Сталинградский пленник 1943–1946

Жизнь в антифашистском лагере

Когда мы проснулись, было уже совсем светло. Не успел Вилли открыть глаза, как услышал возглас: «Это же Вилли Харрер!» Он уставился на говорившего, но не узнал его и удивленно спросил, откуда тот его знает. Оказалось, что перед ним стоял Генрих Сейзер. Его Вилли помнил полуживым дистрофиком, почти скелетом, которых мы называли «кандидатами в покойники». Из нашего лагеря его отправили в Урюпинск на реабилитацию. Там его откормили, и он стал весить уже 80 кг. Оттуда Генриха перевезли в этот лагерь. Поэтому не удивительно, что Вилли его не узнал, зато Генрих узнал Вилли, остававшегося таким же худым, как и прежде.

На завтрак мы получили добавку за вчерашний ужин, за которым были не в силах идти, — полный котелок слегка подслащенной каши и немного хлеба. Наконец-то мы опять сыты. Теперь, после тяжелых испытаний на выносливость в последние дни, все у нас было в порядке. Мы жили в теплых помещениях среди лесов с чистым воздухом, достаточным количеством еды и имели возможность отдохнуть. Это был лагерь № 165.

Наступило очень интересное время, и, думаю, для всех нас. Мы перестали размышлять о том, был ли у нас, больных, шанс раньше отправиться домой, если бы мы остались в лагере Красноармейска, хотя все наши помыслы были связаны с возвращением. Мы строго соблюдали распорядок: половину дня отдавали работе, половину — занятиям. Они проходили в форме семинаров. Мы были распределены на 4 группы по 15 человек в каждой. На групповых занятиях каждому предлагалось высказаться по обсуждаемой теме, хотя речь заходила и о личных вопросах. Постепенно мы начали уяснять, как живет и функционирует общество, основанное на коллективных началах, например колхоз — своего рода общий жилой дом Теоретически — если коллектив состоял из идеальных людей в этих условиях — он представляет собой одну из лучших форм демократии. Но как быть, если люди не заинтересованы в обобществлении и решении проблем коллектива? Тогда дом, в котором они живут, начнет со временем разрушаться, все будет портиться, так как принадлежит государству, народу и никому конкретно. Управление сосредоточено в руках бюрократов и является для них прежде всего источником личного дохода. Они не вникают в проблемы конкретных живых людей, но лишь ожидают указаний из центра. Однако центральные инстанции слишком неповоротливы и не могут своевременно уяснить насущные потребности людей. Другая крайность коллективного существования состоит в том, что некоторые честолюбивые, слишком самоуверенные и драчливые субъекты превращают жизнь общего дома в настоящий ад, особенно если их подталкивают извне, используя партийные рычаги. В авторитарном государстве коллектив может стать орудием подавления всякого рода нелояльности. Коллективный дом — это маленькое чистилище. Однако и нам вначале пришлось вкусить коллективистской закваски. На занятиях каждому предлагалось говорить о себе, своем прошлом, профессии, деятельности на производстве, взглядах на войну и плен, о собственных планах на будущее, о послевоенных путях общественной жизни. От каждого добивались активного участия в обсуждении. Тем, кто умел думать своей головой, было ясно, что эти разговоры должны служить не только для преодоления боязни многих людей высказывать свое мнение в более широком кругу, но и для оценки руководителем группы.

Сам я выслушал не один упрек в свой адрес, когда рассказывал, как в качестве руководителя строительства бункеров для нашей зимовки в большой излучине Дона обращался с русскими пленными. На строительстве бункеров, осуществляя общее руководство, для каждого бункера я выбрал руководителя из круга своих товарищей, которым предстояло жить в них. Сам же я руководил строительством подземного гаража для наших автомашин, для чего в качестве основной рабочей силы получил военнопленных. В своем рассказе я упомянул и о том, как заботился об их регулярном питании, о том, как распорядился привезти с нашего продовольственного склада пшена и гречки, которые не употребляли немецкие солдаты, а затем — конины, о снабжении пленных табаком, о том, как ходили в лес валить деревья и сопровождал пленных один и без оружия. Я отметил, что во время моей болезни, когда моими преемниками стали немецкие офицеры, русские пленные умирали, как мухи, так плохо с ними обращались, лишая еды, курева, заставляя работать без перерыва. Вспомнил я и о скандале с немецким офицером, когда решил положить этому конец по возвращении из лазарета.

Мой рассказ не удостоился ни похвалы, ни признания со стороны руководителя, я действовал против интересов Советского Союза, создавая у пленных ложное представление о том, что и среди врагов, пособников капитализма, есть люди, которые хорошо к ним относятся.

Другой упрек я услышал от товарища, который прошел со мной войну и плен. Мне было сказано, что я сторонюсь других и веду себя вопреки духу коллективизма, не занимаюсь самокритикой. Слово «самокритика» мы слышали часто, она была чем-то вроде исповеди у католиков, очень удобным способом самооправдания, если возникло противоречие с общим коллективным мнением. Надо только вовремя набраться храбрости и получить отпущение грехов, чтобы потом снова замкнуться.

В третьем случае, уже в конце учебы, нас призвали поделиться своими планами на будущее. Тот же товарищ спросил меня, почему я не говорю, что дома примкну к коммунистам. Это был, конечно, каверзный вопрос, ведь я давно уже знал, что из нас хотят сделать активных коммунистов, несмотря на то, что семинары назывались просто антифашистскими курсами. Меня же просто интересовало, как в коммунистической стране представляют себе коммунизм и чем обосновывают материализм и атеизм.

Спрашивали и о моем отношении к войне. Я говорил, что всякую войну считаю величайшим из заблуждений человечества и вижу нашу первоочередную задачу в том, чтобы сделать невозможной любую войну в будущем. К своему удивлению, я услышал, что это ошибочное мнение, оно ведет к ослаблению мобилизационной готовности граждан, что войны необходимы для свержения власти капиталистов и создания «передового социалистического» общества во всем мире.

А на каверзный вопрос я ответил, что на курсах узнал много новых аргументов, которые должен всесторонне изучить, так как все знают, что я выходец из семьи ревностных католиков и от меня требуют большего усилия, чем от большинства других. Кроме того, в настоящее время я военнопленный и согласно Женевской конвенции мне нельзя делать политические заявления. После этого меня оставили в покое, кстати, и дома тоже не приставали.

То, что к людям с дипломами присматривались особо, подтвердил случай с преподавателем из Граца, это произошло в начале нашего пребывания в этом лагере, когда нам поручили не очень легкую физическую работу. Некоторые делали вид, что работают, не жалея сил, и их ставили в пример маленькому и тщедушному преподавателю, который был еще и учителем физкультуры, но очень ослаб в плену. На это учитель неосторожно заметил, что не всякий, кто пыжится, работает по-настоящему, и часто за притворных активистов приходится работать другим. Этого замечания, как он сам мне возмущенно рассказывал, было достаточно для серьезного упрека со стороны руководителя группы, а затем и перевода в другой лагерь, кажется, куда-то в Сибирь.

Руководителями в нашей группе чаще всего были австрийцы из рабочих семей. В феврале 1934 года со своими родителями из социал-демократов, а некоторые и без родителей, они вынуждены были бежать в Советский Союз. Здесь они получили среднее образование, а некоторые закончили высшую школу. Во время войны они, убежденные антифашисты, действовали как пропагандисты и агитаторы. Некоторые участвовали в гражданской войне в Испании против Франко и после ее окончания вновь бежали в Россию. О наших лекциях и семинарах будет рассказано позже.

Нам было приятно, что на кухне работало много австрийцев, что придавало еде из обычных для лагеря продуктов, так сказать, австрийский привкус. На масленицу были приготовлены настоящие масленичные пышки. Как всегда была каша, но она стала разнообразнее, готовилась не только из пшена, но и из сои. Правда, соевая каша немного отдавала керосином. В моей группе был настоящий «сталинградец», крестьянин из лесного района Австрии, он делился со мной остававшимися порциями соевой каши. Вместо селедки мы получали соленую кильку. Многие отказывались и от нее. Эти небольшие — 10–12 см — рыбешки были очень соленые и горчили от желчи, а иногда при еде на зубах хрустел песок. Я и «сталинградец» съедали по нескольку порций неочищенной кильки с головами и хвостами. Ведь она была почти единственным животным белком нашего рациона. Эта пища помогла нам восстановить силы и даже сыграла с нами вот какую шутку: когда мы прибыли в Вену и люди искали «сталинградцев», нас никто за таковых не принимал, их старались найти среди тех недавних пленных, которые отказывались есть соевую кашу и кильку и выглядели очень истощенными, как их представляли себе на родине. А мы уже приходили в норму. К завтраку часто выдавался небольшой кубик масла, как на родине в пансионе для иностранцев.

Жили мы в бревенчатых рубленых домах, отделанных внутри штукатуркой и, конечно, не без клопов. Помещения отапливались громадными кафельными печами, в которых мы сжигали большие охапки поленьев, поэтому даже суровой зимой наслаждались теплом Но клопы гнездились в каждой трещине, по ночам они не давали нам покоя, и мы вставали опухшие. Стояла настоящая русская зима. Все было заметено снегом, солнце появлялось в небе лишь к полудню и вскоре заходило. Зимой почти весь день уходил на семинарские занятия. Снег часто сыпал на протяжении целых часов при температуре 20–25° ниже нуля, и всюду лежал его пышный пуховый покров. Это затрудняло подвоз продовольствия, грузовые машины вязли на занесенных дорогах. Все сильнее ощущался недостаток продовольствия. Порции хлеба постепенно сокращались и наконец достигли только 100 г в день. Это означало, что если мы хотим получать нормальное довольствие, то должны сами привезти его на санях со станции, находящейся на расстоянии 20 км. Лошадей не было, тащить сани надо было своими силами, для этого требовался десяток крепких и выносливых парней. Мы с Вилли были в числе добровольцев. До обеда мы тащили пустые сани на станцию, а во второй половине дня везли оттуда тяжелый груз. Сорок километров пути по снегу. Мы знали, что другого выхода нет, никто не хотел умирать от голода. На станции нам погрузили 5 мешков отрубей по 80 кг, и мы тащили сани в лагерь по глубокому снегу. Было очень морозно, но тихо, и мы чувствовали себя хорошо. Сани шли легко, сухой воздух приятно бодрил. Эта поездка на лоне природы имела для нас и психологический стимул. Протащить сани десятки километров по снегу — дело нелегкое, но мы добровольно взялись за дело, важное для всех. И это ощущение испытывали не только мы, десяток добровольцев.

Однообразное питание и недостаток витаминов нередко приводили к куриной слепоте. В домах нового лагеря не было туалетов, и мы должны были бегать в уборную, а по ночам стояли сильные морозы. Уборная по санитарным соображениям была построена подальше от домов, чтобы в теплое время года оттуда в жилые и кухонные помещения не летели мухи, разносчицы эпидемий. Дальше 25 м мухи не летают, поэтому как минимум на таком расстоянии от домов должны находиться уборные, но они стояли намного дальше. Это было неудобно, особенно зимой и тем более для больных куриной слепотой, затруднявшихся найти дорогу ночью при единственном фонаре над входной дверью. Они ждали у входа, пока не появится кто-нибудь с нормальным зрением и не проводит больного под руку в оба конца.

Плохое питание ослабляло и зубы. Некоторые Пленные заболели цингой, среди них был и Вилли. Его зубы стали такими шаткими, что он, не чувствуя боли, раскачивал их, будто они торчали из резины Я, правда, цингой не страдал.

Эту болезнь пытались одолеть американскими витаминными таблетками. К сожалению, они слабо помогали, кроме того, их было слишком мало. С наступлением весны, в конце апреля, ситуация сразу улучшилась. Уже начал таять снег, но мы, к нашей большой радости, успели завезти на санях дрова для топки печей и приготовления пищи.

1 мая состоялся спортивно-художественный праздник на свежем воздухе. В лагере были большие возможности и для подготовки культурной программы, взять хотя бы наш хор с 40 австрийскими и 80 немецкими певцами. На праздновании 1 мая он произвел большое впечатление. Я пел вторым басом, мы на четыре голоса спели: «Проснитесь» из «Мейстерзингеров», а затем под управлением штирийца Фреда Штайнмасля вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Мы разучили целую оперетту и имели большой успех у русских. И хотя наши деревянные кулисы не блистали красотой, концерт прошел в настолько теплой атмосфере, что мы чувствовали себя людьми, а не пленными. Работа в лагере не требовала от нас чрезмерных усилий, мы могли уделять время интеллектуальным и творческим занятиям и уже не боялись за свою жизнь.

В бревенчатом клубе нам показывали иногда русские кинофильмы. Эти черно-белые ленты рассказывали о русской истории, например, о Борисе Годунове или о поражении Наполеона в России. Мы сидели в кино вместе с русскими. А когда загорелся свет, забавно было видеть, как весь пол усыпан шелухой от жареных подсолнечных, тыквенных и арбузных семечек. Если некоторые наши кинозрители любят сосать конфеты, то у русских была привычка грызть жареные семечки. Они с улыбкой называли их «русским шоколадом», так как настоящего шоколада почти не было и они научились обходить без него. Кое-кто из наших товарищей перенял эту привычку.

В лагере очень беспокоились о нашем здоровье, особенно в отношении недостатка витаминов. Весна наступила быстро и дружно, солнце светило и грело весь день, снег растаял. Световой день здесь в это время долгий, быстро зазеленели побеги, появилась весенняя трава. Это было именно то, в чем мы так нуждались. Лагерное начальство снаряжало так называемые «витаминные команды» с одним конвоиром, которые приносили в наволочках съедобную зелень: черемшу и крапиву.

С Вилли, когда ему разрешили тоже пойти с командой, произошло приключение. В первый раз они принесли мало, так как держались рядом и бродили вблизи лагеря, где уже прошлись до них. На второй день они разбрелись в разные стороны у какой-то реки. Билли один перешел по мосту через реку. Сначала он искал только крапиву, к которой приохотился еще дома как к замене шпината. А вот черемшу в Австрии считали просто сорняком и вроде бы даже ядовитым. И только от «фольксдойчей» мы узнали о его ценных свойствах. Сбор крапивы осложнялся тем, что она в основном росла вблизи деревни, находившейся примерно в 5–6 км, но там были собаки, которые никого не подпускали. И Вилли перешел на сбор черемши, обильно произраставшей в лесу и на болотах. Он вытащил первый корень, очистил его от земли и с большим аппетитом съел. Затем, переходя от одного места к другому, набил полную наволочку. Тут он вспомнил, что в полдень должен быть в условленном месте, где всех ожидал охранник. Часов у него, конечно, не было. Вилли вышел на полянку и, забравшись на накренившееся дерево, посмотрел на солнце. Оно было уже в зените. И Вилли испугался, он уже опаздывал. К своему ужасу, он не знал точно, где находится, так как при поиске травы постоянно обходил воду, забредая в глубь болота, и потерял ориентацию. Он начал соображать и вспомнил, что, перейдя через речку, шел вдоль берега вверх по течению, поэтому, ориентируясь по солнцу, надо попытаться найти реку. Вскоре он ее нашел. Теперь надо было идти вниз по течению, но как долго, он не знал. Быстрое продвижение затрудняли береговые кусты и промоины. Оставалось бежать прямо по воде, хотя она была еще очень холодной. Он стоял на берегу и думал, что предпринять. Тут он увидел на берегу несколько бревен, которые прибило при сплаве. Он наломал ивовых прутьев и связал примитивный плот, положил на него свой мешок, снял одежду, оставшись в одних кальсонах, положил ее на мешок, вошел в воду и поплыл вниз по реке, толкая плот перед собой. Угнетаемый страхом перед наказанием, он почти не чувствовал холода воды. На пути оказалась мель, через которую он с трудом протолкнул свой плот. Тут на берег выбежали собаки и, оскалив зубы, яростно залаяли на него, деревня была рядом с берегом. Но в воду собаки не сунулись, видимо, для них она была слишком холодной. Вилли стремился двигаться побыстрее, он вновь, не мешкая, переволок плот через мелководье и поплыл дальше.

Тут он услышал доносившиеся издалека крики, его искали. Вилли заметил бегущие вдоль берега фигуры. Он вышел на берег со своим мешком и тут же натянул одежду, прямо на мокрое тело. Он боялся, что охранник ударит его прикладом, но тот стоял спокойно, зато отругали товарищи. Я тоже был там и очень беспокоился, ведь Вилли опоздал больше, чем на час. Охранник уже успел пригрозить, что пока пропавший не появится, никто не получит еды. Дождавшись Вилли, мы пошли обратно в лагерь. Охрану у входа несла воинственного вида женщина с револьвером на боку, но занятая вязаньем. Она открыла лагерные ворота, впустила нас и вновь принялась вязать. Холодная вода не повредила здоровью Вилли.

Охрана этого лагеря вообще была очень гуманной. Позже со мной произошел такой же случай. Нас с охранником часто посылали в лес спиливать засохшие деревья, обрубать ветки, а потом распиливать ствол на метровые поленья. Норма была 10 кубометров на человека. Мы легко ее выполняли и оставшееся время часто использовали для сбора ягод в лесу и на болоте. Мы находили клюкву, голубику и чернику, которые у нас тоже растут на болотистых местах. Голубики было много, она выглядит как более крупная черника, но мякоть ягод у нее светлее. Этой ягодой мы часто заполняли свои котелки, но не осмеливались много есть, так как говорили, что она немного ядовитая и от нее пьянеют. Я частенько съедал по целой горсти, но никогда не пьянел. В лагере мы делили ягоды между теми, кто не выходил на рубку дров. Случалось, что в лесу мы находили настоящую красную смородину, такую же, как в наших краях, но она была немного мельче.

Однажды после заготовки дров мы пошли искать ягоды. Моим спутником был Альфред Ратцек из Вены, сбитый русским летчиком. Увлекшись сбором, мы забыли про время, а когда удосужились посмотреть на солнце, поняли, что уже давно пора быть в условленном месте у моста, но мы потеряли ориентацию. Я, как ранее Вилли, ориентировался по солнцу, да и чутье меня никогда не обманывало при выборе направления. У моего товарища совсем сдали нервы. Будучи летчиком, он привык ориентироваться с помощью приборов или по карте. Ему не верилось, что я могу найти дорогу, полагаясь на интуицию. Мы шли уже никак не меньше часа, наконец увидели реку и услышали крики наших товарищей, которые уже построились, чтобы идти в лагерь. Мы опоздали на 20 минут. От товарищей нам досталось не меньше, чем Вилли, но охранник не сказал ни слова, только подал команду к уходу. Мы узнали от него, что уже не раз кто-нибудь из пленных забредал в дебри и целыми днями блуждал в поисках обратной дороги. Но никто еще не убежал. Да и пытаться не стоило, это грозило бы голодной смертью, тут не спасли бы ни ягоды, ни черемша, ни крапива.

В этом лагере, как» и в предыдущих, нас сразу зарегистрировали. Я все указал правильно, но на вопрос о профессии ответил: «Подсобный рабочий». Мне казалось, что в таком случае меня раньше отправят домой Специалистов могли задержать, а подсобных рабочих у русских было достаточно. Правда, как подсобному рабочему мне пришлось выполнять много примитивных работ, но с этим приходилось мириться, чтобы раньше попасть домой. Кое-кто говорил мне, что слышал, будто я дипломированный инженер, но не хочет этому верить, так как сам, будучи таковым, работал бы по специальности. Насколько я оказался прав, доказал случай с одним товарищем из Линца, тот с гордостью говорил, что до войны работал инженером, и получилось так, что я попал домой намного раньше. В Австрии я объяснил ситуацию его близким. Но мы, конечно, не знали срока отправки хороших специалистов.

Весной некоторое время мы работали в ближнем колхозе, где сажали овощи и ежедневно их поливали. После этого я попал в команду, которой было поручено доставлять к месту укладки (путь составлял многие километры и проходил через высохшее болото) стальные трубы длиной 5 м, диаметром 50 см и толщиной 7 мм с фланцами на обоих концах. Каждая весила минимум 400 кг. Вначале мы не знали, для чего русским нужны эти трубы. Для перевозки одной трубы выделяли десяток пленных. Это была очень тяжелая и утомительная работа. Подсохшая поверхность торфяного болота изобиловала неровностями и щетинилась сухостоем и пнями. В первый день мы вернулись в лагерь вконец обессиленными и не знали, выдержим ли такую нагрузку на следующий день.

Душной ночью не давали спать клопы, которые падали на лицо и бегали по лбу и щекам. Я вынужден был хлестать себя по щекам и, едва уснув, вновь просыпался от укусов. Так прошла ночь, сопровождаемая видением проклятых труб. В минуты бодрствования меня осенила идея, что сами трубы можно использовать как рельсы. Затем я заснул, несмотря на укусы клопов, а утром проснулся весь искусанный, с опухшими веками.

Когда мы опять прибыли на склад труб, я сказал, что трубы надо катить по стальным рельсам, это будет намного легче. Меня спросили: «Где мы возьмем рельсы?» Я ответил: «Ими будут сами трубы». Сначала их надо укладывать продольно, хотя бы одну, а затем катить по ней другую, следя за тем, чтобы верхняя сохраняла равновесие. Когда в конце она упадет, надо повернуть ее в направлении первой и присоединить вплотную. Мы быстро освоили этот метод и теперь, играючи, справлялись вчетвером вместо прежних десяти. Трудно было только поднять и накатить трубу на трубу. Русские вскоре подняли норму, но ее мы успешно выполнили, не очень напрягаясь.

Однажды, во второй половине дня, мы увидели, что надвигается гроза: сверкали молнии, гремел гром и вскоре хлынул дождь. Укрыться было негде. Тут я снова подумал о трубах, об их использовании в качестве укрытия. Хотя нельзя было исключить опасность удара молнии. Я предложил быстро развернуть трубы поперек и спрятаться в них. Так мы переждали грозу и дождь и остались почти сухими. А те, кто не рискнули залезть в трубу, промокли насквозь.

Доставив первые трубы к месту назначения, мы узнали, для чего они нужны русским. В торфяном болоте был искусственный пруд. На берегу работала гидравлическая пушка, под давлением в 15 атмосфер она выбрасывала со дна пруда торф вместе с водяной струей. Этот торф по почти километровому трубопроводу поступал в большой котлован, дно которого покрывал слой крупного песка. Вода просачивалась через песок, а сверху оставался чистый торф, который затем высушивался. По котловану ездила гусеничная машина и своими траками вырезала куски торфа в форме кирпичей. Торф сжигался на ближайшей электростанции, и таким образом вырабатывался ток. Наши трубы служили для расширения всей этой системы.

Вилли и многие пленные были заняты другими работами, например, приходилось чистить отхожее место и вскапывать землю при отсутствии плуга. Нормой было 180 кв. м пахотной земли или 100 кв. м газонов. Нечистоты использовались как удобрение для полей. Занятие не из приятных, но никто от него не отлынивал. Как это ни удивительно, совместная жизнь в коллективе и идеалистические лозунги коммунистов существенно смягчали суровые нравы плена.

Однажды во время завтрака вошел староста нашей казармы и сказал, что лесничий просит дать ему помощников для тушения пожара на торфяном болоте. Идти вызвался Вилли, к нему присоединилось еще несколько человек. Они взяли деревянные ведра, кирки, лопаты и сразу отправились к месту пожара. Шагать пришлось около двух часов. Огня не было видно, только кое-где поднимались маленькие облака дыма. Высохшее торфяное болото горело под землей, надо было очень осторожно двигаться, чтобы при ходьбе не провалиться в горящий торф. Сначала требовалось выкопать скважины, а затем залить их водой. Потом прокладывали траншеи с водой для локализации очагов. О еде, конечно, нечего было и думать, и лишь поздним вечером, вернувшись домой, «пожарные» получили разом завтрак, обед и ужин.

В эти дни Вилли заболел тяжелым бронхитом с лающим кашлем и попал в санчасть. Ночью в его палату из соседнего рабочего лагеря привезли больного, у которого было прободение желудка. Утром его, несмотря на недостаточное хирургическое оснащение, оперировали, но спасти больного не удалось. Сам Вилли оставался в лазарете, пока не прошел бронхит.

Мы знакомимся с утопией

Заведовал антифашистскими курсами русский майор Исаков, и проходили они в приятной атмосфере. Если бы не клопы, тогдашняя жизнь почти не оставила бы неприятных воспоминаний. В нашем распоряжении была большая библиотека на немецком языке, и я был ее усердным читателем. Некоторые книги я читал второй раз, например, «Капитализм и социализм за 20 лет» Евгения Варги. В ней приводились умело подобранные сравнения в пользу социализма, что выражалось в процентах, но редко в сопоставимых величинах. Статистика давала возможность любого маневра, особенно при сравнении совершенно разнородных явлений. Было интересно читать брошюру Сталина, которую он вроде бы писал в Вене, и его рассуждения о том, почему австрийцев следует считать нацией, это было еще во времена монархии. По определению Сталина, многонациональные страны, например, Россия или Швейцария, населены одной нацией, в противоположность господствовавшему в те годы мнению, согласно которому единство нации обусловлено общим языком. Определяющим условием, по Сталину, является не язык, а воля народов, желающих жить на исторически сложившейся территории и иметь общую историю. Он вполне допускал, что люди с одинаковым языком образуют различные нации, как, скажем, англоязычные народы образуют английскую, американскую, канадскую нации, в то же время швейцарская нация состоит из населения, которое говорит на четырех разных языках. Для пробудившегося в нас австрийского самосознания это была благотворная идея. На занятиях мы также узнали, что быстро развивавшийся в прошлом веке национализм тесно связан с усилившейся индустриализацией. Так как предприниматели, капиталисты искали для своей продукции защищенные рынки сбыта, они выдвинули принцип, по которому носители определенного языка являются одной нацией, должны жить вместе и создавать свое национальное государство. Это государство об-» разует затем рынок сбыта продукции при исключении конкуренции со стороны других национальных государств. Идеальным состоянием, согласно этой логике, была бы автаркия. В качестве последствий указывались: быстрое образование национальных, государств и национальной промышленности в Европе, а также — первая и вторая мировые войны. Нас учили, что благодаря второй мировой войне промышленность скачкообразно достигла нового уровня развития и стала такой мощной, что капиталистам потребовалось расширение рынка, поэтому время национальных государств и стремления к автаркии уже прошло и капиталисты якобы ратуют за объединенную Европу. Так преподносилась новая форма империализма. Меня заинтересовала теория Карла Маркса о скачкообразном развитии капитализма, поскольку новые отрасли промышленности основывались на опыте более ранних отраслей. В то время, как старые производства были склонны как можно дольше использовать существующее оборудование, новые использовали и более совершенные машины и технологии, вытесняя с рынка старые индустриальные страны. Это привело к первой, а затем и ко второй мировым войнам.

Если проследить за ходом Второй мировой войны, участниками которой были мы сами, то этот взгляд будет более или менее понятен. Европа лежала в руинах. Германии была уготована участь аграрного государства, из всей Европы выгоняли «фольксдойчей» и переселяли их в Германию. Французы и англичане явились победителями; они демонтировали самые современные немецкие заводы и устанавливали станки в собственных странах. В Германии находились оккупационные войска, которые могли бы служить рабочей силой у себя дома, но обеспечивали спокойствие и порядок в побежденной стране. Немцам запретили иметь собственные вооруженные силы. Германия была обескровлена и оставлена без капитала, она созрела для революции. Но этому препятствовали оккупационные силы западных стран. Однако в Германии остался тот «капитал», который слишком часто упускают из виду: высокий образовательный уровень и прилежание немцев, особенно согнанных обратно в свою страну «фольксдойчей». Каждый радовался, что закончилась война, и довольствовался минимумом. Инженеры начали поднимать из руин производство, развивая более экономичные технологии, изготовляя более совершенные машины и восстанавливая разрушенные заводы. Создавалось совсем новое производство, основанное на военном опыте.

Это относится и к японцам. Их прежние враги чувствовали себя победителями и почивали на лаврах. Они забыли, что после такой войны в Европе могли быть только побежденные. Последствия можно видеть на примере развития национальных экономик и валют. Американцы не повторили политических ошибок, имевших место после первой мировой войны, они не дали немцам умереть с голода, а помогли им в восстановлении экономики и сделали их своими друзьями.

С нами беседовали о предыстории и причинах второй мировой войны, об истории России, об австрийском национальном характере и народных восстаниях, например, о крестьянской войне 1525 года под предводительством Михаэля Грубера и Гейсмайера, которого по своему значению можно сравнить только с Мартином Лютером, о вожде крестьянской войны 1626 года Стефане Фадингере, об ополчении, силами которого Михаэль Штерцингер нанес поражение баварцам в 1709 году при Финстермюнце, о восстании тирольцев в 1809 году под руководством Андреаса Хофера против баварцев, союзников Наполеона, о двух битвах у горы Изель, о битве австрийцев при Асперне и Ваграме против Наполеона, а также о новых выступлениях тирольцев в 1812 и 1813 годах и изгнании последних баварцев из Тироля. Нельзя забывать, что тирольцы — горный народ и никогда не знали крепостничества. Нам напоминали о революции 1848 года и освобождении крестьян Кудлихом, что, как и все предыдущие восстания, закончилось контрреволюцией, потому что мятежники хотели лишь облегчить свое тяжелое положение, но не помышляли об изменении угнетающего их режима. Таков уж якобы австрийский национальный характер: австриец любит, чтобы им управляли, готов многое стерпеть, но до определенной границы, и когда теряет терпение, дает волю гневу, идет напролом, но затем опять стремится к покою, так как по своей натуре австриец миролюбив и покладист. Когда его вынуждают взяться за оружие, он готов даже самыми примитивными средствами сопротивляться до тех пор, пока не добьется мало-мальски сносных условий. Так как правители часто не считались с этим австрийским качеством, то подобные взрывы возмущения происходили постоянно. События 15 июля 1927 года, завершившиеся пожаром Дворца правосудия, и то, что произошло 12 февраля 1934 года, очень характерны для Австрии.

Наши политнаставники весьма положительно оценивали Бабенбергов и очень отрицательно — Габсбургов, кроме Марии Терезии и ее сына Иосифа II, который много сделал для блага широкого населения, хотя и потерпел неудачу из-за того, что в глазах верноподданных был слишком радикален и скор в осуществлении своих реформ.

Мы услышали объяснение причин антисемитизма в среде австрийской мелкой буржуазии, который возник как реакция на предпочтение иностранного капитала при индустриализации Австрии в конце прошлого века, поскольку инвесторами были чаще всего евреи, а мелкие собственники пытались сохранить свои предприятия. Так как капиталистам требовалась защита от этой мелкой буржуазии, они вошли в союз с дворянством и стали раболепными подданными Габсбургов.

При обсуждении истории нам вновь и вновь указывали на различия путей Австрии и Германии: нельзя говорить, что у Австрии была немецкая история, следует считать, что австрийское прошлое долгое время являлось предметом немецкой историографии. Этот аспект был для меня новым, так как на уроках истории нам преподносили только немецкую и совсем редко — австрийскую историю. На занятиях в лагере делалось все, чтобы внушить нам: мы, австрийцы, всегда были особой нацией, хотя в 1918 году в федеральной конституции мы провозгласили себя составной частью Великой Германской республики, поскольку думали, что маленькое государство с 6,5 миллионами населения не может существовать самостоятельно. Однако державы-победительницы запретили это присоединение и в марте 1931 года воспротивились созданию таможенного союза, в результате чего начался острейший экономический кризис в Австрии, приведший затем к вводу немецких войск и к Второй мировой войне. Но нам также напоминали, что в Австрии всегда находились политики, ратовавшие за два немецких государства, правда, в основном это были деятели христианско-социалистической партии, как, например, Зейпель с его концепцией независимости в едином антисоветском блоке с Италией, Венгрией, Германией, при этом Австрии отводилась роль форпоста Германии. «Один народ, два государства!» Затем Дольфус провозгласил лозунг: «Австрия — австрийцам!» Он запретил национал-социалистическую партию и выдворил из страны немецкого представителя Табихта. В своей политике Дольфус опирался на фашистскую Италию, управляемую Муссолини. После убийства Дольфуса во время национал-социалистического путча в июне 1934 года его преемник Шушнигг мог проводить свою политику только до тех пор, пока Гитлер не объединился с Муссолини и не передал ему Южный Тироль. Затем последовало вступление Гитлера в Австрию и Вторая мировая война.

Мне были очень интересны исторические прогнозы русских. В 1946 году они предсказывали, что вскоре наступит конец колониализма в результате сопротивления национальных сил в отдельных колониях; так оно и произошло. Основной задачей своей внешней политики они считали поддержку этих национальных сил, даже если их составляют выходцы из среды мелкой буржуазии, так как вначале должно быть покончено с колониализмом. Если это удастся, придет время решать вторую задачу — привести массы к социализму. В ответ на наш вопрос, какая разница между социализмом и коммунизмом, мы услышали, что социализм — это только полдела, так как он не решает вопроса отмены эксплуатации рабочего класса капиталистами, а коммунизм приведет к ликвидации частной собственности на средства производства и землю и, стало быть, к отмене всякой эксплуатации человека человеком. Но это не значит, что все люди будут иметь одинаковый доход, особые достижения надлежит и вознаграждать особо, это касается, например, изобретателей, архитекторов, артистов и, конечно, также политиков, внесших большой вклад в развитие общества. Поэтому, вполне возможно, что кто-то будет жить на широкую ногу и иметь прислугу. Однако ее труд можно использовать только для себя, но не для извлечения прибыли. Это же распространяется и на ремесленников, имеющих собственное производство. Извлекать прибыль они могут только из результатов личного труда, но не труда наемных рабочих. Поэтому ремесленничество возможно только в индивидуальной или кооперативной форме.

Коммунизм приведет даже к ликвидации государственной власти, так как она станет излишней. Человек будет получать материальные блага не по произведенной работе, а по потребностям. Это нам показалось особенно нереальным, так как о потребностях лодырей мы можем судить и по жизни нашего общества. Преподаватели говорили нам, что при коммунизме все будет иначе, так как путем постоянного повышения производительности труда на народных предприятиях возможно сокращение рабочего времени, и тогда у трудящихся возникнет потребность в деятельности, например, в занятиях спортом. Мы говорили, что не можем себе представить, что каждому бесплатно выдадут, скажем, автомобиль. Нам отвечали, что этого и не нужно, что стремление иметь для езды собственный автомобиль типично для капиталистического общества, тогда как при необходимости его можно взять напрокат в специальном учреждении.

Всячески подчеркивалась важность воспитания молодежи: в организациях, во всех школах, особенно в высших, так как новое общество требует нового человека. Ботаник Трофим Денисович Лысенко в своей новаторской теории яровизации (творческий дарвинизм) утверждает, что приобретенные свойства передаются по наследству. Поэтому Сталин считает его крупнейшим из ученых, хотя эта теория противоречит результатам исследований всех прочих специалистов. Он не верит в перевоспитание «стариков». Однако теперь мы знаем, что молодые поколения совместно со здравомыслящими «стариками» почти во всем мире свергли коммунистические диктатуры. Ни один, даже самый жестокий диктатор не может на длительное время заставить своих подданных жить вопреки человеческой натуре. Такого испытания на прочность не выдержит никакой «человеческий материал», природа возьмет свое.

Новые наставники не могли преодолеть наш скепсис. Мы говорили, что они как материалисты обещают человечеству рай на земле, а это нереально, так как противоречит самой природе человека, недаром христианство и другие религии обещают это только после смерти. Обещания материалистов даются за счет ныне живущих, и очень мало вероятности, что они когда-нибудь будут выполнены, так как предполагают наличие совсем иного рода людей. Другая же сторона обещает новую, лучшую жизнь после смерти как награду за его хорошие дела, или ад как наказание, в зависимости от того, как прожил он на земле, и судьей тут будет не сам человек, а всезнающий, милосердный Бог. Религия дает по крайней мере веру, и верующему легче, чем материалисту.

Мы слушали также лекции по материалистической теории о возникновении Вселенной и жизни на земле, но внушаемые нам представления нельзя было обосновать теоретически, они тоже требовали веры. Наука и накопленные знания не позволяли материализму обойтись без веры.

В качестве высшей ступени общественного развития человечества нам, исходя из идей Маркса и Ленина, называли социализм и коммунизм, так как капитализм вследствие своих противоречий обречен на отмирание. Приводимые доводы не могли развеять моих сомнений, но и не помешали мне сделать доклад в нашей группе о том, почему социализм и коммунизм везде победят капитализм. Задача не представляла особой сложности, поскольку я не должен был, да и не мог высказывать собственные взгляды, требовалось лишь точно воспроизводить тексты апостолов марксизма, ведь малейшее словесное отклонение сразу критиковалось как «уклонизм». Это облегчало работу и, кроме того, учило меня лучше понимать словесные приемы наших политиков, которые, добиваясь вторичного избрания, приспосабливаются к господствующему мнению потенциальных избирателей, даже если знают, что это может или будет иметь губительные последствия.

Дискуссии о победе коммунизма затрагивали, естественно, и вопросы будущего Европы и мира. Нам говорили, что с окончанием эпохи колониализма Англия и Франция потеряют свои колонии и передадут власть национальным правительствам. И в начале 1946 года нам уже перечисляли все государства в Европе, которые вскоре после этого или несколько лет спустя попадут под коммунистическое господство, но не путем революции, не через Коммунистический Интернационал, который уже прекратил свое существование. Они отметили, что он стал ненужным, так как все коммунистические страны и без того в будущем признают руководящую роль СССР. Новый путь к победе коммунизма лежит поэтому не через мировую революцию, но может быть достигнут легитимно, низвержением власти капиталистов с помощью их же демократических институтов. Коммунисты как активнейшая часть граждан, даже если они составляют небольшую партию, должны использовать каждый шанс для образования коалиций с социалистами, представителями крестьянства, а также с другими политическими силами, пока они могут служить в качестве попутчиков. Нужно только постоянно подчеркивать их политическую несостоятельность при решении важных и наиболее острых для народа проблем, возбуждая тем самым недоверие к этим политикам. Их партии обязательно должны сохраниться, но утратить всякое влияние в силу их дискредитации. Таким образом, можно достигнуть «мирного врастания в коммунизм» в форме «народной демократии». Столь «мирным» путем Сталин сделал коммунистическим весь «восточный блок». Нам объясняли, что бороться надо не только с нацистами, но и с «захребетниками», и тут вся надежда только на молодежь, которая больше не позволит собой манипулировать и сделает это невозможным подобно тому, как в западном мире когда-то были изжиты пытки, инквизиция, процессы над «ведьмами» и преследования еретиков. Нашим преподавателям, правда, почему-то казалось, что этот путь не вполне вероятен для Франции и Италии, но почему, они не говорили.

Конечно, мы спрашивали, будет ли Австрия также коммунистической? Они отвергали такую возможность, приводя следующие причины: отсутствие резкого напряжения в имущественных отношениях, малая доля крупной буржуазии и наличие крепкого среднего слоя, малая доля настоящего пролетариата, а также крупного землевладения и безземельных крестьян, при значительном преобладании середняков. Подчеркивалось, что менталитет австрийцев побуждает их к борьбе лишь в крайних обстоятельствах. Кроме того, указывалось на политическую слабость функционеров австрийской компартии. Мы интересовались также мнением русских об итогах первых австрийских выборов. Нам отвечали, что вы-боры» вообще-то соответствуют ожиданиям, но в России все же разочарованы неудачей австрийской компартии, так как рассчитывали, что она получит голосов на несколько процентов больше.

Общественные процессы после Второй мировой войны подтвердили многое из сказанного нам; даже во Франции и в Италии никто не знает, что произойдет дальше, хотя острые социальные проблемы в этих странах не разрешены.

Антифашистские курсы дали возможность каждому заинтересованному слушателю посмотреть на историю не только как на чередование событий и войн, которые подчас непостижимым образом развязывались власть имущими. Нас побуждали также заглянуть за кулисы событий, обратить внимание на социальные контрасты и не просто восторгаться художественными памятниками народа, но и задуматься над тем, являются ли они истинными проявлениями высокой культуры или служили и служат только для прославления немногих сильных мира сего и бесконечно далеки от бедственной жизни большей части народа. Я должен сознаться, что не могу предаваться бездумному созерцанию пышных строений, будь это светские или культовые здания. При этом меня не оставляет мысль о нищете большей части населения в эпоху создания этих художественных произведений, да и в наши дни в этом отношении мало что изменилось.

Афоризм «Primum vivere deinde philosophare» не выходит у меня из головы. Энтузиасты искусства мне часто возражали. Я не знаю, кто прав, но думаю, что римляне: «Сначала жить, потом философствовать!»

Однако вернемся к жизни в лагере и дальнейшим событиям. Рядом с нашим лагерем за забором была летняя дача для детей сотрудников близлежащих предприятий, в котором работали молодые, милые воспитательницы. Я уже писал, что женский пол в долгом плену нас не очень интересовал; большинство было озабочено просто выживанием, но достаточно сытное питание в новом лагере дало нам возможность со временем окрепнуть. Один из наших товарищей выяснил, что рядом с нами живут хорошенькие воспитательницы и что нас отделяет от них только ограда, хотя и высокая. Он вновь почувствовал себя мужчиной и решил, как водится, перелезть через нее. Он уже приближался к девушкам, но тут его поймали и на два дня посадили под арест. Тогда он понял, что с девушками надо подождать, все же они были русские, а он — военнопленный. Земляки его стыдили за недисциплинированность, а русские ограничились недолгим арестом. В этом отношении НКВД оказался здесь великодушнее, чем в Красноармейске, вероятно, потому, что не возникало подозрений в шпионаже или попытке к бегству.

Наступил жаркий июль, солнце садилось поздно, и до одиннадцати часов можно было читать газеты на свежем воздухе. Но летнее тепло имело и оборотную сторону: клопы стали особенно проворны и кусали нас всю ночь, находя любой открытый участок кожи. Особенно неприятны были укусы в подошвы, так как вызывали неукротимый зуд, как и укусы в ладони.

Курсы были закончены, и мы все чаще стали поговаривать о близкой перемене нашей участи. С момента окончания войны прошло больше года. Все время приходили вести о событиях в мире. Мы слышали от русских о плененной англичанами немецкой армии, которую те держали в Шлезвиг-Гольштейне и которая очень беспокоила русских, опасавшихся, что англичане и американцы совместно с этой немецкой армией будут воевать против них. Этот слух тревожил и нас, потому что мы прежде всего думали о возвращении домой.

Возвращение домой

Однажды, около 20 июля 1946 года, на лугу перед лагерем приземлился маленький военный самолет. Вышло несколько мужчин в военной форме, они направились в лагерь. Нас построили. Один из прибывших вынул из планшета список и начал зачитывать фамилии. Одним приказывали становиться справа, другим — слева от него. Мы сразу сообразили, что отделяют тех, кто поедет домой, и оказались правы. Нашей группе, стоявшей слева, сказали, что нам разрешено ехать домой. Надо быть наготове, нас позовут сменить одежду. Другая группа должна была еще оставаться в лагере. Мы спрашивали, почему? Любопытно, что каждый из нас считал себя виноватым в том, что во время плена при многочисленных регистрациях не говорил правду и, конечно, при следующей регистрации уже не помнил точно, какие данные он сообщал ранее. Русские очень не любили, когда кто-нибудь говорил неправду. Я на себе испытал, как положительно восприняли на допросе НКВД мое открытое признание после попытки к бегству в мае 1943 года. Тут пригодились мне и книги о русской юстиции, которые я читал еще до войны. Поэтому я всегда предпочитал говорить правду, хотя и порой не очень приятную для русских. Но это они уважали. Мы получили чистое белье, чистые словацкие мундиры, обмотки, русскую обувь, немецкую посуду, вафельные полотенца и фуражки военного образца, на которые нашили австрийскую красно-бело-красную эмблему. Так мы в первый раз смогли внешне обозначить себя как австрийцев. Для многих это было необходимо, так как ускоряло процесс подобного осознания Русские тоже делала все, чтобы решить наше национальное чувство, потому что хотели создания австрийского государства. Поэтому Государственный договор о восстановлении независимой Австрии, подписанный в 1955 году, был, несомненно, следствием целенаправленной политики русских.

Раньше я пользовался для еды самодельным медным котелком. С тяжелым сердцем мне пришлось его отдать. Русским он казался недостаточно благообразным, слишком примитивным. А жаль, он был бы таким прекрасным сувениром.

Всю короткую, светлую ночь мы ждали под открытым небом следующего дня, который должен был стать началом нового этапа нашей жизни. Я до сих пор в подробностях помню эту безлунную нежную звездную ночь, было прохладно, и мы лежали вплотную друг к другу, но почти не спали. Мы были слишком возбуждены. Около двух часов уже стало светлеть небо, а когда красное солнце взошло над лесом, мокрые от росы, мы начали собираться в путь. Будь я циником, я бы сказал: «Первая ночка без клопов за долгие годы. Правда, их не было и в ледяном вагоне по дороге в лагерь и в те ночи, когда клопы выгоняли нас на улицу, а меня укусил малярийный комар». Но я был настроен романтически.

После нашего отъезда лагерь закрыли, и помещения вновь передали исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних преступников.

Нам дали завтрак, вскоре мы увидели въезжающие в лагерь тяжелые грузовые машины и определили, что это американские трехосные «студебеккеры». Мы сели в них и начали сорокакилометровый путь, как нам сказали, к железнодорожной станции. Автомобильной дороги не было, и мы ехали прямиком через лес и болота, через валежник и частый кустарник, через обмелевшие речки при сияющем солнечном свете. Мы все время держались за доски скамеек, машина, казалось, вот-вот опрокинется, однако это не умаляло радости возвращения домой. Наконец мы прибыли на станцию Вязники на железнодорожной линии Горький — Москва.

Мы погрузились в закрытые товарные вагоны, в которые уже было заботливо уложено сено, и началась поездка в сторону родины. Поезд сделал остановку на Киевском вокзале в Москве. Рядом с нашим поездом стоял другой, загруженный русскими танками. У всех у нас было радостное настроение, мы вышли из вагона, наша хоровая капелла построилась для исполнения, и мы запели наши родные песни. Это произвело на русских большое впечатление. Затем мы обогнули Москву по окружной дороге, и нам удалось увидеть блестевшие золотом башни Кремля. Проехав немного по дороге на Киев поезд попал под сильную грозу с ураганом, и движение сильно замедлилось. Это было 25 июля 1946 года. Ураган сорвал крыши с многих вагонов, опрокинул телеграфные столбы, порвал и спутал провода. Казалось, наступил конец света. И до самого Львова мы ехали в вагонах без крыш. Там мы простояли весь день, появился повод для беспокойства, так как прошел слух, будто мы должны остаться на Украине и помочь в восстановлении хозяйства. Состояние неопределенности крайне напрягло нервы, успокоить их помогало пение.

На ближайшем к нам пути стоял поезд с открытыми товарными вагонами, в одном из которых, широко расставив ноги, стоял русский полковник, рядом с ним на полу сидела его жена и болтала голыми ногами, подставив их горячему солнцу. Наш хор возле вагона пел вальс «На прекрасном голубом Дунае». Русские внимательно слушали. Когда мы закончили петь этот вальс, женщина, примерно лет пятидесяти, спрыгнула с вагона, подбежала к нашему капельмейстеру, взяла его за руку, погладила ее и растроганно на ломаном немецком произнесла: «Это было прекрасно, пожалуйста, еще немного Штрауса!» При этом слезы текли по ее щекам. Мы исполнили ее желание.

Затем мы, наконец, узнали, почему мы стоим и почему не идет дальше военный эшелон. Предполагалось, что мы должны ехать через Южную Польшу на Краков. Но это оказалось невозможным, на этой дороге на русские военные поезда якобы нападали польские партизаны. Дорога была небезопасна. Поэтому нас повернули на юго-восток на Коломыю и Яблунковский перевал в лесных Карпатах. Ландшафт становился все красивее, мы ехали в вагоне без крыши, как в открытом туристском вагоне через богатую лесами, холмистую местность при безоблачном небе и сияющем солнце. Останавливаясь на какой-нибудь станции, мы сразу бежали к ближайшей водоразборной колонке (железная дорога была ориентирована только на паровую тягу немецких типовых локомотивов, которые стояли на каждой станции в большом количестве), открывали затвор, и на нас лилась толстая струя подогретой солнцем воды. Это давало чувство легкого охлаждения. Такие стоянки под палящим солнцем часто длились часами, но еще чаще приходилось стоять по ночам. Наш поезд двигался, вероятно, без расписания, и лишь когда освобождался участок пути. Прошло уже две недели, а мы все еще были на советской территории.

На питание не жаловались, по горячей пищи не было ни разу. На вокзалах брали «кипяток». Питание составляли черный хлеб, мясные консервы и, примерно на три десятка человек — котелок (1,5 л) английского соленого масла, которое русские накладывали из большой деревянной бочки. Оно немного горчило, но мы были рады и такому. Трудности возникали только при распределении. Как можно разделить масло на столько одинаковых порций?

В нашем вагоне эту задачу поручили мне, сказав, что мне больше всех доверяют и что я все сделаю, как надо. Я согласился и решил проблему математически. Я знал, что немецкий котелок имеет емкость 1,5 литра, разделил это на число едоков и получил рацион масла в кубических сантиметрах. Затем из консервной жестянки своим самодельным, к счастью, уцелевшим ножом я вырезал полоску, свернул ее, а концы отогнул под прямым углом и соединил в виде ручки. Получился полый цилиндр, объем которого мне был известен, так как высоту и диаметр его я предварительно высчитал. Оставалось только положить цилиндр на смоченную столовую доску, заполнить его маслом и таким образом отмерять равные порции. Это удалось наладить с первого дня, голодные товарищи обычно наблюдали за моей работой. Так прошло две недели. Мы ехали в основном днем, а ночью стояли, но были и дневные стоянки. Однажды сделали остановку на небольшой станции. Тут мы увидели, что наши охранники разговаривают с тремя женщинами, после чего те зашли в караульный вагон, где находилось и наше довольствие, и стали попутчицами. Вначале это не вызывало беспокойства, но потом мы стали получать не столь полновесные котелки, сверху они казались полными, а внутри были пустоты. Масла уже не хватало, и я должен был уменьшать размеры цилиндра. Товарищи ворчали, мне приходилось каждый день менять порции, так как всякий раз недостаток масла был больше или меньше. Все возмущались, я говорил, что моей вины тут нет, что я могу только распределить то, что дают. Со мной соглашались, но упрекали охранников, обкрадывающих нас, видимо, из-за женщин. Я отвечал, что надо пожаловаться русским, ругань бессмысленна. Но на это не решались. Тут я сказал, что если нет смельчаков, я сам попрошу объяснений у часовых.

На следующий день, принимая масло, я сказал русским, что мои товарищи жалуются на уменьшение количества масла в течение нескольких дней. Пусть нам объяснят, уменьшилась ли норма масла и должны ли мы его экономить. Караульные утверждали, что это неправда, что мы по-прежнему получает полный котелок масла. Это убедило меня в сознательном обмане, о чем я и сказал всем своим товарищам, которые очень возмущались. Но все же мое заявление имело свои последствия.

На следующей стоянке к нам пришло несколько участников наших курсов, желавших быть на хорошем счету и соответствующим образом переменивших убеждения, они сказали, что русские охранники на меня в обиде за то, что я утверждал, будто они сократили паек масла. Я их, мол, оскорбил, упреком в воровстве. Я объяснил, как обстояло дело, но они пропустили это мимо ушей, хотя и сами сталкивались с тем же, а сказали, что если я не откажусь публично от своего обвинения, то часовые позаботятся, чтобы меня отправили обратно. Я пообещал сделать публичное заявление, так как не был упрямым Михаэлем Кольхаасом и хотел вернуться домой. Услышав это заявление, каждый поймет, что оно сделано под давлением, потому что уменьшение порций масла возмущало всех.

На следующей остановке мы вышли из поезда и построились. Затем мне предложили во всеуслышание заявить, что мы, как и прежде, получаем котелок масла. Слово «полный» я сознательно упустил. Все меня поняли, и русские были довольны. Со следующего дня они потребовали, чтобы мы сами заполняли котелки маслом из бочки. Мы следили за тем, чтобы не было пустот, и опять получали полный паек.

Поездка проходила дальше через Станиславов до Коломия. Там поезд опять остановился, нам приказали выйти и построиться. Появился русский офицер с большими звездами, а рядом встали три наших охранника, как раз напротив меня. Офицер на безукоризненном немецком языке обратился к нам с речью, он сказал, что мы покидаем Советский Союз, страну социализма, где иные условия, чем у нас, на капиталистическом Западе. Мы долго находились в плену, много пережили и хорошего, и плохого. Русское правительство желает, чтобы дома мы рассказывали о коммунистической России как о стране, где живут люди, а не изверги, как утверждали нацисты. Правительство дало указания, предписывающие хорошее обращение с пленными и надлежащее их обеспечение едой, чтобы домой они вернулись здоровыми. Если же с ними в плену кто-нибудь плохо обращался, может, даже бил, или по вине охраны они не получали положенной нормы питания, об этом надо сказать сейчас, чтобы виновные были наказаны. Наши три охранника, побелев, как полотно, уставились на меня. Я, конечно, ничего не сказал, так как они уже были достаточно наказаны страхом и вряд ли в дальнейшем рискнут обворовывать военнопленных.

Теперь наш маршрут пролегал по прекрасной, покрытой лесами долине реки Прут вверх к Яблунковскому перевалу в Карпатах, на высоте 931 м. Все было, как у нас дома — леса, бурные реки, горы высотою более 2000 метров, затем мы двигались вдоль венгерской границы вниз к Сигегул-Мармациею, и все время была прекрасная погода. На русско-румынской границе перед этим городом наш поезд долго ждал сигнала к отправке. Мы стояли рядом со сторожевыми вышками пограничников. Сразу за железнодорожной насыпью виднелась река, манящая прохладой. Некоторые из наших не устояли перед соблазном, выпрыгнули из вагонов, сбежали вниз по насыпи и плюхнулись в воду. Они увидели, что поезд в это время тронулся. Охранники кричали, ругались, но купальщики не сумели догнать поезд. Им пришлось бежать нагишом по шпалам два километра до вокзала. Там уже все переполошились. Но торжественное появление голых взмыленных от пота людей подействовало успокаивающе.

На этой станции был затем сформирован новый состав из восьмидесяти вагонов, он пересек венгерскую границу и прибыл в Дебрецен. Там на вокзале стояли платформы венгерского Красного Креста с дымящимися полевыми кухнями, девушки-поварихи принялись кормить нас, как родных. Каждый получил полный котелок гуляша с лапшой, но все было такое горячее, что рот обжигало. А мы спешили впервые за многие годы насладиться родной пищей. Поезд тронулся. Мы осторожно размахивали котелками, пытаясь их остудить, чтобы как следует насладиться лакомым блюдом.

Нас тронуло теплое внимание венгров. На станциях они выходили к нашему поезду и бросали нам буханки хлеба, так как с быстротой молнии распространилась весть о поезде, который везет домой пленных. Одному из нас не повезло: буханка угодила ему в лоб и нанесла глубокую рану.

Мы увидели разрушенные и обгоревшие, еще недавно столь великолепные здания Будапешта на нижнем берегу Дуная и с тревогой подумали о том, какой предстанет перед нами Вена и что ждет нас дома. Живы ли моя жена, сын, теща и ее мать, которой должно быть больше девяноста лет, если она, конечно, дожила до этих дней. А моя мать, мои братья и сестры? Как они? О гибели одного из братьев в «котле» у Бабуркина я знал. Но что стало с двумя другими братьями? Пять лет меня не было дома, более трех с половиной я считался без вести пропавшим. Только дважды мне разрешили написать из плена, но дошли ли мои открытки, написанные в марте 1943 года и в марте 1946? Мы этого не знали.

С такими мыслями мы ехали дальше через австрийскую границу и внезапно очутились на Восточном вокзале Вены, от которого остались лишь развалины, рельсовые пути и бараки. Никто нас не встречал, никто не предложил нам что-либо поесть, а ведь мы были уже дома, а не в Венгрии.

Родина встретила нас равнодушно, только солнце светило ласково. Нам велели остаться в своих вагонах, пока не будут выполнены все формальности. Австрия была поделена на четыре зоны, и в Вене стояли войска всех четырех держав, что усложняло дело. Шли томительные часы ожидания. Вначале не было никакой еды, кроме одной буханки хлеба.

Затем к концу дня пришла группа мужчин, и нам предложили пойти с ними. Перед вокзалом стояли грузовые машины, мы сели и поехали по улице Берггассе. Говорили, что мы гости коммунистической партии и нас угостят в ее штаб-квартире. Меня немного удивило, что коммунисты были единственными, кто позаботился о нас, но я знал, как были встречены возвращенцы после Первой мировой войны. Агрессии и явной неприязни теперь, правда, не было, мы чувствовали лишь пренебрежение. Но это нас не особенно задевало, так как мы хотели только одного: как можно быстрее попасть домой. Коммунисты нас накормили, и в первый раз за многие годы мы сидели на настоящих стульях и ели настоящими столовыми приборами из фарфоровых тарелок.

Поев, я вышел из зала и направился к выходу, но вдруг услышал, что меня позвали. Я спросил, в чем дело, и мне сообщили, что со мной хочет поговорить какая-то женщина. Я посмотрел на входную дверь и к своему большому удивлению увидел свою двоюродную сестру. «Вот это неожиданность», — сказал я. — «Никто же не знает, что я здесь! Как ты меня нашла?» Она ответила, что случайно проходила по улице и увидела перед зданием людей в несколько странном обмундировании. Тут она подумала, что это возвратившиеся домой военнопленные, и спросила, если ли среди них «сталинградцы». Когда ей ответили утвердительно, она поинтересовалась, слышали ли они мою фамилию, и узнала, что я тоже здесь. Тогда она попросила меня позвать. Затем она спросила у нашего руководителя, сможет ли взять меня с собой. Тот разрешил при условии, если она живет в русской зоне. Так как ее квартал находился в русской зоне, я получил увольнительное свидетельство и мог идти.

Я остался у кузины на ночь и узнал, что происходит в Вене. Буханка хлеба, которую я привез, нам очень пригодилась. О моих родных в Линце она в последнее время ничего толком не знала, но могла посоветовать, что я должен предпринять как возвращенец, чтобы получить билет до Линца. На вокзале в Хюттельдорфе есть специальная служба для возвращенцев, где мне окажут всяческую помощь. На следующий день я поехал на трамвае в Хюттельдорф и зарегистрировался. Мне выдали документ для приобретения проездного билета до Санкл-Валентина, но выяснилось, что поезд будет только вечером.

Стена в помещении вокзала пестрела объявлениями о розыске без вести пропавших, очень часто с фотографиями. Я все их внимательно просмотрел и обнаружил несколько знакомых лиц и фамилий. Некоторые были мертвы, двое должны были остаться в последнем или предпоследнем лагере. Я дал свои показания в ведомстве по розыску пропавших и этим смог помочь семьям покойников в получении извещения о смерти и пенсии по утрате кормильца.

Затем я посетил знакомого кондитера в Мейдлинге, брат которого жил через дом от нас и с которым мы еще до войны были в дружеских отношениях, и узнал, что мои жена, сын и теща живы, что дом цел, только бабушка умерла на 93-м году жизни в сорок пятом. Его брат с семьей, хотя и живы, но в конце войны в результате бомбежки потеряли все. О моей матери, братьях и сестре он ничего не знал. Я сообщил в полиции, что возвратился из плена и вечером в половине девятого уеду из Вены, но не знаю, когда прибуду, так как передвижение мне разрешено только в пределах русской зоны и я должен буду сойти с поезда в Санкт-Валентине, направиться в Маутхаузен, а там уж сообразить, как попасть в Урфар.

Так прошел день, а вечером я отправился на вокзал, взял билет и пошел к вагону, но поезд был уже переполнен, хотя до отправления оставался еще целый час. Кондуктор никого больше не сажал. Я ему сказал, что вернулся из плена и являюсь «сталинградцем». Тогда он меня кое-как втиснул, хотя не было даже стоячих мест. Наконец, я проник в проход между двумя вагонами и весь путь^-проделал, устроившись на железном листе над сцепкой.

Так я доехал до Санкт-Валентина, последней станции перед Энсом, являвшимся границей между русским и американским секторами южнее Дуная. Севернее Дуная и в Верхней Австрии находилась русская зона. Я, как и многие другие, сошел с поезда и узнал, что нужно идти пешком по железнодорожному мосту через Дунай в Маутхаузен. Оттуда можно автобусом доехать до Урфара. В толпе прибывших я перешел мост и попал на ярко освещенную базарную площадь.

У одного молодого человека я узнал, когда и откуда отправляется автобус на Линц.

Он показал мне остановку, но объяснил, что сегодня автобуса не будет по случаю праздника — Дня Успения Богородицы. Правда, иногда удается доехать на попутном грузовике. Мне он показался приятным парнем. Я сел на скамью, так как в поезде все время стоял и очень устал. Он сел рядом и спросил, откуда я и что мне нужно в Урфаре. Я в двух словах объяснил, что со мной произошло. Тут он поинтересовался, ел ли я что-нибудь. Я ответил, что нет, но это для меня привычно. Тогда он открыл свою большую сумку, лежавшую у него на коленях, достал полбулки и кусок крестьянского сала, поделил на две части и сказал: «Поешь-ка, ты наверняка голоден». Так мы ели хлеб с салом, он даже вынул бутылку молодого вина и угостил меня. Это было первым настоящим приветом моей родины. Я спросил парня, чем он занимается. Выяснилось, что он — «мешочник»: приобретает у крестьян масло, сало, яйца, привозит продукты в Вену и продает по тамошним ценам. Австрия сейчас бедна, мало работы, и она плохо оплачивается, на зарплату не проживешь, приходится торговать.

Между тем рассвело, я с ним распрощался, потому что не надеялся на попутку и хотел побыстрее отшагать 20 км от Маутхаузена до Урфара и по пути посетить мать товарища, которая жила в Лангенштайне, расположенном на этой дороге, и обрадовать ее тем, что сын жив и скоро вернется домой. По возвращении он в течение многих лет работал электромастером в Маутхаузене. Угостивший меня парень остался ждать оказии, он по опыту знал, что на это можно рассчитывать.

В Лангенштайн я пришел под колокольный звон, так как был праздник. Отыскал небольшой дом и увидел, что из трубы, несмотря на раннее время, уже идет дым, поэтому решился постучать. Дверь открыла милая пожилая женщина, я ей представился и передал привет от ее сына. Она чем-то напомнила мне его самого. Еще в австрийской федеральной армии он был фельдфебелем роты, как говорили, «ротной мамашей». Женщина очень обрадовалась, получив первое известие о том, что ее сын жив. Она угостила меня кофе с пирогом. Я вышел на залитую солнцем дорогу и двинулся дальше до Санкт-Георгена, а в Люфтенберге свернул на более короткий путь, где дорога крутыми изгибами спускается к долине Дуная. Тут я увидел облако пыли, поднятой съезжающей вниз машиной, из которой мне кто-то кричал и оживленно махал руками. Машина остановилась. Я быстро подбежал и увидел несколько приветливых лиц и среди них — лицо ночного друга-торговца. Меня подняли в кузов, и я был очень благодарен этим людям за возможность проехать часть пути.

Я уже слабо ориентировался, так как там, где раньше были поля, теперь стояли большие жилые дома. Но тут я узнал свой квартал и наш дом. В это время из него вышла женщина, это была моя жена, рядом с ней чинно шагал мальчик школьного возраста в синем матросском костюме, с бескозыркой на голове, такой, каким я его так ясно видел во (не 2 мая 1941 года в казарме. Мы побежали навстречу друг другу, сын бросился мне на шею и поцеловал меня. Он так ждал возвращения отца, мать ему постоянно говорила, что отец вернется и будет с ним играть, когда он спрашивал, почему у него нет папы, а у других детей есть. Через две недели ему предстояло идти в школу, ранец у него уже был собран.

Жена рассказала, что месяц тому назад она получила две моих открытки, одна шла три с половиной года, вторая — полгода. Она все время меня ждала и на радостях поспешила в отдел кадров земельного правительства к моему работодателю, чтобы сообщить, что я жив, ведь там я уже не числился, моя зарплата была аннулирована, жена получала совсем маленькую пенсию как вдова погибшего воина. Но ответственный служащий сказал ей, что открытки не имеют для него значения, так как последняя отправлена еще несколько месяцев назад и я мог уже умереть. Таким образом до моего возвращения все хлопоты были напрасны.

Оставленные мною в Вене товарищи переночевали на полу в помещении компартии, и Вилли на следующий день смог поехать домой в Штирию, в Грац. Но на перевале Земмеринг был пограничный пункт — между русской и английской зонами. Харреру пришлось предъявить свою русскую справку об освобождении, а затем держать путь дальше в Штирию. Он с радостью обнаружил, что к ней по-прежнему приложим эпитет «зеленая» и ее природа не пострадала, всюду буйствовала зелень, и поля наливались зрелой силой лета. Затем был Грац. Уже в пригороде он видел страшные следы разрушений и пришел в ужас от превращенного в руины вокзала. Ни одно из вокзальных зданий не уцелело, только пути были исправные. На них стояли поезда, платформы кишели озабоченными людьми. То же было и на лежащих в развалинах улицах города: люди, пережившие войну, как и прежде, куда-то спешили. «А мертвые лежат в холодной земле» — от этой мысли у него сжалось сердце, и он подумал о том, живы ли еще его близкие? Уцелел ли дом? Три года полной неизвестности. Не так просто прийти и сказать: «Вот и я». Он многое пережил, а сейчас начал колебаться.

Но уже совсем близко от дома Вилли пришла в голову спасительная мысль: он может зайти к хорошим знакомым, мимо §вартиры которых как раз проходил, и узнать о своих. На его счастье, они оказались дома, с радостью встретили его и охотно рассказали о его семье, тем более, что все обстояло благополучно. Все близкие были живы, здоровы, и дом тоже уцелел. Теперь Вилли действительно почувствовал себя на родине; так как вновь обрел дорогих ему людей 15 августа навсегда останется для него самой важной датой в жизни, так он решил для себя.

Я был одним из немногих военнопленных, перенесших сталинградскую катастрофу и вернувшихся домой в числе «здоровых», для меня началась новая, мирная жизнь. Своим особым долгом я считал сообщить все, что знаю о судьбе товарищей их родственникам. Большей частью это были австрийцы. Несколько адресов я знал, но чаще имел приблизительные данные о месте жительства. В таких случаях я мог обратиться только в Красный Крест. Кстати, письма туда были освобождены от почтовых сборов. О некоторых товарищах я еще в Вене дал сведения в здании вокзала Хюттельсдорфа. На этой станции, как уже говорилось, были вывешены соответствующие объявления. Там, в пункте розыска, служащие взяли мой адрес, и между нами возникла активная переписка. Чаще всего я мог сообщить только о смерти разыскиваемого или предполагать его гибель.

Но известие о смерти приносило родственникам тоже облегчение, так как приходил конец многолетней неопределенности. Конечно, часто существенную роль играли материальные интересы. Многие пропавшие имели жену и детей, и мое известие давало возможность получения пособия на семью, а также ренты и ссуды. Некоторые женщины фактически уже вступили в новый брак и были рады прояснению обстоятельств, поскольку могли наконец узаконить отношения со своими новыми мужьями, с которыми жили не один год.

Посещая семьи погибших в Верхней Австрии и особенно, в Линце, я столкнулся с самыми различными ситуациями. Через несколько дней после моего возвращения я посетил мать товарища, который дал мне ее адрес до того, как он умер от голода и болезни в начале плена. Адрес я легко запомнил, так как ее квартира была недалеко от моей. Когда я представился как бывший солдат, попавший в плен под Сталинградом, она отнеслась к этому весьма сдержанно. Я старался как можно деликатнее подготовить ее к печальному известию. А когда все же произнес страшные слова, она продолжала молчать. Как мне показалось, эта простая женщина глубоко переживала смерть сына, но повела себя вдруг немного странно, печаль неожиданно оставила ее. Она молчала и слушала. Потом посмотрела мне в лицо и задумчиво сказал: «Может быть, для него лучше, что он умер сразу и от многого был избавлен, дома его ничего хорошего не ожидало, а его жена уже давно живет с другим». Меня это поразило, я простился и ушел.

Затем я посетил родственников молодого веселого товарища из нашей роты радиосвязи. Он был очень приятным, жизнелюбивым парнем лет двадцати. При каждом удобном случае он доставал свою гармонь, играл на ней и при этом пел. Его любимая песня:

Он был слишком молодым и мягким для войны, и его настигла ранняя смерть, это случилось при нашем бегстве в центре Сталинграда. Мы часто друг с другом разговаривали, и его адрес я легко запомнил, так как знал мастерскую его отца, она была недалеко от дома, где я вырос. Я знал, что у него было несколько братьев. Когда я пришел в мастерскую, то встретил молодого мужчину, который был на него похож, вероятно, брата. Я спросил об отце и узнал, что его отец и мать уже умерли. Однако родной брат убитого остался равнодушным к моему рассказу. Неужели тот молодой весельчак никому не был нужен, или только на фронте он казался таким веселым? А может быть его родственники так изменились за время войны?

Необходимо было выполнить еще одну, особо тяжелую задачу: сообщить моей собственной матери о смерти одного из ее сыновей, который в то же время, как и я, был в Сталинграде и погиб там в бою. О третьем сыне она тоже ничего не знала, он, кажется, воевал в районе озера Ильмень. Только один единственный из четырех сыновей был теперь рядом с ней. Лишь в конце войны его призвали в армию и направили в запасную часть в Брно, он остался жив. Брат, считавшийся пропавшим у озера Ильмень, вернулся домой раненым в конце войны. Только мы, два «сталинградца», оставались без вести пропавшими, но я вернулся. Я не раз деликатно пытался объяснить матери, что брат погиб и у меня об этом есть точные сведения. Но она не верила и ждала его еще 36 лет, до самой своей смерти, ей было тогда уже более 90 лет. Шестерых детей она с большими лишениями подняла на ноги, вывела в люди, но она любила каждого так, словно он был ее единственным сыном.

Особой проблемой для всех нас было вхождение в нормальную жизнь на свободе. Не все с этим справлялись. Я уже упоминал о Зеппе из Штирии, моем былом помощнике на электротехнических работах. Он не смог преодолеть пагубную слабость, стал алкоголиком и умер от цирроза печени.

Другой из наших «сталинградцев» был мясником в окрестностях Линца. Вскоре после возвращения он женился на девушке, хозяйке гостиницы и мясной лавки. Я читал об этом в одной местной газете. Самого его я больше не видел, но слышал от знакомого, который с ним часто встречался, что он теперь наслаждается жизнью, хочет «наверстать потерянное». Позже я прочитал в газете некролог, посвященный «видному члену» местной общины, речь шла о нем. Потом я узнал от того же знакомого, что от благополучной жизни бывший пленный раздобрел, отяжелел, и смерть наступила совсем неожиданно. Такая судьба казалась мне непостижимой. Я сам страдал от трудностей адаптации, у меня была, например, повышенная чувствительность к соли и алкоголю. Я вынужден был сильно ограничивать употребление соли и ежедневную еду солить только по необходимости, иначе опухало лицо, особенно вокруг глаз. Тоже самое происходило, если я выпивал хотя бы немного шнапса, который мне часто предлагали радушные крестьяне во время моих геодезических работ. После своего возвращения я явился для устройства на работу к своему прежнему работодателю в правительстве земли Верхняя Австрия. Меня направили к референту, ответственному за строительство. Он служил в этом качестве еще до нацистского времени и знал меня с тех давних пор. Этот человек принял меня, как сына, зачислил на работу и послал в командировку для геодезической съемки грузовых дорог. В этот период все товары, особенно продукты питания, продавались по карточкам, а рационы были недостаточными. При съемке дорог почти всегда приходилось жить у крестьян, которые сами были заинтересованы в дорожном строительстве и особенно в обмерах дорог, чтобы земля, отданная под строительство, значилась таковой в кадастре, что избавляло их от налога на эту землю. Кроме того, одновременно могли быть бесплатно оформлены все земельные обмеры, связанные со строительством. Геодезисту все это давало определенные выгоды: он был всегда сыт и в конце недели мог привезти своей семье немного еды. Жить, конечно, приходилось без всяких удобств, но с этим надо было мириться. Наш политический референт считал съемку грузовых дорог очень важным для крестьян делом, так как многие дороги были построены более 10 лет тому назад, но не были промерены.

Мое первое задание касалось грузовой дороги в Мюльфиртеле, севернее Линца, в русской зоне на левом берегу Дуная. Эта дорога была проложена уже несколько лет на ад, однако среди владельцев земли возникли разногласия. Дорога проходила по крутому западному склону и вела из долины вверх к вытянутому по обрыву селению, которое состояло из типичных для этой местности трехсторонних крестьянских дворов. Электрического света там еще не было, его туда провели только через 10 лет. Люди использовали керосиновые лампы, свечи, часто даже сосновые лучины, которые не так быстро гасли на ветру. Дорожный кооператив разместил меня в одном из верхних крестьянских дворов. Хозяйство вели высокий, потрепанный жизнью крестьянин и маленькая, по-матерински заботливая крестьянка, им помогал долговязый подросток лет двенадцати и одна работница. Узнав, что я недавно вернулся из русского плена в Сталинграде, хозяйка со слезами на глазах рассказала мне, что потеряла четырех сыновей в районе Сталинграда. Остался у нее теперь только самый младший. Кстати, сейчас он бургомистр Зонберга.

Эта крестьянка стала особенно заботиться обо мне, хотя для «сталинградца» я выглядел совсем неплохо, но по ее понятиям все еще очень нуждался в поправке. Я боялся, что она закормит меня до смерти. Крестьянская пища с большим количеством масла, сала и мяса была для меня слишком жирной. Глаза вдруг пожелтели, лицо распухло, я почувствовал себя больным. Работа шла туго. Я очень попросил ее умерить рацион еды, сделать попостнее завтрак, не давать ничего между обедом и ужином, и поменьше всякого жира. Она старалась, хотя ей это давалось с трудом. И лишь со временем я стал привыкать к сытной крестьянской, пище. Дома у меня такие проблемы не возникали, так как севернее Дуная, в русской зоне, где я жил, все товары выдавались по карточкам и было слишком мало продуктов питания. Американцам, согласно приказу Сталина, не разрешалось снабжать нас пакетами с продовольственной помощью. Неприятие обильной и жирной пищи сохранилось у меня на многие годы, и до сегодняшнего дня я не страдаю от лишнего веса.

На следующий год геодезический маршрут вновь свел меня с этой семьей, я застал их за работой в поле, высоко над долиной. Помню, был прекрасный день, виднелся весь альпийский хребет, горы слепили белизной, а в низине все зеленело. Мы разговорились с хозяйкой, тут я увидел идущих в гору военных. Это были явно русские, и я спросил у нее, что бы это могло значить? Женщина пожала плечами и ответила, что, наверно, для празднования 1 мая им требуется скотина, но у них нет письменного разрешения от комендатуры, а без разрешения ничего не получится, потому что весь домашний скот переписан. В крайнем случае при наличии разрешения можно дать быка из общинного стада, так как это не ее собственность. Я вызвался поговорить с русскими, на это моего знания языка еще было достаточно. Я приветливо поздоровался и спросил, что им нужно. Они, как и ожидалось ответили, что им поручили привезти одну корову на мясо к праздничному столу. Я им объяснил, что это возможно только при наличии письменного разрешения от комендатуры («пропуск»), У них его не оказалось. Я еще раз объяснил, что крестьянка не может дать скотину без документа, иначе будет наказана. Они стали требовать напористее, но я пригрозил им, что если они не уйдут подобру-поздорову, я пожалуюсь в комендатуру и пойду в НКВД. Военные отступились, бросив сердитый упрек в том, что мы ничего не хотим им давать, потому что они русские. Я ответил, что сам провел пять лет в России и знаю: там такое тоже не разрешено.

Я часто разговаривал с русскими солдатами, так как у меня сложилась весьма интересная ситуация: я жил в русской зоне, место службы было в американской, а работы производились в обеих зонах. Я больше любил русских, чем заносчивых американцев, потому что они были разговорчивее и радовались, когда я по-русски приветствовал их и спрашивал о здоровье, интересовался, откуда они родом и кем работали дома. Частенько они рассказывали о своих близких и своей тоске по родине. Как-то на переправе в Раннаридле они меня задержали на полтора часа. На улице стоял мороз, а в караульной будке, где мы находились, было тепло и уютно и между нами завязался душевный разговор, какой ведут просто люди с обычными человеческими чувствами и заботами, забыв о приказах и инструкциях начальства.

На войне и в плену мне часто приходило на ум сравнение невзгод и лишений с испытанием строительного материала. Эта мысль подкрепилась последующим опытом. Если, например, стальной стержень закладывают в машину для испытания на разрыв и все больше растягивают, то он переходит через предел упругости, понемногу нагревается, изменяет сечение и в середине становится все тоньше. Это называют пределом текучести. Если затем прекращают растягивание, то он не принимает старую форму, а остается в полуразрушенном состоянии. Но если растяжение увеличивают, то стержень разорвется. Этот порог называется пределом прочности на разрыв. По пределам текучести и прочности судят о качестве материалов. Но нельзя забывать, что испытываемый стержень будет поврежден или даже — в зависимости от нагрузки — разрушен и что его нельзя больше использовать.

Точно так же, порой жестоко и бессмысленно, обращались с нами во время войны «сильные мира сего». Не подвергались ли мы, люди, на фронте и в плену тяжелейшему испытанию на прочность? Удалось ли выжившим перенести это тяжелое состояние без изменений самого естества? Я думаю, что каждый из нас, возвратившихся из Сталинграда, был травмирован, но наше счастье в том, что мы не были мертвым материалом — просто молекулами, подвергнутыми испытанию, мы были живыми существами, организмом, способным регенерироваться, если возникает возможность и если на него не продолжают давить. Решающую роль играла, конечно, психика. Ведь все помыслы устремлены к свободе и родине как «потерянному раю». О том, что на родине у кого-то были проблемы — порой неразрешимые — никто не хотел вспоминать. Почти никто не говорил о своих проблемах. Зато некоторые жаловались, что война и плен украли у них лучше годы жизни. Поэтому после возвращения из плена многие решили возместить потерянное. Я же всегда был убежден, что все невзгоды войны и плена являются частью нашей жизни. Жизнь состоит из непрерывных взлетов и падений, ставя нам все новые задачи, и тем самым дает нам возможность развивать свои способности.

Тяжело было почти всем вернувшимся: неженатые хотели создать семью, но испытывали недостаток почти во всем. А тем, кто возвращался к жене и ребенку, часто приходилось нелегко потому, что годы разлуки оставили свои следы, жизненные пути уже разошлись, люди отвыкли друг от друга. Между некоторыми супругами стена возникла еще до разлуки, но они не хотели этого замечать. Каждый нуждался в близком человеке, но думал только о себе, особенно женщины, так как инстинктивно искали защиты. За время долгой жестокой войны женщина тоже хлебнула горя и хотела своего рода возмещения. Но муж возвратился искалеченным телесно и душевно, ему требовалась чуткая помощь. Многие находили женщин, но среди них были и такие, которые думали только о себе. Общая нужда вначале еще как-то способствовала сохранению брака, но затем он все же рушился, так как взаимопонимание сменялось разладом. Обо всем этом я глубоко задумался много лет спустя после возвращения, когда во время одного конгресса встретил товарища, с которым был вместе в плену, хотя и не в последнем лагере. Мы сразу друг друга узнали, несмотря на то, что он немного пополнел. Мне показалось, что он чем-то угнетен. Мы радостно приветствовали друг друга и, взяв в буфете холодной закуски и по бокалу вина, сели за свободный столик в углу. Естественно, мы поинтересовались самочувствием друг друга и понемногу разговорились о своей жизни и годах, проведенных в плену. ОН вслух размышлял о том, что тогда мы мало говорили о своих личных довоенных проблемах. Действительно, мы мало что знали друг о друге, я, например, не знал, что он тоже был дипломированным инженером. Я рассказал ему о наиболее характерных ситуациях при встречах с родственниками и близкими умерших и поделился размышлениями о том, как необходима бывшему пленному чуткая женщина, которая помогла бы ему вновь встать на ноги и что такое бывает далеко не всегда. Я сказал, что знаю немало негативных примеров, когда женщина носится со своими правами, не желает даже вникнуть в состояние мужа и учитывает лишь формальные вещи.

Он не ответил, принес еще бокал вина, выпил и сказал: «До чего же ты прав! Я сполна испытал это, дошел до конца, до точки. Я хочу уйти от нее, но это невозможно».

Он был из Вены, до войны изучал машиностроение, воевал в авиации, его самолет-разведчик сбили за Уралом. Когда ему удалось приземлиться с парашютом, местные жители встретили его удивленно, но отнюдь не враждебно, хотя все же препроводили его к властям. Все это он рассказал за столиком в буфете. Может быть, я вообще был первым, кому он излил душу.

Его отец умер еще молодым, когда сыну было десять лет и он посещал среднюю школу. Мать выбивалась из сил, чтобы поставить детей на ноги. Но он все же сдал экзамен на аттестат зрелости, а высшее образование получил без отрыва от производства. Однажды в школе танцев он познакомился с девушкой, которая произвела на него очень приятное впечатление, так как она была не только хорошенькой, живой, мастерицей танцевать, но и интересной собеседницей, много читавшей и имеющий свой взгляд на современные проблемы. Однако он не почувствовал себя созревшим для более серьезной связи и не решился сойтись с ней поближе.

По истечении некоторого времени он увидел ее на прогулке в городском саду, опираясь на костыль, она ковыляла к скамейке. Оправившись от шока, он заговорил с ней. Она его сразу узнала. Сначала беседовали об общих знакомых. Затем он все же спросил, что за несчастье произошло с ней. Она рассказала, что вместе с отцом и братом они пошли на лыжах в горы и попали под лавину. Отец и брат погибли. Ее же поместили в больницу с тяжелыми переломами и повреждением позвоночника, при этом уже обнаружились симптомы паралича. Было несколько операций, врачам удалось залечить ее многочисленные переломы, но по поводу позвоночника не могли обещать, что травма обойдется без последствий. Она никогда не простит отцу этой авантюры с лыжным походом.

Они продолжали встречаться и беседовали на разные отвлеченные темы, не касаясь никаких личных моментов. Она понемногу выздоравливала, для ходьбы ей теперь требовалась обычная трость, но паралич еще не прошел окончательно. Он познакомился с ее матерью, спокойной, хозяйственной женщиной, державшей квартиру в образцовом порядке. Ей было очень тяжело, так как с дочерью приходилось жить на маленькую вдовью пенсию, потому что муж имел небольшой трудовой стаж. Ей приходилось также обеспечивать свою старую мать, которая жила с ними. Муж вырос в богатой семье, где хватало и прислуги, и денег на сладкую жизнь, но инфляция отняла почти все. Мать девушки, воспитанница монастырской школы, была отличной хозяйкой. Ему как-то показали бельевые ящики, — стопки безукоризненно выглаженного белья, перевязанные синими лентами. Вещи были переложены лавандовыми ветками или душистым мылом. Молодого человека часто приглашали на кофе, усаживали за образцово сервированный стол. Бабушка почти не появлялась. Она производила впечатление строгой дамы.

За две недели до оккупации Австрии войсками Гитлера он закончил высшую школу и быстро получил работу по специальности. Работать зачастую приходилось сверхурочно и в разных местах, потому что на инженеров-машиностроителей был большой спрос.

С этого момента девушку будто подменили. Ходить она уже могла хорошо, но временами становилась вдруг очень нервозной и даже агрессивной. Тогда, правда, многие люди были неспокойны, так как боялись возможной войны. Несмотря на то, что неожиданная нервозность и пессимизм подруги угнетали его, они все-таки поженились. К тому же он надеялся, что она станет такой же отличной хозяйкой, как и мать. Но как только они поженились, почти каждый день стали возникать разногласия и ссоры из-за того, что она требовала безусловного подчинения в домашних делах. Примером служил дедушка с материнской стороны, находившийся под каблуком своей властолюбивой жены. Работа моего товарища была связана с разъездами, и поздними вечерами он приходил домой усталым. Ей же постоянно хотелось на люди, а муж нужен был прежде всего для вечерних выходов. Вначале они занимали комнату в квартире ее матери и бабушки, в то время с жильем было туго. Ежедневный крик действовал на него ужасно, и после двух недель брака он готов был просто сбежать. Но он не мог этого сделать, так как дискредитировал бы себя в глазах своих близких и знакомых. Тут началась война, жена высказала пожелание иметь ребенка. Он думал, что, может быть, это принесет ей успокоение. Родилась девочка. Но отношения не улучшились, более того, теперь к крикам жены добавился плач ребенка. Ее мать стала затем забирать ребенка к себе, у нее он не плакал. Поскольку дома не было покоя, он искал отдохновения на вольном воздухе, занимаясь планеризмом, чему научился в клубе. Порой он, покрытый испариной, вскрикивал по ночам. Призыв в вермахт казался избавлением. Правда, война в России еще не началась. Прежде всего надо было пройти военно-медицинскую комиссию. Там его спросили, на что он жалуется. Он рассказал врачу о своем состоянии по ночам. Врач ответил, что это от нервного утомления и при смене окружения скоро пройдет. Как инженера-машиностроителя и планериста его призвали в военную авиацию, он прошел летное обучение и был послан в Россию пилотом авиаразведки дальнего действия. В нашем лагере, как и Харрер, он находился на положении пленного офицера. Но как офицеру ему разрешили поехать домой только годом позже. Когда, наконец, вернулся домой, то ребенок его, конечно, не узнал, но с девочкой удалось установить нормальный контакт. С женой, однако, возникли те же трудности, что и раньше. По малейшему поводу она поднимала крик, вечно настаивая на своем. Ничто ее не устраивало, домашнее хозяйство не интересовало, все домашние дела она возложила на мать, а сама почитывала книги, часто после полуночи. Она не могла понять, что такое настоящая совместная жизнь. Для нее это было чем-то слишком примитивным. Она всегда только жаловалась, что он приносит домой мало денег, хотя зарабатывал он неплохо и почти все отдавал. Когда ее мать постарела и стала менее работоспособной, он видел, как его жена все больше запускает домашнее хозяйство. Но неряшливая жена у каждого мужчины вызывает отвращение! Он готов был терпеть до той поры, когда ребенок вырастет и больше не будет так нуждаться в отце. Между тем, у жены развилась невероятная тяга к мучным блюдам и сладостям, из-за чего она очень располнела, ей вновь стало трудно ходить, появилась сильная отдышка. В довершение всех бед при поездке за границу она сломала ногу, так что теперь могла ходить только с костылями. И он тем более не мог покинуть ее: это вызвало бы всеобщее осуждение. Кроме того, из-за большого веса у нее начался сахарный диабет и нарушилось кровообращение. Он ей всегда, по возможности, помогал в домашней работе, но ни разу не встретил понимания или благодарности. Жизнь стала пыткой, но выхода он не видит. Она категорически отклоняет всякую консультацию у психолога или психиатра и недавно вновь прогнала вызванного им на дом специалиста. Подрастающая дочь тоже очень страдает от такой жизни. Она хорошо учится в школе и дома очень много помогает. Девочка становится приятным человечком.

Я посоветовал ему поразмыслить о том, как много людей, посланных на войну, вернулось домой искалеченными физически и душевно, с нами тоже могло случиться такое. Кто знает, сколько родственников и близких должны страдать от их неуправляемых настроений, потому что эти человеческие реликты войны не могут смириться со своей судьбой. Война не решает жизненных проблем, а только создает новые для людей, которые по своей сути не становятся другими. Мы и наши товарищи многое перенесли, но все же вернулись домой достаточно здоровыми. Я сказал ему, что он всегда должен думать о том, сколько мы пережили и что нас всегда ожидают новые, еще не решенные задачи. Он справится со своими семейными трудностями, потому что жизнь продолжается. Позже мы еще несколько раз виделись, и у меня сложилось впечатление, что он справился.

В целом многие товарищи после возвращения домой выдержали тяжелый груз пережитого, нашли в себе силы спокойно решать самые тяжелые проблемы, стали более зрелыми людьми, так как «испытание на прочность» войной и пленом не разрушило их. Требовались ли им для этого война и плен? Вряд ли.