Стажёр

Глава 26

Выбрался я из нужника, обратно прошмыгнул. Мой настоящий шеф — Викентий Васильевич — уже с толпой смешался, среди блестящих мундиров и дамских платьев его и не видно. А господин Филинов, вижу — среди дворян местных стоит, и Матвей с ним.

Пожимание рук закончили, стали речи говорить. Много чего было сказано, и такими словесами мудрёными, не понять ничего.

Я больше на высшего эльва смотреть не стал, только так, краешком глаза. Страшно. На графа смотрел. Его сиятельство на трибуну поднялся, бумажку перед собой разложил, откашлялся. Все притихли, каждое слово ловят.

Честно говоря, я больше публику разглядывал, чем речи слушал. Такой маскарад не каждый день бывает. Сюда бы друга моего, Егора Жучкова с истфака. Вот кому радость была бы. Он бы всё обежал, всех пощупал на предмет аутентичности.

Эх, не того человека в прошлое занесло! Уж Егор бы знал, что делать. Он бы уже до государя добрался, со своими знаниями. Первым министром стал, орденами обвешался, как ёлка новогодняя. Зря, что ли, каждый год наряжается в свои старинные шмотки и по полям бегает с такими же ботаниками. А я что — только глаза таращу…

Смотрю — а мой босс, который Филинов, мрачный весь, губы кусает. Видно, речь графская ему не по нраву. Прислушался я — точно.

Его сиятельство всё про пшеницу да опорос топит — соловьём разливается. Как хорошо у нас в губернии с этим делом. Молодцы, говорит, хорошо ваше — то есть наше — зерно растёт. Лучшего качества, по цене немалой, давайте ещё! Наши деды, говорит, растили, и мы будем. А про механизацию или заводы какие — ни слова.

Мой босс как оплёванный стоит. Досадно ему. Даже мне досадно стало — за прогресс.

Потом был банкет, с шампанским и всякими закусками. Нам с Матвеем ничего не досталось, только слюнки глотали. А я вспомнил вдруг, что лакеям в эти времена давали после обеда господского с тарелки хозяйской подъедать — считай, вылизывать — и сразу аппетит пропал. Ну его, с шампанским, ананасами и рябчиками ихними. Обойдёмся.

После банкета наш босс ещё попробовал к графу пробиться — со своими прогрессивными идеями. Что-то толковал ему, бумажки в руки совал.

Но его сиятельство в бумажки не глядел, с боссом обошёлся как с мухой надоедливой. Короче, одно расстройство.

Так что, когда всё закончилось, поехали мы домой, как с похорон.

Филинов из собрания вышел мрачнее тучи, бумажки свои в руках комкает. Жена его молча за ним семенит, слово сказать боится.

Вышли на крыльцо, смотрю — среди карет машина стоит, антикварная. Ух ты, думаю — это какая же из двух? Та, в которой полицмейстер ездит, или той прекрасной эльфийки?

Но конечно, это полицмейстер оказался. Мы в карету садимся, а они вышли — сам полицмейстер Иван Витальевич и его зам.

Шофёр — тот, мордатый с усами — за руль усаживается, а начальники между собой что-то говорят. За ними ещё пара служак тянутся — мой знакомый Бургачёв, тоже весь при параде, и один полицейский в штатском. Вроде я его где-то уже видел…

Пригляделся я, и чуть не ахнул. Это же мой знакомый гоблин! Тот, что одевается как человек.

Как я его раньше не узнал, сам не понимаю. Я же его видел давно, ещё в первый раз, на поляне. Тогда я как пришибленный был, не запомнил его. И потом, в магазине ювелирном, ведь это он был. Под руку с красивой гоблинкой, что на медика учится. Вот блин! Он это. И это он только что под дверью с амулетом стоял, пока мы с Викентием Васильевичем секретные дела обсуждали. Много ли гоблинов в полиции? Да один и есть, на все руки мастер. Пожилой, опытный, доверенный человек… то есть гоб.

Пошёл я за Филиновыми, машинально ноги переставляю, а сам мысли разные в голове кручу. Но Матвей мою задумчивость сразу пресёк — ткнул в ребро, мол, чего ворон ловишь, морда?

Залезли мы в карету, кучер вороных подбодрил, покатили домой.

Босс сидит, отвернулся от всех, в окошко смотрит. Хозяйка тоже не весёлая, но себя в руках держит. Она вообще дама с характером, и что у неё на уме, понять нельзя.

Так что, пока ехали, за всю дорогу никто ни слова не сказал.

Домой приехали — так же молча.

Филинов по лестнице поднимается к себе, по перилам ладонью постукивает со злостью. Ох, думаю, сейчас начнётся. И точно.

Поднялись немного наверх, слышу, он к жене цепляться стал. Начал с ерунды, а потом пошло-поехало.

Слышу, говорит: «Что это вы, супруга моя дражайшая, на благотворительность нынче столько денег положили? Или не знаете, как я, супруг ваш, за каждую копейку убиваюсь на производстве?»

Она что-то ответила, не слышно. Он ей: «Знаю, что за дела у вас! Кому это надо… финтифлюшки ваши!»

Она опять — бу-бу-бу, не разобрать. Он — ехидно так: «Да, деньги ваши. Вашего братца покойного денежки. Ваш братец наследство батюшкино прокутил на скачках да на бабах! Если бы я вовремя братцу вашему, мир его праху, по рукам не дал, где бы сейчас наследственные денежки оказались? А? На дне бутылки!»

Слышу, жена ему отвечает, голос повысила: «Не трогайте моего покойного брата! Он был благородный человек!»

Он ей: «Как же, благородный! Рюмка да бутылка — вот и весь герб!»

Она: «Не хуже прочих!» Он: «Мой герб хоть и простой, зато честный. Я его кровью и потом выслужил. Жизни не щадил. А вы что? За деньги купили, за презренный металл!» Она: «То-то вы этим презренным металлом так дорожите!»

Он: «Кто-то же должен. Не всё на ваших сироток да благородных девиц расходовать!»

Тут она как закричит: «На девиц?! На девиц, говорите, Антон Порфирьевич? На девиц?!! Да как вы смеете мне, в этом доме, говорить такое!»

Ух, думаю, пошла жара. Как бы не подрались да не поубивали друг друга. Вот дело будет…

Застрял я на лестнице, прислушиваюсь. Уж очень разговор интересный у них намечается. Ну и на всякий случай — а вдруг правда подерутся? Кого ловить, если кувырком по ступенькам вниз покатится? Я бы на босса поставил, но кто знает.

Но драки не получилось. Слышу, покричали, покричали, да и разошлись в разные стороны. Он к себе пошёл, она — к себе. Спальни у них разные, так у богатых людей принято. Но это и понятно — кто захочет после такого скандала друг с дружкой обниматься?

Спустился я вниз, вижу — тень промелькнула. А это моя Верочка куда-то торопится.

Я за ней:

— Постойте, Вера Афанасьевна, куда спешите? Не хотите отдохнуть, посидеть вдвоём? У меня комната есть — отдельная.

Остановилась она, на меня смотрит, как на заградительный знак. Вот вроде ехать надо, а этот стоит, мешает.

— Простите, — говорит, — Дмитрий Александрович. Не могу задерживаться.

— Да постойте, — я ей. — Неужели минуточки нет? Что за дела такие важные?

Хотел её за руку взять, она руку вырвала:

— Не могу, Дмитрий Александрович. Простите…

И убежала.

Остался я под лестницей в недоумении. Что значит — не могу? Наверное, у неё сегодня день неподходящий. У девушек бывает.

Что говорить, расстроился немножко.

— Что, — женский голос за спиной, — не везёт нынче, господин охранник?

Обернулся — а это тётенька-служанка, которой сороковник. Стоит, на меня смотрит — жалостливо так.

— Всё в порядке, — отвечаю. Ещё я тётенькам не жаловался. — Бывает.

— Вы не обижайтесь на неё, — она мне по плечу ладонью поглаживает, пылинки стряхивает. — Мы, слуги, люди подневольные. Судьба такая у нас, что поделать. А если хотите…

Она придвинулась ко мне поближе, прошептала:

— Если что, вы ко мне приходите. Уж я вам помогу печаль унять. Не пожалеете.

Чего? Это то, о чём я подумал?

А она прижалась ко мне, вся такая пышная, тёплая, как булка из печки. Смотрит ласково и рукой всё поглаживает.

— А муж у вас что, — я еле выдавил из себя, так растерялся, — не будет против?

Она вздохнула:

— Муж у меня на заработки в столицу укатил, давненько уже. Считай, я вдова при живом муже. Уж он там, небось, не скучает без меня… Да вы не стесняйтесь. Ко мне разные друзья приходят, кто с чем. У кого с женой разлад, у кого печаль душевная, а кому поговорить не с кем. Так и вы приходите. Я вам чаю налью, пирожков наделаю. У меня вкусные они — пирожки.

Откашлялся я, кивнул:

— Это… подумаю. Насчёт пирожков.

Она закивала, огладила меня как барашка какого, улыбнулась и ушла. Я ей вслед смотрю — а ничего тётка. Не старая вовсе и сдобная такая, упругая. Это я почувствовал, когда она меня к стенке прижала. Фух-х. Не успел на работу устроиться, а уже. Зажимают по углам, пирожками соблазняют. Куда бедному охраннику податься?

Чтобы остыть маленько, пошёл по дому шататься. Шаги считать, как во дворе. Кто знает, когда нужда придёт с закрытыми глазами в темноте кого-нибудь найти. А я не готовый.

Пока ходил, дом затих постепенно. Из кухни потянуло ароматом выпечки. Это наверняка пирожки, с начинками всякими. Эх, сейчас бы заточить парочку…

Пойти, что ли, правда к женщине этой? Не, Димон, нехорошо как-то. Верочка не виновата, что у неё эти… как их — критические дни.

Обошёл дом внизу, выглянул на крыльцо — всё в порядке. Лошадки уставшие в конюшне отдыхают, карету загнали в сарай — до следующего раза. Над парком, что виднеется выше по склону, загораются звёзды. Тучи разогнало, небо такое высокое, и луна блестит.

Матвей неизвестно где ходит, может по двору — периметр осматривает. Или пошёл вместо меня пирожки лопать с чаем. Женщине-почти-вдове всё равно, с кем чаи гонять.

Пошёл я наверх, чтобы о вкусном не думать. Сейчас пройдусь ещё маленько, и в кладовку загляну — там для тех, кто на ужин припозднился, всегда чего-нибудь вкусное оставляют. Меня уже просветили на этот счёт.

Поднялся по лестнице, иду тихонько. Я уже тихий шаг освоил — не слышно меня. Крадусь как привидение. Может, Дмитрий Найдёнов, бывший студент и выпускник школы полиции, так и до меня умел.

Прошёлся мимо кабинета босса. Вспомнил, как недавно меня там заклинанием обрабатывали, аж вздрогнул. А вдруг подействовало? И я теперь к Филинову привязан, как собачонка на поводок?

Не заметил, как прошёл дальше, где спальня хозяйская. Пока представлял, как меня наизнанку будет выворачивать, если я заклятье нарушу, прошёл по коридору, сам не заметил, сколько. Остановился. Что это я встал? Вроде что-то услышал.

А это я до спальни хозяйской дошёл. Она недалеко от кабинета располагается. Стою, прислушиваюсь. Как-то странно хозяин храпит. Может, кошмар какой снится?

Нет, странное что-то… Ёлки, а если пробрался кто-то к нему, и душит? Что со мной будет — меня как щуку через жопу вывернет?

Короче, перепугался я. Как дурак, в спальню ломанулся. Вбегаю — картина маслом: господин Филинов в постели, весь в неглиже. Простыни скомканы, подушки повсюду валяются. На полу халат, под ногами — ночнушка. А с Филиновым, вся как русалка, с распущенными волосами, Верочка моя. Тоже в неглиже.

Ворвался я в спальню и застыл, как статуя. Стою, ничего сказать не могу, как заморозили.

А Филинов посмотрел на меня, да как гаркнет:

— Вон пошёл!

Постоял я секунду, потом развернулся и вышел.

Не помню, как по лестнице спустился. Смотрю — а я уже внизу. И запах пирожков такой соблазнительный.

Пожамкал я лицо ладонями, головой помотал. В голове — пустота. Боюсь лишнее движение сделать, чтобы чего не натворить. Пирожки. Да. Пошёл я на запах.

Захожу на кухню — там на столе уже миска стоит, пирожков полная. Самовар горячий, и запах выпечки с ног сшибает. А навстречу мне женщина эта, смотрит мне в глаза так ласково, и по плечу гладит. Говорит что-то, успокаивает.

Я что-то сказал, она ответила, доброе такое. Обняла, и всё говорит, говорит. Обнял я её в ответ, сам не знаю, что несу. Перед глазами Верочка стоит с Филиновым. А женщина меня обхватила и повела куда-то. Бормочет что-то ласковое. Пошёл я за ней, как лунатик. Верочке назло. Вкусные пирожки оказались. Что да — то да.