Сталин и финны

ФИННЫ, СТАЛИН И ИСТИНА

Отношение финнов к Сталину можно кратко охарактеризовать тем, что оно было таким же, как их отношение к истине.

В довоенное время, в годы войны и в конце 1940-х гг., когда финская культура отвергала «неодемократию», отношение к сталинистскому понятию истины было безусловно отрицательным. Финны смогли наглядно и ощутимо убедиться в том, что рабство оставалось рабством и тогда, когда его называли свободой, война была войной, а мир был миром вне зависимости от того, в какой упаковке это предлагалось. Также независимость была независимостью, а зависимость зависимостью, сколько бы ни говорили о «добровольном и честном союзе», о «демократической республике» и об объединении родственных народов. И, наконец, честные люди всего мира думали то, что думали, независимо от того, что СССР всех их объявил своими сторонниками. Так же было и в Финляндии. Следует отметить, что к тем, кто поддерживал коммунизм, искренне верил в него, не относились доброжелательно или с симпатией как к заблудшим. Как сказал Исай Берлин, людей, верящих в такое безрассудство, считали тем более опасными, и, кроме того, не было никакой особой причины верить в их добрые намерения, принимая во внимание, какова была в действительности программа коммунизма как в восточной стране, так и в Восточной Европе и какова она была бы в Финляндии по обещаниям Куусинена и Эйкия.

В 1950-х гг. произошел прорыв в мышлении. Поколение сердитых молодых людей, нигилистов (как Базаров Тургенева), восприняло релятивизм в «абсолютном» значении (ссылаюсь на Исайя Берлина) и стало применять его при анализе прошлого и настоящего Финляндии. Согласно такому подходу, отношение СССР к разным проблемам было априори такими же правильными и справедливыми, как и собственно финское, по сути, даже гораздо больше, так как финны не должны были забывать о реальном соотношении численности населения, которое составляло 1:50. При благосклонном отношении Кекконена это мышление стало своеобразным краеугольным камнем государственной идеологии.

Финское обывательское политическое мышление перед войной было в значительной степени «бинарным»: оно видело лишь истину и ложь, правильные и неправильные возможности и вряд ли признавало целесообразность добродетелью.

Во время войны-продолжения сотрудники Государственного информационного центра пытались научить финнов думать реально-политически, как это делалось везде: политическая система Германии была ее внутренним делом, и финнов это не касалось. Для них было важно лишь то, что она была врагом их врага.

Мысль о разных равноценных действительностях, в том числе, и действительности Сталина — стала у финнов популярна благодаря позитивизму и тезису верификации (центральным понятием философии логического позитивизма был тезис верификации, согласно которому имеющими смысл считались лишь те утверждения, содержание которых можно было конкретно подтвердить. Например, существование Бога не относилось к таковым.)

Она возникла как реакция нигилистов на «устаревшее» и «непонятное» мышление (точно так же как, по мнению футуристов, классическая культура была устаревшей). Вместо истины, доброты и красоты хотели изобрести что-нибудь новое — и кто мог утверждать, что это было бы лучше или хуже, чем какие-нибудь другие ценности. В сущности, истины, добра и красоты можно было, вероятно, достичь и диалектическим путем, то есть максимализируя ложь, зло и уродство.

Усвоив релятивизм, молодежь была готова на популярном уровне воспринимать монистическое заблуждение, подразумеваемое Исаем Берлиным. Подлинно сталинистская мысль о мире как о качелях, согласно которой у каждого поступка есть своя этическая ценность, и прогрессивность уравновешивается таким же количеством реакционности, в 1970-е гг. была довольно быстро усвоена большим послевоенным поколением. Великая идея предыдущего десятилетия о приоритете социальных процессов была хорошей почвой для нее.

Если рассматривать исторические процессы с этих позиций, то можно отметить, что с точки зрения ожиданий и результата все имеет свою цену. Что же касается соотношения двух равноправных истин, как, например, борьбы красных и белых в 1918 г., худшей стороной была та, которая стала причиной большего числа смертей, и та, чье количество зла можно подсчитать.

Если же принять «прогрессивную» точку зрения и предположить, что прогресс был на стороне красных, как это делалось в 1970-х гг., баланс изменится самым решительным образом.

Если же считать, что прогресс имеет безграничную ценность, то все преступления, совершенные во имя прогресса, станут благими делами, а злом станет лишь отсутствие бесцеремонности.

Отношение к Сталину и в других вопросах означало отношение к истине. Кроме официальных истин, русские придумали такую вещь, как «жизненная правда» или «народная правда». Народ всегда знал, по крайней мере, на каком-то уровне, что ложь есть ложь. Народ Финляндии тоже знал, что действительность войны не была рунеберговской, но также хорошо он понимал, что она не была и сталинистской.

Положение интеллигенции всегда было намного сложнее. Ее подстерегало искушение изложить свои представления об истине в таком виде, чтобы она наилучшим образом служила какому-нибудь великому делу.

Эйнштейн сказал, что после Второй мировой войны он чувствует страх по поводу того, что все большее число людей воспринимает жизнь абстрактно, как бы через посредство бумаги и написанных на ней слов. Великий физик, вероятнее всего, чувствовал не антиинтеллектуальный страх из-за абстрактного мышления как такового, а потому, что часть общества, называющая себя интеллигенцией, слишком легко относила к непреложным истинам то, что таковым не являлось.

Судьба интеллигенции не всегда заключается в том, чтобы быть оторванными «от народа» Дон Кихотами и Санчами Пансо. Медленно и уверенно она ведет массы за собой в том направлении, куда идет сама, хотя и не с той же самой скоростью и не так далеко.

В межвоенный период опять вошло в обиход старое выражение: «То, что студенты делают сегодня, завтра будет делать весь народ».

Национальное «самовидение» Финляндии межвоенного периода было по-своему искажено. Он льстил финнам и в то же время проецировал зло на другую нацию.

Великая спортивная держава и форпост западного мира находилась в состоянии духовного противостояния с Востоком и в то же время считала, что служит защите вечных ценностей культуры истины, добра и красоты против варваров.

Однако самодовольство было чрезмерным, и за фасадом было много печального и жалкого. Несомненно неизбежным является то, что идеализированный портрет следовало подвергнуть ревизии тогда, когда это можно было безопасно сделать. Но кто знает, не было ли также неизбежным то, что эта ревизия перейдет все границы и превратится в карикатуру.

Некий центральный «фатальный» вопрос, который проходил через всю историю независимости Финляндии, тоже должен был подвергнуться анализу, а именно 1918 год. Рассмотрение этого вопроса в 1960-х гг. и поставило межвоенную Финляндию в некотором важном отношении на свое место. Зло и варварство, оказывается, не было принадлежностью лишь чёрта и русских, а с таким же успехом оно могло быть обнаружено в финнах и Финляндии.

Когда в 1960-х гг. коммунизм начал казаться уже не смертельной опасностью, а все больше лишь странным душевным заболеванием, то его начали рассматривать все более объективно. В середине 1960-х гг. наконец победила мысль об интеграции духовно заблудшей части обратно в общество через приведение их к политической ответственности. Понимание распространилось и на ту духовную позицию, которую представлял коммунизм: ведь, несмотря на иррациональность, в нем было некое подобие красоте сектантства. Стоит, наверное, заметить, что именно в это время также был воздвигнут памятник красным, «погибшим за свои убеждения». Ультралевые резко осуждали слово «гибель», в котором они видели — и, вероятно, не без причины — отрицание самой идеи. С другой стороны, под «гибелью» могли понимать то, что, кроме погибших на поле сражения, среди красных жертв 1918 г. было действительно значительное количество казненных и умерших от болезней.

Рост ценности простого народа Финляндии начался в 1950-х гг. и достиг пика в 1970-х гг., когда интеллигенция начала соревноваться в подражании ему и заискивании перед ним.

Это, конечно, было связано с большими изменениями в обществе, к которым относились подъем жизненного уровня, урбанизация, большая миграция, огромный рост образования и средств масовой информации.

В то же время, как и во всей Европе, произошло известное выравнивание, с которым также было связано признание ценностей массовой культуры. Первопроходцем на этом пути были англосаксонские страны, массовой культуре которых в военное время и в 1950-е гг. в Финляндии героически противостояли. Речь шла о победе нового понимания культуры. Истина, добро и красота утратили свое положение в энциклопедических определениях «культуры». Вскоре и к произведениям культуры начали относиться в потребительском духе — в духе максимы, высказанной более 200 лет назад Бентамом: если игра в пуговицы доставляет больше удовольствия, чем поэзия, значит, она ценнее.

С позиций сегодняшнего дня кажется сомнительным, было ли у интеллигенции какое-нибудь преимущественное положение по сравнению с мыслящим менее абстрактно простым народом. Если он получал большее удовольствие от игры в «очко», чем интеллигенция от театра, то его увлечение было более ценным.

По мере того как потребительски-гедонистический взгляд все более утверждался, культурная атмосфера в межвоенной Финляндии стала казаться все менее качественной и более унылой, а одновременно осуществленное в СССР рациональное удовлетворение желаний стало казаться абсолютно разумным и похвальным.

Кроме того, авторитарные и иерархические модели мышления, которые распространялись в межвоенной Финляндии, в свете тоталитарных теорий можно было рассматривать как опасно близкие к тем, которые были присущи нацистской Германии. Ученые типа Адорно, изучавшие приход Гитлера к власти и его популярность среди народа, предполагали, что они нашли корень зла в головах немецких бюргеров, отличительными чертами которых были порядочность и послушание. Таким образом, из гражданского непослушания сделали добродетель.

Оценивая радикализм 1970-х гг. с новых позиций, мы можем признать, что приговор, который он вынес межвоенной Финляндии, был незаслуженным и отражал прежде всего его собственную ограниченность.

Следует ли таким образом «реабилитировать» историю «первой республики»⁹⁰? Ведь по отношению к войнам президент Койвисто хотел это публично сделать.

Глупость и зло любого десятилетия реабилитировать, конечно, не следует. Однако трудно сказать, когда их было больше: ъ 1930-х или в 1970-х гг. В свете нынешних исторических свидетельств было бы безумием жаловаться — в духе периода «финляндизации» — на то, что в межвоенный период в Финляндии не могли в достаточной степени оценить Сталина и его систему и не пытались добиться его доверия.

Следует осознавать, на какой основе зиждятся наши представления о прошлом. Также необходимо соотнести свое «самовидение» с внешним миром и, исходя из этого, уточнить, как изменяется и уточняется наше представление об истории благодаря новым исследованиям и перспективам.

У нас нет причин верить в то, что в истории все повторяется. Наряду с цикличными явлениями, можно обнаружить и уникальность. Ведь, как сказал Гераклит, мы не можем два раза войти в одну и ту же реку.

Финнов из-за их отношения к России и Советскому Союзу не без оснований обвиняли в шовинизме. Это касалось прежде всего предвоенного и военного времени. В отдельных случаях до 1970-х гг. их все же могли обвинить в склонности к некритичному восхищению тоталитаризмом. Фашисты среди финнов были редким явлением, а ультраправые после 1930-х гг. — совершенно незначительной политической величиной. О популярности тоталитаризма, а вместе с ним и о главной идее Куусинена о перевоспитании народа Финляндии можно говорить лишь в связи с тайстовством.

Тайстовство как политическое движение умерло и было похоронено, но его наследие живет по сей день. Интеллигенция тащила за собой неинтеллигенцию, которая зачастую была так же некритична в отношении старых взглядов, как интеллигенция в отношении новых. А теперь взгляды тайстовского периода устарели и покрылись патиной.

Не понимая сути дела и не ставя под сомнение его основы, многие считают само собой разумеющимися многие сталинские мысли и выводы, начиная с правомочности красного восстания и большевистской его поддержки и вплоть до мнения о том, что война-продолжение со стороны Финляндии была несправедлива и что интересы безопасности СССР были более легитимными, чем у Финляндии.

То, что Финляндия избежала ужасов сталинского режима, считалось само собой разумеющимся. Парадоксально, что как Гитлер, так и Сталин являли Финляндии лишь свои солнечные лики или, точнее сказать, не показывали своих худших сторон, в силу чего представление финнов о них было нереалистично. Согласно неофициальной трактовке периода «финляндизации», особые отношения с СССР были проявлением истинного ленинизма. А анализ того, почему нигде больше не случилось подобного, финнов не касался.

Если финны испытывали отвращение к сталинскому СССР и не хотели иметь с ним доверительных отношений сотрудничества, то они были совершенно правы. От подобного государства действительно лучше было держаться подальше. Так же поступали и в отношении гитлеровской Германии, хотя в силу старой дружбы в ее сторону и делалось больше реверансов. По отношению же к России поступали под знаком старой ненависти.

Эта ненависть особенно усилилась в связи с 1918 г., и объектом ее были прежде всего большевики и большевизм. Таким образом, цель была удачной и легитимной.

В период правления Кекконена власти пытались отождествлять Россию с СССР. Да и сами соседи не разделяли этих понятий. Целью Финляндии было создание доверительных отношений с соседом, что предполагало отказ от русофобии и ненависти к большевизму. Практически же Россия и СССР, русские и коммунисты полностью отождествлялись. Катарсисное освобождение от иррациональной и грубой ксенофобии поставили на службу политике одобрения антигуманной советской системы.

Финны должны были извиниться перед русскими как перед нацией, по крайней мере за ксенофобию межвоенного периода, и нормальная человечность, которую по-английски можно было бы назвать common decency⁹¹, требовала очищения от многолетней ненависти.

Но было ли финнам за что извиняться перед большевиками и большевизмом?

Как в соседней стране, так и в крайне левых кругах в Финляндии было сильное желание использовать ситуацию и отождествить русскость с большевизмом, присоединив к этому гуманизм, защиту мира и прогресс. Было бы неправильно сказать, что и с той и с другой стороны в этом в какой-то степени не преуспели. Большевизм гордился тем, что он признал независимость Финляндии. Одновременно и в Финляндии иногда стали говорить, что большевистское правительство дало ей независимость. Утверждали даже, что независимость была предоставлена без всяких условий и задних мыслей, что большевики не исключали возможность, что Финляндия будет капиталистическим соседом социалистической страны неопределенно долгое время.

Иррациональная архаичная ненависть к большевизму не была свидетельством высокого духовного уровня. Ведь большая часть сторонников как большевиков, так и нацистов были совершенно обычными добропорядочными мещанами, как бы их ни называть. Отдельные люди вряд ли были виноваты в том, что делала система. Каждый, конечно, нес ответственность за собственные дела как в военное, так и в мирное время в тех пределах, в каких он имел возможность сам что-то решать. Большая ответственность лежала на руководителях, например на Сталине, но стать истинным объектом справедливой ненависти заслуживала лишь такая антигуманная система большевизма, которая потребовала миллионы жертв, в том числе и тысяч финнов.

Финская история удивительна. Из всех стран именно Финляндия оказалась в состоянии развиться в государство еще в недрах царской России и сохранить свою независимость в соседстве с агрессивным советским государством с его мощным военным аппаратом и тысячекилометровой общей границей. Кажется, что чудеса случаются. Тогда возникает мысль, что речь идет не о случайности, а причины кроются где-то в глубине. До 1970-х гг. финны не воспринимали сталинистского мышления и в лживости сталинизма видели именно ложь, а не диалектические истины. Объяснение этому следует искать не в том, что мышление финнов было рафинированным, а, скорее, в том, что оно таким не было. Невежество финнов, о котором так много говорили от Паасикви до Сталина, стало их оружием.

Здравомыслие или, как сказала бы интеллигенция, наивный реализм, стало краеугольным камнем спасения Финляндии.

Другим моментом, который связан с предыдущим, было то, что широкие слои населения в Финляндии никогда по-настоящему не верили, во всяком случае после 1918 г., что осчастливить человечество, создать для него рай на земле можно под угрозой оружия насильно.

1918 г. в Финляндии стал уроком для 1939 г. Конечно, находились такие, кто не мог не верить, что дело, ради которого пролито столько крови, было безусловно правильным, но существенным было все же то, что их было так мало, что это не имело большого практического значения. «Демократизация Финляндии», по своей системе явно самой демократической страны, воспринималась как ложь, даже абсурд, как в 1939 г., так и после 1944 г. Большая часть народа поняла это еще в 1918 г., в том числе и на красной стороне.

Совершенно по-иному понимала этот вопрос молодая интеллигенция в 1970-х гг. Не имея к этим событиям никакого отношения, она вновь подогрела ненависть, в то время как их непосредственные участники, понимая, что вооруженное восстание не было ни безответственностью, ни безрассудством, были за согласие и примирение.

Сталинизм стал популярен среди тех, кому уже не надо было бояться его и сражаться против него, благодаря тому что это сделало предыдущее поколение как красных, так и белых.

В 1980-х гг. неосталинизм как явление исчез, оставив после себя лишь стыд.

ПОСЛЕСЛОВИЕ, ИЛИ ЧТО МЫ ИЗ ЭТОГО ИЗВЛЕКЛИ

Говорят, что народ, который не извлекает урока из своего прошлого, обречен пережить его заново.

Думаю, что это в какой-то мере относится и к финнам, а именно к тому, что случилось с их отношением к Сталину и к созданной им тоталитарной системе.

Надо сказать, что извлекать урок из истории трудно, даже если мы и не согласны с утверждением, что это невозможно. Попробовать все же стоит. Дело усложняется тем, что каждое поколение должно заново составлять свое представление об истории и вырабатывать свое отношение к прошлому. Никакое поколение нельзя научить этому насильно. Каждое из них хочет и обязано думать собственной головой. В этом есть возможность прогресса, но в этом же кроется и опасность повторения прежних ошибок. Положение становится опасным, если связь с прошлым прерывается полностью и отсутствует понимание того, что из него можно вынести. Так, вероятно, произошло в 1920-х гг., и так же случилось и в 1970-х.

Думаю, что поколение, которое в 1970-х гг. бросилось в сталинизм, извлекло свой урок на сегодня. Для их детей тайстовство является не чем иным, как объектом для высокомерных насмешек, что говорит лишь о том, что они исторически не понимают того, что высмеивают.

Кажется, что теперь внеисторический радикализм очень популярен в молодежной среде. Сейчас он избрал своим оружием феминизм, вопросы окружающей среды, расовое равенство и даже суеверие. «Разрушение разума» в 1960-х гг. произошло посредством рационализма, а в 1920-х гг. путь пролегал через иррационализм. Сегодня опять наступает очередь последнего.

Молодое поколение всегда привлекают науки, в которых «больше жизни», которые якобы придают существованию более высокий смысл, наполняют его содержанием и дают возможность быть причастным к чему-то большему. Достижение совершенства на уровне взглядов кажется обманчиво легким. Умеренность и разумность — вещи намного более трудные и скучные.

Максим Горький писал, что Ленин смог увлечь за собой простой русский народ, разрешив ему вести себя бесчестно и сказав, что вполне допустимо грабить тех, у кого было что грабить. Подобные заветы постоянно предлагаются в современном массовом обществе, и когда человека заставляют поверить в то, что его недостатки являются достоинствами, он испытывает чувство, которое сродни религиозному пробуждению, и становится верным солдатом идей, за которые в случае необходимости готов пожертвовать собой, не говоря уже о других. АКС разрешил ненавидеть русских, СОЛ, в свою очередь, капиталистов. Радикальный феминизм проецировал все зло мира на мужчин, рокеры и исламские фундаменталисты считают, что уважения заслуживают лишь члены их собственных группировок.

Как гласит древняя восточная мудрость, человек жалуется, что в мире темно, не понимая, что сидит в собственной тени. АКСовцы ненавидели или, по крайней мере, презирали поколение либералов, старофиннов и центристов, а СОЛовцы демонизировали радикализм времен молодости своих отцов и не понимали, по какому пути они сами идут.

Когда теперь молодое поколение критикует действия своих родителей, ему следовало бы все время помнить о том, что, возможно, и оно однажды подвергнется осуждению точно также, как судило само.

В этом столетии еще ни одно поколение не могло предвидеть, что ждет его в старости. Во многих, даже очень важных вопросах невозможно было заглянуть вперед хотя бы на десять лет.

Те, кто кричали «ура!», когда началась Первая мировая война, не понимали, что делают. Те, кто убивали кулаков, казнили красных или бомбили мирные города, верили, что способствуют достижению счастья как для своей страны, так и для всего человечества. Немцы и японцы считали в свое время, что для успеха нации необходимо захватить территории у других народов. Русские верили, что осчастливят всю Восточную Европу, подчинив ее своей власти.

После войны финны считали, что их родина навсегда останется аграрной страной, теперь же они видят ее в первых рядах информативных обществ. Еще недавно финны приходили в ужас от мысли, что иностранцы станут приобретать финские предприятия, теперь они этому радуются. До недавнего времени кейнсианская экономическая политика считалась единственно правильной, и взгляды Рюти и Паасикиви 1930-х гг. были предметом насмешек. Сегодня они были бы последним криком моды.

Во времена «финляндизации» «законные интересы безопасности» СССР были той абсолютной точкой отсчета, которую финны не могли изменить, но к которой они должны были приспособиться. Тогда это даже не подлежало обсуждению, это было так же бессмысленно, как критиковать камень за то, что он твердый, а воду за то, что она мокрая.

Еще и сегодня существуют такие великие вещи, которые невозможно подвергнуть сомнению. Один из лучших исследователей сталинского периода Михаил Геллер увидел явное соответствие между сталинистской и нынешней американской «политической корректностью». В обоих случаях запрещается думать на том основании, что это может навредить интересам дела. Приспосабливаться к этим запретам является разумным с точки зрения тех, кто заботится о своей карьере, но когда интеллигенция добровольно отказывается от возможности мыслить, она перестает выполнять свои обязанности и заслуживает какого-то другого названия.

Согласно известному изречению, людей следует прощать, ибо они не ведают, что творят. Эта мысль одной очень известной жертвы несправедливости и насилия была благородной, так как была адресована вершителям насилия. Но для подобной позиции существуют и эгоистические причины. Думаю, что нам всегда следует помнить, что мы — как финны, или как представители своего поколения, или как представители своего пола, или как члены какой-либо другой группы — не имеем никаких оснований для того, чтобы считать себя лучше или умнее других.

Когда мы изучаем события прошлого, которые часто кажутся нам странными или смешными и которые такими и являются, не стоит воспринимать их слишком поспешно. Когда мы высказываем свое отношение к прошлому, следует помнить, по крайней мере, то, что мы все еще живем в истории — постоянно. De te fabula narratur…⁹²