Средиземноморье глазами востоковеда

Минос и минареты

Если на Кипре и Мальте чувствуется не только близость Востока, но и его уверенное, настойчиво о Себе напоминающее присутствие, то в целом средиземноморские острова — своего рода перекресток путей и I вязей «среди земель моря», как указывает на это само название этого обширного и замечательного региона. Для обитателей южного и восточного побережий Средиземного моря острова всегда были как бы привалом но дороге в Европу, подготовкой к восприятию всего европейского, а для жителей северных берегов — интродукцией к восточной теме, введением в таинственную жизнь заморских земель. Но роль передаточного пункта не была единственной за тысячелетия культурного бытия средиземноморских островов. В истории человечества бывали времена, когда эти острова выступали в качестве самостоятельного источника прогресса, оказывая активное цивилизующее влияние на все окружающие их — северные, южные и восточные — берега Средиземного моря. Наиболее яркий пример такого рода — Крит.

Крит — пятый по величине (после Сицилии, Сардинии, Кипра и Корсики), но не по значению остров Средиземноморья. Замыкая восточную часть Средиземного моря и отгораживая от него Эгейское море, Крит с незапамятных времен стал центром одной из наиболее древних цивилизаций — эгейской, или крито-микенской. Еще за 40 веков до нашей эры на Крите жили люди и функционировало общество, развитие которого привело к образованию рабовладельческих государств с центрами в Кноссе, Фестосе и др., последующему их объединению и созданию культуры, оказавшей мощное воздействие почти на весь средиземноморский ареал. Памятники, предметы и следы влияния этой культуры можно увидеть в Египте и Сирии, на Кипре и Мальте, в Малой Азии и на островах Эгейского моря, в Греции и Ливане. Современные греки с полным основанием гордятся достижениями древних обитателей Крита — творцов эгейской культуры. Во всех греческих музеях — на Кипре, на Крите и в самой Греции — обязательно висят карты ареала распространения эгейской цивилизации, охватывающие большую часть Средиземноморья. Мы также хорошо знакомы с этой предшественницей классической культуры античных греков, хотя последняя нам известна гораздо лучше.

Издали Крит, когда подплываешь к нему с моря, напоминает Родос: те же далеко тянущиеся пологие холмы с гребнями гор на горизонте и кое-где вкрапленными в крутизну серо-зеленого берега желтыми фрагментами пляжей. Теплоход вплывает в обширную гавань мимо далеко вытянувшихся ему навстречу подступов к порту. По прибытии каждому из нас выдают карту острова, на оборотной стороне которой планы городов Крита. И вот среди обилия названий, связанных с историей Византии или православной церкви (особенно часто упоминаются Палеологи — последние византийские императоры, породнившиеся с русскими князьями), вдруг встречаем улицы, названные именами Европы, Дедала, Минотавра, Кносса. Эти имена мгновенно переносят нас в эгейскую эпоху.

Со школьной скамьи мы знаем о легендарном царе Миносе, которому греческая мифология приписала не только происхождение от Зевса и Европы, но и все мыслимые качества могучего властителя, мудрого законодателя и грозного владыки морей, превратившего Крит в ведущую морскую державу мира. Еще больше известен миф о талантливом строителе Дедале, служившем у Миноса и улетевшем с Крита вместе со своим сыном Икаром на крыльях, слепленных из перьев и воска. Этот миф вспомнился еще на пути к Кипру, когда мы проплывали мимо о-ва Икария в Эгейском море, недалеко от которого, по преданию, упал в воду Икар, подлетев слишком близко к солнцу, лучи которого растопили воск его крыльев. На Кипре, в частности в Пафосе, сюжеты многих мозаичных изображений также были связаны с мифами о Миносе: Минотавр — человек с головой быка, сын жены Миноса от связи со священным быком бога морей Посейдона; защитник афинян Гесей, убивающий Минотавра (по мнению многих, этот миф — фантастическое отображение борьбы материковой Греции за освобождение от ига Критской державы); дочь Миноса Ариадна, полюбившая Тесея. Именно по приказу Миноса Дедал выстроил Лабиринт — дворец со множеством сложных и специально запутанных ходов, название которого стало нарицательным. Сюда был заключен Минотавр, и отсюда после его убийства смог выйти Тесей с помощью Ариадны, которой Дедал подсказал дать герою нить, закрепленную у входа в Лабиринт. От гнева Миноса Дедал вынужден был бежать и в конце концов очутился на Сицилии.

Все эти легенды о Миносе, как доказано историками и археологами, имеют под собой реальную основу. Речь идет о действительно быстром развитии на Крите еще в III тысячелетии до н. э. хозяйства (особенно скотоводства и применения бронзовых орудий), мореплавания, градостроительства, а в середине II тысячелетия до н. э. — о превращении Крита в господствующую державу восточного Средиземноморья. Тогда Крит подчинил себе все эгейские острова, часть Греции и Малой Азии, проводил активную политику в Египте и вообще на Древнем Востоке. Критское слоговое письмо, изобразительное искусство, архитектура дворцов и храмов, скульптура, керамика, вазопись не имели себе равных и были для своего времени одной из вершин достижений общечеловеческой культуры. Культура Микен, принявших от критян эстафету лидерства, практически являла собой прямое продолжение и составную часть единой крито-микенской цивилизации. В ареале ее экспансии (включавшем помимо Греции и островов также Малую Азию и Сирию) впервые в Европе проходил процесс становления рабовладельческого общества, впервые складывалась развитая духовная жизнь.

Поскольку само имя Миноса ассоциировалось у европейцев со всеми этими блестящими достижениями, наиболее известный исследователь древнего Крита англичанин Артур Эванс предложил назвать всю культуру Крита минойской, а историю ее развития за два тысячелетия разделить на раннеминойский, среднеминойский и позднеминойский периоды. В соответствии с этой терминологией кипрский вариант этой культуры получил наименование кипро-минойской культуры. Так Минос из мифологии проник и в серьезную науку (к тому же некоторые историки полагают, что он реально существовал).

Ираклион. Порт и венецианская крепость

С достижениями научного изучения древнего Крита мы ознакомились в археологическом музее Ираклиона— административного центра острова. Здесь — обилие затейливо раскрашенной керамики из дворца Кноссос (бывшей резиденции царей Крита, будто бы и послужившей прообразом мифического Лабиринта), золотые кольца с изображением жриц и другие украшения из гробниц Фестоса (древней столицы южного Крита в раннеминойский период), громадные обоюдоострые жертвенные топоры (их изображения на картах Крита служат условными обозначениями исторических памятников и археологических раскопок). Сильное впечатление оставляет выкрашенная в синий цвет глиняная ваза в форме чрезвычайно тонко вылепленной головы быка с золотыми рогами. На Крите бык считался священным животным, и, очевидно, принуждение ему поклоняться и приносить жертвы, вызывая протест у других греков, нашло отображение в мифе о Минотавре. Столь же великолепно выполнены росписи на сосудах II тысячелетия до и. э. с изображением музыкантов и сборщиков винограда, фрески, запечатлевшие жриц, царей, грифонов. Кроме упоминавшихся периодов минойской культуры греческие археологи делят ее историю еще и на «дворцовые» эпохи — так называемые неодворцовую, последворцовую и т. п. К первой, например, относятся выкрашенные в более светлые тона предметы из дворца Закро. Иногда в пределах одной такой эпохи можно заметить и региональные различия: например, изображения головы быка в «неодворцовую» эпоху на восточном Крите носили более условный характер.

У руин дворца Кноссос на о-ве Крит

В скульптуре, керамике и предметах быта минойской цивилизации нашли отражение интенсивные связи Крита с древневосточными странами (переселенцы с Крита даже пытались колонизовать некоторые восточные земли, например Угарит в Сирии; есть сведения, что выходцами с Крита были и эгейские племена филистимлян, владевшие западной Палестиной, которую до сих пор называют по их имени). Явно восточный характер, в частности, носят идолы «последворцовой» эры с поднятыми руками и символами на голове, разукрашенные саркофаги в виде ванн, изображения грифонов. При этом если следы восточного влияния на Кипре имели преимущественно финикийско-ассирийское происхождение, то на Крите в них гораздо сильнее выражены древнеегипетские истоки. Справедливости ради следует упомянуть и об обратном воздействии критян на древнеегипетскую культуру, о чем свидетельствуют экспонаты национального музея в Каире и греко-римского музея в Александрии. Очевидно, именно на Крите сомкнулось отмеченное академиком Н. И. Конрадом «движение истории» из двух культурных центров — Двуречья и Древнего Египта[7].

Помимо музея г. Ираклиона нам посчастливилось побывать и в самом Кноссосе, находящемся недалеко от города. Мы быстро ехали по дороге среди посевов, рощ, небольших участков песчаника, чередовавшихся с агавами, и даже не успели полюбоваться смутно вырисовывавшейся вдали веошиной самой большой на Крите горы — Ида (2500 м). Перед дворцом Кноссос стоит бюст Эванса, посвятившего раскопкам на Крите 36 лет своей жизни. Раскопки продолжаются и сейчас. Кноссос располагался на возвышенности с далеким обзором бескрайней серовато-зеленой равнины, нарушаемой редкими рощами, желтоватыми проплешинами и почти незаметными пологими холмами. То. что осталось от дворца, состоит из больших плит и более мелких, плохо отесанных камней желто-песчаного и сероватого пыльного цвета. Однако сохранившиеся кое-где элементы росписи (например, на портале южных Пропилей — длинного парадного прохода), попав в поле зрения, внезапно оживляют всю картину, резко выделяясь своими золотистыми, красными и темно-коричневыми тонами. Росписи, особенно профильные изображения человеческих фигур, по краскам и манере исполнения напоминают древнеегипетские, хотя в них, пожалуй, меньше канонизированной статики. Одновременно с раскопками делаются и попытки реставрации, восстановления первоначальной окраски различных частей дворца, особенно красных колонн с черным ободом.

Кноссос раскопан на разных уровнях. Осмотр дворца вполне дает представление о его пятиэтажной структуре. Хождение по разным уровням руин довольно утомительно, но не оставляет впечатления о какой-либо особой запутанности помещений дворца. Скорее, можно говорить о его своеобразной архитектурной монотонности, ибо форма и даже размеры комнат, на мой взгляд, без конца повторяются. Может быть, это и сбивало с толку приходивших сюда впервые? Повторяются и гиды, все время упирающие на «царский зал», «тронный зал» и т. п., но упорно избегающие ответа на вопрос, отчего погибла минойская цивилизация. Известно, что Кноссос во II тысячелетии до н. э. был дважды разрушен в результате землетрясений и лишь однажды — вторгшимися на Крит дорийцами (примерно за тысячу лет до нашей эры). К тому же частично Крит был завоеван ранее подвластными ему ахейцами еще до дорийского нашествия. Судя по всему, имело место объединенное действие сил природы и человека.

Мало что известно о том, как развивался Крит сразу после дорийского завоевания. Однако установлено, что в крайне смешанном населении последорийского Крита, как и на Кипре (но в меньшей пропорции), были финикийцы — выходцы из наиболее активного в древности города-колонизатора Сидона. Очевидно, и в архаическую, и в классическую эпохи древнегреческой истории Крит, как и Кипр, являлся в какой-то мере связующим звеном между расцветавшей цивилизацией античной Греции и более ранними культурами Востока. Эта роль острова в эпоху эллинизма должна была усилиться.

После долгого, более семи столетий, пребывания Крита под господством Рима (при римлянах Крит составлял единую провинцию с африканской областью Киренаика) и Византии начинается период арабских набегов. Они были менее удачны, чем нападения арабского флота на Кипр. Византийцы топили и жгли знаменитым «греческим огнем» арабские корабли, захватывая в плен или обращая в бегство уцелевших. Так продолжалось более полутора веков, хотя за это время многие острова Эгейского моря, да и других районов Средиземноморья, стали подвластны арабам и служили базой для их морских экспедиций не только против Крита, но и против самого Константинополя.

Захват Крита арабами был осуществлен удивительным образом, но достаточно типично для эпохи арабской гегемонии в Средиземноморье в VIII–X вв. Неудачный мятеж мусульман Кордовы (среди которых помимо арабов были, очевидно, и берберы, и перешедшие в ислам местные уроженцы) против омейядского эмира аль-Хакама I (к этому времени арабы уже свыше 100 лет владели Пиренейским полуостровом) привел к изгнанию части мятежников вместе с их семьями. Проделав весьма долгий для того времени путь, они оказались в противоположном от Пиренеев юго-восточном районе Средиземноморья и овладели в 818 г. Александрией. Но постепенно войска багдадского халифа, контролировавшего тогда Египет, усилили нажим на пришельцев и принудили их покинуть город в 825 г. (правда, предварительно снабдив всем необходимым, а также усилив их добровольцами). Пиренейские изгнанники на 40 кораблях внезапно прибыли на Крит и захватили его. Командовавший этой дерзкой экспедицией аль-Баллути, решив пресечь дальнейшие скитания своих воинов, сжег весь флот, на котором они прибыли на остров, и тем самым лишил их возможности покинуть Крит. Началась арабская колонизация острова. Одним из первых городов, основанных арабами, был аль-Хандак (в переводе «ров», «окоп»), построенный в удобной гавани северного побережья. Судя по его названию, это крепость, укрепленная не только с моря, но и с суши. Впоследствии арабское название города трансформировалось в более удобное для греческого языка Кандия. В наши дни оно не сохранилось, так как город был переименован в Ираклион (в честь древнего героя Геракла). Но этимология других географических названий мест на острове указывает на их арабское происхождение: Хания («изгиб», «поворот») — порт на западе в гавани с извилистой береговой линией за глубоко вдающимся в море п-овом Акротири; Музурас (от «маузера» т. е. «обретенная»); Мескла («придающая блеск»).

За короткий период арабского господства на Крите успели возникнуть даже определенные культурные традиции. В частности, критским арабом, причем не в первом поколении, был известный историк, филолог и законовед Абд аль-Малик Ибн аль-Фаххар, исполнявший обязанности муфтия (религиозного главы) мусульман Крита в IX в. К нему на Крит приезжали учиться студенты из разных мест арабского мира тех дней — от далекой Басры до славившейся своей ученостью Кордовы.

В целом же арабское присутствие на Крите, как и на Кипре, носило преимущественно военный и, хуже того, пиратский характер. Остров превратился в подлинное гнездо корсаров, наносивших большой урон византийскому (да и всякому иному) мореплаванию и опустошавших берега южной Европы, прежде всего — близлежащей Греции. Захваченных пленников пираты обращали в рабство. Поэтому Крит приобрел в те времена дурную славу крупнейшего в Средиземноморье невольничьего рынка. Судя по всему, для арабских завоевателей остров ввиду его близости к византийским владениям был не столько культурно и хозяйственно осваиваемой, «своей» землей, подобно, например, Мальте или Сицилии, завоеванным почти одновременно с Критом, а форпостом и военным лагерем, предназначенным главным образом для ведения войны. Вследствие этого византийцы постоянно стремились отвоевать остров, что и было сделано в 961 г. императором Никифором Фокой, которому поставлены памятники и в честь которого названы улицы во всех главных городах Крита. Эта византийская «реконкиста» положила конец (как и на Кипре) поверхностному влиянию арабских завоевателей, не сумевшему укорениться в местной греческой культурной среде. Любопытная для нас деталь этой «реконкисты» — участие в ней русских отрядов, включенных в византийскую армию киевской княгиней Ольгой, за три года до этого (957 г.) крестившейся в Константинополе.

Византия владела Критом вплоть до 1204 г., когда остров захватили крестоносцы вместе с Константинополем и продали его Венеции. Как и на Кипре, венецианцы способствовали процветанию торговли и ремесел, градостроительства и мореплавания, но при этом так угнетали критян, что те только за первые 150 лет венецианского господства восставали 14 раз. Иногда против власти Венеции поднимали мятежи и местные венецианские колонисты, пользуясь отдаленностью Крита. Порой критяне обращались за помощью к извечным соперникам Венеции — генуэзцам. Вместе с тем венецианский период был довольно благоприятным для развития архитектуры и искусства на Крите. Сохранялись византийские традиции и привносились итальянские в строительном деле — возведении церквей, крепостей, жилых кварталов. До наших дней сохранились фортификации Санмикели — сподвижника знаменитого Браманте. Сложилась особая критская школа живописи, представлявшая собой органичный сплав византийского и венецианского наследия в изобразительном искусстве. Мастера этой школы славились в Греции, Италии и на Востоке (например, в Египте).

Уроженцем Крита и учеником местных живописцев был великий испанский художник Эль Греко (его настоящим именем — Теотокопули — названы многие улицы городов Крита), в своих произведениях с исключительной экспрессией передавший трагическое мироощущение заката Возрождения. В творчестве Эль Греко, которого иногда несправедливо обвиняли в болезненном искажении действительности, противоречиво преломились черты мрачной византийской иконописи, богатство красок и тонов венецианской школы, аскетическая суровость и ригоризм испанского католицизма. Широко образованный и глубоко мысливший, он не мог, как и остальные греки, не переживать тяжело разгром турками Византии, порабощение родины иноземцами, бедственное положение изгнанных соотечественников, с которыми он поддерживал контакт, давящее изуверство инквизиции. Отсюда — сила и выразительность в изображении художником трагического краха идеалов Возрождения, в том числе и наивно-благостных представлений о «красоте вообще». Может быть, не совсем случайно, что это сделал уроженец Крита, когда-то бывшего очагом цивилизации для всего Средиземноморья, а во времена Эль Греко превратившегося в колониальное захолустье средиземноморской Европы. И, возможно, поэтому Эль Греко так любил и воспевал Толедо — город, где все напоминало о только что погибшей под ударами реконкисты блестящей цивилизации арабо-мусульманской Андалусии?

В 1645 г. борьбу за Крит активно начала Османская империя. Турецкая армия, высадившись на острове, захватила Ханию. В 1669 г. турецкое завоевание было в основном завершено. При турках на острове образовалась значительная мусульманская община как за счет переселенцев из других частей империи (например, под Ханией была огромная деревня лодочников и носильщиков — по происхождению арабов из Египта и Киренаики), так и ввиду исламизации местных жителей. К началу прошлого века около половины критян были мусульманами. Однако последующие события резко изменили состав населения. Греки Крита, связанные с патриотическим движением в Греции, в 1821 г. приняли участие в греческой национальной революции и освободили почти всю территорию острова. Восстание было потоплено в крови войсками египетского правителя Мухаммеда Али в 1824 г., после чего Крит до 1840 г. находился под властью египтян. Так на остров, казалось, вернулась после 900-летнего перерыва власть арабов. Однако наемная армия и администрация Мухаммеда Али состояли не столько из арабов, сколько из албанцев, черкесов, тех же турок и прочих мусульман Османской империи и в этом отношении мало отличались от собственно турецких.

После возвращения Крита под непосредственное управление султанских властей остров периодически сотрясали грандиозные восстания (1856, 1866–1869, 1896–1897 гг.), подавлявшиеся с исключительной жестокостью. Под давлением европейских держав, соперничавших с Турцией на Балканах, султан вынужден был предоставить Криту административную автономию, а после балканских войн 1912–1913 гг. Крит наконец воссоединился с Грецией, после чего почти все мусульмане (и турки, и принявшие ислам греки) покинули остров и переехали в Триполитанию. Так закончились два с половиной столетия турецкого господства на Крите.

…Мы бродим по Ираклиону и выискиваем во внешнем облике города приметы всего минувшего и всего нами услышанного. От его основателей, арабов, никаких следов не осталось. От византийцев сохранились преимущественно церкви, главным образом выстроенные в византийском стиле при венецианцах или турках. Город неоднократно разрушался во время частых осад и штурмов (турками, например, он был взят после 20-летней осады), поэтому многие памятники старины погибли безвозвратно. Очень много сохранилось венецианских построек. Это прежде всего мощные стены старой крепости, начинающиеся сразу у порта. Серые от времени и кое-где покрывшиеся зеленоватым мхом, они тем не менее и сегодня выглядят достаточно грозно и неприступно. Ранее они полностью ограждали город с суши и тянулись на 19 км гигантским полукругом. Ныне город далеко выплеснулся за их пределы. Теперь, когда они потеряли свое первоначальное значение, в них как-то рельефнее выступили два главных свойства венецианского зодчества: солидность сооружений, возводимых прочно и с расчетом на долговечность, и какое-то неуловимое изящество, проявление эстетического вкуса даже при строительстве военных укреплений, совсем не предназначенных для того, чтобы ласкать взор. Сказалось, очевидно, богатство и размах торгового патрициата Венеции, его честолюбие и жажда подчеркнуть утверждение своей власти на морских путях. Для венецианцев крепость была не только оплотом их могущества, но и символом их политического господства, а заодно и рекламой всего, что исходило от Венеции. Значительную роль при этом сыграло высокое развитие культуры итальянского Возрождения в целом: строитель крепостей Крита архитектор Санмикели до этого много работал в Вероне, Риме, Флоренции и Венеции.

Вообще почти вся старина в городе — венецианская. Прекрасна венецианская Лоджия в центре Ираклиона — легкое воздушное здание с красивой аркадой, коринфскими колоннами и узорчатыми карнизами. Интересна базилика св. Марка XIII в. Как символ венецианской гегемонии возвышается на одной из площадей фонтан Морозини — звездообразный бассейн с искусными барельефами, с приподнявшимися в грозном рычании полусидящими каменными львами.

От турецкого периода следов в архитектуре почти нет. Это и неудивительно. И турки, и греки-мусульмане, и проживавшие на острове в османские времена небольшие колонии арабов покинули Крит 65 лет назад. Их следы надо искать не на Крите, а, скорее, в Египте и Ливии, среди местных греков и турок, а также арабов, ибо за столь долгий срок большинство эмигрировавших сюда с Крита мусульман давно уже ассимилировались. В этом, как и во многом другом, продолжают и в наши дни проявляться черты единства средиземноморских народов.

Тем не менее кое-что от турецких времен на Крите все же не могло не остаться. «Турецко-арабский», вернее средиземноморский, колорит чувствуется в типичных от Стамбула до Алжира глухих ставнях, резко взбегающих вверх от моря, узких торговых улицах, в тесноте забитых мелкими ларьками переулков (опять невольно вспомнились при этом касбы Алжира и Медины Туниса), в обилии невысоких, по-южному белых домиков — своего рода двух- или трехэтажных «мазанок», в горделиво высящихся пальмах на центральной площади города — Элефтерас (Свобода). Еще совсем недавно здесь было 14 мечетей. Мы не видели ни одной. Вполне возможно, что часть их погибла в годы второй мировой войны, когда Ираклион сильно пострадал, другая же часть приспособлена для иных целей, тем более что мусульман на острове нет, а ненавидящих нее турецкое — немало (например, армян, спасшихся от резни 1915 г. в Турции). Однако в Ретимноне — городе на полпути между Ираклионом и Ханией — мечеть сохранилась и демонстрируется туристам. Есть мечети — вернее, сохранились их здания — ив других городах. Многие названия улиц напоминают о трагедиях, пережитых греками в период османского ига: улица 1821 года, улица 1866 года, улица Смирны (имеется в виду печально известная резня греческого населения в Смирне). В то же время встречаются улицы и с арабо-турецкими названиями: Хандакос (от первоначального арабского названия города — «аль-Хандак»), Гази («победитель»), Тали («следующий») и другие, несколько видоизмененные (например, Альмбер, Альмиру, Киссаму).

В восточной части Ираклиона у старой крепостной стены стоит памятник Венизелосу. Набережная его имени есть также в Ретимноне, а проспект — в Хании. Это вождь греческих либералов, уроженец Крита, который возглавлял борьбу за освобождение острова от турок на ее последнем этапе и неоднократно стоял во главе правительства Греции. В 1935 г. он пытался помешать реставрации монархии в Греции, опираясь на критян. Его партия совместно с коммунистами организовала в 1938 г. народное восстание на Крите против правившего в Греции диктатора Метаксаса, но потерпела неудачу. Тем не менее Венизелос очень популярен на Крите.

Жители острова говорят: «Крит так привык к смерти, что не боится ее и может играть ею». В основном эта поговорка — горькое наследие: мрачных веков иноземного порабощения; варварских преследований за веру и родной язык (чем, кстати, занимались все владевшие Критом иноземцы); вовлечения слишком многих островитян — моряков от рождения — в различные авантюры пиратов и сменявших друг друга завоевателей; столь часто возобновлявшейся на острове резни, что в прошлом веке выражение «резня на Крите» стало нарицательным. Вместе с тем и в XX столетии Крит не был в стороне от бурь современности. В мае 1941 г. остров был последним оплотом сопротивления греческих и английских войск итало-германским армиям, вторгшимся в Грецию. После сдачи Крита часть греческих войск переправилась в Египет, где в 1942 г. приняла участие в боях с армией Роммеля, а германские авиасоединения, захватившие остров, были переброшены на восток для участия в начавшемся через три недели нападении на СССР.

Во время фашистской оккупации в 1941–1944 гг. на Крите развернулось партизанское движение, в котором участвовали и советские партизаны из числа бежавших из лагерей военнопленных. 33 советских партизана отдали жизнь за освобождение Крита и похоронены на городском кладбище Хании. Нам, к сожалению, не удалось там побывать, во-первых, из-за кратковременности нашего пребывания на острове, а во-вторых, очевидно, потому, что дорога туда проходит мимо гавани Суды, которую ныне греки не очень любят показывать иностранцам. Здесь до сих пор, несмотря на выход Греции из военной организации НАТО, располагаются военно-морская база США и ракетный полигон англо-американских войск. Даже афинские путеводители именуют этот район владением НАТО. Мы обратили внимание в этой связи на то, что греки Крита менее охотно, чем греки Кипра, говорят по-английски и в целом хуже знают этот язык, хотя реклам английских и американских фирм на Крите не меньше, чем на Кипре. Но здесь, на Крите, англо-американцы больше вынуждены считаться с присутствием японских, западногерманских и французских компаний.

Нам все же посчастливилось совершить поездку в глубь острова и своими глазами увидеть тех, за кем будущее Крита и всей Греции. Мы побывали в деревне Арханис, расположенной далеко к югу от Ираклиона, за развалинами Кноссоса и еще долго идущими после них рядами виноградников и оливковыми рощами среди каменистых холмов. Арханис — скорее, поселок полугородского типа с асфальтированной главной улицей и грубо мощенными кривыми переулками, карабкающимися в гору от главной улицы. Сходство с городом подчеркивают многочисленные (не менее 20) лавки и мастерские, вполне городское кафе с выставленными на улицу столиками, с грохотом проносящиеся по улице мотоциклы. Примерно так же выглядят окраины Ираклиона, да и деревни Кипра.

Первое, что бросилось в глаза, — серп и молот — эмблема компартии Греции на большом доме у главной площади. В Арханисе очень сильно влияние коммунистов. Нас встретили приветственными возгласами, улыбками, рукопожатиями. Несмотря на сравнительно поздний час (вскоре после нашего приезда начало смеркаться), почти все население деревни вышло на улицу. И, глядя на этих просто одетых коренастых смуглых крестьян, сельскохозяйственных рабочих и ремесленников, можно было легко понять, почему эти труженики поддерживают компартию, почему так высок для них авторитет нашей страны и идей социализма. Для них, ценой тяжкого труда заставляющих плодоносить древнюю землю Крита, борьба за социальную справедливость и прогресс — такое же естественное, каждодневное дело, как и работа в поле, как посевная или сбор урожая. Кроме того, простые греки издавна привыкли видеть в русском народе своего друга. «Руссиа! Руссиа!» — повторял, улыбаясь, один очень старый житель Арханиса. И, казалось, в одном слове «Россия» для него сливалось все, что он хотел выразить: давняя культурная и политическая близость наших народов, вековые надежды греков на помощь России в деле национального освобождения, наконец, вполне современная тяга честных людей труда во всем мире к первой стране социализма.

Мы запомнили улыбки простых людей Крита, их полные уверенности и надежды взгляды, свидетельствовавшие о том, что жизнь этого острова интересна не только легендами о мудрости всемогущего Миноса и мрачной романтикой старинных крепостей и дворцов, копьевидных турецких минаретов, напоминавших о давности связей Крита с Востоком. Ныне жизнь прославленного в тысячелетиях, много видевшего и много страдавшего Крита — в упорном движении к счастливому будущему, в мужественном преодолении всего, что этому мешает, в подлинном торжестве издавна провозглашенных на острове идей демократии и справедливости.

Сицилийская нация

Сицилию мы увидали после материковой Италии. Вопреки ожиданиям, нам не пришлось выискивать, чем они отличаются друг от друга. Отличия сами бросались в глаза. Первое из них — особый песочный цвет сицилийской почвы (далеко не всегда песчаной), старинных стен средневековой крепости г. Сиракузы, в порт которого мы вошли, стен домов и чуть ли не самого воздуха над ними. Этот цвет — не какой-то визуальный эффект, порождаемый слепящим солнцем и фоном густой синевы моря. По крайней мере, дома и крепостные стены при ближайшем рассмотрении — такие же, как и издали. Создается впечатление, словно солнечные лучи, тысячелетиями выжигавшие землю Сицилии, как бы материализовались и своего рода плотной оболочкой навечно залили все незатененные места сицилийского пейзажа. Снега здесь не бывает, самая холодная температура года +12°.

Мы едем из южного, Большого порта города по улице Мальты (судьбы Мальты и Сицилии долгое время были связаны), минуем остающуюся слева и тесно забитую лодками всех калибров гавань восточного, Малого порта и по мосту Умберто въезжаем в самую старую часть города, расположенную на о-ве Ортиджа. Сюда, по сведениям Фукидида, приплыли в 734 г. до н. э. греки из Коринфа и, изгнав местных жителей — сикулов, основали свою колонию. Сиракузы поэтому вошли в историю как древнегреческий город, игравший в античную эпоху выдающуюся роль в западном Средиземноморье. Здесь сохранились остатки древнего храма Аполлона и Артемиды VI в. до н. э. (ныне они в углублении, метра на два ниже уровня современного города) и храма Афины Паллады V в. до н. э. (от него остались лишь шесть дорических колонн), названного в местных путеводителях — по установленному в Италии пиитету ко всему древнеримскому — храмом Минервы (соответствовавшей у римлян Афине древних греков).

С эпохой греческой гегемонии в Сиракузах связано, пожалуй, большинство памятных мест. Примерно через 200 лет после основания города его жители владели большей частью Сицилии, успешно отбивая атаки периодически высаживавшихся на острове карфагенян и местных племен сикулов, часть которых грекам удалось ассимилировать. Сиракузские тираны вели активную завоевательную политику. Сицилия при них стала наиболее экономически мощной частью эллинского мира, снабжая железом, серебром, медью, зерном, оливками, виноградом, фруктами все греческие государства. В 413 г. до н. э. сиракузцы разгромили военную экспедицию Афинской морской державы, а в III в. до н. э. тиран Агафокл вел войну с Карфагеном в Африке.

Нам показали «Латомию рая». Это большой сад в гигантской пропасти. В древности эта пропасть (очевидно, искусственно вырубленная: «латоме» по-гречески значит «вырубать») была покрыта крышей и служила местом заключения, где умерли тысячи пленных афинян. Но умерли не все: сиракузцы отпустили на родину тех, кто… знал наизусть стихи величайшего поэта того времени Еврипида. Вернувшиеся в Афины пленники не знали, как благодарить 67-летнего поэта. Этот эпизод, при всей его странности, был одним из свидетельств высокой эстетской рафинированности культуры Сиракуз. Достаточно напомнить, что примерно за полвека до этого при дворе сиракузского тирана Гиерона жили знаменитый лирический поэт Пиндар, великий трагик Эсхил и другие крупные писатели. До наших дней в Сиракузах сохранился один из древнейших театров (V в. до н. э.), выстроенный недалеко от «Латомии рая». Он и сейчас вполне пригоден для представлений, но только вечером, так как яркое солнце придает полукруглой орхестре и отлого поднимающимся от нее рядам для зрителей нестерпимо слепящий блеск.

Сиракузы. Порт

Самая большая набережная Сиракуз именуется Ривьерой (т. е. берегом) Дионисия Великого. Этот «архонт Сицилии», как называли его в Афинах, 40 лет правил в Сиракузах, вел самую большую войну с Карфагеном (с которым все-таки вынужден был поделить остров), владел югом Италии, господствовал со своим флотом на всем Средиземном море, покровительствовал философии и искусству, да и сам пытался сочинять трагедии. В западной части Сиракуз до сих пор сохранились остатки возведенных им укреплении («Стена Дионисия»), а в «Латомии рая» гигантский (длиной 65 м) грот в форме треугольника со звучным эхом назван «Ухо Дионисия». Имя «архонта Сицилии», как и других знаменитых греков античности (например, Демосфена), нередко встречается и в других названиях в Сиракузах и вообще на Сицилии.

Что касается связей с Востоком, то они в древности не ограничивались лишь войнами с Карфагеном и участием в общегреческой торговле с Египтом и Финикией. По данным итальянского историка Антонио Скандуры, одно из местных племен — сиканы — вело свое происхождение из Африки. Частично смешавшись с греками, сиканы приняли участие в колонизации африканского побережья, в частности в основании сицилийцами колонии Триполи во II в. до н. э. Подобный симбиоз был типичен для эпохи эллинизма.

Выдающимся поэтом-лириком эпохи эллинизма был сицилиец Феокрит, который, потерпев неудачу в Сиракузах (здесь ему не удалось получить место при дворе), переехал в Александрию, где и стал лучшим поэтом гак называемой александрийской школы, прославляя и стихах греко-египетского царя Птолемея II. Пасторально-любовные идиллии Феокрита — высокие образцы поэзии своего времени. Ныне, спустя более двух тысяч лет, Сиракузы отдали должное Феокриту, назвав его именем одну из своих улиц.

Почти в центре о-ва Ортиджа, в самом высоком его месте, расположена красивая площадь с круглым фонтаном, украшенным скульптурами. Это площадь Архимеда. Великий ученый и изобретатель был уроженцем и гражданином Сиракуз, много сделавшим для обороны родного города от осадившей его римской армии. Открытые Архимедом законы механики, разработанные им основы гидростатики, геометрии и тригонометрии стали достоянием всего эллинистического мира, в том числе эллинистических государств Востока. Известно, что Архимед некоторое время работал также в Александрии и изобрел так называемый архимедов винт — водоподъемный механизм для орошения полей, применявшийся впоследствии египетскими земледельцами.

К сожалению, родной город Архимеда явно недостаточно отдает долг памяти своему великому гражданину, оказавшему такое огромное воздействие на развитие не. ей мировой науки. Могила Архимеда (да и то предполагаемая, ибо точно не установлено, где похоронен ученый, погибший при взятии Сиракуз римлянами) — по довольно бесформенное нагромождение каменных глыб, мимо которого нас провезли на полной скорости, даже не остановившись и лишь ограничившись простым упоминанием о нем наряду с прочими мелькнувшими мимо достопримечательностями не первого класса, вроде современного спортивного комплекса и какой-то не самой важной очередной «латомии» (их здесь несколько).

Период римского владычества на Сицилии был черным временем для Сиракуз, подвергшихся разгрому. Эксцессы местных римских правителей вызывали осуждение даже в Риме, где разрушение Сиракуз страстно обличал Цицерон. Только почти через 250 лет римского владычества Сиракузы были восстановлены, но теперь уже в качестве римского города. От эпохи императорского Рима в Сиракузах остались архитектурный комплекс гимназиума с невысоким амфитеатром, портик и три гранитные колонны на площади Форо Сиракузано, а также римский цирк, расположенный недалеко от греческого театра и напоминающий его ухудшенную копию с вскрывшимися от времени подземными ходами. Вообще же культура древнего Рима в Сиракузах укоренилась сравнительно слабо: во времена императора Августа здесь чеканились монеты с греческими надписями и даже во II в. местное население говорило не столько на латыни, сколько на греческом и пуническом языках.

К римскому периоду относится ряд раннехристианских легенд. Конечно, и здесь три дня пробыл, направляясь в Рим, апостол Павел (поскольку до этого мы узнали, что он регулярно высаживался, терпя кораблекрушения, и на Кипре, и на Крите, и на Мальте, то в Сиракузах это уже удивления не вызывало), обративший язычников в истинную веру. Здесь же чтится Санта Лючия. В Сиракузах мы узнали наконец, кто она такая (в Неаполе, где есть и квартал и улица Санта Лючии, о ней самой нам ничего не сказали). Это была девушка из Сиракуз, одна из первых христианок в городе, ослепленная во время гонений на христиан при римском императоре Диоклетиане. В 304 г. она была канонизирована как святая мученица.

…Мы стоим перед собором, который в 640 г. был возведен на месте прежнего храма Минервы. Колонны храма искусно включены в архитектурный ансамбль со бора. Наш гид Франко спешит ознакомить нас со всеми превратностями судьбы этого храма: сначала он посвящался Афине, потом пострадал от землетрясений, затем был превращен в церковь, разрушенную арабами и вновь отстроенную в романском стиле при норманнских завоевателях. Ныне в церкви — мощи первых христиан, извлеченные из катакомб, алтарь в стиле барокко с латинской надписью над ним: «В честь славной девы Марии» (собор посвящен ей). Интерес представляет именно сочетание элементов разных эпох в архитектуре собора. Внутри него есть также часовня Санта Лючии. Когда-то здесь была и ее гробница, которую византийцы, господствовавшие на Сицилии в VI–IX вв., вывезли и Константинополь. После захвата Константинополя крестоносцами в 1204 г. венецианцы, в свою очередь, увезли оттуда гробницу Санта Лючии в Венецию, где она сейчас и находится.

Переехав с о-ва Оргиджа в основную часть города, направляемся к катакомбам св. Марциана. Камни древних Сиракуз настолько насыщены памятью о минувшем, что почти нет какого-либо места или руин, принадлежащих лишь одной эпохе. В частности, по судьбе бывших храмов Минервы и Аполлона можно проследить нею историю острова в средние века. Храм Аполлона, например, рассказывает Франко, последовательно превращался в византийскую базилику, арабскую мечеть, норманнскую церковь, испанскую казарму. Пример еще более хронологически широкой, буквально через тысячелетия, переклички эпох мы видим, спустившись в катакомбы. Здесь тысячи ниш с захоронениями I–IV вв. И тут же торгует сувенирами сытый, довольный монах с физиономией вполне современного дельца, а на стене рядом с ним — свеженькие плакаты правящей в Италии христианско-демократической партии.

Подходим к руинам церкви Сан-Джованни (иногда в катакомбы называют этим же именем). «Арабы разрушили многие византийские церкви Сицилии, в том числе стоявшую здесь, — говорит Франко. — Пришедшие после них норманны выстроили церковь святого Иоанна, впоследствии разрушенную землетрясением». Видим остатки обветшавших стен, поросших мхом, и сохранившуюся аркаду явно мавританского вида, «Здесь, как и в других церквах, были византийские фрески, но все они уничтожены арабами», — сообщает Франко. Неужели арабы на Сицилии только уничтожали? «К сожалению, — отвечает гид, — на востоке Сицилии память сохранила лишь это. Но на западе острова, особенно в Палермо, есть фантастически прекрасные памятники арабской архитектуры». Какие же? Франко называет мечети, дворцы, куббы (т. е. куполообразные мавзолеи, встречающиеся главным образом в Магрибе). Очевидно, он несколько преувеличивает, как ранее перебарщивал с арабскими «разрушениями».

Арабы впервые появились на острове в 652 г. Но это была лишь своего рода разведка боем арабской Божьей армии (Джунд Аллах), прибывшей тогда из Сирии. Набеги с моря повторялись впоследствии уже из Африки, особенно с территории Барки (ныне восточная Ливия). В первую очередь от них страдали Сиракузы, подвергшиеся разграблениям в 669, 705 и 740 гг. Но с 827 г. арабы, призванные местным узурпатором Эуфимием, начали систематическое завоевание острова: И тыс. воинов во главе с кайруанским кадием Асадом Ибн аль-Фуратом, фанатиком «джихада», приплыли на 85 кораблях и захватили мыс Гранитола, названный ими Рас аль-Биляд («Голова страны»). Отсюда они начали медленное продвижение в глубь острова. В 831 г. арабы взяли Палермо, а к 859 г. фактически завершили завоевание острова, хотя отдельные крепости еще долго оставались в руках византийцев (последняя из них сдалась лишь в 965 г.). Сиракузы, упорно сопротивлявшиеся до 878 г., были взяты штурмом после долгой осады и голода, подвергнуты жестокому разгрому, после которого большинство уцелевших попали в плен.

Очевидно, память о тех событиях и особенно красочно описанные в латинских и греческих хрониках (составлявшихся монахами) «зверства мухаммедан» и «грубых эфиопов» (среди арабских воинов были негры) стали причиной непопулярности арабов, несмотря на все последующие их достижения, в глазах сиракузских христиан. Кроме того, на востоке острова власть арабов всегда была менее прочной. Именно отсюда византийцы предпринимали попытки отвоевать остров, и не всегда безуспешно. В частности, в 1038–1042 гг. арабы были изгнаны из Сиракуз византийским полководцем Георгием Маниакосом, но вскоре опять завладели городом. Об этом эпизоде ныне напоминают высящиеся на южной оконечности о-ва Ортиджа стены старинного замка Маньяче (Маниакоса).

Пришедшая на Сицилию «Джунд Аллах» была крайне неоднородна: в ее состав входили арабы Востока, берберы, магрибинцы ливийско-пунического происхождения и африканцы. Стычки и противоречия между ними препятствовали как завершению завоевания Сицилии, гак и управлению ею (в 80-х годах IX в. на острове вспыхнула арабо-берберская «гражданская война», а воспользовавшиеся ею местные жители восстали против завоевателей). Тем не менее правившие на острове наместники магрибинских эмиров Аглабидов не только справились с внутренними неурядицами, но и использовали Сицилию как плацдарм для завоеваний в Италии. В 837 г. они совершили набег на Неаполь, в 840 г. — на Рим, в 841 г. — на о-в Бари, которым владели 30 лет. Еще раньше они фактически подчинили себе юг Италии, захватив византийские крепости в Апулии и Калабрии. Римский папа вынужден был два года платить арабам дань (после разгрома ими Рима в 846 г.). Опираясь на свои базы в Сицилии, арабский флот вплоть до 1071 г. постоянно нападал на прибрежные области Италии, Франции и Испании, не щадя при этом и мусульманские государства (например, в 95о–957 гг. он разграбил Альмерию в Кордовском халифате). Арабский флот в VIII–XI вв. был грозой для южной Европы, так же как флот норманнских викингов — для севера и запада Европы в VII–X вв.

Но на Сицилии в отличие от Кипра и Крита пребывание арабов было отмечено также достижениями в области культуры. При них процветало сельское хозяйство, широко применялось искусственное орошение, внедрялись ранее неизвестные в Европе шелковица, хлопчатник, рис, цитрусовые, сахарный тростник, финиковая пальма. Плодами своих полей, а также строительным лесом для кораблей Сицилия в изобилии снабжала Магриб и торговавшие с ней страны Европы. Торговые колонии сицилийских арабов постоянно проживали в Неаполе, Салерно, Амальфи. Многочисленные сады, реки и фонтаны Сицилии (некоторые «мавританские фонтаны» сохранились до наших дней) воспевались поэтами и путешественниками. Сицилия славилась великолепием и пышностью традиционных мусульманских праздников, Справлявшихся с особым размахом. Здесь разрабатывали крупнейшие в мусульманском мире месторождения железа, получали нашатырь. Известный багдадский географ X в. Ибн Хаукаль писал: «Я не знал, что на земле есть что-нибудь подобное египетскому папирусу, но сицилийский тростник к нему приближается. Большая часть этого папируса идет на корабельные веревки. Из остальных приготовляют бумагу для султана». Он же сообщает о богатстве мусульман Палермо и обилии мечетей (до 200) в городе: «По чрезмерной гордости каждый хочет иметь мечеть исключительно для себя и своей семьи». Характерно, что в городе был особый квартал Сакалиба, т. е. славян. Принявшие ислам славяне (как правило, из числа освобожденных арабами византийских рабов и пленников) обычно были воинами, а в арабской Андалусии даже образовали особую династию одного из княжеств.

С 948 г. наместники Фатимидов на Сицилии стали наследственными эмирами из рода Хасана ибн Али аль-Кальби. При них арабская Сицилия достигла вершин расцвета, «воцарились мир, торговля в городах, возделывание полей в селах, а также наука, архитектура и поэзия». Подъем экономики и культуры, сопоставимый с таковым в арабской Андалусии, сопровождался фактическим отказом от дальнейших завоеваний. «С распространением культуры и городской жизни, — писал академик В. В. Бартольд, — изменилось также отношение к джихаду. Для культурной Сицилии джихад в X в. был тягостной повинностью, от которой всеми мерами старались освободиться. От выполнения этой повинности освобождались лица, избравшие педагогическое поприще, и арабский автор замечает, что по этой причине число педагогов в Сицилии далеко превышало существующую потребность»[8]. Действительно, Ибн Хаукаль сообщает, что только в Палермо было 300 учителей, над которыми, несмотря на всеобщее уважение к их профессии, подтрунивали, считая их уклоняющимися от военной службы.

На Сицилии шел активный процесс смешения местного (латинизированного и греческого) населения с завоевателями. Если берберы первое время селились в гоpax, держась особняком, то арабские племена с самого начала размещались в районах расселения коренных жителей и общались с ними. Сицилийские христиане становились «мувалладами» (т. е. обращенными в ислам лицами смешанного происхождения) или «мустарибами» (христианами, воспринявшими язык и обычаи арабов).

Часть их эмигрировала в Калабрию (прежде всего духовенство и византийские поселенцы), но другая часть христиан (особенно на востоке) упорно сохраняла свои прежние язык и культуру. Под властью арабов они пользовались религиозной независимостью и самоуправлением, платили меньше налогов, чем при византийцах, сохраняли часть своих монастырей и связи с византийским миром (так что, вопреки мнению нашего гида, арабы далеко не всё «разрушили» или «уничтожили»). Но все же большинство на острове составляли, разумеется, мусульмане. В 972 г. их было более 1 млн. человек (ныне на Сицилии около 5 млн.). Интересно, что среди них кроме берберов и арабов, а также обращенных в ислам местных жителей были и пришедшие в свое время в Магриб и ранее арабизировавшиеся в Азии племена из Индии (Айн Синди), Ирана (Бану ат-Табари) и Бухары (Баррани). Они оставили память о себе в названиях селений: Даниосини (от первоначального Дар Синди — «дом уроженца Синда»), Буккери (от Буххари — «бухарский»), а также и в современном словечке «табарану» — «глупец». То же можно сказать и об арабских племенах Хигази (Хиджази), Кайе и Гаут (Джаут), которые оставили след в наименованиях Гацци, Каос и Джато. Соответственно берберские племена Андара, Кутама и Санхаджа ныне напоминают о себе названиями Андрани, Кутамия и Санаджия.

Арабские корни звучат в названиях и многих других мест Сицилии. Только в окрестностях Сиракуз, если взглянуть на дорожные указатели, надписи на автобусах и туристические проспекты, можно прочитать: Кассаро («каср» — «замок»), Мелилли («малила» — «уставшая»), Бушеми («абу шами» — букв, «отец сирийца»), Марцамеми («марс амами» — «передний», т. е. «выдвинутый в море», «порт»). Есть здесь и долинa Сан-Мауро (св. Мавра). На западе таких наименований еще больше. Итальянский востоковед Микеле Амари считает, что ныне на Сицилии арабское происхождение имеют 328 названий населенных пунктов (включая города), в свое время основанных или заселенных мусульманами.

В 1040 г. династия аль-Кальби пала в ходе междоусобной борьбы арабских правителей Магриба и Сицилии, после чего остров разделился на мелкие княжества, враждовавшие друг с другом. В ходе этой вражды эмир Сиракуз Ибн ат-Тимна, поспорив из-за Катании с Ибн аль-Хаввасом, эмиром Джирдженти (так арабы называли Агригентум, и это название употреблялось до 1927 г.), пригласил на Сицилию норманнов. Предводители норманнов обосновались на юге Италии с 1016 г., когда впервые помогли герцогу Салерно избавиться от осаждавших его арабов. В 1038 г. среди них выдвинулись Роберт Гюискар (Хитрец) и его братья — знаменитые 12 сыновей Танкреда де Отвиля, мелкого феодала из Нормандии, легко переходившие от службы герцогу Салерно на службу к византийскому императору. Они приняли участие в походах византийцев Маниакоса на Сицилию, и в одной из битв старший из братьев, Вильгельм Железная Рука, прославился тем, что проткнул копьем мусульманского военачальника Сиракуз — силача, внушавшего всем страх. Затем братья воевали с византийцами, и с местными феодалами, и с римским папой, которого взяли в плен в 1053 г. и получили от него в лен весь юг Италии и тогда еще арабскую Сицилию.

В 1059 г. Роберт Гюискар стал именовать себя «милостью Бога и святого Петра герцогом Апулии и Калабрии и с их помощью — в будущем — и Сицилии». Для реализации этого будущего Роберт направил на Сицилию своего брата Рожера, захватившего в 1061 г. Мессину. Дальнейшее продвижение задержалось из-за гибели в 1062 г. союзника норманнов Ибн ат-Тимны (будучи из рода аль-Кальби, он пользовался авторитетом и претендовал на управление всем островом) и ссоры между братьями. Однако отсутствие единства между давно утратившими боевой пыл мусульманскими эмирами, всесторонняя поддержка местных христиан и военная сила норманнов постепенно сделали свое дело: в 1072 г. норманны захватили Палермо, в 1086 г. — Сиракузы. Последний важный пункт — Ното — был взят ими в 1091 г.

Знаменитый древнегреческий театр V в. до н. э. в Сиракузах

Фактически завоевание Сицилии было одной из первых попыток папского Рима начать крестовые походы. Вместе с тем и с арабской стороны многие склонны были придать этой войне непримиримо религиозный характер.

Не дожидаясь окончательного завоевания норманнами острова, покинул родной дом в Ното в 1079 г. 24-летний Ибн Хамдис, один из крупнейших и талантливейших арабоязычных поэтов XI–XII вв. Происходя из христианской в прошлом (и, очевидно, европейской по этнической принадлежности) семьи, Ибн Хамдис был ревностным поборником ислама и арабской культуры, горячим «арабо-сицилийским» патриотом. Все оставшиеся 53 года своей жизни он провел на чужбине (в арабской Андалусии, на о-ве Майорка и в Магрибе), по всюду неизменно воспевал красоту родного острова и призывал к его освобождению. Это было лейтмотивом его творчества — и лирической поэзии, и классических панегириков приютившим его правителям, и даже эротических стихов. Ностальгия по Сицилии и родному дому в Ното (хотя родился он, по некоторым данным, в Сиракузах), плач об «изгнании из рая», «тоска в душе воспоминаний» были воплощены Ибн Хамдисом с исключительной силой и искренностью, выделявшей его из круга других гедонистов в арабской поэзии того времени. Радость жизни для него — в победах мусульман (особенно славил он арабо-сицилийского полководца Аббада) и в красоте Сицилии, где девушки — самые прекрасные, вино — самое лучшее, а поля — самые цветущие. При этом Ибн Хамдис, к старости ослепший (от плача по Сицилии, как уверяли его арабские биографы), не ограничивался элегическими мотивами, не уставая призывать к борьбе за возвращение Сицилии в лоно арабского мира.

Одной из причин безрезультатности всех этих призывов, несмотря на весь талант и страстную непримиримость их автора, была политика норманнов на острове. За 30 лет завоевания, сопровождавшегося насилиями и разрушениями, Сицилию покинула, переехав в Египет и Магриб, значительная часть образованных горожан-арабов. Однако основная часть арабского населения осталась на острове. Некоторые племена (аль-Кураши, Бану Хаммуд) даже помогали норманнам и впоследствии приняли христианство. Начался обратный процесс деисламизации местных жителей и массовый переход в христианство как обращенных в ислам за 200 с лишним лет арабского господства, так и арабо-берберов по происхождению. Этому способствовала замедленность процесса деарабизации: арабский язык (в том числе в официальных документах) сохранялся наряду с восстановленными в правах латинским и греческим, не были тронуты многие обычаи и даже учреждения арабов.

Правивший Сицилией до 1101 г. граф Рожер в отличие от своего сюзерена Роберта Гюискара в Италии не спешил вводить феодальные порядки (хотя в деревнях многие мусульмане были превращены в крепостных), подражал арабским правителям в религиозной терпимости, назначил многих арабов на военные и административные должности, а арабским торговцам и ремесленникам оставил в городах их особые кварталы с мечетями и кадиями. Он же поддерживал православную церковь (формально будучи католиком) и основал 14 греческих монастырей, чем привлек на остров многих греков из разных стран Средиземноморья. Такая политика, продолженная преемниками Рожера, положила начало созданию на Сицилии замечательной синкретической культуры, объединившей достижения арабской и византийской цивилизации, намного превосходивших в то время культуру Европы.

Особого расцвета норманнское государство достигло при Рожере II, сыне Рожера I, правившем Сицилией в 1112–1154 гг. и сделавшем ее центром созданного им королевства, включавшего Сицилию, южную Италию с Неаполем и ряд других территорий, в том числе часть Магриба от Триполи до Туниса. В своей армии Рожер использовал арабские войска и арабских инженеров. Его флотом, одно время штурмовавшим Константинополь, командовал «великий эмир эмиров» (амир аль-умара, отсюда — адмирал) Георгий Антиохийский, сирийский христианин, ранее служивший магрибским эмирам Зиридам, но потом передавший «в распоряжение короля свое глубокое знание арабского языка и африканского побережья». Во флоте Рожеоа II служил и бербер Юсуф, впоследствии вернувшийся в Магриб и ставший адмиралом у альмоходского халифа Абу Якуба, флот которого был самым сильным в Средиземноморье в конце XII в.

Король Рожер был прозван церковниками Язычником за его любовь ко всему арабскому. Он воспитывался арабскими учителями и с детства знал арабский язык. Королевская мантия Рожера при коронации была украшена арабскими письменами и датой хиджры (мусульманского летосчисления) его официального восшествия на трон. При нем и всех его преемниках блеск королевского двора славили арабские поэты-панегиристы, имели хождение монеты с арабскими надписями, датами хиджры и даже мусульманскими религиозными формулами. Многие христиане продолжали одеваться и говорить по-арабски, а переписка между ними нередко тоже велась на этом языке. Даже греческие или латинские стихи христианских гимнов нередко записывали арабскими буквами (одну такую запись впоследствии обнаружили на стене церкви в Палермо и приняли сначала за текст из Корана).

При дворе Рожера жил великий арабский географ и путешественник Абу Абдаллах Мухаммед ибн Мухаммед аль-Идриси. Лично хорошо ознакомившийся с Западной Европой, Магрибом и Малой Азией, аль-Идриси на основе своих впечатлений, а также трудов арабских историков и географов, рассказов моряков, торговцев, пилигримов и лиц, специально направлявшихся королем для изучения разных государств, создал в 1153 г. свое знаменитое «Развлечение истомленного в странствии по областям», называемое также из-за его посвящения королю «Китаб ар-Руджар», т. е. «Книга Рожера». Это был фактически самый достоверный для своего времени свод географических, а также историко-экономических и других сведений о Европе, Азии и Африке. Огромную ценность этого свода составляли 70 карт, наиболее точно воспроизводившие картину известного тогда арабам и европейцам мира. Хотя в то время господствовало представление, что земля плоская, аль-Идриси описал ее как шарообразную. На одной из его карт впервые показаны истоки Нила, впоследствии определенные только в XIX в. И хотя в конце жизни аль-Идриси вернулся на родину, в Магриб, труд его, долгие века сохранявший свою ценность и для христиан, и для мусульман, навсегда остался не только важным источником по истории и географии достаточно подробно описанных им стран, но и памятником оригинальной смешанной культуры Сицилии. Вполне закономерно, что сочинение аль-Идриси было написано здесь, на центральном острове Средиземноморья, средоточии торговли, мореплавания и взаимной информации выходцев из разных земель, народов и религий.

«Мы говорим, — писал аль-Идриси в своем труде, — что остров Сицилия — это жемчужина века по своей красоте и плодородию почвы, первая страна в мире по обилию даров природы, по числу жителей и по давности ее цивилизации. Туда приходят путешественники и купцы из всех стран, из столиц и провинций, и все в один голос хвалят этот остров, признают его высокое значение, любуются его блестящей красотой, говорят о тех счастливых условиях, в которых он находится, о различных преимуществах, которые выпали на его долю, и о богатствах других стран мира, которые привлекает к себе Сицилия». Особенно интересно писал аль-Идриси о Сиракузах, процветавших в отличие от древнеримского периода и при арабах, и при норманнах: «Сиракузы по числу и богатству рынков, по обширным своим кварталам, дворцам, баням, великолепным постройкам и большим площадям стоят наравне с лучшими городами в мире. К ним принадлежит большая и широкая местность с мызами, маленькими деревнями, богатыми поместьями и превосходными полями. Из этой области во все земли и страны на кораблях вывозят хлеб с другими дарами земли. Садов и фруктов там невероятное количество».

В конце XII в. проезжавший через Сицилию валенсианский мавр Ибн Джубайр с восторгом описывал цветущие города острова (правда, добавляя после описания каждого города фразу «Да возвратит его Аллах мусульманам!»), отмечал большое число мусульман и в селах, и в городах, «каковы, например, Сиракузы», а также сходство городов Сицилии с арабскими городами (например, Палермо с Кордовой). Он же сообщал, что норманнский король Вильгельм II (внук Рожера Язычника) «питает большое доверие к мусульманам и полагается на них даже в самых важных делах», из окружающей его мусульманской свиты набирает «визирей, камергеров, а также государственных и придворных чиновников», подражает арабским правительствам в «законодательстве, распределении по рангам подданных, в королевской роскоши и во всем блеске своего двора». Этот король читал и писал по-арабски, избрал своим девизом изречение «Хвала Аллаху и праведна его похвала», допускал не только тайное, но и явное исповедание ислама своими арабскими сановниками.

Норманнские правители возвели сохранившиеся до наших дней дворцы Куба и Зиза в Палермо по всем канонам мавританской архитектуры. Эти дворцы имеют сходство в плане залов и внутренних двориков, в лепке и форме украшений колонн (вплоть до надписей «Во имя Аллаха»), арок и куполов, даже в использованном материале (мраморе и его заменителях) и характере элементов (ниш, сталактитов, сюжетов орнамента) с дворцами магрибских эмиров Зиридов (в Ашире) и Хаммадидов (в Калаа Бени Хаммад). Точно так же в архитектуре возводившихся в то время соборов, тем более тех, что перестраивались из бывших мечетей, современные исследователи (например, алжирец Рашид Буруиба) без труда определяют черты сходства с архитектурой главных мечетей Магриба, в частности городов Тлемсена и Кайруана.

В эпоху норманнов христианские храмы часто строили архитекторы-арабы не только в арабском стиле (обычно в сочетании с типично византийскими золотыми мозаиками и резьбой по цветному мрамору) со всеми элементами и характерными приемами мавританского зодчества Магриба и мусульманской Андалусии, но даже с арабскими куфическими надписями вокруг изображений христианских святых. Впрочем, в то время встречались и более удивительные примеры арабского влияния на Европу: в XI в. в Кастилии во времена реконкисты имела хождение монета с арабскими надписями, где король Альфонс именовался «эмиром католиков», а римский папа — «имамом церкви Христа».

Арабские надписи (или их стилизация), долго считавшиеся в европейском Средиземноморье неотъемлемым атрибутом — самого высокого изобразительного искусства (как и изображения любых восточных персонажей, особенно библейских, в арабских тюрбанах), встречаются на полотнах всемирно известных итальянских художников XIII–XV вв., в частности Джотто, Фра Анджелико, Фра Филиппо.

Сицилия при норманнах продолжала оставаться очагом воздействия арабской культуры на южную Европу. Здесь пользовались для письма бумагой в XI в. (в Германии и Италии ее научились делать только в XIV в.). Норманны быстро переняли у арабов все, что касалось военной техники, в первую очередь осадных средств, а также мореплавания, в том числе и треугольный парус, позволявший плыть против ветра и неверно названный впоследствии латинским. Передавались и достижения в области духовной культуры. Отсюда, как и из Андалусии, трубадуры и менестрели черпали сюжеты своих легенд, привозили мелодии, музыкальные темы и даже инструменты. До наших дней арабское влияние ощущается в испанских мелодиях и музыке европейских цыган, в народных песнях Мальты, Сицилии и Сарди-пип. Мальтийский музыковед Чарлз Камиллери считает, что многие формы европейской музыки имеют в конечном счете арабское происхождение, а музыка южной Европы до сих пор испытывает влияние арабо-берберских мелодий и ритмов, не имеющих гармонии. Существуют и другие мнения, например о наличии в арабской музыке гармонии и системы ладов, отличных от европейских.

Замена власти норманнов в 1194 г. правлением швабской династии Гогенштауфенов мало что изменилось. Особенно процветала арабская культура при короле Фридрихе (1215–1250). К этому времени большинство арабов Сицилии уже смешались с местными жителями, но многие еще сохраняли свой язык и религию. Даже арабы Джирдженти, выселенные Фридрихом за мятеж 1224 г. в Лучеру (Апулия), на новом месте и через 40 лет еще строго выполняли все предписания ислама, и частности о пятикратной ежедневной молитве. Однако после 1249 г. официальные документы на арабском языке более не составлялись, а разговорный арабский язык на Сицилии исчез в начале XIV в. (сохранившись до XVIII в. на близлежащем итальянском острове Пантеллерия).

Королю Фридриху, несколько раз отлучавшемуся от церкви, приписывали свободомыслие в духе великого арабского философа XII в. Ибн Рушда (Аверроэса), атеизм и арабофильство, выражавшиеся в покровительстве арабским ученым и философам, арабским обычаям и даже костюмам. При его дворе был культ арабской поэзии, музыки и танцев. По поручению Фридриха много переводов с арабского на латынь (трудов Аристотеля, Ибн Рушда, Ибн Сины) сделал известный в то время ученый Майкл Скотт. Фридриха за почти «кордовские» изысканность и роскошь двора сравнивали с его дедом — первым сицилийским королем Рожером. Обоих называли «крещеными султанами Сицилии».

Судя по всему, арабское влияние при Гогенштауфееах на Сицилии было сильнее, чем это принято считать. Возможно, оно отразилось и в том, как называли сторонников этой династии по всему Апеннинскому полуострову. В частности, не выяснено до конца происхождение термина «гибеллины», применявшегося по отношению к Гогенштауфенам и их приверженцам в Италии. Вряд ли он происходит от «Вейблинген» (родовой замок Гогенштауфенов в Швабии), как почему-то принято считать. Вернее было бы предположить, что слово «гибеллины» образовалось от арабо-итальянского «джибеллини», т. е. «горные», «люди гор», так как Гогенштауфены владели Сицилией, где в горах было множество замков и крепостей. В названиях же сицилийских гор преобладал арабский корень «джебель» или «джибиль» («гора»), например, Джибиллина («горянка»), Джибильроса («Розовая гора») и т. п. Самая высокая гора Сицилии — Этна — тогда называлась Монджибелло, т. е. Гора гор, на характерной тогда латино-арабской смеси языков.

В конце XIII в. наступает закат арабской культуры на Сицилии. Лишь некоторые из правителей (например, король Карл Анжуйский) интересуются переводами арабских трактатов по медицине и астрологии. Окончательно латинизируются названия мест. Самые ранние примеры этого — Луката (от «Айн аль-Аукат», т. е. «Глаз времен»), Калатубо (от «Калаат Айюби», т. е. «Замод Иова»), Кальтаниссета (от «Калаат ан-Ниса», т. е. «Замок женщин») — сообщал еще аль-Идриси. Но в целом, несмотря на стремления сменявших друг друга в течение почти шести последующих столетий иностранных властителей Сицилии (французов, арагонцев, австрийцев, савойцев, испанцев) искоренить все арабское, следы арабского влияния на острове сохранились до наших дней и в замечательных памятниках архитектуры, и в музыкальном фольклоре, и в топонимике, и в народной речи. В разговорных диалектах Сицилии — сотни арабских и греческих слов (греческий язык бытовал здесь до XVIII в.), утверждает профессор Лондонского университета Фрэнсис Гуэрчио, сицилиец по происхождению. В своей книге «Сицилия — сад Средиземноморья» он приводит около 40 употребляемых сицилийцами слов арабского происхождения, например «тальяри» («смотреть»), «джуммара» («пальма»), «джарра» («водонапорная башня»), «джубба» («кафтан», теперь— «куртка»), «мескину» («бедный») и т. п. Об этом же пишет профессор университета Катании Санти Корренти, приводящий и другие примеры («дда» — «который», «фуннаку» — «гостиница», «джеббия» — «бассейн» и др.). Кстати, называя свой остров цветком, сицилийцы также употребляют арабское по происхождению слово «загара».

Превращение Сицилии в XIV–XIX вв. в отсталую провинцию Арагона, потом Испании Габсбургов и Неаполитанского королевства Бурбонов (экзотически именовавшегося королевством Обеих Сицилий), упадок культуры и производительных сил привели к замедлению темпов развития местного общества, к консервации феодализма в самой худшей форме, к применению жесточайших форм классовой борьбы. При всевластии местных баронов для крестьян Сицилии всегда существовала дилемма: терпеть почти рабское состояние или уходить в горы и становиться мстителем, в глазах властей — «бандитом». Отсюда, от народной антифеодальной основы подобной формы протеста, и родилось на Сицилии несколько особое сочувственно-уважительное отношение к понятию «бандит». Даже обозначающее его слово «мафиусу» всегда имело и второе значение — «хороший», «приятный», «достойный гордости». Это не столько грабитель, сколько «благородный разбойник» и антипомещичий партизан. Для борьбы с такими людьми бароны всегда вооружали своих прислужников и нанимали настоящих бандитов, в том числе из неимущих бедняков, у которых не было выбора. Так в виде наемных помещичьих дружин и возникла своего рода сицилийская «черная сотня», называемая здесь мафией (по-итальянски «маффия» — «бедность», «нищета»)[9].

В подобной борьбе неизбежно должны были сложиться традиции клановости, скрытых ударов, таинственности, зерна которых могли быть посеяны на ост-pose еще в арабский период ввиду наличия среди пришельцев из Магриба сектантов различных толков, нередко скрывавших свою принадлежность к той или иной секте либо направлению в исламе (хариджитов, шиитов и пр.). Закреплению подобных традиций должны были способствовать нередкие смены господствующей религии, преследования на этой почве в IX–XIV вв. (исключение — лишь норманнский период), выработавшиеся в связи с этим фанатизм и подозрительность, особенно острое отчуждение между народом и господствующим классом, постоянно формировавшимся из иноземцев с более значительным, чем в самой Италии, удельным весом греческих, арабских, скандинавских (норманнских), германских (швабских и австрийских), а также испанских (особенно каталонских) элементов. Должны были тому способствовать и долго сохранявшиеся отношения недоверия между разными по происхождению группами населения (потомками греков, пунийцев, римлян, византийцев, арабов, норманнов, швабов, испанцев и др.), различия между которыми в силу замедленности развития сицилийского общества сохранялись дольше, чем в остальной Италии. Например, в период арагонского правления были весьма сильны противоречия между «латинской» знатью (из Италии и местных сицилийцев) и пришлым каталонским дворянством. Очевидно, весь этот груз традиций не самого лучшего свойства и породил пресловутую «омерта» (т. е. введенный мафией закон полного, под угрозой смерти, молчания о всех ее действиях).

Исторически сложившиеся культурные, социальные и психологические особенности населения Сицилии в сочетании с вопиющим неравенством в уровне экономического развития между севером и югом Италии и поныне составляют один из важнейших факторов так называемого южного вопроса в Италии. Специфика Сицилии — реальный факт. Вполне официально говорят не просто о сицилийцах, а о сицилийском народе и даже сицилийской нации. Книга упоминавшегося выше Корренти так и называется — «История Сицилии как история сицилийского народа». За этим народом признается этническая, в том числе языковая, фольклорная и иная самобытность. Изображения эмблемы этой самобытности, «карретто», — двухколесной тачки, сплошь слепяще цветастой и ярко расписанной по бортам сценами из средневековой жизни Сицилии, — всюду бросаются здесь в глаза: на афишах, суперобложках, красочных туристических открытках, в витринах магазинов.

Обо всем этом мы или читали, или слышали, или были заранее предупреждены. Поэтому, оказавшись на земле Сицилии, мы жадно искали «сицилианство» во всем и всюду. Однако иностранцу, да еще за короткое время, увидеть его приметы довольно трудно.

Сами сицилийцы говорят, что их остров «наименее островной из островов», так как он всегда был открыт вторжениям, и влияниям извне и выполнял роль своего рода проходного двора Средиземноморья, почти не имея возможности замкнуться в себе. Здесь распространено представление о том, что в приморских районах Сицилии преобладают главным образом потомки заморских пришельцев, а во внутренних областях — оставшийся неизменным в течение тысячелетий тип сицилийца — невысокого круглоголового брюнета. Однако на улицах Сиракуз можно встретить и высоких блондинов (потомков норманнов, согласно приведенной выше точке зрения), и вообще людей самой разной внешности, ничуть не отличающихся в основной своей массе от жителей, допустим, центра Италии. Нет на Сицилии, во всяком случае в Сиракузах, и преобладания какого-то определенного типа (как, например, на Мальте), хотя историки и уверяют, что основу населения Сиракуз и вообще восточной Сицилии составляют потомки греков. Во всяком случае, неаполитанцы, в массе своей черноглазые и черноволосые, выглядят однороднее, нежели сицилийцы, представляющие более сложное смешение этнических и антропологических типов. Невольно вспоминается, что некоторые сицилийцы считают Сицилию «скорее дополнением Италии, чем ее частью». И это несмотря на признаваемую ими быструю «итальянизацию» острова за последние десятилетия.

Сиракузы всегда были ближе к тому, что происходило на континенте. Поэтому вряд ли их можно считать «типичной» Сицилией, тем более сицилийской «глубинкой». Здесь есть очень бедные, как мы сказали бы «аварийные», дома с полуразрушенными стенами, но такое можно увидать и в некоторых кварталах, например, Неаполя. Здесь несколько больше полиции, чем в самой Италии, но зато значительно меньше духовных лиц, чем, скажем, в Риме, хотя присутствие христианских демократов, особенно их прессы, объявлений и афиш, столь же ощутимо. И, пожалуй, никак не заметна здесь та, пусть легкая, но все же чувствующаяся, например, на Крите и в самой Греции, особая средиземноморская «полувосточпость», проявляющаяся в таких почти неуловимых внешних признаках, как отсутствие женщин на улицах с наступлением темноты, обилие откровенно кейфующих мужчин в кафе и ресторанах под открытым небом, томная замедленность движений прохожих. Ни в Неаполе, ни на Сицилии теперь, пожалуй, не увидишь примеров столь расписанного любителями экзотики прошлого века «дольче фарниенте» — пресловутого «сладкого ничегониделания». Италия ныне вся — и Сицилия не составляет исключения в этом отношении — упорно трудится, умея ценить время, рациональную постановку дела и современную технику. Среди праздношатающихся на улицах — главным образом старики, заезжие иностранцы, туристы. И если среди них мелькнет иногда черное, похожее на мальтийскую накидку — фалдетту платье крестьянки из провинции, то оно останется почти не замеченным и не повлияет на общий облик уличной толпы.

Сиракузы — город портовиков, железнодорожников, нефтехимиков, ремонтников. Здесь бросаются в глаза уверенность рабочего движения, его превосходство над силами реакции. На улицах города почти сразу вспоминаешь, что всего на Сицилии 78 тыс. коммунистов и не более 1 тыс. членов мафии. Жители восточных об частей, в том числе и Сиракуз, гордятся тем, что мафии здесь, в сущности, никогда не было. Проходя по главному в приморской части города проспекту Умберто Первого или по медленно поднимающемуся к центру о-ва Ортиджи Корсо Маттеотти, легко определить, какие главные политические силы здесь борются и что волнует современных сиракузцев. Плакаты правящей христианско-демократической и главной оппозиционной коммунистической партии отпечатаны типографским способом, отличаются спокойствием и уверенностью тона. Как и в Италии, эти партии здесь имеют наиболее прочные позиции. Реже видны плакаты социалистической партии, украшенные изображением серпа и молота (как и издания компартии). А вот эмблема партии социал-демократов иная: слово «социализм» на фоне лучей поднимающегося из-за горизонта солнца.

Дети Сиракуз сегодня

Особо следует сказать о так называемой войне надписей. На Сицилии, как и в Италии, и на Кипре, и вообще по всему Средиземноморью, поражает обилие надписей на стенах. Обычно они делаются трудносмываемой синей или белой краской (в зависимости от фона стены) и решительно противостоят друг другу. Если, например, какой-нибудь лозунг пишут левые (на Сицилии, как и в остальной Италии, много различных оттенков левых, а также ультралевых, вроде Лиги коммунистов, подписывающейся сокращенно «Л. К.»), то немедленно рядом, сбоку, сверху или снизу правые «опровергают» его, малюя собственный лозунг, разумеется, совсем иного направления. Скажем, вздумалось какому-то чересчур спешащему поборнику прогресса назвать площадь Архимеда в Сиракузах «Красной площадью», реакционеры тут же снабжают его надпись рифмованным издевательским продолжением. Кое-где надписи правых и профашистов сразу можно узнать по значкам-символам, среди которых довольно часто встречается кельтский крест, в свое время бывший эмблемой действовавших в Алжире военно-фашистских террористов из ОАС. Однако гораздо чаще можно увидеть надписи: «Нет фашизму!», «Смерть фашизму!», «Больше революции, меньше реформизма!» и т. п. Как видно, политический темперамент на родине Дионисия и Архимеда, Ибн Хамдиса и Агафокла в наши дни отличается не меньшей страстностью, чем тысячу или две тысячи лет назад.

Существует и особый род надписей, которые мы встречали только на Сицилии. Они заставляют вспомнить заметки упоминавшегося Ибн Джубайра, который в XII в. восторгался тем, с каким искусством сицилийские женщины следуют самым передовым обычаям того времени «в изяществе своего языка, в манере носить свои плащи и покрывала», многочисленные украшения и ожерелья. Судя по всему, сегодня сицилийкам не до этого. И вот одна из объединяющих их организаций выдвигает такое кредо: «Женщины, мы убиваем себя кухней, объединимся же, чтобы покончить с этим!» Мы видели и другие надписи такого же характера, протестующие против неравноправного положения женщины и грубого обращения с нею. Они свидетельствуют о том, что и на Сицилии, по традиции наиболее социально-консервативной области Италии, где до сих пор крепки корни патриархальщины, религиозности и культа мужчины, наиболее отсталые формы человеческих отношений отходят в прошлое, уступая дорогу новому.

Конечно, старое цепко и не отступает без сопротивления, не уходит безбоязненно, особенно из сознания людей. Среди надписей в центре Сиракуз, вполне современного города, можно прочитать и такие, которые зовут не вперед, а назад, например: «Больше деревень, меньше городов!» Но не они определяют общую картину, общий облик города и впечатление от него. Это впечатление составляется прежде всего ощущением неуклонного роста сил демократии и прогресса на многострадальном острове с полной драматизма историей, со сложной судьбой живущего здесь мужественного и самобытного народа, упорно, несмотря на все преграды, строящего свое будущее. «Побольше счастья!» — взывает к сицилийцам одна из самодельных надписей в центре Сиракуз. Этот бесхитростный призыв как бы побрал в себя то главное, в чем так долго отказывали народу Сицилии и к чему ныне он так неудержимо стремится.

Голова Мавра

На Корсике мы побывали еще до Сицилии, сразу же после Мальты. И хотя лично мне панорама главного города острова — белоснежного Аяччо, свободно раскинувшегося на берегу широкой бухты и легко взбирающегося вверх по крутым склонам темно-зеленых гор, — отчасти напомнила Алжир, внешне, с первого взгляда, Восток здесь отсутствует. Корсика — это Европа, несмотря на дикие скалы, малонаселенность, суровые горные кряжи и густые заросли кустарников, которые (разу же приводят на память Кабилию и прочие берберские области арабской Африки. Здесь — европейские лица, европейские постройки, одежда и образ жизни па фоне почти североафриканской природы. Некоторые французские авторы, правда, пишут об арабском влиянии на антропологический тип корсиканца: «Овал лица и пламя взгляда лучше, чем какие-либо археологические памятники, свидетельствуют о том, что здесь прошли арабы». Но мы сначала этого совершенно не заметили. Первыми обитателями Корсики, которых мы увидали, были два красавца полицейских, светлоглазые блондины с щеголеватыми усиками, субтильные, жантильные и галантные, с изящными манерами истинных парижан. Достаточно было взглянуть на них и с минуту понаблюдать за их жестами и предупредительностью в отношении дам, чтобы почувствовать, что мы во Франции.

Разумеется, полицейские могли быть заезжими французами. На Корсике это принято: многие корсиканцы служат в качестве солдат, полицейских и чиновников во Франции, а на остров для той же службы присылают французов (частично с целью ослабления местного сепаратизма). Однако и другие корсиканцы в Аяччо, с которыми мы вступали в контакт, внешне были совершенными европейцами. Портовый рабочий-коммунист, которому мы подарили открытки с видами Красной площади и могилы Неизвестного солдата в Москве, показал их своим товарищам и тут же стал им объяснять по-корсикански, что именно изображено на открытках. При этом все эти простые люди, говорившие с нами по-французски, а между собой на родном языке, очень похожем на итальянский, выглядели, скорее, как северяне — рыжеватые, с голубыми глазами — и не имели никаких черт, хотя бы отдаленно напоминавших арабский тип. Впоследствии мы узнали, что большинство горожан-корсиканцев на побережье — потомки генуэзцев, пизанцев и арагонцев, что и объясняет преобладание среди них сугубо европейских типов внешности. По утверждению французского адмирала прошлого века Жюрьена де Ла Гравьера, даже самый великий корсиканец — Наполеон Бонапарт (Буонапарте) родился «в семье, генуэзское- происхождение которой было почти забыто». Настоящих потомков корсиканцев догенуэзской поры ныне следует искать преимущественно в горных селениях внутренних областей.

Дальнейшее наше знакомство с Аяччо — «белой жемчужиной Корсики» — лишь подтверждало, что мы находимся во Франции, во всяком случае в той части Европы, где Востоком и не пахнет. Нам показывали прежде всего памятные места, — связанные с Наполеоном Бонапартом: огромный памятник императору на высоком холме с длинной лестницей (специально для фотографирующихся на ней бесчисленных туристов); мемориальную панораму всех деяний Бонапарта; сероватый четырехэтажный дом в узком и грязноватом переулке Сен-Шарль (место рождения Наполеона), бюст его сына («Римского короля», как его называли при жизни отца) в небольшом садике напротив; местный собор на улице Нотр-Дам (где крестили будущего императора); памятник Наполеону и его братьям на центральной площади города — довольно бездарное творение (выполненное в отличавшуюся редкой для французов безвкусицей эпоху Наполеона III), изобразившее всех пятерых братьев Бонапартов в условно-римском стиле, в тогах и с веночками, а главное, совершенно на одно, условно бонапартовское лицо. К сожалению, нам не удалось попасть в музей Наполеона (он был закрыт на ремонт), где хранятся подлинные вещи и реликвии семьи Бонапартов. Зато мы вдоволь насмотрелись в витринах местных магазинов на нескончаемое изобилие сувениров, преимущественно изделий из фарфора, с изображением самого императора и его матери Летиции Бонапарт, пользующейся здесь не меньшей популярностью.

Проспект Наполеона в Аяччо

Как нам говорили, корсиканцы не столько сами чтят Наполеона и других Бонапартов, сколько отдают дань всемирному восхищению своим великим соотечественником. Возможно, это объясняется полустершимися воспоминаниями о некорсиканском происхождении семьи Буонапарте (недаром на острове сложился почти культ именно Летиции Бонапарт — истинной корсиканки). Но, скорее всего, корсиканцам не нравилось, что Наполеон, как никто другой, крепко связал Корсику с Францией, покончив со всеми утопиями о возможности «самостийного» существования острова.

На деле, однако, трудно провести грань между тем, где кончается воздание должного и где начинается подлинное чувство. Надо полагать, что корсиканец, особенно житель Аяччо, с детства привыкает к культу Наполеона, так как он постоянно видит памятники, мемориалы, музейные реликвии и сувениры, посвященные Бонапартам, проходит по обширному авеню Наполеона, дугообразно пересекающему город от одной части залива к другой, бывает на улице Бонапарта, на площади Летиции, около красивого оранжевого с голубым орнаментом лицея кардинала Феша (тоже родственника Бонапартов), наблюдает интерес к имени Наполеона со стороны многочисленных туристов. Все это, несомненно, должно было уже давно заставить корсиканцев гордиться Наполеоном, даже если раньше они и не были к этому особенно склонны.

Кроме Корсики Бонапарта мы, конечно, повидали и Корсику совсем иную, поездив по побережью, а также совершив утомительную, по сложным горным дорогам с крутыми виражами и замысловатыми изгибами, экскурсию на север, к Розовым скалам Пианы, которые корсиканцы считают «самым красивым пейзажем в мире». Мы были у так называемых Кровавых островов (сюда высылали в средние века прокаженных, у которых, по поверью того времени, была «черная кровь») и видели на самом крупном из них — Сангино — развалины старинной башни. Остатки таких же башен из выжженного солнцем кирпича с боковой лестницей и квадратными зубцами по окружности верхней площадки мы заметили и в других местах побережья. В свое время эти башни были сторожевыми постами генуэзцев и возводились на случай нападения арабов, а потом турок.

Башни сооружались так, чтобы господствовать над окружающей местностью и сообщаться друг с другом (путем условных знаков днем и сигнальных огней — ночью). Обычно они строились в 12–17 м высотой и 8 10 м в диаметре. Некоторые из них (в Порто, Марсилье и других местах), квадратные в поперечнике, сооружены явно по образцу башен, возводившихся в свое время арабами Северной Африки и Андалусии. Но большинство башен имеет цилиндрическую форму. Всего генуэзцы построили около 90 башен менее чем за 100 лет (с 1512 по 1608 г.). При этом скалистые обрывы южного побережья, труднодоступные с моря, почти не пыли защищены (здесь было возведено лишь 5 башен), а изобилующие удобными бухтами западные и северные берега были усилены 64 башнями. На каждой из них всегда находился склад оружия, припасов и наряд из трех-пяти воинов. Сюда немедленно спешили жители близлежащих селений, едва увидев на горизонте корабли вражеского флота. Отсюда же сигнал тревоги передавался на соседнюю башню.

Эти башни, хоть и выстроенные уже в позднее время (но, безусловно, под влиянием горького опыта предшествующих столетий), невольно напомнили о том, что некогда и здесь, как и на прочих средиземноморских островах, побывали арабы и оставили свой след. Об лом говорят и гигантские африканские пальмы, которых в Аяччо, кажется, даже больше, чем на более южных и близких к Африке островах Средиземноморья. И, конечно, прежде всего напоминают об этом сами арабы. Если чернокожий африканец в белом бурнусе и феске, торговавший на пристани Аяччо явно некорсиканскими сувенирами, еще мог показаться нетипичным, как бы случайно попавшим на Корсику, то трудно то же самое подумать об алжирских и вообще магрибинских эмигрантах, часто попадающихся на улицах Аяччо, где в сплаве корсиканского и французского языков с англо-немецкой речью иностранных туристов нередко довольно четко выступает протяжно-гортанный, как бы изрывающийся резкими интонациями арабский говор. Это — реальный парадокс современной Корсики: сами корсиканцы эмигрируют во Францию в поисках работы, а на Корсику, тоже в поисках работы, прибывают (обычно не сумев найти себе занятие на юге Франции) молодые, но неулыбчивые и замкнутые уроженцы стран Магриба. Сталкиваясь с ними, начинаешь другими глазами смотреть на корсиканскую действительность, невольно сопоставляя ее со всем, что видел раньше на родине этих скромно одетых юношей. На острове с середины 60-х годов постоянно проживают несколько тысяч алжирцев, тунисцев и марокканцев, составляющих около местных иностранцев. Судя по тому, что некоторые из них часами просиживают с чемоданами около порта, им и здесь не очень везет.

Если проникнуться впечатлениями такого рода, то далее без особого труда замечаешь почти арабский колорит узких кривых переулков Аяччо и более мелких городов, специфически «алжирского» наклона улиц, крутых сквозных спусков к морю, нередко крытых, но не полукруглой, а квадратной аркой. Некоторые дома, проходы, даже отдельные фрагменты домов (стены, их окраска, оформление окон) напоминают то Касбу столицы Алжира, то авеню Хабиба Бургибы в Тунисе. Совершенно «тунисскими» кажутся нарядные, за решетчатыми оградами, виллы Аяччо, утопающие в садах с обилием высоких пальм. Только здесь гораздо чаще, чем в Тунисе, эти виллы заняты не частными лицами, а общественными учреждениями: институтами, клиниками, ассоциациями, издательствами. Впечатление от этих зданий содержит своеобразный налет «ориентализма», даже когда в них размещается, скажем, британское вице-консульство, неизвестно зачем здесь оказавшийся немецкий (т. е. западногерманский) клуб автомобилистов или филиал редакции малоизвестного американского журнала. Этот налет создается, очевидно, характерным почерком местных архитекторов, французов и корсиканцев, склонных строить в так называемом колониальном стиле или в подражание ему, что объяснить можно как их стремлением использовать южный колорит и средиземноморские краски Корсики, так и желанием применить свой опыт работы в колониях (многие корсиканцы активно участвовали в колониальной экспансии Франции и подолгу жили в Алжире, Тунисе, Марокко и Тропической Африке). Нельзя исключить и влияния определенной моды на «колониальный» стиль, оригинального преломления в архитектуре своего рода ностальгии по колониализму в те годы, когда колониальная система уже развалилась, а сами колонии вновь обрели самостоятельность.

Однако не только и даже не столько недавними «колониальными» реминисценциями, относящимися главным образом к периоду новой и новейшей истории, определяется нынешний облик корсиканской архитектуры. В нем гораздо более мощно представлен и заметен иной пласт — мрачного средневекового зодчества преимущественно фортификационного характера. В стиле подобного зодчества примерно за тысячелетие, предшествовавшее присоединению Корсики к Франции, строились не только крепости, замки, монастыри и городские укрепления, но даже сами города и деревни, обычно представлявшие собой труднодоступные и тесные скопления вытянутых вверх домов, лепящихся по крутым склонам гор и холмов и со слишком высоко от земли прорезанными окнами. В таком стиле выстроены, например, столица острова в XVIII в. Корте и самый крупный на юге Корсики город Сартен. Нам, к сожалению, не удалось побывать в них, но впечатление от многочисленных изображений этих городов на рекламных плакатах, проспектах, открытках можно получить достаточно полное. то же самое можно сказать о Бонифачо, городе-крепости, выстроенном в начале IX в. тосканским графом Бонифацием на неприступных скалах южной оконечности острова в целях борьбы с арабами. Отсюда граф нападал на владения арабов как на Корсике, так и в других местах, в частности в Африке.

Бонифачо мне довелось увидеть в 1976 г. с самолета, летевшего из Москвы в Алжир. Небывалая жара, стоявшая в то лето в Западной Европе, поглотила даже намек на облачность. Поэтому все было видно как на ладони: залитые солнцем улицы, золотящиеся в его лучах дома и старинные крепостные стены, как бы пылавшие на фоне темной синевы моря, огромный собор, скалистые обрывы над проливом Бонифачо, который мы пролетели меньше чем за минуту. Через год, когда наш теплоход проходил по этому же самому проливу, я почти ничего не увидел: были уже сумерки, влево от нас берега Корсики окутал туман, и лишь справа отчетливо вырисовывались гребни гор Сардинии, издали похожие на спинки косяком идущей рыбы. Ширина пролива — всего 14 км. Понятно, какой неприступной крепостью должен был быть Бонифачо, если учесть, что арабы пробыли на Корсике после возникновения этого города еще примерно 200 лет, да и Сардиния, которой они владели еще раньше, была рядом.

Связи Корсики с Востоком, таким образом, лишь па первый взгляд не прослеживаются. Ведь еще римские авторы указывали на африканское (точнее, ливийское) происхождение сардов, частично населявших Корсику в древнейшие времена. Побывали на Корсике и финикийцы. В то же время иберы и лигурийские плеМена прибыли На остров позднее, хотя, по некоторым сведениям, они составили основу населения острова в античную эпоху. Судя по всему, связей с Востоком у Корсики было не меньше, чем у других островов Средиземноморья, но природные условия, прежде всего труднодоступность внутренних горных районов, давали возможность жителям острова более успешно сопротивляться любым нашествиям. Завоеватели, встречая отпор, в свою очередь, прибегали к более жестоким и разрушительным методам покорения. Возможно, это и является причиной сравнительной бедности территории Корсики историческими памятниками. Ведь новые пришельцы обычно стремились уничтожить все наследие своих предшественников!

Сами корсиканцы якобы стремились, как утверждают, в частности, французские авторы, к замкнутости, к невосприятию вообще каких-либо воздействий извне. Корсику поэтому считали примером «полного отхода от традиционных тенденций», ибо это был «остров, жители которого повернулись спиной к морю, от которого исходила опасность (повторявшиеся кровавые рейды варварийских пиратов, военные экспедиции иностранных «покровителей»): вместо того чтобы становиться моряками, они придерживались обычаев горцев и чаще были пастухами, чем рыбаками». Любопытно, что примерно то же самое наблюдалось и в берберских районах Магриба — труднодоступных горно-лесных массивах с преимущественно натуральным земледельческо-скотоводческим хозяйством, с ревниво хранившим свою самобытность населением, не пускавшим завоевателей в родные горы и упорно сопротивлявшимся всем попыткам ассимиляции со стороны любых пришельцев: карфагенян, римлян, вандалов, византийцев. Арабам, прочно осевшим в Магрибе, удалось арабизировать местное население только через 500–600 лет, да и то в Алжире и Марокко этот процесс еще в прошлом веке был завершен лишь наполовину.

Жители Корсики на разных этапах истории оказывали примерно столь же сильное сопротивление. Местные жители практически сорвали попытки финикийской колонизации, предпринимавшиеся здесь в начале X в. до н. э. Фокейские греки, основавшие колонию Алалия (ныне — Алериа) в 557 г. до н. э., через четыре года были изгнаны островитянами. Та же судьба постигала последовательно пытавшихся «цивилизовать» Корсику этрусков, карфагенян, греков из Сицилии. При этом интересно, что Корсика, несмотря на подобную «неприветливость» или, может быть, благодаря именно ей, была очень давно известна в цивилизованном античном мире и даже упомянута в 10-й песне «Одиссеи» Гомера. Древнегреческие историки последующих веков (а до них финикийцы) называли ее «Кирнос». В период римского владычества на Корсике жил изгнанный из Рима философ Сенека, считавший остров «однообразным, неприветливым и зловещим». О непокорности островитян писал историк Страбон, имевший на то основания. Римлянам пришлось покорять остров около 100 лет (260–162 гг. до н. э.) при активном участии таких знаменитых полководцев, как Гай Марий и Корнелий Сулла. Но корсиканцы так же не примирялись с римским гнетом, как и с последующими нашествиями остготов и вандалов, непрочное господство которых сменилось в 552 г. н. э. властью Византии.

При византийцах на острове сложился культ святой Юлии — христианки, обращенной в рабство вандалами и принявшей мученичество за веру. Учитывая, что Юлия была уроженкой Карфагена и на Корсику попала после долгих лет жизни в Сирии, следует обратить внимание на то, что даже в географических подробностях раннехристианских легенд на Корсике нашли отражение связи острова с Востоком.

В борьбе с лангобардами византийцы не сумели надолго закрепиться на острове, тем более что в 713 г. (по другим данным, в 704 г.) на его побережье совершили первое нападение с моря арабы. Присутствие арабов здесь, как и на Кипре, носило преимущественно военный характер: нападения учащались по мере общего нарастания арабской гегемонии в Средиземноморье, направлялись из разных стран и сопровождались временной оккупацией различных частей острова. В 806–807 гг. особенно мощные атаки арабов из Андалусии и Сардинии отбили франкские полководцы, до того изгнавшие с Корсики всех остальных конкурентов. Однако в 810 г. арабы полностью овладевают Корсикой. Изгнанные вновь франками, они с 814 г. захватывают остров по частям и постоянно владеют то большей, то меньшей частью его территории вплоть до 1034 г. Борьба, которую они вели здесь с маркизами Тосканы с 846 г., временами приобретала столь ожесточенный характер, что многие корсиканцы вынуждены были покинуть родину и переселиться в Италию (в основном в окрестности Рима).

Все это и привело к тому, как отмечалось в издании прошлого века французской энциклопедии Лярусса, что «арабы прошли по Корсике как бич, не оставив на ней, как в Испании, следов своей цивилизации и гения, ибо навязанное ими корсиканцам военное иго никогда не превращалось в регулярное и приемлемое правление». К периоду борьбы с арабами относится, по общему мнению, давняя нелюбовь корсиканцев селиться на побережье, их стремление уйти далеко в горы и строить селения, расположенные ярусами на крутых склонах и обрывах, с целью сделать их как можно недоступнее. Последующая история острова закрепила эту тенденцию.

Некоторые авторы (например, Жак Грегори в своей «Новой истории Корсики», изданной в 1967 г.) утверждают, что арабы будто бы истребили 9/10 населения острова, а до остальных просто не добрались, ибо не любили углубляться в горы, продираться сквозь чащу лесов, в то время весьма густых на Корсике, и лазать по скалам. Вполне возможно, что во время морских набегов арабов, а также при контратаках корсиканцев борьба шла на взаимное уничтожение. Однако трудно поверить, что так было всегда, особенно в IX–X вв., в период частичного господства арабов на острове. К тому же население могло резко уменьшиться за счет бегства многих жителей острова на континент.

Судя по всему, отношения с корсиканцами у арабов были не только враждебными, хотя этот вопрос и нуждается еще в серьезном изучении. Можно предположить, что иначе арабам не удалось бы оставить на Корсике никаких следов. А они (как признает тот же Грегори) все же занесли на остров культуру пальмы и других растений, внедрили в корсиканский язык некоторые слова, например глагол «шаларе» («быть всему к лучшему»), возводимый лингвистами к арабскому «ин шаа Аллах» («если пожелает Аллах»). Вряд ли это все было бы возможно благодаря только «расовому вкладу» арабов, как выражаются буржуазные авторы, подразумевающие под этим участие арабов в этногенезе корсиканского народа путем смешения с корсиканцами в ходе длительного (около трех веков) сосуществования, а также последующего сохранения на Корсике еще в течение долгих веков арабских пленников, называвшихся мавританскими рабами. Эти пленники постепенно принимали христианство и также смешивались с местными жителями. Очевидно, ни эти пленники, ни тем более мавры, господствовавшие на острове, не смогли бы чему-либо научить островитян, что-либо им передать или как-то повлиять на их язык и обычаи, если бы оставались для них всегда врагами. Это маловероятно еще и потому, что арабы во всех без исключения завоеванных ими странах обычно отличались веротерпимостью.

Вряд ли таким исключением была Корсика. Скорее, ключ к абсолютно негативной оценке арабского присутствия на Корсике следует искать в последующей истории острова. Арабы были в основном изгнаны с Корсики в 1014 г. объединенными усилиями североитальянских купеческих республик Пизы и Генуи, оспаривавших друг у друга власть над островом. С 1077 до 1284 г. господствовала Пиза, но потом разгромившая ее Генуя вначале вынуждена была уступить власть над островом королевству Арагон (1296–1350 гг.). Постепенно генуэзцам все же удалось завладеть Корсикой примерно на 400 лет, в ходе которых на остров поочередно претендовали Арагон, Франция, Австрия, пытавшиеся изгнать Геную, а также не прекращалась освободительная борьба корсиканцев. Пользуясь тем, что арабы Сардинии, Сицилии и Андалусии, а затем так называемые варварийские пираты из стран Магриба, которых в XVI в. сменили турецкие корсары, не прекращали нападать на Корсику, генуэзцы максимально разжигали па острове антимусульманский фанатизм и «дух крестовых походов», ибо только это, с одной стороны, помогало им хоть на время мириться с многочисленными конкурентами, которые также боялись флота «неверных», а с другой — было почти единственным средством отвлечения корсиканцев от борьбы с генуэзским гнетом. К тому же этот фанатизм периодически усиливался дополнительными факторами: владычеством проводивших антиарабскую реконкисту в Испании королей Арагона, успехами или неудачами крестоносцев, политикой римских пап, промусульманской позицией главного соперника генуэзцев — Венеции и т. п.

Фактически вплоть до присоединения к Франции и 1769 г. Корсика не была ограждена от нападений с моря, что должно было питать антимусульманские на строения, которые вскоре после 1769 г. естественно интегрировались в идеологию французского колониализма. Не в этом ли сложном переплете более чем тысячелетних традиций борьбы, вражды и ответной экспансии следует искать подлинные корни современной оценки далекого времени арабского присутствия на Корсике во французской литературе?

История Корсики еще скрывает много неразгаданных загадок. И одна из них — тайна нынешней эмблемы острова. Ее можно увидеть повсюду — на картах острова, на красочно оформленных видах и рекламах, открытках, гербах некоторых городов, например Сартена, более всего пострадавшего в свое время от арабов (как уверяют сами сартенцы, хотя главные сражения с арабами шли не на юге, а на востоке острова, на знаменитом «поле мирт» — опустошенной с тех пор долине). Эта эмблема — черный профиль головы африканца с белой повязкой на лбу. Купив открытку с ее изображением, можно на обороте прочитать следующее: «Голова Мавра появилась во времена крестовых походов. Она является символом победы над неверными. Изображена на гербе Арагона, на монетах короля Теодора. Принята в качестве герба Корсики Учредительным собранием в Корте 23 ноября 1762 г. Фигурирует на монетах и знаменах. Ныне — эмблема Корсики».

Несомненно, на гербе Арагона «голова Мавра» должна была иметь смысл именно символа победы над мусульманами. Но зачем она была нужна авантюристу Теодору фон Нейхофу вестфальскому барону, называвшемуся без всяких на то оснований испанским грандом, британским лордом и пэром Франции, провозгласившему себя с помощью англичан в 1736 г. первым (п единственным) королем Корсики и несколько месяцев своего довольно странного правления (на исходе которого он оказался в Лондоне в долговой тюрьме) чеканившему монету со своими инициалами? Почему ее приняло в качестве национального символа Учредительное собрание Корсики, руководившее в 1731–1768 гг. борьбой против генуэзцев? Очевидно, все далеко не так просто. Более того, известно, что в борьбе с Генуей корсиканцы неоднократно обращались за помощью к мусульманам. В частности, убитый в 1567 г. наемниками генуэзцев национальный герой Корсики Сампьеро ездил в Константинополь и заключил союз с турками. Не является ли религиозно-фанатическая интерпретация образа «головы Мавра» навязанной корсиканцам их более могущественными завоевателями — генуэзцами, арагонцами, французами? И не имеет ли этот образ иной смысл? Возможно, со временем на этот вопрос будет дан более обоснованный ответ, чем тот, который ныне можно прочитать на обороте рекламной открытки.

А пока что приходится мириться с тем, что надпись на открытке и суждения серьезных авторов совпадают. Отношение к арабскому периоду истории Корсики в литературе, в том числе и исследовательской, несколько напоминает то, что мы потом слышали от нашего сиракузского гида Франко, повторявшего без особых раздумий: «арабы разрушали», «арабы уничтожали». Жак Грегори, например, пишет: «Они принесли три века анархии, последовавшей вслед за двумя веками византийского хищничества и семидесятые пятью годами грабежа вандалов». Но только ли анархию? Грегори считает, что арабы разрушили старые социальные связи, способствовали превращению островитян «из моряков в пастухов» и якобы научили их «внезапно налетать с гор и грабить долины», рассчитывать лишь на себя и делиться на кланы, соперничавшие из-за пастбищ. Отсюда, мол, и берут начало привившиеся на острове «анархия, бандитизм, вендетта, дух клана и мятежность», так же как, впрочем, «мужество, свобода и независимость». Но можно ли серьезно утверждать, что все это (если вообще это действительно было) занесли на остров именно арабы? Разве предыдущие века борьбы за свободу ничему не научили корсиканцев, в том числе методам противостояния пришельцам с моря, обычно не решавшимся идти в горы? И можно ли считать, что именно арабы якобы внедрили в местные нравы все то, что рождено психологией патриархальной родовой общины и замкнутым натуральным хозяйствованием, существовавшими на Корсике тысячелетия до прихода арабов?

Западных интерпретаторов истории Корсики эти вопросы, судя по всему, мало волнуют. Концепции Грегори — лишь квинтэссенция пока что общепризнанных взглядов. Только французские авторы, например, путеводителя по Корсике, изданного в 1967 г., пересказывают их короче, по-своему. По их мнению, «можно согласиться» с тем, что арабы «продержались на юге острова в течение двух столетий», но «их постоянные распри привнесли в страну тяжкий обычай прибегать к насилию».

Надо полагать, что прочие иноземные завоеватели острова, как до арабов, так и после них, способствовали укоренению этого разрушительного «обычая» не в меньшей степени. Очевидно, этим и объясняется, в частности, почти полное исчезновение на Корсике каких-либо материальных памятников арабского присутствия (за исключением могил мавританских эмиров, обнаруженных случайно при выравнивании грунта в Аяччо). Сохранились лишь несколько названий местностей, где стояли войска арабов или происходили битвы с ними (Кампо-Моро, Мориччо, Моросалья, Мориани, Морсилья), а также несколько фамилий и имен собственных (Моро, Морати, Морони, Моретти, Мораццани, Моруччи), ведущих происхождение от прозвищ эпохи войн с арабами. Наследием той эпохи считается и воинственный танец, называемый у корсиканцев «мореска». Вместе с тем, по мнению некоторых французских исследователей, в старинных протяжных песнях корсиканских горцев (например, в «пагьелла», исполняемых мужским трио) слышатся «восточный резонанс» и «гортанные возгласы», свойственные берберам. Джозеф Кьяри, автор изданной в Англии книги с сенсационным заголовком «Корсика — остров Колумба», отмечает, что старинные похоронные обряды у корсиканцев, и особенно традиционные плачи по умершим, «странным образом напоминают обряды кабилов».

Любуясь видами Корсики, диковатая природа которой словно специально создана, чтобы поразить воображение туриста («Корсика — это Бретань и Алжир, Норвегия и Полинезия вместе», — писал посетивший остров в 1956 г. австрийский журналист Фред Вандер), постепенно замечаешь, однако, что этот «Остров красоты», как именуют его путеводители, отличается от Франции не только своими природными условиями. Белеющие вместе с чайками и катерами у многочисленных пляжей отели и рестораны нередко носят имена средневековых героев освободительной борьбы корсиканцев: «Чинарка», «Сампьеро» и т. п. Не по-французски звучат названия встречающихся селений: Сагоне, Каргезе, Порто, Пиана. Иногда автобус мчится, основательно вздрагивая, по скверным, неасфальтированным участкам пути, каковые здесь сами островитяне в шутку называют «корсиканской дорогой». Дороги на Корсике действительно не всегда образцовые, хотя им и уделяется немало внимания. Мы видели в разных местах, как их ремонтируют, расширяют или прокладывают новые дороги.

В Каргезе — высокогорном большом селении или среднем (по местным масштабам) городке с площадью, памятником павшим в первой мировой войне и многочисленными лавками вдоль круто взвивающейся вверх главной улицы — нас удивило наличие и обычной католической, и отличающейся своей полувосточпой архитектурой греческой православной церкви. Дело в том, что в 1676 г. генуэзцы разрешили поселиться на западе Корсики (близ Сагоне) 700 выходцам из Пелопоннеса, бежавшим от турецких преследований. Часть из них через 100 лет перебралась в Каргезе. Генуэзцы, будучи сами католиками, проявили по отношению к пришлым иноверцам совершенно удивительную по тем временам заботу, не только разрешив им продолжать придерживаться православного вероисповедания, но и всячески стараясь поставить их в привилегированное по сравнению с католиками-корсиканцами положение. Результатом этой коварной политики, естественно, явились столкновения между корсиканцами и греками, что и нужно было генуэзцам, тщетно искавшим себе опору в течение почти четырехвекового господства на Корсике. «На западном побережье Корсики, — писал в 1961 г. Ф. Вандер, — еще сегодня можно встретить немногочисленных потомков греческих колонистов, уцелевших после кровопролитных побоищ».

Эпизод с греческими беженцами — не единственный пример запомнившегося корсиканцами контакта (пусть косвенного) с турецкой экспансией в Средиземноморье. Постоянные налеты турецких корсаров из Алжира, Туниса и Триполи были столь же неотъемлемой частью жизни Корсики XVI–XVIII вв., как и юга Италии, Испании и Франции, не говоря уже о более уязвимых для нападений с моря островах, особенно Сицилии и Сардинии. Некоторые корсиканцы, захваченные корсарами в плен еще детьми, впоследствии принимали ислам и сами становились корсарами или, как выражались в то время европейцы, «турками по профессии». Один из таких корсиканцев, Хасан Корсо, даже был одно время, в 1556–1557 гг., правителем Алжира. Интересно, что именно в эти годы Корсика была временно захвачена французами при помощи турецкого тунисско-триполийского флота уже упоминавшегося корсара Драгута (правильнее — Тогруда), действовавшего здесь с особой яростью, ибо именно на Корсике, в бухте Джиралата, он был захвачен в плен в 1540 г. генуэзским корсаром Джаннетино Дориа, продан в рабство испанцам и выкуплен у них в 1543 г. знаменитым бейлербеем (т. е. «беем среди беев») Алжира, впоследствии адмиралом турецкого флота Хайраддином Барбароссой (по происхождению — греком с о-ва Лесбос). Драгут, войско которого состояло из «турок, мавров и ренегатов», т. е. принявших ислам христиан, награбил на Корсике «несметные богатства» (в основном в порту Кальви) и отослал в Константинополь 7 тыс. корсиканских пленников.

Было бы неверно изображать происходившую тогда борьбу в Средиземноморье как только нападения мусульман на Европу. Эта борьба была прежде всего реакцией мусульманских государств на крестовые походы XI–XIII вв., а также на усилившуюся после них экспансию европейцев. Только генуэзцы осаждали в 1234 г. Сеуту, в 1355 г. захватили Триполи, в 1390 г. вместе с Францией напали на Тунис, в 1415 г. — с Португалией — на Марокко, в XV–XVI вв. совместно с испанцами использовали восточный берег Корсики как базу для походов в Африку, из которых особенно известны экспедиции короля Испании (и германского императора) Карла V Габсбурга в Тунис (1535 г.) и Алжир (1541 г.). Эти походы были столь же разрушительны, как и ответная реакция на них. При этом обе стороны, естественно, возлагали друг на друга ответственность за свои действия, представляя их как законную самооборону.

В целом набеги турецких пиратов причиняли Корсике огромный ущерб, способствуя обезлюдению побережья, запустению многих гаваней и уходу в горы сильно уменьшившегося населения. Но не только это было причиной того, что многие корсиканцы покидали родину. Они спасались от гнета генуэзцев, который был не лучше, чем грабеж и насилия пиратов. Большая колония корсиканцев образовалась в Венеции, по традиции охотно дававшей убежище всем противникам Генуи. Папа римский даже формировал из корсиканцев свою гвардию, а во французской армии они составили особый полк. Сын знаменитого корсиканца Сампьеро — Альфонс д’Орнано — стал в 1595 г. маршалом Франции.

Не меньше, чем пираты и генуэзцы, грабили корсиканцев местные бароны. В основном они были иноземного происхождения и вели родословную от тосканских и римских дворян, лангобардских, готских, греческих и франкских воинов, получивших титулы и земли за войну с маврами в VIII–XI вв. Пополнение рядов этой знати арагонцами и генуэзцами не прибавило симпатий к ней со стороны коренных корсиканцев. В то же время именно эта знать нещадно эксплуатировала арабских пленников, «мавританских рабов» и других мусульман, захваченных генуэзскими и прочими корсарами. Если принять это во внимание, то «голова Мавра» — нынешняя эмблема Корсики — приобретает совершенно иной, неожиданно социальный смысл. Рабы и бывшие рабы, переходившие в христианство, пополняли, разумеется, ряды простого народа, а не знати и подвергались такой же эксплуатации (если не худшей), как и зависимые от сеньоров корсиканские крестьяне.

«Остров красоты» отнюдь не заслуживал такого названия за долгие века генуэзского владычества. Постоянные войны и сопровождавший их климат насилия, смена властей и традиционное недоверие народа к ним (ввиду их иноземного происхождения), сохранявшаяся отсталость натурального хозяйства и замкнутый образ жизни горцев — все это резко обострило чувство родовой, клановой солидарности со всеми присущими ему пережитками. Наиболее значительным из них была вендетта — кровная месть. Закреплению этого пережитка способствовали помимо прочности долго не распадавшихся патриархально-родовых связей многие факторы: отсутствие авторитетного правосудия или неверие в его возможность, пренебрежение властей к вопросам защиты чести и интересов свободных общинников, более того, постоянные покушения на эти честь и интересы со стороны иноземных господ. В этих условиях человек полагался лишь на свое собственное право вершить суд над врагом или обидчиком, а также на помощь своих родственников. Совершенно несостоятельны поэтому попытки буржуазных авторов приписать изобретение вендетты арабам: условия, порождавшие вендетту, существовали задолго до прихода арабов и еще очень долго — несколько столетий — после их ухода.

Однако вендетта, если и использовалась иногда как орудие борьбы против произвола баронов и засилья иноземных поработителей, в большинстве случаев, как всякий пережиток первобытной дикости, вредила прежде всего самим корсиканцам. В результате складывалась реальная угроза постепенного исчезновения корсиканцев как народа, ибо в течение долгих столетий от войн, распрей баронов, нападений пиратов, репрессий властей, голода, болезней и опустошительного действия вендетты на острове каждые 30 лет умирали насильственной смертью 28 тыс. человек. Если к ним прибавить эмигрантов и похищенных пиратами, то картина станет еще более неприглядной.

Все видные корсиканцы выступали против вендетты — этого кровавого пережитка прошлого. Но особенно решительно боролся против нее Паскуале Паоли, до сих пор чтимый на острове как национальный герой. Возглавив в 1755 г. борьбу своего народа против Генуи, Паоли не побоялся ввести смертную казнь за вендетту, лично ездил по острову, примиряя враждующие кланы. И хотя полностью искоренить вендетту ему не удалось (в 1769 г. он вынужден был покинуть Корсику, которую Генуя уступила Франции), непререкаемый авторитет Паоли во многом способствовал подрыву и ослаблению этого страшного обычая. В 1790 г. он вернулся на остров и оставался вождем корсиканцев до 1795 г. Деятельность Паоли получила известность и за пределами Корсики. В частности, русская императрица Екатерина 11 приглашала Паоли приехать в Россию. Все это, очевидно, до сих пор раздражает французов, которые период правления Паоли несправедливо именуют «промежуточным Англо-Корсиканским королевством», пользуясь тем, что в попытке отстоять независимость острова Паоли прибегал к помощи англичан.

Культ Паоли помешал в свое время культу Наполеона на Корсике. Кстати, сам Бонапарт очень высоко ценил Паоли и в юности был его горячим приверженцем. Следует отметить, однако, что корсиканцы в целом очень чувствительны к памяти всех своих знаменитых соотечественников, список которых гораздо шире, чем это принято думать. Например, они считают своим земляком Христофора Колумба. В г. Кальви, на западном побережье Корсики, даже установлена мемориальная доска на доме, где, как предполагается, родился Колумб. Упоминавшийся Джозеф Кьяри сообщает, что все корсиканцы убеждены не только в том, что Колумб их земляк, но и в том, что он корсиканец по происхождению, лишь имевший генуэзское гражданство (в то время в городах острова жило немало генуэзцев, поэтому родившийся на Корсике горожанин далеко не всегда был корсиканцем).

В корсиканской поэзии эта тема варьируется с XVI в. То обстоятельство, что даже факт рождения Колумба на Корсике (не говоря уже о его национальной принадлежности) является спорным, Кьяри объясняет прежде всего молчанием самого Колумба, скрывавшего от всех в Испании свою биографию (ибо ранее ему приходилось участвовать в морских экспедициях враждебных Испании Франции и Португалии), а также замалчиванием генуэзцами действительного места рождения Колумба, вызванного тем, что Кальви нередко выходил из повиновения Генуе. Так это или не так — сказать трудно. Во всяком случае, Колумб — не единственная в истории видная личность, о происхождении и месте рождения которой ведут спор несколько городов и даже стран.

С установлением власти Франции на Корсике стала исчезать вражда между коренными корсиканцами и бывшими генуэзцами в городах (в Аяччо еще долго происходили стычки зажиточных генуэзцев и корсиканских бедняков). Сейчас о ней никто и не вспоминает. А в некоторых городах (например, в Бонифачо) даже хранят добрую память о Генуе и считают своим ее герб — прыгающего льва в короне и с кольцом в когтях. Кое-где сохранились и городские говоры, близкие генуэзскому диалекту. Как всегда, с уничтожением неравноправия и вражды в отношениях между людьми яснее стало, чем они обязаны друг другу и что их объединяет.

Привычка корсиканцев эмигрировать, сложившаяся издавна под влиянием бесконечных смут, ссор, стычек и войн, раздиравших остров, после присоединения острова к Франции приобрела целенаправленный характер. Помимо самой метрополии, где некоторые корсиканцы уже с XVI в. добились видного положения (род Орнано и сейчас принадлежит к элите французской высшей бюрократии и буржуазии), многие из них устремились в колонии, где зарекомендовали себя в качестве надежных чиновников и верных служак в армии и жандармерии. Это обстоятельство, как ни странно, повлияло на определенное освещение и осмысление истории Корсики во французской литературе и прессе. Они принялись восхвалять (вначале и впоследствии ими поносимые) «воинственные традиции» и «великое прошлое» Корсики с целью отвлечения корсиканской молодежи от идей местного патриотизма (и даже сепаратизма, существующего и в наши дни) и обращения ее энергии на колониальное «освоение» французских владений, прежде всего в странах Магриба.

И снова, как в средние века, корсиканцы ступали на арабские земли в Африке, на этот раз поселяясь там надолго и проявляя себя, согласно сведениям французских справочников, как «хорошие военные, видные администраторы и просто сознательные служащие». Среди европейской верхушки магрибинских колоний выдвинулись такие известные корсиканские фамилии, как Колонна в Тунисе (этот род возводит свою генеалогию к IX в.) и Поццо ди Борго в Оране. Во времена Наполеона прогремел его бывший одноклассник и приятель, ставший потом смертельным врагом, герцог Шарль-Андре Поццо ди Борго, изгнанный Бонапартом с Корсики в 1796 г. и последовательно служивший Англии, Австрии и России с главной целью — погубить своего великого соотечественника, осуществить по отношению к нему политическую вендетту. Потомок герцога, Луи Поццо ди Борго, повел себя еще хуже, написав в 1957 г. истерически колониалистскую брошюру «Алжир вчера и сегодня». В ней он призывал убивать не только алжирских патриотов, но и «их христианских сообщников в Париже», всерьез уверял, что «туземцы наших старых королевских колоний испытывают тоску по благополучию, которое завещала им сладкая опека королей Франции», называл демократию «величайшим обманом всех времен» и всячески поносил национальный праздник французов 14 июля как «День ненависти и революции».

Разумеется, большинству корсиканцев, где бы они ни находились, были чужды подобные замшелый монархизм и патологическая ностальгия по средневековому колониализму. Среди них, в том числе и живших в колониях, всегда преобладали честные труженики, выступавшие за социальную справедливость и человеческое достоинство, уважение к которому у корсиканца в крови. Недаром еще в 30–40-х годах нашего века корсиканцами по происхождению были многие рядовые и руководящие коммунисты Франции, Алжира и Туниса, а в годы второй мировой войны Корсика стала одним из центров французского движения Сопротивления. В сентябре 1943 г. объединенными действиями 11 700 партизан и присоединившегося к ним восставшего населения Корсика первой из всех областей Франции была освобождена от фашистской оккупации. Среди бойцов частей Сражающейся Франции, прибывших через неделю из Алжира на помощь повстанцам, находились и арабские солдаты, главным образом марокканцы и алжирцы, впоследствии участвовавшие в освобождении Франции.

Когда едешь по Корсике, то кроме гор, скал и заливов, живописно врезающихся между скалами, замечаешь, что почти все незаселенные места (а таковые на острове преобладают) покрыты густой зеленью кустарника, среди которой лишь изредка прячутся желтоватые домики с двускатными черепичными крышами. Зелени нет только на дорогах, скалах, глинистых обрывах и на вершинах гор. Вся местность, преимущественно гористо-холмистая с вкраплениями ровных долин, сплошь поросшая этой смесью высоких трав и кустов с небольшими островками маленьких круглокронных деревьев, кажется застывшими темно-зелеными волнами разной высоты. Кустарник называется «маквис» или по-французски «маки». Это не одно, а десятка два различных видов растений. Маки имеют характерный аромат, который, однако, теперь ослаблен прочими запахами, в частности асфальта и бензина на шоссейных дорогах, морских водорослей — у побережья. А может быть, просто не всем дано уловить «незабываемый», как считают авторы путеводителей, аромат маки. Наполеон, например, говорил: «С закрытыми глазами узнаю я мой остров только по запаху лесных зарослей, принесенному волнами».

Маки служили отличным укрытием для партизан в годы войны. Само слово «маки» с тех пор служит во французском языке синонимом слова «партизан». Кое-где на побережье и сейчас еще виднеются следы боев: каменные доты с узкими амбразурами, явно приспособленные для этой же цели небольшие пещеры около пляжей, ныне выглядящих вполне идиллически. Бои на Корсике продолжались недолго — лишь две недели, но, судя по всему, к ним заранее готовились: немецко-итальянские войска оккупировали остров примерно за год до его освобождения и постоянно (но напрасно) опасались высадки англо-американского десанта. Остров был освобожден самими корсиканцами, легендарными «маки», слава которых распространилась далеко за пределами и Корсики, и Франции.

В городке Пиана, бело-желтые дома которого под черепичными крышами так напоминают некоторые выстроенные в горах Кабилии (в Алжире) поселки европейского типа, приезжие видят обычно лишь отель «Континенталь» да статую девы Марии на горной дороге в Порто. Но именно здесь, в Пиане, стоит памятник Даниэль Казанове (Винчентелле Перрины), погибшей в годы второй мировой войны национальной героине Франции, чьим именем одинаково гордятся и корсиканцы, и французы, в первую очередь Французская коммунистическая партия (ФКП). Позиции компартии на Корсике сильный сейчас. Корсиканцы помнят, что именно коммунисты руководили движением «маки» на острове, а после освобождения они же самоотверженно боролись за справедливое решение социальных проблем местного населения. Около 20 мэров на Корсике — члены ФКП. Партией выстроен здесь санаторий для рабочих. На улицах можно видеть афиши и плакаты ФКП.

Одна из существеннейших проблем Корсики — постепенное уменьшение населения. Разумеется, сейчас уже речь не идет о гибели людей во время распрей или вендетт. Последний «бандит чести» (т. е. совершивший вендетту и прячущийся от полиции) скрылся в горах еще до второй мировой войны. Речь идет о социальной обусловленности отъезда во Францию молодежи и вообще наиболее трудоспособной части населения. Жизненный уровень на острове значительно ниже, чем в метрополии. К тому же почти все товары дороже, так как доставляются морем из Марселя или Ниццы. Главная статья дохода — туризм. Но туризм, рыболовство и отсталое сельское хозяйства, для эффективного ведения которого на острове нет благоприятных условий (очень мало равнин, преобладают каменистые, глинистые и песчаные почвы), не могут обеспечить занятость населения. Кроме того, на Корсике нет ни одного высшего учебного заведения и отсутствуют даже специальные школы для подготовки квалифицированных техников и мастеров. Это вынуждает покидать родину (обычно без возвращения обратно) не только желающих учиться, но и просто стремящихся к получению квалификации. Очень многие при этом пользуются родственными связями (до сих пор чрезвычайно крепкими у корсиканцев) с теми семьями, которые уже не одно поколение живут во Франции, работая на таможне, во флоте, полиции, различных ведомствах.

С 1962 по 1974 г. население острова уменьшилось с 280 тыс. до 180 тыс. При этом около 2/3 оставшихся на родине сосредоточились на побережье (преодолев тем самым известную с арабского периода тысячелетнюю тенденцию селиться во внутренних районах). Причины этого — бум туризма с начала 50-х годов и некоторые успехи сельского хозяйства на восточном побережье (в той самой «долине мирт», где некогда шли бои с арабами). Получившие здесь развитие виноградарство и цитрусоводство — дело рук главным образом бывших колонистов, вернувшихся на Корсику из Алжира после обретения этой страной независимости. Так вновь замкнулся круг взаимного обмена и взаимного влияния двух средиземноморских стран — Алжира и Корсики.

Еще в 1956 г. многие корсиканские землевладельцы предпочитали, продав землю, уезжать в Алжир, где помещение капитала в земледелие сулило большие прибыли. А уже через шесть лет они двинулись в обратный путь. Следует при этом отметить, что ранее агропредприниматели не проявляли охоты создавать на Корсике технически оснащенные современные хозяйства, а вернувшись из Алжира, они занялись именно этим. Причина, очевидно, заключается не только в получении ими с 1963 г. солидных финансовых дотаций от правительства (в соответствии с Эвианскими франко-алжирскими соглашениями), но и в накоплении опыта аграрного грюндерства на плодородных землях Алжира, освоении техники выращивания высокотоварных экспортных культур и вообще в ознакомлении с поставленным на широкую ногу многоотраслевым современным хозяйством. конкурентоспособным на рынке метрополии.

Однако внедрение аграрного просперити только в некоторых районах не может решить всех проблем острова. Характерно, что уменьшение населения более чем на треть произошло именно в годы этого внедрения. Проблемы Корсики, очевидно, будут решены тогда, когда она перестанет быть отсталой окраиной метрополии, своего рода «медвежьим углом» Средиземноморья, сохраняемым формально в виде самобытного заповедника для туристов, а по сути дела — в качестве заброшенного провинциального захолустья, не имеющего возможности пользоваться всеми достижениями современной цивилизации, более того, всем богатством культуры Франции — одной из самых высокоразвитых стран мира.

Об этом невольно думаешь, покидая Корсику с ее поросшими маки горами и холмами, памятниками и легендами, дикими скалами и бесчисленными заливами, карабкающимися в гору узкими улицами и светлыми ультрамодерновыми билдингами в окружении высоких пальм. Великолепная панорама залива Аяччо постепенно исчезала вдали. Ветер гнал туман в бухту из открытого моря, раскидывая темные волны с белыми барашками, нет-нет да и напоминавшими узкую повязку на примелькавшейся за дни пребывания на Корсике символической «голове Мавра».