СССР: вернуться в детство 3

02. Я ВОЗМУЩЕНА

ПОЙМАТЬ ДОМИНАНТУ

Весь следующий день я строчила как пулемётчик, разворачивая новые заметки про Железногорск в полноценные главы — прямо взахлёб. И написала много, чуть не целую тетрадку. Написала бы ещё больше, если бы не одно обстоятельство.

Сижу, значит, я в своей комнате, никого не трогаю — и вдруг бабушка за стенкой начинает возмущаться, аж кричит. Я побежала туда. Оказывается, какой-то деятель (я даже не поняла — местный это был канал или центральный) начал выступать не просто в защиту репрессированных, попавшихся под частую гребёнку — а с оправданием кулачества! Дескать, как их оклеветали-то, разорили крепкие хозяйства, на которые (по мнению этого господина) советской власти следовало опираться. Эва!

Бабушка расстроилась чуть не до слёз, била себя в грудь и рассказывала про свой личный опыт наблюдения в Омской области за недобитыми кулаками. Я пыталась одновременно слушать её и телевизор. И тут в речи деятеля мелькнула та известная идиома, что, якобы, кулаков так называли, потому что они так в своих непосильных трудах урабатывались, что у них пальцы скрюченные по ночам не разжимались!

Ах, ты, сука!!!

Бабушкину историю я помнила с того ещё детства. Именно она, кстати, подтолкнула меня в своё время серьёзно изучить вопрос кулачества. Я-то почему-то думала, что кулаки и купцы — это классово близкие элементы, но бабушка, рождённая в купеческой семье, кулаков ненавидела люто.

Я перечитала и пересмотрела тонну всякого, и что такое эти «крепкие хозяйственники», и почему так сильна была ненависть к ним в народе — знала отлично. Лекцию могла прочитать с цифрами в руках!

Меня просто накрыло, товарищи, правда. Такая густая злость поднялась, тёмная, как грозовая туча.

— Ты, баба, не нервничай, — сказала я максимально спокойно, насколько могла, и бабушка почему-то сразу перестала хлопать крыльями и испуганно на меня уставилась, — мы им так ответим, никому мало не покажется.

Я пошла в свою комнату и заперлась. Не надо, чтоб меня сейчас кто-то видел. Так меня трясло от злости, прямо колотило. Я заправляла бумагу в машинку и ругалась сквозь зубы:

— Твари, б****… Кулаки у них хорошие, гляди ты! И ладно бы куда — в телевизор, с*ки, пролезли, чтоб вас сплющило!

За остаток вечера я написала статью, озаглавленную мной «В ЗАЩИТУ КУЛАЧЕСТВА?» Статья получилась огромная, с фактами, цифрами (теми, которые я смогла достоверно вспомнить хотя бы в относительном приближении).

Да, согласна, что были у молодого советского государства перегибы. Более того, обязательно где-то да случилось так, что за счёт новых правил кто-то попытался свести личные счёты. Кто-то чего-то недопонял. Могло случиться и такое, что фактор банальной зависти сыграл, и пострадали, скажем, не кулаки, а как раз-таки крепкие середняки. Могло такое быть? Да могло, конечно, что тут попу морщить!

Но дело ведь не в размерах хозяйства и не в том, кто и сколько зарабатывает! Я на этом специально акцент сделала. Без разницы какого размера или успешности личное хозяйство — хоть среднее, хоть даже крупное — никакого прямого отношения к понятию «кулак» это не имеет. И не надо крепкого крестьянина таким словом оскорблять!

Кулак — это деревенский ростовщик, который (в отсутствие у людей возможности получить кредит или ссуду где-либо ещё) смело даёт односельчанам в долг — внимание! — под сто процентов годовых!* Неизбежно загоняя людей, и так находящихся в затруднительном положении, в вечную кабалу! В кулак зажимая, до полного выдавливания всех жизненных соков из человека!

*Ни на секунду не преувеличиваю!

Это была самая обычная,

повсеместно распространённая

кулацкая процентная ставка.

Чтобы выбивать набегающие проценты, у кулака есть подсобная банда — подкулачники, такая типичная ОПГ, рэкетиры пережитых мной девяностых, только в немножко другом антураже. И эти подкулачники, чтобы обеспечить своему боссу приток денежных средств, не стесняются ни в чём, лишь бы запугать округу. Избиения, увечья, изнасилования — обычное дело.

И это, на минуточку, было не единичным случаем, а, ровно так же, как и рэкет девяностых, массовым настолько, что при первых попытках бороться с кулачеством как явлением, вызвало волну ответного террора, исчисляющуюся десятками тысяч смертей!

Короче, не буду дальше распространяться, а то опять начну плеваться ядом…

Я написала, пошла, попила чаю, успокоилась, вычитала набело и распечатала в пяти экземплярах. И та, и другая машинка у меня брали до шести, но шестой получался уж очень бледным, не все буквы пробивались — или это у меня удар слабоват? Одним словом, ограничилась пятью, и то подушечки пальцев побаливать начали.

На следующее утро я дошла до киоска «Союзпечати», купила «Правду» (не «Восточно-Сибирскую», а просто, центральную), чтобы адрес редакции посмотреть. Потом на почту. Запечатала и отправила три письма: в «Правду», в «Восточку», и два экземпляра — деду Али с просьбой поспособствовать к публикации в любых массовых журналах. Ибо сволочь всякая антисоветская поднимает голову.

В каждое письмо сразу вложила заявление, что прошу весь гонорар, если таковой положен, перевести от моего имени в фонд мира. Не обеднею, а изданиям — резонанс. Иногда такие жесты нужны и политически правильны.

Вернулась домой — вроде, дело сделано, можно было бы к работе над книжкой про севера́ вернуться — а не выходило никак. Кипело в груди. На столе лежали листы последней, пятой копии статьи. Должен же был у меня остаться экземпляр?

В комнату заглянула бабушка:

— Ну чё?

— Написала я, баба. И отправила. Если нигде не напечатают — я до Андропова дойду! Это что за мерзость вообще? Страну расшатать хотят, сволочи!

— Дай почитать-то.

— Да возьми, — я протянула ей листочки, — только не выбрасывай, это последний экземпляр.

— М-м. Ладно.

Бабушка забрала статью, и через минуту из-за стенки раздался её негромкий, отчётливый голос. Диктор наш. Ну, если товарищ майор меня слушает, пусть наслаждается изложением моих мыслей.

Горько было на душе. Вылазят они, вся эта псевдоинтеллигенция. Любым послаблением пользуются, чтобы в наивные умы пустить свой яд. Шушера придонная, мнящая себя совестью нации и властителями дум. Мерзавцы, страну развалившие. Я уже видела однажды результаты их усилий, я имею право их ненавидеть.

И тут я поняла. А мне ведь есть ещё что сказать о кулаках!

Я решительно достала из шкафа новую тетрадку и написала на обложке: «Настоящая история Павлика Морозова». Весь сюжет повести, разворачивающийся в отдельных эпизодах, вдруг представился мне с необычайной чёткостью, и я, испугавшись, что картинка вдруг исчезнет, бросилась записывать этот синопсис.

Когда через двадцать минут бабушка зашла ко мне в комнату и положила на стол листочки, я только кивнула с коротким: «М!» — и продолжила строчить, успевая ухватывать за хвосты толпящиеся мысли…

К вечеру небо вспухло тучами, пошёл дождь, разрастающийся в ливень, а я всё не могла остановиться, писала, писала…

— Ольга, спать ложись, — заглянула ко мне бабушка.

— Ты, баба, ложись. Я немножко ещё поработаю, пока мысли не растерялись.

В четыре часа ночи пришла мама и начала ругаться громким шёпотом. Вообще, трудно ругаться, когда у вас на руках младенец, который чувствует вашу нервозность и от этого не может уснуть.

— Дай мне его, мы вместе ляжем, — попросила я.

— Да ты его придавишь, — усомнилась мама.

— Вот ещё! Давай. Он уснёт, и я усну. А то прямо штырит меня.

— Клеёнку тогда принесу сейчас.

Памперсов-то, если вы не помните, нет, и чтобы не сушить назавтра матрас (если вдруг), мама застелила кровать большим куском зелёной детской клеёнки, а сверху — ещё одной простынёй…

И мы, действительно, уснули, ко всеобщему удивлению. Сперва, конечно, Федька немножко покряхтел, пытаясь перевернуться. Перелезть через меня он всё равно не мог и успокоился. А я нюхала его молочную макушку, и буйствующие мысли потихоньку затихали. И постепенно провалилась в сон.

25 июля 1984, среда

В девять я проснулась от того, что мама аккуратно вынимала из постели Федьку — у них по расписанию кормёжка. Хотела повернуться на другой бок да уснуть — но не тут-то было! За окном светло, хоть и поливает, как из ведра. Да ещё шум дождя и капли, шлёпающие по перилам балкона, внедрялись в сознание с настойчивостью свёрл. Потом откуда-то из глубины начал всплывать диалог, и он такой получался ловкий, что мне стало ужасно жалко: усну сейчас — и всё сомнётся, забудется. И, конечно же, я подорвалась и стала его записывать. А потом что-то ещё… Отвлекла от этого занятия меня, простите, физиология. Я побежала в туалет, потом умылась, вспомнила, что надо переодеться, налила себе чаю…

Через какое-то время рядом со мной на столе обнаружилась тарелка манной каши с кусочком жёлтого растопленного масла посередине. Я съела это всё практически на автомате, с трудом осознавая действительность вокруг. Вот что, товарищи, доминанты с людями* делают!

*Это сарказм.

К вечеру я закончила вторую тетрадь и начала третью. Ночью повторилась сцена с обнаружением меня неспящей, на сей раз в два часа. Я остро пожалела о том, что забыла закрыть на дверях шпингалет — а он был! Мама стояла у меня над душой, пока я дописывала сцену, после чего страшными угрозами уложила меня в кровать.

— Я всё равно сейчас не усну! — сердито проворчала я.

— Уснёшь! — так же сердито ответила она и сунула мне под бок Федьку.

И я уснула.

26 июля 1984, четверг

В девять повторился ранний подъём и всё прилагающееся. Я закрыла дверь, вставила беруши и включила внутренний игнор внешнего мира.

Да, я понимаю, что подобное лихорадочное состояние, когда доминанта начинает довлеть надо всем, — не сильно психически здоровое. Но это всё, если хотите, был в том числе и эксперимент над собой. Я пыталась нащупать способ искусственно входить в нужное состояние. Второй половиной эксперимента было научиться безболезненно и по собственному желанию выходить из него. Пока второе у меня получалось только с помощью Федьки, вызывающего у меня целый комплекс умиротворяющих и глубоко успокаивающих ощущений. С другой стороны — тоже хлеб! Если это в принципе получается, то позже можно будет попробовать прицепиться и к другому якорю. Как собака Павлова. К плюшевому мишке, например.

Подлежит ли муза дрессировке? Удобно было бы, как с лампочкой: включил — выключил.

В обед я стала жертвой заговора. Подозреваю, что в чай мне подмешали что-то типа ударной дозы валерьянки, потому как ближе к трём часам меня начало рубить со страшной силой. Зная за собой, что если уж мозг устал, то бороться с этим бесполезно, я легла и тупо уснула. И проспала до часу ночи! Проснулась — все дрыхнут.

Ну, поздравляю, вы меня победили.

Я налила себе кружку молока (чтоб чайником не шуршать), взяла пакет печенья и удалилась в свою комнату. Коварно заперлась изнутри, заложила щель под дверью покрывалом и включила настольную лампу.

В три часа ночи явилась мама. Толкнулась в дверь — я затаилась, как мышь. Потом слышу: шаги вроде удалились. Сижу, пишу себе тихонько — и вдруг стук в окно! Так и обоср*ться можно, между прочим!

Я всё никак не могу привыкнуть, что в новом доме балкон не в одну комнату длиной, а в две. Маман прошла через бабушкину спальню, где, собственно, и находится балконная дверь, вышла — а у меня фонарь в окне светится! И стоит такая гневная, как призрак замка Кентервилль. А этаж третий, между прочим!

Бабушка проснулась от моего вопля и сильно испугалась.

Всеобщий шухер, короче.

Поговорили мы на повышенных тонах. Еле я от них отбилась:

— Вы себе как представляете, — говорю, — я весь день спала — и снова спать? Я что — телевизор вам? Захотели — выключили?

Мама, конечно, напирала на сбитый режим, и вредность, и вообще. Пришлось пообещать ей, что в ближайшие же дни я постараюсь график сна выправить.

Да я и сама чувствовала, что меня отпускает. Теперь я строчила не как тот мальчик из «Ералаша»*, а примерно в полтора раза медленнее. И, тем не менее, к вечеру пятницы показался край. В смысле — финал. Получилось пять с четвертью тетрадок. Учитывая плотность письма (а я чем больше тороплюсь, тем мельче пишу) и сокращения, объём где-то приближался к шести с половиной авторским листам.

*По́мните, серия была,

сочинение они там писали

«Как я провёл лето»,

и один пацан, не успевая пот утирать,

за урок несколько тетрадок исстрочил)

Тут мне пришло в голову сравнение с экзаменационными сочинениями. В моё время от десяти-одиннадцатиклассников ожидали, что за шесть часов они хорошенько подумают и напишут сочинение как минимум на шести-семи страницах. Причём, многие сперва пишут черновик, а уж потом начисто. А я-то — только черновик! Если взять в расчёт, что я четыре дня строчила по восемнадцать часов кряду, головы не поднимая, не такой уж и рекорд. Но работа на износ, скажу я вам. Я к зеркалу подошла — мама ро́дная! — лицо осунулось, под глазами синяки. Да разве можно так над детским телом издеваться!

Я пораньше поужинала и решила начать выправлять ситуацию с режимом, прямо не отходя от кассы. В час ночи, как-никак, встала. Ночь и день работала. Чувствую, как писал вроде бы кто-то из классиков, «всеобщее томление в членах». Восемь вечера, уже можно. Предупредила бабушку, что ложусь спать — и отрубилась. Как наши приехали с дачи, уже не слышала.

НОВОСТИ

28 июля 1984, суббота

Утром я проснулась бодрячком. Двенадцать часов сна дивным образом лечат любые психические атаки (или как там грамотно моё состояние за четыре последних дня называлось). Как белый человек вышла в кухню на завтрак. Ехать на дачу на машине отказалась, сразу предупредив, что жду «того мальчика Вову, специалиста по зоотехнике», и что, возможно, мы придём пешком.

Мама снова захотела паниковать, но тут на моей стороне внезапно выступила как раз заглянувшая к нам Даша:

— Галь, да там торная дорога, всё время люди идут: туда, оттуда. С какой-нибудь семьёй прицепятся — и нормально, кто их тронет?

Даша могла выступать экспертом: они с Наилем частенько до дачи пешком бегали, и даже с близнецами, посадив их в лёгкую сидячую коляску.

Мама еле как, скрепя сердце, согласилась оставить меня дома — «Только чтоб с кем-нибудь шли!» — и они усвистали, прихватив вместо меня бабушку.

Я осталась одна в огромной квартире, хоть в мяч играй, натурально. И, как это бывает после словоизвержения, на меня напал зверь-неписун. В голове пустота, редкие мысли, стукаясь, отлетают друг от друга. От нечего делать я взяла сегодняшнюю газету.

— О! Гляди ты! Савицкая в космос вышла! — громко обрадовалась я. Очень занимательно было читать, что (оказывается!) в открытом космосе всякие работы могут выполнять не только люди, но и женщины. Это я утрирую, конечно, но смысл такой.

После Савицкой было много ещё всякого. Я читала статьи и периодически возмущалась вслух:

— Нет, ты глянь! Привезли немцев — и наши ничего не нашли умнее, чем «образцовую работу исполкомов по руководству профсоюзами» показывать. Ну, чушь же полнейшая, бред сивой кобылы. А немцы — поражены увиденным, надо ж ты! Ещё бы вам не поразиться, там же у вас бюргер у бюргера на голове сидит, плюнуть некуда, а тут такие километры дикой земли… О, и монголы приехали — одно да потому. Нафига вы монголов по общагам-то повели? И тоже вместе с парткомом, паноптикум…

— Едрид-мадрид, кто у вас номер составляет, а? На первой странице вы вопите, что у вас половина грузовой техники в колхозах неисправна, всё плохо, не хватает запчастей, по заготовкам кормов сплошные ямы и провалы, половину сена не успевают вывезти с полей, пропадают подготовленные корма — и тут же, на третьей — не придумали ничего умнее, как заставить гаражные кооперативы и лодочные станции сено в помощь колхозам заготавливать. Вы идиоты, что ли? А эти, в колхозах, — тоже сидят, своё не чинят — ждут «привлечённую технику»! Разброд и шатание! Как у вас так, блин, получается? Мы ж с две тыщи двадцатых полмира своим зерном кормили! Даже без украинских чернозёмов! Всё по-Черномырдински: «ни это не сделали, ни эту не удовлетворили, ничего…»

— Ну, это прямо решительно невозможно! У них захламлённые подвалы горят, месяцами ничего не делается — и тут же радостно рапортуем, что мы все, блин, в едином порыве, хотим бороться за звание города высокой культуры! — я отшвырнула газету в сторону. — Показуха сплошная!