Тот, кто впервые попадает в Неаполь, естественно, поддается обаянию этого города, один лишь взгляд на который нельзя заменить никаким, даже самым красочным и выразительным рассказом. Гигантский залив, пологие откосы и повороты берега, плотно облепившие его городские предместья и старые пригороды, ныне слившиеся с Неаполем и как бы врезающиеся в море густо застроенными массивами новых домов, издали ослепительно белых (впрочем, с моря такими же кажутся и старые здания, особенно в утреннем тумане), грозная многобашенная глыба Анжуйского колосса (Маскио Анджоино) — старинного замка XIV в. у самого морского вокзала, высоко вознесшийся над городом холм Вомеро с крепостью XIII в., еле угадываемый в плотной дымке Везувий — все это сразу же рельефно запечатлевается в памяти. Панораму всего порта Неаполя с моря просто невозможно охватить взглядом. Для этого, очевидно, понадобилось бы подняться в воздух. Но и тогда вряд ли удалось бы разом увидеть весь город. Недаром все его виды на усиленно распространяемых здесь и бесконечных в своем многообразии цветных открытках передают лишь какой-то фрагмент панорамы города. Авторов открыток можно понять: зачем ослеплять блеском целой горы бриллиантов, когда спокойное разглядывание каждого из них доставляет не меньшее удовольствие?
Древние греки были правы, когда говорили, что один вид залива, у которого возник Неаполь, действует умиротворяюще и успокаивающе. В самом деле, бескрайнее море, широко раскинувшийся город, вздымающийся на противоположной стороне залива силуэт вулкана создают ощущение вечного и неколебимого величия, которому чужды все мелкое и преходящее. Добавьте к этому по-особому щедрое в Неаполе и всюду проникающее солнце, густой замес смеющихся южных красок, шум большого промышленного города, по-современному сумасшедшую суету транспорта, в сравнении с которым сами неаполитанцы на редкость спокойны и неторопливы, обилие реклам и вывесок, торчащие кое-где над городом «среднего роста» высотные билдинги — и вы получите некоторое (и только!) представление о впечатлении, производимом Неаполем на всех впервые его увидевших. Очевидно, невозможно, да и не нужно подробно излагать то, что можно прочитать о знаменитом городе, многократно воспетом поэтами, художниками и композиторами, городе, оставлявшем неизгладимый след в памяти всех посещавших его — от француза Ламартина до норвежца Ибсена. Для великих творцов и просто для профессионалов искусства Неаполь всегда был своего рода Меккой. Недаром Гете, подобно древнему паломнику, воскликнул: «Можно увидеть Неаполь и умереть!»
Неаполь. Современные кварталы
Вероятно, в наши дни подобная крайняя степень восхищения вряд ли уместна. Неаполь сегодня — это в первую очередь огромный индустриальный массив со всеми печальными для экологии последствиями. Тот же смог, который мы впервые увидели над Стамбулом, еще больше отравляет воздух Неаполя и в какой-то степени мешает любоваться его видами. Достаточно сказать, что за те несколько дней, когда наш теплоход стоял в местном порту, мы не столько видели, сколько… угадывали очертания Везувия, да и то лишь в определенное время. Естественно, в полуторамиллионном городе, третьем в Италии по численности населения (после Милана и Рима), существует множество прочих острых социальных проблем, среди которых экологические далеко не на первом месте. Некоторое представление о них мы получили во время посещения автозавода Альфа-Суд под Неаполем. Здесь 16 тыс. рабочих и служащих этого государственного предприятия проводили своеобразную забастовку, выходя на работу лишь на 3 часа в сутки. Их требования — модернизировать производство и увеличить капиталовложения, с тем чтобы в перспективе расширить выпуск продукции и в конечном счете число занятых на заводе, что дало бы возможность избежать планировавшихся администрацией сокращений.
Проблема занятости — одна из главных, если не самая главная ныне на юге Италии., Правда, область Кампания, центром которой является Неаполь, экономически наиболее развита из южных областей и не идет в сравнение с Калабрией и Сицилией, поставляющими основную часть итальянской трудовой эмиграции в страны Западной Европы. Однако и в Неаполе, как сказал наш гид Бруно, 150 тыс. безработных, т. е. почти 10 % населения. Фактически же их, очевидно, больше, так как в «большом Неаполе», включающем пригороды, ныне живут около 3 млн. человек (примерно 2/3 всех жителей Кампании), а безработных в пригородах по крайней мере не меньше, чем в собственно Неаполе. Проезжая через некоторые из этих районов (Кармина, Сан-Джованни), даже не обозначенные на туристских схемах, несмотря на их значительную протяженность, мы видели бедные или уныло казенные дома рабочих кварталов, неказистые глухие стены складов и мелких предприятий, ощущали запах гари и копоти. Дым, валивший из многочисленных в Неаполе фабричных труб, убеждал в том, что вполне деревенским огородам, еще сохранившимся перед некоторыми домами, осталось существовать совсем недолго. Этот Неаполь в отличие от блестяще-суетливого центра никак нельзя было назвать «городом миллионеров»! Некоторые из рабочих предместий возникли совсем недавно. Например, завод Альфа-Суд выстроен всего семь лет назад в сугубо аграрном поселке Памильяно, где, как нам сказали, именно после этого «впервые появились рабочий класс и профсоюзы». Ныне здесь 960 коммунистов, состоящих только в заводской организации компартии, и немало их товарищей, работающих в ячейках партии по месту жительства.
Рим. Площадь Испании
Неаполь — это прежде всего Италия и главным образом Италия, ее вчерашний, сегодняшний и в какой-то степени завтрашний день. Хотя рекламные проспекты и уверяют в том, что «никакой другой город мира не владеет столь разнообразной гаммой архитектурных эпох, так живописно наслаивавшихся одна на другую», вся эта «гамма» вполне укладывается в амплитуду Возрождение — современность. При этом Неаполь в известной мере более современен в архитектурном отношении, чем Рим или Флоренция, где абсолютно доминирует, эстетически и пространственно, зодчество эпохи Возрождения, а все остальное либо портит впечатление, либо заведомо остается в тени. Конечно, в этом городе туристов есть здания и даже кварталы, являющиеся, скорее, музейными экспонатами. Но, пожалуй, этот рекламно-музейный «Неаполь для туристов» вовсе не заслоняет сегодня бурлящего и динамичного «Неаполя для неаполитанцев». Современная жизнь с ее напряженным ритмом, техницизмом и рационализмом, современная архитектура как богатых, так и бедных районов, современность (даже новомодность) в одежде и отношениях определяют сегодня лицо города.
На первый взгляд кажется, что в Неаполе, как нигде за все время нашего путешествия, мы столкнулись с Европой, и только с ней, вернее, с жизнью европейского Запада, с его проблемами и особенностями, характерными чертами и мироощущением, достоинствами и слабостями. Это бросалось в глаза при столкновении с повседневной жизнью на улицах города, при осмотре упоминавшегося выше автозавода Альфа-Суд, в беседах с гидом и другими неаполитанцами, особенно с работавшей некоторое время с нашей группой студенткой Сильваной, изучающей русский язык в местном университете.
Колизей. Вид изнутри
Даже обращение к прошлому убеждало в этом. В национальном археологическом музее (начало которому было положено еще в XIII в. коллекциями королевы Елизаветы Анжуйской) собраны различные предметы, ларцы, статуэтки, музыкальные инструменты из погибших при извержении Везувия древнеримских городов Помпеи, Геркуланум и Стабия. Немало здесь римских копий, а также греческих оригиналов, античных скульптур Аполлона, Геракла, Гермеса. Еще более сильное впечатление в этом плане производит знакомство с руинами Помпей, рассказ о которых мог бы стать основой совершенно особого повествования. Ограничусь лишь цитированием одной, представляющейся мне теперь, после визита в Помпеи, особенно верной фразы из блестящего рассказа об этих замечательных руинах-памятниках С. Л. Утченко, многократно их осматривавшего: «Помпеи — лучшее и наиболее убедительное доказательство того, что в истории человеческого общества — как, кстати сказать, и в природе — ничто не умирает, не исчезает бесследно»[10].
Если это утверждение верно, то в Неаполе просто не могли исчезнуть следы имевшихся в его истории контактов с Востоком. Некоторые из этих следов можно обнаружить в археологическом музее Неаполя, хотя он и посвящен целиком античности. Неаполь был основан древними греками («Неаполис» — по-гречески «новый город») на месте их прежней колонии Партенопеи в 600 г. до н. э. (здесь есть руины греческих построек V в. до н. э.). На окружавшей его территории непрерывно происходила борьба греков с этрусками и союзниками последних — карфагенянами. Контакты с карфагенянами, очевидно, осуществлялись и позже, после установления в Кампании господства самнитов, а затем римлян. Этому, в частности, должна была способствовать на редкость удобная гавань Неаполя. Связи Кампании с Востоком поддерживались и непосредственно через греков, а затем греко-македонцев. Кстати, именно в музее Неаполя среди вывезенных при раскопках Помпей мозаик и фресок на видном месте выставлена известная еще по нашим школьным учебникам картина с изображением битвы между Александром Македонским и персидским царем Дарием. Это поздняя римская копия греческого оригинала, но самого оригинала теперь нигде нет.
Аполлон в Помпеях
В Неаполе улицы и площади называются главным образом в честь тех или иных видных государственных деятелей, поэтов и национальных героев. Здесь есть площадь и проспект Гарибальди (который взятием Неаполя в 1860 г. разом завершил свой самый известный революционный поход, ликвидацию Неаполитанского королевства и объединение Италии), площади Мадзини, Данте, Беллини, главы неаполитанских карбонариев генерала Пепе, улицы Микеланджело и Торквато Тассо. Однако некоторые места города связаны своими названиями с Капуей — древней этрусской колонией, располагавшейся недалеко от Неаполя, оказывавшей римлянам упорное сопротивление и даже перешедшей на сторону Карфагена после разгрома римлян Ганнибалом. В Неаполе есть старые Капуанские ворота, Капуанский замок и т. д. Во времена римского господства Капуя была известна школой гладиаторов (доспехи гладиаторов нам показывали в национальном музее). В Капуе началось восстание Спартака — самое грозное и самое интернациональное из всех восстаний рабов в древнем Риме (среди восставших были представители почти всех покоренных Римом народов, в том числе уроженцы Африки и Азии).
У самого национального музея на площадь Кавура выходит улица Константинополя. Она явно получила свое название в византийские времена, когда в VI–IX вв. город, фактически сохранявший независимость, формально находился под властью Византии. Много позже неаполитанские короли поддерживали самые разные отношения с Византией: то устанавливали родственные связи, а то и не прочь были что-либо у византийцев отнять вооруженной рукой. Тем не менее само название улицы говорит о давних связях Неаполя с Востоком.
Еще более напоминает об этом небольшая улица Медина, затерявшаяся и почти не обращающая на себя внимания рядом с большой площадью Муничипио, недалеко от порта. На площади расположены привлекающие туристов муниципалитет, Анжуйский колосс и памятник королю Виктору Эммануилу II, формально считающемуся объединителем Италии, хотя всем известно, что объединил Италию Гарибальди. На улице Медина никаких достопримечательностей нет, но само ее название привлекает внимание. «Медина» означает по-арабски «город». Расположена эта улица как раз в старой части Неаполя. И хотя она в общем ничем не выделяется из прочих «средненеаполитанских» улиц, можно предположить, что ее название если и не обозначает места проживания арабов в средневековом Неаполе, то, во всяком случае, восходит к тем временам, когда у них здесь была постоянная резиденция.
Арабы впервые появились под Неаполем в 812 г., подвергнув разгрому близлежащий о-в Искья. Затем они продолжали свои нападения на Неаполь или окружающие его города (например, Салерно), заставив некоторые из них, в частности процветавшую тогда купеческую республику Амальфи (да и сам Неаполь в 838 г.), вступить с ними в союз. Набеги продолжались до 916 г., а в последующие 300 с лишним лет арабы приходили в Неаполь либо в составе флота Фатимидов, удерживавших до середины XI в. Сицилию и часть юга Италии, либо в составе армий владевших городом норманнов или швабов. Таким образом, Неаполь примерно в течение почти пяти веков видел арабские войска у своих стен или даже в составе своего гарнизона. Помимо воинов в городе постоянно бывали и арабы-купцы. Ближайший сосед Неаполя — Амальфи — вел оживленную торговлю с Тунисом, Египтом и Сирией, одним из первых среди городов Италии проложив путь в арабский мир. А в 1139 г. Неаполь, присоединенный к Сицилийскому королевству, стал жить по тем же порядкам, которые приняты были в Сицилии и которые предусматривали свободное проживание арабов в городах королевства.
Вакх в Помпеях
В прилегающем к порту Неаполя квартале Сан-Фердинандо, на бывшей Королевской площади, ныне площади Плебисцита (имеется в виду плебисцит 1946 г., покончивший в Италии с монархией), по фронтону бывшего королевского дворца (теперь — Национальной библиотеки) стоят статуи наиболее известных королей Неаполя. Первая из них — скульптура могучего викинга с длинными усами и волосами до плеч, в почти древнерусской кольчуге и варяжском шлеме, внешне похожего на Рюрика из дореволюционного учебника по истории России. Это Рожер Язычник, основатель Сицилийского королевства. При нем Неаполь перестал быть автономным княжеством и впервые стал частью феодальной монархии. Рядом с ним — несколько более условный и менее суровый германский рыцарь в традиционных доспехах и с гордо поднятым забралом. Это внук Рожера, король Фридрих II Гогенштауфен, называемый в Италии Швабом как по происхождению его династии, так и для того чтобы отличить его от императора Фридриха Барбароссы, другого знаменитого деда короля Фридриха, иногда еще называемого Сицилийским. Очевидно, нельзя считать случайным, что неаполитанцы первыми из своих королей чтили именно этих «крещеных султанов Сицилии». Они оставили наибольший след в истории Италии и всего Средиземноморья, и не в последнюю очередь благодаря тому, что в их царствование были наиболее прочны и плодотворны связи южной Италии с Востоком.
О Рожере и вообще о норманнах выше говорилось вполне достаточно. Хотелось бы лишь добавить, что норманнские короли Сицилии и Неаполя интенсивно поддерживали связи с Востоком еще и ввиду своих родственных отношений с династиями правителей христианских государств, созданных крестоносцами в Сирии и Палестине. Основателем династии принцев Антиохии (1099–1268) был Боэмунд Тарентский, двоюродный брат Рожера Язычника. Потомки Боэмунда в 1187–1287 гг. были одновременно и графами Триполи (после правившей здесь ранее тулузской династии Раймунда де Сен-Жиль), а также состояли в родстве с латинскими королями Иерусалима (1100–1225). Таким образом, семейные и династические интересы, кроме, конечно, военных и экономических, поддерживали постоянное внимание сицилийских норманнов не только к близлежащим арабским странам Магриба, но и к более далекому восточному берегу Средиземноморья. Судя по всему, духовные и кровные узы с властителями крестоносцев сказывались на южноитальянских норманнах, которые все свои войны с мусульманами рассматривали, помимо всего прочего, и как религиозные. Даже король Рожер, отличавшийся в этом вопросе широтой взглядов и свободомыслием, в конце жизни попал под влияние церковников и устроил первое в Сицилии публичное сожжение на костре человека, обвиненного в вероотступничестве.
Следующий известный сицилийско-неаполитанский король — Фридрих Шваб — был одновременно императором Германии (с 1212 г.), а также еще королем Иерусалима (1229–1239) после брака с Иоландой, правнучкой латино-иерусалимского монарха Амори I и византийской принцессы Марии Комнин. Свой титул этот второй из «крещеных султанов Сицилии», вольнодумец и любитель всего восточного, воспринимал так серьезно, что даже сумел получить обратно Иерусалим 1229 г. у владевших городом египетских султанов Айюбидов (окончательно Иерусалим был утерян в 1244 г., когда в результате шестого крестового похода был нарушен мир, заключенный Фридрихом с мусульманами). Впоследствии титул иерусалимского короля он передал своему сыну и внуку. Впрочем, «антисарацинское» рвение Фридриха ему мало помогло. Он умер официально низложенным (но не фактически) и отлученным от церкви именно за то, что не был «крепок» в отстаивании веры истинной, а вернее, за нежелание подчиняться диктату римских пап.
В памяти неаполитанцев Фридрих оставил добрый след, основав в 1224 г. Неаполитанский университет, один из старейших в Европе. Сейчас в нем учится несколько десятков тысяч студентов. Сам Фридрих отличался редкой для монархов того времени образованностью, владел несколькими языками и написал трактат «Об искусстве охотиться с птицами». Его политика, в том числе по отношению к арабским соседям, отличалась трезвым реализмом. С 1239 г. он установил, например, консульские отношения с государством Хафсидов в Магрибе (это государство признавали также Арагон, Венеция, Генуя и Пиза). При нем была продолжена практика своего рода «мирного сосуществования» с Магрибом, которая постепенно установилась вскоре после вытеснения норманнов из Туниса в 1160 г. Хафсиды платили дань норманнам, а затем Гогенштауфенам, чтобы, по словам французского историка Шарля-Андре Жюльена, «обезопасить себя от сицилийских пиратов и свободно продавать зерно в портах острова». Стоит напомнить, что подобный компромисс, действовавший и при преемниках Фридриха, осуществлялся в обстановке роста религиозного фанатизма как в Европе, так и на Востоке вследствие взаимного ожесточения крестоносцев и отбивавшихся от них мусульман.
Третий король, статуя которого украшает фронтон бывшего дворца владык Неаполя, выглядит менее внушительно, чем первые два. Это тоже рыцарь в средневековом панцире, но более изящный; его фигура слегка откинулась назйд, как иы выражая крайнее удивление. Единственный из всех, он увенчан короной. Это Карл Анжуйский, брат французского короля Людовика Святого, ставший сицилийским королем в 1266 г. и перенесший столицу королевства в Неаполь. Основанная им династия правила до 1442 г. и находилась в родстве с королями Англии, Франции, Венгрии и Иерусалимского королевства. Это определило неуемность международных амбиций Карла, претендовавшего на восстановление Латинской империи крестоносцев в Константинополе и Иерусалимского королевства, от которого к тому времени в руках западноевропейских рыцарей оставалось лишь несколько прибрежных городов и замков. Однако воевать Карлу Анжуйскому пришлось в основном с последними Гогенштауфенами, а затем с тунисскими Хафсидами, которые отказались платить ему дань и приняли бежавших из Сицилии политических противников нового короля, организовавших ряд налетов из Туниса на Сицилию. В связи с этим Карл Анжуйский принял участие в походе Людовика Святого в Тунис в 1270 г. (официально — в восьмом крестовом походе) и после смерти брата заключил мир с хафсидским правителем Абу Абдаллахом аль-Мустансиром, по которому Хафсиды обязались выплачивать ему вдвое больше дани, чем они платили Гогенштауфенам.
Несмотря на заключение мира, условия которого обе стороны в основном соблюдали, Магриб послужил плацдармом для врагов Карла Анжуйского. Воспользовавшись междоусобицей среди Хафсидов, арагонский король Педро III при поддержке одного из претендентов на трон государства Хафсидов обосновался со своей армией на п-ове Колло в Кабилии (на территории нынешнего Алжира) и в 1282 г. высадился в Сицилии, вмешавшись в борьбу сицилийцев против насажденных Анжуйской династией французских феодалов. Эта борьба, начатая знаменитым восстанием, известным в истории под именем «Сицилийская вечерня», в дальнейшем вылилась в длительную 20-летнюю войну, в ходе которой Сицилия, попав под власть Арагона, окончательно отделилась от королевства (и оно стало называться уже не Сицилийским, а Неаполитанским).
Характерно, что продолжавшие периодически воевать до 1372 г. преемники Карла Анжуйского в Неаполе и арагонские правители Сицилии активно вмешивались и в дела Магриоа, поддерживая там враждовавшие друг с другом группировки, г ак, например, если «законные» Хафсиды сохраняли в основном неплохие отношения с Неаполем, то арагонцы из Сицилии неоднократно нападали на Тунис, на длительный срок захватывали принадлежавшие ему острова (например, Джербу в 1284–1335 гг.), помогали авантюре Ибн аль-Лихьяни, узурпировавшего в 1311–1318 гг. власть в Тунисе и Триполи.
Очевидно, к этому времени контакты между Неаполем и арабами начинают слабеть; в 1291 г. утрачены последние опорные пункты крестоносцев в Сирии и Палестине, а в 1307 г. папа Климент V запретил всякую торговлю с мусульманами. Запрет этот, конечно, нарушался, но главным образом венецианскими и генуэзскими купцами. К тому же с ХIII в. Европа начинает выходить вперед в кораблестроении и превосходить арабов и по военному, и по торговому флоту. Вследствие этого арабам западного Средиземноморья приходится страдать от европейского, в основном генуэзско-каталонского, корсарства не меньше, если не больше, чем югу Европы от мусульманского каперства. В связи с этим алжиро-тунисское «варварийское корсарство» XIV в., по мнению некоторых историков, «было реакцией на возрождение христианского пиратства». Арагонцы, всячески поощрявшие контролировавшихся ими каталонских пиратов, организовывали ответные контрналеты; в 1390 г. (совместно с Генуей и Францией) — на столицу Туниса, в 1399 г. — на Бон (ныне — Аннаба в Алжире).
В 1442 г. Альфонсо Арагонский объединил под своей властью Сицилию и Неаполитанское королевство, сделав Неаполь своей главной резиденцией. Статуя этого короля также стоит на площади Плебисцита, ничем примечательным не выделяясь, кроме недовольного и предельно надменного выражения лица. В истории он получил прозвище Великодушный за то, что принимал у себя многих ученых, литераторов и живописцев, бежавших из захваченного турками Константинополя. Но этим внимание Великодушного к восточным проблемам не ограничивалось. Альфонсо еще до присоединения Неаполя успел дважды опустошить территорию Магриба, напав с арагоно-сицилийским флотом в 1424 г. на о-ва Керкенна, а в 1432 г. на о-в Джерба, И все это не мешало тому, что с XIV в. арагонские купцы, в том числе сицилийские (а позже, очевидно, 11 неаполитанские) подданные Арагона, наряду с купцами Венеции, Генуи, Флоренции и Низы имели своих консулов и фундуки (гостинные дворы со складами товаров) на той же Джербе, в Тунисе (Сфаксе и Габесе) и Алжире (в портах Вон и Вужи, хотя последний был основной базой «варварийских пиратов» в государстве Хафсидов). Эта своеобразная смена торговли войной, а войны торговлей была так же характерна для отношений южной Италии с Магрибом при Альфонсо и его преемниках, как и при его предшественниках.
Таким образом, четыре самых выдающихся короля Неаполя, несмотря на разницу времени и методов их правления, их вкусов и склонностей, так или иначе были связаны многообразными — когда враждебными, а когда и дружественными — отношениями с арабским миром. Характерно, что все они, будучи иноземцами в Неаполе, — скандинав, немец, француз и испанец — не могли не считаться с заинтересованностью неаполитанцев в делах их арабских соседей и прежде всего магрибинцев. Своеобразная сцепленность истории южной Италии и Северной Африки, уходящая корнями еще в греко-карфагенское и римско-карфагенское соперничество, усилившись в период арабской гегемонии в Средиземноморье, получила свое дальнейшее выражение при норманнах, гибеллинах, анжуйцах и арагонцах.
Альфонсо Арагонский был первым монархом, принявшим титул «короля обеих Сицилий». Но после его смерти (1458 г.) Неаполитанское королевство и Сицилия вновь разъединились. Тем не менее с 1504 г. они снова вместе оказались в составе владений Испании. С тех пор разрыв между ними если и случался, то не был продолжительным (например, в 1714–1720 гг., когда Неаполь принадлежал австрийским Габсбургам, а Сицилия Савойской династии герцогов Пьемонта, будущих королей Сардинии, а впоследствии и всей Италии). В 1735 г. (формально — с 1748 г.) было восстановлено независимое королевство обеих Сицилий под эгидой испанской ветви династии Бурбонов. Все это Предопределило значительное сходство социально-экономической и прочей жизни Сицилии и юга континентальной Италии.
Различие между ними заключалось помимо некоторых частностей лишь в большей отдаленности собственно неаполитанской территории от Магриба и Востока вообще, а также в присутствии в Неаполе французского влияния. Если на Сицилии французские феодалы были практически истреблены в 1282 г., то в Неаполе почти 200 лет анжуйского правления не прошли бесследно. В XIV в. эта итальянская земля представляла собой испанскую провинцию с частично французской по происхождению аристократией, что получило отражение даже в художественной литературе. Достаточно вспомнить Лопе де Вега, героиня пьесы которого «Собака на сене» графиня Диана жила в Неаполе и носила французскую фамилию (де Бель-Флер). Французский элемент не мог не усилиться и за более чем вековое правление Бурбонов (1735–1860), французов по происхождению, и тем более за кратковременный период существования Неаполитанского королевства (1806–1815), фактически зависимого от наполеоновской Франции.
Если снова вернуться на площадь Плебисцита и окинуть взглядом навсегда застывшие в памяти неаполитанцев королевские статуи, то среди замыкающих этот ряд довольно ординарных фигур обратит на себя внимание импозантный красавец в маршальском мундире и высокой треуголке, лихо надвинутой на выставленный вперед лоб. Это Иоахим Мюрат, маршал и зять Наполеона, семь лет пробывший в Неаполе в качестве «короля Джоакино», после того как Наполеону, сначала посадившему на неаполитанский престол своего брата Жозефа, угодно было сделать Жозефа королем Испании. Именно при Мюрате в Неаполитанском королевстве началось движение революционеров-карбонариев, которое он тщетно пытался сначала подавить, а затем поставить себе на службу. При жизни Мюрат не был популярен среди неаполитанцев, но после того как он был расстрелян ненавистным народу правительством Фердинанда Бурбона, он эту популярность наконец обрел. Кроме того, само его имя как бы привнесло в историю Неаполя отблеск славы Бонапарта. Очевидно, поэтому неаполитанцы и решили увековечить память «короля Джоакино», считая его по крайней мере не хуже прочих своих королей.
Французское влияние в Неаполе на протяжении средних веков и нового времени еще раз напоминает об определенном единстве истории Средиземноморья и тесной связи проходивших в его пределах экономических, политических, социальных и культурно-этнических процессов. В данной книге речь идет не о том, чтобы любой ценой везде и всюду отыскать влияние Востока или следы его взаимодействия с Европой, а о другом — увидеть, что это влияние и это взаимодействие представляют собой органические составные части отмеченного выше единства средиземноморской истории.
В эпоху испанского владычества в Италии и на Сицилии бесконечные войны (с французами, арабами, турками) сопровождались экспансией испанцев в Магрибе, захватом прибрежных городов в Алжире (откуда они ушли лишь к концу XVIII в.) и Марокко (откуда они не ушли до сих пор), оккупацией Туниса и почти полувековой борьбой за него с турками. В этой борьбе погибла династия Хафсидов. Предпоследнего ее представителя, Ахмеда, испанцы выслали на Сицилию, посадив вместо него в 1573 г. его брата Мухаммеда, которого в 1574 г., в свою очередь, свергли и выслали в Константинополь окончательно захватившие Тунис турки. Господство турецкого флота, установившееся к этому времени в Средиземноморье, привело к новому усилению мусульманского пиратства. Иногда пустели целые города (например, разграбленное Драгутом Реджо в Калабрии в 1588 г.), жителей которых уводили в плен и обращали в рабство.
Однако в данном случае порабощение далеко не всегда было однозначно, суля только страдания, унижение и смерть. Оно имело и другие перспективы, каковыми многие из плененных спешили воспользоваться. Именно из них, захваченных пиратами жителей Сицилии, Сардинии, Калабрии и других бедных областей южной Италии (а также остальной Европы), формировалась ударная сила магрибинских корсаров в эпоху османской гегемонии. Пленники, будучи рабами и гребцами на галерах, становились свободными, переходя в ислам, и обычно их охотно принимали в таифу (корпорацию корсаров) Алжира, так как они хорошо знали средиземноморское побережье Европы. Из таких «ренегатов» состояла почти вся таифа. Нередко и среди правителей Алжира оказывались «ренегаты», подобные калабрийцу Ульдж Али и другим выходцам из итальянских земель: Али Сардо, Хасану Венециано, Хусейну Меццоморто, сардинцу Рамадану. Янычарская пехота, присылавшаяся в Алжир из Турции (в Алжире их называли «анатолийскими быками»), обычно уступала по численности этим бывшим европейцам. Например, в 1540 г. в гарнизоне г. Алжира их было 1400 человек, а янычар всего 800. Кстати, янычар в Турции тоже набирали в основном из детей христиан, отнятых в возрасте 13 лет у родителей и воспитанных по-мусульмански, и они были не столько турки по рождению, сколько «турки по профессии».
Географическая, историческая и иная близость юга Италии к Магрибу оборачивалась в ряде случаев сходством экономическим и даже социальным, особенно на Сицилии, где архаичные формы феодальных порядков, существование тайных обществ, полувосточные нравы и обычаи, чудовищный деспотизм пришлых иноземных угнетателей накладывали свою печать на всю жизнь народа. Недаром некоторые современные зарубежные востоковеды считают, что, скажем, Алжир в 1830 г. в целом жил не хуже «Испании, Греции и Сицилии того времени». Однако подобное сходство — не всегда доказательство взаимосвязи и взаимовлияния. В данном же случае доказательством служит фактическая непрерывность контактов юга Италии (да и всей Европы) с Востоком в той или иной форме, в том числе в конфликтной, а также неиссякаемый в Италии интерес к своим заморским соседям.
Это наблюдалось и после прекращения войн и столкновений, упадка корсарства в XVIII в. и ликвидации всех его негативных последствий. Даже сюжеты произведений итальянской литературы и музыки, в частности в начале прошлого века (особенно известны в этом плане оперы Россини «Итальянка в Алжире» и «Турок в Италии»), свидетельствуют о прочности этого интереса. Периодически он подогревался и некоторыми политическими событиями. Так, в 1830 г. французы, захватив Алжир, выслали из страны последнего дея, Хусейна, который нашел себе прибежище в Неаполе. В свою очередь, в Тунисе дважды, в 1835 и 1848 гг., оказывался национальный герой Италии и вождь борцов за се объединение Джузеппе Гарибальди. Неаполитанцы и сицилийцы в эти же годы стали переселяться в Магриб.
В начале колониальной экспансии Европы именно с юга Италии и Испании, политически и экономически не пытавшихся тягаться с крупными империалистическими державами, хлынула в арабские страны Африки волна эмигрантов, составивших значительную часть низовой базы переселенческой колонизации. В середине прошлого века в Алжире, например, было уже около 9 тыс. итальянцев и столько же мальтийцев. А еще через 30 лет известный русский ученый П. А. Чихачев проезжал по восточному побережью Алжира сквозь сплошные, как он выразился, «генуэзско-неаполитанские» деревни, которые вели оживленную торговлю с Неаполем и Ливорно. Еще больше итальянцев жило в Тунисе, где они и после установления протектората Франции продолжали раза в три по численности превосходить французов. В 20-х годах нашего века их насчитывалось здесь почти 100 тыс.
Итальянские эмигранты в странах Магриба в массе своей были вовсе не колонизаторами, а неимущими бедняками, «лишними людьми», покинувшими родную землю. Но внутри их общин наблюдалась дифференциация. Если среди итальянцев Туниса преобладали сицилийцы, то среди итальянцев Алжира тон задавали уроженцы несколько более богатых областей, например Тосканы и Неаполя. Внуком неаполитанского рыбака был один из богатейших коммерсантов и судовладельцев Алжира накануне революции 1954 г. — Лоран Скьяффино. Таким образом, даже на чужбину переносились исторические различия между итальянскими областями.
И хотя после достижения странами Магриба независимости в Италию не хлынул обратный поток колонистов (как во Францию и на Корсику), так как большинство итальянцев Магриба ассимилировались, став либо французскими гражданами, либо (гораздо реже) гражданами Алжира, Туниса и Ливии, все же связь с соотечественниками за морем сохранилась до настоящего времени. Не случайно Италия и в области изучения стран Магриба занимает в Европе одно из ведущих мест. А некоторые из магрибинских итальянцев известны сейчас не только в Италии, но и за ее пределами, например знаменитая киноактриса Клаудиа Кардинале, родившаяся в Тунисе.
Остается последний вопрос: как сами неаполитанцы относятся к давним традициям связей с Востоком, что они думают об этом? Неаполитанский гид Бруно откровенно сказал, что жизнь в Неаполе — «нечто среднее между европейской и восточной по своим традициям». Конечно, за те несколько дней, которые мы провели в Неаполе, лично удостовериться в правильности этой оценки очень трудно. Тем более что некоторые сообщавшиеся нам сведения, как оказалось, были неточны. Например, мы в первый же день услышали, что в Неаполе и вообще на юге Италии женщины, как правило, не заняты на производстве и что вообще работающая вне дома женщина типична лишь для севера Италии. Однако на заводе Альфа-Суд, где мы побывали, работали 350 женщин. Их, правда, совсем не было в цехах, а среди 3 тыс. конторских служащих они составляли чуть больше 1/10. Но факт остается фактом: даже на юг проникают «северные нравы», подтачивающие местные устои. То, что было правилом еще вчера, сегодня уже под вопросом.
Традиции связей с Востоком ныне не являются проявлением какого-либо консерватизма или отсталости, тем более бытовых особенностей. Было бы странно, если бы они здесь сохранились, в то время как Восток от них освобождается или почти освободился. Правильнее будет определить, продолжается ли отмечавшаяся ранее сцепленность истории юга Италии и севера Африки и если продолжается, то в чем выражается? Ответ на это заключен уже в самой повседневности Неаполя — одного из крупнейших портов Италии, через который осуществляется значительная часть торговли страны с арабскими странами и другими государствами Востока и почти весь итальянский экспорт на Африканский континент. В частности, в Африку вывозится немалая часть продукции и завода Альфа-Суд, и множества других заводов Италии. Это и неудивительно: ведь местный порт — второй в Италии по грузообороту. «Неаполь — ворота Италии в Африку», — услышали мы от Бруно в первый же день пребывания в городе. Слова гида всплывали в памяти каждый раз при взгляде на необъятную панораму порта Неаполя.
Но не только связи, рожденные современной экономикой, следует учесть, когда думаешь о том, в каких формах реализуется сегодня уходящее в глубь веков средиземноморское единство. Мне вспомнились прежде всего молодой алжирский учитель Аззеддину, бегло говоривший по-итальянски (и еще на трех-четырех языках) и предлагавший учиться у него этому языку, и другой алжирец — юный искусствовед, окончивший неаполитанский университет. Вспоминается и беседа в 1973 г. с Ахмедом Акришем. Это был немногословный, но хорошо знающий свое дело (которому он научился, получив образование в Неаполе) преподаватель нового, только еще выстроенного тогда университета в Константине. Даже гид Юсеф (с которым я познакомился в том же году), предпочитавший итальянский язык всем остальным западноевропейским, как бы символизировал духовную связь между народами Алжира и Италии. Именно такие люди, использующие богатство итальянской культуры для созидания новой жизни в молодом арабском государстве, в климате, природе и самом облике которого так много от Италии, особенно от Неаполя и Неаполитанского залива, наиболее полно воплощают продолжающееся взаимодействие и взаимовлияние народов, живущих по обе стороны Средиземного моря.
Средиземное море, как никакое другое, исключительно богато удобными гаванями, надежно укрывающими корабли от бурь и штормов. Обилие таких гаваней — одна из причин раннего развития судоходства на средиземноморских путях и, следовательно, раннего развития взаимных контактов, взаимопознания и взаимообогащения народов и цивилизаций Средиземноморья. А от интенсивности и скорости такого взаимообогащения нередко зависели судьбы различных культур и государств. Кто раньше овладевал мастерством и познаниями соседа, иногда очень далекого, тот, как правило, оказывался наиболее искушенным, разносторонним и в конечном счете наиболее сильным. Вот почему гавани Средиземноморья с незапамятных времен заселялись и улучшались, застраивались и расширялись, всегда будучи предметом острого внимания и особой заботы.
Этот процесс продолжается и сейчас. Нам, в частности, довелось своими глазами увидеть, как расширяется порт Ларнаки, увеличивается его территория, строятся новые причалы. Судя по всему, правительство Кипрской Республики отводит Ларнаке, хотя бы временно, функции ныне занятой турецкими войсками Фамагусты. Модернизация и усовершенствование Ларнакского порта сможет, очевидно, в какой-то мере восполнить утрату Фамагусты, так же как переоборудование и превращение в международный местного аэропорта — утрату международного аэропорта в Никосии. Уже сейчас в Ларнаке принимают корабли различного тоннажа и различных стран, хотя, конечно, этому порту еще очень далеко до самых крупных портов Средиземноморья.
При самом беглом взгляде на любую гавань Средиземного моря бросаются в глаза изощренный вкус и развитое эстетическое чувство средиземноморцев, рожденные великолепными видами родного моря и, как правило, чистого неба, яркими красками южной природы и всюду проникающим в этих краях солнцем, заботливо высвечивающим и выявляющим все мыслимые оттенки этих красок. Усовершенствованные и обогащенные в процессе длительной эволюции и многосторонних связей средиземноморских культур, эти вкус и чувство в немалой степени проявились и в оформлении гаваней и портов, в котором неразрывно слиты природа и искусство, цели сугубо прагматические и чисто художественные. Панорама почти каждого средиземноморского порта поражает именно этим.
Вряд ли есть необходимость что-либо добавлять к уже известным описаниям неповторимой красоты Неаполитанского залива и залива Аяччо на Корсике, воспетого в канцонах Сорренто или врезающейся многими выступами в море бухты Алжира, над которой необозримо гигантским амфитеатром раскинулся самый многоярусный в Средиземноморье город с редким обилием подъемов, спусков, лестниц и террас. Своевременно при этом упомянуть и великолепное полукольцо Лунгомаре (т. е. Приморья) в Триполи, и очень похожую на него нескончаемую набережную в Александрии, акватория порта которой — первая в мире по площади поверхности спокойной воды. Можно немало слов сказать о своеобразной прелести и других прибрежных городов Средиземноморья, в частности о пологом пляже тунисского Габеса, напомнившем мне в свое время пашу Евпаторию, о многолюдном Оране. Последний издали кажется «маленьким Нью-Йорком» из-за высоко вздымающихся и тесно прижавшихся друг к другу ультрасовременных зданий, а при ближайшем рассмотрении оказывается «обыкновенным Парижем», только несколько провинциальным и потому более гостеприимным. Однако сейчас хотелось бы сказать о другом: ныне облик средиземноморских гаваней во многом определяется не только, так сказать, их «природными данными» и архитектурой построек, но и заходящими в эти гавани кораблями, их флагами и пассажирами.
Вряд ли, например, гавань Неаполя украшает огромный американский авианосец, стоящий на внешнем рейде. Увидев его, начинаешь обращать внимание и на густоту американских флагов в гавани самого порта, и на постоянно шныряющие под этим флагом катера, высаживающие на берег целыми взводами переодевшихся по случаю увольнительной американских моряков в штатском. Нередко у них за спиной туристские рюкзаки, обычно пустые (в городе действуют «черный рынок», рынок контрабандных товаров и немало «барахолок» более мелкого масштаба). Италия — член НАТО, а Неаполь — местопребывание одного из штабов этого блока. В городе Кастелламмаре-ди-Стабия, расположенном на побережье Неаполитанского залива, по дороге из Неаполя в Сорренто, обосновалась военно-морская база США.
Присутствие иностранцев и даже их обилие сами по себе вовсе не создают впечатления какой-то потери национального лица. Было очень интересно наблюдать за большой группой японских туристов в Сорренто и Помпеях, проявлявших самое непосредственное внимание к истории и культуре Италии, столь далекой от их родины. Но, к сожалению, мы видели и другое. Знаменитый на весь мир и известный любителям неаполитанских песен во всех странах городок Сорренто очень нас разочаровал. Привольно раскинувшись в низине меж гор, на круто обрывающемся в море скалистом берегу прихотливо изгибающегося залива, Сорренто поначалу изумляет своей, если можно так выразиться, видовой безукоризненностью: на него откуда ни посмотри — сверху, сбоку, с гор, с моря — всюду красиво. Но если походить по главной улице — Корсо де Италия — и постоять на главной площади городка, где воздвигнут памятник Торквато Тассо, родившемуся в Сорренто, то становится немного не по себе. Здесь, в центре Италии, рядом с памятником одному из ее всемирно известных поэтов, рядом с монастырем св. Франциска ХIII в. (сложная аркада внутреннего дворика которого тут же напоминает об арабском влиянии на сицилийско-неаполитанскую архитектуру времен норманнов и гибеллинов) — ни одной или почти ни одной надписи на итальянском языке. На афишах, на указателях, на вывесках баров, отелей, магазинов, даже газетных киосков — везде сплошное англоязычие.
Город уже давно служит преимущественно местом отдыха. В этом отношении его облюбовала еще древнеримская знать. Приезжали сюда позже Байрон, Вальтер Скотт, многие знаменитые художники, в том числе Кипренский и Айвазовский. Здесь Рихард Вагнер написал своего «Нарсифаля». Но ведь ехали-то сюда все знаменитости прежде всего, чтобы посмотреть Италию! А ныне Сорренто — почти не Италия, вернее, та Италия, которая нужна лишь англо-саксонским туристам, всецело приспособлена для их потребностей и вкусов. Для многих миллионеров в Англии и США считается особым шиком иметь виллу в Сорренто. Неудивительно, что почти все 10 тыс. соррентийцев заняты в сфере услуг, хотя городок выстроен, как сказал нам гид, «на плодороднейшей вулканической почве». Расположенный неподалеку Везувий пока спит. Когда он проснется, сказать трудно. Но, судя по обстановке в стране, пробуждается социальный Везувий итальянского общества. А это грозит немалыми неприятностями тем, кто, в сущ-ности, скупает землю Италии, отводя ее под свои военные базы, а также виллы, отели и места для развлечений.
Особым очарованием обладают гавани и порты Греции. Мы долго стояли в порту Пирея, проехали по всему южному побережью прославленной в античную эпоху области Аттики (70 км от Пирея до Коринфа на запад, примерно столько же — до мыса Суньон на юго-восток), а также совсем немного по Пелопоннесу (от Коринфа до Микен — не более 50 км), миновали по дороге на Кипр и Крит ряд островов Эгейского моря. И всюду видели разнообразный, то мелко, то крупно изрезанный берег со множеством бухт, заливов, заливчиков, проливов и прочих удобных укрытий для кораблей. Кажется, что земля древней Эллады, особенно в Аттике, холмистая, каменистая, покрытая вековой пылью (зелень здесь, как сказала наш гид Хрисула, появляется весной, но за лето выгорает), с невысокими малоприветливыми горами, сознательно обрекла себя на аскетическую скудость, чтобы все богатство жизненных проявлений и зрительных впечатлений отдать морю. По-евпаторийски прозрачная морская вода, издали поражающая обилием темных оттенков бирюзы и изумруда, тихо плещется среди крутых откосов, пляжей, поросших мхом камней, вздымающихся из песка скал, над которыми лепятся белые, почти украинские мазанки рыбацких поселков, но гораздо чаще величаво высятся новые отели из бетона и стекла или частные виллы дачных комплексов. От Пирея до Суньона, например, весь «берег Аполлона» представляет собой почти сплошной пляж с тавернами, барами и ночными клубами. Здесь все к услугам туристов, особенно богатых. Везде — лодки, моторки, мотоботы, катера, а в портах — корабли различных классов и объемов.
Греция — страна древнего мореплавания. С незапамятных времен греки плавали в Малую Азию, пользуясь тем, что около 300 островов Эгейского моря находятся в пределах видимости в хорошую погоду и образуют своего рода естественную цепь привалов на большом водном пути. Возможность освоения этих островов и сильная изрезанность побережья материковой Греции (наряду с относительно малым количеством плодородных земель) издревле не могли не привлечь внимания значительной части греков к морю и ко всему, что с ним связано. Это внимание не утрачено и по сию пору. Ныне маленькая Греция, по своим экономическим показателям котирующаяся в Европе весьма невысоко, занимает шестое место в мире по тоннажу своего торгового флота. Имена крупнейших в мире судовладельцев — греков по происхождению — Ниархоса и недавно умершего Онассиса — широко (иногда скандально) известны во всех странах. Греческие моряки славятся своим мастерством, корабли под греческим флагом можно встретить во всех частях света, а в гаванях Греции развеваются флаги, пожалуй, всех государств, имеющих свой флот.
Пирей — не только главный порт Греции, но и один из важнейших портов всего Средиземноморья. Составляя теперь с Афинами фактически одно целое (хотя в административном плане они и разделены), Пирей сегодня — часть главного центра экономики и городской жизни страны, где проживает примерно треть (2,8 млн. из 9 млн.) всего населения Греции и более половины общего числа ее горожан. Поскольку Пирей был последней стоянкой нашего теплохода в Средиземном море, мы сразу же замечали прежде всего то, что уже видели в других портах — от Стамбула до Неаполя. С этими двумя городами Пирей действительно имеет определенное сходство и в архитектуре, и в определенном наклоне к морю прибрежных улиц, и в обилии киосков и сувенирных ларьков в прилегающем к порту квартале. По этим ларькам и киоскам, а также по количеству подозрительного вида личностей, промышляющих меновой торговлей и различного рода сомнительными сделками, Пирей, пожалуй, даже превосходит остальные средиземноморские порты, в которых нам довелось побывать. Больше в нем и других «пороков большого города». В этом самом бедном зеленью из всех виденных в путешествии нами портов воздух меньше заражен промышленными и выхлопными газами, но от воды идет запах какой-то давнишней гнили, на поверхности ее густо плавает мусор. Иногда между складскими помещениями мелькает крыса. А на пристани постоянно «дежурит» огромная свора бродячих собак с грустными глазами.
Но это — первые впечатления, которые назойливо застревали в сознании, возможно, ввиду нашей утомленности от подходившего к концу путешествия и особой придирчивости местных таможенников (пассажиры туристических теплоходов, в сущности, лишь в Греции, в том числе на Крите, подвергаются таможенному контролю при каждом выходе на берег). Приглядевшись, мы оценили и площадь у порта, и памятник Фемистоклу, основавшему Пирей в V в. до н. э., и уютные древние гавани. Отсюда, по преданию, отправлялся на Крит Тесей, отплывали в поход на Трою корабли ахейцев. Здесь же Эгей, думая, что Тесей погиб, бросился в море, принявшее с той поры его имя. Сейчас эти гавани сплошь забиты рыбачьими шаландами и частными яхтами, в том числе парусными. Одна из гаваней — Зея — может принять на стоянку до 400 яхт. Таким образом, Пирей не только используется как коммерческий порт, но и служит развитию туризма, для которого в Греции приспосабливается буквально все. Эта относительно небольшая страна с далеко не идеальными природными условиями и в целом небогатыми недрами, со сравнительно малочисленным (и в древности, и в настоящее время) народом полна совершенно неисчерпаемых богатств иного рода: памятников древних цивилизаций, предопределивших развитие всей европейской культуры; мест, связанных со всемирно известными историческими событиями и датами; классических образцов, которые легли в основу архитектуры, литературы, искусства, науки и философии последующих тысячелетий.
Подробно рассказывать обо всем увиденном на земле Греции не представляется возможным. Прежде всего это не тема данной книги. Кроме того, вряд ли то, что мы видели в Афинах, Пирее, Коринфе и Микенах, существенно дополняет общеизвестные сведения о сохранившихся до наших дней памятниках древней Эллады. Поэтому попробую из всей суммы впечатлений выделить те, которые имеют отношение к связи Греции с Востоком или к ее особой роли в Средиземноморье.
Мы ехали из Пирея в Коринф. Вначале дорога идет мимо каких-то предприятий, судоверфи, нефтеперерабатывающего и металлургического заводов. Затем проезжаем Элефсис (или Элефсин), где в древности славился храм богини плодородия Деметры, и видим, слева в густом тумане о-в Саламин, около которого в 480 г. до н. э. греками был разбит персидский флот. Нас уверяют, что мы смотрим на Саламин с того самого места, откуда «царь персов Ксеркс наблюдал, как тонут его корабли». Может быть, это и так, хотя известно, что Ксеркс тогда стоял на горе, а не у ее подножия, где сейчас проходит трасса недавно выстроенного государственного шоссе. Минут через десять проезжаем Мегару.
Коринфский канал
С виду городок самый обычный. Но именно колонистами из Мегары в 660 г. до н. э. был основан Византий — будущий Константинополь, а еще раньше, в 728 г. до н. э., — Мегары Гиблейские на востоке Сицилии, не выдержавшие конкуренции с Сиракузами, возведенными всего за шесть лет до этого выходцами из Коринфа. В Коринфе мы оказываемся менее чем через полчаса после Мегары. Сначала осматриваем канал, прорезающий всю шестикилометровую ширину Коринфского перешейка, соединяющего Аттику с Пелопоннесом. Канал выстроен в 1887 г. Фердинандом Лессепсом, руководившим за 18 лет до этого строительством Суэцкого канала в Египте. Благодаря Коринфскому каналу Ионическое море непосредственно сообщается с Эгейским.
В древности и Коринф, и Мегара славились как центры торговли, искусств и ремесел. Ныне же это преимущественно сельскохозяйственные районы, покрытые главным образом оливковыми рощами, по площади которых Греция занимает третье место в Европе после Испании и Италии. Рощи щедро разбросаны повсюду: рядом с предприятиями и шоссе, неподалеку от пляжей и вилл побережья Аттики, среди лесов и кустарников, а то и на фоне почти голых гор Пелопоннеса, где пейзаж иногда напоминает (в том числе благодаря оливковым рощам) южный Кипр. Только горы здесь повыше и покруче.
Старый Коринф сегодня — туристический поселок с бахчами и лавочками. Населения здесь ныне не более 3 тыс. человек. Хотя ведущую политическую роль в жизни Греции он перестал играть еще в V в до н. э., выгодное стратегическое положение продолжало привлекать к нему внимание всех, под чью власть он попадал: спартанцев, македонцев, римлян, византийцев, Франков (т. е. крестоносцев, главным образом итало-французских) и венецианцев. Окончательно он был разрушен землетрясением в 1925 г., после которого и превратился в небольшой поселок.
В Греции, как ни странно, сравнительно мало памятников византийской эпохи, во всяком случае, меньше, чем в Турции, на Кипре и в Сирии, где среди множества действующих монастырей сохранились такие объекты паломничества и верующих, и туристов, как основанный самим императором Юстинианом в VI в. монастырь Седнайя и другие старинные христианские памятники. Византийские базилики в Афинах, как правило, более поздние — XI или XII в. Одну из них — Агиос Элефтериос — мы видели недалеко от центральной площади Синтагмы (Конституции). Сооруженная из крупных мраморных блоков с почти не поврежденными барельефами и геральдическими знаками, эта церковь в течение нескольких веков османского господства была резиденцией и местом официального богослужения афинских архиепископов.
Наиболее старинный памятник византийской эпохи— монастырь в Дафни (II км к западу от Афин), выстроенный в VI в. на руинах храма Аполлона. Однако сохранившаяся до наших дней церковь Успения (в монастыре) с лучшими в Греции византийскими фресками была сооружена через 500 лет. Владевшие Афинами с 1204 г. франкские герцоги из Бургундии и Флоренции отдали церковь католическим монахам, изгнанным отсюда в 1456 г. турецким султаном Мехметом Фатихом. Этому султану, которому даже современные греческие авторы приписывают «искреннее восхищение античными памятниками», принадлежит заслуга спасения от разрушения многих древних святилищ и византийских базилик путем превращения их в мечети с помощью простого добавления минаретов. С подобного рода пристройками нам приходилось уже сталкиваться в Стамбуле и на Кипре.
Османское господство в Греции длилось почти 400 лет. У греков, которые постоянно вели борьбу против захватчиков (некоторые районы так и не были покорены, став базой партизан-клефтов), этот период оставил самые тяжелые воспоминания. Это чувствуется во всем, даже в рассказах гидов о памятниках античности. Например, при посещении Акрополя в Афинах нам сообщили, что турки устроили здесь пороховой склад, использовали камни акропольских храмов для строительства мечети, повалили колонны Парфенона (потом они были восстановлены). Территория Греции разорялась во время частых турецко-венецианских войн. В частности, большие разрушения в Акрополе произошли в 1687 г., когда артиллеристы венецианского полководца Морозини обстреляли турецкий арсенал, разместившийся в Парфеноне. Однако, как подчеркивал гид, еще больше вреда нанесло разрешение турецких султанов иностранцам вывозить из Греции начиная с XVIII в. мраморные статуи, барельефы и прочие ценные произведения античного искусства, большинство которых немедленно оказалось в Британском музее и частных коллекциях лондонских богатеев. «Все растащили английские лорды», — так объясняют афиняне сравнительную немногочисленность произведений античного искусства на территории Греции.
Стена Акрополя
В путеводителях всячески подчеркиваются «упадок страны» в эпоху турецкого правления, «пренебрежение» турок к памятникам античной цивилизации, их «невежество» и прочие отрицательные качества, которые и привели к тому, что «турецкая оккупация… не оставила никаких положительных следов». Справедливости ради стоит напомнить, что «туркократия» (т. е. господство турок), как свидетельствуют исторические факты, далеко не всегда была ненавидима столь страстно.
В собственно Греции критически относились и к византийскому правлению (как прямому продолжению подавившего античную Грецию римского владычества и вообще не «чисто» греческой власти). До сих пор греческие историки упрекают императоров Византии в «осквернении» Акрополя и вывозе в Константинополь из Афин скульптур Фидия и других бесценных творений классического периода античности. Еще более резко греки осуждали (и осуждают сейчас) франкских феодалов и рыцарей-крестоносцев, господствовавших здесь после 1204 г. и снискавших всеобщую нелюбовь и презрение кровожадностью, грабительством, варварством и аморальностью. Их, а также союзных с ними венецианцев, еще долго потом оспаривавших Грецию у турок, осуждали также за преследование православия и навязывание католичества.
Парфенон. Общий вид
Турки учли это обстоятельство и проводили прямо противоположную политику: преследуя католичество, они поддерживали православную церковь, одновременно разрешив ей распространение образования на греческом языке, а греческим купцам — свободную торговлю по всей Османской империи. Более того, под покровительством султанов константинопольская патриархия проводила на Балканах эллинизаторскую политику, навязывая славянам, валахам и другим порабощенным турками народам иерархов-греков и греческий язык, объективно тормозя развитие их национального самосознания.
Результаты такой политики на первых порах были в пользу турок: в знаменитой битве в 1571 г. при Лепанто, у западного побережья Греции, немало греческих моряков сражались на стороне турок против «христианской» эскадры Хуана Австрийского; вторжения венецианцев в Грецию в следующем веке турки отразили не без помощи греков; при прямой поддержке последних султану удалось также вернуть Пелопоннес, захваченный венецианцами в 1699 г. на 20 лет- Однако позитивные аспекты «туркократии» для основной массы греков были исчерпаны после того, как перестала существовать угроза возврата венецианского или иного «латинского» гнета. Турецкое иго оказалось ничуть не лучше, а даже хуже, ибо сопровождалось еще более тяжелым налоговым гнетом, грабежами разнузданных янычар и периодическими вспышками резни на религиозной и национальной основе (на подавление движения партизан клефтов и любых других выступлений греков, а также просто для налетов на мирные праздничные шествия христиан турецкие власти обычно бросали военные отряды из негреков, преимущественно мусульман-албанцев). Особенно тяжел был «налог кровью», т. е. насильственное разлучение с родителями мальчиков, которых забирали в янычарское войско.
Все эти беды стали причиной массового бегства греков в Италию, Австро-Венгрию, Россию и другие страны. Вследствие этого, а также из-за частых репрессий, проводившихся янычарами самыми зверскими методами, население собственно Греции существенно сократилось за время турецкого господства, а в других странах, в том числе по всем странам Средиземноморья, вновь появились многочисленные греческие колонии. Именно в этих колониях и начала формироваться исключительно предприимчивая буржуазия, наиболее активно проявившая себя в сфере морского судоходства и посреднической торговли между Европой и Востоком. С этой буржуазией постепенно сблизились и зажиточные верхи греческого населения Османской империи: богатое купечество (особенно на Эгейских островах, где они держали в руках значительную часть всего торгового флота Османской империи и транзитной торговли), высшее духовенство и чиновничество (особенно так называемые фанариоты, жившие в константинопольском квартале Фанар, где размещалась резиденция греческого патриарха, высших должностных лиц султанской администрации из числа греков и денежных тузов, наживавшихся на ростовщичестве, откупной системе и поставках султанскому двору).
После открытия черноморских проливов для русской торговли по Кучук-Кайнарджийскому миру 1774 г. греческие фактории и торговые дома стали расти и па Черноморском побережье России, греческие офицеры появились на русской службе. В дальнейшем помощь России, на которую греческий народ всегда возлагал самые большие надежды, сыграла значительную роль в деле освобождения Греции. И первым шагом в этом направлении явился средиземноморский поход эскадры Ушакова в 1799 г., способствовавший освобождению ряда греческих островов. Эпоха наполеоновских войн привела к усилению экономических и прочих позиций греческих общин Средиземноморья и Черноморья. Объединенными усилиями борцов за независимость внутри Греции и зарубежных греческих обществ, в том числе действовавшего в Одессе с 1814 г. «Общества друзей» («Филики этерия»), была подготовлена и осуществлена национальная революция греческого народа в 1821–1829 гг., завершившаяся возрождением Греции как самостоятельного государства.
Воспоминания о вековом турецком гнете, особенно усилившемся за столетие до обретения Грецией независимости, продолжавшиеся до 1922 г. греко-турецкие войны, мучительный процесс воссоединения с Грецией греческих земель, остававшихся еще долго (в некоторых случаях до 1913 г.) под властью турок, выселение греков из Турции и турок из Греции — все это, так же как и острые противоречия недавнего времени (из-за Кипра и нефтеносного континентального шельфа Эгейского моря), определяет напряженность и неприязнь в отношениях между греками и турками. Это сказывается даже в мелочах. Например, одна из малых гаваней Пирея, еще недавно называвшаяся Турколимано (Турецкий залив), теперь называется Микролимано (Малый залив). Какое-либо упоминание о турках в положительном смысле (и вообще упоминание о них) избегается. Исключение делается лишь для султана Мехмета Фатиха, который, завоевав и разорив Константинополь, впоследствии заселил его в значительной мере греками, но преимущественно из Морей (Южной Греции).
Так в конце нашего путешествия мы опять столкнулись с той же проблемой, всю остроту которой могли оценить еще в начале своего средиземноморского круиза, когда оказались на Кипре. И у причала Пирейского порта мы видели множество кораблей под флагами СССР, Италии, Англии, США, Египта и других стран, но ни одного — под турецким флагом. Впрочем, я не помню, чтобы мы видели греческий флаг в порту Стамбула. Более того, известно, что в связи с ухудшением отношений между обеими странами многие греки, издавна жившие в Стамбуле, покидают его.
Новая церковь в пригороде Афин
И все же, очевидно, рано или поздно вражда должна прекратиться. Во многом унаследованная от прошлого и питаемая воспоминаниями, она неизбежно пойдет на убыль при справедливом решении нынешних актуальных проблем, разделяющих эти страны. У турок и греков при всех их противоречиях и взаимных претензиях немало общего. Предместья Стамбула на берегах Босфора не так уж отличаются от прибрежных городков Аттики и очень часто имеют с ними какое-то неуловимое (иногда, впрочем, вполне определенное) сходство. Переполненные по вечерам кофейни на площади Омония (Согласия) и на других площадях Афин, похожие на фески шапочки, четки в руках многих греков не только пожилого, но и среднего возраста — во всем этом чувствуется дыхание «восточности» явно турецкого типа.
Тесные улочки в торговых кварталах Афин, особенно между Акрополем и Синтагмой, напоминают такие же улочки не только в Никосии, но и в Стамбуле, в частности в районе Нур-и Османийе, а распространенные по всему Средиземноморью политические надписи на стенах в Афинах и Пирее встречаются реже, чем в Италии, но чаще, чем в Стамбуле (при этом в Греции каждая партия делает эти надписи своим цветом: компартия— красным, социалисты — синим, правящие «неадемократы» — зеленым). Многие дома в Греции, особенно в сельской местности, напоминают виденные в окрестностях Стамбула или в турецких кварталах Ларнаки массивные башнеобразные здания, а еще чаще — типичные для всего Средиземноморья (особенно для арабского) белые кубики. Мне кажется (хотя, возможно, это и не так), есть сходство в музыке и танцах (особенно мужских) турок и греков, в некоторых деталях мужского национального костюма (насколько можно, конечно, судить об этом по тому, что мы видели и слышали в Стамбуле и на Кипре). Даже внешне турки и греки не очень отличаются круг от друга. На мой взгляд, среди греков не реже, а чаще, чем среди турок, можно встретить темноволосых людей с оливковой смуглостью лица, обычно характерной для африканских арабов и иракцев. Короче говоря, греки и турки, столь похожие друг на друга, несомненно, давно нашли бы общий язык, если бы не национализм, социально обусловленный буржуазным характером общества, в котором они живут, и в еще большей мере корыстная заинтересованность в нагнетании греко-турецкой вражды со стороны империалистических сил НАТО. С результатами политики и военным присутствием этих сил мы сталкивались и на Кипре, и на Крите, и на Мальте, и в Неаполе. Пока они еще отравляют политическую атмосферу Средиземноморья, мешая полнокровному оздоровлению международного климата в этом регионе.
Когда мы отплывали из Пирея, завершая наше путешествие (на обратном пути мимо Стамбула мы прошли, не останавливаясь, едва различив в предвечерних сумерках контуры собора Айя София и Голубой мечети), мне пришла в голову мысль о том, что все увиденные нами страны и народы в отношениях друг с другом руководствуются помимо политических и иных императивов сегодняшнего дня длительным опытом взаимного знакомства, подчас тысячелетнего соседства и даже совместного проживания. В сущности, все нации Средиземноморья так или иначе знают друг друга и каждодневно процесс этого познания продолжается.
Острова, на которых мы побывали, потому и кажутся «самыми средиземноморскими» из всех земель этого региона. Не только в их географическом положении, но и в культурно-бытовой специфике, архитектуре, этнографических и археологических данных этот процесс взаимопознания выступает во всем его многообразии, длительности и сложности. Прочности промежуточного положения между севером и югом, западом и востоком Средиземноморья способствуют и вековые связи между островами и островитянами (например, киприотами и критянами, сицилийцами и мальтийцами). К тому же в современную эпоху межостровные узы и вся жизнь островитян неизбежно интегрируются в комплекс отношений средиземноморских европейцев с народами средиземноморского Востока. А эти отношения определяются теперь как межгосударственными политическими и экономическими связями, так и ролью той или иной национальной общины европейцев на Востоке.
В Алжире в 1963 г. мне довелось разговаривать с французами: профессорами университета, владельцами ресторана, газетного киоска, филателистической лавки, парфюмерного магазина. Все они (разумеется, каждый по-своему) видели свое место в новой жизни страны и не собирались ее покидать. То же самое можно сказать и о беседах с алжирскими испанцами: агентом по продаже холодильников в Хусейн-Дее, барменом в Эль-Биаре, рыботорговцем в Оране. Особо следует остановиться на итальянцах, живущих повсюду — от Алжира до Ливана.
Поездка по Средиземноморью, чрезвычайно богатому памятниками цивилизации древнего Рима, сама по себе наводит на мысль о возможности широкого развития культурных связей с Италией всех стран средиземкоморского ареала. Но и для развития экономических связей с Италией у этих стран достаточно оснований. Стремясь покончить с засильем нефтяных монополий США, они охотно сотрудничают с государственной итальянской компанией ЭНИ, обычно предлагающей развивающимся странам более выгодные и равноправные условия. Поэтому эмблема ЭНИ — многолапая волчица — всюду теснит символы американских компаний. Мы ее видели, в частности, во всех пунктах стоянок нашего теплохода.
Впервые живую итальянскую речь я услышал в Тунисе в 1962 г. Это было время крайне напряженных отношений Туниса с Францией из-за длившейся тогда еще войны в Алжире и спора за базу в Бизерте. Поэтому почти все французы страну покинули. Итальянцы же спокойно оставались на своих местах, работали, торговали и общались друг с другом (и с некоторыми тунисцами) на родном языке. Итальянцем был администратор принимавшей нас тунисской фирмы. Даже автобус, в котором нас возили по Тунису, был сделан в Италии.
Переехав из Туниса в Ливию, мы также столкнулись в этой стране с итальянским меньшинством, хотя и сократившимся по сравнению с колониальными временами, но еще значительным. Разговоры с некоторыми представителями этого меньшинства (врачом в Зуаре, хозяином траттории недалеко от руин древней Лептис-Магны, прохожими в Триполи) давали ощущение того, что корни у них здесь крепкие (впоследствии оказалось, что мы ошибались). К тому же наш гид Али, араб-ливиец, отлично говорил по-итальянски и очень сожалел, что не может с нами объясняться на этом языке. Он с удовольствием водил нас на итальянские фильмы, читал местную газету на итальянском языке, познакомил со своей девушкой-итальянкой.
Обычно итальянцы на Востоке оседают прочно, не собираясь ехать обратно. Иной тип итальянца мне довелось наблюдать в Египте года четыре спустя, в самолете рейса Луксор Каир. Это был молодой человек, хорошо говоривший по-арабски и по-английски, но предпочитавший общаться с американцами и, судя по всему, мечтавший уехать в Европу. Возможно, это объяснялось сильными тогда антизападными настроениями в Египте. Но даже в то время на вывесках многих магазинов, особенно в Александрии, можно было прочитать итальянские фамилии.
Греков в арабских странах я видел меньше. В основном это были владельцы нескольких лавок и мастерских в Александрии и Бейруте да старый гид-полиглот в Дамаске, знавший помимо арабского, английского, французского и итальянского еще и армянский. В Каире в 1966 г. мне довелось впервые попробовать отличное греческое вино. Угощавшие им местные греки гордо называли его «королевским», так как сами они были поставщиками двора в Афинах (в Греции в то время еще была монархия). И тогда, и позже, в 1967 г. в Сирии и Ливане, мне показалось, что между греками, многочисленными на Арабском Востоке армянами и арабами-христианами существует определенная форма близости[11]. То же самое можно наблюдать сейчас и на Кипре. Очевидно, эта особенность корнями уходит в историю ближневосточного Средиземноморья, неоднократно сплетавшую судьбы всех христиан Востока (особенно православных), сплачивавшую их общими бедами и испытаниями.
Факт расселения той или иной национальной группы за пределами своей родины нередко прочно (или прочнее, чем раньше) сближает ее с каким-либо другим, более многочисленным или попавшим в те же условия народом. Так, корсиканцев на родном острове примерно столько же (если не меньше), сколько за его пределами. К середине 60-х годов около 100 тыс. корсиканцев проживали только в Марселе и столько же примерно в странах Магриба. Хотя после 1962 г. из этих стран, в первую очередь из Алжира, на родину вернулись 15–17 тыс. корсиканцев, все же нельзя говорить об их полной реэмиграции. Более того, они вместе с мальтийцами, испанцами и итальянцами составляют основу оставшегося в Магрибе европейского населения (главным образом офранцуженных нефранцузов). При этом для корсиканцев характерны глубокая привязанность к своему острову, где бы они ни находились, организация своих содружеств И ассоциаций от Парижа (где их около 10 тыс.) до Южной Америки.
В свою очередь, на Корсику эмигрируют уроженцы других островов Средиземноморья. В частности, сицилийцы и сардинцы доминируют среди 16 тыс. корсиканских итальянцев, преимущественно сельскохозяйственных рабочих на фермах вернувшихся из Алжира колонистов. А вот алжирцы да и другие арабы на Корсике, о которых речь шла выше, избегают наниматься к колонистам, предпочитая работать строителями, мусорщиками, ирригаторами. Как известно, около 1 млн. алжирцев проживают в Европе, в основном во Франции, где они составляют внушительную часть постоянной рабочей силы и ее резерва.
Особо интересны связи, например, Мальты с Тунисом, от которого остров отстоит на 389 км. Эмиграция мальтийцев приняла широкий характер с середины прошлого века. Так, к 1891 г. на Мальте и Гоцо жили 165 тыс. человек, а за их пределами — 40 тыс. (из них около 15 тыс. — в Алжире, около 12 тыс. — в Тунисе, остальные— в Египте, Ливии и других странах). В дальнейшем численность эмигрантов, фактически возрастая, формально уменьшалась, так как принявшие французское гражданство становились «французами». В результате число мальтийцев в Тунисе в 1946 г. составило 6,5 тыс. и в 1971 г. — лишь 525. Но это резкое падение во многом объясняется выездом во Францию мальтийцев-«французов» после получения Тунисом независимости, а также принятием значительной частью мальтийской колонии тунисского гражданства.
Большинство колонистов держатся сплоченно, активно поддерживая существующую в стране уже 95 лет Иссучита аль-мальтийа (Мальтийскую ассоциацию). Тунисский ученый Хишам Скик находит, что язык мальтийцев Туниса испытывает сильное влияние и языка тунисских арабов, и сицилийского диалекта (сицилийцы всегда преобладали среди живших в Тунисе итальянцев). Последнее объясняется в основном тем, что мальтийцев и сицилийцев в Тунисе всегда многое объединяло, прежде всего религия и социальное положение. Среди них преобладали рабочие, ремесленники, мелкие торговцы. Еще французские власти беспокоились по поводу «чрезмерной силы итальянского и мальтийского пролетариата» в Тунисе, а также его важной роли в рабочем и профсоюзном движении. В то же время социологи отмечают своеобразное промежуточное положение, которое всегда занимали мальтийцы в Тунисе между коренными жителями и европейцами с точки зрения нравов, обычаев, культуры, быта и правил поведения.
Связи между людьми, человеческие отношения в подлинном смысле слова (а не в утилитарно-прагматической интерпретации этого понятия западными буржуазными социологами) — вот что чрезвычайно характерно для средиземноморцев. Это, как правило, открытые, сердечные, иногда экспансивные оптимисты. Тысячелетние традиции сменившихся на их землях цивилизаций во многом служат противоядием от обезличивающей человека, лишающей его гуманности и теплоты психологии корыстного собственничества и голого чистогана, привнесенной капитализмом и всячески стимулируемой империалистической пропагандой.
Именно человечность нередко позволяет средиземноморцам, привыкшим с детства к национальному, религиозному и культурному многообразию жизни, перешагнуть через многие барьеры и предрассудки, весьма живучие как на Востоке, так и на Западе. Мне довелось в Сирии познакомиться с арабом, у которого умерла жена-француженка и который усыновил ребенка от ее первого брака с итальянцем. Усыновленный юноша свободно говорил на всех трех языках, но носил арабскую фамилию и работал в Сирии. Думаю, что даже самый дотошный этнограф затруднился бы определить его национальную принадлежность. Сам он этим вопросом мало интересовался.
Средиземноморцы много знают друг о друге. Как между любыми соседями, между ними случалось всякое — и хорошее, и плохое. Память об этом, естественно, влияет на сегодняшние отношения. Однако процесс взаимопознания и взаимного сближения продолжается.