Сапарбая, Курмана, Калпакбаева и одного комсомольца, вышли из юрты. Саадат, оглядевшись, начал:

— Дела молодежной организации нашего аила идут неплохо. Но есть еще такие люди, которые сеют раздоры, нарушают мир и согласие, поступают незаконно. Я говорю о Джакыпе и его друзьях. Прошу вас, уважаемый гость, выслушать меня внимательно. Когда Джакып был секретарем комсомольской ячейки, он собирал взносы не по пяти копеек, а по рублю и присвоил сумму, составляющую стоимость шести ягнят. Теперь за это должен отвечать новый секретарь. Просим вас разобраться и принять меры.

— Джакып не подчиняется нам, — вставил Осмон, — он делит население на большой аил и малый.

— Этот хитрец занимается контрабандой, спекулирует опиумом! — добавил Курман.

— Исполните нашу просьбу, — лебезил Саадат, — припугните Джакыпа. И мы не останемся в долгу.

Калпакбаев почему-то отвернулся, нахмурив брови. Потом, глядя на Саадата, сердито спросил:

— А кто такой этот Джакып?

— Мы же только что рассказали вам о нем.

— Пусть сейчас же явится сюда! Он контрабандист?!

Пока не передумал «ответственный работник», Саадат послал за Джакыпом одного из комсомольцев со строгим наказом:

— Если даже Джакып сквозь землю провалился, все равно отыщи его и привези сюда! Один не возвращайся.

Посланец Саадата под громкий лай собак скакал из аила в аил. Он скоро нашел Джакыпа и, посадив его на коня позади себя, привез в известную нам юрту.

Джакып приветствовал незнакомца, сидевшего на почетном месте.

— Салам-алейкум!

Калпакбаев вытаращил глаза и, как всегда коверкая русские слова, буркнул:

— Ух, черт… «салам» говорит, бога любит?!

Растерявшийся Джакып не знал, что ответить. Калпакбаев крикнул:

— Как имя, звать тебя? А?!

— Не понимаю вас, аксакал…

Саадат, который в эти минуты внутренне торжествовал, сказал:

— Что это, друг, ты стал смирнее овцы! Аксакал спрашивает твое имя.

— Когда зашел сюда, ты сказал: «Салам-алейкум!» — кричал Калпакбаев. — Арабский язык знаешь, а русский нет. Но мы понимаем и по-киргизски. Ну, как твое имя?

— Джакып.

— Ты был секретарем ячейки?

— Был.

— Взносы сдавал в волостной комитет?

— Все сдал до копейки.

— Покажи квитанцию.

Джакып спокойно вынул из кармана кошелек, достал сложенную вдвое квитанцию и протянул ее Калпакбаеву. Тот развернул бумажку и, быстро пробежав ее глазами, бросил под ноги Джакыпа.

— Не годится!

— Как? В волкоме приняли из моих рук двенадцать рублей и дали вот эту квитанцию!

— О-о, хитрец! — рассвирепел Калпакбаев. — Ты знаешь, кто я такой? О-о, шайтан, контрабандист!

— Я видел вас, но имени вашего не знаю. Деньги принял у меня в волкоме Сейдалиев.

— Сейдалиев?! — переспросил Калпакбаев. — А мне он сдал только два рубля.

— Этого я не знаю.

— Обманщик! — закричал Калпакбаев по-русски и продолжал по-киргизски: — Шайтан, сдал два рубля, говорит двенадцать. Секретаря волкома не знает!

Не переставая кричать на Джакыпа, он жестом указал Саадату на плетку, висевшую на стене. Саадат тотчас снял узорчатую, как змеиная чешуя, плетку с рукояткой, сделанной из кожи косули, и незаметно сунул в складку колделена рядом с Калпакбаевым.

— Кто я, по-твоему? — наступал Калпакбаев на Джакыпа.

— Я вас не знаю. Чужая душа — потемки…

— Посмотрите на него! — еще сильнее вскипел Калпакбаев. — Он цепляется за прошлое, говорит языком старины и на старинную пословицу опирается! Разве душа всякого, кого ты не знаешь, — потемки?

Пока бушевал Калпакбаев, Саадат с Курманом скрутили Джакыпу руки и повалили его к ногам «важного гостя». Саадат поднимал полы бешмета Джакыпа, чтобы удары плетки были больнее, а сам делал вид, что уговаривает Калпакбаева:

— Умерьте гнев, аксакал, не бейте, он не виноват.

— У кого ты научился писать в газету? — приговаривал Калпакбаев после каждого удара, — Будешь еще клеветать? Хочешь ославить честных комсомольцев?!

Джакып умолял отпустить его, но Калпакбаев сел ему на спину и, продолжая избивать, кричал:

— Ты продаешь опиум, арестовать тебя надо!

— Простите его, аксакал, на этот раз. Успокойтесь! — притворно просил Саадат. А хитрые глаза его радостно блестели. «Месяц мой показался с правой стороны, враги мои выпускают из рук знамя. Я добьюсь своего!» — думал он.

V

«Человек, за которого выдают меня, стар, в отцы мне годится. Родные, польстившись на его добро, сосватали нас, не спрашивая, хочу я этого или нет. Мое будущее покрыто туманом. Мою жизнь, подобную только что распустившемуся цветку, хотят отдать человеку, похожему на колючку, корни которой уже засыхают и листья пожелтели. Я не вынесу этого. Если никто не поможет, умру». Так Айна жаловалась на свою судьбу. И точно веточку ивы, упавшую в реку, искала она спасение. Как раз в это время Саадат тайком послал к ней своего человека. Айна, не раздумывая, ответила: «Я была птенцом жаворонка. Над моей головой раскрылись тупые когти старого коршуна. Я рвусь к свободе, трепеща крыльями, но мне не дают вылететь на волю и сесть на милое сердцу дерево. Если найдется молодой сокол, который сумеет вырвать птичку из когтей старого хищника, я готова!»

Эти слова Айны, переданные Саадату Курманом, вселили в него храбрость. «Старый Досумбек не сватался бы к девушке, не будь у него такого богатого брата, как Батырбек. А я хоть и не богат, но слова отца и мой авторитет кое-чего стоят. Почтенные аксакалы смотрят мне в рот и ждут, что я скажу. Вся молодежь батырского рода готова избить плеткой всякого, на кого я укажу. Я сумею вырвать девушку из рук этого дряхлого старика. Или я не сын своего отца?» Эти мысли не давали Саадату покоя. Встречая Айну или получив от нее весточку, Саадат чувствовал, что любовь его разгорается все сильнее. Ему хотелось видеться с девушкой каждый день, говорить о своей любви, обнимать ее. Но между ним и Айной встал этот богатый старик со своими влиятельными родственниками. Саадат решил действовать. Он председатель аилсовета, его появление в аиле, где живет девушка, не может вызвать подозрений. Однажды Саадат приехал к дяде Айны, долго сидел в их юрте, пил кумыс, бросая на девушку влюбленные взгляды. Его чуть смеющиеся глаза как бы говорили: «Я полюбил тебя, протяни мне руку, если не хочешь выйти замуж за старика. Пусть он уплатил богатый калым, по девяти голов от каждого вида скота, начиная с верблюда. Я вырву тебя из его когтей». Айна смущалась и не поднимала на него глаз. Оттого ли, что лучи солнца, падавшие на тушкииз, освещали девушку, или от волнения, лицо ее пылало ярким румянцем. Глаза с прямыми, как стрелы, ресницами как бы говорили в ответ: «Если сумеешь освободить меня, почему тогда мне не стать твоей навсегда?»

Отец Айны Джайнак происходил из рода Эшима, имел располагающую внешность, был сметлив и умел говорить с людьми. Год от года рос его авторитет, и он становился одним из тех «благородных» людей, которые вершили дела родов. На стойбищах родичи группировались вокруг Джайнака. Он был из тех, чей камень обязательно попадал в цель. Никто не удивился, когда на выборах Джайнак получил должность джарымболуша, победив своих противников и недоброжелателей. Одну лишь смерть он не мог побороть. Умер рано. Но имя его еще помнили в аиле. Хотя Айна и осталась сиротой, ее возвышала в глазах людей слава отца. Вот почему глава одного богатого рода Батырбек решил женить на Айне своего младшего брата Досумбека. Привязав к челке аргамака кебез, он пригнал во двор к старшим родственникам Айны табун в шестьдесят лошадей и сосватал девушку.

Так братья отца Айны, у которых она жила, разбогатели за один день и стали с благоговением произносить имя Досумбека. Увидев, сколько скота они получили, многие в аиле завистливо вздыхали:

— Вот счастье-то вам привалило! Видно, вас благословил сам пророк Кызыр. За одну девушку дали столько скота, что на пастбище тесно стало. Наверное, у порога ваших юрт течет жир, так вы разбогатели. Но что богатство?! Пусть земля проглотит его! Богатство — грязь на руках: помыл руки — и нет ее. А вот породниться с самим предводителем рода Кокрек — Батырбеком — другое дело! Это все равно, что стать родственником пророка Сулеймана.

— Оставьте! — пренебрежительно отвечали дядья Айны. — Разве вы узнали нас сегодня? Счастье никогда не покидало наши юрты. Мы и без Батырбека всегда были и будем сыновьями своего славного отца. У нашего сородича Киизбая и сейчас тысячи овец пасутся на склонах гор.

Жители аила толковали меж собой:

— Они могут говорить, что хотят. К ним птица счастья прилетела, все у них пойдет на лад.

— У них теперь табун. И кичливость будет им к лицу.

— Если они до сих пор были кривыми, отныне станут прямыми. Что и говорить!

Одну только Айну не радовало неожиданное благополучие. Девушка не любила старика, хотя он был именит и богат: «Выйти бы мне замуж за джигита, — думала она, — который был бы достойным потомком славных предков, способным согнуть самого Батырбека».

Когда явился Саадат, Айна решила, что он и есть тот, о ком она мечтала. Он происходил из родовитой и богатой семьи. Правда, после прихода советской власти положение его родственников поколебалось, они обеднели. Но, несмотря на это, Саадат, благодаря своей ловкости и изворотливости, прибрал к рукам власть в аиле. Айна говорила себе: «Меня может спасти только Саадат». Твердо решив связать с ним свою судьбу, девушка передала через Курмана: «Если ты настоящий джигит, борись за свою честь. Я твоя!»

Он ответил: «Я тот сокол, который вырвет тебя из когтей старого беркута. Если изменю слову, пусть покарает меня дух моего могучего предка Батыра! Да будет проклято твое имя, если ты откажешься от своих слов в тот день, когда будет решаться наша судьба!»

Саадат вел тайные приготовления, собирая вокруг себя людей, которые могли ему пригодиться в нужный момент. Используя положение председателя аилсовета, он решил привлечь на свою сторону и закон. На этот раз Саадат прикрывался лозунгом о равноправии женщин.

— Советская власть широко открыла перед женщинами все пути, — кричал он, выступая на специально созванном общем собрании. — Мы хотим, чтобы женщины покончили с темнотой, чтобы они пользовались своими правами наравне с мужчинами. Но в нашем аиле много родителей, которые держат своих дочерей и невесток взаперти, воспитывают их по старинке. Кто не будет пускать в Красную юрту девушек и келин, заставляя их только готовить пищу и мыть котлы, против того мы примем крутые меры. Штрафовать будем.

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы:

— Правильно!

— Власть открыла школы! У тех, кто не пускает своих детей учиться, темная совесть.

— Довольно с нас и того, что сами мы темные, пусть хоть дети наши учатся!

Слово взял Сапарбай.

— Речь сейчас идет не о детях, хотя некоторые действительно не ходят еще в школу, — начал он с чуть заметной улыбкой. — Беда со взрослыми. Они говорят: «На что нам учеба в старости?» Больше того, родители не пускают в ликбез своих дочерей и невесток. Они не понимают, что неграмотный человек станет помехой строительству социализма.

— Будь ты неладен, Сапаш! — вскочил Соке и, торопясь, словно кто-то гнался за ним, заговорил: — Вы, молодежь, хотите во всем обвинить нас. Если я, не учась в школе, хочу быть помехой социализму, пусть покарает меня наша власть. Я готов каждый день ходить в Красную юрту, да ничего не получается с учебой. Помнишь, Сапарбай, как ты сам учил меня? Ты заставил сказать: «А-а» — я сказал «А-а», ты говорил «Бэ» — я тоже сказал «Бэ». Но у вас еще есть какое-то «Сэ-э». Этого я не мог повторить, язык не подчинялся. Хотел громко сказать «Сэ-э», но старые зубы не могли устоять, я тебя слюной обрызгал. Тогда я сказал себе: «Брось это дело. Я никогда не видел учеников, слюни которых во время чтения летели на муллу». И перестал ходить учиться. Если я виновен, то готов ответить за это. О дочери или невестке не буду говорить, у меня их нет. Если бы была хоть одна, я сказал бы ей: «Иди, учись». Вот как!

— А старуха твоя? — крикнул кто-то.

— Теперь старуха сама себе хозяйка, — ответил Соке, смеясь. — Она говорит: «Если твой болтливый язык не подчиняется и ты не можешь сказать: «Сэ-э», как может подчиниться мой язык?» Я боюсь настаивать, еще исцарапает мне лицо на старости лет.

— Ясно, Соке не может своей старухе как следует приказать…

— У нас же теперь равноправие.

— Где у вас совесть? — крикнул Шарше, вскочив с чурбана, на котором сидел. Одет он был в крашенный ивовой корой желтый полушубок, сшитый из плохо выделанной заскорузлой овчины, громко шуршащий при каждом движении. Из того же материала были «солдатские», как их называли в аиле, брюки; они горбом топорщились на коленях. Но Шарше не обращал на это внимания. Откинув назад полы своего полушубка, засунув руки в карманы «солдатских» брюк, гордо выпятив грудь, он сердито продолжал:

— Вы тут говорите «свобода», «свобода», а совесть в сундук спрятали? В тысяча девятьсот семнадцатом году товарищ Ленин сказал, что бедняки, свергнув царя, должны строить социализм. А когда нашим людям сегодня говорят, чтобы учились, так они ссылаются на старые зубы, надвигают шапки на глаза и сидят по своим юртам сложа руки. Посмотрите, кто у нас все еще ходит в начальниках! Сыновья баев. Учатся тоже они…

— А ты что предлагаешь? — перебил Саадат. — По-твоему, дети богатых не должны учиться?

— Пусть не учатся! — Шарше бросил гневный взгляд на Саадата. — Советская власть открыла школы для бедняков. Дети паразитов-богачей не будут строить социализм, сколько бы ни учились. У них свои интересы.

Раздались голоса:

— Как же не учиться байским сынкам, когда богатство в их руках?

— Если даже они не смогут учиться, так купят знания!

— Учеба в кармане, что ли, лежит, Шарше? Каждого найдет его собственное счастье.

— Не шумите, товарищи! — старался Сапарбай утихомирить собрание. — Кто хочет говорить, пусть берет слово.

Шарше крикнул:

— А где оно, счастье? Бог его не дает. А попросишь у муллы — чалма его сгорит от злости. Бай говорит, что богатство дано только ему. Пусть эти паразиты идут к своему богу, а вы, бедняки и батраки, откройте глаза, шагайте к социализму.

— Да чтобы ты пропал, Шарше, замолчи! — прервал его старик Соке, сдвинув шапку на затылок. — Когда ты начинаешь говорить «социализм», то шипишь, будто на языке у тебя пшеница жарится, и трещишь, как сорока, а поедешь в горы, так без дров домой возвращаешься. Скажи, разве можно построить социализм, меля языком? Или нужны дела?

Все засмеялись. Шарше обиделся.

— Надо говорить обдуманно, старик, — упрекнул он Соке. — Строить социализм — это не дрова с гор возить. Нужны дела и слова, а самое главное — знания. На некоторые трудные работы человек уже не тратит сил, и это не от колдовства, а от знаний.

— Выходит, яблоки сами созревают и сами же прыгают в рот? — сострил кто-то.

— За тебя будет жевать машина. Вырывай свои зубы. Они больше не нужны! — ехидно сказал Карымшак.

Саадат, следивший с напускным равнодушием за ходом собрания, не выдержал и, надвинув на правый висок тюбетейку татарского покроя, встал с места.

Он не пользовался обычными приемами тогдашних ораторов, не встал в позу, не выкрикнул «товарищи», выбросив вперед правую руку, не пригладил левой рукой волосы, прежде чем начать речь. Он называл это «дурной привычкой» и на собраниях говорил всегда спокойно, с какой-то деланной суровостью, засунув пальцы за пояс. Он не расставался, как с ближайшим другом, с мыслью, внушенной ему аксакалами: «Человек благородного происхождения не должен быть пустомелей, он держится спокойно, с достоинством, на простой народ смотрит свысока, поучает и направляет его». И сейчас, как всегда, Саадат рассуждал: «Если даже я неправ, все равно должно быть по-моему, народ обязан слушать меня».

— Шарше ошибается, говоря, что байские сыновья не должны учиться, — начал Саадат. — Правда, сыновья богачей есть сыновья богачей. Мы их не считаем своими людьми. Но учеба — дело другое. Чьи у нас школы? Они же не привезены из Арабстана. Это — наши, советские школы. Кто дает знания сыновьям баев? Красные учителя. Знания, которые получают дети богачей, не враждебны советской власти. Нам нужны не сами байские сыновья, а их знания.

— Товарищ болуш-аке! — снова поднялся Шарше. — Можно задать вам один вопрос?

— Вопрос твой в горы не убежит, подожди, потом задашь.

— Нет, я сейчас хочу! Можно ли волку доверить пасти овец?

Саадат притворился удивленным:

— Сейчас речь не о волках, Шарше.

— Но ты говорил о детях богачей.

— Они не волки, а дети тех, кто разводил скот, который съедали волки… Надо понимать, что значит «бай». Это не гнилая картошка, чтобы плюнуть на нее и выбросить. Сегодня он богач, а завтра бедняк. Недаром говорится в народе: «Хоть бай и кичится, его может разорить всего один джут; хоть отважный храбрится, его может сразить одна пуля». Стоит только ударить сильным морозам в чынкуран, весь скот бая будет мертвым валяться по ущельям, а сам он оденет худые чокои и станет таким же бедняком, как и ты, Шарше.

— Правильно болуш говорит, — поддержал Саадата молчавший до этого Иманбай.

Многие рассмеялись. Иманбай, повернувшись к ним, сердито проворчал:

— А что, разве я не прав? В нашем аиле нет чужих баев, приехавших откуда-нибудь из-за Андижана, у нас все свои… Киизбай такой же раб бога, как и я. Разве это неправда?

— Да, Иманбай, вы оба рабы бога, — засмеялся Соке, — но твоя шуба немножко хуже Киизбаевой.

— У него своя шуба, у меня своя.

— Верно, только твоя-то дырявая. А бай свою хорошую не отдаст тебе.

— Пусть не отдаст. Сказано: «Если даже ничего не даст, все равно бай хорош, если даже не ешь, все равно масло хорошо!» Эта пословица, Соке, не с неба свалилась.

— Верно, она не с неба свалилась, ее придумали богачи.

— Ну, кончили спорить? — спросил Саадат. — Теперь послушайте нас. Байские сыновья не будут спрашивать нас с вами, куда им идти, они сами дорогу найдут. И социализм будет построен. Эти вопросы мы здесь не решаем. Сегодня мы собрались, чтобы обсудить вопрос о ликвидации неграмотности среди наших девушек и женщин. Кто хочет говорить?

— Я! — отозвался Курман, сидевший впереди.

Он поднялся с места и, размахивая войлочной шляпой, начал:

— Девушки и келин очень редко посещают ликбез. Они рады бы учиться, да родители не пускают, говорят: «Если будут учиться только одни мужчины, и то на каждую семью придется по мулле. А на что женщинам учеба?» Одна почтенная женщина, Аимджан-эне, сказала: «В юрте не место разным картинам и портретам. При них молитвы мои не дойдут до бога». Она сожгла букварь своей дочери. От имени комсомольцев и молодежи нашего аила я вношу такие предложения: первое — женщины, не пускающие своих дочерей на учебу, в наказание пусть теребят шерсть по сорок дней, а те, что невесток не пускают, — по тридцать. Второе — старики и старухи, отказывающиеся посещать ликбез, пусть по три раза плюнут в небо и обругают бога. Если они выполнят это, будем считать, что их неграмотность ликвидирована. А кто этого не захочет сделать, пусть приедет в Красную юрту и запишется в ликбез. Третье — ни одну из девушек нашего аила, пусть она даже засватана, не выдавать замуж, пока не кончит пять классов. А если найдутся родители, которые нарушат этот порядок, калым раздать вдовам и сиротам, а брак расторгнуть по закону. Поставить вопрос об этом перед вышестоящими организациями поручим лично председателю аилсовета Саадату! Да здравствует справедливая советская власть, принесшая угнетенным женщинам свободу и равноправие!

Слова Курмана прозвучали громко и разнеслись далеко, как удары топора о дерево в морозный день. Раздались аплодисменты. Кто-то из сидевших впереди тяжело вздохнул.

Предложение Курмана о наказании родителей принято не было, ему и другим комсомольцам поручили привлечь к учебе всех стариков, старух, девушек и келин, провести разъяснительную работу и добиться посещения ими ликбеза. Но Курман не сдавался и отчаянно спорил с Сапарбаем и Осмоном.

— Если хотите, не включайте мои предложения в свой протокол. Я сам знаю, что делать.

— Нет, ты подчинишься большинству, — настаивал Сапарбай.

— Большинству я подчиняюсь только на собрании.

— У нас есть порядок.

— Если мы все время будем твердить «порядок, порядок» и не принимать мер, наши враги свяжут нас без веревки.

— Ой, чудак, ты избивать, что ли, будешь тех, кто не понимает значения учебы?

— Нет такого закона, чтобы избивать людей, говорить с ними надо, разъяснять.

— Ладно, пусть провинившиеся старухи не теребят шерсть. А кто мне запретит бороться против религии? — не унимался Курман.

— Нечего заставлять стариков плевать в небо и проклинать бога! — ответил Сапарбай.

— От меня так просто не отделаешься! Кто будет сопротивляться, заставлю проклинать бога, — упрямо твердил Курман.

— Тогда ты будешь леваком, — сказал Осмон.

Курман удивился:

— Ой, друг, что твой «левак» означает?

Осмон и сам хорошенько не понимал смысла этого слова, но все же ответил:

— Кто тянет дело не в ту сторону, тот левак!

— Если ты называешь меня леваком за то, что я хочу заставить стариков ругать бога, я согласен. Называй как хочешь! Бог выжил из ума. Если бы он имел разум, разве разделил бы своих рабов на два стана и заставил бы враждовать? — бранился Курман.

Собрание кончилось.

Прежде чем уйти, Саадат, оставшись наедине с Курманом, вновь заговорил о своей любви:

— Я думаю только об Айне. Делай что хочешь, но добейся, чтобы Айна приходила в Красную юрту. Тогда мы с ней сможем видеться, говорить. Заставляй ее мать теребить шерсть или жать — дело твое, пока она не теща мне. Пусть только разрешит Айне ходить в Красную юрту.

— Найдем что сделать, — успокоил Курман друга.

— Ничего не бойся.

— А чего мне бояться, — храбрился Курман, — разве преступление — ликвидировать неграмотность девушек!

— Если старуха не захочет слушаться, покажи ей, как говорят, голову змеи из рукава — припугни.

Подъезжая к аилу эшимовского рода, Курман вспомнил об этом разговоре с Саадатом и сказал двум сопровождавшим его комсомольцам:

— Мы должны включить в список Айну. Если ее родные будут возражать, стойте на своем.

— Мы и спрашивать их не будем, — ответил один из комсомольцев. — Включим Айну в список, и все.

— Не в этом дело, — уже тише произнес Курман. — Айна ведь просватана. Родичи ее жениха очень влиятельные люди. Его старший брат — Батырбек, здесь нет сейчас человека богаче. Слово и плетка его имеют большую силу. Если даже обратиться к закону, и тут победит Батырбек. Его близкий родственник Бакас работает начальником окружной милиции. С ним шутить опасно.

Курман замолчал. Шея его серо-пегого коня начала покрываться потом и обдавала теплом лицо всадника.

Колючие головки высокого репейника били Курмана по ногам. В другое время он стал бы сбивать их плетью, но сейчас Курману было не до этого.

— Дядья Айны кичатся своими новыми богатыми родственниками, — снова заговорил Курман. — Они стали отказываться даже от уплаты налогов… Держитесь, если они скажут, что у Айны есть жених. Нам надо заявить, что общее собрание приняло решение: «Ни одну девушку, даже засватанную, не выдавать замуж, пока не окончит пять классов». А еще добавим, что сам Ленин сказал, чтобы дочери угнетенных в прошлом киргизов обязательно учились. Ничего, — храбрился Курман, — если у них сила, то правда на нашей стороне.

Всадники подъехали к аилу.

— Мы с Карабашем спешимся и зайдем в юрту, а ты не слезай с коня, жди нас, — приказал Курман одному из сопровождающих.

— Ладно, — согласился парень.

— Поводья держи покрепче и натягивай, — пусть конь под тобой пляшет. Он у тебя подкованный?

— Если они вздумают спорить с нами, — сказал комсомолец, — я на своем жеребце разнесу юрту.

Курман засмеялся:

— Смотри, чтоб нам самим по шее не дали.

Дядя Айны Касеин пил кумыс, сидя на кошме против входа в юрту.

Он встретил Курмана неприветливо:

— Эй, короткошубый, что это ты скачешь, не давая покоя собакам? Где ты стыд и совесть оставил?

Курман притворно засмеялся:

— А чего нам стыдиться, Касыке? Мы не воры.

— Дела, которыми вы занимаетесь, хуже воровства.

— Например?

— Бога поносите, плюете на него. Вы с каждым днем становитесь все хуже. Разве сами не замечаете этого?

— Замечаем, — ответил Курман, смеясь. — Да только мы с каждым днем становимся не хуже, а лучше. Вот, к примеру, открыли Красную юрту, получаем новые газеты, комсомольские собрания проводим, принимаем решения.

— Вот-вот! — злорадствовал Касеин. — Я и говорю, что все вы возитесь с бумажками. Надо пасти скот, а вы сидите в этой своей несчастной пустой юрте.

— Она не несчастная и не пустая, а Красная юрта!

— Чтоб ей сгореть, — не унимался Касеин. — Прежде на островке между двумя реками оставляли прокаженных. Ваша юрта напоминает мне тот островок.

— Красная юрта не пустынный остров, там идет учеба, — не сдавался Курман. — У людей открываются глаза на мир. Молодежь приняла решение, чтоб все учились. Велите жене и сестре ходить в ликбез. Сами тоже будете ходить!

— Что?! — возмутился Касеин, наседая на Курмана. — Ты знаешь, в чьей юрте находишься?

— Эшима! — смело ответил Курман. — Мы требуем, чтобы сирота Айна пошла учиться.

Широкое лицо Касеина побагровело, ноздри сузились.

— Оборванец! В нашей юрте нет сирот.

— Нет сирот, есть засватанная девушка Айна.

Комсомолец, которого Курман оставил около юрты, видимо, решил напугать Касеина. Он дернул поводья и каблуками ударил коня. Лошадь встала на дыбы, подалась назад вплотную к юрте.

— Кто там у них? Они еще развалят юрту! — возмутилась хозяйка.

— Айна — моя родственница, — продолжал Касеин, — и вам нет дела до нее. Я сам знаю, учить ее или нет.

— Мы тоже знаем, — сказал комсомолец. — Девушек своего аила мы будем учить и только потом выдавать замуж. Вы кандидат партии. Как вам не стыдно идти против учебы?

— Хватит! — крикнул Касеин, вскочив с места. — Вы не в юрте какого-нибудь мальчишки и не в лачуге нищего! Здесь я хозяин! Вон отсюда! Касеин — не придорожная былинка, которую легко примять к земле. Со мной вам ничего не сделать. Кандидат партии Касеин не против учебы, но он не стерпит оскорблений.

— Не выходите, — кричал своим товарищам комсомолец, который остался у входа в юрту. — Так выгоняют только собак. А мы приехали по решению общего собрания.

Касеин готов был кинуться на ребят с плетью, но внезапно вспомнил слова своего свата Бакаса о том, что комсомольцы любое дело, за которое берутся, доводят до конца, что комсомол — правая рука партии и его поддерживает власть. Касеин не осмелился поднять плетку.

— Пока не разрешите Айне ходить на учебу, не уйдем из вашей юрты, — заявил Курман матери Айны. — Или задерите голову к тюндуку, плюньте и прокляните бога.

Мать Айны испугалась:

— Что ты, что ты? Я не могу ругать своего создателя!

— В таком случае дочь ваша и сами вы будете ходить в ликбез.

— Ладно, придем. Посмотрим, осчастливит ли нас ваш ликбез.

— Грамоте там научитесь, будете читать газеты, книги.

— Человек, не умеющий читать, не может построить социализм, — добавил комсомолец, сидевший на коне. — Если не хотите учиться, — не хотите строить социализм. Кто отказывается строить социализм, тот меньшевик.

Никто не ответил ему. Курман, выходя из юрты, строго предупредил:

— Повторяю еще раз: есть решение комсомольцев и молодежи нашего аила — ни одну девушку не выдавать замуж, пока не окончит пять классов. А полученный за калым скот будем раздавать сиротам и вдовам. — Он вскочил на коня и, отъезжая, крикнул: — Айна-а, мы включили тебя в список. Завтра же начнешь ходить в Красную юрту!

Настойчивость комсомольцев, как-никак, подействовала на Касеина. Он чувствовал себя бессильным. Его душила злоба.

— Черт возьми! Уездный начальник мне сват, а я не сумел огреть плеткой этих молокососов. Неужели прошло наше время! Если бы не так… — Касеин побледнел, губы у него дрожали, глаза налились кровью, — я бы избил их до полусмерти!

Кто знает, может быть, Курман был бы покладистей, не поспорь он с Сапарбаем и Осмоном. Все в той же солдатской шинели он едет на серо-пегом коне Бердибая. То и дело бьет коня стременем в бока, конь идет рысцой, сердито прядает ушами и фыркает. Вот Курман и его спутники поравнялись с юртой старухи Аимджан… Конь остановился сам.

— Эй, Аимджан-эне, выйдите-ка сюда! — крикнул Курман.

Старуха сидела за чаем, накинув на плечи легкую шубу. Голос ее донесся из глубины юрты:

— Кто вы такие, верблюжата? Слезайте с лошадей!

— Некогда нам в каждой юрте сидеть за чаем. Выходите сюда сами, да поторопитесь.

— Поди-ка, Нуска, узнай, чего им надо, — послала Аимджан невестку. — Если хотят сказать что-нибудь, пусть говорят тебе.

Нуска встала, звеня серебряными подвесками на концах кос.

— Аимджан-байбиче, выходите сюда сами. Невестка ваша нам не нужна, — вновь раздался голос Курмана.

Из юрты послышалось недовольное ворчание, через минуту невестка открыла дверь, и вышла сама байбиче, поправляя накинутую на плечи шубу. Ее громоздкий, но аккуратно намотанный на голову элечек слепил глаза белизной, на пальцах блестели серебряные кольца. Большая с горошину родинка у правой ноздри придавала ее лицу суровость.

— По какому делу ты приехал, Курман? — спросила она, верхняя губа ее дрогнула: байбиче явно злилась. Она часто поправляла шубу, при этом позвякивала связка ключей на концах ее кос.

— Государственное дело. Не обижайтесь, байбиче, — сказал Курман. — Мы приехали не за налогами. Просим вас посылать свою дочь и невестку в Красную юрту, в ликбез. И сами вы должны ходить.

Возражать открыто байбиче не осмелилась и спросила уклончиво:

— Если все мы пойдем учиться, кто же будет работать дома?

— Справитесь, байбиче. Будете ходить в ликбез через день по очереди, юрта ваша не останется без женского глаза.

— Пусть невестка ходит, если ей хочется…

— В первую очередь посылайте дочь, — прервал Курман старуху, поняв, куда она клонит, — и сами приходите, Если отказываетесь от учебы, настаивать не будем, плюньте только трижды в небо и прокляните бога.

— Ой, бессовестный! — испугалась Аимджан-эне. — Ты что, стыд потерял? Побойся бога! Я лучше зимой и летом буду учиться, чем стану его проклинать!

— Включи в список, — коротко приказал Курман одному из своих спутников, — и запиши, что Аимджан-эне дала обещание учиться зимой и летом, а также учить свою дочь и невестку. Если же она не сдержит слова…

Курман не договорил, стегнул коня плетью и поскакал к другой юрте.

Айна вместе со всеми девушками аила пошла в Красную юрту. Но свободу ее ограничили. Тетушка следила за ней, приставили к Айне еще и шестилетнюю сестренку.

— Никуда от сестры не отходи, — строго наставляла мать девочку, — как только Айна кончит занятия, зови ее домой. Кто подходит, что говорит — все запоминай и рассказывай мне. Твою сестру могут увезти чужие люди, держи ее за подол. Поняла?

— Поняла, мама, буду стеречь сестру.

Девочка решила, что сестре действительно грозит какая-то беда, и строго выполняла поручение матери. Когда Айна, сидя на уроке, выводила буквы, сестренка старательно держала ее за подол, а иногда хватала за руку и портила ей работу. Когда к Айне подходил Сапарбай, учивший женщин грамоте, девочка не сводила с него глаз. Во время перерывов она ходила следом за старшей сестрой.

Есть поговорка: «В доме, где много кумыса, народу полно; дом, в котором есть девушки, подобен базару». С тех пор, как девушки и келин аила начали ходить в ликбез, вокруг Красной юрты можно было увидеть много оседланных лошадей. Одни были стреножены, другие пущены просто с волочащимися чумбурами, а третьи привязаны друг к другу. Над юртой развевался алый флаг, длинное древко которого было выведено наружу через дымовое отверстие. Юрту опоясывала красная лента, сотканная из шерсти, внутри помещение красиво убрали — в центре разостлали ковры, стены обтянули тушкиизами, повесили портреты Маркса, Энгельса, Ленина, членов правительства и крупнейших писателей. На двух столах, придвинутых друг к другу, лежали газеты, журналы, книги. Сюда спешила молодежь, приходили и приезжали за много километров жители других аилов, читали газеты и книги, а иные довольствовались тем, что рассматривали портреты и картинки. Заглядывали сюда и старики. Комсомольцы читали им вслух газеты, стихи, сказки.

— Вот как! — удивлялся старик Соке, слушая эпос «Кубланды». — Кажется, чалый конь Кубланды-батыра лучше, чем даже Айсарала нашего Иманбая. «Перепрыгивая через хребты, скалы, скакал его конь!..» Так ведь в книге сказано?

Соке с радостным изумлением подолгу разглядывал портреты.

— Ой, Сапаш, скажи, кто этот кудрявый мальчик? Кажется, он моложе всех, ни одной волосинки на подбородке его не вижу. Почему же он сел среди старших, почтенных людей, а?

— Это Пушкин, дорогой Соке, — ответил Сапарбай, смеясь. — Он поэт.

— Да, да, пенял. Это он написал книгу о батыре Кубланды, которую мне только что читали? Он, наверно, очень умный человек. А из какого он рода?

— Пушкин — русский поэт.

— Я и сам вижу, что он русский. У киргизов не бывает таких кудрявых волос. А где он живет, в городе или в аиле? Дети и жена у него есть, не знаешь?

Сапарбаю с его скудными познаниями нелегко было отвечать на эти вопросы, но парень рассказал старику все, что знал, и Соке ушел довольный.

Однажды в Красную юрту заглянул Оскенбай. Комсомольцы были заняты оформлением стенной газеты.

Оскенбая привело важное дело. Лесничий Деркенбай сказал старику, что он должен уплатить налог за дрова и скот. Если Оскенбай не внесет плату в течение трех дней, с него возьмут пени, предупредил Деркенбай. Но Оскенбай не признавал правильным налог на скот. Когда прошлой весной шла перепись, он ошибся и сказал, что одна его кобыла принесла двух жеребят. Теперь Оскенбай отказывался платить лишний налог. Он приехал в Красную юрту попросить какого-нибудь грамотного парня написать заявление.

— Ассалам-алейкум! Заходите, Осеке. Учиться к нам пришли? — пошутил Сапарбай.

— Нет, Сапаш, я приехал попросить, чтобы написали заявление.

— Пожалуйста. О чем писать?

Оскенбай не ответил. Он стоял, как громом пораженный, глядя во все глаза на один из портретов. Со стены смотрел на Оскенбая… лесничий Деркенбай.

— Какое заявление вы хотели написать? — повторил свой вопрос Сапарбай.

Оскенбай молчал. «И усы, и шапка, и взгляд — все как у Деркенбая. Он, он самый. Наверно, слышал, как я сказал про заявление! Теперь несдобровать мне!» — думал Оскенбай, разглядывая портрет Буденного.

Наконец Оскенбай пришел в себя. Взяв Сапарбая за рукав, он тихо попросил:

— Сапарджан, выйдем-ка на минуту!

— От комсомольцев ничего не надо скрывать, рассказывайте, Осеке.

— Нет, не могу, Сапаш, лучше выйдем.

Удивленный растерянностью старика, Сапарбай уступил. Оскенбай отвел его подальше от юрты.

— Как ты думаешь, понял Деркенбай, что я собираюсь написать заявление?

— Если вы сами не говорили, откуда же тогда он узнал? — ответил Сапарбай.

— Кто знает… Когда я говорил о заявлении, он смотрел на меня, не отрывая глаз.

— Кто?

— А… лесничий… Деркенбай.

— Вы не ругали его?

— Нет. Я просто хотел написать заявление.

— На это он не должен обижаться. Идите в юрту, заявление удобнее писать за столом.

— Нет, Сапарджан, если хочешь помочь мне, напиши здесь, а то еще беда случится.

— Какая беда?

— Да кто знает…

Пришлось исполнить просьбу Осеке. Взяв заявление, он уехал, не заходя больше в юрту. Сапарбай так и не понял, чего испугался этот тихий забитый бедняк, который даже травинку у овцы изо рта не вырвет.

«Как ни говори, — рассуждал дорогой Оскенбай, — жена моя Калима лет тридцать вместе со мной терпит голод и холод, надо посоветоваться с ней. А то еще наживешь беду с этим заявлением». Подъехав к дому, Оскенбай позвал жену:

— Калима, эй, Калима! Поди-ка сюда!

— Э-э, что случилось? — недовольно отозвалась жена, занятая выделкой овечьей шкуры. — Не видишь, я работаю!

— Работа твоя никуда не убежит. Иди, когда зовут!

— Если я нужна тебе, сам придешь.

— Э, чтоб могила проглотила твоего отца! — не выдержал Оскенбай. — Первый раз вижу жену, которая ни во что не ставит мужа. Когда муж зовет, надо идти.

Калима не поняла, всерьез сердится Оскенбай или притворяется.

— Ой, дурная женщина! — не унимался Оскенбай. — С тех пор как начали говорить «равноправие, равноправие», ты перестала признавать меня. Разве тебе не известно, что после бога хозяин женщины — муж? Мое дело в тысячу раз важнее шкуры, с которой ты возишься. Поняла?

— Нет, не поняла, — сказала Калима, бросив работу, и подошла к мужу. — Что за дело у тебя? Не случилось ли что-нибудь с родными?

— Знала бы ты, что я видел!

— Ну говори скорее.

— Сейчас я был в Красной юрте. — Оскенбай перешел почти на шепот. — Молодежь вместе с Сапарбаем что-то пишет на большой бумаге. Книги на столах лежат, как лепешки у набайчи, висят портреты больших людей, которые не сводят глаз с того, кто заходит. Сдается мне, что они хотя и молчат, но слышат все, что говорят там люди.

— Кто же они такие?

— Большие люди… Очень большие люди… Оказывается, лесничий Деркенбай тоже не простой человек… Мы только не знали об этом. Его портрет тоже висит там.

— Брось ты!

— Правда!

— Может быть, это не он, а просто похожий на него человек?

— Побойся бога! Как я могу перепутать с кем-нибудь Деркенбая? Вот уже три года, как он работает у нас лесничим. Шапка, усы, взгляд — все как у него. Он не сводил с меня глаз.

— А ты не спрашивал у Сапарбая?

— А чего спрашивать? Он самый. Оказывается, Деркенбай до приезда сюда был красным партизаном. Я думаю, там он был вместе с Лениным.

— Может быть.

— Так, так. Иначе кто бы повесил его портрет в Красной юрте? Заявление мне уже написали. Но боюсь подать его болушу. Если Деркенбай видел Ленина, он не мог ошибиться. Видно, неправ я сам. Как ты думаешь, жена?

— Лучше не подавай, — посоветовала Калима. — Ну, на пять-десять копеек налог прибавится, заплатим как-нибудь.

— Ты права, моя байбиче, — обрадовался Оскенбай, — я тоже так думаю. Если Деркенбай видел Ленина, то нас, бедняков, он не обманет. Человека, который может обманывать, не прислала бы советская власть лесничим. Давай, байбиче, поверим ему и успокоимся!

VI

В последнее время у потомков Эшима, как часто говорил старик Соке, камни покатились вверх — дела пошли в гору. С тех пор как дядья Айны получили за девушку шестьдесят лошадей, они повели себя так, что казалось, от одного их дыхания может испечься хлеб. Стали гарцевать на лучших конях, одеваться в бархат и плюш. Особенно кичился брат отца Айны — Касеин. Он смотрел на всех свысока, ходил задрав голову, делая вид, будто думает о чем-то важном, порой ругался, скрипел зубами, словно крошил ими камни. Иногда разговаривал сам с собой, угрожая Саадату:

— Короткогубый шайтан! Оттого, что стал председателем, возомнил, будто головой неба коснулся. Посылает ко мне исполнителя, налоги с меня требует… Да стоит мне подарить кому следует двух кобыл, как он полетит вверх ногами! Знает ли он об этом? Если у него должность, так у меня состояние, птица счастья на моем плече. Наш будущий зять Досумбек — родной брат самого Батырбека!

Касеину, которому не давала покоя, как старая неизлечимая болезнь, слепая гордость, хотелось отнять у Саадата его должность, чтобы вместо него председателем стал человек из рода Эшима. Молодежи своего аила Касеин внушал:

— Вступили в комсомол — будьте решительными, занимайте посты председателя сельсовета, секретаря ячейки. Не посрамите честь своих предков! Спасайте родной аил от налогов, будьте рукоятью ножа! Сапарбай, Курман — дети кулов, всякого сброда, голытьба безродная. А короткогубый шайтан Саадат сделал их своими послушными дубинками. На ваших головах тоже не платки, а шапки. Будьте же настоящими мужчинами. Я хочу, чтобы жеребцами стали жеребята моей собственной кобылы, чтобы собственные ягнята стали баранами!

Мало-помалу Касеин сделался самым влиятельным баем во всем роде Эшима. Весной его аилы первыми стали кочевать на джайлоо. Они не задерживались подолгу на одном месте. Не проходило и двадцати дней, как аилы Касеина оставляли помятые травы и перекочевывали на другое пастбище.

«Загоны полны скота, а дастарханы — масла», — говорили люди о Касеине. Дальние родичи, которые еще недавно словно и не помнили о родстве с потомками Эшима, теперь часто бывали у Касеина и у Батмы, матери Айны. Аил Эшима стал напоминать базар в праздничный день. Те пятнадцать — двадцать юрт, что расположились вокруг юрты Касеина, казались убранными к тою. Перед каждой стоял столб, к которому было всегда привязано пять-шесть лошадей. Гости ходили из юрты в юрту, пили кумыс. Уснащая свою речь поговорками и пословицами, льстецы громко восхваляли потомков Эшима. Они почти не упоминали имени Айны, за которую был получен столь богатый калым, а чаще всего превозносили Касеина. По их словам, он своей обходительностью, щедростью и умом добыл такое богатство. «Правду говорят, что слава отца — для дочери лучшее приданое. Хоть и умер отец Айны, за нее, благодаря Касеину, посватались именитые люди. Мало ли баев, у которых взрослые дочери, но мудрый и прозорливый Батырбек всем им предпочел родство с Касеином». А Касеин, опьяненный неожиданно привалившим счастьем, не знал, сон это или явь. Не то что люди, даже горы и скалы теперь казались ему ниже и слабее его. И когда ослепленный богатством и славой Касеин думал о своем противнике Саадате, он от злости скрежетал зубами, кровью наливались его глаза. С тех пор как Саадат стал председателем аилсовета, он всячески старался принизить род Эшима.

Вражда между двумя родами усиливалась. Сидели ли за чашками бузы или разбирали, усевшись на каком-нибудь холмике, междоусобицы, споры, встречались ли на пастбище — везде люди двух родов злобно поглядывали друг на друга, бранились. Иногда спор кончался дракой, после которой много было разбитых голов, сломанных рук и ног. Драка начиналась, даже когда скот одного рода забредал в аил другого. Некоторые почтенные старики старались примирить враждующих. При этом резали барашка, аксакалы говорили назидательные речи и того, кто первым поднял плетку, заставляли извиниться перед пострадавшим. Виноватый вешал на шею плетку, становился на колени и говорил: «Голова моя и конь мой — твои».

При этих словах он набрасывал свой чапан на плечи пострадавшего и подводил к нему своего коня.

— Молодец! «Когда тебе подносят хлеб и соль, прости и кровь отца», говорили в старину мудрые люди. Помиритесь, — советовали аксакалы.

Но мира хватало ненадолго. Снова вспыхивали споры, драки. Раньше ссорились люди одного аила, в худшем случае дрались жители двух аилов, но, после того как Калпакбаев, по наущению Саадата, избил Джакыпа, Касеин поднял даже дальних родственников из других аилов. Подосланные им люди подкараулили у дороги и до полусмерти избили брата Саадата.

— Вставайте, потомки Батыра! Защищайте честь своего аила! Все, кто носит шапку, а не платок, поднимайтесь! — взывал Саадат.

Лихо вскочив на своего рыжего жеребца, он высоко поднял плетку. Не остался в долгу и Касеин. Он натянул поводья вороного аргамака, надвинул на затылок обшитую черным бархатом шапку и крикнул:

— Эшим! Эшим! Погибнем все, но не посрамим чести предков! Поднимайтесь, мужчины и женщины, взрослые и дети! Иначе нас проклянет дух предков!

Между двумя родами, разбившими юрты в соседних лощинах, закипело настоящее побоище. Дрались все, даже некоторые партийцы и комсомольцы. Свистели плетки, летели камни над головами, направо и налево сыпались удары дубинок. Плеткой рассекли лицо Саадату, Касеину — лоб, одному сломали руку, троих изувечили так, что они долго не вставали. Досталось даже старухе Аимджан — в суматохе с головы у нее сбили элечек и бросили в грязь. А главное — у Соке пропал один из передних зубов. Как это случилось — выбили дубинкой или выпал сам, когда Соке, пытаясь помирить дерущихся, громко уговаривал их, — старик не знал. Трехлетняя дочка близкого родственника Оскенбая попала под ноги коня. Подняв на руки испуганную девочку, Оскенбай крикнул:

— Ой, родичи! Они хотят перебить нас! Потомки Батыра, неужели вы дадите Эшиму посрамить нашу честь!

Эти слова вырвались у Оскенбая не потому, что он хотел разжечь ненависть. С давних пор люди в серьезные моменты взывали к общему предку аила. Хоть Оскенбай и не был потомком самого Батыра, но это имя, ставшее кличем рода, вырвалось у него само собой.

Оскенбай стоял растерянный, держа девочку на руках, чуть не плача от жалости. Чтобы успокоить ее, он положил ей в рот свой указательный палец и приговаривал дрожащим голосом:

— Ап-ап! Светик мой, ап-ап!

Не в пример Оскенбаю, Иманбай изо всех сил старался казаться храбрецом. Он кричал как богатырь, устремившийся в гущу схватки, бил Айсаралу плеткой по крупу. Обвинять его в том, что он ударил кого-нибудь дубинкой, было бы несправедливо. Такого греха он не совершил. Он всего-навсего бил себя в грудь, распахнув старую шубу, и шумел. Когда кончилась драка, Иманбай, один, без Айсаралы, уже ночью еле приплелся домой, волоча свою старую шубу. Лошадь нашла на другой день в ложбине старшая дочь. Бедная Айсарала бродила там, наступая на волочащиеся по земле поводья. Иманбай, нисколько не заботясь о том, что пришел домой без своей клячи, храбрился:

— Большой Сыдык, оказывается, двужильный. Вот свинья! Повезло же ему! Только я замахнулся дубинкой, как споткнулась моя Айсарала, я выпустил поводья, и этот пес Сыдык ускользнул. Ох, повезло же ему!

Бюбю, жена Иманбая, подкидывая в огонь курай, сказала:

— Хорошо сделала Айсарала, что споткнулась.

Иманбай сидел у очага, накинув на плечи дырявую шубу. Он с удивлением посмотрел на жену:

— Э-э! Ты радуешься моей неудаче?

— Нет, удаче твоей радуюсь. Если бы не Айсарала, большой Сыдык привязал бы тебя к торокам и увез.

— Что-о? — Имаке, откинув полы шубы и выпятив обнаженную грудь, стал наступать на Бюбю. — Большой Сыдык привязал бы меня к торокам, говоришь? Да не испугайся Айсарала, я бы так его огрел, что не только большой Сыдык, а и большой шайтан остался бы без головы.

— Вот потому я и говорю, что Айсарала поступила хорошо, — засмеялась Бюбю, — иначе ты убил бы Сыдыка и нам пришлось бы отвечать.

— Так бы сразу и сказала, — обрадовался Имаке. — У меня и сейчас сердце дрожит, как вспомню. Лихая кобыла Айсарала знала как поступить, чтобы спасти своего хозяина. Если бы мне удалось ударить, у большого Сыдыка так бы и полетели мозги…

Бюбю, занятая своими хлопотами, может быть, и не обратила бы внимания на болтовню мужа, но Иманбай никак не хотел замолчать и все топтался около очага.

— Позаботился бы о дочерях, — упрекнула Бюбю мужа. — Ведь раздетые ходят.

— Что? — переспросил Иманбай, хотя прекрасно слышал слова жены. Но от правды трудно было отмахнуться, и он тихо спросил: — А что, разве я не забочусь? У нас еще есть полкопны курая, около двух пудов проса. Живем милостью аллаха. Так уж, видно, на роду написано. Благодарю создателя за его щедрость!

— А мясо? А молоко? А муки не осталось ни щепотки. Или сам бог лишил нас всего этого?

Иманбай не знал, что ответить. Бюбю была права.

— Целый день кипячу воду, — продолжала она, глядя на котел, стоящий на слабом огне. — У одних прошу молока, у других — соли, надоела всему аилу. Когда ты вчера воевал на своей несчастной Айсарале неизвестно за кого и за что, дети твои сидели голодные и плакали. Спасибо жене кузнеца. Она дала крошечный кусочек сала, и сегодня мне удалось накормить детей джармой. Зачем тебе ввязываться в драку с богачами? Они с жиру бесятся.

— Что-о? — Иманбай снова повысил голос. — Одни баи дрались, что ли? Если хочешь знать, драку возглавлял сам Саадат! По-твоему, Саадат — бай? Он комсомолец, если хочешь знать, он — власть. Саадат еще и внук Батыра. Когда Касеин поднимает дубину против нашего Саадата, Иманбай не может стоять в стороне и смотреть. Хотя я и не прямой потомок Батыра, но одна из веток большого дерева.

— Какая ты ему ветка?

— Перестань спорить со мной! Женщина должна знать только свой котел, не ее ума дело происхождение храбреца.

— Хоть и не моего ума это дело, но все же скажи, откуда вдруг Саадат стал тебе родственником?

— Откуда, откуда! Сходимся не то в седьмом, не то в восьмом колене.

— А-а! И из-за этого ты участвуешь в драке, затеянной Саадатом, и хочешь убить большого Сыдыка, — сказала Бюбю, добавляя в воду талкан.

— Что-о?

— Саадат хоть когда-нибудь помог тебе в беде?

— Пусть не помогает… Я не хочу быть собакой и должен отстаивать честь родича!

— Отстаивай, непутевый, отстаивай, — ответила Бюбю, видя, что мужа не переспорить, — посмотрю я, как Саадат озолотит тебя!

В то время как Иманбай спорил с женой о чести и родстве, Касеин с Саадатом продолжали разжигать вражду между двумя родами. Саадат, якобы по поручению общего собрания, составил «решение»:

Это «решение» Саадат отправил в округ.

Вы думаете, Касеин, узнав об этом, стал сидеть сложа руки? Ничего подобного. Он тотчас собрал аткаминеров своего аила. Человек пятнадцать полукругом расселись в юрте.

— Эй, Джакып, — начал Касеин, — ты ведь тоже комсомолец, сын бедняка. Возьмись-ка за дело. Все джигиты рода Эшима поддержат тебя.

Аткаминеры подзадоривали Джакыпа:

— Вчера мы все дрались, защищали твою честь.

— Какое право имел Саадат исключить тебя из комсомола да еще избить?

— Если советская власть — народная власть, она услышит и нашу жалобу. Давайте и мы напишем о Саадате приговор. Бедняки приложат к нему пальцы.

Аткаминеры заставили Джакыпа написать донос на Саадата:

Хотя «приговор» писали под диктовку Касеина, сам он пальца не приложил. Большинство подписавшихся и приложивших пальцы были бедняки, батраки и молодежь. Касеин решил, что эти подписи будут иметь больший вес. Он даже вызвал с гор чабана Самтыра и заставил его приложить свой палец.

Через неделю в аил приехал начальник окружной милиции Бакас в сопровождении трех милиционеров. Судьба Саадата и Касеина была в руках Бакаса. Кого захочет, того он и накажет. Если Бакас вспомнит, что его двоюродный брат Досумбек сосватал племянницу Касеина, плохо будет Саадату. Так и решил было поступить начальник милиции, не утруждая себя проверкой дела, но в прошении, посланном Саадатом, были такие веские факты, что пройти мимо них он не мог. Бакас задумался, решил посоветоваться с Батырбеком. Осторожный Батырбек долго молчал.

— Бакас, — начал он, — пока ты работаешь в милиции, это заявление о том, что мы платили калым за невесту, вреда нам не принесет. Но надо все предусмотреть. Говорят, где лежит тигр, пожара быть не должно. Дознание веди сам, никого строго не наказывай, только Саадата и его дружков припугни как следует. Авторитет нашего родственника Касеина не должен пострадать. Пусть почувствуют все, что значит породниться с нами. А раздоры между аилами пока прекрати.

Приехав в аил Кюнчигыш для расследования, Бакас, как задумал раньше, остановился у Касеина и начал вызывать на допрос всех от Шоорука до Иманбая. Шоорук сказал, что он стар, лежит дома и ни в какие споры не вмешивается. Бердибай с Карымшаком тоже вывернулись. Отор и Киизбай уверяли, что ничего, кроме собственного скота, не знают, ни в каких драках не участвовали. Боялись допроса только бедняки, никогда не видевшие, как «большой» начальник ведет дознание. Обычно испуганный джатакчи долго расспрашивал пришедшего за ним милиционера:

— Зачем вызывает… начальник… товарищ?

— Узнаешь, когда придешь, — отвечал милиционер сурово. — Да поторапливайся, начальник ждет.

— Сейчас, сейчас, — лепетал бедняк, садясь на коня, а жене говорил: — Где дети? Если я задержусь, вовремя пригоните скотину.

В списке Бакаса был и Оскенбай. Этот тихий, скромный человек боялся смотреть в глаза не только большому начальнику, но даже сельскому исполнителю. Увидев Бакаса, который сидел в важной позе, поминутно приглаживая волосы и сурово посматривая на всех, Оскенбай совсем струсил, руки и ноги его стали дрожать. Начальник милиции сидел на черном колделене, облокотясь на пуховые подушки, пуговицы его кителя ярко блестели, а у пояса на широком желтом ремне висел револьвер. Бакас показался Оскенбаю грозным. Если бы Осеке немного успокоился, присмотрелся к приезжему, ему, может быть, не было бы так страшно, но не успел он сесть, как Бакас сурово спросил:

— Как твоя фамилия, старик?

Слово «фамилия» Оскенбай слышал впервые и не понял вопроса. Губы его задрожали, реденькая бородка затряслась.

— Как фамилия? — повторил Бакас.

— Да, аксакал, товарищ… Калима — моя жена, — ответил наконец Оскенбай.

Кто-то, не удержавшись, прыснул, Бакас тоже улыбнулся, но Оскенбай не заметил этого. Если бы не приезжий начальник, люди засмеялись бы так, что кони, стоящие на привязи возле юрты, шарахнулись бы. Но при Бакасе они боялись даже дышать, в юрте стояла напряженная тишина.

— Как звали твоего отца? — спросил начальник.

— Да, меня зовут Оскенбай…

В разговор вмешался Касеин, сидевший в хозяйской половине юрты.

— Они все такие… Когда надо отвечать перед властью, прикидываются дурачками, а еще мнят себя хозяевами земли и воды.

— И отца твоего тоже звали Оскенбаем? — продолжал Бакас.

— Э-э… Ос… Оскенбай, я сказал, да?

— Он из потомков самого Батыра! — сказал Касеин, указывая на Оскенбая. — Он нарочно притворяется дурачком, чтобы замести следы.

— Ой, Касеин, перестань! Какие следы мне скрывать? У бога соль я украл, что ли?

— Вспомни-ка слова, которые ты во все горло кричал во время драки! Чей это родовой клич?

— Какая драка? Что за клич?..

Окончательно растерявшийся Оскенбай умолк. Из юрты, где сидел начальник милиции, Оскенбай вышел, обливаясь потом, в ушах у него шумело. Нескоро он опомнился и понял наконец, о чем спрашивал его Бакас.

— Откуда мне было знать, чего он хочет? — бормотал он. — Все начальники до сих пор спрашивали имя жены и детей и записывали. Я думал, что и этот такой же. Он, оказывается, спрашивает фамилию. Мне послышалось, что он хочет узнать, вправду ли мою жену зовут Калима. Вот несчастье!

После Оскенбая в юрту Касеина явился Иманбай. Лихо откинув назад полы старенькой шубы, выпрямившись, вызывающе посмотрев на Касеина, он сказал:

— Это ты, Касеин, затеял драку между двумя родами, ты нарушил мир и согласие!

— Говори поосторожнее! Шайтан! — вспылил Касеин и покраснел, словно наступил на горячие угли. — А ну-ка, повтори, кто затеял драку?

— Ты!

— Вот видите, аксакал, — обратился Касеин к Бакасу. — Они никого не признают, сразу начинают оскорблять ни в чем не повинных людей и лезут драться. Это Саадат их научил, короткогубый шайтан, выродок старого волка.

— Не смей называть Саадата волком! — крикнул Иманбай?

— Зверь, волк! Пусть не рядится в овечью шкуру.

— У Саадата отец был баем, а ты сам бай.

— Не болтай чепухи! Я кандидат партии!

— Ты сам не болтай! Хороший калым за девушку-сиротку получил?

— Замолчи!

— Злись сколько хочешь! Если ты так ненавидишь баев, почему принял от Батырбека шестьдесят лошадей? Почему не отказался?

— Перестань допрашивать меня, отвечай сам перед законом! — защищался Касеин, оказавшийся в тупике.

Когда Иманбай произнес имя Батырбека, Бакас возмутился. Ведь Батырбек не простой бай, владеющий большими стадами. Нет, он глава рода, имеет большой вес, с его мнением считаются не только аксакалы аила, но и многие ответственные работники округа, которые не один раз вместе с Бакасом сидели в богатой юрте Батырбека, щедро угощавшего их. Перед ним заискивали все люди рода Кокрек. В прошлом году, например, сына Батырбека, Байдылду, провожали на учение в Ташкент. Сам Бакас в мягком фаэтоне отвез его на пристань. Быстроногие аргамаки летели, горячо дыша, над челкой у них развевались совиные перья, звенели бубенчики на богатой сбруе. За фаэтоном, глотая пыль, скакала большая группа всадников. Это были аткаминеры, аильные аксакалы, родственники и друзья Батырбека. У каждого в кармане была сумма, равная, по крайней мере, половине стоимости лошади. Когда фаэтон, прогремев бубенчиками, остановился на площадке у причала, толпа всадников окружила его, со всех сторон протянулись к Байдылде пачки денег.

— В дороге попьешь чаю, возьми, да паду за тебя, Байдылда!

— Возьми и мои, сынок!

— Вот все, что мог наскрести твой негодный дядя, бери, Байдылда!

Протягивая деньги, каждый старался, чтобы его заметил Бакас. Каждый хотел показать свое уважение к богачу Батырбеку и его брату Бакасу.

Сыновья бедняков, ехавшие на учебу, шли до пристани пешком, с мешками на плечах, обливаясь потом. Денег на дорогу у них было в обрез, одежда старая, но шагали они бодро. Завидев издалека пышные проводы Байдылды, ребята переговаривались:

— Сына Батырбека провожают, как уездного начальника.

— Сегодня пыжится, а завтра будет лезть в нашу компанию.

— Пусть отца его проглотит могила! Мы не примем байского сынка.

— О-о, а ты видел, какой большой начальник его провожал? Разве он допустит, чтобы выгнали родича?

— На учебе другие начальники. Они поймут нас.

Так говорили дети бедняков. Бакас их, конечно, не слышал. Сказать это открыто они боялись, ругали Батырбека и Бакаса только за глаза, тайком. «Раз им так повезло, раз пророк Кызыр так полюбил их, ничего не поделаешь! Пока брат его Бакас останется уездным начальником, ни одна муха не сядет не только на нос Батырбеку, но даже на круп его коня. Ба-ах, как им везет!» Так рассуждали многие. Поэтому-то и поразили Бакаса смелые слова Иманбая.

Но Иманбай просто ошибся. «Батырбек — бай, — наивно рассуждал он, — а Бакас — уездный начальник, его поставила советская власть, он должен быть на стороне бедняков и батраков». К тому же Иманбай верил словам Саадата, что богач только сам богач, а сын его тут ни при чем, его учит советская власть, и он защищает не богачей, а народ. И вот, войдя в юрту, где сидел Бакас, Иманбай подумал, что там, где находится уездный начальник, бедняку нечего бояться, ведь начальник этот поставлен для защиты бедняков и батраков. «Он не пожалеет и родного отца, — говорил себе Иманбай, — если тот пойдет против закона. Сейчас я покажу ему, что за человек этот Касеин». Приняв такое решение, Имаке продолжал смело нападать на Касеина.

— Какой ты кандидат? Ты бай, а я бедняк и ношу вот эту дырявую шубу.

— Я, что ли, отнял твое богатство?

— Да, ты!

— Не распускай свой паршивый язык! — злобно крикнул Касеин. — Что я взял у тебя? Мне бог дал мое состояние. Мне пророк Кызыр помог! О-о, шайтан!

Иманбай с трудом проглотил слюну и резко откинул назад полы старой шубы.

— Ой, Касеин, не кричи на меня! Я не жена тебе. Если ты затеял драку с Саадатом — дерись, я тебе не запрещаю. Я, бедняк, бьюсь, чтобы прокормить детей. Зачем ты заставил милиционеров вести меня сюда, а?

— Безмозглая скотина! Перестань!

— Я уже все сказал.

— Я, что ли, милиционеров держу? Я тебя пригнал сюда?

— А кто же?

— А за кого ты принимаешь вот этого человека, сидящего перед тобой?

— Это справедливый человек, уездный ачендик, — сказал Иманбай.

— Он же и вызвал тебя. Не прикидывайся простачком. Ты и есть один из зачинщиков драки. Теперь отвечай перед законом, а я с тобой не желаю разговаривать.

— Ну?..

Бакас, умышленно не перебивавший спорящих, наконец сказал:

— Иманбай, вы хоть и бедняк, но, кажется, скандальный человек! — Он улыбнулся. — Вы не понимаете одной серьезной вещи.

— Если я сделал ошибку, простите, товарищ.

— Я вам не товарищ, — перебил Бакас, повысив голос, шея его стала красной. — Я представитель власти. Вы все время повторяете «бай» да «бай». Баи тоже ведь не чудища, а люди. Или вы думаете, что советская власть ненавидит всех баев? Даже русла засохших рек отличаются друг от друга, одно шире, другое уже. Так же баи. Один из них хороший, а другой — плохой. С какими же из баев нужно вести борьбу? А с теми, которые придерживаются старых законов, нанимают батраков и не платят им, поднимают на них плетку, со всеми вздорят. Вот к таким баям советская власть беспощадна. Таким баям не дадим жить! Есть баи хорошие. Они подчиняются новым порядкам, а с тех пор как пришла советская власть, сами пасут свой скот и живут своим трудом. Эти баи такие же советские люди. Вы тут много раз повторяли имя Батырбека. Если бы он был баем, разве советская власть послала бы его сына Байдылду учиться в Ташкент?

— Да, да, — поддержал Касеин, — на земле не было и нет человека более доброго и щедрого, чем всеми уважаемый Батырбек. Он даже посылает своих людей на дорогу, чтобы они приводили к нему проголодавшихся путников, и угощает их кумысом. Э-э, разве советская власть может ненавидеть такого доброго бая?

Злость Иманбая постепенно исчезла, подобно тому как на теплой ладони тает кусок льда. Раскаиваясь в своих опрометчивых словах, Имаке повторял:

— Верно говорите, верно.

— А бедняки тоже не все безгрешны. И на солнце есть пятна, — продолжал Бакас. — Иные бедняки бьют себя в грудь, говоря, что их угнетают богатые, а сами вместе с врагами идут против советской власти.

Иманбай не знал, что ответить. Он стоял, раскрыв рот, словно птица, страдающая от жажды, и не сводил встревоженных глаз с Бакаса.

— Надо прямо сказать, — Бакас выпятил грудь, поправил револьвер, засунул большие пальцы рук за ремень, — баи ли, бедняки ли те, которые разбились на два враждующих стана и затевают драку, кто бы ни были эти люди, они все равно враги советской власти. Таких скандалистов в России называют меншейбек[4]. Тех, кто затевает всякие распри и драки, нарушает законы, надо сажать на серых свиней и так расстреливать. Враг советской власти тот, кто сеет раздор между аилами, а не тот, кто мирно пасет свою скотину. Это надо знать.

Что собирался делать Бакас в защиту своей новой родни, никто не знал. Аткаминеры аила группами и в одиночку приезжали к Шооруку, Бердибаю и Киизбаю, прося у них совета.

— Так и скрипит уездный начальник зубами. Он допрашивал даже этого тихоню, трусливого, как овца, Оскенбая и вечного голодранца Иманбая и сказал, что те, которые затеяли раздоры между аилами, — меншейбеки, враги советской власти. Судя по всему, он собирается арестовать кое-кого из нас. Что теперь делать?

Шоорук, грузно сидевший на почетном месте, что-то пробормотал себе под нос. Бердибай молчал, опустив голову и надвинув шапку на глаза. Он был хмур, как скала, на которую села туча. Может быть, он думал, какой дать совет, или просто растерялся и не знал, что сказать.

— Если назвали меншейбеками, то это очень плохо: тяжелое слово, — сказал Карымшак.

— Да никто из нас не думал быть меншейбеком, мы просто дрались.

— Что говорит молодежь? — спросил Бердибай так же хмуро. — Что думает Саадат?

— Молодежь не беспокоится, — ответил Карымшак. — Только Саадат испугался. Видимо, чувствует себя виноватым. Я был у Саадата, но не получил от него никакого совета.

— Батырбек не такой человек, чтобы не уважать память моего покойного деда Сансызбая, — начал Шоорук. — Разве ворон выклюет глаза ворону? Батырбек и я — сыновья достойных отцов. Оттого, что брат его стал уездным начальником, Батыке не забудет об уважении к памяти предков. Или думаете, что он, защищая своего нового родственника Касеина, нарушит наши древние обычаи? Нет, мы тоже не такие люди, с которыми можно не считаться. Эх! Руки у меня связаны. Я мог в свое время остановить даже море, если оно бушевало, но никто не был в силах остановить меня, когда разбушуюсь я. Случись это в прежние годы, Батырбек сам приехал бы ко мне и склонил передо мной голову. А нынче повезло ему, брат — уездный начальник, власти бывают в его юрте. Хоть и прячешь камень за пазухой, а все же поезжай, Карымшак, к Батырбеку от моего имени. Из-за богатства и пророк с пути истинного сбился. Захвати с собой кое-какие деньги.

— Э-э, Шоке, — заговорил наконец Бердибай, подняв голову, — если мы поедем раньше времени, эти кулы могут зазнаться. Не лучше ли подождать и сделать вид, будто мы никого не боимся?

— Ты прав, мой Бердибай, — согласился Шоорук. — Я говорил, что нам предпринять на худой конец. Пока лучше не торопиться. Как ни говори, а Бакас тоже знающий обычаи джигит. Он так легко не арестует людей. Иначе раздоров не оберешься. Прежде чем дать начальнику взятку, говорят мудрые люди, хорошенько растолкуй ему дело. Поговорите с Бакасом. Дайте ему понять, что мы тоже достойные сыновья своих отцов и погубить нас не так легко.

К такому решению пришли аксакалы и аткаминеры батыровского рода. Касеин тоже не дремал. Он потихоньку подливал масла в огонь, наговаривая Бакасу на своих врагов.

— «Кого сроднил бог, те становятся сватами, а кого свел пророк — друзьями». Так в старину говорили умные люди, дорогой Бакас. Нас с вами свел сам бог. — Голос Касеина стал необычайно сладким. — Закон в наших руках. Покажите Саадату, кто вы такой, арестуйте его.

— Саадат — председатель аилсовета. Его избрал народ. Арестовать его мы не можем, — ответил Бакас.

Касеина как будто окатили холодной водой. «Если уездный ачендик ничего с ним не может сделать, — подумал Касеин, — то этот шайтан, оказывается, сильный враг».

Но начальник прислушался к словам своего родственника. Закончив дознание, Бакас арестовал пять человек во главе с Бердибаем. Арестованных сопровождали два милиционера, Бакас ехал немного позади. Темно-гнедой иноходец с пышной гривой и хвостом шел, красиво махая головой, сбруя, покрытая серебром, блестела на солнце. Ладный и стройный, молодой Бакас умело сидел на коне, форменная одежда очень шла ему. Его полное лицо с большими черными глазами и носом, похожим на клюв беркута, хранило строгое выражение. Бакаса сопровождала целая толпа льстецов из аткаминеров, аксакалов, всяких родичей, близких и дальних. Все они наперебой расхваливали его ум, храбрость. Арестованные — трое из аила Батыра, двое из рода Эшима — часто оборачивались и бросали умоляющие взгляды, как бы прося: «Добейтесь нашего освобождения!»

Все заправилы рода Батыра, кроме Шоорука и Саадата, которые решили не вмешиваться лично в ход событий, в этот день были заняты примирением родов. Они съездили к Киизбаю, считавшемуся самым богатым и старейшим в роду Эшима, но тот просто отмахнулся.

— Я знаю только свой скот. Ни до каких скандалов мне нет дела.

Тогда Карымшак взял с собой младшего брата Саадата — Заманбека — и поехал к Касеину.

— Касеин! — сказал Карымшак. — Пусть никогда больше не знают вражды наши два рода, сыновья двух отцов, которые всю жизнь пили воду одних рек. Арестованы не только наши люди, но и ваши. Попроси Бакаса, пусть освободит их всех. Не враждуй с Саадатом, к тебе приехал его младший брат. Хотя Заманбек и молод, но кто знает, кем он станет в будущем. Он сын достойного отца, его нельзя унижать.

«Э-э, — обрадовался Касеин, выслушав Карымшака, — видно, плохи у них дела. Теперь они в моих руках».

— Пусть прекратится вражда между двумя родами, поддержите нас, Касеке. Привел вам в дар своего коня, — добавил Заманбек.

Тут Касеин несколько смягчился.

После долгих упрашиваний Бакас сделал вид, что с трудом сдается, и согласился освободить арестованных. Он оседлал темно-рыжего иноходца и послал верхового за милиционерами. Те успели переехать через Кара-Су. Все было сделано с умыслом, чтобы напугать зачинщиков драки и возвысить Касеина в глазах заправил батыровского рода. Аксакалы же решили, что Бакас уважил их седины, и шумно восхваляли его.

— Молодец! Это и называется быть достойным сыном славного отца!

— Только так поступает человек благородной крови с почтенными аксакалами.

— Пусть поможет тебе аллах достигнуть еще больших чинов!

— Да будет твоя дорога всегда прямой и широкой!

Те, что стояли поближе, жали Бакасу руку, остальные благодарили издали. Пожавшие руку уездному начальнику чувствовали себя так, словно головой коснулись неба.

— Советская власть дала народу равноправие. Прежде уездный начальник ни за что не подал бы нам руки, — рассуждали некоторые.

Касеин поехал проводить Бакаса. Остальные всадники возвратились в аил.

Когда Бакас с Касеином переехали речку, Бакас сказал:

— Если подойти строго по закону, то виноваты и вы, дорогой сват. Но меня проклял бы дух предков, если бы я наказал вас. «Там, где находится тигр, пожара вспыхнуть не должно. Сам разберись во всем и подними престиж моего свата» — так сказал мне брат Батырбек. Нам удалось на этот раз исполнить долг перед родственниками. Но у Саадата тоже есть родичи. Сейчас и комсомольцы из бедняков на его стороне. А партия считает комсомол своей правой рукой. Их поддерживает правительство. Вы будьте осторожнее с Саадатом…

Они попрощались. Бакас натянул поводья, и его иноходец легко помчался по дороге, выбрасывая из-под копыт комья земли.

VII

Пришла осень, похожая на щедрую байбиче с открытой душой. В один из дней Айна тайком сообщила Саадату о том, что ей угрожает опасность. Саадат немедля вскочил на коня и поскакал к Курману. Тот надрезал головки лекарственного мака. Не слезая с коня, Саадат склонился к передней луке и долго совещался с другом.

— Надо торопиться, — говорил Саадат. — Маленькая сестренка Айны рассказала матери о наших встречах в Красной юрте. Айну не пускают больше в ликбез. Касеин просит Батырбека скорее увезти невесту. Айна в отчаянии. Поговори с ребятами. Пусть еще раз поддержат меня. Если не будет спасена моя честь, позорное пятно ляжет на всех комсомольцев аила. Я должен добиться своей цели или навсегда потерять надежду на счастье. Прошу тебя, друг, повидайся с девушкой, скажи, пусть готовится. Если договоришься с ней, приезжай за мной.

— А где ты будешь?

— Дома. Надо действовать обдуманно и осторожно. Родня Айны может догадаться. Собери надежных ребят.

Слова Саадата о чести подействовали на многих комсомольцев, задели их самолюбие. Председателя аилсовета поддерживали не только потомки Батыра, но и выходцы из бедняков и батраков, дети тех, на чьей шее всю жизнь сидели богачи батыровского рода.

Прямых потомков Батыра набралось бы немногим больше тридцати юрт, но если считать батраков и бедняков, примкнувших к батыровцам, то их было более девяноста семейств. Род Эшима, возглавляемый Касеином, имел не больше двадцати хозяйств, но его сторону держали около ста семейств. И все же Саадат был сильнее, как сын человека, которого знала не только вся волость, но и весь уезд. Людей, готовых постоять за него, было много не только в аиле, но и далеко за его пределами.

Аильной молодежи казалось, что действия и работа молодого председателя безупречны.

Саадат не имел скота. В наследство ему досталась только слава богатого отца, а рос он сиротой. Поэтому-то и думали бедняки, что Саадат защищает их интересы. А на деле он всем своим поведением оправдывал пословицу: «Сколько ни холь серую ворону, все равно от нее будет дурно пахнуть». Саадат заботился только о собственных интересах и очень хитро вел свои дела. «По нынешним законам платить калым не полагается, — рассуждал он, — поэтому сделка между Батырбеком, отдавшим шестьдесят лошадей, и Касеином, который с удовольствием их принял, не была законна. Теперь запрещено отдавать девушку за нелюбимого человека. Кто мил девушке, за того она пусть и выходит. Айне противен старый Досумбек. Закон на ее стороне. Касеин поневоле смирится, когда я женюсь на его племяннице. Он лишится поддержки Батырбека и Бакаса, сложит оружие, и оба наши рода будут подчинены мне».

Саадат думал только о том, как бы привлечь на свою сторону побольше надежных людей и найти деньги. Если Саадат увезет Айну, между двумя аилами наверняка будет скандал и дело может дойти до драки. Ведь Батырбек немедленно потребует назад лошадей, Касеин же не захочет вернуть их, для него богатство дороже жизни. А если даже вернет, то будет стараться, чтобы новый зять, Саадат, возместил эту потерю. Чем все это кончится — было загадкой даже для Саадата, о других же и говорить нечего. «Нужно действовать решительно, — подбадривал себя Саадат. — Если все девяносто семейств поддержат меня, средства найдутся. Кто побогаче, даст лошадь или корову, кто победнее — барашка. Разве народ откажется от своих обычаев?»

Солнце садилось, когда Курман приехал к Саадату.

— Этой ночью Айна будет ждать нас, я уже договорился с ней.

— Спасибо, друг! — обрадовался Саадат. — Никогда этого не забуду.

В юртах уже погасли огни, закрылись тюндуки, люди уснули. Около двадцати всадников остановились в глубокой лощине за аилом Айны. У многих под путлищем были зажаты дубинки, двое захватили ружья. Старались не звенеть стременами, говорили вполголоса.

— Не затевайте драки, главное — увезти девушку, — предупредил Саадат товарищей.

— А если Касеин нападет на нас, что же мы, так и будем стоять, подставив головы под дубинки? — сказал один из верховых.

— Ни за что! — поддержал его другой.

— Мы спасаем девушку, которую продают за калым, закон на нашей стороне, — добавил третий.

— Мы отстаиваем свою честь! — вставил еще кто-то.

— Будь что будет, а жизни не пожалеем! — горячился высокий парень на гнедом жеребце.

Джигиты готовы были ворваться в аил, но Саадат распорядился, чтобы они остались ждать его в лощине.

— Стойте здесь, — сказал он. — Если мы попадемся, скачите на помощь.

— Не давайте разорвать нас в клочья, как жесткую шерсть. Саадат спасать любимую девушку будет; если его и огреют палкой, так ничего, лишь бы я, бедняга, не был избит, — пошутил Курман.

Саадат с Курманом, оставив своих лошадей, исчезли в темноте.

…Айне не спалось. Не давали девушке покоя тревога и сомнения. Лежа с открытыми глазами, она вспоминала свою последнюю встречу с Саадатом у Красной юрты. «У вас нет отца и матери, сами еще молоды, — сказала Айна тогда, — но у вас есть сила, есть и мужество. Народ уважает память ваших предков, да и сами вы в почете. Слово и плеть ваши имеют вес. Думаю, вы можете сразиться с любым врагом. Скажите, можете ли спасти меня от ненавистного человека, если прибегну к вашей защите?» Саадат, горячо поцеловав ее, ответил: «Положись на меня. Моих предков никогда не покидала удача. Я протягиваю тебе руку не затем, чтобы старый коршун отнял тебя, моя любимая!» Вспомнив эти минуты, самые сладкие в ее жизни, Айна неслышно вздохнула.

Тревожно залаяла собака. Лай все удалялся, и вскоре опять наступила тишина. Не прошло и пяти минут, как раздались шаги за юртой. Айна подняла голову и замерла, затаив дыхание. Послышался шепот. Девушка задрожала всем телом. Сердце билось, точно пойманная мышь. Айна снова опустила голову на подушку, укрылась одеялом, но не могла успокоиться. Она снова приподнялась и пугливо прислушалась. Как будто раздался мужской голос… или это ветер? Нет, девушка отчетливо услышала шепот:

— Айна! Айна!

Это был Саадат. Курман отвязывал лошадей, которые были привязаны хозяином невдалеке от юрты, видимо, на случай погони. Курман решил отпустить их на волю и оставить противников пешими. Сделав это, он тихо подошел к Саадату. Тот просунул руку под кереге, коснулся одеяла и снова прошептал:

— Айна! Айна!..

Девушка узнала голос, но из осторожности шепотом спросила:

— Кто там?

— Мы.

— А имени у вас нет?

— Мы приехали за тобой!

— Я никого не жду! — ответила она, а сама в темноте начала быстро одеваться.

— Шутить будем потом. А сейчас одевайся, скорее.

Айна улыбнулась, но об этом не знали те, кто лежал у кереге юрты.

— Живее! — торопил Саадат.

— Вы одни?

— Нет. Поторапливайся! Не зайти ли нам в юрту?

— На двери замок!

— А ключ у кого?

— У матери.

— Кто в юрте?

— Все свои. Как же мне выйти отсюда?

— Выход найдется, — ответил Курман. — Быстрее собирайся!

— Я готова!

Мать Айны сладко спала. Она на минуту перестала храпеть, повернулась на другой бок.

— Боже мой, скорее! — прошептал Саадат.

— Тише, мать проснется! — сказал Курман.

— Я готова. Выведите меня!

Саадат и Курман почувствовали волнение Айны.

Озадаченный Саадат посмотрел на товарища. Курман снял чапан, присел и осторожно приподнял кереге почти на полметра. Айна протянула Саадату два больших узла, а затем выползла сама. Курман так же осторожно опустил край кереге, но раздался довольно громкий скрип.

— Кто там трется о юрту? Убирайтесь, глупые овцы! — крикнула спросонок мать девушки, но через минуту спохватилась: «Ой, беда! Айна! Где ты?»

Айна, услышав, ускорила шаг. Голос матери разрывал тишину осенней ночи:

— В погоню! Айна убежала! В погоню! Постель ее пуста! На коней!

Всадники в ложбине услышали эти крики раньше Касеина и его людей и помчались выручать товарищей. Курман с двумя узлами шел впереди, за ним Саадат вел под руку девушку. В аиле поднялся шум, отчаянно залаяли собаки. Саадату подвели его рыжего с лысиной коня, он усадил впереди себя Айну. От конского топота задрожала земля, словно скакало целое войско.

VIII

Весть о похищении Айны облетела ближние и дальние аилы. Род Батыра был охвачен тревогой. Касеин свирепствовал и метался, как подстреленный кабан. Разве не позор, что его племянницу увез человек, которого он ненавидел? По честь еще полбеды, — Касеин теперь лишится таких родственников, как Батырбек и Бакас. Вот в этом-то и была главная беда. Когда Батырбек решил породниться с Касеином, тот почел это за большое счастье, которое дано испытать не каждому человеку. А теперь этой удачи, этого родства как не бывало. Глаза Касеина налились кровью. Он приказал молодежи позвать всех родственников.

— Бездушные собаки! Этот куцегубый черт собрал голодных кулских сынков и оскорбил меня. Как вы можете снести это? Что вы стоите, как телята? Или вы не дети достойных отцов? Разве вы молодежь? Если те будут драться, и вы деритесь, если они попросят защиты у закона, просите и вы. Если даже этот куцегубый черт ушел в землю, я за волосы его вытяну, если поднялся в небо, и оттуда за ноги стащу. Пропадите сами, а найдите мне его. Избейте этого мерзавца до полусмерти, разорите его аил, Айну привезите сюда!

С тех пор родичи Касеина старались на каждом шагу оскорблять людей из рода Батыра, угоняли их скот, а когда те приходили за ним, эшимовцы пускали в ход отборную ругань, угрозы:

— Собаки! Вы еще говорите о скоте? Где наша Айна? Свяжите Саадата, выдайте его нам, верните девушку! Иначе вам не жить.

Вражда все усиливалась. Аткаминеры натравливали людей друг на друга. Касеин послал к Батырбеку своего человека, который возвратился с письмом:

Получив письмо, Касеин пришел в еще большее бешенство. Батырбек подозревает самого Касеина в сообщничестве с похитителем невесты!

— Сатана! — неистовствовал Касеин. — Этот молокосос опозорил нас.

Аткаминеры эшимовского рода решили напасть на аил Батыра, не дожидаясь Батырбека, и этим искупить свой позор.

После похищения Айны Саадат не показывался в аиле. Пятеро суток провели они в горах, в лесу, а на шестой день спрятались в юрте Бердибая, который еще не успел перекочевать на зимовку. Касеин все эти дни искал Саадата, люди его рыскали по аилам, по лесам и горам. Батыровский аил потерял покой, жителей охватила паника, они лишились сна. Тревоги были не напрасны. Услыхав, что Айну якобы скрывают у Оскенбая, самого тихого в аиле человека, которого трудно в чем-либо заподозрить, Касеин с пятнадцатью верховыми неожиданно окружил его землянку, все в ней перевернул и, не найдя беглецов, издевался над ни в чем не повинным стариком. Люди Касеина стащили Оскенбая с теплой постели, засыпали градом угроз:

— Где ты спрятал Саадата с Айной? Говори!

— Иначе подпалим тебе бороду!

— Растерзаем, как козла!

Оскенбай не сумел бы толково ответить не только среди ночи, когда так грубо прервали его сладкий сон, но даже днем после хорошего обеда.

Бедняга настолько растерялся, что не узнал людей, которых видел почти каждый день.

— А-а… Ух… дорогие… кто вы такие? — бормотал он.

— Смотри, как притворяется! — сказал один из эшимовцев.

Одноглазый Абды схватил Оскенбая за жидкую бороденку и крикнул:

— Зажгите, ребята, спичку, я подпалю ему бороду!

Никакого Саадата, разумеется, не нашли эшимовцы у Оскенбая. Оскорбили беднягу, подпалив ему бороду, довели до слез его жену, не оставили в покое и детей, напугали даже теленка в коровнике. От бороды пахло паленым, Оскенбая душила обида. Как только ускакали верховые, он сел на серый камень перед юртой и запричитал:

— О-о, будь ты проклят, чванливый Касеин! Чтоб тебе пропасть, Саадат! Зачем своей женитьбой отнял покой у людей?! Лучше обрушилась бы беда на тебя самого. Когда ты доживешь до моих лет, пусть так же подпалят тебе бороду! О-о, народ, да паду за тебя, народ! Что за насилие палить бороду мирному человеку?! О-о, закон! О-о, да стану жертвой за тебя, моя советская власть! Я оскорбленный бедняк, отомсти за меня! О-о, непутевая Калима, бессердечная жена моя! Почему ты не схватила большой нож, лежавший на воловьем седле, и не набросилась на одноглазого Абды? Почему ты не погибла от его руки? О-о, трусливая жена моя!..

На другой день Бердибай с Карымшаком, прикинувшись расстроенными оскорблением, нанесенным Оскенбаю, приехали к Шооруку.

— Дорогой Шоке, посоветуйте нам, — громко начал Карымшак, чтоб слышали эшимовцы. — Разве Айна первая просватанная девушка, сбежавшая с другим? Разве наш народ не знал издавна таких случаев? Разве когда-нибудь народ терял мир и покой оттого, что бежала девушка? Почему Касеин ночью со своими людьми ворвался в землянку Оскенбая и подпалил ему бороду? Или мы какие-нибудь бродяги без роду, без племени? Если Касеин затеет драку, и мы в долгу не останемся.

Хоть Карымшак и делал вид, будто обращается к Шооруку за советом, но цель у него была другая. Ему хотелось показать эшимовцам, что люди батыровского рода их не боятся. Многие эшимовцы и без этого были недовольны действиями одноглазого Абды. «Из-за того, что бежала девушка, — говорили разумные, трезвые люди, — не должны враждовать два соседних рода. Наш Касеин переходит границу». Но Касеин и слушать ничего не хотел, он старался еще больше разжечь вражду и распри. Это могло привести к кровопролитию. И если, говорили люди, во время столкновения погибнет кто-нибудь, то ветер разгонит черную тучу, нависшую над аилами. Приехавшим к нему за советом аткаминерам Шоорук сказал:

— Я думаю, не мешало бы кому-нибудь из наших людей притвориться, что его убили эшимовцы. Власти были бы на нашей стороне…

Аткаминеры одобрили совет Шоорука. Стали совещаться, кого и как «убить»?

— Мне кажется, что тут подошел бы Оскенбай, — предложил Карымшак.

— Не-ет, этот дурень не сумеет «погибнуть» как следует, — возразил Шоорук. На самом деле он думал: «Хоть Оскенбай и простачок, все же он человек батыровской крови. Пусть пока рискуют жизнью другие». После его слов никто не настаивал на кандидатуре Оскенбая.

Кто-то сказал, что старик Соке мог бы очень умело «погибнуть». Сначала все нашли его вполне подходящим, но, подумав, решили, что Соке слишком упрям, на каждом шагу хвалит советскую власть и один погибнуть не согласится, захочет забрать на тот свет кого-нибудь из аксакалов. Аткаминеры стали в тупик, но в это время — такова была, видно, воля аллаха! — на своей Айсарале важно подъехал Иманбай.

— О-о, добро пожаловать, Имаш! — обрадовался Карымшак, притворяясь добродушным. — Ты тоже сын достойного отца, мы хотим с тобой посоветоваться.

Иманбай приосанился, приняв гордый вид, а затем осторожно, чтобы не коснуться рукой гнойника на холке своей клячи, спрыгнул на землю. Седла, как известно, Иманбай не имел, поэтому садился на свою Айсаралу, подводя ее к камню, а слезал, опираясь о спину лошади.

— Приехал ты очень кстати, Имаш, — встретил его Бердибай. — Послужи нашему роду!

Иманбай, сдвинув на затылок заячью ушанку, с достоинством ответил:

— Храбрец рождается для чести, я готов послужить…

— Молодец! — похвалил Шоорук, перебирая круглые камешки. — Правильно Иманбай говорит. Заяц рождается для камыша, а храбрец для чести.

— Ты знаешь, — начал Карымшак, — что Касеин решил мстить нам. Но мы тоже не из тех, кто легко дает себя в обиду. И все же хорошо было бы восстановить покой и согласие между нашими аилами. По сравнению с Шооруком и Бердибаем, Касеин, конечно, — ничтожество. А поехать к нему придется. Я хотел ехать сам, да аксакалы считают, что надо послать кого-нибудь другого. Ты, Имаке, настоящий бедняк, советская власть всегда поддерживает тебя. Поезжай-ка ты к Касеину и переговори с ним. Тебя он, может быть, послушается. Скажи ему: «Батыр, ты уже, должно быть, излил свой гнев, давай помиримся. Теперь мы стали сватами и неудобно продолжать вражду».

— Поеду, — согласился Иманбай, а сам, все еще побаиваясь, спросил: — А если Касеин начнет грозиться, тогда как мне быть?

— Пусть грозится, ты тоже отвечай, как полагается достойному человеку, не робей! — посоветовал Карымшак. — Ты хуже его, что ли?

— А если они полезут драться? Что я тогда буду делать? — отвиливал Иманбай.

— Ты посол, а поднимать плетку на посла не полагается, — успокоил Карымшак. — Касеин тоже сын достойного отца и обычаев не нарушит.

Когда ему указали, что он посол, Иманбай почувствовал прилив гордости и силы. «Да проглотит могила их отцов, — сказал он себе. — Раз я бедняк и еду послом, кто осмелится поднять плетку на меня? Но надо быть готовым ко всему…»

— Ладно, Карымшак, — согласился Иманбай. — Поеду. Только дайте мне на случай драки хорошую плетку.

Раздались одобрительные голоса:

— Имаш прав.

— Верно, на удар надо отвечать ударом. Ехать с голыми руками нельзя.

— Чью плетку возьмешь? Выбирай сам.

Каждый протянул Иманбаю свою плетку. Иманбай, прищурившись, внимательно оглядел их.

— Возьму плетку Карымшака, у нее конец обмотан проволокой, она толстая. От ее удара несдобровать и богатырю.

Карымшак, еле сдерживая смех, отдал плетку Иманбаю.

— Бей поосторожнее, не то убьешь человека и всем нам придется отвечать! — и аткаминер громко расхохотался, ему вторили другие.

Когда Иманбай отъезжал на своей Айсарале, Шоорук крикнул ему вслед:

— Будь осторожен, Имаш! Если тебя кто-нибудь случайно стукнет дубинкой, ложись! Смотри не вздумай драться! Притворись мертвым.

Перед тем как выехать из дома, Иманбай велел жене подать бузы. Бюбю живо исполнила желание мужа, и он, выпив две чашки, отправился в путь. Хотя нужда и была постоянной гостьей в землянке Иманбая, без бузы он не оставался ни зимой, ни летом. Она всегда была у Иманбая лучше и крепче, чем у других. Этим он, видимо, был обязан мастерству Бюбю. Хорошая буза привлекала в дом заправил аила. Касеин тоже не раз сиживал у него.

«Когда лошадь худая, — размышлял Иманбай по дороге, — она послушна, стоит ей поправиться хорошенько, она начинает коситься, фыркать — не подходи к ней. Так и человек. Если Касеин зазнался, породнившись с важными людьми, он забудет мою бузу, если нет, послушается меня. Черт возьми, Саадат же сын достойного отца. Не похить он красавицу Айну, на мою долю не выпала бы честь ехать послом».

Две чашки бузы, выпитые Иманбаем, сделали свое дело, он пришел в блаженное настроение и, надвинув ушанку на глаза, запел:

— Живи, моя Айсарала! Эх, придет день, и нас с тобой зароют в землю. Но мы не ропщем на создателя. Шагай веселей, Айсарала, шагай!

Так, размышляя на философские темы, Иманбай незаметно доехал до речки, которая весело журчала, пенилась, плескалась, разбрасывая белые брызги. Вспомнив, как эпический богатырь Кюльчоро на коне батыра Семетея Тайбууле переплывал реку Ургенч, Иманбай воскликнул: «Вперед, лошадка!» Он раза три ударил ногами по бокам Айсаралы, и лишь после этого кляча вошла в реку, видимо, решив, что надо подчиняться хозяину и иного выхода нет. Она тяжело дышала, выйдя на другой берег. Отчаянно обмахиваясь мокрым хвостом, Айсарала раза три ударила им по ногам хозяина.

затянул снова Иманбай, с невозмутимым видом сидевший на крупе кобылы.

Он и не заметил, как доехал до аила Касеина. Айсарала, привыкшая угадывать намерения хозяина, остановилась у столба, к которому привязывали коней, недалеко от большой юрты в центре аила. Залаял пес, но никто не вышел из юрты, не встретил Иманбая.

— О-о! — крикнул Иманбай, немного подождав. — Выходи, хозяин! Посол приехал.

Напрасно взывал Иманбай. Касеин провел ночь в поисках Саадата и крепко спал. Он проснулся было от крика Иманбая, но тут же снова заснул. Снилось Касеину, будто на светло-рыжем жеребце, присланном Батырбеком за калым, он гнал лошадей. Вдруг табун превратился в большое войско. Головы всех всадников обмотаны красными платками, на концах пик развеваются пучки конского волоса, а в руках самого Касеина — ослиный хвост и к нему почему-то привязано лошадиное копыто. «Ой, собачье дело, — злился Касеин, — зачем мне этот несчастный хвост? Булаву бы мне! Разве ослиный хвост — оружие? Поднимешь его на врага, сам не рад будешь. Ведь копыто, висящее на конце, тебя самого ударит по голове».

В это время снова раздался голос Иманбая:

— Эй, хозяин! У порога ждет посол!

Из других юрт выходили люди, а Касеин продолжал спать; и снилось ему, что копыто, привязанное к концу ослиного хвоста, оторвалось и, откатившись в сторону, обернулось вдруг каким-то странным существом, полузверем-получеловеком. Подбежав к Касеину, оно схватило за повод его коня и сказало: «Молись, Касеин! Я — ангел смерти Азраил, посол аллаха! Я прятался в копыте, которое ты нес, но ты, невежда, усомнился в моей силе и вызвал мой гнев. Сейчас ты умрешь!»

Касеин молит о прощении, но Азраил непреклонен: «Я посол аллаха и возьму твою душу!» Тут происходит чудо — Азраил принимает облик Иманбая. Потрясенный Касеин просыпается, оглядывается и не находит своего «войска». А Иманбай уже теряет терпение:

— О-о, Касеин, выходи! Посол приехал!

Касеин все еще не может прийти в себя после страшного сна:

— О-о, народ! Не оставляйте меня с Азраилом! Бегите сюда! Ловите его!..

В крайней юрте было много народу. Косой Абды развлекал собравшихся игрой на комузе, смешил песнями. Услышав отчаянный крик Касеина, Абды с комузом в руках выбежал из юрты, за ним поспешили все — даже женщины и дети. Конь «посла», будь он справным, шарахнулся бы от неистового крика Касеина, от хлопанья дверей и топота бегущих, но тощая кляча не могла ни шарахаться, ни бегать, она только прядала короткими ушами, подняв голову. Озадаченный Иманбай приветствовал Касеина:

— Ассала-а-м-алей-ку-ум, Касеин! Почему ты с таким криком встречаешь посла рода Батыра?

Касеин еще не пришел в себя от потрясения:

— О-о, Азраил, шайтан! Пусть такого, как ты, посла и твоего отца…

— Успокойся, Касеин, давай поговорим мирно, — упрашивал Иманбай, хотя сам уже порядком струсил. — Поносить меня ты не имеешь права, я приехал для переговоров.

— Ты Азраил, шайтан! Ты приехал за моей душой! Хватайте его, люди!

— Послушай, Касеин! Если ты поднимешь на посла руку, нарушишь обычаи народа!

Жители аила слышали истошные вопли Касеина, выскакивали из юрт и, видя Иманбая, сидевшего на Айсарале без седла, недоумевали. Некоторые смеялись, иные подходили к незадачливому послу, но никто не думал ругать или бить его.

— Эй, какой ты посол? Откуда? Ты Азраил, шайтан! — Касеин все еще не мог очнуться.

— Приди в себя, Касеин! Я не Азраил, я Иманбай. Если бы я действительно был Азраилом, то дал бы тебе тысячу лет жизни, не отнимал бы у тебя душу.

— Э, какой Иманбай?

— А разве, кроме меня, есть другой Иманбай? Ты забыл, как сидел у меня на почетном месте и пил мою бузу? Породнился с большими людьми, так уж и узнавать меня перестал, да?

Эти слова «посла» еще больше распалили Касеина.

— Да проглотит твоего отца могила! Этот оборванец приехал ко мне и злорадствует! Да как он смеет потешаться над моей бедой! Держите его!

Абды схватил Айсаралу за повод. Несчастная лошадь, дрожавшая, когда кто-нибудь протягивал руку к ее шее, на которой зияла огромная рана, вцепилась зубами в его рукав.

— А-а! — заорал косой Абды. — Проклятые, даже их скот против нас! Эта кляча чуть мне рукав с мясом не вырвала.

Абды ударил Айсаралу по морде комузом. Лошадь попятилась.

— Ой, косой черт! Не бей лошадь! За это падет на тебя проклятие невинного животного.

— А-и! И лошадь твою и тебя…

Иманбай, отъехав, остановился и гневно выпалил:

— Ой, Касеин, зазнался же ты, кичливый шайтан! Я приехал для переговоров, а ты велел избить меня. Ладно, прощай! Ты не счел меня равным. Да накажет тебя бог! Я бедняк, посланный к тебе народом. А ты и слушать меня не захотел. Пусть тебя накажет Саадат! Пусть теперь не то что племянницу, а дочь твою похитит шайтан!

Касеин окончательно вышел из себя и, схватив камень, бросился на Иманбая:

— Хватайте эту голодную собаку! Растерзайте паршивца! За его жизнь отвечу сам!

Иманбай, хлестнув клячу плеткой, обратился в бегство. Вслед ему раздались насмешки, полетели камни, затем послышался конский топот. Это косой Абды, бросив комуз, схватил еловую дубинку, вскочил на лошадь без седла и пустился за Имаке. С отчаянным лаем бросились за всадником собаки. Имаке показалось, что за ним гонится сам шайтан. Бедняга чуть не слетел с коня, но удержался, схватившись обеими руками за гриву. Глаза его ничего не видели, ему чудилось, что Айсарала не по земле скачет, а летит по воздуху.

— О-о, да паду за тебя, моя Айсарала! — бормотал Иманбай. — Лети, милая, лети! Не оставляй моих костей врагам, перелети через речку!

Айсарала, видимо поняв, чего хочет от нее хозяин, напрягла последние силы, прыгнула. Лицо Иманбая обдало водой. Иманбай зажмурился. Поводья выпали из рук, и не успел он открыть глаза, как над головой что-то зазвенело. «Зынг!», «зынг!» — из глаз Иманбая посыпались искры, все закружилось, поплыло. Едва Айсарала вывезла хозяина из речки, как Иманбай камнем упал с лошади и растянулся на земле.

Шоорук, Бердибай и другие аксакалы с аткаминерами поглядывали в сторону эшимовского аила, ожидая, чем кончится поездка Иманбая. Когда Имаке упал, верховые во главе с Карымшаком поскакали к броду. Косой Абды, завидев их, поспешно повернул назад.

Карымшак, подъехавший первым, спешился, склонился над Иманбаем, обнял его голову и, повернувшись в сторону эшимовского аила, закричал:

— О-о, Касеин! Запомни: племянница твоя вышла замуж по своему желанию. Из-за этого ты убил ни в чем не повинного бедняка. Теперь будешь отвечать не перед нами, а перед законом!

IX

Иманбаю нанесли тяжелый удар. Что и говорить! Иначе он не слетел бы с коня, как сорванный ветром перекати-поле. Кто знает, если бы не ушанка на голове, бедняга, может быть, уже отправился бы на тот свет. Злополучного «посла» привезли без памяти. Вот он лежит с закрытыми глазами посреди юрты. Жена и дочери плачут. Разве мало было удара дубинкой! А Карымшак еще огорошил его, шепнув на ухо: «Лежи, как мертвый, Иманбай! Глаз не открывай и не двигайся. А то опять начнут бить». Кто собирается его бить, Иманбай не мог понять. В голове смешались все звуки и доходили до сознания откуда-то издалека. Порой слышались голоса дочерей: «Милый папа! Проснись, папочка!» И снова Иманбай тонул в каком-то клубящемся тумане, и опять доносились странные слова, смысл которых он не мог понять: «К восходу звезд умрет». Вдруг Имаке стало мерещиться, будто какой-то хаджи мчится верхом на облаке, машет ему рукой и что-то сбрасывает вниз. Оказывается, это кабан с разбитым рылом. Он подходит прямо к Иманбаю. «Эй! — кричит Имаке и хочет уйти, но вдруг замечает, что голова у кабана человечья и на ней тебетей. Вглядевшись пристальнее, Иманбай узнает: это голова Касеина с кинжалом в зубах.

Что было потом, Иманбай не помнил.

Весть о его «смерти» быстрее молнии облетела аилы. Карымшак немедля отправил в волость человека с «приговором»: «В аиле не стало покоя. Дело зашло так далеко, что убит человек. Просим помощи у власти». Люди батыровского рода стали говорить: «Касеин не хочет мириться с нами. Убил человека, посланного для переговоров. Ну что же, пусть ответит перед законом».

Узнав о том, что Иманбай умер, а батыровцы собираются дать делу законный ход, Касеин испугался. Гибель ни в чем не повинного бедняка взбудоражила и молодежь. Несколько комсомольцев поскакали по аилам, извещая о собрании, которое решили провести на большом холме у речки за батыровским аилом.

Эшимовцы, должно быть, увидели в этом злой умысел батыровцев. Они остановились на берегу, не слезая с лошадей. Впрочем, и среди батыровцев не было видно ни одного пешего. Все сидели на отборных трехлетках и четырехлетках. Только парень-казах, служивший батраком у Василия, приехал на красном с лысиной бычке.

На собрании было много некомсомольцев. Некоторые, натягивая поводья и крепко сжимая в руках плетки, переговаривались:

— Эх, да проглотит их отцов могила! Начнись сейчас драка, мы бы избавились от зуда в руках!

Здесь был и косой Абды, ударивший Иманбая дубинкой. Он не только не считал себя виноватым и не раскаивался, а, наоборот, держался заносчиво. Горяча коня, заставляя его плясать, одноглазый забияка командовал:

— Эй, Джакып! Начинайте свое собрание, пока светло!

Такое же воинственное настроение было и у Султана, сидевшего на темно-рыжем с большой гривой коне. Весь его вид говорил: «Начинайте вы свое собрание, не то мы начнем такое, что все решат плетки!» Он двинул стременами, высоко поднял над головой толстую плетку и крикнул:

— Сапарбай! Будет сегодня собрание или нет?

Сапарбай подъехал к самому берегу, поближе к эшимовцам.

— Эй, Джакып! Переезжайте сюда! Мы должны провести общее собрание вместе. Нельзя нарушать устав!

Джакып, сидевший на справной серой трехлетке, тоже спустился к самой воде:

— Ой, Сапарбай! Выслушай меня внимательно: на горе Ортоке вы состряпали решение об исключении меня из комсомола, потом подговорили какого-то уполномоченного избить меня, наконец, ночью выкрали девушку. Почему же тогда вас не беспокоило нарушение устава?

— Эй, Джакып! Не затевай ссору, — предупредил Сапарбай.

— Мы сейчас стоим друг перед другом. Вот эта река — свидетельница, у кого из нас черные мысли, а кто чист. Будем считать, что собрание уже открыто.

— Ой, Джакып! — не выдержал Курман. — Ты не член ячейки, в президиум не избран. Не имеешь права открывать собрание!

— Что же, все время только вы одни и должны иметь права? Сегодня наша очередь! — закричал рябой парень из эшимовцев.

Речка, прозрачная и чистая, в самом деле стала свидетельницей правды и кривды. Загорелся жаркий спор между двумя ее берегами. Каждая сторона старалась взять верх.

— Почему сегодня ваша очередь?

— За вами вина, вот почему!

— Виноваты не мы, а вы! Вы убили человека!

— Это Иманбая вы называете человеком!

— А что? Разве Иманбая не мать родила?

— Иманбая мы не убивали. Он просто притворился мертвым, как вонючий жук! — крикнул Абды.

— Нечего валить, все на мертвого. Не прикидывайтесь дурачками! Кровь за кровь! — ответил Султан, заставляя плясать коня.

— Ой, Султан! — горячился Джакып. — Брось требовать крови за живого человека и отвечайте за похищенную девушку!

— Не водила бы телка глазами, так бычок не стал бы и смотреть на нее, — крикнул Курман. — Так и ваша девушка. Она сама жаловалась, что ее продают старику за калым, а комсомольцы вашего аила на это и внимания не обратили. Айна просила нас спасти ее от старого дракона, и мы спасли. Это по закону. Во всем виновата ваша сторона. Касеин, хоть и кандидат партии, сколотил группу и напал на наш аил. Прошли старые времена! Касеин еще ответит! А вы, комсомольцы эшимовского аила, вместо того, чтобы выступить против незаконных действий Касеина, поддерживаете его и сами затеваете распри. Это не пройдет!

— Ой, Курман! Не вали с больной головы на здоровую! Не мы, а вы за старое держитесь! И драку затеяли тоже вы.

— Не мы, а вы!

— Вы! Хоть Сапарбай с Курманом и вышли из бедняков, но держатся за хвост самого матерого волка в овечьей шкуре, служат ему.

— Кого ты называешь волком?

— А что, вы с Саадатом близнецы, что ли?

— Отец Саадата был богач. Об этом никто не спорит, но сам Саадат настоящий бедняк. Народ избрал его председателем аилсовета, потому что все уважают его.

— Саадат обманул народ.

— Молокосос! — крикнул Султан. — Вчерашний бай и сегодняшний бай — не одно и то же, пойми, дурень!

— Богач есть богач.

— Вчерашний бай был угнетателем, помогал царю Николаю. Сегодняшний бай — советский человек. Он наживает богатство своим трудом. У нас ведь равноправие и свобода. Вот как это надо понимать!

Воспользовавшись тем, что спор несколько утих, Сапарбай предложил:

— Товарищ Джакып! Откроем собрание. Среди ваших людей имеются некомсомольцы. Пусть они едут домой.

— А разве на вашем берегу нет таких?

— Есть. Мы их тоже попросим отсюда. — Сапарбай обратился к своим: — Некомсомольцы, расходись по домам! Сейчас начнется собрание.

— А мы не хотим расходиться! — раздался голос косого Абды. — Лучше объясните нам, какой бай наш Касеин — николаевский или советский?

— Он старый, николаевский бай.

— Почему?

— А так, очень просто!

— Если ты настоящий комсомолец, не злись, объясни толком!

— А ты еще не понял? — сказал Курман косому Абды. — Касеин получил большой калым за свою племянницу, у которой умер отец. Не в поте лица он добыл целый табун лошадей!

— Калым — не чужой труд, — ответил Абды, заикаясь, — это по обычаю. За дочь, которую родители вскормили и вырастили, они получают калым.

— Но по закону мы должны бороться с теми, кто ратует за старое. Ты поднял дубинку бая и убил бедняка. Таких, как ты, надо наказывать.

— Ой, кул, говори поосторожнее! Я же бедняк! — закричал Абды.

— Сам ты кул, глупостей не говори! Если ты бедняк, не продавайся баю!

— Могила твоему отцу! Это я продался баю?

— А кто же, как не ты?!

— Ты прихвостень Саадата.

— А ты прихвостень бая!

— Товарищи, перестаньте спорить! — успокаивал Сапарбай. — Некомсомольцы, расходитесь по домам!

— Не перестану! — кричал Курман. — Я покажу, кто из нас прихвостень! Я сын бедняка, сирота, целых четыре года батрачил у Василия. Я борюсь за равноправие. Сам Ленин сказал, чтобы подали руку женщинам Востока. Моя вина только в том, что я помог Айне. Если бы мы не спасли Айну, она стала бы токол Досумбека, ей пришлось бы быть прислугой его байбиче. Так, по-вашему, я прихвостень Саадата? Ну, нет! Прихвостни вы! Закрываете глаза на то, что в вашем аиле продают девушек. А когда бай спускает вас с цепи, вы набрасываетесь на невинных людей!

— Ой, Курман! Замолчи! — раздался чей-то голос с противоположного берега. — Не сравнивай нас с собаками.

— Вы все до одного смутьяны! Всех вас надо выгнать из комсомола и выслать в Шыбыр! — ответил Курман.

— А мы вас не можем исключить?

— Не можете!

— Власть ваша, что ли?

— Нет, но ваши руки в крови. Вы сколотили отряд, нападаете на аил, убили человека. Это не шутка.

Если бы Сапарбаю и Джакыпу не удалось успокоить обе стороны, спор кончился бы кровопролитием. «Бежала племянница Касеина, а на ней женился Саадат, — так зачем нам-то ругаться и драться? — убеждали Сапарбай и Джакып комсомольцев. — Стыдитесь! Мы должны перевоспитывать старых людей, чтобы не было драк и междоусобиц». После долгих споров комсомольцы вынесли решение не допускать раздоров между двумя родами. На прощание Сапарбай и Джакып пожали друг другу руки и сказали: «Отныне, кто примет участие в раздорах, пусть того покарает дух Ленина!»

В тот же день приехал уполномоченный в серой папахе. С ним были красноармейцы и врач. Шоорук, Бердибай и Касеин лезли вон из кожи, только бы уполномоченный остановился у них. Но тот и слушать их не захотел, зашел со своими спутниками в юрту аилсовета и немедленно приступил к расследованию скандала.

Уполномоченные, приезжавшие еще года за два до описываемых событий, обычно проводили общее собрание бедняков и батраков, призывая их вступить в партию. «В партию, — говорили они, — принимаются самые честные, передовые люди, которые могут воспитывать массы, служить примером, а баям, пользующимся чужим трудом, старым аткаминерам и ловкачам нет места в партии». Но многие батраки и бедняки все еще не были полными хозяевами самим себе: один служил у бая пастухом, другой — табунщиком, третий работал у аткаминера, седлал ему коня, возил дрова, таскал воду, четвертый, по темноте и неведению, старался примазаться к крупным родам. Эти традиции складывались веками. В то время в горах Киргизии молодая советская власть еще набиралась сил. Как только уполномоченные уезжали из аила, баи и аткаминеры начинали по-прежнему издеваться над бедняками.

— Голытьба и сброд! Советская власть провозгласила себя на стороне бедняков, а вы уж и зазнались. Государство не может жить без нашего масла, мяса и шерсти. Оно против баев ничего не имеет. Вы особенно не зазнавайтесь!

И в юртах, и на дороге, на пастбище и на холме, где собираются старики, — повсюду в эти дни можно было слышать споры. Две силы боролись, стремясь овладеть сознанием людей: справедливость и любовь к людям и черная сила зла и гнета. Одна звала угнетенный в прошлом народ к свету, к знаниям, к новой счастливой жизни. Но черные силы не хотели сдаваться. Только батрак, избавившись от гнета, начинал чувствовать себя человеком, как ловкий аткаминер сбрасывал волчью шкуру и рядился в овечью или превращался из клыкастого кабана в кота, крадущегося бесшумными, мягкими шагами.

— Советская власть не положит мяса в твой котел, — говорил бай батраку. — Ты сам собственным по́том должен добывать на жизнь. Попробуй-ка прожить без меня!

Баи и аткаминеры издевались над батраками, которые собирались вступить в партию или в комсомол:

— Ой, рыло ты засохшее! Кто тебя примет в партию? Партиец обязан быть вожаком, он должен и плетью владеть, и уметь с людьми разговаривать. У него должны быть и конь, и шуба, чтобы в любое время, днем и ночью, мог поехать выполнять работу, которую ему поручат. Куда тебе, оборванцу, в партию!

Запугивая бедняков и батраков, отговаривая их от вступления в партию, аткаминеры сами старались незаметно пробраться в ее ряды. Сумели пролезть в партию и такие аткаминеры, как Карымшак и Касеин. Прикрываясь партийными билетами, они в корыстных целях разжигали между родами распри; были тайными организаторами драк, когда поднимались друг на друга целые аилы; издевались над бедняками, подобными Иманбаю и Оскенбаю. Карымшак заявил: «Хочу стать сразу партийцем и комсомольцем!» Но оказалось, что он родился в год мечин. Знатоки подсчитали, что ему перевалило за пятьдесят. Не испытав за всю жизнь никаких лишений, Карымшак выглядел так молодо, что по виду ему трудно было дать и тридцать лет.

— Вас нельзя принять в комсомол, устав запрещает, годы не те, — объяснил ему председатель собрания.

Но Карымшак не соглашался:

— Ой, сынок! Годы мои не те, с этим я согласен. А сердцу моему только восемнадцать лет. Я вполне могу стать молодым активистом. Не жалейте бумаги, включите меня в список комсомольцев!

Как ни старался Карымшак, ему не удалось вступить в комсомол, но тогда же он стал кандидатом, а год назад — членом партии. Он явился к секретарю ячейки с козленком и сказал:

— Хватит, батыр. Три года не будешь спрашивать с меня членских взносов.

С тех пор душа Карымшака спокойна, он ходит на все собрания, начинает все скандалы в аиле. Кто зарежет барана, приглашает Карымшака вместе с самыми почетными гостями, таким, как Шоорук и Бердибай. С простыми людьми Карымшак разговаривает свысока, грубо, а перед человеком, имеющим положение, становится смирнее овцы.

За год до событий, о которых мы рассказываем, Касеин тоже был принят кандидатом в члены партии. С тех пор все келин эшимовского рода величают его «кандидатаке», так как обычай запрещает произносить имя старших по возрасту родственников мужа. Этим Касеин кичится особенно перед Саадатом и Карымшаком. Если тот или другой начинает спорить с ним, он говорит:

— Ой, Карымшак. Дай мне хоть слово сказать. Если ты член партии, то я кандидат! Слава богу, аил в моих руках. Не было такого случая, чтобы не прислушивались к моему слову. Я сам буду отстаивать интересы и честь своего аила. Для этого я и вступил в партию. Имей в виду, Карымшак, не ты один орел в этой долине!

С тех пор как Касеин породнился с Батырбеком, он вовсе перестал считаться с кем-либо, на собраниях ячейки держался развязно. Сапарбай с Бюбюш давали отпор подобным выступлениям Касеина и Карымшака, но те не признавали критики. Сапарбай был для них лишь отпрыском маленького, не имеющего никакого веса и влияния рода, и с ним не стоило считаться, а о том, чтобы прислушаться к словам Бюбюш, и речи быть не могло — женщина! Касеин и Карымшак на все ее попытки обуздать их как бы шутя отвечали поговоркой: «Кобылица не получит приза на скачках».

Род Шарше состоял из двух семей. Брат его Мендирман жил тем, что торговал бузой, которую сам варил. Это был кругленький голубоглазый человек с реденькой рыжей бороденкой. Говорил он обычно напыщенно и важно. Сам Шарше весь век батрачил и лишь с приходом советской власти зажил самостоятельно. Но вместо того чтобы засучив рукава взяться за труд, он говорил: «Эй, бай, теперь наше время, скот свой паси сам, а мы будем наслаждаться жизнью». Дома у него не было даже похлебки, голодные дети плакали. А сам Шарше целыми днями спорил с Киизбаем, Бердибаем, ругался с Касеином и Карымшаком, уверенный, что отстаивает интересы бедняков. Его шляпа из войлока давно продырявилась, а шуба, которую он не снимал ни летом, ни зимой, вся ссохлась и так громко шуршала при каждом шаге хозяина, что пугала лошадей. Завидя его, баи начинали ворчать: «Опять идет этот Шарше в засохшей шубе». А он смело распахивал дверь, уверенно входил в байскую юрту и садился на почетном месте.

Секретарь партячейки Орузбай тоже происходил из приставшего к аилу рода, но его род был не такой маленький, как у Шарше. В роде Орузбая насчитывалось больше двенадцати семей.

Примыкал род Орузбая к батыровскому, жил в одних с ним местах и всегда был с ним заодно. Шоорук с Бердибаем радовались, что секретарем партячейки избрали Орузбая. Шоорук сказал: «Если Орузбай будет секретарем, разве он выколет мне глаз? Я же свой человек. Я тот бык, который забодал Орузбая, когда он был еще теленком. Если он попробует идти против нас, его накажет дух Батыра!» Орузбай действительно один из тех бедняков, которых бодали, как говорил Шоорук, и запугивали с детства. Он не только не умеет читать, но даже расписывается с трудом, да и то арабскими буквами. Ему кажется, что свою фамилию «Конушбай-уулу» он пишет правильно, а на самом деле буквы, которые он вкривь и вкось выводит с большим трудом, напоминают дубинки с железными набалдашниками. Но Орузбай — сметливый человек. Не имея возможности ходить к мулле, он самостоятельно выучился расписываться. Когда Орузбай был еще мальчиком, в аил приехал заклинатель Ботугур. Орузбай тайком отдал ему единственного козленка отца, за что Ботугур научил мальчика кое-каким заклинаниям. С тех пор при зубной боли или укусе змеи все приглашали Орузбая. Но заклинания не были его главным занятием, — почти все время он проводил в горах, охотясь и ставя капканы. Когда ему удавалось убить косулю или поймать лису, счастливый Орузбай хвастался перед своей молодой женой:

— С тех пор как я стал секретарем ячейки, мне везет!

Если же охота оказывалась неудачной, Орузбай садился возле своей старой жены и молчал. Двух жен он имел не по своей воле. Ему шел седьмой год, когда умер старший брат, от которого осталась молодая жена. Его родные когда-то платили за нее калым. И, чтоб не нести убытков, они решили выдать ее за младшего сына.

Так Орузбай «женился» на вдове, которая была старше его на пятнадцать лет. Нельзя сказать, чтобы она радовалась этому, но пришлось покориться обычаю. Мальчик убегал и прятался, чтоб не идти к ней, но тетушки ловили его и приводили к «жене». Орузбай вырывался, кричал:

— О-ой, не надо! Не хочу жениться, не хочу!

Он дрыгал ногами, кусался, но тетушки были сильнее. А бедной «жене», которая каждый день обливалась слезами, женщины говорили:

— Не плачь! Возьми мальчика, обними! Сейчас он мал. Но ты его не обижай, придет время, отхлещет тебя плеткой.

С тех пор прошло больше тридцати лет. Теперь первой жене Орузбая перевалило за пятьдесят, и она кажется его матерью. Понятно, почему Орузбай женился вторично.

Уполномоченного в серой папахе звали Исак Термечиков. Это был коренастый джигит лет двадцати семи со смуглым худощавым лицом. С осени 1917 года он батрачил у краснореченского кулака Чернова, который в эти годы стал особенно свиреп и заставлял батраков работать день и ночь. Беда была тому, кто осмеливался ослушаться богатея. Озверевший кулак нередко так избивал своих батраков, что они умирали. Если во двор Чернова заходили нищие, сыновья его забрасывали несчастных камнями. Кто бы ни подошел к дому Черновых за подаянием, — старик ли, едва передвигающий ноги, или больная женщина с малым ребенком, — кулак безжалостно расправлялся с ним. Он выходил на крылечко своего дома с налившимися кровью глазами и побагровевшим, как переспелый помидор, носом и приказывал сыну:

— Петь-ка-а! Спусти собак! Пусть разорвут эту грязную рожу! А то от них покоя нет.

С цепи спускали огромных откормленных псов.

Ожесточение Чернова жители села объясняли пьянством.

— А, ай, — сокрушались старухи, — смотрите, Чернов-то людоедом стал. А был смирным человеком, знал только свое хозяйство. Самогон сделал его шакалом. Ай, ай.

Но причина была в другом: раньше Черновы владели всеми землями в округе, держали десятки батраков и богатели за счет чужого труда. Тогда они были, конечно, мирными. Но над всей землей прозвучали великие слова справедливости: «Вся власть — Советам, всю землю — крестьянам!» Черновы озверели.

Шла весна 1918 года. Пригрело солнце, растаял снег, началась пахота. Так было и в прошлом году. Но этой весной в воздухе носилось недоброе, люди чувствовали смутное беспокойство. Заметно было, что кулаки затевают что-то. Так и вышло. Крупнейшие кулаки во главе с Черновым организовали конный отряд и вооружились. Они пригнали двадцать семь бедняков во двор почты и там расстреляли их. Попадись им в этот день на глаза Исак, ему бы не уцелеть. Сын мельника Кузьма вовремя спрятал Исака в курятнике. Через день в село приехал отряд Красной гвардии. Все участники расправы над батраками, в их числе и Чернов, были расстреляны в том же дворе почты.

Тогда Исак, бывший батрак Чернова, записался в Красную гвардию и прослужил ровно четыре года. В армии он выучился грамоте и вступил в коммунистическую партию. Демобилизовавшись, Исак окончил годичные курсы и приехал на работу в волостной комитет партии. Хотя серая красноармейская шинель и папаха изрядно износились, Исак не расставался с ними. Он дорожил памятью о днях службы. Когда Исак впервые появился в аиле Кюнчигыш, все говорили: «Приехал уполномоченный в серой папахе, будет говорить на собрании о равноправии женщин». С тех пор и называли его в аилах «уполномоченным в серой папахе».

…Похищение Айны снова привело Исака в аил. Сопровождали его два молодых красноармейца — русский и киргиз. Исак задался целью развязать узел раздоров между двумя аилами и положить конец родовым распрям.

Он сочувствовал Саадату и Айне. Ведь они были правы: Саадат был молод, и Айна любила его. Девушку насильно хотели продать в жены старику, и спас ее от насилия выдвиженец комсомола, председатель аилсовета Саадат.

Молодой коммунист имел полное право жениться на девушке, которую полюбил. И вот, несмотря на это, им приходится скрываться, а весь аил потерял покой, пострадали ни в чем не повинные бедняки. Если подходить с этой точки зрения, надо было бы наказать Касеина. Но Исак знал, что причины родовых междоусобиц нужно выяснять очень осторожно и чутко, а то получится, как в поговорке Иманбая: «Кто пил айран, тот выскользнет, а кто лизал ведро, будет пойман». Исак начал осторожно распутывать тугой узел родовых распрей. Он беседовал со многими жителями аила. С утра дело шло как нельзя лучше. Обе стороны правдиво рассказывали все, никто не давал ложных показаний. На этот раз даже Оскенбай не робел. Ведь Бакас был ачендик, а Исак простой человек, наган на боку у него не торчит, брови поминутно не хмурятся. Оскенбай спокойно рассказал о том, как на него напали люди Касеина. «Мертвый» Иманбай вновь обрел язык и рассказал доктору, приехавшему с Исаком, как был послан к Касеину для переговоров и что с ним приключилось. Он обижался, что Касеин поступил, как зазнавшийся самодур, подняв на него, Иманбая, посла целого рода, дубинку. Врач внимательно осмотрел Имаша и доложил Исаку, что пострадавший в своем уме и смерть ему не угрожает.

Но после обеда все изменилось. Свидетелей как будто подменили. Даже Оскенбай, придя вторично к Исаку, растерянно заявил:

— Ой, сынок… Дорогой начальник, я прошу вас, сотрите со своей бумаги, что я говорил утром!.. Я говорил неправду. А на самом деле было так: перед рассветом раздался топот, замычал теленок, я вышел и вижу: моего теленка бодает приблудный бык…

Все так же, как Оскенбай, приходили и отказывались от своих прежних слов. Узел родовых скандалов и распрей не только не развязался, но затянулся еще туже. А дело было вот в чем. Когда Исак через красноармейцев начал вызывать людей из обоих аилов и в беседе с ними выявлять скрытые причины последних событий, по юртам незаметно, точно вор, пополз тревожный слух.

— Оказывается, человек в серой папахе, — говорили аксакалы и аткаминеры, — не подчиняется ни уездному начальнику милиции, ни болушу. Он может наказать их. Он большевик и подчиняется только партии. А закон партии очень строгий и справедливый, он никаких сговоров по обычаям старины не признает. Если уполномоченный в серой папахе сделает бедняков свидетелями и запишет, что распри между аилами раздувают Шоорук, Бердибай, Касеин и Карымшак, то всех их арестуют и отправят в Шыбыр. Как же мы дадим выслать своих лучших людей во главе с Шооруком? Мы должны говорить уполномоченному, что у нас нет распрей, что оба наши рода издревле живут и жили в дружбе. Правда, похищение Айны Саадатом не понравилось братьям ее отца, но все это мы легко уладим сами, по-родственному: «Если сломалась рука, она останется в рукаве, если разбилась голова — останется в шапке», — говорит народ. Нам надо успокоить уполномоченного, а после его отъезда мы по-своему решим все споры и недоразумения…

Карымшак, сразу забыв о распрях между родами, обратился к Касеину:

— Касеин, ты кандидат, а я член партии. Мы с тобой обязаны поступить по закону, но и о родстве не должны забывать. Конечно, скот каждому дорог, тебе тяжело будет возвращать полученных у Батырбека лошадей, но выход найдется. Подумай, Саадат тоже не безродный человек, ты получишь все, что полагается по обычаям.

— Соглашайся, сын мой Касеин, — сказал Шоорук, — наш Карымшак прав.

— Если ты боишься лишиться новых родичей, — добавил Карымшак, — их достойно заменит род Батыра. Иманбаю разбил голову ты, Касеин, покой у народа отнял тоже ты. Но мы не хотим мстить. Давай восстановим мир и согласие. Не упрямься!

Злобный Касеин, может быть, и не согласился бы пойти на мировую, но его напугал приезд уполномоченного в серой папахе. Касеин понимал, что как кандидат в члены партии он вел себя преступно, нападая на мирных жителей батыровского аила.

— Карымшак, — сказал он, — женщина носит траур потому, что так ей велит честь. Неужели я хуже женщины, у которой умер муж? Я защищал свою честь. Я тоже сын достойного отца и не могу не считаться с мнением народа, который хочет жить в мире. Ладно, я согласен мириться. Мы живем на берегу одной реки, пьем одну воду, и не к лицу нам ссориться и драться. Не знаю, понадеялся ли Саадат на поддержку таких аксакалов, как почтенный Шоке, но сделал он легкомысленный шаг: наступил на хвост дракону. Сделайте так, чтобы Батырбек не был в обиде. Тогда я согласен на все.

В честь примирения в юрте Шоорука зарезали барашка. И тотчас оба аила облетела новость: «Аксакалы договорились обо всем. Свидетели должны отказаться от своих прежних слов. Иначе их повезут к уездному начальнику и арестуют. Иманбай должен ожить, не то доктор будет долбить ему череп».

Иманбай, не на шутку испугавшись, поднялся с постели:

— Эй, жена, быстрее принеси воды!

Он живо снял с головы повязку, смыл запекшуюся кровь, надел ушанку и велел увести дочерей куда-нибудь, чтобы те не пугались. Оставшись один, Иманбай свернул старую кошму, положил ее на свою постель и укрыл одеялом, а сам, надев шубу наизнанку, залез на высокую кучу курая. «Когда приедет доктор, — размышлял хитроумный Иманбай, — я скажу, что Иманбай уже умер и лежит под одеялом. А на что мертвый нужен доктору? Он повернется и уйдет».

Через некоторое время от аилсовета отъехали какие-то верховые и направились к землянке Иманбая. Это был Исак в сопровождении доктора, Сапарбая и Орузбая. После того как снова затянулся узел родовых распрей, Исак решил еще раз поговорить с Иманбаем. «Он, бедняга, пострадал больше всех, — думал представитель округа, — и скажет правду».

— Салам-алейкум! — обратился Исак к Иманбаю, сидевшему на куче курая.

— Алейкум — трижды салам! — ответил Иманбай.

— Э-э, Имаке, как дела? Выздоровел? — спросил Орузбай.

— Ой, Орузбай, говори обдуманно! Я тебе не Иманбай!

Все удивились.

— По-моему, вы настоящий Имаке! — засмеялся Сапарбай.

— Ой, не смейся, Сапарбай! — Человек на куче курая сделал обиженный вид. — Твой Имаке лежит мертвый в землянке. Может быть, он нужен вам мертвый? Если так, идите, долбите ему череп!

— А вы кто же будете? — спросил Исак.

— Я хозяин той кобылы, — с серьезным видом ответил Иманбай, показывая на тощую клячу, пасущуюся у реки. — Ее зовут Айсарала. Я хорошо знаю только эту лошадь, и она знает меня неплохо.

Орузбай не мог понять, шутит Иманбай или говорит всерьез.

— Ой-бой, наш Имаке в шутках переплюнул самого Джоошбая. Мы приехали проведать его, а он, оказывается, успел поправиться, надел шубу наизнанку и смешит нас. Случайно ударили его дубинкой по голове…

— Смотрите на него! Говорит, что ударили меня дубинкой случайно!

Иманбай вскочил на ноги, всю его шубу облепило кураем, и, забыв, что он умер, выложил всю правду:

— Смотрите, Орузбай говорит, что меня ударили случайно! Богач радуется своим стадам, ест масло, а бедняк смотри на него и слюнки глотай. Это тоже случайно, а? Ловкачи-аткаминеры мясо едят, а у батраков зубы чешутся. И это случайно? Один из детей Батыра, Саадат, говорит, что он член партии, а теперь стал и джарымболушем. А кому из бедняков он помог? — Иманбай приблизился к Исаку и, как всегда размахивая рукой, продолжал: — Советская власть сказала джарымболушу, чтобы он составил список бедняков, она дала волов и плуги, дала деньги, чтобы их роздали сиротам и вдовам! Ой, Орузбай! Оттуда, сверху, смотрит на тебя бог. Скажи правду, деньги, выделенные властью на помощь бедным, разве целиком попали в их руки? Нет, до бедняков дошли копейки, а поживились деньгами вороны, склевали по дороге. И это тоже случайно? Говорят то да ее, многое говорят, но все наши жалобы бесполезны. Если даже соединить Азезила с Албарсты, и тогда их злые дела окажутся детской игрой по сравнению с темными делами ловкачей нашего аила. Они сказали, чтобы я умер, — я это сделал, им захотелось, чтобы я воскрес, — я ожил! Ой, да паду за тебя, уполномоченный в серой папахе! Ты сам подъехал к порогу моей землянки. Ты кажешься мне честным, справедливым человеком. Скажи, случайно ли все так получается?

— Тут как раз нет никаких случайностей. Расскажите, как все было, — сказал Исак.

— Спасибо, товарищ! Если ты действительно честный человек, тогда и я настоящий Иманбай! Если ты будешь опорой баям и манапам, то я тоже не Имаке. Тогда я скажу вам: ваш Иманбай лежит там мертвый, в землянке. Пусть твой доктор долбит ему череп!

X

Оскенбаю подпалили бороду, Иманбая избили, он «умер» и воскрес. Если все это было забавой для Карымшака и ему подобных, то такие бедняки, как Соке, были возмущены.

— Когда два верблюда трутся друг о друга, между ними погибают мухи, — сказал старик Соке, слегка ударив плеткой гнедого. — Саадат и женится не как люди. Сколько горя натерпелись из-за него бедняки! Где равноправие, которое дала советская власть? Саадат должен быть как козел-вожак, ведущий за собой большое стадо овец. Вместо этого он разжег распри, а сам скрылся.

— Что и говорить, Соке, — вставил Омур, понукая своего чалого, — волку доверили стадо, вот и лишился аил покоя.

— Будь он неладен, этот Саадат, — продолжал Соке. — Кажется, уполномоченный в серой папахе наведет порядок.

— Советская власть сумела победить белого царя, справится и с баями! — заключил Омур.

К аилсовету ехали и шли не только Соке с Омуром, туда устремились все, кто мог. Их не звал никто, они шли сами. В те дни люди собирались по любому случаю, даже если приезжал какой-нибудь мальчик переписывать скот. От уполномоченного в серой папахе все жители аила ожидали чего-то значительного. В народе шли такие разговоры:

— Наверно, снимут Саадата с работы за его проделки?

— Нет, видно, уполномоченный в серой папахе справедливый человек, он будет на стороне Саадата, который спас девушку от богатого старика. Саадат отстаивал равноправие женщин.

— Касеин и все богачи бесятся с жиру. Как они по-зверски поступили с Имаке! А случай с Оскенбаем! Но им не удастся скрыть свои темные делишки. Уполномоченный будет защищать тех, на чьей стороне правда…

Среди жителей обоих аилов распространились слухи: «После того как уполномоченный в серой папахе узнал через Иманбая правду, он очень сердится на аткаминеров и говорит, что надо наказать баев и манапов, отнимающих покой у народа. Сегодня он хочет провести собрание молодежи аила и членов партии. Может быть, многих баев во главе с Шооруком засадят в тюрьму».

Если крикнешь в горах, скалы отвечают эхом. Так же и разговоры аилчан были отзвуком подлинных событий. Исака действительно возмутило поведение аткаминеров, о которых рассказал Иманбай. «Эти ловкачи до сих пор продолжают издеваться над бедняками, — рассуждал он. — А Саадат, вместо того чтобы встать на их защиту, навести порядок в аиле, сам скрылся, точно щенок, вылакавший хозяйское молоко».

Уполномоченный приказал найти Саадата, но поиски ни к чему не могли привести. Одни говорили, что он скрывается где-то у знакомых казахов, другие уверяли, что беглецы прячутся в горах, а третьи опровергали и тех и других: «Саадату незачем где-то скрываться, никого он не ограбил, а лишь спас девушку от насилия. Просто отвез Айну к родственникам матери, а сам поехал в город жаловаться». Как бы то ни было, прошло уже пять дней с тех пор, как исчез Саадат.

Исак решил провести общее собрание коммунистов и комсомольцев, не дожидаясь появления председателя аилсовета. Пришли и беспартийные жители обоих аилов. Около аилсовета собралась толпа народа. Приехали не только Соке, Омур, Иманбай, явился даже Оскенбай, который стеснялся своей бороды и два дня никому не показывался. Шоорук с Бердибаем подъехали вместе. Чинно спешившись, они сели на холме поодаль. К ним присоединились многие аксакалы. Некоторые стояли верхами вокруг холма. Мулла Барпы рассказывал о чудесах какого-то заклинателя… Бердибай не слушал, взгляд его был прикован к юрте аилсовета. «Этот уполномоченный не согласился остановиться ни у кого из нас, не захотел попить нашего чаю. Что он задумал?»

Шоорук сидел молча, с опущенной головой. Можно было подумать, что старик спит. Он тихо считал белые камешки, которые всегда носил в кармане. Каждый раз, когда Шоорук принимался за это свое любимое занятие, жена говорила: «Батыр начал считать свои белые камешки, теперь он раскроет секреты врагов». Простаки обычно боялись шелохнуться, чтобы не помешать мудрым мыслям аксакала.

— В эту ночь я видел интересный сон, — начал Барпы, прервав свой рассказ о заклинателе. — Снилось мне, будто наш аил перекочевывает на джайлоо Джилдыз. Когда мы достигли перевала, нам вдруг сказали, что дорогу пересек дракон. Мы остановились. Дальше нельзя идти. Откуда ни возьмись Саадат. Сидит он не на коне, а на тигре, которого Карымшак ведет на поводу. «Пусти меня, пусти! — кричит Саадат. — Я хочу убить дракона!» Тут я проснулся, испугавшись. Кричал петух. Я накинул бешмет и вышел, чтобы совершить омовение.

— Да, дорогой Барпы, — сказал Шоорук, — твой сон нетрудно разгадать. Сегодня на этом собрании будут стараться очернить нас, но, слава богу, дороги моему Саадату никто не пересечет! Вот разгадка твоего сна, мой Барпы! — Шоорук помолчал минуту, затем повернулся к Карымшаку, сидевшему на коне: — Эй, друг мой, сегодня твое слово должно прозвучать там, возле юрты аилсовета. Не отставай от других.

На холме появился Мендирман, подошел к Шооруку с Бердибаем:

— Уполномоченный сердится. «Угнетатели — баи и манапы, — говорит он. — Вы, бедняки и батраки, не давайте себя в обиду! Учитесь, овладевайте знаниями, откройте глаза на мир». Он возмущается, что подпалили бороду Оскенбаю, а Иманбая заставили умереть, а потом воскреснуть. А еще он сказал, что аксакалы цепляются за старое, сеют смуту. Не советую вам показываться ему на глаза. Лучше уезжайте отсюда.

Шоорук молчал. Он положил свои белые камешки в карман и медленно поднялся. Раскрасневшийся от злости, Бердибай не выдержал:

— Раз мы тянемся к старому и сеем раздоры, уедем. Пусть радуются!

Аксакалы сели на коней. Шоорук сказал:

— Сброд безродный. Бешеная собака кусает хозяина, а взбесившийся кул — своего бая.

В те годы уполномоченные, открыв собрание, брали слово и говорили часами. Слушали их затаив дыхание. «Молодец, — одобряли дехкане. — Как хорошо держит речь, как умно!» А докладчик, увлекшись, говорил столько, сколько ему хотелось. Он ничего не забывал, обо всем упоминал в своем выступлении. Покашливая, вытягивая руку вперед, рассказывал о раскрепощении женщин Востока, об учебе детей и ликвидации неграмотности взрослых, о защите интересов байских батраков, о борьбе с родовыми распрями, об антирелигиозной пропаганде. Докладчики могли говорить два, три, четыре часа, а беднякам это не надоедало, — всю жизнь они жаждали свободы и им хотелось слушать горячие слова о свободе и равноправии.

Сегодняшнее собрание оказалось несколько необычным, в нем участвовали не только коммунисты и комсомольцы, но и беспартийные. Всех волновал побег Айны и ссора Саадата с Касеином. Даже косой Абды пришел на собрание, да еще спорил со всеми.

— Ой, дурень, слушай обоими ушами. Касеин тоже не одинок, у него тоже есть родичи! — кричал одноглазый Абды. — Его не промочит ливень, не напугает и буря. Когда Касеин был баем? Он кандидат партии, под ним конь, на нем шуба. Он один из самых умных людей аила. Те шестьдесят лошадей, которые Касеин получил за Айну, не сделают его баем. Богач заставляет работать на себя батраков, присваивает их труд. А калым — совсем другое дело.

— Кто бай, а кто бедняк, это разрешит закон, — сказал Курман. — А ты, Абды, брось-ка болтать и скажи, почему подпалил Оскенбаю бороду, почему ударил Иманбая дубинкой?

— Ты что, судья, что ли?

— Я не судья. Если тебе очень хочется, может приехать и суд.

— Советский суд — справедливый суд, если приедет, то будет судить не меня одного.

— Чьи руки совершили преступление, того шея и ответит.

— Абды, Курман, перестаньте! — успокаивал Сапарбай. — Вы срываете собрание. Слово имеет бедняк Омур.

Грузный Омур неловко поднялся, встал, слегка сгорбившись, и начал просто, как у себя дома:

— Ой, товарищ уполномоченный, я темный человек. Если ошибусь и не сумею отличить белое от черного, не сердитесь на меня. Мы часто говорили о вражде и драках между двумя аилами. А ведь их к нам не пригоняет ветром откуда-нибудь с чужих полей. Люди, которые затевают распри и драки, находятся среди нас. Разве простые бедняки когда-нибудь возглавляли распри? Им некогда, им надо как-нибудь прокормить своих голодных детей. Вражду между аилами разжигают аткаминеры. А глава аилсовета Саадат, вместо того чтобы наводить порядок, сам затевает скандалы. Он похитил законную невесту у человека. Вот уже неделя, как он скрывается…

— Ох, хватит тебе, Омур! — вставил Соке. — Пока светло, надо выбрать нового главу аилсовета. И конец разговору!

— Вы не кричите со всех сторон, а сидите тихо и слушайте! — сказал Карымшак. Его возмутило выступление Омура и предложение Соке. Глаза аткаминера налились кровью, он изменился в лице, хотя и старался, чтобы Исак не заметил этого. Молчавший до сих пор Исак неожиданно предупредил Карымшака:

— Аксакал, перестаньте упрекать других и прямо скажите, что думаете.

— Верно! Пусть Карымшак откровенно скажет свое мнение! — крикнул кто-то сзади.

— Товарищ уполномоченный, — начал Карымшак, запинаясь, — я никого не привык упрекать, но я тоже не скотина, чтобы кто-нибудь гнал меня, куда ему хочется. Здесь некоторые говорят такие слова, которые нельзя слушать спокойно. Тот, кто не скажет правду, не будет справедливым. Я не какой-нибудь смутьян, спустившийся с горы Койкап, я езжу на обыкновенной темно-рыжей лошади, ношу овчинную шубу, зовут меня Карымшак, по национальности я киргиз. Я тоже простой неученый человек, выросший в ущелье. Когда в девятнадцатом году пришли к нам красные со сверкающими саблями, с горящими звездами на шапках, я первый во всем аиле встречал их с открытой душой. Совсем недавно холодной зимой, когда бушевала буря и усы людей покрывались льдом, умер наш отец Ленин. Мы с Касеином, надев траур, скакали по аилам и проливали слезы, оплакивали нашего великого отца… Правда, Саадат — глава нашего аила, но он молод. А у молодых людей горячие сердца. Поэтому Саадат и похитил девушку, которую полюбил. Он поступил легкомысленно. За это мы поругаем его, когда он вернется в аил. Эй, народ, подумайте сами, разве между аилами не бывало недоразумений и раньше?

— Ой, неправду говоришь, Карымшак! — воскликнул Соке. — Из-за мелких ссор и обид бороды старикам не подпаливают и людей не убивают. Ты не хитри, а говори прямо!

— Сиди спокойно, Соке! — осадил его Карымшак. — Если говорить правду, надо признать, что поднял дубинку бедняк и подпалил бороду тоже бедняк. Чем, скажи, Абды богаче Оскенбая? Или Иманбая ударил сам Касеин? Нет! Иманбай приехал к Касеину, когда тот был разгневан. Хоть у бедняка шуба рваная, но язык злой. Кто просил его проклинать дочь Касеина, говорить, чтобы ее похитил черт? По своей доброй воле Иманбай сел на Айсаралу, поехал в эшимовский аил и стал поносить мирно спавшего Касеина. И не успели стукнуть его дубинкой, как он притворился мертвым и пролежал три дня. Да разве из-за этого весь аил должен пройти через допросы? Разве между двумя аилами не могут возникнуть споры? Ведь иногда лягают и кусают друг друга кобылицы одного косяка! Как говорят, у самой домовитой хозяйки чашки ссорятся. Между аилами Батыра и Эшима нет вражды. Только некоторые смутьяны стараются, чтобы она вспыхнула из-за пустяков.

— Ладно, поверим вам, что между аилами нет вражды, — сказал Омур. — Но кто же эти смутьяны? Нельзя ли назвать их имена, Карымшак?

— И ты недалеко от них ушел, — ответил Карымшак.

— Вот это да! Оказывается, те, кто выпил айран, спаслись, а тех, которые только лизали ведро, поймали?

— Карымшак, что ветер, не поймаешь его ни за полы, ни за рукав, — сказал кто-то в толпе.

— Язык без костей, вот он и болтает! — добавил другой.

— Так выходит, что только Карымшак с Касеином и нарушают покой аила? — возразил третий.

Со всех сторон раздавались голоса:

— А по-вашему, распри затеяли бедняки?

— Выходит, аткаминеры — серые божьи овечки, которые не едят даже травы?

— Товарищи, соблюдайте порядок! — успокаивал Сапарбай. — Кто хочет говорить, пусть берет слово.

— Дай мне слово, Сапарджан! — Соке поднялся, сдвинув на затылок мерлушковую шапку.

— Говорите, Соке.

— Эй, Касеин, ты согласен с тем, что сказал сейчас Карымшак? — спросил Соке.

— Соке, вы просили слово, а получается у вас допрос, — засмеялся Касеин.

— А допрос разве не слово? — не растерялся Соке и продолжал наступать на Касеина. — Породниться с богатыми людьми решил ты, племянница бежала твоя, на бедняков аила набрасываешься ты, на скот чужой, который появляется возле твоего аила, точишь нож тоже ты! Вчера ты угрожал уничтожить нас, а сегодня сидишь здесь как ни в чем не бывало и улыбаешься. Или думаешь, что после отъезда уполномоченного будешь продолжать свои темные дела?

Касеин встал и заговорил с напускным смирением:

— Правда, дорогие мои родичи, у нас были неприятности и раздоры. Но на этом собрании в присутствии уважаемого представителя округа я хочу сказать: между родами Батыра и Эшима нет серьезных споров. У нас были просто мелкие обиды… Недавно приезжал сам уездный начальник милиции с двумя милиционерами, на боку у него висел пистолет. Найдись у нас люди, сеющие вражду между аилами, разве он пощадил бы их? Нет у нас никакой вражды. Это пустая выдумка. Но я не могу умолчать о том, что поведение некоторых наших комсомольцев не нравится народу. Правду надо говорить в глаза. Вот Курман сидит здесь. Он всегда поносит баев, а сам ездит на лошади Бердибая… Ладно, пусть ругает богачей. Чрезмерно скупые баи у нас есть. Таких не только ругать хочется, но даже избить плеткой. Но зачем поносить бога? Я не против учебы детей, но как могут учиться дряхлые старики и старухи? А Курман, подобно аткаминерам прошлого, взял с собой двух джигитов и объезжал всех жителей аила, заставляя стариков идти учиться. Когда он стал требовать у байбиче Аимджан, чтобы она трижды плюнула в небо и прокляла бога, у нее начался приступ падучей болезни…

— Вы сами ходите в кандидатах и верите в бога! — выкрикнул Курман.

— Я не говорил, Курман, что верю в бога… разговор сейчас о другом, — ответил Касеин заплетающимся языком, молясь про себя: «Прости мне, всевидящий аллах».

— Никаких других разговоров нет! — горячился Курман. — Если и вы поддерживаете мулл, то наденьте чалму! А если вы настоящий, честный кандидат в члены партии, бросьте подгонять серых волов аллаха! Ленин-ата сказал, что религия — опиум, одурманивающий трудящихся.

— На что это похоже? — вскочил с места Мендирман. — При чем здесь бог и какие-то серые волы? Галдите, как лягушки безголовые и слепни безглазые, а толку в ваших словах никакого. Шоорук и Бердибай мирно сидят в своих юртах, а здесь наговаривают на них, будто они затеяли распри между аилами. Молодые волки ненавидят старых. Так и мы. Зачем обижать старых людей, которым остался шаг до могилы. Не такие ли молодцы, как Курман и Джакып, волокут между двумя аилами куст колючки, поднимая густую пыль скандалов и драк?

— Ты поосторожнее! — предупредил Курман. — Не в своей юрте сидишь и снимаешь пену с бузы, а находишься на собрании!

Мендирман, который всегда трещал, как сорока, тряся несколькими рыжими волосками на подбородке, не растерялся и сейчас:

— О том, что здесь собрание, я лучше тебя знаю. Ты сам говори обдуманно. Не при всяком ударе вытекает глаз, не всякое слово достигает цели. Это вы, молодежь, лишили покоя два аила. Один пишет заметки в газету, другой заставляет старух ругать бога, третий похищает девушку, срамит почтенных аксакалов, равных пророкам. Это вы оскорбили Касеина, напав на его аил и похитив девушку. Скажи, не ты ли, Курман, после этого зачинщик раздоров?

Мендирман говорил бы еще долго, но Исак, которому не понравились нападки на молодежь, прервал его:

— Кто вы будете, товарищ?

— Имя мое Мендирман, занимаюсь я варкой бузы. Живу как все честные бедняки этого аила.

— Честные не бывают такими! — горячился Курман. — Лучше скажи, что ты прихвостень аткаминеров.

— Ой, парень, говори поосторожнее! — защищался Мендирман.

— Я не подхалим, как ты, чтобы бояться своих слов.

Исак встал. Спорящие сразу умолкли. Стало тихо.

— Товарищ Курман, — сказал уполномоченный спокойно, — ты комсомолец, а комсомольцы должны быть вежливы и держать себя в руках. Они не обращаются к старшим на «ты».

«Вот это новость! — подумал Курман. — Хоть на тебе и серая папаха, но ты, кажется, сторонник баев!»

— Но это не значит, — продолжал он, — что комсомольцы должны склонять голову перед стариной. Нет, этого не должно быть ни в коем случае. И с религией комсомол имеет свои счеты. Он также должен активно бороться против калыма и продажи девушек, многоженства, распрей, помогать населению ликвидировать неграмотность. Вот какие задачи ставит партия перед молодежью.

— Разве такие, как Мендирман, понимают значение этих задач? — сказал Курман. — Мало того, что он поит аткаминеров бузой, так еще хочет, чтобы мы им подчинялись!

— Ой, парень! — отбрыкивался Мендирман. — Твой язык имеет какие-нибудь границы?!

Сапарбай даже прикрикнул на Курмана с Мендирманом:

— Неужели вы не можете помолчать? Не перебивайте оратора!

— Поэтому, товарищи, — продолжал Исак, — все мы должны поддерживать сельскую молодежь, помогать ей. Мы не можем сказать, что виновники раздоров в аиле — молодежь. Это вредные разговоры. Пока еще среди нас есть баи-манапы, веками державшие бедноту под плеткой, не вывелись также байские прихвостни-аткаминеры. Они-то затевают распри в аиле. Они бы с удовольствием вернули старые порядки и сели на шею беднякам.

Оратор бросил взгляд в сторону Касеина и Карымшака, которые чувствовали себя очень неважно и не знали, куда деваться.

— Подпалить бороду бедняку — это посягательство на его честь! Так поступали ханы и беки. Советские законы запрещают подобные издевательства над трудящимися. И кто же занимается таким безобразием? Не кто иной, как Касеин, считающий себя кандидатом в члены Коммунистической партии! Как будто мало было того, что он продал девушку за калым, так еще затеял драку, начал нападать на мирных аилчан, избивать ни в чем не повинных людей! Надо с корнем выкорчевать подобные безобразия!..

Все затихли, никто даже не шелохнулся. Касеин чувствовал себя так, словно неожиданно обдали его ледяной водой. Исак вытянул руку вперед:

— Да здравствует Великая Октябрьская революция, которая зажгла солнце свободы для бедняков и батраков! Да здравствует советская власть!

XI

Никто, кроме Бердибая, не знал, что два дня назад Саадат, взяв с собой двух вооруженных людей, ночью увез Айну в чужой аил. После того как уехал уполномоченный, Саадат вернулся к себе и сказал Бердибаю:

— Я больше не могу скрываться, как разбойник. Я всегда надеялся на вашу мудрость, на помощь наших аксакалов, дорогой Беке. Мы с родичами Айны живем по соседству и не можем вечно враждовать. Я думаю, что надо помириться с ними. Как вы смотрите на это?..

Аксакалы батыровского рода давали Саадату советы.

— Закон на твоей стороне, — сказал Карымшак. — Уполномоченный говорил, чтобы ты напрасно не скрывался, а ходил открыто и законным путем женился на Айне. Может быть, нам и не стоит обращать внимание на родственников девушки?

— Нет, не так, мой Карымшак, — возразил Шоорук. — Что же тогда будет с нашими обычаями? Нарушить их нам нельзя! Саадат умно сказал. Дело надо закончить так, как велит обычай.

На том и порешили. Вскоре к Саадату съехались аксакалы родов. Пригласили и Батырбека. Хозяин зарезал кобылицу. Перед аксакалами он обнял колени Батырбеку в знак извинения за свой поступок.

— Теперь, Батырбек, ты должен простить молодого человека, повинную голову меч не сечет, — сказал Шоорук. — Саадат никогда не был тебе кровным врагом. В его поступке виновата молодость. Видишь, он упал к твоим ногам. Прости его, Батырбек! У Саадата немало родичей, все они просят у тебя прощения. Если ты думаешь, что пропадет твой скот, отданный за калым, не беспокойся, его возместят родичи Саадата. Распри несут лишь напрасную гибель храбрым людям. Давай, Батырбек, кончим враждовать.

Батырбек сидел мрачный, насупившись.

— Мириться не буду! — буркнул он злобно. — Когда прошлой весной выбирали волостного болуша, вы привезли мне восемьсот рублей и коня. И в тот раз вы просили больше не враждовать с вами. А потом ты сам, Шоорук, аксакал с белой бородой, всячески старался усилить распри. Из-за вас на выборах победили наши противники. Теперь вы похитили законную невесту моего брата, опозорили нас. Я вам этого не могу простить. Отниму невесту брата, а если это не удастся, отомщу.

Аксакалы батыровского рода во главе с Шооруком решили не унижаться перед Батырбеком.

— Если небо аллаха в твоих руках, Батырбек, — решительно ответил Шоорук, — можешь обрушить его на нас! Мы просили тебя помириться с нами, старались не нарушать обычаи, но ты грубо оттолкнул нас. Ладно, на этом кончим разговор. Хвала аллаху, наш род еще не подчинен тебе.

Батырбек уехал. Вражда между двумя родами вспыхнула с новой силой. В обоих аилах жили драчуны вроде Абды. Возобновление стычек было им на руку. «Батырбек может сколотить вооруженную группу и в один прекрасный день напасть на нас, угнать весь наш скот. Он в силах сделать это! — беспокоились жители батыровского аила. — Саадат, оказывается, женился на черной беде, которая обрушивается на наши же головы!»

Вскоре Батырбеку привезли письмо такого содержания:

Письмо было передано Батырбеку тайно. Он остался очень доволен сестрой. Немедленно собрал всех аксакалов и аткаминеров аила и, угостив их, прочел письмо.

— Мою похищенную честь можно вернуть, — говорил он собравшимся. — Дорогие родичи, народ мой! Каким позором было бы для меня, если бы люди стали говорить: «Смотрите, Батырбек не сумел одолеть какого-то молокососа. До чего он дожил!» Мой позор, он и ваш позор, родичи. Пусть сегодня все джигиты, которые дорожат честью, оседлают лучших коней, наденут лучшие чапаны, выедут ночью.

Никто не возразил Батырбеку.

— Вы правильно сказали, аксакал. Лучше лишиться головы, чем потерять честь! — поддержали собравшиеся. — Не будем дожидаться и ночи, отправим сейчас же всадников.

Слух о решении старейшин быстро облетел аил. Улицы наполнились топотом лошадей, съехалось множество всадников. Перед закатом солнца восемьдесят лихих джигитов сели на коней. Пожимая руку Досумбеку, Батырбек сказал:

— Если вернешься не отомстив нашему врагу, перестану считать тебя братом!

Отряд выехал из аила. Пыль поднялась столбом. Скалы, торчащие, как зубья дракона, стали красными от лучей заходящего солнца.

Скот давно пригнали в кыштак. Дом Байберю был третьим с краю. Свет лампы едва пробивался через занавешенные окна. Дядя Саадата был всегда готов защитить племянника. Потому Саадат и привез Айну сюда. Пребывание беглецов держали в строжайшем секрете. Как сумела пронюхать об этом сестра Батырбека — неизвестно. Каждый раз после вечернего чая Саадат седлал коня и на всякий случай привязывал его на ночь в темном углу сарая. Дверь дома закрывали на крючок. Сегодня сделали то же. Байберю со своей семьей был в юрте, стоявшей во дворе. Он все время прислушивался, как бы кто-нибудь посторонний не прошел к дому, где скрывались Саадат с Айной.

На скатерть перед молодыми положили свежие боорсоки, поставили тарелки со сметаной. В доме стояла такая тишина, словно в нем не было ни души. Хорошо одетая молодая женщина наливала чай из самовара. Саадат спешил оседлать коня и торопливо глотал чай.

— Положись на бога, племянник, и допей свой чай спокойно, — уговаривала тетушка, поглядывая на Саадата.

— Я уже напился, тетя. Мне больше не наливайте.

— Еще чашечку!

— Довольно.

— Какое там! Ты сегодня не ел ничего. Что с тобой?

Айна тоже отказалась от чая.

— Пей, — настаивала тетя. — Что это с вами?

— У меня как-то неспокойно на душе, и совсем не хочется есть, — ответила Айна.

— Ты слишком много думаешь, невестка. Чего вы боитесь? Что вы здесь, не знают даже наши близкие. У нас, слава богу, много родичей. Бояться вам некого, милые вы мои, не горюйте, веселитесь, живите счастливо.

Саадат встал и вышел. Айна проводила его нежным взглядом.

Ночь была звездная. С гор дул прохладный ветер, доносился шум быстрой реки. Громко лаяли собаки. Саадат постоял минуту, прислушиваясь, и пошел за лошадью, которая была привязана на длинном аркане в огороде. Он привел ее в сарай и начал седлать. Лай собак усилился, раздался быстро приближающийся конский топот. Саадат и подпругу поднять не успел, как всадники въехали во двор. Он сразу догадался, что это за «гости». На мгновение растерялся, поняв, что увезти Айну уже не удастся. Потом вскочил на коня, выехал из сарая и повернул в огород. Раздались голоса:

— Он удирает!

— В погоню!

— Не выпускайте его!

Верховые проскакали мимо юрты. Засвистели плетки.

— Эй, кто там скачет по двору? — крикнул Байберю.

Все выбежали на улицу.

— Это мы скачем! — раздался в ответ голос Досумбека.

— А кто ты? Не наступай мне на полу одежды, не то узнаешь, что такое мой гнев! — закричал хозяин.

— На твой гнев мы найдем чем ответить! Ты в своем доме спрятал законную невесту, похищенную вором!

— Что ты за мужчина, если не смог жену удержать возле себя?!

— Это Досумбек к тебе явился. Или ты не слыхал о нем? Где Саадат? Мы убьем его.

Байберю схватил за повод коня Досумбека.

— Эй, если ты Досумбек, то ищи Саадата в его собственном аиле. Если же ты грабитель, признавайся сразу и не отнимай покой моего дома! Я Байберю, человек из другого рода.

— Вот к тебе-то мы и приехали. Ты, Байберю, и есть родной дядя Саадата. Мы все знаем. По-хорошему выведи беглянку! Не хочешь? Обыщите дом, джигиты!

Часть всадников окружила двор, остальные спешились и ворвались в юрту. Айна, услышав голос Досумбека, все поняла.

— Тетушка, я погибла! Спрячьте меня! — дрожа всем телом, она обняла тетку и заплакала. Та не растерялась. Поглаживая Айну по голове и вытирая ей слезы, она думала, как ее спасти. Выйти из комнаты было уже невозможно. Тогда тетка велела Айне залезть под доску для джука, а сверху положила несколько одеял. Не гася лампу, она стала быстро раздеваться. Вдруг распахнулась дверь, и в комнату ворвались незнакомые мужчины. Женщина, сидевшая в одном нижнем белье на постели, съежилась и испуганно взглянула на вошедших.

— Боже мой! Что за бессовестные мужчины?

— Это у тебя нет совести! — ответил грозный голос. — В чужом доме сидишь раздетая и не стесняешься.

— Мой собственный дом стал сегодня чужим? Чего вы хотите от беспомощной женщины? Я вас не знаю. Кто вы такие? Уходите отсюда!

— Вот как раз тебя-то мы ищем!

Двое шагнули, чтобы схватить женщину. Она гневно закричала:

— Вон отсюда, насильники! Не то штаны свои намотаю на голову тому, кто подойдет первым!

— Не злись, дорогая, — сказал наконец один из ворвавшихся, толстый рыжий парень, поняв, что они ошиблись. — Вы нам не нужны, только верните нам нашу беглую невесту!

Женщина удивленно взглянула на них:

— Боже мой! В своем ли вы уме? О какой невесте вы говорите? Какие здесь могут быть невесты?..

Мужчины переглянулись, а женщина начала смеяться.

— Наверно, вы лунатики. Какую невесту вы ищете в чужом доме?

— Кажется, здесь нет никого. Видно, мы упустили птичку, — с досадой сказал мужчина с черной бородкой.

— Земля ее проглотила, что ли? — безбородый толстяк кипел от злости. — Поднимите одеяла и посмотрите, может, она там.

В комнату вошло еще несколько мужчин.

— Разбросайте одеяла! — распорядился безбородый.

— Развалите юрту.

— Если Саадат с беглянкой не выйдут, надо подпалить дом.

Женщина испугалась.

— Боже мой! А что скажет власть?

— Мы тоже найдем, что ответить власти. Обыскивайте! — не унимался безбородый.

Айна вздрогнула. «Сейчас найдут, и тогда конец!» — девушка старалась не дышать. Одеяла были разбросаны, и доска для джука поднята. Айна лежала, как испуганная перепелка. Безбородый схватил ее за руку.

— Вот где она, беглая невеста! Поздно прятаться, попалась, милая! Вставай!

Айна отчаянно вырывалась, но сильные мужские руки схватили ее и вынесли во двор.

— Досумбек, мы ее нашли! — доложил безбородый.

— Надо бы выколоть ей бесстыжие глаза! — отозвался Досумбек.

Тетушка Саадата, едва успев накинуть платье, выбежала за Айной и смело стала наступать на Досумбека:

— Не у Айны, которая нашла себе равного, а у тебя, Досумбек, нет совести! Ты учинил насилие над беспомощной женщиной. Не огорчайся, Айнаджан, не покоряйся душой Досумбеку! Есть еще народ, есть закон. Они завтра же вернут тебя любимому.

— Подожди, сваха, — сказал кто-то из людей Досумбека, — еще до закона жених сорвет покрывало с лица Айны.

— Чтоб ты стал жертвой ее покрывала! — ответила женщина. — Настоящий муж давно сорвал ей покрывало. Досумбек напал на нас, как ночной разбойник, это для него не честь, а позор!

— Ой, вернулась лошадь Саадата! — крикнул кто-то.

— Пусть на нее сядет беглянка! — послышалось в ответ.

Раздался громкий и наглый смех. Айна крикнула тетке:

— Если мой любимый жив, скажите ему, пусть спасет меня!

Топот коней и мужские голоса удалялись, становились тише. Байберю стоял, стиснув зубы. Наконец, яростно махнув рукой, он сказал:

— Пропала невестка! Жив ли и сам Саадат?

Отчаянный лай собак доносился уже с окраины кыштака. Один из джигитов рассказывал:

— В огороде высокий бурьян. Саадат спрыгнул с лошади и пустился бежать. Мы за ним. Но проклятый исчез в темноте. Не нашли. Тогда мы угнали его коня.

— Эх, черт возьми, поймать бы нам его, связать, как щенка, увезти с собой, — досадовал безбородый.

Досумбека нисколько не радовало то, что нашлась Айна. Он хмурился и молчал. Громко звенели в темноте стремена, дорога наполнилась конским топотом.

XII

Саадат в ту же ночь взял у дяди коня и поехал в свой аил. Он никак не мог успокоиться и был похож на волка, у которого из пасти вырвали добычу. Тишину осенней ночи нарушал только топот коня одинокого всадника. Саадат ехал молча, думы его были невеселые: «Подам на Досумбека в суд. Если же ничего не выйдет, сколочу отряд и нападу на аил Батырбека. Все равно отомщу за Айну». Но для этого нужны были силы и средства. «Может быть, с каждой семьи собрать по пяти рублей и сказать, что эти деньги необходимы для школы? — прикидывал Саадат. — Нет, сейчас еще не время. Собрал бы на газеты, но мало наберется. Лучше всего обвинить некоторых хозяев в том, что они не полностью внесли прошлогодний налог и оштрафовать их. А остальных можно будет обложить еще каким-нибудь налогом».

Уже перевалило за полночь, когда Саадат приехал в свой аил. Он слез с коня и разбудил Заманбека:

— Поднимайся быстрее, зови Сапарбая, Осмона и Курмана!

Заманбеку не хотелось вставать, но брат прикрикнул:

— Не время разлеживаться!

— Враг на нас напал, что ли?

— Да, враг напал! Жену у меня отняли! Упала моя звезда. Пусть ребята приедут сейчас же. Я не могу ждать до утра.

Заманбек буркнул на пороге:

— Проклятая женщина! Людям спать не дает, — и вышел.

Сейчас единственной целью Саадата было любым путем, хоть из земли выкопать, хоть ограбить кого-нибудь, но достать необходимую сумму. В таких случаях он обычно советовался с Курманом, потому что Осмон был очень тихий, нерешительный парень и всегда делал вид, что ничего не понимает, а Сапарбаю Саадат не доверял. Но на этот раз он скрыл правду и от Курмана.

— Жену у меня отняли! Но это вопрос второстепенный. Есть дело поважнее. Некоторые хозяйства нашего аилсовета не полностью уплатили государственный налог…

Сапарбай перебил его:

— Какой же это налог?

— Сельскохозяйственный. Имеется список. К нам ехал уполномоченный волисполкома, который случайно встретился со мной в аиле дяди. Ругал меня за халатное отношение к сбору налогов. Очень грубый, угрожал мне.

Новость, привезенная Саадатом, удивила Сапарбая. Он хорошо знал, что в аиле нет ни одной семьи, не уплатившей налог, и долго спорил с председателем. Но Саадат не только не придал значения словам Сапарбая, а еще и обругал его.

— Что, я сам все это придумал, что ли? Уполномоченный волисполкома сказал, чтобы мы собрали налог в тройном размере. Если же не соберем, придется платить все эти деньги из своего кармана. Так прямо и сказал. Говорит, что на этот счет имеется решение волисполкома. — Саадат хитро засмеялся. — Вот не повезло мне. Хотел приехать завтра утром, да тут неожиданно напал Досумбек и увез мою жену.

— Ничего не понимаю, — заявил Сапарбай.

— В тройном размере, — продолжал Саадат. — Имущие еще туда-сюда, а как быть беднякам?

— Напишем заявление в райисполком, что бедняки не в силах платить такой налог, — предложил Курман.

— Я говорил уполномоченному. Но он ответил: «Когда вам нужно, вы живо присылаете верхового с жалобой, а налоги платить государству не желаете. Плохой у вас аил. С какими глазами вы будете писать, что отказываетесь платить законный налог?» Он был так зол на нас…

— Какие семейства не платили? — спросил Осмон.

— Многие. Имеется целый список.

— А если сами бедняки напишут жалобу?

— Ой, ничего из этого не выйдет, — ответил Саадат убежденно. — Государству нужны средства, поэтому и обложили крестьян дополнительным налогом.

— Разве бывают дополнительные налоги? — недоумевал Сапарбай.

— Это еще не все. Уполномоченный приказал, чтобы мы собрали пятьсот рублей для сирот, которые учатся в городе. Как нам быть с этим?

— Для сирот народ не пожалеет денег, — сказал Курман. — Если разделить пятьсот рублей на всех, то на каждое хозяйство падает рубль двадцать пять копеек.

— Это тоже не малые деньги, — вставил Осмон, — половина стоимости барашка.

— А что поделаешь? — продолжал Саадат. — Не я же все это придумал. Долг перед государством надо выполнить. У меня не две головы, а одна, и я хочу ее сохранить.

«Кто знает, — подумал Сапарбай, начиная что-то смутно подозревать, — если обложили нас новым налогом, придет бумажка. А ты, джигит, что-то очень спешишь».

Курман некоторое время сидел, потирая кончик носа и не отрывая глаз от коптилки, потом многозначительно заявил:

— Пятьсот рублей для сирот надо собрать только с зажиточных людей.

— Это легче всего, — отозвался Саадат. — Список тех, кто должен уплатить налог, у меня. Все надо точно рассчитать за ночь, а утром разослать извещения. Эти деньги мы обязаны собрать в течение двадцати четырех часов, отвезти в округ и сдать в банк. Мне как раз надо ехать по своим делам. Заодно и деньги сдам.

Сапарбай больше не спорил. Ночью заготовили документы об уплате «задолженности» по сельскохозяйственному налогу.

С утра два исполнителя под громкий лай собак скакали по аилам. Они подъезжали к юртам «должников», вручали им бумажки и строго наказывали:

— Без промедления уплатите налог!

Новый налог свалился на плечи аилчан как снег на голову. «Неужели и советская власть будет облагать налогами без конца, когда ей вздумается, как делали старые болуши?» — недоумевали люди.

А исполнители наседали на «должников»:

— Поторапливайтесь! Сами виноваты. Не уплатили в прошлом году, теперь заплатите втрое больше. Живее отдавайте деньги!

Накинув старую шубу, Иманбай стоял на пороге своей землянки. К нему подъехал исполнитель Матай.

— Скорее, Имаке, выкладывай деньги!

— Какие еще деньги?

— Сам не знаю. Возьми вот эту бумажку, тогда поймешь.

— Не надо шутить, Матай!

— Какие тебе шутки? Если не веришь, пусть кто-нибудь прочтет тебе эту бумажку. Нам не до шуток, мы выполняем поручение аилсовета.

— Растолкуй мне, какие деньги с меня требуешь?

Хотя Матаю было за тридцать, в седле из-за малого роста он казался десятилетним мальчиком. Решив, что Иманбай не отстанет от него, если не припугнуть, Матай заявил:

— А ты разве не знаешь, какие деньги? Тебя оштрафовали за то, что притворился мертвым и обманул власть. Не расплатишься сейчас — завтра придется платить в двойном размере.

Иманбай растерялся.

— Ой, что ты говоришь? Я и правду умирал, я никого не обманывал.

— Ой, неладный, если бы ты умер на самом деле, сейчас лежал бы в могиле, а не спорил со мной. Ладно, поеду и доложу, что ты еще раз хочешь обмануть государство.

Иманбай не знал, что делать. А исполнитель продолжал настаивать:

— Прочту я тебе бумажку или не прочту, платить все равно придется. Лучше не задерживай.

— А сколько с меня?

— Не бойся, всего три рубля.

— Три рубля?

— Что, мало?

— Опомнись! Это же цена одной овцы. Где я тебе возьму столько денег?

— Где хочешь. Я, что ли, выдумал на тебя налог?

— Скажи правду, дорогой мой!

— Разве налог — не правда? Зачем ты споришь там, где нельзя спорить?

В эту минуту Иманбай заметил идущего мимо Абдиша и стал звать его. Тот не слышал или сделал вид, что не слышит. Тогда Иманбай снял ушанку и, размахивая ею, побежал за пареньком.

— Ай, Абдиш, Абдиш! Остановись! Подойди сюда!

Абдиш обернулся и, увидев Иманбая, зашагал к нему.

Имаке протянул мальчику бумажку.

— Милый Абдиш, скажи мне, о чем она говорит? Прочти, пожалуйста! Когда ты родился, я очень радовался. Прочти, мой дорогой!

Абдиш, улыбнувшись, взял бумажку, но, не сумев хорошенько разобраться в ней, сказал:

— Кажется, она обязывает вас уплатить налог.

— Ну теперь поверил? Кого еще найдешь честнее Абдиша? Он сирота, учится в школе у красных советских учителей. — Исполнитель моргнул Абдишу. — Имаке ведь умирал недавно. За это его и оштрафовали.

И только тут Иманбай почувствовал наконец всю безвыходность своего положения.

— У твоей матери есть деньги? Пусть одолжит мне, — попросил он Абдиша.

— У нас нет денег, Имаке.

Исполнитель не унимался:

— Пока три рубля не стали четырьмя, расплатись скорее, Имаке!

— С тех пор как пришла советская власть и я вернулся на родину после бегства в Кульджу, с меня не брали налогов. Я бедняк, как же могли меня оштрафовать?

— Откуда мне знать?

— Не буду платить! — решительно заявил Иманбай. — Пусть платят те, кто убивал меня. Не то буду жаловаться выше.

— А решения-то о штрафах принимают разве не высшие органы? Эта бумажка тоже пришла сверху. Там учли твою бедность и оштрафовали только на три рубля. Если бы притворился умершим богач, с него взяли бы триста рублей.

Иманбай собирался попросить Абдиша написать заявление, но последние слова исполнителя показались ему убедительными. А Матай продолжал торопить:

— Если хочешь обратиться к закону, сделаешь это потом. Меня послал к тебе сам Саадат и сказал, чтобы ты сразу уплатил деньги. Ночью он отвезет их в городской банк. Собираешься платить — не задерживай, а нет, так я поеду и доложу начальству, что ты сказал мне, будто умирал вправду, а налог платить отказываешься. Пусть тогда они сами займутся тобой.

Иманбай решил пойти в соседний аил, надеясь занять там злополучные три рубля. Матай одобрил:

— Давно бы так. Мало ли людей с деньгами. Кто-нибудь одолжит.

Иманбай воспрянул духом.

— Может, сам выручишь? Ты ведь исполнитель. Разве у тебя не найдется трех рублей?

— У меня нет денег. Будь они у меня, дал бы, конечно.

Матай ехал, а Иманбай шел рядом. При каждом шаге полы его старой, высохшей шубы и овчинные брюки шуршали, чокои на ногах поднимали пыль, веревка на одном из них развязалась. Но расстроенный Иманбай не замечал ничего, он шел, стараясь не отставать от Матая. Вскоре им встретился Бердибай на гнедом коне. Он, видно, напился где-то бузы, ехал красный и веселый. Иманбай обрадовался.

— Ассалам-алейкум, Беке! Сам бог послал вас!

— Алейкум — трижды салам! Что случилось, Имаке?

— Одолжите три рубля!

— Какой дурак даст тебе деньги? Разве ты когда-нибудь возвращал долги?

— Не говорите так, Беке! — умолял Иманбай, подойдя вплотную к коню Бердибая. — Посочувствуйте! Никогда не забуду вашей доброты. Если не верите на слово, возьмите в залог Айсаралу. Только дайте три рубля!

Бердибай хитро засмеялся.

— Три рубля — это стоимость хорошей овцы. Твоя тощая Айсарала не стоит этого. На что она мне?

— Не откажите, Беке! Не хотите Айсаралу, так возьмите просо, дома у меня наберется пуда три. Или я наварю вам бузы на всю зиму.

Бердибай не поверил, что у бедного Иманбая есть три пуда проса.

— Я пошутил, Имаке, — ответил он. — Клянусь богом, у меня в кармане нет ни копейки.

…На холмике перед землянкой старика Соке собралось человек десять бедняков.

— Не могу понять, как это получается? — недоумевал Омур. — Саадат сел за стол председателя, и налоги сразу увеличились.

Мужчина в серой шубе, сидевший с краю, присоединился к Омуру:

— С тех пор как пришла советская власть, никогда не брали с нас налогов.

— Все время налоги были маленькие.

— Никто нас так не мучил.

— Сегодня та же советская власть, которая бесплатно раздавала беднякам волов и плуги. Или вы думаете, что теперь какие-то новые советы пришли откуда-нибудь с андижанской стороны? Нет, черт возьми, нас мучит наш рябой председатель. И налогов стало больше, и женитьба его принесла народу одни неприятности.

— Хоть бы деньги, которые собирают с нас, шли в казну, а то ведь кто их знает…

— Соке, ты сколько уплатил?

— Больше трех рублей. А ты?

— Принесли бумажку, кажется, на пять рублей.

— Уже избавился?

— Я сказал, что раздобуду до вечера и внесу.

— А если не платить? — спросил Омур.

— Тогда хозяйство продадут с торгов. Так говорил исполнитель.

— Разве исполнитель пишет законы?

— Он говорит то, что велит закон.

Вдали показались Иманбай с Матаем. Мужчина в серой шубе сказал:

— Ой, пеший из этих двух, кажется, Имаке?

— Да, это «покойный» Имаке, — подтвердил Соке.

— А верховой — исполнитель.

— Видно, Имаш идет сюда занять денег.

— Где же он оставил Айсаралу?

— Теперь на спине Айсаралы такая рана, что бедная кляча никак не дается, когда ее хотят седлать.

— Как дела, Иманбай? — спросил Соке.

— Плохо! — вздохнул Иманбай.

— Ну? Что случилось?

— Пропади все пропадом, Соке!

— Какая же с тобой приключилась беда? Жена, дети живы?

— Что с ними станется! Закон требует денег, а у меня их нет, — признался Иманбай, почесав затылок. — Одолжите, дорогие, три рубля. Возьмите в залог хоть Айсаралу, только одолжите!

Когда Иманбай упомянул об Айсарале, все засмеялись, так как неразлучные лошадь и ее хозяин стали предметом шуток, вошли в поговорку.

— Бедняга! — всерьез посочувствовал Соке. — У моей старухи, кажется, должны быть кое-какие деньги. — И старик стал звать жену. — О-о, старая! Выйди сюда!

— Что случилось? — отозвалась старуха из землянки. — Будь ты неладен, чаю спокойно не даешь напиться!

— Поторопись! Чай допьешь потом. Захвати свои деньги.

Старуха вышла, накинув шубу, в руках у нее был небольшой серый узелок.

— Узелок свой захватила? Отсчитай Имашу три рубля, дорогая!

Старуха с удивлением посмотрела на Соке.

— А насвай на что я буду покупать?

— Купим на что-нибудь. А пока выручи Имаша.

— Чтоб земля проглотила твоего Иманбая! Он не скоро вернет долг.

— Пусть совсем не вернет, а ты выручи его. Когда же мы будем выручать друг друга, если не в такие минуты?

Глядя на узелок старухи, Омур подумал: «В нем не больше пяти-шести медных пятаков».

— Выручи, милая! — настаивал Соке. — Кто отдает, тот не обеднеет. У нас, верно, имеются кое-какие деньги.

Соке не разбирался в денежных знаках и не различал их. Обычно на базар ездила старуха, деньги считала и хранила тоже она. Вот и сейчас жена Соке развязала свой узелочек и пересчитала медные пятаки.

— Здесь только тридцать пять копеек, — сказала она. — Разве они спасут Иманбая?

Старухе явно не хотелось расставаться с деньгами.

Мужчины поддержали жену Соке:

— В самом деле, на что Иманбаю такая мелочь?

— Да, жаль! — вздохнул Соке.

— Рано утром приезжал к нам исполнитель, — оправдывалась старуха, — забрал нашу единственную трехрублевую бумажку. А кого эта мелочь может выручить?

— Если совсем не выручит, так все-таки поддержка, отдай их Имаке! — распорядился Соке и добавил: — В узелочке оказалась только эта мелочь, дайте Иманбаю кто сколько может. Если плюнет народ — озеро образуется, говорится в пословице.

Соке взял у старухи все пятаки и протянул Иманбаю:

— Возьми, Имаш! Какой же это налог с тебя берут?

— Кажется, не налог, Соке, — ответил Иманбай.

— А зачем тогда гоняет тебя этот Матай?

— Помнишь, я умирал? Вот он и говорит, что меня оштрафовал закон за то, что я умер не вправду, а притворялся.

Все расхохотались.

— Ах ты, мошенник! — напал Соке на Матая. — Ты обманул Имаке!

Пораженный Иманбай растерянно оглядел всех.

— Обманул? Он обманул меня?

— Иначе Иманбай не дал бы денег, — засмеялся Матай. — Что же мне оставалось делать? Пришлось сказать, что его оштрафовали.

Иманбай начал наседать на исполнителя:

— Ой, сынок, когда с меня брали налог?

— Это ты спрашивай в аилсовете!

— С тех пор как я вернулся с Кульджи, с меня не берут никакого налога! Советская власть не берет деньги с таких бедняков, как я! — наступал Иманбай. — Кто с меня требует налог?

— Ты на меня не набрасывайся, — оправдывался исполнитель. — Говори с властями! Кричи не на меня, а на Саадата. Я тут ни при чем.

Иманбай снял шубу и набросил ее на голову лошади, на которой сидел исполнитель.

— На, возьми! Если ему не дает покоя моя дырявая шуба, отвези ее Саадату!

Лошадь шарахнулась, исполнитель чуть не упал с седла и вынужден был уехать, ничего не добившись. Собравшиеся на холме поддержали Иманбая:

— С тебя не полагается налог. Подай жалобу.

— Поговори с Саадатом.

— Что Саадат может сделать? Поезжай в округ, зайди к уездному начальнику.

…Иманбай не успел и пожаловаться, как налог был собран. Когда Саадат получил нужные деньги, он от имени комсомольцев аила написал следующее:

Под этим «приговором» Саадат заставил подписаться всех комсомольцев, которые были под его влиянием. Собранный «налог» он положил в карман. Захватив двух своих кобыл, которых собирался продать, Саадат вместе с Курманом ночью выехал в округ.

Хотя народ не знал наверняка о мошенничестве Саадата, кое-кто подозревал, что здесь не все чисто: «Как бы этот парень не прикарманил наши денежки». По аилам поползли слухи, что Саадат под видом уплаты налога поехал обделывать свои делишки, что он хочет жаловаться на Батырбека и через суд отнять свою жену.

Саадат с Курманом приехали в город в полдень. Была солнечная погода. Желтые листья шуршали под копытами лошадей. На скотном базаре Саадат и Курман очень удачно продали обеих кобыл. Оттуда они отправились в окружное отделение милиции. Начальник Бакас взял «приговор» и, пробежав глазами бумажку, сказал:

— Проверим, расследуем.

Последние два дня в аиле Батырбека было празднично. Отовсюду наехало много родственников, знакомых. Все поздравляли бая, а сам он гордился, что отомстил своему врагу и защитил честь рода. На третий день приехали родичи невестки, более пятнадцати всадников, с ними была и мать Айны. Гости явились не с пустыми руками: один вел на поводу коня, другой — жеребенка, третий — вез деньги. Все хлопотали и суетились, готовясь к предстоящему тою, когда из окружного центра примчался на взмыленном коне близкий человек Батырбека и вручил ему письмо такого содержания:

Прочитав письмо, Батырбек прикусил длинный ус и задумался.

Участники тоя разошлись. Приехал милиционер и, предъявив Батыру мандат, сказал, что он забирает с собой Айну и того, кто увез ее от мужа.

Батырбек грубо заявил:

— Эту беглую дуру я не прятал в кармане!

Милиционер сразу осекся, испугавшись сурового вида бая, и уехал обратно.

Чортон давно не спал, ожидая часа утренней молитвы. В нижнем белье он встал с постели, накинул на плечи старую шубу, надел калоши, взял стоявший в углу черный кумган, вышел и присел возле землянки, чтобы совершить омовение. Аил мирно спал. Старик вставал раньше всех, молился, затем, сидя на постели, спокойно одевался и выходил на улицу. И сегодня все было как день, два, неделю, год назад. Но, выйдя, Чортон не увидел своей клячи. Старик зашел за землянку и стал искать там. Со стороны большого русского села показался всадник. Он вел двух оседланных лошадей. Откуда этот человек мог на заре вести коней? Вот верховой проехал огороды, свернул к юрте Батырбека. В одном из коней Чортон безошибочно узнал батыровского гнедого мерина. Старик проводил незнакомца долгим взглядом.

Чортон был бедняк. Он приходился Батырбеку дальним родственником, но бай терпеть не мог старика за его прямоту и острый язык.

— Ай эти чертовы баи! — говорил Чортон богачам в глаза. — Они считают себя хозяевами всей земли и воды, хозяевами народа. А чем они лучше нас? На них только белые шубы. Будь они неладны! Помогли они хоть одному бедняку? Вот лишить бы их скота да надеть на них такие дырявые шубы, как моя. А потом я пришел бы к ним: «Ассалам-алейкум!» Тогда бы они ответили: «Добро пожаловать, Чоке! Ты, наверно, пришел приглашать нас в гости?» Вот какими бы стали баи! Они грабили бедняков, брали калым за девушек и так богатели. Разве это неправда?

Когда Чортон высказывал наболевшее друзьям, они соглашались:

— Так, Чоке. Так. Мы видим своими глазами, как баи наживаются на наших невзгодах. Но как только выпьем в юрте чашку кумыса, сразу все забываем и начинаем повторять слова бая и драться за него, взяв в руки дубинки.

— Правильно. Батырбека сделали Батырбеком мы. Пусть-ка он попробует жить без нас!

— Э, да проглотит их отцов могила! — возмущался Чортон. — Если бы вы всегда так поддерживали меня, как сейчас, я сумел бы поговорить с баем. Но нет же, черт вас возьми! За чашку кумыса вы юлите перед ним и выкладываете все, что я о нем говорил! «Батыке, Батыке». Потому-то ваш Батыке и называет меня засохшим старичком. Если бы вы слушались меня, я показал бы этому кабану!

Тут старик обычно смеялся, радуясь бог весть чему, и добавлял:

— Если будет жива советская власть, мы еще повоюем с вашим Батырбеком!..

В полдень три всадника, торопливо переехав через мост, направились к аилу Батырбека. Как раз в это же время по улице шли Чортон и какой-то мужчина с черной бородой. Мужчина остановился, показывая на верховых:

— Эти три всадника, кажется, не совсем нормальные?

— Скажи еще, совсем сумасшедшие. Шагай, бородач, — засмеялся Чортон.

— Правильно Батырбек называет тебя засохшим! — буркнул бородатый. — Бог не дает тебе лучшей жизни потому, что ты такой вредный.

— Я вижу, — снова засмеялся Чортон, — эти люди едут, чтобы забрать твоего Батыке вместе с братом и невесткой. Посмотри, мой бородач, не так ли?

— Эй, капыр, если заберут Батырбека, так ты думаешь, шуба твоя от этого станет новее, а рукава длиннее? Все равно и тогда будешь ходить таким же Чортоном, как сейчас. Будь ты неладен со своим злым языком!

Бородач разозлился и пошел в сторону. Чортон крикнул вслед ему:

— Беги расскажи, что видел и слышал, Батырбеку! Эх, бедняга! Если мы с тобой даже тысячу дней будем льстить баям, все равно они не станут добрее.

Тем временем три всадника въехали в кыштак. Чортон опять крикнул чернобородому:

— Так и есть, приехали вооруженные люди. Ой, посмотри-ка!

С двумя милиционерами, посланными окрисполкомом, приехал и Курман. Они побывали в юрте у Батырбека, потом у его брата, но ни Айны, ни Досумбека не нашли. Милиционеры и по-хорошему разговаривали с Батырбеком, и угрожали, но он твердил одно:

— Людей, которые нужны вам, ищите сами! Везите их куда хотите! Мы их не прятали.

Милиционеры, оставив лошадей Курману, обыскали все юрты, в которых могли находиться Досумбек с Айной. Они пытались припугнуть жителей аила, говорили, что арестуют их и увезут, если те не скажут, где прячется Досумбек. Но ответ был один: «Ничего мы не знаем!»

Батырбек сидел в тени юрты и пил кумыс. Он побелел от злости.

— Что вы скажете, если мы решимся на одно важное дело, а? — спросил бай своих домашних.

— На какое, батыр?

— Не закопать ли этих собак под обрывом? Меня душит гнев!

— Можно и закопать! — сказал один из джигитов бая.

— А потом посмотрим, что бог даст…

— А если узнают? — заколебался кто-то.

— Как бы не приключилась беда, — предостерегла байбиче. — Не торопись, батыр, обдумай хорошенько.

— Положимся на бога! — уверенно ответил Батырбек.

Некоторое время все молчали.

— Если убьешь их, тебя вышлют из аила! — предупредила мужа байбиче и скрылась в юрте.

Батырбек огляделся и замолчал. К нему подошла мать Айны байбиче Батмакан.

— Смотрите! Они приехали искать мою девочку, мою милую дочь, которая нашла своего законного мужа. Чтоб глазницы их наполнились землей! Накажи их, создатель!

Не найдя Досумбека с Айной, милиционеры вернулись к Батырбеку.

— Где вы спрятали женщину, которую насильно увез ваш брат?.. Не хотите говорить? Тогда одевайтесь!

Батырбек некоторое время молчал, с удивлением глядя на милиционеров. Его душила злоба. Вскочив с места, он прошипел:

— Если вам дорога жизнь, вон отсюда! На ваши подлые вопросы ответит вам ваш бог Бакас!

Услышав имя начальника окружного отделения, один из милиционеров ударил по шее свою лошадь и выехал на дорогу. За ним последовали второй милиционер и Курман.

Чортон, который с рассвета наблюдал все происходящее в аиле, окликнул Курмана:

— Ой, джигит! Заверни-ка сюда на минутку!

Курман подъехал, вежливо поздоровался:

— Здравствуйте, аксакал!

— Здравствуйте, мырза! Никак не могу узнать тебя. Чей ты будешь?

— Я из аила Кюнчигыш, аксакал. Искали мы здесь одних людей, да не удалось найти.

Чортон слегка склонил голову набок.

— А-а, понял, понял. Здесь вы никак не могли найти их.

— Да, не удалось. Видно, вы спрятали их очень хорошо.

— Теперь слушай меня, сынок. — И Чортон рассказал о всаднике, который утром ехал со стороны пшеничных полей и вел на поводу двух оседланных коней. Старик добавил: — Сынок, перепелка, которую вы ищете, спрятана в каком-нибудь из русских домов села Сары-Куль. Но по моим расчетам, они ее не успели туда довезти. Думаю, что она села где-нибудь в пшенице вон в тех полях. — Он показал рукой на запад и засмеялся.

— Аксакал! — обрадовался Курман. — Если мы найдем ту, которую ищем, обязательно вознаградим вас.

Курман поехал со своими спутниками, а Чортон, сидя возле своей землянки, видел, как он догнал милиционеров, и все они повернули к пшенице.

Легкий ветерок пролетел над пшеницей, колосья тихо шуршали, Айна слушала их шепот со сладкой болью в душе. Ведь она была пленной птицей. Грубые руки, касавшиеся ее мягких белых рук, вызывали отвращение, Айна старалась оттолкнуть Досумбека, но он притягивал ее к себе, чтобы поцеловать. Даже самое слабое существо не покоряется, когда глубоко ненавидит. И Айне удавалось оттолкнуть Досумбека, вырваться из его объятий, а когда начинали иссякать силы, она просила, умоляла не трогать ее…

Два милиционера с Курманом долго прочесывали пшеницу. Они совсем было потеряли надежду найти Айну, когда она вырвалась из объятий Досумбека и поднялась во весь рост. Досумбеку тут же удалось схватить ее, но Курман успел заметить белый платок. Они подъехали.

— Ой, Досуке, вам удалось поймать живую перепелку? — крикнул Курман.

— Старик, не трудитесь напрасно. Вы уже выпустили птичку из рук! — добавил один из милиционеров.

Досумбек растерялся. Айна, вырвавшись из его цепких рук, подбежала к Курману.

Парень усадил ее в седло перед собой, один из милиционеров сел на лошадь с Досумбеком. Так они приехали в аил.

Мать с плачем встретила Айну.

— Куда ты поедешь, дитя мое? Не заставляй меня проливать слезы. Не послушаешься, я прокляну, откажусь от тебя! Останься, не убивай. Пожалей свою мать, свет моих очей!

— Не одного ребенка предала ты земле, мать, — ответила Айна решительно. — Считай, что и я умерла. Лучше смерть, чем жизнь с таким стариком. Если я тебе дочь, дай мне уехать, не стой на моем пути.

Не властен был Батырбек снять с повестки дня вопрос о раскрепощении женщины. Бессилен был Бакас, бессильны были манапы, баи. Новая жизнь послала на скачки своего скакуна, который мчался вперед, преодолевая барьеры, оставляя позади препятствия. Борьба шла не только за то, чтобы женщины учились и занимались государственной деятельностью, упорная борьба также велась и против многоженства, чтобы старики, имея байбиче, не брали молодых девушек в токол. Кто бы ни брал себе токол — бай ли, аткаминер ли, — все равно он не мог обойти закон. Вместе с токол его вызывали на сюйдюм. Если у нее хватало смелости, она говорила: «Меня привезли насильно, я не люблю этого человека». Но не всякая токол осмеливалась сказать правду. Многие боялись, что их сурово покарает дух предков. Такие женщины говорили: «Родители меня не продавали, я приехала сама и люблю этого человека». Кусая губы в отчаянии, покорные обычаям старины, они становились токол. Айна смело сказала, что не станет женой старика. Ее история сделалась известна всему округу, пошли толки. Особенно много было разговоров вокруг имени Батырбека.

Когда стало известно, что дело Айны будут разбирать в окружном центре, туда отовсюду стали съезжаться и приходить любопытные, точно на большие скачки. В день собрания у голубого дома, в котором помещался окрисполком, было людно. Приехавшие верхом привязывали коней к деревьям, а сами присоединялись к беседующим в тени молодым парням, старикам.

В окрисполком гордо прошел Бакас в форме, револьвер болтался у него на боку. Приезжие уступали ему дорогу и шепотом переговаривались:

— Уездный начальник Бакас!

— Двоюродный брат Батырбека. Интересно, как он отнесется к делу? Будет действовать по закону или поддержит брата?

В эту минуту к окрисполкому подошли три молодых человека. Первый приветливо поздоровался со всеми. Поднимаясь по ступенькам, он начал что-то горячо говорить своим спутникам.

Кто стоял под деревьями, отчетливо слышали слова:

— Отжившие адаты!

Едва молодой человек в белой войлочной шляпе скрылся за дверью, люди стали спрашивать друг друга:

— Кто этот начальник?

— Как он горячо говорит!

— Он самый главный среди молодежи нашего округа, — ответил кто-то.

Не прошло и получаса, как в одной из просторных комнат исполкома схватились два силача — старый адат и новый закон. По одну сторону стола сидит хмурый Досумбек, а по другую — улыбающийся Саадат. Один из них клыкастый, матерый волк, другой — волчонок. Айна сидит между ними. За другим столом, который покрыт красным сукном, заняли места представители разных организаций — женотдела, молодежи, милиции.

Председательствующий приступает к разбору дела:

— Житель села Ч. Досумбек, сын Карабека, встаньте!

Досумбек покорно встал.

— Скажите, пожалуйста, правда ли, что вы заплатили за девушку калым в шестьдесят лошадей?

— Нет… это не калым… мы просто по обычаю отцов сделали своим новым родственникам подарок.

— Вы это не считаете калымом?

— Нет.

— А правда, что вы собрали отряд в восемьдесят всадников и насильно увезли Айну от мужа?

— Ложь… — Досумбек запнулся, но потом осмелел и добавил: — Девушка поехала с нами по своей воле.

— А вы что скажете, Саадат, сын Зарпека?

— Нас с Айной связывает только взаимная любовь.

— Почему же в таком случае вам пришлось похитить девушку?

— Потому, что на нашем пути стоял адат. Мы бежали от адата.

— Скажите, Айна, правда ли, что ваши родные хотели продать вас за калым? — спросила заведующая женотделом.

— Правда.

— Не смущайтесь и не опускайте глаз. Вы находитесь в государственном учреждении. Здесь действуют не старые адаты, а справедливый советский закон. Совершеннолетние девушки выходят замуж для того, чтобы создать семью. Каждая девушка должна найти свое счастье, выйти за того, кто мил ее сердцу. Вот перед вами стоит Досумбек, сын Карабека, и Саадат, сын Зарпека. Кого из них вы любите?

— Равного себе, — ответила Айна, — Саадата!

Многим не понравилось, что Саадат женился с таким скандалом. Приверженцы старины ругали Айну.

— Как ей не стыдно! Она стояла перед властями и говорила: «Этого люблю, того не люблю». Она бежала сперва с одним, потом с другим, посеяла вражду между родами. Будь она проклята, бессовестная!

Бедняки аила собрались на холме.

— Криворотый Саадат стал плеткой, которая постоянно свистит над нашей головой, — начал Омур. — Теперь Батырбек считает, что у него отняли честь, и, как раненый кабан, готов в любую минуту затеять драку. Выходить из аила страшно стало. Мир с Батырбеком будет стоить недешево. Сосед наш Касеин стал теперь родственником Саадата. С ним тоже надо помириться, оказать ему почет, устроить той. Батырбек потребует обратно шестьдесят лошадей. А где они у Саадата? Вот сейчас он советуется с Шооруком и Бердибаем. Конечно, эта тяжесть целиком ляжет на наши плечи. Саадат хочет наварить бузы, зарезать какого-нибудь захудалого барашка, собрать всех нас, а потом объявить: «Народ мой! Я, ваш брат, остался пешим. Перевезите меня через реку, выручите».

— А что? — сказал старик Соке. — Мы придем к нему, скажем, что он очень хороший болуш, съедим его мясо, выпьем бузы и разойдемся… Дать ему мы ничего не можем. Не так ли?

— Верно Соке говорит! — поддержал кто-то старика. — Я не в силах никому помочь. У меня самого дети без хлеба сидят.

— А если совсем не пойдем? — спросил второй.

— Не пойдем! При советской власти никто не имеет права применять насилие!

— А обычай? — возразил чей-то осторожный голос. — Вы забыли об ынтымаке?

Стоявший с краю смуглый парень удивился:

— Что это вы затеяли разговор о каком-то ынтымаке? Этот обычай давно устарел! — Он бросил недовольный взгляд на стада, которые паслись на склонах. Низко-низко, словно собираясь спуститься на стадо, летела одинокая ворона. Вдруг она быстрее замахала крыльями, поднялась и пропала.

Иманбай, словно неожиданно испугавшись чего-то, заговорил:

— Ой, помните налог, который собирали недавно? Как бы его не выдумал сам Саадат, а?

— Может быть, и выдумал.

Все зашумели.

— И без того он грабит нас.

— Пусть теперь дают те, которым некуда девать скот. А мы не можем дать ни копейки.

— Ладно. Будем все твердо стоять на своем. Смотрите только, не подведите, не испугайтесь баев, — предупредил Омур.

— Ой, Омур, скажи, как закон смотрит на ынтымак? — спросил Соке.

— Ынтымак тоже адат, — ответил Омур.

— Если так, то почему глава аильной власти сам опирается на ынтымак?

— Потому что ему выгодно.

Все случилось так, как предполагали бедняки. Саадат сварил бузу, зарезал жеребенка и барана, пригласил аксакалов, во главе с Шооруком и Бердибаем, угостил их, а потом попросил у всех ынтымак, то есть сказал, что нуждается в помощи. Те, кто не был приглашен, узнав о крепкой бузе и жирном мясе, столпились у дверей Саадата, народу собралось много. Шоорук с Бердибаем говорили назидательные речи:

— Саадат поставил перед нами свое белое масло, красный чай, крепкую бузу. Как достойный сын славного отца, он соблюдает обычаи предков, обычаи всего киргизского народа и пригласил вас, как родню, как свою опору. Вы не опускайте головы, дайте Саадату достойный совет. — Шоорук рыгнул и перебросил белые камешки из одной руки в другую. — Недавно нам пришлось драться с родичами нашей невестки. Мы отстаивали честь одного из достойных джигитов нашего рода. Теперь, слава создателю, он вернул свою честь. Но ему пришлось сильно потратиться. А нам надо теперь помириться с родичами невестки. Да еще приедет Батырбек, потребует своих лошадей. У кого же просить Саадату помощи, если не у нас? Род Батыра имеет девяносто тютюнов, двадцать из которых близкие родственники Саадата. Пусть каждый из них выделит лошадь, быка или овцу. Остальные тоже посоветуйтесь и скажите, чем можете поддержать Саадата.

— Мы, потомки Тынымсеита, составляем двадцать пять тютюнов, — сказал старик Эликбай. — Дадим каждый кто корову, кто барана.

— Хотя прежде мы и были кулаками, но новая власть сделала нас равноправными. Сейчас мы тоже стали сыновьями Батыра. — Бердибай окинул всех спокойным взглядом и продолжал: — Все мы — мелкие роды, примыкающие к роду Батыра, такие, как Саяк, Кутчу, Черик, Кыпчак, — имеем сорок пять тютюнов и дадим сорок пять барашков.

— Вот это да! — воскликнул какой-то аксакал. — Это и называется ынтымак!

— Да, это и называется иметь родных, весь народ помогает, — добавил другой.

— Каждый даст, кого сможет, — от барашка до коня, — решили аксакалы.

Со всех сторон раздались голоса подхалимов:

— Никто не смеет нарушать ынтымак!

— Дадим!

— Разве мы можем нарушить ынтымак, который поддерживает аксакал Шоорук!

Омур со злостью наблюдал, как навязывали аксакалы людям свою волю. Наконец он сказал:

— Хорошо вы говорите, аксакалы, красиво. Пусть не пожалеют своего скота те, у кого он есть, пусть тот, кто хочет, дает не барашка, а барана. А те, что не могут ничего дать, пусть прямо скажут об этом Саадату.

— Верно Омур говорит! — поддержал Соке. — У нас есть бедняки, которые ничего не могут дать.

— Правильно, правильно!

Шоорук с Бердибаем сказали в один голос:

— Ну, говорите. Ты даешь большого барана или барашка?

Некоторые подхалимы из стариков вмешались в разговор:

— Ну, говорите, ждем.

— Соке, что ты даешь?

— А ты, Оскенбай?

— Что ты даешь, Иманбай? Барана или быка? — насмехался Карымшак.

— У меня только одна захудалая…

Иманбая, к его счастью, перебил Омур.

— Я сейчас не могу обещать ни крупной, ни мелкой скотины.

— Сейчас не утруждайте нас, аксакалы, мы поговорим с народом и тогда решим, — добавил Соке.

Через четырнадцать дней Саадат справил свадьбу. Зарезали жирных баранов и кобылу, наварили бузы. Родственники и друзья, старики и старухи поздравляли мать Саадата:

— Байбиче, пусть в вашем доме будет той за тоем, радость пусть сменяется радостью! Сын ваш отстоял свою честь. Ему помогли закон и дух предков. Да будет вам счастье!

На свадьбу пришло много нарядных девушек и молодух. Статные джигиты не отрывали от них глаз. Гостям подносили полные тарелки дымящегося мяса. Борьба силачей, оодарыш, скачки продолжались до темноты.

В этот день родственники и друзья привезли Саадату свои подарки. А Омур только повторил:

— Пусть дают богатые, а мы и так досыта не едим.

Оскенбай, Соке, Омур и другие бедняки — всего сорок семейств — не дали ничего.

Шоорук и Бердибай были вне себя от ярости, на бедняков сыпались проклятия. Саадат затаил злобу на Омура, решив, что во всем виноват он.

I

Осенью тысяча девятьсот двадцатого года в аиле открылась школа. До этого мулла Барпы каждый год собирал восемь — десять мальчиков и месяца четыре учил их арабской грамоте и кое-каким мусульманским молитвам. Он не особенно утруждал своих учеников. Да, признаться, у него и не было подходящих условий для занятий. Другие муллы имели особую юрту, в которой учили детей. У них жены вели хозяйство. Барпы же негде было заниматься с учениками, жена его умерла, а обновить простыню он еще не успел. Помимо учительства, Барпы «врачевал» больных, читал молитвы над умершими, толковал законы шариата. Он пользовался в аиле уважением и почетом, но был не без странностей. Когда аилчане затевали игры или состязание, мулла не отставал от них, хотя по своему положению и должен был всегда сохранять серьезность. Но это несоответствие между саном и поведением не беспокоило Барпы, да и познания его по части ислама отнюдь не отличались глубиной и обширностью. На сборищах и празднествах мулла рассказывал сказки и всякие смешные истории. Больше того, без Барпы не обходилась ни одна попойка, он был постоянным и незаменимым собутыльником любителей бузы и занимал среди них далеко не последнее место. Его спрашивали:

— А разве мулле можно пить?

— Буза — киргизский напиток. Его сколько угодно может пить киргизский мулла. Лишь бы не вырвало, — отвечал он внушительно.

— А если вырвет?

— Если перепьешь бузы, будет больше греха, чем от водки, — объяснял Барпы, уверенный, что сам он никогда не перепьет. — Если обольешь ворот своей шубы бузой и смоешь ее водкой — очистишься от скверны.

Такой ответ, конечно, не разрешал сомнений благочестивых мусульман. Однако верующие утешали себя:

— Сказано: «Делай, что говорит мулла, а того, что делает он сам, не повторяй». Запоминайте все, что Барпы говорит о шариате, а бузы, которую он пьет, не пейте.

Урок Барпы начинал обычно, приняв изрядную дозу своей любимой бузы, и сидел красный, громко рыгая. У ребят не было ни бумаги, ни карандашей. Они целый день смотрели на буквы, которые выводила карандашом на дощечке неверная рука подвыпившего муллы; дощечка напоминала деревянную лопату. Странная это была учеба. Сам Барпы на уроке зевал от скуки. Он всегда держал наготове прутик из таволги, которым бил по коленям провинившихся учеников.

Прутик этот мулла время от времени смазывал специально припасенным салом. Иногда он принимался размахивать им перед носом мальчиков.

— Э, невежда! — кричал Барпы на ученика, который шалил или недостаточно отчетливо произносил слова. — Читай как следует!

И тотчас пускал в ход палочку, заставляя плакать очередную жертву. Остальные ребята испуганно начинали повторять непонятные слова:

«Алип-леп-завар, эм-эльхам… далпеч-дуу-элкал-дуу… дуу…»

Мало было толку от такой «учебы». За лето ученики забывали все, чему научились зимой. Но отцы проникались уважением к своим «ученым» детям. Они говорили:

— Учеба — дело трудное, сынок наш даже похудел.

— Только одни уши и торчат у моего сыночка! — сетовали матери. — Надо хорошо кормить его, а у нас даже талкан кончился, да и единственная корова никак не отелится.

Открытие школы стало большим и радостным событием для детей бедняков. Под школу был приспособлен заброшенный сарай, где раньше отец Саадата держал своих верблюдов. Сарай этот отремонтировали, прорубили окна, перегородкой разделили его на две одинаковые комнаты. В каждом классе поставили низкие деревянные скамейки, прибили две небольшие доски. На занятия ходили не только дети, но и многие юноши.

Стоя у доски и держа в руке мел, учитель объяснял:

— Бот на эту прямую, как палка чабана, черточку надеваем шляпу и она будет называться «а».

В классе рядом с девятилетними Абдишем и Зайрой сидели семнадцатилетние Сапарбай, Джакып и Осмон. Правда, до этого они две зимы учились у Барпы, но «познания», которыми снабдил их мулла, мало пригодились в школе. Учитель вскоре отделил их от детей, сказав, что с ними будет заниматься особо. А когда юноши проучились три зимы, преподаватель, знания которого, видимо, тоже были невелики, сказал Сапарбаю и его друзьям:

— Хватит вам просиживать скамейки, поучились — идите работать учителями, секретарями, трудитесь на благо народа. Кто захочет, может продолжать учебу где-нибудь в большом городе. Дорога вам теперь открыта.

Учитель дал каждому справку об окончании начальной школы. Только один Саадат сразу пошел на службу и месяцев шесть проработал секретарем аилсовета, а потом поехал в Алма-Ату на какие-то курсы. Его место в аилсовете занял Сапарбай. Осмон стал учителем в первом классе. Председатель аилсовета неграмотный Дюйшембай не умел даже расписаться и вместо подписи прикладывал палец. Пользуясь этим, аткаминеры и прочие ловкачи аила занимались темными делами и были готовы в случае опасности всю вину свалить на Дюйшембая.

Когда же Саадат, окончив курсы, приехал из Алма-Аты, он, что называется, был взят под опеку Бердибаем, Карымшаком и другими аткаминерами и во всем следовал их советам и наставлениям. Они же и распорядились его судьбой.

— Твои предки были богаты, но они не нашли предела богатству! Так и ты со своей учебой. Конца ей не будет, как ни старайся. Мы едва знаем буквы, но живем, слава богу, не жалуясь. Тебе хватит и тех знаний, что получил, дорогой Саадат. Давай выберем тебя джарымболушем. Не спорь, соглашайся. Если мы скажем, народ поддержит нас. Согласен?

Саадат стал председателем аилсовета.

«Ученость» Саадата возвышала его в глазах земляков, а назначение председателем аилсовета еще больше подняло авторитет молодого человека. Если аксакалы и аткаминеры во главе с Шооруком видели в Саадате своего ставленника, то Сапарбай с Осмоном уважали его как человека, учившегося в городе, видевшего и знающего больше, чем они. Ведь эти ребята не выезжали за пределы своего аила, не бывали нигде дальше родных гор и долин. К тому же Саадат, успевший кое-что прочесть, привез полные переметные сумы книг, журналов и газет на казахском и чагатайском языках. Сапарбай с Осмоном жадно набросились на эту литературу, хотя и не все понимали. Стихи и рассказы переходили из рук в руки. Печатное слово казалось молодым людям чем-то необыкновенным, и они по многу раз перечитывали привезенные Саадатом книги. Сапарбай, Осмон, Джакып и другие комсомольцы с нетерпением ждали появления книг и газет на киргизском языке.

И долгожданный день пришел. Стояла осень. Зажиточные хозяева резали скот на согум, в разгаре была джоро-буза. Бедняки, начавшие становиться на ноги, сколотили себе юрты или вселились в новые мазанки. Аилчане чувствовали себя уверенней, не так мучительно, как в прошлые годы, думали о куске хлеба. И вот в один из таких дней в горы пришла газета. Первая газета на киргизском языке.

Маленький киргизский народ веками шагал по каменистым дорогам, преодолевая трудные перевалы, пробиваясь сквозь густой туман. Он кочевал по горам и долинам, погрузив на верблюдов и волов остовы юрт и кошмы. И когда один бай сидел, наслаждаясь прохладным освежающим кумысом, десять бедняков пасли его скот, возили для него дрова, разжигали огонь в его очаге. Народ грудью защищал свою землю от жадных захватчиков, орошая кровью героев камни родных гор и тучные земли долин. Всю свою жизнь киргиз проводил на коне. Поэты и сказители складывали на коне свои стихи и сказки, акыны пели свои песни тоже на коне. Песни народа, сказки и пословицы веками не знали печати. Многие бесценные памятники прошлого, как свет молнии озаряя тьму времен, дошли до нас, но немало дивных созданий народного гения погребено во мгле ушедших столетий. И когда кочевому народу, испокон веков кипятившему свои котлы на гривах коней, грозило неминуемое вымирание, он увидел зарю Октября. А в один ноябрьский день, о котором еще много лет будут слагать свои песни акыны, в аил пришла газета «Эркин Тоо» — «Свободные горы» — на языке этого спасенного народа.

По дорогам и без дорог, от аила к аилу, от юрты к юрте полетели, сообщая радостную весть, джигиты:

— Пришла газета на родном языке киргизов! Мужчины и женщины, все собирайтесь возле школы. Будет выступать уполномоченный. Послушаем, что говорит газета. Она расскажет новости о далекой большой Москве! Собирайтесь, в аил пришла газета!

— Советская власть принесла нам газету на родном языке. Идемте на собрание! — торопили друг друга бедняки. Узкими, как аркан, тропинками, по снежной целине, шли люди к школе, возле которой ученики весело пели хором. Впереди всех с красным знаменем стоял Абдиш. Недавно приехавший в аил учитель Капар вышел на улицу. Начищенные сапоги его блестели, бархатный бешмет ладно облегал фигуру. Лицо его горело румянцем. Молодой учитель размахивал рукой, в которой он держал лист бумаги. Весело сверкая черными глазами, он запевал:

Ученики подхватывали дружным хором.

Подъехал старик Соке. По своей старой привычке он сдвинул шапку на затылок и, высоко подняв камчу, воскликнул:

— Ой, молодцы, дети мои! Пойте громче, пусть скалы ответят вам эхом!

Старик и сам затянул песню на мотив «Манаса»:

Соке дернул поводья, подъехал вплотную к Капару:

— Ой, сынок учитель! С тех пор как ты приехал, наши школьники начали петь хором. Это мне очень нравится. Пойте звонче, дети! Пусть хозяин тысячи овец Киизбай опустит голову.

— Болтливый старик! — засмеялась мать Сапарбая. — Перестань шуметь, лучше послушай, как поют ребята. Да и правь осторожней, не то на детей наедешь.

— Уж эти мне женщины! — не унимался Соке. — При царе не то что вы, но даже я, мужчина, не мог приходить на такие собрания. А сегодня наш праздник, дорогие бедняки! Женщины, которых прежде меняли на скот и заставляли гнуть спину с утра до ночи, не давая ни на шаг отойти от очага, стали людьми. Эти карапузы раньше бы не учились, а пасли чужие стада, надев на ноги тайтуяки. А сейчас смотрите, как они поют! Как тут не радоваться моему старому сердцу! Как же мне не считать себя сегодня счастливым!

Соке спешился и стал обнимать и целовать всех учеников, начиная с Абдиша, стоявшего с краю.

— Ой, глупенькие! — прослезился старик. — Кто из вас не даст поцеловать себя, того я побью плеткой!

Те, которые сначала не одобряли шумной болтовни Соке, теперь смягчились, им стало жалко старика.

— У него ведь нет детей. Вот старик и расстроился, увидев поющих школьников.

— Только враг будет не рад такому счастью.

— Правильно говорите, байбиче, — поддержал Омур, который почему-то сидел среди старух, подперев подбородок рукоятью плетки. — Дети бедняков и батраков теперь учатся в школе, получают знания, становятся настоящими людьми. Слушая их песни, не один старик Соке, и я прослезился.

Женщины тихо говорили между собой:

— Э-эх, злая судьба! Была бы школа раньше, когда мы росли.

— Какая там школа! Нам в детстве и поиграть как следует не дали.

— Что и говорить! Мне не было и двенадцати, когда выдали замуж.

— Эх, черные дни!

— Зачем вспоминать прошлое, байбиче? — сказал Омур. — Лучше послушайте, как поют ребята.

— Правда, дорогой, правда. Теперь наша радость — дети.

— Дай бог им жизни и здоровья.

— Большевики принесли нам счастье, отомстили баям за нас, учат наших детей, теперь вот прислали газету. Каждый день ждешь от них чего-нибудь хорошего.

Соке, подметая полами своей длинной шубы еще не успевший слежаться пушистый снег, подошел к группе мужчин и сел между Саякбаем и Оскенбаем. Около школы было людно, однако народ все прибывал — кто подъезжал на конях, кто подходил. Рассаживались вокруг строя поющих хором ребят. Многие оставались в седле, опираясь локтями о луку, и предавались блаженной дремоте, на радостях изрядно выпив бузы. Вскоре вся площадь перед школой заполнилась людьми. Бедняки в ссохшихся и шуршащих шубах сидели отдельно от богатых аксакалов и аткаминеров, на которых были хорошие шубы, покрытые коричневым или серым сукном, бархатные шапки с шелковыми кисточками на макушке, отороченные черными блестящими смушками. Почему-то среди них не было Шоорука. Мулла Барпы, как всегда, рассказывал какие-то смешные истории, и все, кто сидел возле него, хохотали. Только один Бердибай был мрачен. Он повторял про себя: «Прошлое — улетевшая птица, оно не вернется, как ни зови». А вслух время от времени ворчал:

— Черт возьми, черт возьми! — И непонятно было, радость это или сожаление. Может быть, Бердибай думал о том, что его жизнь прошла без пользы и ему не пришлось учиться! Или угрожал кому-нибудь, на кого затаил в душе злобу? Никто не знал. Левым ухом Бердибай слушал хор учеников, а правым шутки Барпы.

Мулла бормотал какие-то бессмысленные фразы, выдуманную им самим тарабарщину, выдавая ее за арабские слова, и, делая вид, что переводит, нес всякую чепуху.

— Мир имеет свой конец, — говорил мулла. — Первый вестник скорого конца — потеря женщинами совести. Издавна мудрые говорили, что, когда приблизится конец света, восход и заход солнца возьмут на учет, мулла будет плясать, а ученики его петь. Песни их будут оглашать горы, и скалы им ответят эхом. Этот шум, как жужжание пчел, дойдет до Чоюнкулака, который находится за горой Койкап, и лишит его покоя. Тогда Чоюнкулак разгневается и сядет на своего серого ишака, на гриве которого висят колокольчики, но не сможет пробиться через Койкап. Он будет весь вечер и ночь лизать горы, чтобы открыть себе дорогу, и к утру от горы останется лишь тонкий, как кора дерева, слой. Чоюнкулак будет ликовать, уверенный, что вот-вот путь его будет свободным. Но на рассвете выйдет мулла и начнет кричать азан. Тут гора снова станет такой же, как была, и Чоюнкулак опять останется за Койкапом. И так будет продолжаться до тех пор, пока на земле каждое утро будет звучать азан. А как только на свете не станет ни одного человека, который смог бы кричать азан, Чоюнкулак пробьется через Койкап и выедет на своем сером ишаке с колокольчиками…

Иманбай, который, раскрыв рот, слушал небылицы муллы, спросил:

— А что случится, молдоке, если Чоюнкулак выедет из-за Койкапа?

— Чоюнкулак — вестник конца мира. На каждом волоске его серого ишака будет висеть по одному колокольчику. Когда он выедет из-за своей горы, колокольчики издадут страшный звон, и все люди на свете будут ввергнуты в пучину адских мучений. И первым, кто пойдет в эту бездну, будет мулла, заставляющий своих учеников петь хором. Так настанет конец мира…

Все молча переглянулись. Иманбаю стало страшно, ему показалось, что все тело его леденеет, будто он попал на тот свет. Со злостью посмотрел Имаке на девушек и келин, стоявших напротив. «Потому и сказано, что женщины потеряют совесть! — думал он. — Стоят среди мужчин и не стесняются. Вместе с аксакалами пришли на собрание и смотрят на всех бессовестными глазами». Такими же чужими показались Имаке учитель и ученики. Его старшая дочь Мыскал этой осенью пошла в школу. Сейчас она стояла среди других школьниц, часто взглядывая на отца. На девочке была дырявая шуба, старинная тюбетейка с пучком совиных перьев на макушке и большой перламутровой пуговицей над самым лбом. Видимо, жена. Иманбая давно берегла эту тюбетейку. После рассказа Барпы Иманбай, видя свою дочь среди учениц, не только не радовался, а горевал. «Глупая женщина, — ругал он про себя жену, — это она во всем виновата, заставила меня послать дочь в школу. Я ей покажу!» Иманбай смотрел на дочь, которая пела вместе с другими ученицами, и отчаянно шептал губами:

— Не пой! Пусть поют другие. Не пой, говорю!

Мыскал не понимала знаков Иманбая. Она решила, что отец хочет, чтобы она пела лучше других, и изо всех сил старалась перекричать остальных школьниц. А Иманбай злился еще больше.

— Не пой, говорю, не пой, Мыскал!

Началось собрание. Вынесли две скамейки и поставили, придвинув одну к другой. Из школы вышел уполномоченный округа, Саадат, Сапарбай и еще два человека. Они сели на приготовленные скамейки. Через минуту Саадат встал.

— Дорогие товарищи, друзья и сородичи! — председатель аилсовета, как всегда, засунул пальцы за пояс, голову несколько откинул назад. — Общее собрание трудящихся аила объявляю открытым. Для ведения собрания надо избрать президиум. Кого предложите председателем и секретарем?

Со всех сторон раздались голоса:

— Саадата, сына Зарпека!

— Осмона, сына Бектемира.

— Из женщин Бюбюш, невестку Канимета.

— Карымшака, сына Бекхожа.

Курман поднял руку.

— Товарищ председатель аилсовета, у меня есть предложение.

— Тише, товарищи! — Саадат окинул взглядом всех сидящих. — Слова просит Курман, сын Мергена.

— Дать! Дать!

Курман встал, снял шапку. Он начал говорить громко, с таким серьезным видом и так отрывисто, будто собирался ругаться.

— Сегодняшнее собрание имеет особенно большое и глубокое значение, потому что посвящено такому важному событию, как выход газеты на родном языке в прошлом угнетенного киргизского народа. Поэтому я предлагаю избрать председателем пастуха Самтыра.

— Ой, батыр, — улыбнулся Саадат. — Самтыр сейчас в горах пасет отару. Как же ты сделаешь его председателем собрания?

— Почему он сегодня в горах?

— У него есть бай, который нанял его. Разве Самтыр хозяин самому себе!

— С тех пор как пришла советская власть, нет таких бедняков, которые не были бы хозяевами своей жизни, — возразил Курман. — Сын кула Самтыр с самого детства работает батраком у Киизбая. Почему он до сих пор не свободен?

— Спроси у Киизбая, который нанимает батраков.

— Нет, не у Киизбая, а у тебя, товарищ председатель аилсовета, надо спросить! — не унимался Курман. — Позвать таких бедняков, как Самтыр, было твоей обязанностью. Я вношу предложение объявить выговор председателю аилсовета Саадату, сыну Зарпека, за то, что не выполнил возложенных на него обязанностей по созыву такого ответственного собрания. Пусть краснеет. Это первое. А во-вторых, не начинать собрания до тех пор, пока аильный исполнитель не поедет за Самтыром и не привезет его сюда.

— Ой, а подумал ты про короткий день поздней осени? — засмеялся Карымшак. — Саадата вы можете заставить краснеть, а удлинить короткий божий день вам едва ли удастся!

Раздался смех. Джакып поднял руку.

— Товарищ председатель! Можно внести предложение?

— Можно, говори, — ответил Шарше за председателя. — Не то я сам скажу.

Саадат мотнул головой в сторону Джакыпа в знак того, что дает ему слово.

— Курман прав, — начал Джакып. — Если бы на нашем собрании председательствовал Самтыр, это было бы очень хорошо. Но его здесь нет, а пока он приедет с гор, будет темно.

Кто-то иронически заметил:

— Верно говорят — пока плешивый причешется, и той кончится.

— Ой, кто это там перебивает меня! — Джакып бросил недовольный взгляд туда, откуда раздался голос. — Поговорку свою положи в карман. Мы не плешивые, а наше собрание не той. Дальше. Собрание, посвященное выходу первой газеты, пусть возглавляет Бюбюш, невестка Канимета. В члены президиума я предлагаю Иманбая, а не Карымшака.

Многие поддержали Джакыпа.

— Правильно, пусть собрание возглавляет Бюбюш!

— Верно, Иманбая надо выбрать!

— Оттого, что Карымшак один раз не посидит в президиуме, он не похудеет.

— Ой, подождите, я хочу сказать! — поднялся Иманбай. — Я никогда не возглавлял никаких собраний, говорить не умею. Вот здесь сидит Бердибай. Пусть вместо меня будет он…

— Ой, будь ты неладен со своей засохшей шубой! — возмутился Соке. — Чего ты испугался? Никто не собирается заставлять тебя говорить. Мы тебе только почет, как бедняку, оказываем. Бердибай в свое время не уступал тебе власти. Брось льстить Бердибаю и займи свое место! Если ты откажешься, я сам сяду.

Слова Соке рассмешили собрание. Члены президиума заняли места. Бюбюш, никогда до этого не руководившая собранием, едва выговаривала слова, робела.

— Товарищи, успокойтесь. Сегодня… — она запнулась, покраснела. Саадат, сидевший рядом, что-то шепнул ей, видимо, подсказывал, что надо говорить. — На сегодняшнем собрании, — продолжала Бюбюш, — скажет… слово приехавший из округа представитель, сын Бекбоо.

«Э-э, боже мой! — злился Бердибай. — Послали на скачку кобылу. А этот человек сын какого Бекбоо? Сказано: «Из неблагодарной семьи выйдет бий, на ровном месте заработает мельница». Так и получается теперь».

— Товарищи! — начал уполномоченный. — Если мне говорить о себе, на сегодняшний день я должен сказать, что еще совсем недавно я был простым батраком, пас байские стада, надев на ноги тяжелые тайтуяки. Потом я вступил в отряд красных партизан, участвовал в бою под Капалом. Затем года полтора учился…

Слова оратора произвели впечатление на слушателей, они перешептывались:

— О-о, шутка ли, полтора года учился!

— Молодец. Он, как говорят у нас в горах, съел соль советской власти! Советская власть его вырастила и вскормила.

— А как же? Без этого он и не мог бы стать таким большим, большим ачендиком.

Оратор снял шапку, правой рукой решительно провел по густым волосам и продолжал свою речь, уверенный, что его автобиография представляет большой интерес для всех.

— А если говорить о сегодняшнем дне, то я в данный момент занимаю пост инструктора отдела народного образования.

Мужчина с густой черной бородой, сидевший в первом ряду, захлопал в ладоши и воскликнул:

— Живи долгие годы!

А сын Бекбоо продолжал:

— Сюда меня прислал окружной исполнительный комитет, потому что, если мне говорить о себе, то на сегодняшний день я являюсь работником просвещения. Поэтому считаю своим долгом широко разъяснить значение первой газеты на киргизском языке и задач, стоящих перед строителями социализма, разъяснить массе бедняков и батраков, угнетенным женщинам Востока, которых раньше продавали, как скот…

— Молодец, живи! — Иманбай захлопал в ладоши.

Маленькая старушка, которая, по-видимому, не совсем поняла последние слова оратора, удивленно пошлепала губами и, как бы про себя, спросила:

— Скажите, милые, кого это называет он угнетенными женщинами Востока?

Вопроса старухи никто не расслышал.

Сын Бекбоо был высокого роста, кряжистый, с чуть покатыми плечами. На его худощавом лице выделялись большие черные глаза. Вид у него был внушительный, благодаря высокому с горбинкой носу и длинным с проседью усам, которые он имел обыкновение закручивать. Эту привычку сын Бекбоо усвоил, когда служил в Красной гвардии. На собраниях он привлекал внимание слушателей не столько красноречием, сколько своим видом. Бердибай, глядя на него, размышлял:

«Черт возьми, по виду он совсем не похож на батрака. Это, видно, сын бая, скрывающий свое происхождение, заметающий следы».

— Товарищи! — Сын Бекбоо по обыкновению провел пальцами по усам и оглядел присутствующих. — Если говорить о нас, бедняках и батраках, то мы при царе — тиране Николае — не имели права не то что читать книги и газеты, но даже повернуть голову по своему желанию. Над нами свистели байские плетки. Угнетатели выматывали из нас последние силы, пили нашу кровь и жирели, как поганые кабаны! Голые и босые, мы ходили за чужими стадами, не зная покоя ни днем ни ночью, сердца наши были полны горя и печали, а глаза — слез. Это было прежде. Иное дело теперь. Советская власть освободила нас от векового произвола богачей. Так сказать, на сегодняшний день, как видите, мы сами проводим свои собрания, сами решаем свою судьбу и по широкому пути идем к социализму. Да здравствует советская власть, которая вывела нас к свету! Уро-оо!

Раздались аплодисменты. Многие бедняки поддержали оратора:

— Уро-оо!

— Живи-и!

Бердибай, воровато посмотрев по сторонам своими красными глазами, тоже крикнул:

— Уро-оо! Уро-оо!

— Товарищи! — сын Бекбоо решительно провел рукой по усам. — Мне еще хочется сказать, что батраки и бедняки, носящие дырявые шубы и чокои, не смогут читать нашу первую газету, если не будут ходить в ликбез. Газета наша называется «Эркин Тоо», потому что… Ну-ка, товарищи, прошу всех раскрыть и посмотреть первую киргизскую газету.

Экземпляров десять газеты лежало на скамейке. Их взял Абдиш и начал раздавать. Зашуршали газетные листы. Даже те, которые не знали грамоты, с радостью брали газету и внимательно рассматривали.

— Пай, пай! — удивлялся какой-то старик, перевернув газету вверх ногами. — Такая большая бумага и вся полна буквами. Как может человек читать ее и не запутаться?

Увидев чей-то портрет на странице перевернутой газеты, Оскенбай воскликнул:

— Смотрите! Кажется, это человек? Но почему он сидит вниз головой?

— Эй, черт возьми! — Соке энергично махнул рукой. — Если бы мне удалось самому своими глазами прочесть все, что написано в этой газете, тогда я умер бы без сожаления.

— Зачем умирать? — сказал Капар. — Когда выучитесь грамоте, надо не умирать, а строить новую жизнь.

Бюбюш, которая теперь чувствовала себя гораздо смелее, чем вначале, встала:

— Успокойтесь, товарищи! Доклад еще не кончился…

Стало тихо, и сын Бекбоо снова заговорил:

— Газета «Эркин Тоо», которую вы сейчас держите в руках, будет зеркалом жизни киргизских батраков и бедняков, она станет им опорой. Батрак, которому за труд не хочет платить богач, и токол, притесняемая злой байбиче, и девушка, которой грозит опасность быть проданной за калым, — все трудящиеся имеют право писать в газету. Ни одно письмо, ни одна жалоба не останутся без ответа. Товарищи! Я, заканчивая свой доклад, хочу сказать следующее: ударишь ли сову камнем или камень совой, все равно погибнет сова. Запомните это, товарищи! Итак, товарищи, пусть будут уничтожены капиталисты на всей земле! Да здравствует Октябрьская революция, которая дала свободу угнетенному народу! Да здравствует советская власть! Да здравствуют бедняки и батраки! Уро-оо!

Школьники дружно подхватили:

— Уро-оо!

Иманбай встал и, резко откинув назад полы своей шубы, воскликнул:

— Товарищи! Пусть также здравствует и сын Бекбоо, который вышел из батраков, стал большим ачендиком и сегодня сказал речь перед нами!

Иманбай засуетился, сел, некоторые похлопали ему.

Нетерпеливо ерзавший на своем месте Шарше встал и поднял руку:

— Я хочу сказать слово!

— Это потом, — ответил сын Бекбоо. — Сперва задавайте вопросы.

— У меня тоже вопрос, — сказал Шарше и, шурша кожаными брюками, вышел вперед.

— Вопрос можешь задать, — ответил сын Бекбоо.

— Товарищ сын Бекбоо, я хочу спросить — выходили когда-нибудь газеты и книги на киргизском языке? Если не выходили, почему? Раньше киргизы не умели ни читать, ни писать, оставались в невежестве и темноте потому, что они жили в высоких, непроходимых горах. Да еще их обманывали хитрецы-муллы, которые говорили, что мусульманину не подобает учиться. Мол, и дом, и знания мусульманина — на том свете, а здесь он лишь гость. Эти лжецы говорили, что каждого киргиза ждет в раю девушка-ангел.

— Товарищ Шарше! — Саадат не выдержал и, вскочив с места, перебил старика. — Ты хотел задать вопрос, а сам выступаешь с речью. Хватит, подожди! — Он обратился к собранию: — У кого есть вопросы к докладчику?

Чакибаш, бедняк с кудрявой черной бородой, поднял руку:

— Вот, например, мне можно спросить одно слово?

— Можно, можно, спрашивайте, — ответил сын Бекбоо.

— Пример, например, у меня есть жалоба в газету. Здесь все знают меня. Я бедняк, у меня одна кляча и рваная шуба. Жена умерла больше года назад. У меня самого болят руки и ноги. Имею пятерых детей, похлебку для них варю сам…

Карымшак крикнул с места:

— Ой, Чакибаш! Ты задаешь вопрос или высказываешь жалобу?

Чакибаш запнулся и, заикаясь, попросил собрание:

— Дорогие! Я прошу разрешить мне досказать мой вопрос!

— Ой, будь ты неладен со своей бородой! — вставил Соке. — Говори! Смелее говори!

Многие подбадривали Чакибаша:

— Чего боишься? Не робей, говори яснее!

— Пример, например, спасибо, дорогие! — продолжал Чакибаш, несколько осмелев. — Если я скажу свой вопрос яснее, получится так: огонь не может гореть без дров, так же мужчина не может прожить век без жены. Всем вам известно, когда умерла моя жена… Теперь я хочу обновить свою простыню… Хоть и не родную, но все же дети мои имели бы мать, которая варила бы им похлебку…

Все зашумели:

— Ой, кто же тебе не дает жениться?

— Не бойся. Никто тебя не заставит платить калым.

— Да, да, калыма теперь можешь не бояться.

— Возьми за руку какую-нибудь бедную, как сам, вдову и веди ее домой.

Некоторые начали смеяться.

— Тише, товарищи! — бросил Саадат со злостью. — Чакибаш тоже не вопрос задает, а держит речь. Есть предложение прекратить вопросы. Согласны?

— Пусть Чакибаш выскажется до конца! — возразил Шарше. — Нет такого закона, который запрещал бы бедняку говорить. Продолжай, Чакибаш!

— Говори, не бойся! — крикнул еще кто-то.

— Ой, дорогие мои! Оказывается, найти вдову и жениться на ней тоже нелегко. Прошлой весной, когда пробилась первая травка и родились первые ягнята, я поехал в тескейскую сторону. Там я нашел одну вдову. Поговорил с ней. Слава аллаху, она показалась мне неплохой женщиной. Я подумал, что с ней будет хорошо моим сироткам. И вот эта вдова говорит: «Я не против соединить свой очаг с вашим. Но вы не должны забывать про обычаи. Пусть отец мой не останется с пустыми руками, и молоко матери не проклянет меня». Послушавшись вдовы, я отдал ее родителям свою единственную лошадь. Мой будущий тесть тихий, смирный человек, но сын его оказался картежником и пьяницей. Вот он-то и говорит мне: «Твой родич Карымшак взял у меня много лекарственного опия, обещал за него четырехлетнего коня. Прошло два года, а я так и не получил этого коня. Поезжай к своему родичу, приведи лошадь или верни столько же опия, сколько он брал. Иначе ты не получишь не только жену, но и свою лошадь». Так и сказал. Пришлось мне вернуться пешком. Дорогие мои! С тех пор я не раз говорил о своем горе и Карымшаку, и самому болушу Саадату, но никто не внял моему слову. Такая несправедливость была во время царя Николая. А сейчас советская власть, она защищает бедняков. Вот и газету она нам прислала. Как же я в такое время расстанусь со своей единственной лошадью? Дорогие мои, вопрос мой к вам такой: если можно, мою жалобу сообщите в газету «Эркин Тоо». Бог благодарил бы газету за моих сирот. Да здравствует советская власть, понимающая горе бедняков и сирот, вытирающая их слезы!

— Ой ты, бородач! — засмеялся Саякбай. — Взял слово, чтобы задать вопрос, а сам наплел целую версту. Это жалоба, а не вопрос.

— Пример, например, — продолжал Чакибаш, — вопрос это или жалоба мне все равно, лишь бы вернули мою лошадь. И жениться не удалось, и клячу потерял. Куда это годится?

Тут встал Соке. Сдвинув на затылок мерлушковую шапку, то и дело сползавшую ему на глаза, он заговорил:

— Ой, негодные! — Облизывая губы, Соке поднял указательный палец и повернулся к членам президиума. — Каждый из вас пусть слушает левым и правым ухом. Вот этот бородатый Чакибаш говорит истинную правду. Дело не в одной его кляче. В нашем аиле до сих пор не перестали угнетать бедняков и батраков. Например, когда Саадат стал джарымболушем, он решил устроить той и взял у секретаря ячейки Орузбая гнедого жеребенка, сказав, что расплатится позже, но и по сей день не расплатился. Да еще Саадат оскорбляет Орузбая, говорит: «Неблагодарный! Если бы не я, ты никогда не был бы секретарем ячейки, оборванец!»

Саадат перебил старика:

— Здесь не суд.

— Ой, неладный, короткогубый! — вскипел Соке. — Разве не видишь, что в горы пришла газета, которая спрашивает бедняков об их жалобах? — Старик сделал несколько шагов и, подойдя вплотную к сыну Бекбоо, продолжал: — Ой, усатый сынок, я тебе говорю. Если ты настоящий работник власти, запиши наши жалобы и пошли в газету. Мы не можем поехать туда. Запомни мое слово, сынок: если аткаминеры не перестанут хитрить, мы с ними станем бороться, как с меншейбеками. Смотри, выехав из аила, не забудь о наших жалобах. У этого Чакибаша нет ничего, кроме бороды, а ведь ему надо кормить пятерых детей. Его жалобу мы поручаем тебе. Ловкачи и хитрецы не должны обирать бедняков!

— Хорошо, хорошо, — отозвался сын Бекбоо, поглаживая усы. — Советская власть всегда защищает интересы батраков и бедняков.

— Передай в газету наши жалобы, сынок, обязательно передай. Мы, бедняки, не в силах съездить туда.

— Товарищи, некоторые бедняки поставили сейчас перед нами очень важные вопросы, — продолжал сын Бекбоо. — Так сказать, на сегодняшний день это значит, что угнетенные бедняки уже немного открыли глаза на окружающий мир, у них пробудилось сознание. Но, несмотря на это, аткаминеры и прочие ловкачи, пользуясь темнотой и неграмотностью батраков и бедняков, все еще грабят их, присваивают их труд. Эти угнетатели, привыкшие испокон веков обманывать трудящихся, как хитрые лисы, и пожирать их хуже кровожадных волков, имеют одни и те же цели с буржуями-капиталистами Востока и Запада, а также Америки. Они хотят посеять вражду между рабочими и дехканами, потом задушить всех вместе. Но мы не позволим! Крестьяне и рабочие, освобожденные Октябрьской революцией, рука об руку идут по пути социализма. Рабочие — это наши старшие братья. Даже буквы нашей газеты «Эркин Тоо» отлили они. Они набрали газету, отпечатали и прислали в аил.

Шарше, которому речь сына Бекбоо доставляла огромное удовольствие, спросил:

— Товарищ сын Бекбоо, вы сказали, что где-то в большом городе кончали курсы. — Шарше стоял выпятив грудь и держа руки в карманах солдатских брюк. — Если это правда, тогда вы сумеете ответить на мой вопрос. Скажите, кого мы называем рабочим классом? И еще, могут ли киргизы стать рабочими?

Сын Бекбоо опять погладил усы и решительно кивнул головой:

— Что сказать в ответ на вопросы бедняка Шарше? Рабочим классом называем мы тех, кто работает на заводах, фабриках и шахтах, людей с железными мускулами, у которых нет ничего, кроме лохмотьев, которыми прикрыто тело, и жизни. Те, кто по железным дорогам гонят черных быков, тоже относятся к рабочему классу. Поэтому на сегодняшний день надо сказать, что в семнадцатом революционном году наш великий вождь Ульянов-сын, товарищ Ленин приехал из Финляндии в Петербург на таком же черном быке, мчащемся по железной дороге. Проклятые угнетатели покушались на золотую жизнь Ленина, но герой-рабочий привез его невредимым. Вот что такое рабочий класс, товарищи!

— Да здравствуют рабочие с железными мускулами, — крикнул Курман.

Бедняки, сняв шапки и размахивая ими, повторяли:

— Да здравствуют рабочие с железными мускулами!

— Товарищи! — продолжал сын Бекбоо. — Прошу выслушать хорошенько и запомнить! Мы освободились от гнета царизма благодаря рабочим. Если хотите знать, так сказать, как это произошло, то в семнадцатом революционном году наш великий учитель товарищ Ленин повел тысячи и десятки тысяч трудящихся России на битву за свержение царя-тирана. Впереди всех шли опять-таки рабочие Путиловского и других заводов и фабрик Петербурга. Правда, среди них еще не было киргизов. Но, несмотря на это, сыны великого русского народа — бесстрашные рабочие поднялись на защиту маленьких, как мы, киргизы, народов и на сегодняшний день вырвали их из хищных лап царских колонизаторов, буржуев, их же собственных баев, аткаминеров и прочих кровопийц!

Многие восхищались речью представителя отдела народного образования. Со всех сторон слышались возгласы:

— Живи долго, дорогой!

— Какой молодец, как хорошо говорит!

— Он прошелся по головам баев-манапов, как град по конскому щавелю.

— Что ни говори — ученый человек, окончил курсы, получил знания. Молодец!

— Ой, не болтайте, не мешайте слушать! — нетерпеливо крикнул кто-то в толпе. Все утихли.

Оратор продолжал:

— Еще хочу сказать вам, товарищи: только тогда обездоленные бедняки и батраки всех народов воспользуются завоеванной свободой и не дадут сожрать плоды своего труда разным угнетателям, ловкачам и хитрецам, когда они, укрепив дружбу между собой и крепко стиснув каменные кулаки, будут непоколебимо отстаивать свои завоевания. Помните — нельзя сидеть и ждать, чтобы яблоко созрело и само упало в рот. Надо работать, бороться и жить. Аилсовет, коммунисты, батрачком, союз кошчу и комсомольцы обязаны раскрыть беднякам и батракам глаза, поднимать их сознательность, заставлять баев уплатить батракам все, что им полагается. Для этого надо избрать комиссию, товарищи. А сообщать в газету «Эркин Тоо» о хорошем и дурном в жизни нашего аила — обязанность комсомольцев, молодежи и всех, кто знает грамоту. Наш великий вождь Ульянов, товарищ Ленин, сказал, что надо учиться и еще раз учиться! Поэтому, товарищи, я, кончая свою речь, хочу сказать:

…Казалось, собрание затянется до глубокой ночи. Бедняки и батраки хотели узнать обо всем, что касалось их новой жизни, точно дети, впервые открывшие глаза на мир. Они спрашивали, всегда ли и регулярно ли будет приходить в аил газета, привезли ее в другие аилы или нет, как быть, если женщина хочет разойтись с мужем, а мулла не разрешает, может ли эта женщина послать жалобу в газету?

Поднялся с места сосед Саякбая, старый плотник Сейит.

— Сынок, ты большой начальник, не осуждай меня, я хочу задать тебе один вопрос, — обратился он к сыну Бекбоо.

— Задавайте, аксакал, задавайте.

— Мой вопрос… Ты сам сказал, что… как там?.. кунс кончил. Сначала ты был батраком, как наш Самтыр, а теперь, при советской власти, ты стал большим ачендиком. Пусть услышат наши люди, им интересно, скажи, сколько ты получаешь жалованья?

Сын Бекбоо почувствовал себя неловко, глухо кашлянул, но все же ответил.

— Дорогой мой, — сказал тихо бедняк в серой шубе Сейиту, — зачем ты спрашиваешь о жалованье ответственного работника? Чтоб он поделился с вами?

— Э-э, пусть не делится… я хочу, чтобы люди знали, сколько получает денег бывший батрак, который стал большим человеком.

Вопрос Сейита был последним. Кончились и выступления. Постановили добиться возвращения лошади Чакибашу, для чего избрали комиссию, куда вошел секретарь партячейки Орузбай, батрак Шарше, а из женщин — Бюбюш. Учителя Капара обязали написать в газету о Карымшаке, который взял у жителя аила Тескей лекарственный опий, обещав ему коня, но обманул, из-за чего и была задержана лошадь Чакибаша.

С гор подул пронизывающий ветер. Школьники, стоявшие с утра на морозе, поеживались от холода, многие уже не могли шевелить пальцами.

Собрание закончилось, когда последние лучи заходящего солнца повисли над самой высокой из вершин Тескея, торчащей над горами как острый конец пики.

Ранним утром через ивовую рощу проезжала небольшая группа всадников. Это были Орузбай, Бюбюш и Шарше, с которыми ехали Карымшак и Чакибаш. Беднягу Чакибаша выручил старик Соке — дал ему своего коня. Чакибаш на гнедом, шагавшем не очень охотно, то и дело отставал от своих спутников.

Карымшак ехал на хорошей лошади темно-рыжей масти. Он был хмур и молчалив. Комиссия настояла, чтобы Карымшак поехал в аил Тескей. Орузбай, Бюбюш и Шарше хотели на месте проверить, действительно ли Карымшак взял опий и обещал прислать хозяину коня. Карымшак прекрасно помнил, что дело было именно так, и знал, что выкрутиться ему будет трудно. Несколько лет назад аткаминер и не подумал бы ехать по настоянию бедняков в чужой аил, он поднял бы на них плетку. А сейчас бай ехал покорно и молчал всю дорогу.

Секретарь ячейки Орузбай привязал к седлу четыре капкана и захватил свою берданку. Это не понравилось Шарше, ведь Орузбай ехал по делам комиссии, а не на охоту. Орузбай сказал:

— Успокойся, Шарше, от них вреда не будет. Капканы поставим по дороге, вон на тех холмах, и поедем дальше. А берданка только придает нашей комиссии грозный вид.

Шарше ехал на сером иноходце Мендирмана. Это был молоденький конек с блестящей шерстью, откормленный выжимками от бузы. Вчера Шарше хотел было попросить на время поездки у своих друзей хорошую одежду, чтобы, приехав в Тескей, показаться более представительным, но раздумал. «Зачем мне наряжаться? — сказал он себе. — Я ведь не жених, а член комиссии, избранный бедняками в больших чокоях!» Так он и ехал в своей старой одежде — в коротенькой желтой шубе, сером колпаке с дырявым верхом и небезызвестных «солдатских» брюках.

— Черт возьми! — воскликнул Шарше, приосанившись в седле. — Нас выбрали комиссией в присутствии самого товарища сына Бекбоо, которого прислал начальник уезда. Как только приедем в аилсовет, потребуем, чтобы туда вызвали нахала, задержавшего лошадь Чакибаша.

— Правильно, — отозвался Орузбай, — надо будет разобраться во всем с помощью аилсовета и не допустить скандала.

— Пример, например, — вставил Чакибаш, — да паду за тебя, Орузбай, ты секретарь ячейки, постарайся постоять за меня.

— Ой, Чакибаш, ты можешь не беспокоиться, — сказал Шарше, ударив плеткой и без того ретиво шагавшего коня. — В комиссии не один Орузбай. И мы с Бюбюш тоже. Эй, баба, езжай побыстрее! Ты стала членом комиссии и едешь с нами потому, что свобода дала женщинам равноправие. Когда будем отстаивать наше дело в аиле Тескей, ты будешь говорить от имени всех женщин. Сядешь прямо напротив председателя аилсовета, сложив плетку вдвое. Поняла?

Бюбюш краснела и робела, когда пришлось открывать собрание, а сейчас она смело ответила:

— Ой, Шарше! Я сама знаю, что мне говорить. Я молчу, а ты все «баба да баба»! Брось это, не то я собью с головы твою дырявую шапку! — Бюбюш дернула поводья и поравнялась с Шарше. — Если ты настоящий бедняк и от души почитаешь равноправие, забудь это свое словечко «баба».

— Ладно, не ругайся, забыл, — засмеялся Шарше. — Отныне буду называть тебя молодухой.

— Мы едем по делу, не спорьте! — сказал Орузбай, смеясь.

— Пример, например, — вставил Чакибаш, — верно Орузбай говорит. Будем ехать мирно, чтобы не прогневить бога. Не то создатель помешает нашему делу.

— Я же сказал тебе, Чакибаш, чтобы ты не беспокоился, — храбрился Шарше. — Едем четыре коммуниста нашего аила, целая комиссия. Плевать я хотел на гнев бога. Мы вернем тебе коня, да еще и женим на той самой вдове.

— Пример, например… что бог даст… дорогие мои…

Когда Орузбай со спутниками приехал в аил, там возле аилсовета толпились люди — пешие и конные. За столом под открытым небом сидели несколько человек и среди них женщина средних лет в элечеке. Перед ними недалеко от стола наши знакомые увидели пожилого мужчину в черной шубе. Он сидел, опустив глаза, тяжело дышал. Его жиденькая рыжая бородка дрожала. Рядом стоял милиционер с винтовкой. Видно было, что все ждали какого-то решения людей, сидевших за столом. В те годы народ любил собираться, какое бы дело, большое или малое, ни решалось в аилсовете.

Когда подъехали Орузбай и его товарищи, собравшиеся сразу поняли, что это люди из дальнего аила, и, уступая им дорогу, пропустили вперед. Гости спешились, джигиты приняли у них лошадей. Орузбай и его спутники поклонились всем, подошли к сидевшим за столом и поздоровались за руку. Молодой человек в серой шинели и шапке спросил у Орузбая:

— Кто выбудете и откуда?

— Мы едем со стороны Кюнгея, — ответил Орузбай, стараясь говорить как можно тверже. — На большом собрании, в котором участвовал сам сын Бекбоо, нас избрали комиссией. Человек из вашего аила задержал лошадь одного бедняка…

— Вы наши гости. Присаживайтесь, — предложила женщина в элечеке. — Вопрос о лошади решим потом.

Оказалось, что эта женщина председатель аилсовета Калича, невестка Байтерека.

Карымшак почтительно поклонился тому самому человеку с козлиной бородкой, который сидел перед столом, опираясь на сложенную вдвое плетку. Сегодня, выезжая из аила, Карымшак только на него и надеялся, всю дорогу повторял про себя: «Если жив бай Шамен, он меня выручит». Теперь, увидев сидящего на допросе Шамена, аткаминер совсем пал духом.

Молодой человек в шинели сказал сурово:

— Шамен, сын Борукчу, встаньте и отвечайте на вопросы!

— Ладно, таксыр! — Шамен лениво поднялся, опираясь на плетку.

— Здесь нет таксыров! — возмутился молодой человек. Это был начальник окружного отделения загса Бейше, сын Белека.

Два года назад бай Шамен, имея двух жен, взял себе еще и токол — молоденькую дочь бедняка и сделал ее рабыней своей суровой байбиче. В газете «Эркин Тоо» появилась заметка, и Бейше, сын Белека, приехал для проверки фактов. Его, видимо, крепко задело слово «таксыр». Он нахмурил брови:

— Разве ты не знаешь, что еще в семнадцатом году подрезали корни таксырам? Ты все еще заставляешь батраков пасти твои стада и берешь молоденьких девушек в токол? Или тебе не известны советские законы?

— Нет, не так все было, таксыр.

— Э-э, опять говоришь «таксыр»?!

Пальцы Шамена, чуть видные из длинных рукавов мерлушковой шубы, мелко задрожали.

— Если не так, то почему ты взял дочь бедняка Маржангуль и сделал ее рабыней свирепой байбиче?

— Не так все…

— А как же?

— Таксыр, — ответил бай упавшим голосом, — на Маржангуль я женился по любви.

— Ты богатый человек. Если она любимая твоя жена, то почему ты одеваешь ее в лохмотья? — Сын Белека показал рукой на Маржангуль. Бедняжка стояла, дрожа от холода в своей дырявой одежде.

Шамен молчал.

— Надо иметь совесть! — продолжал сын Белека. — Посмотри, она совсем раздета. А ты ходишь в новой теплой шубе.

— Дома у нее тоже есть шуба, таксыр…

— Скажи правду, Маржангуль, дома у тебя есть теплая одежда?

— Нет! — прошептала Маржангуль, не поднимая глаз.

— Слышишь, бай?

Маржангуль концом рукава вытерла слезы. Сын Белека встал и, обращаясь к сидящим за столом, сказал:

— Товарищи, все, что написано в заметке о тяжелом положении Маржангуль, — правда. Маржангуль, дочь Кубата, с этой минуты должна стать свободной. Бай обязан немедленно дать ей развод.

— Таксыр, послушайте! Я не хочу расходиться с любимой женой! — запротестовал Шамен. — Если вы разведете меня насильно, тогда пусть ее отец вернет калым, который я заплатил.

— У тебя хоть капля совести есть, Шамен? — возмутилась Калича. — Никакого калыма за Маржангуль ты не давал. Бычок и три барана не в счет. Она три года служила вам как рабыня и должна получить свою долю из твоего имущества. Семья ваша состоит из двенадцати человек. Вот Маржангуль и должна получить двенадцатую часть вашего имущества. Этого требует советский закон.

— Я не дам ей ничего. Насильно отнимать мое добро вы не имеете права, — кричал осмелевший бай.

— Нет, отдадите! — сказал сын Белека. — Это не насилие, а законное право Маржангуль.

— Я буду жаловаться!

— Уведи его! — приказала Калича милиционеру. — Запри в подвале. Посмотрим, как он попробует не отдать долю бедной женщины.

— Я буду жаловаться! — не унимался Шамен, которого вел милиционер. — Если собака имеет хозяина, то у волка есть бог. И у меня найдется защитник. Власть увидит и мои слезы!

Народ начал расходиться. Калича сказала Маржангуль:

— Иди, милая. Твой вопрос решен. Все будет хорошо.

— Я не пойду домой, меня там будут ругать, — сказала Маржангуль, не поднимая глаз.

— Отныне ты не токол бая, а свободный человек. Иди к нам, а свою долю от бая получишь в течение трех дней. Теперь для тебя открыта дорога, пошлем тебя учиться. Не опускай глаза, держи голову выше!

Маржангуль ушла. Калича повернулась к Орузбаю:

— Ну, дорогие гости, теперь слушаем вас.

Орузбай, сияя круглым румяным лицом и улыбаясь из-под мохнатой лисьей шапки сероватыми глазами, с большим любопытством следил за всем происходившим. Как бы очнувшись, он посмотрел на женщину — председателя аилсовета — и с гордым видом положил перед ней на стол бумаги — постановление общего собрания бедняков и батраков аила Кюнчигыш об избрании специальной комиссии для поездки в Тескей по делу Чакибаша и справки, удостоверяющие личность каждого члена комиссии. Калича, невестка Байтерека, едва умеющая расписаться, протянула их секретарю аилсовета. Тот начал читать вслух. Шарше свысока посмотрел на Карымшака, который нахмурился и сидел молча, надвинув шапку на глаза. «Видишь, Карымшак, не ты нас привез сюда, а мы тебя заставили приехать», — как бы говорил взгляд бедняка. Сын Белека вынул папиросы, закурил.

— Товарищ, можно одну из ваших начальнических папиросок? — спросил Шарше.

— Пожалуйста! — сын Белека протянул Шарше портсигар.

Калича, невестка Байтерека, смуглая красивая женщина с открытым взглядом больших глаз, была решительным, волевым человеком. Внимательно выслушав все, что прочитал секретарь, она серьезно сказала гостям:

— Цель вашего приезда мне понятна, товарищи члены комиссии. Мы с вами не будем спорить и ругаться, как это было во времена манапов. Добро бедняка не оставим неразумному человеку. — Она снова обратилась к рыжему парню, стоявшему рядом. — Сходи, секретарь, приведи сюда чернобородого Мамбета с сыном и дочерью.

Вскоре явился Мамбет с дочерью и сыном Шером. Мамбет оказался, как и отзывался о нем Чакибаш, тихим и смирным человеком, не способным не только отнять у кого-либо коня, но даже прогнать муху, если бы она села ему на нос. У него был растерянный вид, говорил он невпопад, заикаясь, и все время смущенно оглядывался. Дочь его, женщина лет тридцати пяти, по-видимому, была тоже мягкого характера, несмотря на грубоватые, почти мужские черты лица. Увидев Чакибаша, она сразу покраснела и смущенно уставилась в землю. Брат ее, молодой человек с маленьким плоским носом на бледно-желтом испитом лице, пересеченном синим шрамом, который шел от правого виска, держался развязно. «Видно, во всем виноват он», — подумала Калича.

— Верно ли, что ты задержал лошадь Чакибаша из аила Кюнчигыш? — спросила она Шера.

— Я не задерживал, я только взял долг, который они не вернули мне.

— А кто тебе был должен?

— Карымшак. Я дал ему много опия, а он пообещал коня и обманул.

— Ты бы с него и требовал долг. А зачем было отнимать лошадь у бедняка?

— Они родичи с Карымшаком.

— Эх, товарищ, — вмешался в разговор сын Белека. — У нас сын не отвечает за отца, а об остальных родичах и говорить не приходится. Вот так-то, дорогой. Верни бедняку его лошадь и требуй долг с того, кто взял у тебя опий.

— Пока не получу опий, не отдам лошадь! — упрямо твердил Шер.

— Нет, отдашь, парень! — Калича встала и стукнула кулаком по столу. — Здесь аилсовет, избранный народом. Кто тебе дал право вести себя так развязно? Сейчас же приведи коня, не то запрем тебя в подвале.

— Ой, Калича, ты меня не пугай! — нагло ответил Шер. — Я ведь не из пугливых. Плевать я хотел на твой подвал, я и городскую тюрьму видел. Не отдадут опий — не получат и лошадь.

— Товарищ невестка Байтерека, можно мне одно слово? — Шарше выпустил густой дым и, вновь затянувшись «начальнической» папиросой, продолжал: — Карымшак, который должен этому товарищу, находится здесь. Пусть он и Шер между собой договариваются как хотят, а лошадь Чакибаша должна быть возвращена сейчас же!

Карымшак видел, как увели бая Шамена и заперли в подвале. Аткаминер испугался не на шутку. «Не допущу, чтобы меня опозорили; чем полдня сидеть в подвале, — подумал он, — лучше отдам своего темно-рыжего коня, на котором приехал».

— Дорогие сородичи, — сказал Карымшак. — Я в прошлом году приезжал в Тескей, и мы с сыном Мамбета, Шером, стали друзьями. Тогда он дал мне два джинга опия. Это истинная правда. Если бы Шер был верен долгу дружбы, он бы приехал ко мне домой и взял у меня ответный подарок. Нехорошо получилось, что он задержал лошадь бедняка из нашего аила. Друг мой Шер, ты послушайся меня, верни коня Чакибашу, а подарок за мной. Можешь в любое время за ним приехать.

Шер раскрыл было рот, собираясь что-то сказать, но раздумал. Калича решительно заявила:

— Хватит. Шер, если ты хочешь жить в аиле Тескей, сейчас же приведи лошадь этого бедняка.

Шеру некуда было деваться. Он пошел за лошадью, Шарше подтолкнул Бюбюш: говори, мол!

— Эже! — начала Бюбюш. — Я очень счастлива, что из наших угнетенных киргизок вышла такая женщина, как вы. Я с гордостью слушала вас, и у меня от радости навернулись слезы. Знаете, что еще я хочу сказать вам от имени женщин аила Кюнчигыш? С нами сюда приехал сегодня один из наших бедняков — Чакибаш. Жена его умерла больше года назад, осталось пятеро детей. Вы сами понимаете, как Чакибашу трудно без жены. Недавно он приезжал в ваш аил и встретился с одной молодой вдовой. Она ему понравилась, и он договорился с ней… Но эта вдова оказалась сестрой того самого парня, который задержал лошадь Чакибаша. Она сидит сейчас здесь. Хорошо было бы спросить ее и, если она согласна, сегодня же поженить их. Как вы смотрите на это, эже?

— Вот как? Вам надо было сразу начинать не с тяжбы, а со сватовства, — засмеялась Калича. — Что ж, мы тоже любим свадьбы. У вас в кюнгейской стороне много солнца, думаю, что нашей вдовушке там будет неплохо. Мне кажется, что и аксакал Мамбет не будет против, если согласится дочь. Он у нас добрый.

— Если дочка согласна, я никак не могу возражать, — ответил Мамбет, окинув гостей спокойным и действительно добрым взглядом.

— Ну, Нурджан, слово за тобой. Скажи, согласна ты стать женой Чакибаша? — спросила Калича.

— Что я могу сказать? — ответила вопросом сильно раскрасневшаяся Нурджан.

— Как это так? — удивилась Калича. — Ты сама и должна решать, хочешь быть женой Чакибаша и матерью его детям или нет. Принуждать никто не смеет — советская власть дала равноправие женщинам. Ты обещала этому человеку выйти за него замуж?

— Говорят, что камень остается там, где упал, — ответила Нурджан. — Правда, я в прошлом году дала ему слово. Только он сам виноват, что не приезжал за мной.

Взволнованный и растерявшийся Чакибаш не знал, что сказать, и сидел, почесывая бороду. За него заступились Орузбай и Шарше.

— Чакибаш не мог приехать, — оправдывал земляка Орузбай. — У него отняли единственную лошадь.

— Теперь мы приехали за тобой все вместе, — добавил Шарше. — Назовите нас комиссией или сватами, как хотите, мы на все согласны.

— Сделать хорошее дело никогда не поздно, — заключила Калича.

— Наш Чакибаш человек трудолюбивый, с ним Нурджан не будет знать нужды, — сказал Орузбай.

Все хорошо, что хорошо кончается. Чакибаш не только получил обратно свою лошадь, но и привез молодую жену.

— Скажи спасибо советской власти, — говорили Чакибашу земляки. — Ты, бедняк, оставшийся даже без коня, привез жену, не уплатив калыма. Поздравляем тебя! Народ наш говорит, что счастье — в согласии, живи дружно с новой женой. Ты, Чакибаш, должен устроить той — так велит обычай предков. Слава богу, в этом году просо уродилось хорошо, приготовить бузу у тебя будет из чего, да и мы поможем.

Соке привез Чакибашу жирного, с тяжелым курдюком, барашка, Омур — хорошего козленка. Чакибаш справил той на славу и по всем правилам. На его свадьбе Иманбай с большим удовольствием напился бузы. Нурджан стала Чакибашу доброй женой и заботливой матерью его детям.

II

Бюбю, испытавшая всю тяжесть нужды, ругала Иманбая:

— Твои дети раздеты и разуты, сидят голодные. Мыскал не может ходить в школу. Землянку не натопишь. Вот уже два дня я хожу и выпрашиваю у соседей дрова. Неужели ты не способен съездить в горы за дровами? Все ездят, даже дети. А у тебя только буза в голове, ходишь по дворам, сам кое-как, а до семьи тебе дела нет. Вороны раньше прилетают на ночевку, чем ты приходишь. Шляешься где-то до ночи. Будь ты неладен. Как я терплю все это, сама не знаю.

— Ой, хватит, не даешь мне спать! — пробормотал Иманбай, подняв голову от подушки. — Чтобы я еще хоть раз взял в рот эту бузу! Да пусть она тогда у меня в глотке превратится в мочу свиньи!

Иманбай закрыл глаза, пытаясь заснуть. Но ему мешал свет луны, падавший сквозь маленькое оконце, затянутое высушенным бараньим желудком. Слышно было, как ворочались и сопели дети, одна из дочерей скрипела во сне зубами.

— Слышишь? — не переставала пробирать мужа Бюбю. — Дети твои сидят на одной похлебке. Так голодны, что и ночью заснуть не могут. И зачем только некоторые женятся и плодят детей, если не в силах прокормить семью!

— Да замолчи ты! — разозлился Иманбай. — Детей кормят матери, а не отцы. Ты посмотри на чакибашевскую Нурджан. Хоть она и не родная им мать, а как заботится о детях. Еще года нет, как она приехала, а уже сумела одеть их, привела дом в такой порядок, что и не узнаешь. А сам Чакибаш каким стал! Сидит и почесывает бороду. Если хочешь знать, счастье в дом приносит женщина, а не мужчина.

— Вот бессовестный! — возмутилась Бюбю. — По-твоему, я виновата, что мы живем плохо? А ты посмотри на Чакибаша. Он летом и зимой работает не покладая рук. Он не «умирал», как ты, не давал себя обмануть всяким пронырам и хитрецам. Если хочешь знать, в тот день, когда ты от удара дубинкой свалился с несчастной Айсаралы и лежал на берегу, Чакибаш ехал с гор и вез дрова. Мы живем с тобой больше двадцати лет, но я до сих пор не видела, чтобы ты хоть раз поднял кетмень. В прошлом году в это время Чакибаш жил в пять раз хуже нас. Но он с детьми и Нурджан взялся за работу, сделал саманные кирпичи и сложил себе теплый домик, починил сарай. Вот как люди живут. А у тебя дети голодают, кляча едва на ногах держится. Сам во всем виноват, а еще говоришь, что из-за меня мы так плохо живем. Если муж бездельничает, жена не сможет поставить семью на ноги.

Утром Иманбай был хмур.

Он лежал в постели, когда жена принесла охапку курая. Заметив, что муж не в духе, Бюбю упрекнула:

— Кто это тебя обидел? Что хмуришься?

Иманбай молча сел на постели и так сидел некоторое время. Он видел, что жена замерзла и дрожит. Ему стало жаль ее.

— Поеду сегодня в горы, привезу дров. Зажги огонь и залатай мне мотню.

— Боже мой! Неужели опомнился! Вот новость! Интересно, с какой стороны сегодня взойдет солнце? — Бюбю лукаво засмеялась…

Иманбай надел шубу, умылся, подошел к ведру с бузой и выпил большую чашку.

— А клятва, которую ты давал ночью?

— Черт возьми, боюсь, замерзну в горах, — нашелся Иманбай.

Он надел свою рваную заячью ушанку, подпоясался поверх шубы широким кушаком, заткнул за пояс притупившийся топор, сел на Айсаралу и поехал. За первым же поворотом Иманбая догнал его знакомый Турду.

— Куда вы, Имаке?

— По дрова. А ты?

— Топор свой оставил кузнецу, а пока он его чинит, решил завести на мельницу вот эту пшеницу.

— Что нового в аиле?

— Да ничего. Вчера сын Асылбека поехал по дрова в ущелье Узун-Капа и до сих пор не вернулся.

— Что же с ним могло случиться?

— Говорят, там был большой снежный обвал. Отец горюет.

Иманбай выпустил из рук поводья. Некоторое время ехал молча. Потом спросил:

— А еще что нового в вашем аиле?

— Больше ничего.

— А как буза у джорочу?

— Касым рассказал, что в двух домах он выпил две большие чашки и опьянел. А сам я не пробовал, не знаю. — Турду раза два плюнул через голову лошади.

— Может, заедем к джорочу? Топор заберешь потом, а пшеница тебе не помешает.

— Пропади он пропадом со своей бузой! Пока дадут выпить, замучают своими вопросами. Выдумывают всякие наказания, допрашивают, как звали всех твоих предков до седьмого колена.

— Пусть спрашивают, — не сдавался Иманбай, — предков у нас не было, что ли? Назовем их и бузы напьемся. Давай заедем.

— Ну ладно! — согласился наконец Турду, который тоже был не прочь выпить. — К какому джоро поедем?

— К джоро начальства. Нас не выгонят.

— Ладно, поехали!

И Турду с Иманбаем свернули налево.

Сегодня джоро собиралось у Султана. Все уже успели выпить по три-четыре чашки, когда подъехали Турду с Иманбаем. Они вошли в землянку и поздоровались, но сидящие не ответили. Больше того, эшикага Курман вскочил и набросился на вновь пришедших.

— Вот недотепы! Никто в ваших приветствиях не нуждается. Убирайтесь отсюда!

— Ой, батыр, — покачал головой Иманбай. — Мы завернули сюда, чтобы выпить хоть по глотку бузы у начальства. Выгонять нас нехорошо!

Кто-то из сидящих вступился за Иманбая:

— Пусть все будет по правилам, эшикага, впусти их!

— Никаких правил я не признаю. Выгоню! — упрямился Курман.

— Пускай решит эркебала.

— Впусти! — распорядился Саадат, который в роли эркебалы полулежал на почетном месте. — Пусть заходят, но все должно быть по правилам.

— Верно!

— Какие применить наказания? — спросил Курман.

— Пусть назовут своих предков до седьмого колена!

— Пусть скажут, какого цвета нитками шиты подкладки их потников.

— Если они не сумеют назвать своих предков до седьмого колена, оштрафуй их, как собак!

— А штраф-то хоть легкий? — спросил Иманбай.

— Тяжелый он у нас или легкий — не твоего ума дело, — грубо ответил Курман. — Кто не сумеет выполнить поручения эркебалы, того мы выставляем и даже не даем промочить горло. Понятно тебе, чернобрюхий, или нет?

— Понятно, — ответил Иманбай.

— Потом не будешь спорить?

— Нет.

Курман заискивающе обратился к Саадату:

— Эркебала, какое поручение вы дадите чернобрюхому Иманбаю?

Саадат опустил руки, прикрыл глаза и высунул язык, изображая человека, томимого жаждой. Джорочу со всех сторон протянули ему свои чашки:

— Смотрите, эркебалу замучила жажда!

— Дайте ему напиться!

— Смотрите, чтоб наш милый мальчик не заплакал! Принесите его чашку!

Султан поднес ко рту Саадата красивую чашку, полную белопенной бузы. Тот пил, делая вид, что глотает с трудом. Он ведь был в роли избалованного ребенка.

— Теперь ты напился, эркебала. Скажи, какое поручение даешь Имаке? — спросил Курман.

Саадат взглянул на Иманбая, похлопал глазами, поморщился и упал на спину, подобно ребенку, которого чем-то обидели.

— Боже мой! Эркебала упал! — воскликнул один из джорочу.

— Поднимите его!

Султан подбежал и приподнял Саадату голову.

— Вставай, эркебала! Приказывай Иманбаю и Турду.

— Я… я… — Саадат поднял указательный палец. — Мне кажется, этот чернобрюхий — безродный человек. У него не было никаких предков. Если были, пусть назовет их имена до седьмого колена.

— Начинай! — торопил Курман Иманбая. — Из-за тебя устал наш эркебала. Как звали твоего отца?

Иманбай, чуть улыбаясь, начал:

— Суюнбай.

— А деда?

— Капсалан.

— А прадеда?

— Карабай.

— Прапрадеда?

— Келдике.

— А его отца не знаешь?

— Теебакты.

— А дальше кто-нибудь был?

— А вы думали нет?! Его звали Курамыш.

— Ой, ты не зли нас! — сказал Султан. — Достаточно и того, что из-за тебя нашего эркебалу жажда замучила.

— Как звали твоего седьмого праотца?

— Чонмурун!

Курман обратился к сидящим:

— Скажите, аксакалы, правильно Иманбай называл своих предков или за них выдавал и тех, которые когда-нибудь улыбнулись, глядя на его мать?

Все подтвердили:

— Правильно называл, правильно.

— Иманбай ведь был послом. Разве он может ошибиться.

Джорочу расхохотались.

— Налейте ему самую большую чашу! — предложил кто-то.

— Только до краев!

— Пусть выпьет не дыша!

Курман наполнил большую черную чашу и подал ее Иманбаю.

— Пей, стоя смирно!

— Пусть выпьет не переводя дыхания!

— Знай, чернобрюхий, как являться к джорочу!

Бузу Иманбай пил всегда преважно. Что-что, а чашу осушить он был мастер. Это знали все. Но сейчас Иманбаю дали такую большую чашу, что даже ему трудно было выпить ее одним духом. Тянул он тянул, устал, а на дне еще оставалось больше стакана. Хотел Иманбай выдержать, да не смог, перевел дыхание. Будь что будет!

— Дорогие аксакалы! — взмолился Имаке. — Я поклялся своей жене Бюбю не пить бузы. Сказал ей: «Если хоть раз еще выпью, пусть буза в моем горле превратится в мочу свиньи». Что же я ей скажу теперь, а?

Раздался хохот. Джорочу кричали:

— Эшикага! Накажи его! Чего смотришь!

— Налей еще!

Иманбая заставили выпить еще две большие чаши. Но и тогда джорочу не успокоились.

— Водки ему!

— Да, да, налей ему живой водички!

— Пей залпом, — приговаривал Курман. — Это святая вода зем-зем. Она смоет твою клятву. Пей! О-о, смотри, сверкает, как слеза!

— Такого напитка не пробовал никто из твоих предков.

Иманбай, закрыв глаза, выпил водки из пиалы. Ему сразу стало жарко и показалось, что смех джорочу доносится откуда-то издалека. Посмотрев в сторону эркебалы, Иманбай вдруг заметил, что на почетном месте сидит не один, а три Саадата. И все они глядят на него, смеются и дразнят.

— Будь проклята могила твоего отца! — Иманбай опустил голову и снова поднял. — О-о… из одного шайтана получилось три… пусть будет их не три, а тысячи, Иманбай-батыр их не испугался! Я бедняк… хозяин всего теперь… если хочешь знать… Ой! Кривляющийся шайтан… смотри!.. Трое их… трое! Прочь… Я эркебала… этого джоро… если хо… хочешь знать…

Пьяная болтовня Иманбая разозлила Султана:

— Что этот голодранец тут кривляется? Какой батыр нашелся!

Иманбай протер глаза, посмотрел на Султана, и ему показалось, что у того тоже две головы.

— Он, Султан!.. Где ты взял две головы?.. Будь не только двухголовый Султан, а семиголовое чудовище… ты храброго Иманбая не напугаешь!.. Я оторву все твои головы!…

— Выведите его! — распорядился Саадат. — Бросьте в снег, пусть отлежится. Накормишь собаку, она тебе ковер испортит. Надо проучить его как следует!

Шестеро дюжих джорочу выволокли Иманбая на улицу. Увидев такой оборот дела, Турду не на шутку растерялся. Он думал только о том, как бы скорее вырваться отсюда. По требованию эркебалы он безошибочно сказал, какими нитками прошиты подкладки его потников, и, залпом осушив штрафную чашку бузы, выбежал во двор. Иманбай валялся в снегу, безуспешно силясь подняться. Турду вытащил его из сугроба. Иманбай, шатаясь, едва дотащился до Айсаралы и сделал несколько попыток взобраться на нее, но каждый раз падал на землю. Он на чем свет стоит ругал Саадата и его друзей:

— Ух, шайтан трехголовый… проклятые джорочу… Они меня напоили бузой… потом избили… Но почему ты, Айсарала, не заступилась за меня?.. Как ты смеешь не заступаться за своего хозяина?! — Иманбай бил дрожащим кулаком клячу по морде. Айсарала, чтобы избежать нового удара, пятилась.

Прохожие смеялись, сокрушенно качали головой:

— Эх, бедняга обтрепанный! Да пусть бы он захлебнулся кровью своего отца, чем так напиться!

— Несчастный! Он, наверное, сейчас воображает себя владельцем несметных табунов Сансызбая.

— Посмотрите, на кого он стал похож!

— Да еще топор за пояс заткнул!

— Бедный «покойник», наверно, думает, что рубит дерево в лесу!

Турду с большим трудом посадил Иманбая на коня и вывел на дорогу. Иманбай ехал, причитая:

— Ой, джан!.. Моя джан Бюбю! Я… я дрова тебе везу… Ах, глупый Турду… куда завел меня… дал избить джорочу…

Иманбай заплакал. Турду хотел проводить его домой, но пьяный «храбрец» заупрямился и поехал один. Захудалая Айсарала с трудом брела по глубокому снегу и очутилась со своим хозяином у дома Бердибая, где сегодня происходило джоро аксакалов.

— Эй, баба! — Иманбай окликнул Батий — младшую жену Бердибая, стоявшую у входа в дом. — Встречай гостя и прими его коня! Чего стоишь, вертлявая шлю…

Батий бросила быстрый взгляд в сторону приезжего и, узнав пьяного Иманбая, сказала с презрением:

— Голодранец несчастный! — И захлопнула дверь.

— Я… я всех аксакалов, пьющих здесь бузу, сошлю в Шыбыр… Вы знаете, кто я такой?.. Я… — Иманбай уже не правил лошадью. Айсарала, видимо, поняла, что оставаться здесь нет смысла, вышла со двора Бердибая и побрела дальше.

— Вода будет течь по тому же арыку, где и раньше текла — власть возьмут в свои руки те, кто имел ее прежде. Пусть не бесятся эти кулы… — донесся, как далекий гул реки, голос Бердибая.

— Погодите, мошенники…. кровопийцы… — грозил пьяный Иманбай. — Бедняки еще покажут вам… Будет жив Иманбай — он взнуздает вас и поездит на ваших спинах… Погодите, хитрецы семиголовые…

Иманбай открыл глаза и увидел, что у его клячи четыре уха.

— Ш-шай-тан! — крикнул он. — И ты за Саадата? Дразнить меня хочешь? Ух, шай-айтан!

Иманбай начал бить Айсаралу плеткой по голове. Бедная кляча только мотала головой, но шагу не прибавляла, брела все так же медленно, опустив уши. Так она привезла хозяина к джоро женщин, которые называли себя сарыбашилами. На этот раз Иманбай не стал ждать, чтобы кто-нибудь вышел навстречу и принял его коня, хоть и с трудом, но спешился сам, вернее, свалился с лошади, выпустил из рук поводья и, шатаясь, вломился в юрту, где женщины, подогретые бузой, распевали песни.

Эшикага сарыбашилов, рослая молодуха, встретила гостя недружелюбно.

— Не пущу тебя в юрту, чернобрюхий! Здесь одни женщины. Убирайся, не то худо тебе будет! — пригрозила она.

Но Иманбаю сегодня все было нипочем. Он смело двинулся в атаку. Однако ему не повезло. Женщина слегка толкнула отважного Имаша в грудь, он пошатнулся и грохнулся на спину.

— Я… не хочу бузы… — бормотал Иманбай, тщетно пытаясь подняться. — Я… только хочу вас…

— Нас? — молодуха от души рассмеялась. — Ты? А ну-ка, поди сюда, дорогой.

— Что вы, глупые бабы… Иманбай с начальством сидел… пил водку, налей мне бузы… иначе я всех вас… — И он расхохотался.

Эшикага, молодая, здоровая Зукеш, не отставала от Иманбая.

— Если ты такой богатый и щедрый, покажи свое богатство! Тогда я скажу, чего ты стоишь.

— Ай, Зукеш, оставь меня! — начал просить Иманбай, испугавшись. — Я… про… провинившийся батыр…

Четыре здоровенные женщины во главе с Зукеш выволокли Иманбая, стянули с него шубу и, вдоволь насмеявшись над пьяным, повалили в сугроб и ушли. Он с трудом поднялся, кое-как добрел до своей Айсаралы.

— Прости, Айсарала… не везет нам с тобой сегодня… женщины избили меня!.. Прости!.. — он обнял клячу за шею и разрыдался. — Едем по дрова. Сейчас… Сейчас… Да сбережет нас с тобой в горах бог! Говорят, там снежный обвал, Айсарала…

Иманбай с трудом вскарабкался на свою клячу и направился в сторону гор. Приближался вечер, от горы Эрбель надвинулась и закрутилась снежная буря.

Бюбю, стоя у землянки, все глаза проглядела. Она с тревогой ждала Иманбая. Давно уже наступили вечерние сумерки, а Бюбю все не шла в юрту. Вот вдали на снежном фоне возник силуэт оседланной лошади без всадника. Бюбю узнала Айсаралу…

Когда Иманбай впервые привел Айсаралу к себе во двор, купив ее у казахов, это была сильная рослая четырехлетка. Хозяин построил для нее рядом со своей землянкой небольшой сарай, южная сторона которого оставалась открытой. Люди назвали его местом голодной закалки Иманбаевой лошади. С тех пор как хозяин ввел Айсаралу в этот сарай, бедная лошадь ни разу не наелась досыта зерна, не напилась вволю воды. Копешка подгнившего сена, торчавшая на крыше сарая, быстро таяла, и уже после второго снега исчезала совсем. Видя, что сено у Иманбая кончилось, аилчане смеялись:

— Пора нам резать скот на согум. Айсаралу уже поставили откармливать.

Доев последние остатки сена, Айсарала задирала голову и начинала дергать солому, которой был покрыт сарай. Потом она принималась за стог соломы, сложенный тут же, невдалеке от сарая, и поедала его с двух сторон, так что в нем образовался сквозной проход.

Осенью, когда Имаш, снова перекрыв сарай, заводил в него Айсаралу, между спиной лошади и потолком был приличный просвет. Хозяин говорил удовлетворенно: «Слава богу, сюда можно заводить Айсаралу даже оседланную!» Но не проходило и половины зимы, как лошадь начинала тереться спиной о потолок. Иманбай удивлялся, он никак не мог догадаться, отчего это произошло, и шептал про себя, тщательно осматривая спину и копыта своего коня: «Кажется, Айсарала растет не по дням, а по часам». Бюбю, застав однажды Иманбая в такую минуту, ничего не оставила от его радужных надежд.

— Считаешь ребра своей клячи? Скажи, сколько насчитал? — И указывала на пол сарая, весь заваленный замерзшими комками лошадиного помета. — Несчастный, разве не видишь, что кляча твоя стоит по колено в навозе и повернуться не может?! Хоть бы вычистил эту свою дыру!

Другие лошади сразу же после полудня спускались со склонов, куда хозяева утром выгоняли их пастись, и возвращались домой. Но стоило только выпустить на волю Айсаралу, как она принималась бродить по чужим дворам, обнюхивать у ворот выгребенные кучи навоза и ни за что не хотела идти в свой промерзший, занесенный снегом сарай.

— Чья кляча поедает корм у моих коров? — спрашивал Киизбай, увидев Айсаралу возле своего стога сена.

— Это Айсарала — знаменитая скаковая лошадь нашего Иманбая, — отвечали ему с нескрываемой насмешкой.

— Вот паршивая скотина! Ну и вид у нее! Встретишься один на один — испугаешься. Отгоните прочь! — приказывал бай.

И еще одним отличалась Айсарала от других лошадей: она умела отвязываться, каким бы сложным узлом ни привязывал ее хозяин. Не успевал Иманбай поставить коня в сарае и войти в свою землянку, как Айсарала, вращая глазами, развязывала зубами волосяной чумбур и уходила со двора. Иманбай, хватаясь за ворот своей старой шубы, долго удивлялся и не мог понять, кто отвязывает и уводит его кобылу из сарая.

— Что за наваждение! — терялся он в догадках. — Не сам ли пророк Кызыр ездит на моей Айсарале?..

…Не сразу Айсарала, прошедшая всю школу лошадиной хитрости, вернулась во двор, после того как оставила пьяного хозяина где-то в горах. Она долго бродила со сползшим набок седлом и волочащимися по земле поводьями, останавливаясь у каждой кучи навоза.

Бюбю мучилась до звезд, пытаясь поймать Айсаралу, которая убегала трусцой, как только замечала, что ее настигает хозяйка. «Каков хозяин, такова и его скотина, — бормотала Бюбю, бредя за убегающей лошадью. — Смотрите, что выделывает эта кляча! Пусть она превратится даже в Камбар-ату — все равно я с нее, с поганой, шкуру сдеру!»

Была уже ночь, когда Айсарала подошла к своему сараю, поняв наконец, что хозяйка от нее не отстанет.

— Стой теперь голодная всю ночь и пляши, поганая дохлятина! — ругалась измученная Бюбю, привязывая Айсаралу к столбику в сарае.

А тем временем Иманбай пьяный, свалившись с лошади, лежал на дороге, пока на него не наткнулись люди, которые возвращались с гор, волоча по мерзлой земле бревна.

— Ой, кажется, впереди лежит какой-то большой мешок! — воскликнул один из всадников.

— Да это человек! — удивился второй.

— Смотри, какой лев! В мороз лежит на снегу, и хоть бы что.

Они подъехали поближе.

— Да ведь это «покойный» Имаш!

— Напился батыр?

— Еще как! Постоишь около него и сам захмелеешь!

— Ладно, отвезем «труп» к жене.

— Не надо, придет в себя — сам найдет свою землянку.

— Что ты! Он может здесь замерзнуть.

Иманбая подняли, взвалили поверх ивовых дров на вола и повезли. Поравнявшись с его землянкой, самый горластый закричал:

— Бюбю! Ой, Бюбю, иди быстрее сюда!

— Да прихвати аркан или веревку! — добавил другой.

Бюбю решила, что ей хотят дать немного дров, и прибежала с веревкой.

— Зачем звали, милые? — спросила она.

— Сними бревно со спины этого вола.

— Да еще какое сухое бревно! — добавил другой.

Бюбю, сразу поняв, в чем дело, застыла на месте как вкопанная.

Иманбай пролежал всю ночь, все утро и с трудом поднялся только в полдень. Он накинул на плечи шубу, нахлобучил заячью ушанку своей старшей дочери и вышел из землянки. Взглянул на солнце, сморщился. Протер сонные глаза и, широко раскрыв рот, сладко зевнул. Потом присел у стены погреться на солнце. Вдруг он услышал спор двух мужчин. Иманбай посмотрел из-под ладони в ту сторону. Это были аильный исполнитель Матай и Омур.

— Сам председатель велел привести твою лошадь, — настаивал Матай.

— Раз велел председатель, то ты должен отнимать у меня коня? — кричал Омур.

— Никто твоего коня не отнимает. Саадат только съездит на нем на базар. Мое дело выполнить, что приказано.

Всадники скрылись за домом Саякбая. Минут через пять оттуда послышалась сильная ругань.

Иманбай, как известно, любил всюду совать свой нос и вмешиваться в чужие споры. Стоя поодаль от спорящих, он обычно ругал кого-нибудь из них и, размахивая кулаками, лез в драку. На этот раз Имаш тоже не удержался, пошел туда, откуда, слышались громкая ругань и крики. Исполнитель, сбросив седло Омура, надевал на его коня Саадатово. Омур с плеткой в руке, нахмурившись, стоял возле своего седла, а Саадата крепко держали несколько человек. Щека у него была окровавлена. Он вырывался и кричал:

— Застрелю собаку! Пустите меня!

Его уговаривали:

— Успокойся! Неужели ты будешь связываться с этим дураком.

Возле Омура стоял Соке и, опасаясь, что тот может навлечь на себя большие неприятности, укорял его:

— Ай, Омуке, какой ты горячий! Надо было бить осторожнее. Всю щеку ему изуродовал. Как бы тебе не попасть в беду.

— Когда дерутся, об осторожности не думают, дорогой Соке, — сказал Джакып смеясь.

Карымшак, явно сочувствуя Саадату, стал ругать Омура:

— Как ты посмел ударить председателя? Когда ты оставишь свою драчливость? Это тебе так не пройдет!

Иманбай сначала никак не мог понять, шутят они или подрались на самом деле. Он вспомнил, что с ним случилось вчера. Тогда он видел трех Саадатов, которые смеялись над ним, а сегодня тот же Саадат набросился на Омура. Иманбай возмутился, принял воинственную позу. И тут драка возобновилась. Карымшак, неожиданно вскочив, изо всех сил ударил Омура толстой плеткой по голове. Шапка слетела с головы старика, струей брызнула кровь.

— Что вы стоите, собаки? — крикнул Саадат своим людям.

Несколько человек, вырвавшись из толпы, набросились на Омура и начали хлестать его плетками. Другие стали разнимать дерущихся.

— Ой, что с вами?

— Убьете человека!

— Вы что, дураки, в чужие споры вмешиваетесь?!

— Напали все на одного!

— Перестаньте! Что вам сделал Омур? Уймитесь, пока не поздно! Убирайтесь, а не то найдутся и у нас плетки!

Но никто не слушал, драка была в полном разгаре. Свистели плетки, со всех сторон сыпались удары кулаков. Омур был человек храбрый. Приведенный в ярость ударами плеток, он отбивался, не щадя ни себя, ни других, его плетка так и плясала по головам противников. Но у Саадата было много сторонников, особенно среди богачей. «Когда собака бесится, она бросается даже и на хозяина. Омур из несчастного рода Орочу ударил плеткой Саадата — потомка славного Батыра. Этого простить нельзя!» — подбивали они друг друга и мчались к месту драки. Султан скакал, созывая сородичей Саадата:

— Потомки Батыра! Вставайте! Люди рода Орочу Саадата бьют! Скорее садитесь на коней!

На его клич отозвались многие. Прискакал младший брат Саадата Заманбек с длинным шестом в руках. Когда потасовка приняла серьезный оборот, Соке стал отчаянно заступаться за Омура:

— Ой, бедняки! Что вы стоите? Вас тоже родили матери! Дайте им как следует! — и старик, набросившись на Карымшака, ударил его плеткой.

— Ты там потише, старик! — заорал Карымшак, наседая на Соке.

Тут ввязался в драку Иманбай. Он яростно защищал Омура. Те, кто наблюдал со стороны, переговаривались:

— Ой, смотрите, что Иманбай делает!

— Чего ему, бедняге, надо?

— Омур его родственник, не может же Имаш дать его в обиду.

— Разорвут бедняге шубу, а самого отлупят.

— Иманбаю не впервой лезть в чужие скандалы.

Не успел доблестный Имаке отплатить хорошенько обидчикам и недругам своего родственника, как его голову задела чья-то плетка. Известная всему аилу Иманбаева заячья ушанка отлетела в сторону. Как всегда в таких случаях, он недовольно буркнул что-то, неизвестно зачем снял шубу, но тут же вновь надел ее и воинственно прокричал:

— Проклятые! Вы решили истребить бедняков? Нет, это вам не удастся, пока жив Иманбай!

Зрители посмеивались, видя, как он снова и снова снимал шубу, показывая, что готов схватиться с недругами не на жизнь, а на смерть, как он порывался вперед, а сам все топтался на месте. Уж очень хотелось Имашу, чтобы его, как отчаянного храбреца и свирепого силача, кто-нибудь пытался удержать, чтобы его, Иманбая, уговаривали пощадить врагов. Ведь после драки он мог бы всем говорить, что его не пустили, иначе он сокрушил бы приспешников Саадата, оставив от них только мокрое место.

Между тем драка кипела вовсю и становилась жарче с каждой минутой.

Прискакал Султан без шапки на саврасом коне, покрытом белой пеной. Он рычал и размахивал плеткой, словно собирался сокрушить любого, кто попадет ему под горячую руку. Увидев Султана, Иманбай вышел из себя.

— Ой, шайтаны трехголовые! Будьте вы прокляты, байское отродье! Затеяли драку, чтобы перебить бедняков! — крикнул он и, сбросив наконец шубу, поднял камень. Неловко замахнувшись, Имаш запустил камнем в Султана, но попал в морду лошади.

Султан хотел броситься на Иманбая, но испуганный конь помчался в противоположную сторону и, сколько его ни пытался повернуть рассвирепевший хозяин, продолжал скакать, унося все дальше своего седока.

Драка шла жестокая. Трещали дубинки, свистели плетки, люди озверели, глаза их наливались кровью, ярость слепила всех. Сторонников Саадата было гораздо больше, чем тех, кто заступался за Омура. За Саадата бились не только люди батыровского рода, но и многие участники «джоро начальства» во главе с Курманом. У Омура же родственников не было. Зато на его стороне дрались многие бедняки, которые затаили зло на притеснявшего их Саадата. К ним присоединился и Джакып из рода Эшима. Увидев, как яростно дерется Соке, не удержался даже смирный Чакибаш и тоже бросился в схватку, воскликнув: «Пример, например, Саадат хочет истребить народ! Посмотрим, кто кого!» Приехал и Самтыр на темно-рыжем воле, у которого, как кузнечный мех, раздувались розоватые ноздри. В руке Самтыр держал ивовую дубину. Вначале он стоял раздумывая, к кому примкнуть. Между тем Султан, которому после долгих усилий удалось повернуть коня, засучив рукава и высоко подняв дубину, помчался прямо на Омура. Самтыру стало жалко бедного старика, и он ударил пятками своего большого темно-рыжего вола, стараясь преградить дорогу Султану. Но неповоротливой скотине далеко было до коня. Вол никак не хотел слушаться хозяина и упрямо уносил Самтыра в сторону от дерущихся верховых.

— Будь ты проклят! — ругал Самтыр рыжего вола. — Эх, коня бы мне!

В эту минуту Султан налетел на Омура и занес над ним палку, но Турду успел преградить ему путь и со страшной силой хватил Султана дубинкой по голове. Не успел Самтыр подумать: «Молодец, Турду! Какой меткий удар!», как Султан слетел с коня. Саадат, тотчас же схватив камень, швырнул его в Омура. Старик упал и распластался на земле. Увидев, как свалились одновременно два человека, многие испугались и, отбросив дубинки, стали разнимать тех, кто еще продолжал драться.

Омур лежал без дыхания. Камень угодил ему в ухо, из раны струей текла кровь. Чтобы остановить кровотечение, к ране приложили кусок паленого войлока. Родственники и друзья обступили Омура.

— Омур, Омуке! — звал Соке, стараясь приподнять раненому голову. — Ты жив?

Омур не отвечал, не двигался и, казалось, не дышал. На его лоб упали две крупные слезинки старика Соке. Люди молча и напряженно смотрели на бледное лицо Омура. В наступившей тишине кто-то тихо говорил:

— Этого только и можно было ждать от короткогубого волчонка. Если дать ему волю, многие из нас прежде времени окажутся на том свете.

Иманбай, которому Омур приходился близким родственником, стоял в стороне. Увидев слезы на глазах Соке, склонившегося над лежащим без движения Омуром, Имаш пришел в ужас. Он шептал: «Боже мой! Неужели он умер? Брат мой, дорогой мой Омур!..»

Решив подбодрить старика Соке и остальных, Турду сказал:

— Успокойтесь. Клянусь аллахом, он просто потерял сознание. Сейчас придет в себя.

Турду поддержали многие:

— Верно, верно.

— Все будет хорошо, он очнется.

— Только не надо окружать его таким тесным кольцом, ветерок задерживается.

Неожиданно в голову Иманбаю пришла мысль о том, что если родственнику уже ничем нельзя помочь, надо хоть оплакать его как следует. Он сдернул с головы заячью ушанку, склонился над Омуром и стал причитать:

— Ты был единственным сыном отца, бедный Омур, бедный Омур!.. Мы остались без тебя, родной наш!..

Все поразились.

— Да он с ума спятил! Живого человека оплакивает.

— Уведите его отсюда!

Кто-то сказал Иманбаю:

— Ты же еще недавно готов был драться с любым, отстаивая честь рода Батыра. Саадата называл родичем и братом. Ну, а сейчас, Имаке, открылись твои глаза? Хоть теперь пойми, кто твой враг. Богачи сегодня, кажется, достаточно хорошо показали, что они волками были, волками остались.

Таким, как Иманбай, темным киргизским беднякам трудно было разобраться в сложном переплетении событий того времени. Былые порядки, обрекавшие народ на нищету и невежество, ушли безвозвратно, но люди, подобные Бердибаю, Шооруку и Саадату, не могли примириться с этим, они всячески старались воскресить уже разлагающийся, смердящий труп прошлого. «Проклятая жизнь! — ругался Саадат, когда рушились его планы. — Жалко прежнее счастливое время. Мои предки держали тогда народ в руках, как беркут добычу». Сорок бедных семейств, среди которых было и семейство Омура, не сделали Саадату никаких подарков, когда он устроил свадьбу с Айной. Это было своего рода пощечиной, ведь по обычаям киргизов молодоженов должны были одарить кто верблюдом, кто конем, а кто бараном. «Плохой признак, — рассуждал тогда Саадат. — Народ перестал признавать меня. Эх, где прежние времена! Тогда над головами этих голодранцев свистела бы моя плетка, как отцовская!» Саадата тревожили слухи о предстоящих после нового года перевыборах аилсовета. «С каждым годом все труднее становится руководить людьми, — думал он. — Бедняки начали поднимать головы. Неужто на этот раз я выпущу из рук поводья власти?»

…В прошлом году, когда Саадат, окончив курсы, приехал из Алма-Аты, народ относился к нему с большим уважением и почтением. Бердибай сказал тогда людям батыровского рода:

— Пусть теперь поводья нашего аила возьмет в свои руки Саадат, потомок славного предка!

Аксакалы и аткаминеры поддержали его.

— Бердибай верно говорит. Кто же, как не Саадат, будет править нашими людьми?

— Он окончил курсы, стал образованным человеком.

— Саадат мог бы править аилом, если бы и курсы не кончал.

— Он — достойный сын своего отца, жеребенок несравненного аргамака.

Люди, привыкшие во всем слушаться аксакалов и аткаминеров, и на этот раз не стали перечить. К тому же они верили, что Саадат будет справедливым и внимательным, всегда выслушает их жалобы. Весь батыровский род начал прислуживать ему.

Аксакалы и аткаминеры делали все, чтобы поднять престиж Саадата и переманить на свою сторону как можно больше людей из других родов, ведь приближались перевыборы аилсовета. Но и главари эшимовского рода не дремали. Они готовили на пост председателя аилсовета небезызвестного Касеина. Снова разгоралась борьба между двумя родами.

— Сородичи! — обратился Бердибай, помахивая бородкой, к потомкам Батыра. — В ваших руках судьба лучшего сына нашего рода. Саадат будет жить нашими радостями и горестями, всегда выступать от нашего имени. Настало время отстоять нам свою честь, не жалея ни добра, ни даже жизни. Пророк Магомет и тот с пути сбился, позарившись на добро. Думаете, представители власти, которые приедут к нам проводить выборы, не польстятся ни на что?

Бедняки были недовольны, однако не каждый решался это высказать.

— Как это понять? Ведь при советской власти не должно быть никаких родовых распрей и взяток.

— Неужто опять все расходы по выборам лягут на наши плечи?

— Мудрые люди говорили, что из множества капель море образуется, — наставлял Шоорук. — Если каждый из нас внесет понемногу, мы соберем столько денег, сколько нужно будет, чтобы на выборах не уронить честь нашего рода. Отвечайте, согласны ли пойти на это?.. Сейчас не время нам жалеть свое добро и скот.

Так были собраны средства, чтобы на перевыборах аилсовета купить нужные Саадату голоса и поддержку. Каждый хозяин двора из батыровского рода — будь то богач или бедняк — внес свою лепту: стоимость молодого барашка. На выборах за Саадата было подано большинство голосов. Он стал председателем аилсовета. С тех пор, то прибегая к хитрости и обману, то используя ссоры между родами, старался Саадат всячески возвеличить себя.

Но настали другие времена. В аил пришла газета, начали работать кружки ликбеза. Темные в прошлом люди стали учиться грамоте. В их сознание, как лучи солнца сквозь густой мрак, пробивался свет новой жизни. И не было такой силы, которая могла бы погасить в народе это стремление, этот порыв к солнцу, к свету, к знанию. Саадат давно понял, что не только Омур, Соке и Чакибаш, но даже такие люди, как Иманбай и Оскенбай, не принесут ему свои деньги, не пригонят к нему во двор своих барашков. Он знал, что на выборах бедняки будут выступать против него. Поэтому известие о скорых выборах нового аилсовета пулей пронзило сердце Саадата.

Он не хотел, не мог выпустить из своих рук поводья власти, злоба душила его, он проклинал судьбу, которая не дала ему родиться и жить в то время, когда его предки одним дыханием могли заставить море волноваться, когда они в страхе держали народ. «Теперь эта власть нищих преграждает мне путь к счастью, не дает развернуться. Уж я-то научил бы эту проклятую голь скакать иноходью под моей плетью…»

Желание сидеть на шее народа, подобно своим предкам, было в крови Саадата. Но батраки и бедняки, у которых уже открылись глаза, начали понимать, что за птица Саадат. К этому времени в газете появилось несколько заметок о темных делах председателя аилсовета.

Бедняки роптали.

— Саадат скоро совсем съест нас.

— Он не бросил привычек своих предков.

— От него нет покоя. Налогов при нем стало намного больше.

— Их сам Саадат придумывает. Не может государство так часто требовать с нас разные налоги!

Недоверие и неприязнь к Саадату росли с каждым днем. Саадат подозревал, кто копает ему яму, и, как ни старался, не мог скрыть своей ненависти к беднякам, коммунистам и комсомольцам. В последнее время джарымболуш с особой силой возненавидел Омура, неграмотного, но смелого и трудолюбивого джигита. С Омуром было легче разделаться, чем с коммунистами и комсомольцами. И Саадат решил как следует «проучить» его, а заодно припугнуть других непокорных бедняков. Ведь если бедняки вновь станут послушны Саадату и аильным аксакалам, каждую осень к нему во двор будут пригонять по тридцать — сорок баранов, а он, надев татарскую тюбетейку, будет посиживать дома и попивать чай, поднесенный Айной. Теперь его благополучие было под угрозой. В этом Саадат винил Омура, который, по его мнению, настраивал против него народ.

Раз как-то Саадат пошел к Султану, у которого пили джорочу. Все сразу заметили, что председатель не в духе.

— Ой, наш эркебала обиделся на кого-то!

— Мы сейчас развеселим его.

— Может, куропатку для него поймать?

— Или убить лису?

— И-и, надо поймать живого зайца.

Как ни старались джорочу, на этот раз им не удалось развеселить Саадата. Когда все выпили по четыре чашки бузы, Саадат молча поднялся и вышел из мазанки. Он вызвал исполнителя Матая и распорядился:

— Мне надо ехать в город. Приведи коня Омура.

Для Матая Саадат был не только начальником, но и дальним родственником, и Матай выполнял все приказы председателя аилсовета беспрекословно.

— А если он не согласится? В долине нет человека упрямее Омура. Он может не послушаться даже самого аллаха.

— Пусть только попробует. Возьми коня и приведи. Тебя посылает не теща, а председатель аилсовета. Понял?

Омур был один из тех дехкан, которые за последнее время встали на ноги и уже не ходили на поклон к богачам, прося у них лошадь на время полевых работ или что-нибудь из пищи. Он имел корову, двух лошадей, овец. Лет шесть назад Омур купил вислобрюхого с красивой черной гривой и коротенькой челкой чалого стригунка. Нрав у стригунка был спокойный, он не артачился и не брыкался, как другие молодые лошади. Омур кормил чалого из своих рук. Он охотно пил джарму из чашки, ел вареную картошку, которую хозяин оставлял для него от своей скудной еды. Изредка Омур давал жеребенку сахар. Стригунок, быстро схватив кусок губами с ладони, грыз его с хрустом, долго чмокал, облизывался, как ребенок. Аилчане называли чалого стригунка «баловнем Омура». В те дни, когда жеребенку не подавали в чашке джарму, он не отходил от юрты хозяина. Если кто-нибудь шел в это время к Омуру, стригунок провожал его до самой двери и останавливался, как бы говоря: «Скажи хозяину, что я его жду. Пусть вынесет мне поесть». И если Омур не выносил джарму, стригунок начинал бить копытами о землю, рвать зубами войлочное покрытие юрты.

— Смотрите, что он выделывает! Скотина, а капризничает, как малое дитя! — поражались люди.

Однажды жена Омура сварила на очаге, вырытом неподалеку от юрты, полный казан джармы и, сняв его с огня, поставила на землю остудить. Сама вошла в юрту. Чалый стригунок, стоявший в загоне, как только почуял запах джармы, подбежал к казану. Он нерешительно обнюхал края казана, потом, не удержавшись, подстегиваемый разыгравшимся аппетитом, опустил в него морду, но тотчас попятился назад, испуганно прядая ушами, замотал головой, начал брыкаться, став задом к казану, и опрокинул его.

На шум выбежала из юрты хозяйка. По земле растекалась горячая джарма, дымясь сизым паром, а чалый стригунок шел к своему загону, сердито мотая головой.

— Проклятая скотина, пусть переломаются твои ноги! — ругалась хозяйка.

Омур стоял поодаль и, посмеиваясь, наблюдал за проделками своего любимца. Подойдя к жене, Джигит напустился на нее:

— Камень тебе в рот, проклятая баба, пусть у тебя самой переломаются челюсти! Сама ты виновата! Зачем оставила свой казан без присмотра?

С тех пор прошло четыре года. Чалый превратился в рослого, сильного коня.

— Какой бы плохой ни была дорога, мой чалый может один приволочь бревно в два обхвата, вот верный помощник, — гордился своим конем Омур.

Этого-то коня и решил Саадат отнять у хозяина.

Матай подъехал к землянке Омура и потихоньку вывел за повод привязанную во дворе лошадь, но Омур услышал стук копыт.

— Эй, здравствуйте, мырза! Вы куда ведете мою лошадь?

— Саадат велел привести.

— А хозяину-то надо сказать?

— Дорогой мой, кого мне слушаться и кого бояться? Там болуш меня ругает, здесь ты кричишь. Чей я джигит, его или ваш?

Омуру хотелось схватить Матая за шиворот и стянуть с лошади, однако он передумал: «Чем виноват этот бедняга? Ему приказывают, он выполняет. Нет, лучше поеду к тому, кто прислал его».

— Подожди, — сказал Омур, сдержавшись. — Я сам отведу коня Саадату.

Исполнитель остановился, Омур сел на своего чалого, и они подъехали к мазанке Султана, где пили джорочу. Услышав топот, Саадат вышел. Он хмуро приказал:

— Слезай, Омур, с коня!

— Что случилось, болуш-аке?

— Слезай, тебе говорят!

— Лошадь нужна мне самому. Я люблю своего коня и берегу его.

Тут Саадат окончательно вышел из себя и, подлетев к Омуру, начал хлестать его плеткой. Омур на удар ответил ударом. С головы Саадата слетела шапка, из разбитой щеки хлынула кровь. Так началась драка, о которой мы уже рассказали.

— Глупый Омур осрамил меня перед всем народом, разбил мне щеку. Заставьте его извиниться, пусть обнимет мне колени и при всех попросит прощения, — заявил Саадат после драки Бердибаю с Карымшаком и поехал в аилсовет. Там он нарочно при свидетелях, чтобы передали Омуру, сочинил протокол, в котором, не поскупившись на ложь и клевету, очернил Омура. Это было очередной хитростью Саадата. Никуда он не собирался посылать протокол, ведь пошли он его, началось бы расследование, и самому джарымболушу пришлось бы отвечать. Саадат решил просто напугать своего противника и заставить просить прощения. Омур тоже не терял времени. Он взял справку у врача, собираясь судиться, но многие отговаривали:

— Что ты храбришься? Мало того, что рассек щеку председателю аилсовета, теперь судиться с ним вздумал?

— Как бы самого тебя не осудили, Омур. Саадат может этого добиться.

Однажды Бердибай в сопровождении аксакалов аила приехал домой к Омуру.

— Омур, — заговорил он вкрадчивым, ласковым голосом, притворяясь, что сочувствует джигиту, — и Саадат, и ты поступили как дети. Вы оба люди одного рода, жеребята одного жеребца. Вам нельзя враждовать. Хоть Саадат и моложе, он держит в руках поводья власти в аиле. Он тебе младший брат, не унижай его перед нашими общими врагами. Я слышал, что он протокол сочинил на тебя. Но я знаю, что Саадат не может нарушить обычаи народа и не будет стараться, чтобы тебя арестовали. Вам надо помириться. — Бердибай, положив руку на левое плечо Омура, продолжал: — Не пожалей барашка, которого может съесть и волк, если будет на то воля аллаха. Поступи так, как велит обычай киргизов: накинь на плечи Саадата свой халат, подведи к нему чалого коня, стань на колени перед своим родичем. Дай мне руку, согласись.

Слова Бердибая, точно острые иглы, вонзились в сердце Омура. Он ответил:

— Прошу вас, Беке, не принуждайте меня. Саадат избил меня так, что я едва жив остался. Он строит против меня козни, как будто я убил его отца. Пусть делает все, что хочет. Если подаст на меня в суд, будем судиться. Посмотрим, кому хуже будет. Советский закон не даст съесть меня этому волчьему отродью. Я не встану на колени перед ним, хватит. И так уж много оскорблений перенес.

— Знаю, Омур, знаю. Ты тоже человек горячий и смелый. — Бердибай притворно засмеялся. — Ты один из самых храбрых людей нашего аила. Пока храбрецы не схватятся, цены друг другу не знают. Так народ говорит. Вот и ты схватился разок со своим младшим братом. А теперь помиритесь. Кто не может простить обиды младшему брату, тот будет седлать коня своему врагу. Вот как говорили мудрые люди.

— Пусть так, Беке, — не сдавался Омур. — Уговаривайте меня как хотите, но на такое унижение я не пойду.

— Ой, Омуке, — продолжал Бердибай, склонив голову набок. — Подумай хорошенько, кто из вас виноват. Саадат — человек власти. Он по делам службы должен был съездить в город. Никто из нас не имеет права не дать ему коня. А ты не только пожалел лошадь, но и избил представителя власти. Подумай, Омуке. Я тебе добра желаю. Сам знаешь, в двенадцатом году я был избран джарымболушем. Тогда и пикнуть против меня не смели. Стоило мне сказать слово, и все… Подумай, Омуке, не заставляй меня тратить слова попусту, у меня седая борода, я приехал дать тебе добрый совет, как старший. Гнев — враг человеку, а разум — его друг. Помирись, Омуке!

— Хватит ломаться, Омур! — вмешался в разговор Карымшак, строя из себя справедливого человека. — Упрямство не принесет пользы бедняку. Если Саадат пошлет в волость протокол, ты будешь сослан прямо в Шыбыр. Поднять плетку на человека власти — не малое преступление.

— Ты прав, Карымшак, — Бердибай спокойно погладил бороду, делая вид, что сам нисколько не заинтересован в соблюдении обычаев. — Ударить представителя власти — дело плохое. Но что было, то прошло. Саадат — сын достойного отца, он не станет преследовать своего человека, не то дело может плохо кончиться…

Приехавшие с Бердибаем аксакалы настойчиво уговаривали Омура.

— Оставь, Омур, а то тебе несдобровать. Помирись, сделай так, как велят обычаи нашего народа. Саадат не возьмет чапан, который ты накинешь на него, и коня, которого подведешь ему.

Омур, не устояв перед увещеваниями аткаминеров, сдался. В тот же день Саадат с аксакалами приехал к Омуру. Глава аила сидел, сурово нахмурившись, делая вид, что не очень-то хочет примирения и готов хоть сейчас уехать. Бердибай и другие аксакалы говорили, пересыпая свою речь пословицами и поговорками, о том, что благородный джигит бывает отходчив, что он не должен таить злобу на другого, мстить ему.

Омур зарезал барана, как требовали обычаи, на плечи Саадату накинул чапан, подвел чалого коня, а сам, повесив себе на шею плетку, опустился на одно колено и сказал:

— Мой конь и моя жизнь — твои, брат! Прости, что я поднял на тебя руку!

Омур обнял колени Саадата.

Старики шумно одобряли.

— Молодец! Слава аллаху, теперь все в порядке!

— Хоть Омур и старше тебя, но стал на колени перед тобой, Саадат, прости его!

— Как же не простить? Что, Саадат с рогами, что ли? Такой же киргиз, как и мы, — сказал Карымшак, делая вид, что он сторонник Омура. — Саадат был виноват, но Омур оказывает ему уважение. Зачем Саадат поднимает руку на старшего? Разве те, у кого власть, должны избивать простых тружеников? Нет, никогда!

Все собравшиеся и сам Омур прекрасно понимали неискренность и лицемерие аткаминера, видели, что он на стороне Саадата и лжет, чтобы только Омур позабыл ссору. Но не каждый бедняк знал, как дрожат баи при одной мысли о справедливых советских законах, как боятся они святого народного гнева.

III

В горах Ала-Тоо строится новая жизнь, создается новая культура. Для трудящихся это великая радость, а врагам — беспредельное горе. Они тоскуют по прошлому, оплакивают и зовут его, но оно, подобно вырвавшейся из рук птице, улетело бог весть куда и не вернется. Враги не хотят своей гибели и отчаянно бьются, огрызаются изо всех сил, идут на преступления, пускаются на всякие хитрости. А мы? Мы, сокрушая врагов, боремся за расцвет новой жизни, мы, люди новой эпохи…

Вот о чем говорил уполномоченный из столицы. Об этом и размышлял Сапарбай, лежа на траве рядом с Осмоном и следя за легкими, светлыми облаками, которые спокойно плыли над вершинами гор.

«А я? — спрашивал он самого себя. — Разве я не с теми, кого уполномоченный называл «мы»? Почему же тогда я в стороне от борьбы?..»

Сапарбаю послышалось, что его кто-то окликнул, и он испуганно поднял голову.

— Чего ты испугался? — спросил Осмон, которому доставляло огромное удовольствие лежать на теплой траве. Он повернулся к товарищу, глаза его мягко смеялись.

Сапарбай не ответил. Так они молча лежали, слушая веселый гомон птиц. Вдруг Сапарбай спросил:

— Чего я испугался, спрашиваешь?

— Да, мне показалось, ты вздрогнул. Или какая девушка окликнула? — пошутил Осмон.

— Только сейчас я начинаю набираться ума-разума.

— А до сих пор?

— Оказывается, мы блуждали в потемках, сбившись с пути.

— С какого пути?

— С верного.

— О чем ты болтаешь?

— Сейчас я думаю о том, что мы делали до сих пор, чем все это время занимались. Мы дали себя обмануть Саадату. Говорят, ученый человек видит в тысячу раз дальше неученого. У нас с тобой всего четырехклассное образование. Об «алип-илем-заваре»[5] Барпы я уже не говорю. Мулла своим учением не помог нам, а только запутал.

— Как это так? Разве после его уроков мы не стали полумуллами?

— Вот я и злюсь на это «полу». Правда, года три назад мы были самыми грамотными людьми в аиле. Но сегодня мне стало ясно, что мы ничего не знаем. Я не понял бы этого до сих пор и не знаю, понял бы когда-нибудь, если бы у нас не открылась Красная юрта и мы не получали бы газеты и книги. А Саадат? Ты думаешь, что он за человек? Поступает по байской указке. Я давно подозревал это, газеты открыли мне глаза… А мы-то считали его самым хорошим человеком и во всем слушались.

«Верно, — лениво думал Осмон. — Почему мы должны делать все, как велит Саадат, следовать за ним, как его тени? Правда, он окончил курсы в Алма-Ате, но не очень-то далеко ушел от нас».

— Подумай, Осоке! — продолжал Сапарбай. — Все ли из того, что мы с тобой делали до сих пор, мы делали законно? Нет, не все. Мы поддерживали аксакалов и аткаминеров, иногда сами были зачинщиками родовых распрей, часто нарушали устав комсомола. Вспомни, как мы на горе Орток вчетвером сочиняли протоколы, принимали решения и выдавали их за документы, одобренные общим собранием. Я не могу себе простить избиение ни в чем не повинного Джакыпа. Кто, как не мы, поддерживали антинародный клич батырбековского рода?

— Нам приказывал сам Саадат, — возразил недоумевающий Осмон, — а он председатель аилсовета, глава советской власти в аиле, коммунист.

— В том-то и вся беда. Поводья в руках Саадата. Мы ему верили, а он тянул, куда ему выгодно. Что ни говори, а Саадат — внук крупнейшего богача нашей долины.

— Я не понимаю тебя. — Осмон не мог отвести глаз от острой макушки снежной горы, за которую упорно цеплялось небольшое облачко. — Ты говоришь, баи — наши враги. Почему же тогда государство дает возможность богачам вести свое хозяйство, обогащаться? Почему байского сына поставили председателем аилсовета?

Лицо Сапарбая приняло озабоченное выражение.

— Этого я сам не могу понять. Саадат еще не большой начальник. А что в округе делается? Сын крупного бая Бакас — начальник милиции. Разобраться в этом мы с тобой не в силах. Но что бы там ни было, теперь я буду верить только газете. Во вчерашнем номере напечатана очень хорошая статья. Послушай, что в ней сказано: «Прошло почти десятилетие со дня установления советской власти, но в наших аилах еще крепки аксакальство и адат. Пробравшиеся в ряды партии, комсомола представители бай-манапства всеми силами поддерживают пережитки старины. Немало бедняков находится под их влиянием». Если хочешь знать, эти слова как будто о нас с тобой написаны. Саадат — волчонок, а мы кто? Подумай, Осоке!

— Мы оказались ягнятами, которых можно гнать, куда угодно, — заключил Осмон.

— Да что говорить! Мне стыдно! — Сапарбай махнул рукой.

— А может быть, мы сейчас ошибаемся? — спросил Осмон.

— Нет, Саадат нам не товарищ! — горячо убеждал Сапарбай.

— Как же нам быть? Совсем порвать с Саадатом?

— Нет, Осмон. Это нелегко. До сих пор мы были самыми близкими его друзьями, обо всем советовались с ним и ничего не делали без него. Сам знаешь, Саадат очень мстительный человек. Он будет преследовать и может погубить нас, если мы останемся одни без всякой поддержки.

— Ты прав, — ответил Осмон.

По земле поползли клочковатые тени редких облаков, с гор потянуло свежестью. Откуда-то издали донеслась протяжная песня. Карий четырехлеток Сапарбая и вороной стригунок Осмона, с хрустом щипавшие траву, подняли головы, прислушиваясь. Прилетела сорока и села на круп стригунка, но тут же вспорхнула, заметив людей, и со стрекотом понеслась куда-то в небесную синь.

— Мы знаем проделки Саадата и скрывать их не имеем права, — сказал Сапарбай. — Надо написать в газету всю правду.

— Ты же сам сказал, что мы с ним много лет были близкими товарищами. Напишем в газету — и нам не поздоровится. Это палка о двух концах.

— Пускай один конец палки заденет наши головы, — уверенно заявил Сапарбай. — Мы поддерживали Саадата, не догадываясь, куда он гнет. Мы комсомольцы и должны смотреть правде в глаза. Понимаешь?

— Но ведь могут найтись такие, которые обвинят нас и скажут: «А вы где были? Куда вы смотрели?»

— Ну и что ж! «Кто не знает, тот глотает яд, приняв его за мед» — говорится в пословице. С нами было то же. Только боюсь за Курмана. Этот упрямец считает Саадата чуть ли не пророком. Пусть поступает, как хочет. Когда-нибудь поймет.

— Слушай, Сапарбай, а если мы не станем писать в газету, а просто отделимся от Саадата и пойдем своей дорогой? Как ты думаешь?

— Нет, Осмон, по-моему, так не годится. Надо быть честными, признать свои ошибки. — Сапарбай пригнулся к Осмону и, точно кто мог услышать его, шепотом предупредил: — Смотри, чтобы Саадат как-нибудь не узнал о нашем разговоре!

Сапарбай стал другим человеком, он ходил задумчивый и серьезный. Отец его Саякбай, заметив перемену, истолковал ее по-своему.

— Помнишь, мать, когда я был в летах Сапарбая, ты уже родила нашу дочь Бурул? — сказал старик жене. — Когда парень долго не женится, он начинает плохо спать. Что-то наш сын ходит последнее время хмурый, все молчит. Наверное, приглянулась ему какая-нибудь девушка.

Мать попробовала поговорить с Сапарбаем:

— С осени я стала плохо чувствовать себя, старею, сынок… Отец твой тоже весь седой. Когда ты женишься, освободишь старую мать от домашних хлопот? Выбрал бы себе девушку. Женись на любой. Пока жива, хочу увидеть твое счастье.

Сапарбай отшучивался, но все же дал понять матери, что жениться пока не собирается. Отец не успокоился. Как-то за утренним чаем он снова сказал жене:

— Э-э, мать, знаешь, о чем я думаю? Наш сын стал читать слишком много: мясо ест — читает, чай пьет — читает. Не кажется ли тебе, что он так изменился от газет и книг, а? Как ты думаешь, старуха?

Мать не знала, что ответить, но Саякбай на этот раз был ближе к истине.

Возвращаясь из города, Сапарбай каждый раз вместе с подарками для матери привозил в своем курджуне много книг. В то время на киргизском языке их почти не было, зато продавались книги и журналы на татарском, узбекском, чагатайском и казахском. В одной из лавок торговали даже священными книгами мусульман «Кораном», «Софолдиером», «Имам шарти». Как-то прошлой зимой Сапарбай привез из города «Имам шарти» и прочел отцу вслух. Когда мать услышала, что ее сын читает религиозную книгу, радости ее не было конца.

— Хорошо поступаешь, сынок, дай бог тебе больше детей! — сказала она. — Говорят, если умрет кто-нибудь из партийцев или комсомольцев, его душа уйдет на тот свет неочищенной. Ты хоть дома бога не забывай. Всемогущий аллах неотступно следит за делами и помыслами своих рабов. Не гневи ты его!

Сапарбай не стал тогда возражать матери и огорчать ее, хоть не очень верил в бога и потустороннюю жизнь.

Точно молодое дерево, которое вырастает все выше и пышнее, набираясь влаги, тепла и света, Сапарбай мужал с каждым днем. Он тем лучше понимал и глубже видел происходящие вокруг него события, чем больше читал. Парень стал как-то сдержанней и серьезней, начал взвешивать свои поступки и стыдиться своих прежних ошибок. Он густо краснел при мысли о том, что еще недавно шел на поводу у Саадата, поддерживал его словом и плетью. Теперь Сапарбаю было ясно, что Саадат — зачинщик всех козней и драк в аиле. Он возненавидел Саадата, когда тот избил ни в чем не повинного бедняка Омура и развязал драку между потомками Батыра и бедняками. После этого Сапарбай совсем порвал с Саадатом. Разочаровавшись в человеке, слово которого было так недавно для него законом, Сапарбай стал сторониться людей, избегать откровенного разговора с ними и топить свои тяжелые раздумья в бузе. На другое же утро после драки он, сев на свою трехлетку, поехал к юртам, где варили бузу, и пил до тех пор, пока не опьянел совсем.

Так встретил Сапарбай, еще не знавший жизни, ни от кого не слыхавший худого слова, первое испытание.

Чтобы победить врага, надо знать больше, чем знает он, быть сильнее его. Сапарбай осознал это в последние дни, когда у него отлегло от сердца и вернулось душевное равновесие. «Сделать хорошее дело никогда не поздно, — размышлял он. — Поеду в город учиться. Запасу продуктов для родителей, продам своего гнедого коня. Если даже шестимесячные курсы окончу, и то неплохо».

Ранним зимним утром, не посоветовавшись ни с родителями, ни с друзьями, ни с кем не простившись, Сапарбай поехал в город. Он привязал коня во дворе своего знакомого Василия и пошел на базар.

Зима выдалась мягкая, стояли теплые дни, хотя снег был глубокий. По утрам землю сковывал мороз, а к полудню появлялись, сверкая на солнце, небольшие лужицы. Когда по улицам проносились горячие откормленные кони, из-под копыт к передкам саней летели куски оттаявшего льда и комья земли. На санях важно сидели богачи. Они все еще чувствовали себя хозяевами положения в тихом захолустном городишке, приютившемся у подножья горы. Живя в городе, многие из них имели в горных долинах десятки гектаров земли, многочисленные стада, пасеки и получали огромные доходы. Рабочие руки приобретались почти даром. Много было после восстания шестнадцатого года[6] бедняков, которые лишились крова, скота, одежды и нанимались в батраки за ничтожную плату. Находились хозяева, не платившие заработанные гроши этим беспомощным горемыкам. Правда, закон взял батраков под свою защиту. Но заметно приунывшие богачи любыми путями старались обойти его.

Магазины и лавки торгашей спекулянтов и кулаков длинными рядами тянулись через весь базар. Хозяева бойко зазывали покупателей:

— Эй, эй, заходите, киргизские баи! Есть андижанский белый шелк, маргеланские леденцы. Все дешево. Эй, эй! Заходите!

— Заходите, баи! Все у нас найдете, что душе угодно. Для молодой жены, для дочери-невесты можете купить бархат, парчу, что хотите? У нас товар на три копейки дешевле, чем у других! Не зайдете, пожалеете!

Торговля шла бойко, базар был полон спекулянтов, барышников и так называемых посредников, которые были готовы продать честь и совесть, только бы выгадать лишнюю копейку. Каждый старался перехитрить другого, перехватить покупателя у конкурента, и девизом их было извечное правило всех торгашей: «Не обманешь — не продашь». Молодой парень, делающий первые робкие шаги на пути, полном борьбы, почувствовал себя в городе неуверенно, как птенец, впервые пустившийся в полет. Пока он очень смутно представлял свою цель и место в жизни. Ему хотелось поучиться в городе, набраться знаний, чтобы не давать больше Саадату обманывать бедняков. Но Сапарбай еще не совсем понимал, что Саадат — непримиримый классовый враг, у которого, как говорит народ, иной корень и стан. Нелегко было Сапарбаю, выросшему в аиле, мало видевшему жизнь, разобраться, кто его враг, а кто друг. Царь был свергнут, его вельможи и чиновники — стерты с лица земли, сорваны были погоны с царских генералов, разгромлены их армии. Баи и манапы уже не могли, как прежде, свистеть плетью над головами бедняков и батраков. Аткаминеры, подобные Киизбаю, Досумбеку, Карымшаку, торгаши, кулаки и спекулянты, встретившиеся сегодня в городе, казалось, долго еще будут благоденствовать. Советская власть предоставляла им право жить, если они не нарушали законов. Их дети обучались в советских школах, родственники, друзья, иногда даже они сами работали в советских учреждениях. Сапарбай не знал, как надо к ним относиться. Он был честен, добр и доверчив. Ему хотелось служить людям и делать им добро. Сапарбай понял только, что для этого надо много учиться.

Но, решив поехать в город зимой, Сапарбай не подумал, что в учебные заведения обычно принимают с осени. Правда, в те времена и зимой создавались разные курсы, но Сапарбаю не повезло. Раньше двери школы союз кошчу были круглый год открыты для детей бедняков и батраков. Туда их принимали даже после начала учебного года. Но с прошлой осени там ввели строгие порядки. И еще одна трудность встала перед Сапарбаем. Он работал секретарем аилсовета и не имел права уехать в город самовольно. Сапарбай все-таки умел читать и писать, а такие люди очень нужны были в аилах. Вот он и боялся, что ему предложат немедленно ехать обратно. Больше всего Сапарбай надеялся на Исака Термечикова и поэтому пошел сразу в окружной комитет партии. Термечиков выехал в аил по важному делу. Это сильно огорчило парня. Он сидел в приемной и, глядя на стенные часы, думал: «Черт возьми, куплю такие же часы и повешу в аилсовете прямо перед собой». Молодая секретарша часто заходила в кабинет и выходила оттуда. Она показалась Сапарбаю очень красивой.

— Напрасно ждете, товарищ. Термечиков сегодня не вернется, — сказала девушка.

Базар был в полном разгаре, когда Сапарбай привел туда свою гнедую трехлетку. Съехалось немало киргизов, но многие из них были не искушены в торговле. Этим ловко пользовались пронырливые посредники. Сапарбай решил сам продать своего коня. Лошадь его была справная, стройная. Как только она появилась на базаре, многие обратили на нее внимание.

— Э-э, паренек, сколько хочешь за жеребенка? — спросил хриповатым басом толстый узбек, взяв за повод гнедого.

Сапарбай обиделся, что его назвали пареньком, а трехлетку жеребенком и, бросив на толстяка гневный взгляд, ответил:

— Не продаю!

Но толстяка это нисколько не смутило. Он спокойно повторил:

— Э, паренек, сколько просишь за жеребенка? Он больше семи рублей не стоит.

— Чего вы пристали ко мне? Сказал, не продаю! — Сапарбай резко вырвал повод из рук толстяка.

Тот оставался все так же невозмутим и спокойно прикидывал: «Если отвезти его в Андижан, там дадут не меньше сорока пяти рублей». Прикинув, сколько можно заработать на этой лошади, толстяк предложил Сапарбаю:

— Э, сынок, куплю за восемь рублей.

Но Сапарбай уже уводил своего гнедого.

— Не продам!

«Пока существуют все эти посредники, спекулянты и жулики, толку от торговли не будет», — подумал он.

Базар кишел, как муравейник. Но если в муравейнике царил неутомимый труд, взаимная помощь друг другу, то здесь разного рода тунеядцы-спекулянты, барышники и посредники, привыкшие жить за чужой счет, лезли вон из кожи, чтобы обмануть простаков. Они могли с наглой беззастенчивостью схватить за повод лошадь, которую ты привел продать, могли увести ее, всучив тебе столько денег, сколько им заблагорассудится.

Ведя на поводу лошадь без седла, Сапарбай вышел на улицу. У рядов, где торговали зерном, он услышал знакомый голос и обернулся. К нему бежал Иманбай, размахивая своей видавшей виды заячьей ушанкой.

— Ой, Сапаш! Дорогой мой! Остановись!

— Что с вами?

— Ой, дорогой мой Сапаш, благодарю бога, который дал мне увидеть тебя здесь… — с трудом говорил Иманбай, пытаясь отдышаться.

— Что случилось, Имаке? — Сапарбай решил, что бедный Иманбай потерял свою клячу. — А где Айсарала?

— К черту Айсаралу! Ни бог, ни черт не заберет ее.

— Что же случилось?

— Ай, не говори! — Иманбай махнул рукой. — Провалиться бы этому базару… я не хотел ехать, да проклятая баба стала ругаться, что она совсем раздета. Вот и привез продать пудов пять ячменя и купить жене на платье. Стою с утра, и хоть бы кто взглянул на мой ячмень! Если ты, Сапарбай, не продашь мое зерно, я не знаю, как покажусь дома. Помоги, выручи, Сапаш!

— А кому вы ячмень свой оставили?

— Ой, так много на базаре людей, что добраться до весов невозможно. Просо для бузы берут все, а про ячмень никто и не спрашивает.

— Кто-нибудь смотрит сейчас за вашим ячменем?

— Нет. А что? Я увидел тебя и побежал, сказав какому-то татарину или узбеку, чтоб он присматривал за моим мешком.

— Что вы! Незнакомый человек может унести ячмень!

— Унести, говоришь? Раз так, я побежал, дорогой Сапаш. Буду ждать тебя.

Ячмень оказался на месте. Сапарбай продал его быстро. Иманбай, проторчавший на базаре с утра, не сумел продать, видимо, потому, что отвечал на вопросы горожан о цене так же грубо, как разговаривал со своими аилчанами, приходившими к нему пить бузу. Когда взвесили его зерно, там оказалось не пять пудов, как думал хозяин, а сто шестьдесят фунтов вместе с мешком. Получили за него семьдесят копеек. Имаке привез из дому еще рубль десять. Бюбю выручила их за бузу. Денег было, по мнению Иманбая, много. Привязав лошадь во дворе Василия, он вместе с Сапарбаем допоздна ходил по магазинам. Будь Имаш один, он торопился бы и не сумел ничего толком продать или купить, а, приехав домой, сорвал бы зло на Бюбю. Но рядом с Сапарбаем он чувствовал себя героем, купил все, что нужно, а потом великодушно предложил:

— Сапаш, давай наедимся манту. Черт возьми, от кого добро не оставалось на земле! Дед Саадата, самый богатый в наших краях человек, и тот отдал душу создателю. Все свое богатство оставил, когда пришел его час. Давай, Сапаш, наедимся манту.

Иманбай был сегодня особенно щедр. Он раскрыл рот, чтобы сказать, что купит хорошего чая для матери Сапарбая, но в эту минуту между ними прошли какие-то люди и помешали ему. А когда они удалились, Сапарбай уже заходил в какой-то красный магазин. Имаке поспешил за ним и забыл, о чем собирался сказать. Там он спросил у продавца в пестрой тюбетейке:

— Эй, сарт! Почем твой атлас?

— Какое право вы имеете так говорить! Будь осторожней в словах, киргизбай-ака!

— Могила твоему отцу! — вскипел в свою очередь Иманбай. — Я тебе не киргизбай, а Иманбай!

— Уходи, уходи! — продавец схватил аршин. — Уходи из магазина, если даже ты шайтанбай!

Имаке не мог успокоиться и на улице:

— Какой дурной сарт, а? Могила его отцу. Как собаку меня выгнал! Разве советская власть позволяет это?

— Вы сами нагрубили, Имаке, — засмеялся Сапарбай. — Он татарин, а вы назвали его сартом.

— А что, если татарина назовешь сартом, жена его рожать не будет, да?

— Сейчас никого не называют сартами, это оскорбление.

Иманбай не понял. Он остановился от удивления:

— А как же теперь прикажешь называть сартов?

— Они не сарты, а узбеки.

Сапарбай только вчера прочел в газете статью о национальной политике и теперь с увлечением пересказывал ее Иманбаю. Имаш так заинтересовался, что забыл купить чай для байбиче, матери Сапарбая.

У себя в аиле Иманбай редко ходил пешком, он почти не расставался с Айсаралой. А сегодня ему пришлось немало шататься по городу, и он порядком устал. Все свои покупки — чай, дешевый отрез на платье — Имаш спрятал за пазухой. К тому же Сапарбай заставил его купить фунта два конфет для детей.

— Ой, дорогой Сапаш, — говорил Иманбай по дороге. — Мы росли, не зная этих кемпит-мемпит. Зачем ты заставил меня покупать их? И так у меня за пазухой полно всего, будто я спрятал там живую куропатку.

Несмотря на усталость, Имаке весело вошел за Сапарбаем во двор Василия.

Наступили сумерки. Раздался гудок. Имаке слышал его впервые.

— Ой, Сапаш, что там кричит?

— Опрама, — коротко ответил Сапарбай, который в это время разговаривал с приятелем, жившим у Василия.

В городе было два сравнительно просторных помещения, которые служили клубом. Одно из них представляло большой крытый двор, в нем работал старенький движок, по его гудкам горожане узнавали время. Движок этот многие киргизы называли «опрамой», но никто толком не знал, что это значит.

— Это движок, — объяснил Ларион. — Он дает свет, и гудок во дворе клуба гудит. Там сегодня будет игра, понимаешь? Пойдем, старик, в клуб. — Ларион положил руку на плечо Иманбая.

— Нет, дорогой мой Арибан, — возразил Имаке, переделав имя Лариона на свой лад. — Твоя игра мне не нужна, я хочу спать.

— Тогда мы одни пойдем, — сказал Сапарбай. — Имаке, вы присматривайте за Айсаралой, чтобы она не отвязалась и не забила моего гнедого своими копытами.

— Не беспокойся, Сапаш. Твой Имаке не подпустит Айсаралу к гнедому, если даже придется всю ночь самому держать в руках повод.

Сапарбай с Ларионом ушли, закрыв за собой калитку. Иманбай, еще раз бросив взгляд в сторону ворот, подошел к гнедой трехлетке. Сапарбай не пожалел денег на сено для своей лошади, перед ней лежало три снопа не осыпавшегося еще клевера. Уже наевшись, она изредка выдергивала из кучи три-четыре стебелька и жевала с хрустом, не торопясь.

Иманбай не утерпел.

— Пусть и моя Айсарала поест немного из того сена, что купил начальник для своей лошади, — сказал он, забирая полснопа из-под гнедой трехлетки. — Да простит меня бог за это.

В клубе был вечер художественной самодеятельности комсомольцев города. Народу собралось много. Сапарбай и Ларион пробились в зал с трудом. Сапарбаю больше всего понравилась такая сценка. Выходит толстый бай, садится и горько сокрушается, что время его власти прошло. Появляется батрак и, решительно наступая на богача, требует платы за свой труд. Бай не хочет платить и старается припугнуть работника. Тут на сцену выходят глава батрачкома и председатель аилсовета. Бай пробует вступить с ними в спор, но очень скоро его заставляют сдаться. Богача, которого комсомолец изображал на сцене, Сапарбай уподоблял Киизбаю, а батрака — Самтыру. Сапарбай от души смеялся и горячо аплодировал, когда разоблачили богача, как врага новой жизни. Потом вышли на сцену два парня, один, толстенький коротышка, изображал владельца завода, другой, высокий, худощавый, — рабочего. В зале поднялся хохот, когда они начали обмениваться острыми словечками и «владелец завода» неуклюже забегал из угла в угол, не устояв против сильных, веских слов рабочего. Вечер продолжался допоздна. Большинство зрителей были учащиеся разных курсов и семилетней школы союз кошчу для крестьянской молодежи, поэтому зал такими же горячими возгласами и аплодисментами встречал все номера, как и Сапарбай, который впервые присутствовал на подобном вечере. Парень заявил, что после этого вечера ему кажется, будто он уже окончил курсы, куда собирался поступить.

Ларион с Сапарбаем весело шагали домой, взявшись за руки. Ночь была звездная, тихая. Легкий морозец приятно пощипывал лицо. Неожиданно слева пронзительно свистнули, справа ответили таким же свистом. Через минуту какие-то люди выбежали на улицу и перед носом Сапарбая ударили о мерзлую землю палками. Палки зазвенели. Сзади появились еще человека четыре. Сапарбай стоял, не понимая, что они собираются делать. Присмотревшись, он увидел, что это были ребята лет по шестнадцати-семнадцати.

— Убирайтесь, — крикнул им Ларион. — Я Назаров, а это мой друг. Не смейте его трогать!

Один из окружавших Сапарбая сказал с недоверием:

— Ты не ври. Какой он тебе друг? Это киргиз, курсант…

— Да-а, курсант, но мой друг. А я Коля Назаров!

Слева опять раздался свист, и хулиганы побежали туда. Сапарбай и Ларион остались одни среди улицы.

— Видал паразитов?

— Что им надо, Ларион?

— Э-э, ты ничего не понял, Сапарбай. Это купеческие сынки, их отцы такие же богатеи, как и ваши баи. Ты заметил, в руках у них были железные палки? Они по ночам нападают на одиноких прохожих — курсантов, избивают их.

— Почему?

— Да потому, что ненавидят детей бедняков и батраков, которые учатся на курсах и в школах. Я назвался сыном богача Назарова, чтобы напугать их.

Когда Сапарбай с Ларионом вернулись, Имаке крепко спал на полу, укрывшись своей серой овчинной шубой. Сапарбай постелил себе рядом и лег. Ему не спалось. Особенно поразил его случай на улице. «Оказывается, — думал он, — и в городе богачи не хотят, чтобы учились дети бедняков. А мы все хотим учиться. Сколько я видел на базаре торговцев-обманщиков, какого скупого и жестокого бая показывали сегодня в клубе… Наши баи тоже не хотят, чтобы мы учились. Комсомолец, который изображал председателя батрачкома, правильно говорил, что борьба еще впереди. — Сапарбай подумал и добавил про себя: — Что же, будем бороться». Он взглянул на мирно спавшего Имаке, вспомнил его выходки, когда они делали днем покупки в магазинах, и на память пришли слова из газетной статьи о таких, как Иманбай, темных крестьянах: «Раскрыть им глаза трудней, чем свергнуть царя Николая».

IV

Пришла, беснуясь, как верблюд-жеребец в ярости, самая свирепая пора зимы — чильде. Сквозь морозный, полный колючего инея, воздух, даже в ясные дни едва пробивались слабые лучи низкого зимнего солнца. То и дело над горой Орток, сплошь покрытой голубым снегом, нависала зловещая серая туча.

— Серый верблюд лег на горы. Теперь жди вьюгу, — с беспокойством говорили бывалые люди.

И в самом деле, вскоре поднялся, взметая снежную пыль, бешеный ветер. Все вокруг застилала серая мгла. А когда буря стихала и выглядывало солнце, по берегам речушек, по обочинам дорог, у стен домов — везде сверкали снежные холмы. Стоило всаднику чуть свернуть с дороги, как его конь оказывался по брюхо в сугробе. Старики говорили:

— Такого глубокого снега давно не было. Много лет назад тоже была свирепая зима. Скот погиб тогда от бескормицы, да и людей замерзло немало.

Во второй половине января начались выборы в аильные советы. Все жители аила уже знали, что скоро к ним придет уполномоченный. В эти дни Саадат часто приходил к Сапарбаю и, стараясь снова расположить его к себе, угодливо говорил:

— Сапаш, до сих пор мы с тобой работали вместе, отстаивали честь нашего аила. Поводья власти были в наших руках, счастье не покидало нас, и наш род всегда брал верх над своими противниками. Мы никому не дали в обиду землю своих предков…

Секретарь слушал молча. Саадат, хитро улыбаясь, продолжал:

— Скоро начнутся перевыборы в аилсовет. На этот раз мы можем выпустить из рук птицу счастья.

— Ну что ж, вечных ханов не бывает, — отшучивался Сапарбай, будто не понимая, куда клонит председатель аилсовета.

Старые заправилы аила старались внушить Саадату, чтобы он действовал энергично и на выборах всеми средствами удержал власть.

— Самое дорогое для джигита — его честь, — поучал Шоорук. — Ради нее люди и жизнью жертвуют. Ты, Саадат, не жалей ни скота, ни денег — мы найдем их для тебя.

— Ай, черт возьми! — беспокоился Бердибай. — Когда я был в твоем возрасте, из волости, из уезда приезжали самые большие начальники, и я легко добирался до сердца любого из них. Приезжал начальник, мы окружали его вниманием, и он говорил и делал, что было угодно нам, а мы в благодарность то лучшего коня ему подарим, то дорогой шелковый халат. Вот как было, сынок! Эх, прошло мое время. Не то я знал бы, как встретить и проводить этого самого уполномоченного по выборам. Ты, Саадат, подари ему хорошего иноходца и дорогую шубу. Я думаю, у девяноста семейств батыровского рода хватит денег. Только удержи власть.

Слова почтенных аксакалов Саадат намотал на ус. В день приезда уполномоченного он подошел к Сапарбаю и, похлопывая его по плечу, сказал:

— Пусть гость остановится у вас, Сапаш. О расходах не беспокойся. Я устрою все как надо.

— Ладно, пускай будет по-твоему, — согласился Сапарбай, прекрасно понимая, что Саадат хочет подкупить уполномоченного взяткой, угостить его как следует, но пригласить к себе боится, чтоб не было лишних разговоров.

…Трудно сказать, из какого рода происходили предки Сапарбая. Отец его Саякбай с детства работал на Батыра, деда Саадата. Сейчас Саякбаю перевалило за шестьдесят. Не в пример многим старикам, которые, достигнув такого возраста, перестают работать и начинают без всякого дела разъезжать но аилам, понадеявшись на своих детей, — «на что, мол, мы просили детей у бога, пусть они кормят нас!» — Саякбай и сейчас вел хозяйство и не бросал своего любимого дела. Он был капканщиком. Забрав капканы и запасшись продуктами на несколько дней, он со своими тайганами отправлялся в горы. Там Саякбай ловил лисиц, сурков, барсуков и сдавал шкуры в Заготпушнину. На вырученные деньги покупал одежду для себя, старухи и сыновей — Сапарбая и Акима. Младший сын Саякбая — Аким, восемнадцатилетний здоровенный парень, рос лодырем.

— Если не заставите работать Сапарбая, ничего не буду делать. Одному мне, что ли, нужно хозяйство? — отлынивал Аким, когда его просили помочь по дому. — Или думаете, я хуже Сапарбая? Я такой же человек, как и он.

Отговорившись, Аким лез на сарай погреться на солнце. Саякбай не смог скрыть своего огорчения. Почти не видя помощи от сыновей, Саякбай все же был одним из тех дехкан, которые за годы советской власти быстро подняли свое хозяйство. Сапарбай приносил отцу жалованье. Да еще Саякбай сеял хлеб и опийный мак и получал немалые доходы. Он построил глинобитный домик с деревянными полами, обновил юрту. Летом семья жила в юрте, зимой переходила в мазанку.

Вечерние сумерки медленно опускались на горные хребты. Невдалеке от мазанки Саякбая собралась группа бедняков. Соке, Омур — все, кроме Иманбая и Самтыра, были на конях. Они узнали о приезде уполномоченного и подозревали, что Саадат хочет дорогими подарками и угощениями склонить его на свою сторону. Надо было во что бы то ни стало помешать этому, и бедняки задумали послать кого-нибудь домой к Сапарбаю, чтобы узнать, о чем будет говорить Саадат с уполномоченным.

— Может быть, ты, Имаке, сослужишь нам службу хоть раз? — сказал кто-то.

— Что ты! Разве мы с Иманбаем годимся на что-нибудь, кроме как пить бузу! — пошутил второй.

— Самтыр, придется пойти тебе, — сказал Омур.

— Правильно, этот пастух в больших чокоях и поможет нам, — поддержал его Соке.

— Смогу ли я? — сомневался Самтыр.

— Будь ты неладен, глупый парень! — рассердился Соке, который сидел на своем гнедке, опираясь грудью о переднюю луку седла. — Боишься, что Саадат отнимет твои старые чокои? Иди, пока я не огрел тебя камчой! Если Саадат разденет тебя, я отдам тебе свою шубу.

Каждый старался задеть самолюбие робкого парня.

— Не бойся, никому твои старые чокои не нужны!

— Ой, бросьте уговаривать его, все равно из него никакого толку не выйдет!

— Что вы пристали, ведь сказано: когда силой гонишь собаку на охоту — от нее проку не будет!

Самтыр в конце концов вынужден был согласиться пойти «на разведку» в дом Саякбая. Ему крепко наказали хорошенько запомнить, что будут говорить о выборах, и посмотреть, как там держат себя аткаминеры. Омур и Соке на конях проводили Самтыра до дома Саякбая. Самтыр, ступая большими чокоями по снегу, шел между ними пешком.

— Новая власть стоит горой за таких людей, как ты. Не бойся, Самтыр, заходи прямо в комнату, где сидят гости, — сказал Омур, когда до мазанки Саякбая осталось саженей тридцать.

— Ай, какой ты трус, Самтыр! А еще комсомолец, — подзадоривал парня Соке, приподняв рукояткой плетки опущенное ухо заячьего малахая Самтыра. — Ведь ты должен быть смелым! Тебя, видно, злой язык старухи Киизбая сделал таким робким и пугливым. Подними голову выше, хватит смотреть на свои старые чокои! Не бойся Саадата! Найдется молодец, который схватит за хвост эту хитрую лису…

Омур с Соке поехали домой, оставив Самтыра одного. Уже стемнело, когда Самтыр решился наконец подойти к дому Саякбая. Оглядываясь, он шагнул к двери, навстречу показалась мать Сапарбая Бермет.

— Кто ты, сынок? — спросила она.

— Я… байбиче, — запнулся Самтыр, подумав, что старуха вышла, как-нибудь проведав, почему он здесь.

— А-а, это ты, Самтыр? — улыбнулась Бермет. — Я тебя не узнала в темноте. Заходи.

В передней комнате возле круглого очага, в котором ярко горели сухие еловые дрова, сидел Саякбай и, засучив рукава до локтей, разделывал вяленую баранью ляжку.

— Заходи, храбрый Самтыр! — приветствовал старик, бросив взгляд на вошедшего.

«Как бы этот хитрый старик не узнал, зачем я пришел сюда, — подумал снова Самтыр. — А вдруг он не пустит меня во вторую комнату, где сидят гости, а скажет, чтобы я сидел здесь и помогал ему?»

Забитый парень, ничего не делавший без ведома и разрешения хозяев, застыл с растерянным видом у порога, не зная, как ему быть дальше.

— Садись, храбрый Самтыр, — пригласил Саякбай.

Самтыр робко присел у очага.

— Разрешите, аксакал, я разделаю мясо, — предложил он, приготовясь помыть руки.

— С мясом я пока еще сумею справиться и сам, храбрый Самтыр, спасибо, — сказал старик. — Ты лучше зайди в ту комнату. Там молодежь, с нею тебе будет веселее.

Самтыр хотел спросить, там ли гость, но не осмелился. Хозяин понял, что чабан почему-то чувствует себя неловко.

— Иди, чего боишься! — Саякбай показал рукой на дверь второй комнаты. — Там стесняться некого. Приехал Термечиков, который тогда нажимал на твоего хозяина Киизбая. Кажется, он хороший, учтивый джигит. Расспрашивает наших ребят о том, сколько коммунистов в аиле, чем они занимаются. Посиди с ними.

Самтыр встал, чтобы идти в другую комнату, но вдруг подумал: «Если Саадат узнает, зачем я пришел, он выгонит меня». Занятый этой мыслью, он долго шарил по двери, не находя ручки. Сапарбай решил, что мать несет гостям угощение, и сам открыл дверь. Увидев Самтыра, он удивился:

— Это ты, Самтыр? Что, дверь найти не можешь?

Самтыр, смутившись, замер на пороге.

— Ой, что ты растерялся, как испуганная коза? — засмеялся Сапарбай. — Не бойся, мы не кусаемся. Проходи, садись.

Самтыр робко прошел и сел на еловые дрова возле железной печки. В комнате было несколько человек. Перед ними расстелили дастархан, разложили боорсоки и сахар, поставили пиалы с чаем. Сапарбай наливал половником бузу из ведра. Хотя Самтыр много слышал об Исаке Термечикове и даже два раза видел его, он не сразу узнал уполномоченного. Калпакбаев был ему хорошо знаком. Здесь сидел комузчи Атай и незнакомая Самтыру смуглая женщина. «Наверное, она и приехала уполномоченным по выборам», — решил Самтыр.

Термечиков внимательно взглянул на Самтыра. Тот опустил глаза и стал смотреть на свои большие чокои. Саадат был недоволен приходом Самтыра, он еще днем предупредил Сапарбая, чтобы не было лишних людей. Не были приглашены даже Орузбай и Шарше. Но, заметив, что Исак смотрит на чабана с интересом, Саадат сказал:

— Это чабан Самтыр, один из уважаемых наших батраков. Мы заставили его бая заключить с ним договор. Самтыр наш ходит в ликбез. Садись, Самеке, сюда, к дастархану.

Самтыр, польщенный таким вниманием, покраснел до ушей.

— Садись сюда, батыр! — пригласил чабана и Термечиков.

Самтыр робко посматривал на гостей. Он остановил свой взгляд на Калпакбаеве, который полулежал, прислонясь к подушке, и поминутно приглаживал черные волосы. Самтыр подумал: «Ай, ай! Вот этот и есть уполномоченный!» Но тут ему вспомнилась смешная история, которую в аиле рассказывали о Калпакбаеве. Как-то весной Калпакбаев решил назначить Бюбюш свидание через одну говорливую молодуху. Та рассказала Батий — младшей жене Бердибая. Женщины решили посмеяться над Калпакбаевым. На берегу речки, протекающей за аилом, росли вековые ели, а в соседстве с ними торчала елочка высотой в рост человека, верхушка и ветви которой были кем-то срублены. Женщины нарядили ее в длинное белое платье, черный бешмет, а сверху надели элечек и, спрятавшись в кустах, послали говорливую молодуху за Калпакбаевым. Тот не заставил себя долго ждать. Молодуха остановила его и, указывая на елочку, наряженную в женское платье, сказала негромко:

— Видите, товарищ. Женщина, в которую вы влюблены, ждет и не дождется вас.

Просиявший Калпакбаев не мог сдержать своей радости.

— О, душа моя!

— Идите к ней скорее, — торопила молодуха. — Она так полюбила вас, что лишилась сна, дни и ночи только о вас и думает.

Калпакбаев быстро зашагал к елочке в женском наряде, которая стояла, чуть покачиваясь. Женщины в кустах, прикрыв рты ладонями, едва сдерживали смех. Калпакбаев на цыпочках подошел сзади к своей «возлюбленной» и, обняв ее за плечи, хотел было привлечь к себе и поцеловать, но с елочки слетел элечек и покатился по земле, а губы Калпакбаева почувствовали только твердую, шершавую кору.

— Абаке! — вскричал он в испуге и со всех ног побежал назад. Женщины, притаившиеся в тени ивы, покатились со смеху.

Вспомнив об этом, Самтыр невольно улыбнулся.

— Ой, парень, не скаль зубы, а то прозеваешь боорсоки! — покровительственно сказал ему Курман. Самтыр нерешительно протянул руку к дастархану.

Гости никогда не бывали в обиде на Саякбая. Потчевали их щедро. И теперь на дастархане, полном боорсоков, сахара, урюка, белели пиалы с чаем и тарелки, на которых лежали куски топленого масла. Все уже выпили по чашке бузы. Но в комнате стояла тишина, не было шумного разговора, какие обычно завязываются в таких случаях.

— Атай-аке, — обратился Саадат к комузчи. — Сыграйте что-нибудь, а то наши гости скучать начали.

— Давай, старик, — присоединился Калпакбаев. Атай был известный в этом округе комузчи и киякчи.

Ни одно празднество не обходилось без него. Не раз в прежние времена он играл и пел перед заправилами аила — аксакалами, бием и болушем. Сняв тебетей и халат, чтобы не мешали во время игры, и положив их на джук, Атай взял в руки комуз.

— Дети мои, — начал было Атай, настраивая комуз, но, тут же спохватившись, спросил: — думаю, не обидитесь на меня за то, что назвал вас детьми? Вы ведь совсем молодые, хоть и правите народом. Раз просите, не стану отказываться, сыграю вам несколько кюу. Правда, я знаю их не так много и не очень искусно играю…

— Не скромничайте, Атай-аке, — сказал кто-то из сидящих, — мы слышали, как вы играете.

— Начинайте же, Атай-аке, мы соскучились по вашим кюу.

— Я сыграю сначала на комузе.

— Как хотите, только скажите, какую мелодию.

— «Сынган-бугу», — ответил Атай.

Пальцы старого комузиста заскользили по струнам, и полилась старинная мелодия о печальной судьбе человека, обреченного терпеть обиды и унижения. Атай сыграл еще несколько жалобных кюу — «Кек Барпы», «Майли-байдын шалкы кюу», «Булбул». Потом с юношеским задором, выделывая замысловатые движения руками, он исполнил стремительную веселую мелодию «Шилдирама», принадлежащую племени Бугу, и отложил свой комуз в сторону, прислонив к джуку.

— Спасибо, аксакал! — поблагодарил Исак.

— Жаль, что и эти искусные руки окажутся когда-то в сырой земле, — сказал Сапарбай, пожав комузчи руку и поглаживая его старческие сморщенные пальцы.

Гостям поднесли еще по чашке бузы.

— Буза пусть подождет, — сказал Исак. — Лучше послушаем кияк. Атай-аксакал с большим мастерством сыграл на комузе. А теперь, если ему не трудно, попросим поиграть на кияке.

Саадат тотчас поддержал Термечикова:

— Правильно, возьмите кияк, Атай-аке! Сыграйте нам «Плач верблюдицы, потерявшей верблюжонка».

Не выдержал и Калпакбаев.

— Ну-ка, бабай, кияк играть сделай!

Только Атай взял в руки кияк, открылась дверь и в комнату вошел, волоча толстую плетку, Карымшак. Саадат говорил ему днем: «Вы, Карымшак-аке, придите попозже, когда совсем стемнеет и на улице будет мало прохожих». Вот и пришел он сейчас, хотя его никто, кроме Саадата, не ждал. За ним вошли в комнату, где сидели гости, Саякбай, Бермет и Бюбюш, которая перед этим по просьбе матери Сапарбая замесила тесто и приготовила лапшу. Ее приход также был не по душе Саадату, а старик Саякбай был недоволен появлением Карымшака. Но никто не подал виду. С приходом Саякбая гости оживились.

— Где вы до сих пор пропадали? — спросил Атай хозяина.

— Ты лучше думай о своем кияке. Какое тебе дело, где я был? Сыграй что-нибудь, пусть послушают гости.

— Кажется, вы, Саке, перепили бузы. Оттого, видимо, и были хмуры, как буря Белакташа, когда зашли сюда, — притворно захихикал Карымшак.

— О-о, ты очень прозорлив, Карымшак! — ответил Саякбай и, намекая на толстый живот и жирное лоснящееся лицо аткаминера, добавил: — Если я буря, то могу унести такого тощего, как ты, плотнее укутайся в шубу!

Карымшак притворно засмеялся, хотя насмешка Саякбая больно его задела.

— Пожалуй, надо что-нибудь сыграть, — сказал Атай Саякбаю. — Будешь потом говорить, что я не умею держать в руках комуз. Язык у тебя злой.

Саякбай, поглаживая белую бороду, ответил:

— Ой, Атай, говори осторожнее! Певцов и комузчи презирали только манапы. Что я тебе, манап? Ты сыграй нам и спой о батырах, которые побеждают врагов, о тяжбах скупцов, о скакунах, обгоняющих ветер, о скачках, о сказках акынов, блеске красноречия, о счастье девушки и ее возлюбленного, о плаче верблюдицы, потерявшей верблюжонка, о горьких причитаниях несчастной вдовы. Мы с тобой ровесники и всегда были товарищами. Если ты не собака, хоть раз воспой своего друга Саякбая! Понял? Я ведь не убивал твоего отца, Байзак умер своей смертью. — И Саке отрывисто засмеялся.

— Старик прав, Атай-аке, — вставил Исак. — Спойте о нем.

Атай, настраивая кияк, ответил:

— Саякбаю идет семидесятый год, но он пока ничем хорошим не показал себя. В молодости он грабил одиноких путников, угонял чужой скот. Теперь Саке уже в возрасте пророка, но все равно не знает покоя, хотя при таких сыновьях не должен бы ни в чем нуждаться. Он своими капканами истребляет бедных сурков и барсуков. Об этом, что ли, мне спеть? За это его хвалить?

— Вот об этом и пойте! — обрадовался Карымшак. — Саякбай никогда не правил народом, не громил врагов. За что его хвалить? За то, что хорошо пьет джарму?

— Ладно, — перебил Саякбай Карымшака, — я пью джарму, которую добываю своим трудом. Но Карымшаку и это не нравится. Теперь я молчу. Если ты, Атай, настоящий певец, то споешь о хитрости и ловкачестве Карымшака.

Бюбюш, довольная ответом Саякбая, улыбнулась. Калпакбаев, приняв улыбку на свой счет, молодцевато погладил рассыпающиеся волосы, приосанился и принял серьезный вид. Саадат, которому не нравились шутки Саякбая, предложил:

— Не надо никого хвалить. Играйте, Атаке, то, что по душе вам самому.

— Конечно, никто из нас, кроме Атая, не имеет никаких способностей, — съязвил Саякбай. — Сыграйте нам, Атай, мелодию о том, как черт дернул отца Саадата жениться на старости лет.

«Ну вот, пошли шуточки. Если и дальше так будет, Саякбай проберет Саадата до костей», — подумала Бюбюш.

Саадат с Карымшаком сделали вид, что пропустили слова старика мимо ушей, и одновременно сказали:

— Начинайте, Атаке.

— Сыграйте «Плач верблюдицы».

Атай провел смычком по струнам, звуки кияка наполнили комнату. В мелодиях ожила печаль верблюдицы, потерявшей верблюжонка, ее смятение. Темные глаза ее полны слез, она ищет своего детеныша. Всем вспомнились слова из народной песни.

Слушая Атая, Бермет представила себе верблюдицу, вымя которой переполнено горячим молоком, увидела ее слезы, услышала рыдания и сама заплакала.

— А-ах! — вздохнула она, вытирая глаза. — Хотя и животное, а тоже тоскует по детенышу, оплакивает его!

— Еще, Атаке, — просили слушатели. — Живите долго!

Подогретый крепкой бузой, Атай и сам был не прочь показать свое искусство. Усевшись поудобней, он заиграл новую мелодию «Белая ярочка». Самтыру послышались ночные шорохи величавых гор, рокот бурливой реки, шелест листьев прибрежной рябины и ивы, тихо качающихся в лучах выглядывающего из-за редких облаков месяца. Самтыр слышал горький плач молодой женщины, охраняющей ночью стадо:

…Атай сыграл «Конь ускакал», «Враги отступили» и еще несколько бытовых и героических мелодий, а потом перешел на кошоки.

Обычно он начинал причитание вступлением «Когда умер дед нашего Саадата Батыр, его дочь Бубул сложила такой кошок» и под печальные звуки кияка запевал поминальную песню:

Атай, представляя плачущую женщину, морщил лоб, закрывая и открывая глаза, и казалось, что по его красивому лицу с прямым, правильной формы носом и большой черной бородой катятся слезы

Слушая кошок, каждый, если даже он раньше совсем не знал Саадата, мог понять, кто были его предки. Атай и сегодня спел бы эту песню, но не успел он сказать первые слова обычного вступления, как Саадат понял, что он собирается исполнить, и попросил:

— Спойте что-нибудь другое.

Саадат боялся, что кошок о деде может пролить свет на его происхождение. А это было ему весьма невыгодно при уполномоченном округа. Атай не решился пойти против желания председателя и вместо кошока о его деде исполнил старинную мелодию о девушке и юноше.

— Боюсь, мясо переварилось. Пошли, байбиче!

Саякбай с Бермет вышли в переднюю комнату, за ними ушла и Бюбюш.

Видя, как Саадат юлит перед Исаком, Сапарбай думал: «Нет, на этот раз тебе не удастся выкрутиться, будешь опрокинут так, что больше не сумеешь подняться! Верблюда надо осадить прежде, чем он сможет перейти через хребет! — так ведь любит выражаться твой Бердибай?»

Калпакбаев не сводил глаз с Бюбюш. Когда она вышла, он вырвал из блокнота листок, что-то написал и бросил перед Саадатом и Сапарбаем, которые сидели рядом. Саадат прочел: «После такого замечательного угощения будет несчастным гость, который ляжет один, обняв свои колени, не имея женского тепла и ласки. Черноглазая особа кажется мне неплохой вещицей. Если вы настоящие джигиты, устройте так, чтобы она попала в мои руки». Саадат от Калпакбаева ждал помощи. Он очень обрадовался записке и, передав ее Сапарбаю, тихо спросил:

— Устроишь?

— Как я это сделаю? — сказал Сапарбай, приняв серьезный вид.

— Думаешь, трудно? От руководящего товарища Бюбюш не откажется.

Это перешептывание заинтересовало Курмана.

— О чем вы там шепчетесь? Мне тоже скажите.

— Да пустяки, — ответил Сапарбай.

— Она послушается тебя, — продолжал Саадат.

— Посмотрим.

Принесли воду. Все помыли руки. Подали жирную дымящуюся баранину в огромной деревянной чашке. Разговор смолк. Сапарбай роздал всем устуканы. Исаку и Калпакбаеву он преподнес подвздошные кости, покрытые салом. Курман и Сапарбай начали крошить мясо для бешбармака. Молчание нарушил Калпакбаев.

— Киргизы похожи на волков. Ух, шайтаны, а!

— Ой, дорогой, а сам-то ты кто? — засмеялся Саякбай. — Киргиз любит говорить: поесть вдоволь — все равно что стать средним богачом. Он не будет артачиться и шарахаться, если поставят перед ним жирное мясо, а будет есть с удовольствием.

Кое-кто тихо засмеялся на слова Саякбая.

— Вы что, товарищ, — обратился Исак к Калпакбаеву, с которым был мало знаком, — приехали из чужих краев? Не знаете наших обычаев? Подвздошная кость, которая лежит перед вами, подается почетному гостю. Понятно? А если гость станет церемониться, хозяин дома может обидеться. Не бойтесь, берите устукан!

Калпакбаев почувствовал себя неловко.

— Нет, нет, будем брать, будем брать, — сказал он, мешая русские слова с киргизскими.

— Иначе хозяин дома обидится, товарищ. — И Саякбай, подражая Калпакбаеву, решил сказать по-русски. — Мяса баранский.

— Саке, оказывается, хорошо знает русский язык, — засмеялся Саадат.

— Как же! — ответил Саякбай. — Батрачил несколько лет у русских и кое-чему научился.

Много было шуток, остроумных рассказов. Исак тоже не остался в долгу. Слушая его, Карымшак думал: «Как ни распевай, а все будешь в наших руках, никуда не уйдешь. Думаю, и нынешние начальники не прочь хорошо поесть, выпить и пожить в свое удовольствие. Кое-что, конечно, придется потратить на тебя. Жертвой станет жеребец Заманбека. Хороший конь, он тебе понравится».

Эти мысли Карымшака были также мыслями Саадата и всех его сторонников. Иначе они не собрались бы сегодня. У Карымшака чуть не сорвалось с языка: «Будь проклята новая власть! Она как песок: ты стараешься удержать ее в руках, а она ускользает сквозь пальцы». Да вовремя прикусил язык. Через минуту он начал болтать без умолку, пересыпая свою речь пословицами и поговорками. Исак присматривался, слушал внимательно, стараясь раскусить этого словоохотливого толстяка. Хотя аткаминер и был уверен, что сумеет произвести на уполномоченного хорошее впечатление, он просчитался. Если и не удалось Исаку понять Карымшака до конца, сделать кое-какие свои выводы он сумел.

Ночь была морозная. Горы как бы дремали, закутавшись в белые шубы. По заснеженной тропе берегом речки шли Сапарбай и Калпакбаев. Сапарбай думал о Термечикове: «Исак — настоящий большевик. Он будет действовать справедливо. Недаром он так подробно расспрашивал о бедняках и батраках нашего аила». Его размышления прервал Калпакбаев:

— Когда же мы дойдем, товарищ?

Сапарбай показал на другой берег речки.

— Вон там ее домик.

Калпакбаев, которому приглянулась Бюбюш, не ограничился одной запиской. Он без конца надоедал Саадату и Сапарбаю. Этот ловелас был отнюдь не высокого мнения о женщинах. Он любил говорить: «Мужчина — это смелый сокол, а женщина — робкая утка на озере или перепелка, притаившаяся в траве». Хихикая, он утверждал, что ни одна женщина не устоит перед ним. «Кабан падает, когда пуля попадает под лопатки, а женщина — когда дернешь за подол». Каждой знакомой женщине Калпакбаев пел:

Сегодня после угощения Калпакбаев заставил Сапарбая вести себя к Бюбюш. По дороге Сапарбай стал нарочно расхваливать ее.

— О-о, хотя она и женщина, по лучше любой семнадцатилетней девушки, товарищ Калпакбаев. Какое у нее красивое лицо. А глаза, а взгляд! Поведет бровью — любого пробирает дрожь.

От этих слов у Калпакбаева пересохло в горле, он зажмурился, как кот, нализавшийся сметаны, и произнес по-русски:

— Да! Первый сорт!

— Что вы говорите?

— Ничего, ничего… Бюбюш еще какая женщина!

Тут Сапарбаю вспомнились слова песенки о Калпакбаеве, сложенной недавно озорными парнями аила:

— Если что-нибудь не помешает, вы сегодня будете счастливы, — сказал Сапарбай, едва сдерживая смех.

Калпакбаев испугался.

— А какая может быть помеха?

— Вдруг неожиданно приедет муж…

— А где он?

— В городе.

— Когда уехал?

— Сегодня на рассвете.

— Может быть, он не успеет вернуться.

— Как знать…

Реку затянуло крепким льдом, занесло снегом. Вода глухо гудела где-то внизу. Сапарбай спустился с Калпакбаевым к речке. Гость испуганно схватил его за руку:

— Как же мы перейдем?

— Идите за мной спокойно, товарищ Сейдалы, — ответил Сапарбай.

Вдруг Калпакбаев увидел слева какую-то блестящую серебряную тарелку.

— Что это такое? — удивился он.

— Там, где брод, вода не замерзла, и в ней отражается луна.

Они вышли на дорогу, которая вела к дому Бюбюш.

Бюбюш знала себе цену. Калпакбаев глубоко ошибался, она не принадлежала к числу легкомысленных женщин. Ей было лет двадцать, а мужу, бедняку Бозгунчу, — тридцать. Будь это старое время, Бюбюш служила бы батрачкой у какого-нибудь бая, ходила бы опустив голову, подавленная упреками и злой руганью байбиче. Не то теперь. Бюбюш чувствует себя хозяйкой своей судьбы, смело выступает на собраниях, защищая батраков и бедняков. Ее, как одну из активных женщин, первой обучившейся грамоте, приняли в комсомол. Недавно Бюбюш вступила в партию. Авторитет ее в аиле особенно вырос после того, как она участвовала в поездке в аил Тескей. «Бюбюш помогла мне привести мать для моих осиротевших детей. Вот она какая женщина!» — не мог нахвалиться ею Чакибаш, который упросил Бюбюш и Бозгунчу быть назваными матерью и отцом своей новой жены.

Сапарбай уважал ее и поделился с ней своими мыслями о Саадате. Сейчас, идя с Калпакбаевым, он вовсе не думал сводить его с Бюбюш, у него был свой план. Дойдя до дома, он сказал, что узнает, не приехал ли муж. Калпакбаев остался на улице.

— Кто там? — крикнул Бозгунчу, не вставая с постели.

— Я, — ответил Сапарбай.

— Сапаш?

— Да. Вы уже спите?

— Что случилось? Почему ты бродишь среди ночи?

— Есть дело.

— Что за дело? Байбиче, может, заболела? — встревожился Бозгунчу и, подтолкнув жену, добавил: — Вставай, зажги лампу.

— Не беспокойте ее, — сказал Сапарбай. — Здесь и так светло, видишь, как в ваше окно заглядывает луна!

— Ну, говори, что там за дело у тебя? — Бозгунчу сел на постели.

Сапарбай отшучивался:

— Издохла Айсарала Иманбая, вот я и оповещаю народ.

— Перестань болтать глупости!

— Ого, — засмеялась Бюбюш. — Если издохла Айсарала, будет праздник сорокам.

Сапарбай присел на доску для джука.

— А нам, Бюбюш, надо испортить праздник Саадату. Понимаешь?

— Ну, ну!

— Исак Термечиков — очень симпатичный человек и, по-моему, честный большевик. Хорошо, что приехал именно он. Как ты уже знаешь, здесь находится известный всем нам Калпакбаев, видимо, по делам заготовки, и еще одна женщина. Саадат, как всегда, вертится около них. Сегодня к нам приходил и Карымшак, хотя никто не приглашал его. Весь вечер болтал, надоедая гостям.

— Ясно, — махнул рукой Бозгунчу. — Саадат хочет снова остаться у власти. А Карымшак, его приверженец, тоже старается подстрелить кое-какую дичь.

— Едва ли ему удастся, — засмеялся Сапарбай. — Сейчас вся дичь летает очень высоко.

Во дворе залаял пес.

— Народ не хочет, чтобы этот хитрец остался председателем аилсовета, — сказала Бюбюш.

— Лиса и сама чует, что ее могут спихнуть.

— Скажи, пожалуйста, Сапаш, разве это справедливо по советскому закону, чтобы у власти стояли такие, как Саадат? — спросил Бозгунчу.

— Думаю, что нет. Если бы в городе знали, кто такой Саадат, ему не вручили бы поводья власти. Виноваты мы сами, вовремя не сумели увидеть его настоящее лицо. Саадат даже не спит эти дни, так ему хочется, чтобы его оставили председателем. И нам нельзя спать. Возьмем на выборах инициативу в свои руки. В аилсовет выберем тебя, Бюбюш, чабана Самтыра, Джакыпа и Осмона. А ты, Бюбюш, выступишь на собрании и расскажешь, кто такой Саадат.

— А чего мне бояться?

— Не все же время Саадату быть в седле, — вставил Бозгунчу.

— Он скоро сломает себе шею.

Пес продолжал лаять.

— Что это с собакой, а? — забеспокоился Бозгунчу.

— Я видел за сараем чью-то корову. Наверное, пес ваш лает на нее. Воров сейчас нет, — успокоил хозяина Сапарбай.

— Ладно, — продолжал Бозгунчу. — Выбьете Саадата из седла, а кого собираетесь сделать председателем аилсовета?

— Кого народ захочет. Если из наших не окажется подходящего человека, попросим прислать из волости.

— Опять начнутся распри.

Пес лаял все злее.

— Ой, собака так долго попусту не будет лаять. Она кого-то видит. — Бозгунчу начал одеваться.

Сапарбай встал.

— Ты лежи, не беспокойся. Собака твоя, видно, испугалась собственного хвоста. Если замечу кого-нибудь, позову.

У сарая Бозгунчу была большая скирда кизяка. Его долгое время брали в одном месте снизу, и там образовалось нечто вроде маленькой пещерки. В ней обычно и лежала собака. От холода или от людского глаза Калпакбаев спрятался в эту пещерку. Он не отрывал глаз от двери, где скрылся Сапарбай. Некоторое время все было тихо. Только где-то в горах или на реке громко трещал лед. Но вскоре покой Калпакбаева был нарушен, со скирды сорвались кизяки и шумно упали перед ним, разбудив пса, спавшего на сарае. Пес спрыгнул на землю и, увидев «вора», отчаянно залаял. Все сладкие мысли Сейдалы о молодой, красивой женщине рассеялись вмиг.

— Какая глупая собака! — ругался Калпакбаев. — Я тебе не вор, не шуми напрасно, не кидайся на меня. Я уполномоченный, если хочешь знать!

Но пес не признавал никаких чинов Калпакбаева и продолжал лаять, бросаясь на него. Тот швырял в собаку всем, что попадало под руку. Положение становилось угрожающим. Пес никак не хотел отступать, казалось, он требовал: «Освободи мое место, освободи мое место!»

Кричать и звать на помощь Калпакбаев боялся, а огромный пес продолжал наседать. Дело могло кончиться плохо, но в самый критический момент вышел Сапарбай, прикрикнул на собаку, и та притихла, завиляла хвостом, ласкаясь и как бы говоря: «Видишь, там сидит вор! Я его поймала». Если бы не пес, Калпакбаев тут же набросился бы на Сапарбая с упреками, а сейчас только сказал:

— Гляди, какая глупая собака!

Пес посмотрел на него злобно, точно хотел ответить: «Ты сам глупый!» И зарычал.

— Мойнок, Мойнок! Перестань! — прикрикнул Сапарбай.

Пес завилял хвостом и отошел.

— Заждались? — спросил Сапарбай.

— Паршивая собака! — никак не мог прийти в себя Калпакбаев. — Ух, шайтан! Я пристрелю ее.

— Мне стыдно перед вами, — извинялся Сапарбай.

— Шайтан! Я застрелю этого пса! — продолжал грозиться Калпакбаев.

— Муж приехал, — сообщил Сапарбай.

Калпакбаев только теперь почувствовал, что замерз. Его трясло.

— Что? — промычал он гневно.

— Я зашел к ним, ничего не зная, а муж лежит с нею. Приехал.

— Вот каково зазнайство этой женщины!

— Бюбюш вовсе не зазнайка. Что она может поделать, если с ней под одним одеялом лежит муж?

— Я знаю, парень, все знаю! — не унимался Калпакбаев, выходя со двора. — Вы решили насмеяться надо мной. Но это вам так не пройдет. Я составлю акт! Я покажу тебе, мальчик! Я тебя арестую!

Сапарбай понуро шагал за ним, делая вид, что чувствует себя виноватым.

— Издеваться надо мной вздумал!

— Если я думал посмеяться над вами, пусть не доживу до утренней зари! — говорил Сапарбай, давясь от смеха.

— До зари, до зари! А почему так долго задержался?

— Ее муж стал допытываться, зачем я пришел к ним среди ночи, не отпускал домой. Он такой ревнивый, такой грубиян, — врал Сапарбай. — Я знал, что собака лает на вас, а хозяин прижал меня к стене и не выпускает. Если бы он узнал, что вы здесь, избил бы нас обоих. Ой-ой, он такой злой, такой верзила. Слава богу, не догадался. Теперь мы с вами можем унести отсюда ноги.

Калпакбаев несколько успокоился.

— А что ты ответил этому грубияну? — спросил он уже более миролюбиво.

— Благодарю аллаха за то, что он помог мне найти подходящий ответ. Я не растерялся и сказал, что ищу волчье сухожилье.

— А разве он не поинтересовался, зачем оно тебе?

— Спросил, конечно. Но я нашелся и тут. Сегодня, говорю, я пил бузу у джорочу, и там украли узду моей лошади. Я спрашивал у всех, но никто не признался. А теперь, говорю, хочу подпалить волчье сухожилье и найти вора.

— О-о, ты шайтан, парень. Разве таким путем можно найти вора?

— Если подпалить сухожилье волка, вора начинает корчить, и тогда его легко разоблачить.

— Ай, шайтан, какой ты находчивый и хитрый. Весь ваш аил такой. А сухожилье волка ты взял?

— А зачем оно мне? — засмеялся Сапарбай.

— Ах, шайтан, вы, наверное, скрыли от меня немало лекарственного мака, а? — Калпакбаев тоже невольно засмеялся. — Ей-богу, не буду больше верить вам. Обыскивать буду. Знаю я вас! В этом аиле только один Саадат порядочный человек.

Хвалить Саадата Калпакбаев имел основание. В один из приездов ему приглянулась в батыровском аиле одна молодуха по имени Джамал.

— Сведи меня с ней, дорогой Саадат! — попросил тогда Калпакбаев.

— Что ж, это можно, — пообещал Саадат и тотчас взялся за дело. Он послал за мужем Джамал, а когда тот приехал в аилсовет, вручил ему пакет и приказал: — Свези его в волость. Только выезжай сейчас же, без задержек.

Как только муж Джамал выехал, Саадат повел к ней своего гостя.

А сегодня горячий поклонник женщин, повесив нос, возвращался из неудачного похода. Они шли обратно той же дорогой через речку, но луна уже не отражалась в воде.

V

Буран, свирепствовавший трое суток, затих лишь ночью. Утро пришло солнечное, мягкое. Верхушки курая не шелохнутся.

Овцы и козы, измученные трехдневным бураном, сегодня наслаждаются теплом на солнечных склонах гор, лошади, как всегда, спокойно пасутся и, не ожидая корма от хозяев, разгребают снег копытами. Безобразничают только коровы. Они накидываются на скирды соломы на току или с высоко поднятыми мордами уходят в поле и там разбрасывают копны сена, поддевая его на рога.

В аиле, как бы оцепеневшем на время непогоды, началось необычное оживление. От мазанки к мазанке бегают мальчишки, улицы пестрят женщинами, которые, гремя ведрами, идут к речке за водой. Из железных труб землянок тонкими струйками поднимаются кизячные дымки.

Группами идут куда-то пешие, проезжают конные. Народ собирается у школы. Сапарбай, Осмон, Джакып и Матай скачут по улицам и торопят аилчан.

— Собирайтесь быстрее, товарищи! — кричит Сапарбай. — После обеда может опять подняться буран. Торопитесь!

— Чтобы никто не оставался дома. Все на собрание! — настойчиво приглашает Матай. — Не бойся, Иманбай, твоя буза не убежит никуда. Иди на выборы.

Сапарбай с Матаем подъехали к землянке Оскенбая. Никого не видно, только худая пегая собачонка встречает их яростным лаем. Они остановились у окошка.

— Ой, Осеке, ты дома?

— Выходите, Осеке!

Лошади грызут удила, дышат учащенно, выпуская из ноздрей белые клубки пара.

— Дома хозяин? Выходи скорей! — повторил Матай.

— О-о, я… здесь, здесь, — донесся наконец из землянки простуженный голос Оскенбая.

— Выходите сюда! — позвал Сапарбай.

— Живее! — добавил Матай.

Оскенбай так торопился, что вышел, едва успев продеть одну руку в рукав старой шубы.

— Куда торопишься, Матайджан? Сейчас только показалось солнце, — сонно бормочет он.

— Ой, дорогой, разве можно лежать в постели до восхода солнца? — возражает Матай.

— Рабочие заводов в это время вытирают со лба уже третий пот, — поддерживает товарища Сапарбай.

— Ладно, ладно, я перед вами. Говорите, зачем звали меня? — отвечает растерявшийся Оскенбай.

— Ты, Оскенбай, кажется, не проснулся до сих пор, — удивляется Матай. — Забыл, что сегодня выборы.

— Осеке, разве вы не слышали о собрании? — спрашивает Сапарбай.

— Слышал, Сапаш, слышал.

— Тогда идемте. Будем выбирать председателя аилсовета. Зовите и тетю Калиму.

— Что женщине делать на выборах?

— А сколько ей лет? — спрашивает шутливо Сапарбай.

— Кто ее знает. Наверное, за сорок. На что она там? — Оскенбай подошел к окошку: — Ой, жена, скажи-ка сама, сколько тебе лет?

— Хватит, Осеке, — махнул рукой Сапарбай. — Тебе больше сорока, это ясно. Теперь выбирают все, кто достиг восемнадцати лет, и мужчины, и женщины.

— Ладно, — соглашается Оскенбай. — Пусть идет и она.

— Слышали, тетя Калима? Приходите на собрание.

Дверь землянки открывается, выходит улыбающаяся Калима.

— От того, что пойду на собрание, я не стану начальником, правда? — говорит она. — Лучше буду кипятить свою бузу.

— Сегодня выборы! — злится Матай. — В такой день вы не имеете права кипятить бузу. Идите на собрание.

— Э, ладно, если сделаете меня начальником, согласна, пойду.

— Народ может вас выбрать членом аилсовета, — говорит Сапарбай серьезно. — Теперь мужчины и женщины равноправны. Идемте.

— Хватит, жена, заставлять людей уговаривать, пойдем, собирайся, — торопит Оскенбай Калиму.

Сапарбай с Матаем едут дальше.

…Жители аила — пешие и конные — продолжали стекаться к зданию школы. Молодые парни на отборных конях проторили им дорогу в глубокой снежной целине. Сухой снег искрился на солнце серебряной пылью.

Когда Оскенбай и Калима отправлялись на собрание, за ними увязалась худая собачонка.

— Ой, Осеке! Взяли собаку, захватите с собой и талпак, — раздался чей-то шутливый голос.

Оскенбай оглянулся, увидел Омура и, решив, что тот тоже собирает народ, крикнул:

— Мы уже идем, Омуке, идем!..

Народ собрался на площади перед школой. Многие приехали с малыми детьми, словно на той, посадив их впереди себя. Большой Садык, оставшийся один в горах зимовать со скотом, спустился сегодня в аил со всей семьей. Его четырехлетний сын приехал на гнедом в яблоках стригунке, оседланном узорчатым айырмачом. Мальчик с раскрасневшимися полными щечками, одетый в белую шубку, держался в седле так ловко, точно родился и вырос на коне. Он то и дело врезался в толпу, дергая повод стригунка и слегка ударяя его плетью по крупу. Взрослые смотрели на мальчика с ласковым любопытством, расступались перед ним.

На площади гул, слышатся оживленные голоса. Лица людей радостны и торжественны. Женщины, надевшие нарядные элечеки, бархатные и плюшевые чапаны, новые шубы, стоят группами по три-четыре и тихо переговариваются. Из дехкан скромнее всех выглядит Иманбай, которому, правда, нет до этого никакого дела. Его жена подавлена нарядной одеждой других женщин. Но и она не хочет показывать людям свою бедность, стоит, опустив низко на лоб вязаный шерстяной платок, стараясь быть незаметной. Люди обмениваются веселыми шутками, всюду звучит смех. Только богачи и их прислужники чувствуют себя неважно. Бердибай с Карымшаком сидят хмурые, как тучи. Саадат, который обычно на таких сходках любил гарцевать перед народом на своем рыжем с лысиной иноходце, щегольски надвинув на брови мерлушковую шапку, сегодня ходит мрачный. Как ни старается он пошутить и посмеяться с людьми, подходя то к одному, то к другому, ничего не выходит. Улыбка у него получается какая-то неуверенная, жалкая. Он хорошо понимает, что народ недоволен им и не будет, как в прошлый раз, приводить к нему барашков, совать ему в руки червонцы, чтобы он обеспечил себе победу на выборах.

Собравшиеся говорят о нем:

— Больше не дадим Саадату обманывать себя.

— Теперь-то мы раскусили эту лису.

— Как волка ни корми, он все смотрит в лес, никогда он собакой не станет.

— Если выберем какого-нибудь бедняка, разве он не сумеет руководить народом?

А Саадат, видя настроение народа, с горечью думает: «Эх, время! Ты обновило свой чапан и повернулось ко мне спиной!»

Глаза у Карымшака налились кровью. Он молчит. Мулла Барпы, мешая каноны шариата с анекдотами, смешит своих соседей.

…Прошло полчаса, как Исак Термечиков начал свой доклад. Слушают его внимательно. Говорит он о политическом значении выборов в аилсоветы, о порядке их проведения.

— Да будет долгой его жизнь! — вырвалось у Бермет. — Когда говорили другие начальники, мы не понимали, а этот говорит так, как мы все.

Удивление Бермет имело основание. Многие из тогдашних уполномоченных, выступая перед народом, ломались, поминутно приглаживали волосы рукой и говорили не на обычном человеческом языке, а громко декламировали. Часто они смешивали несколько языков: из трех слов одно было русское, второе казахское, третье киргизское. И чем больше горячился такой оратор, тем меньше понимали его слушатели.

Люди недоумевали.

— На каком языке он говорит? По-русски или по-киргизски?

— Кто его знает? Судя по слову «джашатпаймын», говорит по-киргизски.

— Разве такой киргизский язык бывает? Он выступает не как киргиз, а как ачендик.

— Хотя он и ачендик, но киргиз, кажется?

— Конечно. Видно, учился в большом городе.

— А в большом городе другой язык, да?

— Ой, дорогой, должно быть, ты понимаешь, объясни, пожалуйста, о чем он говорит?

— Кажется, сказал, что каких-то буржуев будет уничтожать. Дальше сам слушай хорошенько.

— Толкни-ка Сапарбая. Он ведь комсомолец, должен понимать, о чем говорит этот ачендик…

Слушая подобных ораторов, Соке, Оскенбай, Иманбай и другие старики каждый раз толкали друг друга, спрашивая: «О чем он говорит?», и искали переводчика. А Исак совсем не был похож на таких ораторов; он говорил просто, о самом близком их сердцу.

— Дорогие товарищи, — продолжает Исак. — Во времена царя Николая могли выбирать болушей, биев только баи, манапы и их прислужники. Они даже близко не подпускали бедняков к сходам. А теперь выбирают все женщины и мужчины, достигшие восемнадцати лет. — Он прервал речь и оглядел собравшихся. — Этого права лишены только манапы, баи, бывшие болуши, муллы, купцы. Они также не имеют права быть избранными в наши органы власти. Если кто-нибудь из них притворяется, надев овечью шкуру, сорвать с него маску — долг каждого трудящегося. Да здравствуют советские выборы! Да здравствует Коммунистическая партия!

Исака сменяет учитель Капар. Ему поручено прочесть положение о выборах, опубликованное в газете.

— Читай спокойно, не спеши, чтобы дошло до всех, — предупредил Исак.

Капар кончил читать. Председатель собрания Осмон встал, чтобы спросить, есть ли вопросы, но известный скандалист Султан опередил его:

— У меня есть вопрос. Кто из вас ответит? Говорят что те, кто лишен прав, будут сосланы в Шыбыр. Правда ли это?

Осмон, не зная, как ответить, посмотрел на Исака.

— Это ложь! — ответил Исак. — Никого никуда не сошлют. Но баи и манапы больше не будут властвовать над народом. Теперь власть полностью перешла в руки батраков и бедняков.

Осмон обратился к народу:

— Еще есть вопросы?

— Болушем у нас останется Саадат или выберем другого? — спросил Иманбай.

— Ой, болушем выберем тебя. Зарежь Айсаралу и собери той, — зло пошутил Мендирман.

Некоторые засмеялись.

— Ой, будьте все вы неладны! — вскочил Соке. — Кто будет болушем? Народ хочет знать.

— Докладчик ведь говорил, каких людей должны выбрать в аилсовет, — сказал Омур.

Когда были исчерпаны все вопросы, перешли к премиям.

Первым взял слово Сапарбай. Все взгляды устремились на его ладную, крепкую фигуру и бледно-смуглое, оттененное небольшими черными усами, лицо с прямым, будто выточенным носом с широковатыми ноздрями. Темные глаза его под чуть толстыми бровями, которые топорщились на концах, смотрели зорко и внимательно. От него веяло решительностью и спокойствием.

— Всем вам известно, — начал он, — что раньше болушей избирали баи и манапы, которые издевались над народом сколько могли. Это в прошлом. Но, к сожалению, мы еще и сегодня до конца не избавились от бай-манапских волчат. За примерами далеко ходить не надо. Кто такой Саадат, который до сих пор оставался председателем нашего аилсовета?

Собрание зашевелилось и зашумело, точно поле выколосившейся пшеницы, по которому прошелся свежий ветерок. Кто-то кашлянул. Женщина в элечеке, сидящая возле Соке, громко шлепнула губами в знак удивления. Чакибаш вытянул шею и покосился вправо, заслоняя Матаю своей саксаковой шапкой оратора и стол президиума. Исполнитель, дотронувшись концом сложенной вдвое плетки до Чакибашевой шапки, сказал:

— Что это на голове у тебя, Чакибаш, тебетей или дорожный котел? Сними его, ты мне людей заслоняешь.

В другое время эти слова Матая могли бы вызвать смех. Но сейчас, когда Сапарбай начал рассказывать, что за птица Саадат, никто даже не улыбнулся на шутку, воцарилась напряженная тишина. Три молоденькие келин, сидящие в первом ряду колено к колену, слушали Сапарбая, застыв, как картинки, и почти не дыша; казалось, они не почувствовали бы боли, ущипни их кто-нибудь за нос. Шоорук с Бердибаем в заднем ряду низко опустили головы, словно собирались найти под ногами людей свою закатившуюся звезду. Особенно жалкий подавленный вид имел Бердибай. Он сидел, пряча лицо, и был похож на большой мешок, наполненный мякиной. «Было время — я летал ястребом с железными когтями и один гонял перед собой стаю галок, — с горечью думал Бердибай, вспоминая, как сам был болушем. — Не находилось никого в аиле, кто бы посмел ослушаться меня и не захотел бы плясать под моей плетью. У меня было столько силы и власти, что, казалось, стоит подать знак рукой, как стихнет буря Белакташа. Эх, время! Отняло ты все это у меня. Укатилось, подобно капле ртути, счастье из моих рук. Как крепко взнуздала меня власть бедняков!»

Прошло полчаса, а Сапарбай все говорил. Он смело разоблачал проделки Саадата, о которых многие и не подозревали. Некоторым казалось, что Сапарбай преувеличивает, чрезмерно обливает грязью своего недавнего друга.

— Надо сказать правду до конца и признаться, — заключил Сапарбай, — что мы, представители молодежи — Осмон, Курман, я и другие, — слепо шли за Саадатом. Как ни тяжело, но мы обязаны честно сказать об этом народу. Саадат учился в большом городе. И мы думали, что он знает больше нас, лучше разбирается в политике. Мы принимали за правду все, что он говорил, и считали верным все, что он делал.

— Ты говори не «мы», а «я», — крикнул молчавший до сих пор Курман. — Не смей говорить от имени всех!

— Я говорю и о себе, — продолжал Сапарбай. — Но и тебе советую, Курман, порвать с Саадатом.

— Сперва сделай это сам, а потом учи других! — горячился Курман.

— В этом ты прав, — согласился Сапарбай. — Я полностью признаю свои заблуждения и вину. Но и ты освободись от сетей этого паука. Какое у меня да и у тебя происхождение? Наши отцы всю жизнь батрачили на отца Саадата…

— Ой, это ты узнал только сегодня? — крикнул кто-то из задних рядов.

— Он хочет облить Саадата грязью, а сам стать председателем аилсовета! — бросил Султан.

Сапарбай, повернувшись в сторону Султана, твердо продолжал:

— Ой, Султан, говори осторожнее! Я не ищу должности. Только теперь у меня раскрылись глаза, и я считаю своим долгом коммуниста срывать маски с таких, как Саадат.

Поднялся младший брат Саадата Заманбек, хорошо одетый красивый юноша.

— Товарищ Осмон, дай мне слово! — крикнул он и, не дожидаясь разрешения председателя, начал говорить визгливым голосом: — Здесь Сапарбай вытащил из могилы кости всех наших предков, не пожалел сил, чтобы очернить нас. Да, это правда, они были богаты. Этого никто и не скрывает. Но зачем говорить о нашем отце, бае Зарпеке, когда сегодня на этом собрании сидит богач Киизбай, имеющий тысячи овец. Если вы считаете всех баев врагами, тогда уничтожьте первым Киизбая.

— Чтобы убила тебя оспа! Чтоб челюсть твоя сломалась! — проклинал Заманбека Киизбай, кутаясь в волчью шубу.

— Мы с братом и не помним отца, остались маленькими, когда он умер, учились в советской школе, — продолжал Заманбек. — Саадат не волк в овечьей шкуре, как его назвал здесь Сапарбай, а человек, который воспитывал и сделал людьми таких сыновей бедняков, как сам Сапарбай.

— Пусть накажет тебя мой хлеб-соль, Сапарбай! — бросил Саадат, который до сих пор молча слушал. — Правильно умные люди говорили: «Если откормишь худую скотину, губы твои будут в жире, а откормишь худого человека, он голову тебе окровавит». Если тебя, Сапарбай, так соблазняет место председателя аилсовета, ты мог бы занять его и без клеветы на меня. Пусть проклянет тебя хлеб-соль!

Со всех сторон раздались голоса:

— Хватит, прекратите проклятия!

— Оставьте хлеб-соль, говорите о выборах.

— Это тоже разговор о выборах. Зачем клеветать на честного человека?

— Саадат — не враг народу. Если он, как и всякий живой человек, допускал ошибки, нельзя нападать на него без конца. Надо говорить справедливо.

Слово взял Исак.

— Пока почему-то не выступил ни один простой дехканин, — сказал он. — Спорами да пререканиями мы вопроса не решим. Нужны конкретные факты, а не голое красноречие. Честно ли работал Саадат, защищал ли интересы бедняков и батраков? Или ваш председатель был на стороне баев и аткаминеров? Обо всем этом говорите прямо в глаза, но не будьте голословны.

— Правильно, товарищ, говорите! — бросил Карымшак. — Если кому-нибудь роешь могилу, копай ее пошире — может быть, лечь в нее придется тебе самому. Надо прекратить клевету на Саадата и говорить по существу.

Еще задолго до собрания бедняки во главе с Омуром и Соке начали подумывать о том, кому бы из них выступить и смело рассказать всю правду о Саадате.

Сапарбай, пришедший посоветоваться с ними, предложил, чтобы выступил Соке, но старик не согласился:

— Нет, ты не прав, сынок. Старость отнимает у нас не только зубы, но и ум. Я уже с трудом могу связать два слова. Да и они теряются между моими шатающимися зубами. Я попробую сказать, если сумею. Но, надеюсь, эту тяжесть не свалят на меня одного, народ скажет свое слово.

— Соке прав, — согласился Омур. — Должны выступать молодые люди. Понимаешь, Сапаш? Мы плохо разбираемся в политике, можем сказать не так, как надо, и этим испортить все. Выступайте лучше вы, молодежь.

— Я не побоюсь сказать, если это потребуется, но не будет лишним высказаться и вам.

— Ой, Сапаш, хорошо, если после наших выступлений Саадат лишится председательского места, — заколебался Омур. — А вдруг он останется? Тогда как бы не очутиться нам в пасти чудовища!

— Кто знает? — пожал плечами Соке. — Этот короткогубый шайтан на все способен. Вдруг возьмет уполномоченного в свои руки, а? Тогда он выбьет мне последние зубы.

— Бог его знает. Он очень мстительный, с ним шутить нельзя.

После этого разговора Соке с Омуром поехали к Иманбаю.

— Имаке, — сказал Омур, — ты должен на собрании рассказать всю правду о Саадате.

Иманбай молчал.

— Чего ты боишься? — Соке облизал губы. — Саадат не снимет твою дырявую шубу. Ты самый бедный человек в аиле. Твое слово может иметь сейчас большую силу.

Иманбай продолжал молчать, почесывая затылок.

— Будешь говорить?

Соке разозлился и решил, что толку от Иманбая не будет. Они с Омуром уехали ни с чем. Понукая своего гнедого, старик говорил Омуру, ехавшему рядом:

— Может быть, нас выручит Самтыр в больших чокоях?

— А у него хватит смелости? Он, кажется, только и умеет пасти овец.

— Почему? Он ведь ходит в ликбез. Я частенько вижу его с газетой в руках.

— Ладно, давай поговорим с ним, — согласился Омур.

Они нашли Самтыра возле отары Киизбая. Чабан, улыбаясь, смотрел на ворону, которая села между рогами черного козла.

— Мы приехали к тебе, дорогой Самтыр, по серьезному делу, — начал Омур.

— Пропади твои чокои, — сказал Соке. — Наверное, никто в жизни не искал тебя и никто не приезжал за тобой, а мы вот приехали. Значит, уважаем тебя, считаемся с тобой. Приезжий начальник по одному твоему виду может узнать, что ты батрак. Твое слово перед властью будет гораздо больше иметь силы, чем наше, хотя мы тоже бедняки.

— Правильно, — вставил Омур. — Ты, Самтыр, должен сказать правду о Саадате. Мы тебя поддержим. Согласен?

Самтыр молчал, глядя на свои чокои.

— Ой, сынок, не бойся. Саадат не отнимет твои чокои, они ему не нужны. А больше у тебя нет ничего. Что ты теряешь? — наседал Соке.

— А что я могу сказать о нем? — спросил Самтыр.

— Смотри-ка на него! — удивился старик. — Расскажи обо всех черных делах Саадата. О том, как он грабил и угнетал народ, как арестовывал невинных людей, как избивал. Мало тебе этого? Брось, сынок, разглядывать свои чокои, успеешь и потом, а дай нам ответ.

— Ты, Соке, не ругай Самтыра, — засмеялся Омур. — Он скажет. Иначе быть не может. Хоть Самтыр и чабан Киизбая, но учился в Красной юрте и знает грамоту.

— Что же он молчит, если такой грамотный? — не унимался Соке. — Раз так, буду говорить сам, хоть мне и мешают эти проклятые зубы. Ничего, выступлю сам!

— Коммунисты все время говорят, что проделки баев и манапов должны раскрывать бедняки и батраки, — продолжал Омур. — Почему же Самтыр не может сказать правду о Саадате? Обязательно скажет. Ты, Соке, не ругай и не обижай его.

Выступить против Саадата Самтыр боялся, потому что тот мог отомстить, а отказаться, когда Соке так наседал, тоже не хватало смелости. После долгой душевной борьбы чабан сдался.

Все бедняки и батраки давно видели, что Саадат защищает не их интересы. Они ждали собрания, но, несмотря на это, ни один из них не мог набраться смелости выступить против Саадата. Главной устрашающей силой был так называемый «дух предков», страх перед которым издревле жил в душах людей. Его боялись больше смерти. Как же мог житель батыровского аила выступить против внука самого Батыра, не страшась быть проклятым его духом? Потому-то и молчал Иманбай, когда его уговаривали Соке с Омуром. Не только такие темные люди, как Иманбай, но даже немного разбиравшийся в политике Омур и секретарь партийной ячейки Орузбай боялись этого всесильного духа предков. Время шло, и свет новой жизни с каждым днем смелее и ярче озарял темные уголки быта, вытесняя все мрачное, старое, люди постепенно менялись. Разве не было знамением победы нового выступление Сапарбая на собрании? Он не пощадил Саадата, не побоялся родовых предрассудков, рассказал и о своих заблуждениях. Для многих как гром грянул с ясного неба. Даже отец Сапарбая был поражен до крайности. «Они только прошлой ночью сидели у нас вместе, ели, пили, веселились, — думал старик, слушая выступление сына. — Или дружба нынешней молодежи такая ненадежная?»

Когда же Саадат стал проклинать Сапарбая хлебом-солью и духом отца, Бермет вздрогнула, охваченная ужасом за сына:

— Прости ему, неразумному, создатель! Да минует его проклятие! Зачем мой сын поступил так? Зачем он ругал внука самого Батыра!

— И-и, капыр! — возмутилась байбиче Аимджан. — Сапарбай осмелился ругать внука Батыра, не побоялся его духа! Этот кул оскорбил всех нас. Накажи его, ангел Батыра, прокляни его, скриви ему рот, дух Батыра! Как язык у него повернулся поносить Саадата? И-и, капыр!

— Да, — шептал Иманбай, — так оскорблять Саадата нельзя, он внук Батыра, родич мне. Сын кула Сапарбай поступил как кул.

Бердибай поднял голову, словно кот, и огляделся. «Найдется ли, — думал он, — такой смельчак из рода Батыра, который дал бы достойный ответ злобному сыну капканщика?»

«Молодец парень, — хвалила в душе Бюбюш, — смело сказал всю правду об этом хитреце».

Так столкнулись на собрании старое и новое, подобно сразившимся над скалами беркутам, один из которых неминуемо должен слететь в пропасть, сломав себе крылья. Исак твердо знал, что эта участь ожидает старое…

— Кто еще хочет говорить?

— Я хочу, товарищ Осмон! — Карымшак поднял руку.

— Пожалуйста!

— Товарищи! — начал аткаминер, стараясь показать себя выдержанным, разумным и объективным человеком. — Время зимнее, холодно. Собрались мы с вами под открытым небом. У одного одежда худая, у другого плачет озябший ребенок. Поэтому я не хочу отнимать у вас время, выкапывая из могил кости ваших давно умерших предков, как это старался сделать Сапарбай…

— Ой, Карымшак! — прервал Мендирман аткаминера. — Ты тоже не увлекайся пустым красноречием, а говори по существу.

— Что это такое! — возмутился Бердибай. — Зачем перебивают человека? Мы люди известного рода, который всегда уважал и закон, и порядок. Надо соблюдать тишину.

— Правильно говоришь, Беке! — Карымшак махнул рукой и, кашлянув, продолжал: — Здесь Сапарбай постарался очернить Саадата, не пощадил ни его самого, ни предков. Правда, у Саадата есть недостатки… Но подумайте-ка: если бы Самтыр не покрикивал на стадо и не стерег его, то всю тысячу овец Киизбая растерзали бы в ущельях волки. И мы подобны стаду овец. Наш чабан Саадат порой невольно покрикивает на нас. И обижаться на это нельзя. Бывают ненастные дни. В такую погоду мы не должны оставлять Саадата одного. Один человек, каким бы сильным он ни был, не может поднять гору. Летать орлу помогают крылья, а приземлиться — хвост. Если оставить его без хвоста, орел может разбиться о скалы. Допустим, Саадат работал плохо. Значит, ты, Сапарбай, не сумел стать для него крыльями и хвостом.

— Верные слова! — откликнулся Бердибай.

— Товарищ уполномоченный, — продолжал Карымшак, повернувшись к президиуму. — Вы должны учесть, что Саадат, сын Зарпека, не такой испорченный джигит, каким его старались выставить некоторые не в меру горячие люди. — Аткаминер прикидывался простым, скромным человеком. — Народ его любит. Если я говорю неправду, пусть докажут. По-моему, наш председатель работает хорошо. Если такие джигиты, как Сапарбай и Осмон, да и все мы будем дружны и справедливы, Саадат пойдет по правильному пути. Он отстаивает интересы народа…

— И-и, да паду за него, правильно Карымшак сказал! — Байбиче Аимджан помотала головой. — Он знающий человек.

Слова байбиче взорвали Шарше, который и так едва сдерживался.

— Ай, байбиче! Карымшак не ошибается, восхваляя Саадата. Они свои люди. Ворон ворону глаз не выклюет А ты чего вмешиваешься? Если на то пошло, лучше будь на стороне советской власти, которая принесла женщинам свободу и равноправие. Если ты женщина, так будь женщиной! Или забыла, как Курман, когда был на побегушках у Саадата, заставлял тебя поносить бога?

— Говори поосторожнее, Шарше! Не распускай свой язык! — бросил Курман.

— Мой язык тут ни при чем.

— Я ни у кого не был на побегушках, а выполнял свой комсомольский долг. Запомни это раз и навсегда!

— Ой, парень, если ты настоящий комсомолец, не цепляйся за Саадата.

Осмон старался призвать спорящих к порядку, но Курман, не подчиняясь председателю собрания, вскочил с места и горячо бросил в лицо Шарше:

— А что, Саадат соль у бога украл, что ли?

— Э-э! — Шарше зашуршал старой шубой, тыча пальцем в Курмана. — Ведь еще вчера заставлял людей плевать в небо и ругать бога, а с чего это сегодня стал прибегать к его помощи?

Курман замялся, не зная, что ответить. Шарше продолжал:

— Ты что, хочешь теперь найти и привести бога, чтоб он выручил Саадата? Иди, постарайся для своего друга. А если потребуется, даже помои у Саадата потаскай.

— Ты, Шарше, придержи язык и перестань обливать Саадата грязью! — крикнул побледневший Курман. — Если бы не он, мы с тобой до сих пор пасли бы свиней у богатеев.

Спорящих прервал старик Соке. Поднявшись во весь рост, он крикнул:

— Ой, пропали ваши глотки! Мы собрались здесь для обсуждения серьезного дела или для того, чтобы слушать ругань Курмана с Шарше? — Он обратился к президиуму: — Если будем говорить о выборах, давайте сидеть как полагается, если же нужно просто спорить о чем попало, давайте спорить все, начнем старинные распри, а потом перейдем к драке. Кажется, некоторые захватили с собой дубинки…

— Ладно, будем драться! — бросил Султан, всегда готовый пустить в ход кулаки и дубинку.

Поднялся такой шум, что Осмону никак не удавалось водворить тишину. Пришлось вмешаться Исаку.

— Успокойтесь, товарищи!

— Сами бедняки нарушают порядок, — крикнул кто-то из толпы.

— Надо прекратить посторонние разговоры, — продолжал Исак. — Так шуметь нельзя. Кто хочет высказаться, пусть просит слово.

Орузбай поднял руку.

— Товарищ Термечиков, я хочу сказать.

— Слово имеет секретарь аильной партячейки товарищ Конушбаев.

Орузбай был не из словоохотливых, выступал на собраниях только в самых необходимых случаях, когда обязывала к этому должность секретаря ячейки. В прошлую неделю он смазал берданку, приготовил капканы. Они со стариком Саякбаем облюбовали места для охоты и собрались туда дней на десять. Но в это время из волисполкома пришло отношение, в котором назначался день выборов в аилсовет. Орузбай вынужден был отложить капканы и винтовку. Он сразу же провел собрание коммунистов, но после приезда Исака пришлось собраться вместе с комсомольцами.

— Вы секретарь ячейки, товарищ Конушбаев, — сказал Исак Орузбаю. — Ваши слова имеют большой вес. Поэтому хорошенько ознакомьтесь с положением о выборах и выступите на собрании. Надо сделать все, чтобы баи и аткаминеры не смогли обмануть трудящихся.

Теперь, когда Орузбай взял слово, он не знал, с чего начать. Увидев в толпе Саякбая, вдруг вспомнил, что они собрались на охоту, и тут же сбился, забыл все, о чем собирался говорить. Он отвел взгляд от Саякбая. Сначала речь как-то не клеилась, но, когда Конушбаев поймал презрительный взгляд Бердибая, голос секретаря ячейки окреп, он заговорил смело и энергично, не отводя взгляда от Бердибая и Шоорука, которые сидели рядом.

— Здесь Сапарбай рассказал о Саадате. Но он умолчал, каким путем Саадат стал председателем аилсовета. А, по-моему, наш председатель с самого начала сидел в седле криво. Его выбрали баи и аткаминеры, а не народ. Вот что важно вспомнить, товарищи. Даже сам Бердибай не может отрицать этого.

Громко и тяжело вздохнул Шоорук, который никак не ожидал от Орузбая такого выступления.

— Вот неладный коротыш наш секретарь ячейки, — пошутил мулла Барпы. — Летом и зимой скитается по горам, ставит свои капканы. Кто же его научил так говорить? Откуда он знает столько слов?

Все зашумели:

— А разве он говорит неправильно?

— Тише, товарищи! — раздался голос председателя.

— Слушайте спокойно.

— Конечно, — продолжал Орузбай. — Мы успешно проведем нынешние выборы, членами аилсовета у нас будут такие батраки, как Самтыр, такие передовые женщины, как Бюбюш, такие сыновья бедняков, как Сапарбай и Осмон. Главой советской власти в аиле мы должны выбрать выходца из среды бедняков, который защищал бы интересы народа, боролся за равноправие женщин, за то, чтобы угнетенные прежде люди стали культурными и грамотными!

После Орузбая слово взял Саадат.

— Я готов стать жертвой за тебя, народ! — горячо заговорил он. — Нет таких людей, которые бы никогда не ошибались. Верно, мне приходилось обижать одних из вас языком, других плеткой… Всякое бывало. Я прошу вас простить мне мои ошибки. Еще один раз окажите мне доверие, дорогие мои! Буду работать не щадя своих сил. О-о, народ, да паду за тебя!..

Слушали его внимательно, стояла полная тишина.

— Ой, столько говорили, что уж, кажется, теперь нечего больше сказать, — заметил один из собравшихся.

— Верно, — подтвердил другой. — Надо приступить к выборам.

Саадат, не вытирая навернувшихся слез, посматривал на Калпакбаева, как бы спрашивая: «Разве вы не собираетесь выступать?» А тот с невозмутимым видом дымил папироской и молчал. Саадат с горечью подумал: «Видно, и этот бессовестный». Все же он нашел единственно правильный для себя ход. Он хотел лишь разжалобить народ и не стал даже отвечать на обвинения, выдвинутые Сапарбаем. Жалостливое и смиренное выступление Саадата не прошло бесследно, оно тронуло людей. Даже те бедняки и батраки, которые собирались обрушиться на председателя аилсовета, решили, что они заблуждались и не стоит так резко нападать на батыровского внука, своего аилчанина и родича. «Что ни говори, — думали они, — все же он свой парень. Зачем нам снимать его? Чтобы поставили председателем человека из чужого аила?» Не говоря уже об Иманбае и Оскенбае, даже Соке, который до этого больше всех нападал на Саадата, теперь решил: «Будь он неладен, этот парень, кажется, он уже опомнился. Он хитрее лисы. Еще найдет лазейку и останется болушем. Тогда съест меня живьем. Уж лучше молчать».

— Есть еще желающие выступать?

— Нет, — ответил кто-то из толпы. — Приступайте к выборам.

Выбирать должны были одного члена аилсовета из сорока жителей, имеющих избирательное право.

— Сейчас товарищ Сапарбай огласит список лишенных избирательных прав, — объявил Исак. — Люди, внесенные в этот список, должны немедленно покинуть собрание.

Все затихли. При полной тишине Сапарбай читал:

1. Шоорук Батыров.

2. Бердибай Тынымсеитов.

3. Мулла Барпы.

4. Киизбай Кебекбаев…

В списке было двенадцать человек.

Бердибай поднялся, но ушел не сразу. Он снял шапку и с достоинством обратился к Исаку:

— Сынок, уважаемый уполномоченный, я не согласен с одним…

— С чем вы не согласны? — спросил Исак.

— Положим, я согласен с тем, что меня самого лишили права голоса… Скота у меня было не так уж много, но в старое время я четыре года работал болушем… И тогда мы старались для народа. Ладно, все это прошло. Меня удивляет другое. Барпы никак нельзя включить в наш список. Его называют муллой, но он на самом деле не мулла. Когда напьется бузы, он начинает поносить бога. Разве муллы бывают такими? Кроме того, Барпы никогда не имел ни одной скотины.

Раздались голоса:

— Верно! Барпы должен иметь избирательное право!

— У Барпы нет ничего, кроме слов «слава аллаху».

— У него еще есть какая-то книга, — сказал Шарше. — Все киргизские муллы такие же, как он. Они бормочут молитвы над покойниками, а напившись бузы, поют поминальные песни, сложенные женщинами. Ведь в нашем аиле нет другого муллы, кроме Барпы. А как же без муллы обойдется список лишенных прав?

Слова, сказанные участниками собрания о мулле Барпы, заставили Исака задуматься… «Народ не должен остаться недовольным, — размышлял он. — Пусть решает сама масса». Большинство поддержало Барпы, и он был вычеркнут из списка лишенных избирательных прав. А те, опустив головы, покинули собрание.

Началось выдвижение кандидатов в члены аилсовета. Исак объяснил, что каждый имеет право предложить того, кого он считает более подходящим.

— Осмона Бектемирова!

— Саадата Зарпекова!

— Бюбюш, невестку Канимета!

— Карымшака Беккожоева!

— Джакыпа Садыкова!

— Шарше.

— Курмана Мергенова.

Соке шумно вскочил с места:

— Я хочу, чтобы членом аилсовета был Сапарбай, сын Саякбая.

Старик хотел еще что-то добавить, но голос его был заглушен, каждый старался, чтобы прошел названный им человек.

— Ой, про Соке совсем забыли!

— Да, да, надо выбрать в члены аилсовета и Соке.

Когда список стал слишком большим, поднялся Сапарбай и, рассказав собранию о каждом кандидате, предложил выбрать в аилсовет Бюбюш, Соке, Джакыпа и Самтыра.

— Правильно!

— Согласны.

— За Соке я хоть сейчас готов поднять руку.

— На старости лет пусть и Соке хоть раз станет ачендиком.

Голосование начали с Соке. Хотя он остроумно и энергично отводил свою кандидатуру, его избрали единогласно. Перешли к Самтыру.

— Который это Самтыр? — спросил кто-то.

— Пусть покажется!

— Да, где он там спрятался? Пусть встанет!

Самтыр старался улыбнуться, но не мог. Он с трудом поднялся с места, растерянно огляделся, то краснея, то бледнея, на лбу его выступил пот.

Снова раздались голоса:

— Ой, это ты — чабан Самтыр?

— Теперь бросай стадо бая и становись ачендиком!

Все с радостью проголосовали за Самтыра. Он сам тоже поднял руку, не зная, что голосовать за себя не положено. Раздался хохот. Чабан густо покраснел, пот лил с него ручьями.

Снова вспыхнул дружный смех, одобрительные возгласы:

— Молодец, Самтыр!

— Живи долгие годы, пастух в больших чокоях!

— Да здравствует батрак!

Чтобы читатель понял радость бедняков и так же, как они, обрадовался за Самтыра в больших чокоях, не лишним будет рассказать о забитом батраке, о его родителях.

Дубана был, говорят аилчане, кулом у Чыныбека, отца нынешнего богача Киизбая. О том, как Дубана оказался у Чыныбека, санжирачи передают следующее.

Чыныбек не отличался ни храбростью, ни умом, ни красноречием, но имел много скота. Он владел быстроногими скакунами и держал возле себя лучших знатоков коней. Живя по соседству, они готовили его лошадей к скачкам.

Однажды осенью были устроены поминки по Кебеку, одному из влиятельнейших в округе манапов, умершему год назад. В дни пышных поминок, длившихся почти месяц, устроили скачки. Победителям предназначались богатые призы. Владелец скакуна, который первым достигнет финиша, должен был получить тысячу голов скота, девять лошадей, девять кулов и девять кюнг. В скачках участвовало больше трехсот лошадей. Пустил своих коней, натренированных за лето, и Чыныбек. Его скакуны Боз-курен и Кулан-чаар пришли первыми. В числе несчастных рабов, полученных Чыныбеком в качестве приза, была и Каракюн, вдова бедного пастуха. Она привела с собой четырехлетнего сына Дубану.

С малых лет Дубана пас чыныбековские стада, потом, когда умер Чыныбек, стал батрачить у его сына — Киизбая. Не имея возможности уплатить калым, Дубана до сорока лет не мог жениться. Сорокалетнего Дубану женили на бедной девушке сиротке Сарыкюн. Через десять лет у них родился сын. Дубана, до того не имевший ребенка, заплакал от радости.

— Пусть наш сын будет зваться Сарыгулом, — сказал он жене.

Ребенок рос хилым, слабым. До четырех лет он не ходил и пролежал в колыбели, которую смастерил Дубана из ивовых ветвей. Не раз козлята и ягнята, забегавшие в ветхую лачугу Дубаны, опрокидывали незатейливую колыбель и наступали на мальчика острыми копытами. Однажды, когда Сарыкюн ушла доить киизбаевских кобылиц, Сарыгул выпал из люльки прямо на край земляного очага, где горел огонь, обжег себе колено и кисть правой руки.

— О, проклятая жизнь! — плакала несчастная Сарыкюн у изголовья сына. — За что ты терзаешь наши сердца?! Лучше бы ты, аллах, навсегда унес наши души, чем так мучить!

Когда Сарыгулу исполнилось семь лет, умерла мать, не перенеся беспросветно горькой жизни. Тяжка участь ребенка, оставшегося без матери. Но трижды тяжкой была она у сына бедного Дубаны, у которого нечем было кормить и не во что одеть единственного ребенка. Дубана кормил своего мальчика остатками пищи, которую как собаке швыряли пастуху жены бая. Одеждой Сарыгулу служили лохмотья из старой овчины, почти не прикрывавшие худенькое голое тело.

Мальчик был бледен, хрупок и слаб, как тоненькая былинка, росшая в тени. Глаза его расширились, животик непомерно вздулся. Когда Сарыгул выходил из лачуги, натянув на хилое тело свои лохмотья, казалось, вот-вот переломятся его темные тоненькие ножки, похожие на птичьи лапки.

Однажды зимой джигиты обучали необъезженных коней Киизбая. Сам богач стоял, накинув на плечи дорогую шубу, и с довольным видом наблюдал, как ловкие парни укрощают его не седланных ни разу, одичавших скакунов.

В это время из лачуги Дубаны выбежал Сарыгул в лохмотьях, испугав своим видом строптивых коней бая.

— Эй, несчастный оборванец, убирайся прочь! — крикнул кто-то из людей, стоявших полукругом возле Киизбая.

— Сарыгул, сынок, — окликнул Дубана мальчика, — иди скорее обратно в юрту!

Киизбай нахмурил брови.

— Ой, глупец несчастный! — сказал он презрительно Дубане. — Дурную собаку иные называют волкодавом. Так и ты своему паршивому выродку дал имя льва, каким был настоящий Сарыгул. Разве ты не знаешь, что Сарыгул был одним из батыров рода Кыдыков, при имени которого дрожала вся Иссык-Кульская долина. Как ты осмелился дать своему поганому мальчишке такое имя? Твоему несчастному сыну, родившемуся в дырявой лачуге выросшему в лохмотьях, лучше всего подходит имя Самтыр[7]. Да и то оно будет большой роскошью для него.

С тех пор и закрепилось за сыном Дубаны прозвище Самтыр. Вскоре Самтыр лишился и отца, остался круглым сиротой.

Когда Самтыру исполнилось девять лет, ему вручили ивовый прутик и заставили пасти байских ягнят. Года через три он сменил ивовый прутик на пастуший посох. Летом и зимой в любую погоду Самтыр с утра до вечера ходил за отарой. Весь мир для него ограничивался склонами и ущельями гор, где он пас овец, гранитными скалами, над которыми кружили хищные птицы. Он исходил вдоль и поперек все окрестные пастбища, не было заячьего лежбища, которого он не знал. Самтыр научился хорошо пасти стадо, принимать новорожденных ягнят, вовремя подпускать их к матерям и отнимать от материнского вымени, ухаживать за больной скотиной.

Проходили годы, полные мучений, словно караваны тяжело нагруженных верблюдов брели по трудному, бесконечно долгому пути. Но Самтыр не замечал их, как занятый дехканин не видит проходящий мимо караван. Наступила весна 1921 года. В аил из округа стали приезжать представители советской власти, которые защищали права бедняков и батраков, раскрывали им глаза на баев и аткаминеров. Они заставляли баев заключать договоры с батраками и тут же платить им заработанное. Киизбай, чтобы избежать неприятностей, позвал Самтыра к себе:

— Ты мне не чужой. У тебя со мной единые корни. Оба происходим от батыра Айбаша. Ты не слушайся тех, кто хочет поссорить нас.

Самтыр поверил лживым словам бая. Когда представитель батрачкома из округа стал говорить ему, что он должен заключить договор со своим хозяином, пастух ответил:

— Я прихожусь младшим братом Киизбаю. Никакого договора мне не надо. Скот, который я пасу, принадлежит и мне.

— Разве человек, имеющий столько скота, ходит, как ты? — усомнился представитель батрачкома.

— А как он должен ходить?

— Продай несколько барашков, приоденься хоть немного. Выбери себе коня и паси скот верхом. Надо пользоваться скотом, если он твой.

Самтыр уставился в землю, не решаясь сказать: «Я не могу их продать. Это не мои овцы, а Киизбая».

Представитель батрачкома был человек опытный. Он расспросил Сапарбая и других жителей аила и узнал, что Самтыр не родственник, а батрак Киизбая. С большим трудом удалось втолковать это Самтыру. Тогда Самтыр согласился заключить договор с Киизбаем. Киизбай обязывался одеть Самтыра, дать ему коня, чтобы тот мог пасти стадо верхом, и аккуратно платить ему за работу.

— Бери, батрак, эту бумажку, — сказал представитель батрачкома. — Она тебе пригодится.

Бай пришел домой мрачный и злой. Будь это старое время, он избил бы «неблагодарного» пастуха, осмелившегося признаться, что бай не родственник ему. Киизбай даже мог бы убить его. Но сейчас, когда на стороне Самтыра был закон, у богача не хватило духу поднять на него руку. Он лишь погрозил Самтыру духом предков.

— Эй, несчастный, — заключил бай, обращаясь к Самтыру, — ты слушайся не большевиков, а меня. Большевики тебе не родня, не они будут тебя кормить и одевать. Они тебе девушку не засватают. Могут только сделать из тебя капыра. Где договор, который они тебе дали? Сожги его. Я без всякого договора женю тебя, сделаю человеком.

Темный забитый пастух послушался Киизбая. Он завернул договор в старую тряпку и спрятал на всякий случай под камнем. Это было лет шесть назад. За эти годы в аиле открылась школа, кружки ликбеза, пришли газеты и журналы на родном языке киргизов, стала работать Красная юрта. Старики и молодежь, женщины и мужчины — все потянулись к знаниям, как весной, когда оттаивает скованная холодом земля, растения тянутся к солнцу. Они прозревали, шире смотрели на мир, глубже и зорче видели их глаза, в их сознание пробивался свет новой жизни. Одним из таких прозревших, пробудившихся был пастух Самтыр, которого выбрали сегодня в аилсовет.

VI

Солнце спускалось за горы, близился вечер. Хозяева загоняли скот, который с утра бродил по склону горы, добывая себе корм из-под снега. Улицы аила наполнились блеянием и мычанием стада, топотом копыт. Кое-где раздавалось звонкое визжание пил, стук колунов о мерзлые чурки. Из труб мазанок и тюндуков юрт поднимался дым.

Сапарбай с трудом разыскал Соке и привез на заседание. Когда подъехали к школе, там уже были в сборе почти все члены аилсовета.

— Соке, — пошутил Орузбай, — если бы вы были начальником, измучили бы людей, заставляя ждать себя.

— Ты лучше молчи, уважаемый секретарь ячейки, — ответил старик. — Когда ты едешь на охоту, привязав капканы к седлу, частенько даже забываешь поздороваться с нами. Я не к невесте ездил, а скотину во двор загонял. Вот и опоздал.

Все засмеялись. Соке, волоча по земле плетку, поспешно подошел к окну. В комнате сидело несколько человек, с ними беседовал Исак. Соке обернулся и увидел Самтыра, который только что подъехал и слезал с быка.

— Эй, добро пожаловать, Самтыр в больших чокоях! — приветствовал Соке.

— Приехал самый большой ачендик в больших чокоях, — пошутил кто-то. — Дайте ему дорогу, расступитесь!

Самтыр не умел отвечать на шутки, он лишь растерянно улыбался.

Соке концом рукоятки большой плетки толкнул Самтыра в бок и отозвал в сторону.

— Ты, сынок, насколько я помню, должен был рассказать о Саадате. Почему на собрании спрятался? — Соке испытующе посмотрел на Самтыра, тот замялся, но все же ответил:

— Я пожалел его.

— Ты пожалел этого волчьего выродка?

— После того как он выступил, мне стало его жаль. Он ведь чуть не заплакал.

— Эх, ты! — только произнес старик и пошел. Самтыр хотел спросить у Соке, почему он сам не выступил, но не осмелился.

Уже стемнело, когда началось заседание. Вокруг здания школы ходили люди, которым не терпелось узнать, кто будет председателем аилсовета. Они то и дело заглядывали в окно, как бы спрашивая в темноте глазами: «Кого выбираете в председатели?» В заседании участвовало около тридцати человек — актив. Только восемь из них были членами аилсовета. И здесь не обошлось без Калпакбаева. Настроение у него было невеселое. И не без причин.

— Товарищ Сейдалы, — сказал Саадат, как только они встретились. — Мы с вами стали близкими, как родные братья. Я уверен, что вы будете опорой мне. Сказанное слово — не выпущенная пуля, оно не исчезнет бесследно. У меня есть просьба к вам… Вы приехали с уполномоченным Исаком. Мне кажется, вы с ним товарищи…

Калпакбаев высоко поднял голову.

— Он мне такой же друг, как ты.

— Тогда я прошу вас, поговорите с ним и сделайте так, чтобы я остался председателем. Если это удастся, вы уедете отсюда не с пустыми руками.

— Все в наших руках, — похвастал Калпакбаев. — Термечиков никуда от нас не уйдет.

Но, к несчастью для Саадата, Термечиков не был другом Калпакбаева. Тот просто соврал. Исак был честным коммунистом и одним из лучших работников окружного комитета партии.

— Кого вы, товарищ Термечиков, думаете назначить председателем? — раза два спрашивал Калпакбаев.

— Это воля народа, — ответил Исак коротко.

Тогда Калпакбаев сказал Саадату:

— Исак в наших руках. Вот как бы не испортили дело члены аилсовета. Хорошо, если среди них будет побольше людей, которым ты доверяешь. Ты должен взять их в руки.

Совет друга не пропал даром. В члены аилсовета удалось провести Карымшака, Курмана и еще двух-трех людей, которым Саадат доверял вполне. После общего собрания они с Курманом поехали домой вместе.

— Курман, — начал Саадат, придерживая коня. — Ты поговори хорошенько с Бюбюш, Самтыром и другими, постарайся выведать их планы. А старику Соке не говори ничего. Этот сумасшедший начнет кричать и все испортит. Ты им скажи, что Касеин из аила Эшима хочет занять место председателя. Если мы, батыровцы, не будем единодушны, наверняка упустим председательское место. На Сапарбая я уже не надеюсь, он оказался вредным парнем. А я ведь любил его, как родного брата.

Курман молча выслушал Саадата и, попрощавшись с ним, поехал другой дорогой. Он искренне хотел помочь Саадату. Если бы это было раньше, он поскакал бы по аилу, крича у каждой юрты:

— Изберем председателем Саадата! Он для нас свой человек!

Но на собрании Курман понял, что Саадат уже споткнулся. Теперь он считал своим долгом поговорить с членами аилсовета и помочь ему. В первую очередь Курман поехал к Бюбюш. Она была дома одна, муж куда-то вышел.

— Раз я приехал к тебе, — пошутил Курман, — свари мяса, Бюбюш.

— Конечно, — в тон ответила та. — Кого же угощать мне, если не такого родича, как Курман.

Некоторое время они молчали, потом Курман, решив испытать ее, сказал:

— Теперь ты будешь начальством, изберем тебя председателем аилсовета…

— А разве нам, женщинам, запрещено быть начальниками? Что ж, если люди найдут нужным, стану и начальником. Я, по крайней мере, буду работать честнее Саадата.

— Разве Саадат работал нечестно? Надо судить справедливо. Он не жалел своих сил для народа.

— Оставь, дорогой родич, не хвали этого ловкача и хитреца.

Курман не решился откровенно говорить с Бюбюш. Попрощавшись, он поехал к Саадату, передал ему слова Бюбюш. Зарпеков повесил нос. В это время и приехал Калпакбаев. Саадат очень обрадовался, в душе его снова затеплилась надежда. Он был ласков с Сейдалы. Как собака, которая ходит на задних лапках и виляет хвостом перед своим хозяином, так Саадат был готов на все, лишь бы угодить Калпакбаеву.

— А-а, вы еще не уехали? Мы очень беспокоились, что вы не будете присутствовать на заседании аилсовета. Вот я приготовил для вас кое-что… Чай с другом попьете.

Саадат протянул ему спрятанную в рукаве пачку денег. Калпакбаев, зная, что Исак остается непреклонен, колебался. Зарпеков понял это по-своему, он решил, что Сейдалы считает сумму недостаточно большой.

— Если даже ничего с моим делом не получится, все равно я обязан отблагодарить вас за заботу обо мне. Возьмите, прошу вас!

Калпакбаев не заставил себя упрашивать.

Соке проходил мимо Калпакбаева, который, положив триста рублей в карман, разгуливал взад-вперед перед входом в школу. Старик поглядывал на Сейдалы с неприязнью.

— Куда идешь? — грубо спросил Калпакбаев. — Разве тебя сюда приглашали?

Соке, не поняв смысла вопроса, сказал:

— А что, сюда можно идти только по приглашению?

— Без дела нечего ходить!

Калпакбаев и сам не понимал, почему он вдруг стал командовать над стариком Соке.

В школе перед собранием Исак вел беседу, в которой участвовали Саадат, Сапарбай, Орузбай и Осмон. Речь шла о кандидатуре на должность председателя аилсовета.

— Если товарищи придут раньше назначенного часа, пусть немного подождут, — сказал Исак.

Калпакбаев тоже хотел принять участие в беседе, но Термечиков не разрешил. И вот оставшийся за дверью Сейдалы Калпакбаев решил сорвать зло на Соке. Старик не знал об этом.

— Все туда идут, почему мне нельзя? — удивился он.

— Ну что за старик! Я сказал нельзя, значит, нельзя.

— Почему? Я тоже член аилсовета, меня избрал народ.

— Там совещается начальство. Нельзя!

Соке был не из робких, невозможно было напугать его никаким начальством. Старик напустился на Калпакбаева, брызгая слюной:

— Как ты смел сказать, что мне нельзя заходить?! Ты не имеешь права не пускать бедняков туда, где совещаются их представители. Если ты агент по лекарственному маку, то занимайся своим делом, борись с теми, кто прячет опий от государства и спекулирует им. А стоять здесь и загораживать дорогу бедняку нечего! Никто тебе такого права не давал!

На крик вышел Исак.

— Что с вами, аксакал? — спросил он.

Но Соке настолько разозлился, что не слышал его слов.

— Ты двери передо мной не закрывай! — продолжал он кричать на Калпакбаева. — Я тебе не контрабандист, опий не прятал и не торговал им.

— Аксакал, скажите, кто вас обидел? — обратился снова к старику Исак.

Тут Соке вспомнил об издевательствах, которые чинил Калпакбаев над честными людьми.

Сразу после того, как стал агентом по лекарственному маку, Калпакбаев со своим подручным по имени Абдыкасым задержал на дороге какого-то несчастного старика, ехавшего на осле, и пятнадцатилетнего подростка, обвинив их в том, что они спекулируют по аилам опиумом, чаем и мануфактурой. Наглый Калпакбаев и его подручный пригрозили расстрелять бедного беспомощного старика и мальчика. А когда старик стал умолять, чтобы их отпустили, говорить, что у них не то что опиума, а куска хлеба нет, грабители сказали, что, так и быть, пощадят их, если они отдадут все свои деньги.

Так отнял Калпакбаев последние пятьдесят рублей у нищего старика.

Весной прошлого года он со своим подручным и Заманбеком, младшим братом Саадата, явился к Омуру и, угрожая арестом, стал требовать, чтобы тот сдал якобы спрятанный опиум. А когда Омур ответил, что у него никакого опиума нет и не было, Калпакбаев несколько раз полоснул его плеткой и поехал как ни в чем не бывало. Соке знал, что Калпакбаев действовал по наущению Саадата.

Теперь старик решил высказать все, что накипело на душе.

— Что ты торчишь у двери? Уходи прочь, нечестный ты человек!.. — наседал Соке. — Довольно тебе с этой лисой Саадатом издеваться над простыми дехканами. Когда собака бесится, она набрасывается на хозяина. Так и вы с Саадатом. Сделали вас начальниками — вы стали всячески глумиться над бедняками. Кто тебе дал право прогонять меня, бедняка, с собрания? Почему Саадата не гонишь? Или ты позволяешь ему сидеть на собрании потому, что у него карманы не пусты, как у нас, бедняков, а набиты деньгами?

Калпакбаев испугался, он подумал, что старик узнал о деньгах, полученных от Саадата.

— Дорогой мой, — уговаривал он. — Успокойся, пожалыста, аксакал!

— Смотрите на него! — возмущался Соке. — По киргизски называет меня «дорогой мой», а по-русски оскорбляет «пожалыске». Русский язык знаешь не ты один. Если я «пожалыске», ты тоже «пожалыске»! Вот так!

— Успокойтесь, успокойтесь, почтенный человек! — Исак взял старика за руку.

— Нет, не могу успокоиться, когда ругают меня по-русски. Пусть он больше не говорит мне «пожалыске».

Калпакбаев молчал, не зная что сказать.

— Слово «пожалуйста» не ругательство, дорогой Соке, — успокаивал разошедшегося старика Исак. — Наоборот, это очень учтивое слово.

Соке с трудом успокоился. Все члены аилсовета вошли в класс, и заседание началось. Калпакбаев сидел хмурый, низко опустив голову. Он жалел, что поссорился со стариком Соке. Если бы не это неприятное происшествие, испортившее ему все дело, Калпакбаев сейчас взял бы слово и сказал: «Саадат имеет большие заслуги в борьбе со спекуляцией опиумом. Он толковый, дельный джигит. Предлагаю должность председателя аилсовета снова возложить на Саадата». Но после случая с этим шумным стариком, слова которого пролили некоторый свет на отношения Сейдалы с Саадатом, Калпакбаев не посмел вступиться за своего приятеля.

Сейдалы поднял голову, когда начал говорить Исак.

— Товарищи, сегодня мы должны избрать председателя аилсовета. От вас требуется полная беспристрастность. Выдвигая кандидатуру, забудьте о родственных чувствах, не делите людей: «этот из нашего рода», «тот — выходец из другого рода». Законы советской власти не терпят этого. Выдвигайте такого человека, который бы защищал права бедняков, был честным и справедливым… Кого вы считаете нужным выбрать председателем аилсовета?

Все молча переглянулись.

Исак повторил свой вопрос.

Тени за окном зашевелились. С разных концов класса раздались голоса:

— Саадата Зарпекова.

— Бюбюш, невестку Канимета.

— Сапарбая Саякбаева.

Их занесли в список. Больше кандидатур не было. Исак встал, держа в руке список.

— Надо хорошенько обсудить кандидатуры, — сказал он. — Начнем с Саадата Зарпекова. Пусть товарищ, который выдвинул его, встанет и расскажет о нем.

Наступила недолгая пауза. Соке оглядел сидящих, как бы спрашивая: «Интересно, кто из вас будет защищать Саадата?» Никто не решался. Курман сердито посмотрел на Карымшака.

— Дайте мне слово, — сказал наконец Карымшак, негромко кашлянув. — Кандидатуру Саадата выдвинул я.

— Выйдите вперед, расскажите подробно о нем.

— Не скрою, — начал Карымшак, — предки Саадата были богатыми людьми. Но сам Саадат рос сиротой, жил в бедности. Учился в советской школе. Чтобы повысить свои знания и принести больше пользы своему народу, ездил в Алма-Ату и окончил там курсы. Он не важничал, не грубил, никаких споров не затевал, как о нем говорят некоторые. Наоборот, он своим поведением показывает пример всей молодежи аила. Могу еще сказать, что Саадат честный член партии, дельный и справедливый работник. Саадат, по-моему, самый подходящий человек на должность председателя аилсовета.

Не успел Карымшак сесть на свое место, как Сапарбай толкнул Самтыра в бок и тихо сказал:

— Теперь выступи ты!

Самтыр нерешительно поднял руку:

— Можно мне сказать слово?

Со всех сторон раздались голоса:

— Пусть говорит.

— Молодец батрак!

— Надо послушать этого пастуха в больших чокоях!

С тех пор как Самтыр живет на свете, никто не видел, чтобы он говорил перед людьми. Всем было интересно, что скажет этот тихий и застенчивый парень. Сидящие повернулись к нему и смотрели с любопытством и радостным удивлением.

Самтыр раскрыл было рот, собираясь говорить, но тут же запнулся, смутившись. Щеки его покраснели. Ему показалось, что члены аилсовета смеются над ним. По телу бедного пастуха пробежала дрожь, на лице выступили крупные капли пота.

— Не смущайся, говори не торопясь, смело выскажи все, что думаешь, — подбодрил растерявшегося парня Исак.

Самтыр почувствовал себя уверенней, с лица схлынула краска смущения.

— Здесь почтенный Каке, — начал он, запинаясь, — не пожалел слов, чтобы расхвалить Саадата. Иначе, я думаю, и не могло быть. Ведь Карымшак не дехканин, за плугом не ходит, как Омур, и не пасет стада, как я. Он аткаминер, сидит себе в юрте и прохлаждается свежим кумысом. А Саадат защищает таких, потому что они могут щедро угостить его и богато одарить. До бедняков ему дела нет.

Тут вскочил старик Соке.

— Молодец, пастух! — крикнул он, перебивая Самтыра. — Говори, говори еще! Расскажи, как Саадат избил ни в чем не повинного бедняка Омура и отнял у него коня. Пусть уполномоченный узнает, что Саадат — настоящая лиса, нет, даже хуже лисы: он может свалить человека, не связав веревкой, и убить без ножа. Он ведет себя, как манап в старое время. Скажи об этом, неладный Самтыр в больших чокоях!

Члены аилсовета громко засмеялись. Саадат сидел, то краснея, то бледнея. Карымшак опустил голову.

Самтыр стал рассказывать, как Саадат налогом обложил бедняков аила, чтобы возместить расходы, понесенные им при женитьбе, и как устроил драку, натравив людей батыровского рода на Омура и его близких.

Слово взял старик Соке, за ним — Омур. Они ничего не забыли и сказали обо всем, что упустил в своем выступлении Самтыр.

«Этому человеку, оказывается, пора предстать перед судом и ответить за свои преступления», — подумал Исак о Саадате.

— Товарищи, — не выдержал он, — есть предложение снять кандидатуру Саадата Зарпекова, не допуская к голосованию. Возражений не будет?

Калпакбаев сморщился, словно в его ухо вонзилась острая игла, и поник. С разных сторон раздались голоса:

— Не будет.

— Надо снять кандидатуру Саадата.

— Выведите его из списка.

Исак зачеркнул в списке имя Саадата. Следующей была кандидатура Каниметовой Бюбюш.

Орузбай сказал:

— От имени коммунистов нашего аила я предлагаю избрать Каниметову Бюбюш председателем аилсовета. Этим мы докажем, что значит равноправие женщин, и нанесем удар тем, кто любит твердить: «Кобылица не получит приза на скачках!»

— Правильно секретарь ячейки говорит, — поддержали Орузбая сидящие. — Мы верим, что Бюбюш сможет работать председателем аилсовета.

Все единодушно избрали Бюбюш Каниметову председателем, секретарем вновь стал Сапарбай. Главой комитета бедняков выбрали Шарше, заместителем — Самтыра. О Курмане вынесли решение, что он поддерживает Саадата, и не дали ему никакой должности.

VII

Первая неделя июля. Залитая солнцем земля оделась в самый красивый наряд. Над головой, в сверкающем как синий шелк небе, не спеша плывут пушистые, похожие на клубки верблюжьей шерсти, нежно-белые облака. Там и сям на клочковатых полях трудятся дехкане, отвоевывая у земли свое счастье. У одних в руках сверкающие на солнце кетмени. Они копают и исправляют арыки, поливают хлеба. Другие заняты прополкой лекарственного мака или проса.

…Омур с женой и человек десять помогающих ему мужчин и женщин пололи лекарственный мак.

— Поторапливайтесь, дорогие мои, — просил Омур работающих, — прополку надо закончить вовремя… А ты, дорогой Абдиш, спой что-нибудь, тогда тетушки твои станут веселее полоть.

Над полем полилась звонкая и печальная песня о сироте. Юноша сам сложил эту песню.

В это время из кыштака по направлению к полю выехали три всадника. Омур узнал Бюбюш, Сапарбая и Осмона.

Подъехав, они приветствовали Омура и его помощников:

— Здравствуйте! Успех вашему делу!

— Пусть будет щедрой к вам земля!

— Пусть умножится ваш мак и не притупятся ваши чанджы от работы, Омуке!

— Спасибо, дорогие мои! — отвечал на их приветствия Омур. — Да сбудутся ваши пожелания! Куда вы?

— Приехали вам помогать, — сказала Бюбюш, смеясь. — Не найдутся ли для нас чанджы? Дайте самые что ни на есть острые.

— Чанджы найдутся. Есть острые, как бритва.

Бюбюш слезла с лошади.

— Зуура, дай-ка мне свою чанджы, — обратилась она к молодой женщине. — Кажется, я стала белоручкой, сидя за столом.

Бюбюш начала полоть мак. Она работала быстро и умело. «Когда председателем аилсовета был Саадат, он не приезжал помогать дехканам, как эта Бюбюш, — подумал Омур, глядя на нее, — наоборот, тот волчонок вредил, угрожал нам, избивал и отбирал у нас лошадей. Правильно сделали, что посадили его в исправительный дом».

К Омуру подошел Сапарбай, который только что слез с коня.

— Сапаш, что нового в аиле? — спросил Омур.

— О каких новостях спрашиваете, Омуке? Новостей очень много, — ответил Сапарбай. — Сегодня я получил письмо от Самтыра.

— А где он, Самтыр в больших чокоях?

— Э-э, Омуке, разве вы не знаете? Самтыр сейчас во Фрунзе. Исак Термечиков увез его вместе с другими батраками в город.

— Об этом-то знаю, — сказал Омур, — я сам провожал Самтыра до Кайнара. Но где он сейчас и что делает? Самтыр, наверное, пишет.

— Он учится на годичных курсах, открытых специально для бывших батраков, — ответил Сапарбай. — Пишет, что жадно припал к реке знаний, которая оказалась глубокой. Он совсем другой человек, не похож на прежнего Самтыра в рваной заячьей ушанке. Вот как!

Прополов длинную грядку лекарственного мака, Бюбюш подошла к Омуру с Сапарбаем.

— Сапаш, ты забыл, наверное, зачем мы сюда приехали, — сказала она.

— Ах, — вспомнил Сапарбай, — Омуке, нам нужен Абдиш, дело есть.

Перепрыгивая через грядки мака, прибежал Абдиш.

— Зачем звали, байке?

— Говорят, ты нашел письмо.

— Да.

— Где оно? Нам надо прочесть.

— В кармане моего бешмета, сейчас принесу.

Абдиш побежал назад, где под кустом курая лежало его седло и одежда, и вернулся оттуда с небольшим свертком, история которого была такова.

Ранним утром Абдиш ехал на черном с лысиной бычке. Подъехав к большому джерганаковому дереву, которое росло у речки, он заметил на ветке свернутую газету. Слез с бычка, достал сверток. В нем оказались какие-то письма. Абдиш прочел: «Бердибаю», «Старику Шооруку», «Мулле Барпы», «Карымшаку». Озадаченный Абдиш сел на своего бычка и поехал дальше. «Что за странные письма? Почему они оказались на дереве?!» — думал он по дороге.

Вдруг раздался голос Соке:

— Ой, парень! Твой бычок такой скороход, что я на своем гнедом еле догнал тебя.

Абдиш рассказал Соке о письмах.

— Откуда они сюда попали, кто их писал? — заинтересовался старик.

— Не знаю. Странные письма.

— Где они у тебя?

— В кармане.

— Прочитай-ка их мне, сынок.

Абдиш начал читать письмо, адресованное Бердибаю. Вот что в нем говорилось.

Соке, внимательно выслушав, сказал:

— Вот несчастный парень! Что с ним творится? Кому он хочет мстить? Кажется, он не в своем уме… — Некоторое время старик ехал молча, а потом предупредил: — Эти письма не показывай никому, Абдиш, кроме Бюбюш и Сапарбая. Пусть они прочитают и решат, как быть.

Когда Сапарбай прочел письмо, Бюбюш возмутилась.

— Что за поведение? Столкнувшись с недоброжелателями, разве убегают в лес?

— Мне кажется, он не в своем уме, — сказал Осмон.

Сапарбай несколько раз перечитал письма.

— Вот сумасшедший! — возмущался он.

Когда в юрте Бердибая начали говорить о Курмане, хозяин разозлился:

— Перестаньте! Не говорите в моем доме об этом черном шайтане. Его наказал сам создатель. Помните, как он заставлял Аимджан-байбиче ругать бога? Я даже произносить его имя не хочу. Проклятый! Он не один. Таких еще много. Их накажет вездесущий и всемогущий аллах.

Бердибай делал вид, что обращается к байбиче, а говорил он это своей токол, потому что в аиле шли разговоры о связи Курмана с бердибаевской Батий. И сам Бердибай об этом знал, даже пробовал бить ее.

Шарше скакал по аилам и говорил всем:

— Когда у дракона отрубают голову, хвост остается. Саадата арестовали, а хвост его, Курман, стал басмачом, разбойничает. Он будет мстить мне. Кто сочувствует этому басмачу, тот мой враг!..

Как всегда, он перебарщивал. Бюбюш с Сапарбаем не соглашались с ним.

— Надо принять самые суровые меры! — кричал Шарше.

Другие молчали. Потом Бюбюш сказала:

— Товарищи! Шарше Мойноков выказывает здесь злобное отношение к Курману. Парень родился и вырос в нашем аиле, а не приехал к нам откуда-то из чужих краев. Он с самого детства батрачил на баев, бедствовал, рос сиротой, испытал немало горя. Сколько крови у него выпил один Бердибай. А когда Саадат стал председателем, он использовал Курмана в своих интересах.

— Что же, мы за это должны похлопывать Курмана по плечу и по головке гладить? — горячился Шарше.

— Мы не имеем права называть его басмачом, — продолжала Бюбюш. — Если заблудившийся человек придет в свой дом, винить его нельзя. Мы должны снова вернуть его в нашу среду.

— Если он согласится, — сказал кто-то.

— А куда ему деваться?

— Это он лучше нас знает…

— Сам он ничего не знает, — продолжала Бюбюш. — Он остался один. Еще в начале весны говорили, что он заболел падучей болезнью. Бердибай и ему подобные обрадовались и пустили слух, что Курмана наказал аллах за его богохульство. Самолюбивому джигиту было очень тяжело слушать эти сплетни…

Шарше вскочил с места.

— Ладно, раз так, давайте оправдаем басмача Курмана.

— Успокойтесь, товарищ Мойноков! — Бюбюш с трудом сдерживалась. — Плохой жеребец косяк свой разгоняет. Добить споткнувшегося человека — это не дело большевика. Нам надо подать Курману руку, помочь ему подняться.

Ночь была теплая, луна стояла высоко над хребтами гор. Глубокую тишину нарушал только шум реки. Бюбюш, Сапарбай и Осмон осторожно подошли к юртам Бердибая на краю аила. Их было две. В одной жила байбиче, в другой — токол. Услышав разговоры о Курмане, Бердибай решил наказать свою молодую жену и теперь три ночи спал с байбиче, а одну только ночь — с токол, что считалось в прежние времена позором для молодой женщины. В другое время Батий сильно огорчилась бы, а сейчас это было ей даже удобно. К ней приходил Курман. Каждую ночь Батий ждала его, подолгу лежа без сна, прислушиваясь к каждому шороху…

Сапарбай с Осмоном остановились поодаль, Бюбюш вошла в юрту Батий.

— Это ты, милый? — нежно прошептала Батий, протянув руки.

— Это я, Бюбюш.

Батий опустила руки.

Бюбюш присела к ней на постель.

— Ваш с Курманом секрет мне известен, да и скрывать тут нечего. Скажи, где он сейчас?

Батий молчала.

— Не скрывай, хуже будет вам обоим. Мы не собираемся губить Курмана, а хотим вернуть его в нашу среду.

Батий в эту минуту напоминала пойманную птицу. Она молчала, охваченная тревожной мыслью. «Правду она говорит или хочет обмануть меня?» Но Батий поверила Бюбюш и начала рассказывать…

Бюбюш быстрыми шагами подошла к своим товарищам, которые с нетерпением ждали ее.

— Поехали!

— Ну что?

— Он бывает у нее. Как раз перед нашим приходом был здесь, поел и ушел.

Когда Бюбюш сидела у Батий, Курман спал под деревом на берегу реки. Ему приснилось, что он схватился с гривастым волком и вот-вот слетит в пропасть. Курман проснулся, поднял голову, испуганно протер глаза. Послышался подозрительный шорох, впереди замелькали неясные тени. Курман вскочил.

— Не подходите! Иначе вы погибли! — крикнул он.

Осмон вздрогнул, остановился. Сапарбай ответил:

— Если я погибну от твоей руки, не пожалею! — и продолжал идти.

Курман вскинул старую берданку.

— Остановитесь! Буду стрелять!

— Если считаешь нас врагами, стреляй! — сказала Бюбюш. — А лучше не сходи с ума. Мы хотим подать тебе руку как друзья.

— Здравствуй, Курмаш! — Сапарбай протянул ему руку.

Но Курман не опустил ружья и не подал руки Сапарбаю. Он стоял как вкопанный, не зная, на что решиться.