Сталинская эпоха. Экономика, репрессии, индустриализация. 1924–1954

Глава четвертая ОСОБЕННОСТИ МОРАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО И ИДЕЙНОГО СОСТОЯНИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА НАКАНУНЕ И В НАЧАЛЕ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

В течение года, предшествовавшего Великой Отечественной войне, и в обществе, и в политическом руководстве росло ощущение растущей военной угрозы. Война представлялась вероятной, но отнюдь не неизбежной. В разговорах рабочих, крестьян, служащих, интеллигенции противником в будущей возможной войне иногда назывались Япония или Англия, но чаще – Германия, т. е. в большинстве случаев потенциальный противник определялся совершенно правильно. Проведенные в январе 1941 г. масштабные военные учения, на которых отрабатывался сценарий отражения немецкой агрессии, показывают, что и политическое руководство СССР не заблуждалось относительно того, кто является главным потенциальным противником.

Однако господствовали представления, что войне с Германией будут предшествовать какие-то требования и ультиматумы, ухудшение и разрыв дипломатических отношений, официальная отмена действия советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. и т. д. Того, что немцы нападут внезапно, при действовавшем на момент вторжения советско-германском пакте о ненападении, – именно такого сценария, который на самом деле случился на рассвете 22 июня 1941 г., похоже, не предвидел никто. Это значит, что при в целом правильном определении потенциального противника в будущей возможной (но не фатально неизбежной) войне в то же время и в обществе, и в высшем политическом руководстве имела место недооценка степени коварства и вероломства германских нацистских правителей. И. В. Сталин и другие советские руководители до самого последнего момента лелеяли надежду, что войны с Германией удастся избежать дипломатическим путем.

По нашему мнению, наиболее верную оценку поведению Сталина (и в целом политического руководства СССР) перед лицом германской угрозы дала советский посол в Швеции А. М. Коллонтай, которая в день немецкого вторжения, 22 июня 1941 г., сказала, что Сталин, «конечно, надеялся и верил, что война не начнется, пока не состоятся переговоры, в ходе которых может быть найдено решение, позволяющее избежать войны»[240]. Это подтверждает и тот известный факт, что утром 22 июня 1941 г. Сталин, находясь в удрученном состоянии от известия о внезапной германской агрессии и осознания крушения указанных надежд, говорил, что немцы «обрушились на нас без всякого предлога, не проведя никаких переговоров; просто напали, подло, как разбойники». Пять дней спустя, 27 июня 1941 г., В. М. Молотов в разговоре с английским послом в Москве С. Криппсом признался, что советское руководство совершенно не ожидало, что война «начнется без всякого спора или ультиматума»[241].

Теперь вернемся немного назад, в 1940 год. Было зафиксировано, что после известия о поражении Франции и вступлении немецких войск в Париж (июнь 1940 г.), в народе велись такие разговоры: «Сколько с Германией ни дружим, а Советскому Союзу будет то же, что и Франции»[242]. Удручающее впечатление это известие произвело и на высшее советское руководство. По свидетельству Н. С. Хрущева, И. В. Сталин якобы тогда сказал, что «теперь Гитлер непременно даст нам по мозгам»[243].

Главной целью внешней политики СССР в этот период было стремление не быть втянутым в орбиту разрастающейся новой мировой войны. Американский посол в СССР Л. Штейнгардт писал 2 октября 1940 г. в Вашингтон: «Если говорить о советской политике, как я её понимаю, то она направлена на то, чтобы избежать войны…»[244]

Ещё со времён «хрущевской оттепели» Сталина активно критикуют за всякие «ошибки» и «просчеты». На наш же взгляд, его взвешенная и осторожная стратегия, направленная на предотвращение возможной войны с Германией, была в целом правильной, но, к сожалению, не дала желаемого результата. Надо понимать, что от политического руководства СССР далеко не всё зависело – ведь вопрос о том, быть или не быть войне, решался всё-таки не в Москве, а в Берлине. Могли ли у советского руководства в данной ситуации быть более верные альтернативы? На этот вопрос совершенно правильно ответил израильский историк Г. Городецкий: «И всё же даже теперь, задним числом, трудно назвать более верные альтернативы, какие могли бы быть у Сталина. Если бы он принял упреждающие меры, удар можно было бы в лучшем случае смягчить, но, конечно, не предотвратить»[245]. К этому верному заключению Г. Городецкого мы бы добавили следующее: известно, что план нападения на СССР (план «Барбаросса») был любимым детищем Гитлера (он лично его инициировал и взлелеял), и в свете этого никакая, даже самая мудрейшая, стратегия по недопущению германо-советской войны не могла сподвигнуть его, Гитлера, к отказу от плана «Барбаросса», т. е. практически не имела никаких шансов на успех.

Английский корреспондент Александр Верт, находившийся с 3 июля 1941 г. в СССР, писал: «…В годы войны я многим в Советском Союзе задавал два таких вопроса: “Что вы думали о советско-германском пакте?” и “Когда пакт еще находился в силе, в какой момент вы начали серьезно сомневаться насчет его?”

На первый вопрос мне почти всегда отвечали примерно следующее: “Каждый, конечно, понимал, что тошно и неприятно делать вид, будто мы друзья с Гитлером; но уж такое положение сложилось в 1939 г., что нам любой ценой надо было выиграть время, а другого выбора у нас не было. Мы не думали, чтобы и самому Сталину очень нравилась эта идея, но мы глубоко верили в его правоту; если он решил заключить с Гитлером пакт о ненападении, значит, он наверняка знал, что другого выхода нет. И не забывайте также, что нам в то же время грозила и японская агрессия; нам пришлось драться на Халхин-Голе как раз в то же время”.

А ответ на второй вопрос неизменно следовал в таком приблизительно духе: “Мы начали действительно нервничать, когда увидели, что Гитлер сумел за какой-нибудь месяц, если не меньше, разгромить французскую армию. Мы питали довольно большое доверие к французской армии, и мы многое также слышали о линии Мажино, а потому – будем говорить прямо – рассчитывали, что война во Франции продлится долгое время и что в результате немцы будут сильно ослаблены. Эгоисты? Да, мы были эгоистами, а кто ими не был?… Мы никогда не ожидали, что немцы так внезапно нападут на нас, а главное, что они сумеют захватить у нас такую огромную территорию, но мы чувствовали, что должны готовиться к очень тяжелой борьбе, если Гитлер спятит с ума настолько, что полезет на нас”.

Был также и дополнительный вопрос, который я задавал с интересом: “Между разгромом Франции и нападением Германии на Советский Союз происходила война между Германией и Англией – что вы о ней думали?” Тут ответы становились неопределенными, но в общем они сводились к следующему: “К Англии у нас относились совершенно по-разному. Знаете, сама жизнь научила нас быть против англичан – после этого Чемберлена, Финляндии и всего прочего. Но постепенно, как-то очень незаметно мы начали восхищаться англичанами, потому, очевидно, что они не склонились перед Гитлером. В наших газетах много писали о бомбардировках Лондона, Ковентри и других английских городов. И мы начали также сочувствовать английскому народу – начали думать, что рано или поздно нам тоже суждено будет испытать нечто подобное. Особенно болела за англичан наша интеллигенция. У многих уже тогда начала складываться мысль, что война Англии против Гитлера – это “справедливая война”. Но потом, в мае [1941 г.], в Англию вдруг прилетел Гесс, и мы вновь стали смотреть на Англию с опаской и подозрением”»[246].

Со смешанным чувством тревоги и надежды было встречено в народе опубликованное 14 июня 1941 г. сообщение ТАСС, в котором опровергались слухи о скорой войне между Германией и СССР. Основное содержание этого сообщения звучало так: «…В английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о “близости войны между СССР и Германией”. По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; 3) Советский Союз в свою очередь стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ последней.

Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.

ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет ни могли иметь места; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными…»[247]

В советской и постсоветской литературе было выпущено немало критических стрел в адрес этого сообщения ТАСС, что, на наш взгляд, не совсем справедливо. Советское руководство просто обязано было в той ситуации выступить с публичным миролюбивым заявлением, и тогда еще не было известно, что оно окажется бесполезным. Трудно согласиться и с распространенным в литературе мнением, что данное сообщение ТАСС оказало «расхолаживающее» или «усыпляющее» воздействие на советский народ. На самом же деле оно породило в нем определенную встревоженность и обеспокоенность, так как в тексте прямо говорилось о сосредоточении германских войск вблизи границ СССР. На этот счет А. Верт верно подметил: «Советские люди к тому времени уже достаточно привыкли читать правительственные сообщения между строк, чтобы не увидеть косвенного намека в такой фразе: “переброска германских войск… связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям”. Очень многие русские, которых это сообщение ТАСС далеко не успокоило, следующие несколько дней с тревогой ожидали, какова будет “реакция” на него Берлина. По словам бывшего румынского посланника в Москве Гафенку, тысячи людей сидели в эти дни за своими радиоприемниками, ожидая новостей из Берлина. Но они так ничего и не услышали. Германское правительство никак не ответило на это сообщение ТАСС и даже не опубликовало его»[248]. Тем не менее миллионы советских людей продолжали надеяться и верить, что Гитлер не решится напасть на СССР. Представлялось совершенно невероятным, чтобы политики, находящиеся в здравом уме, всерьёз могли вынашивать планы завоевания самой большой (по территории) страны в мире и к тому же имевшей, в чём многие были уверены, очень сильную армию. Казалось, элементарное благоразумие должно было удержать от такого рискованного шага. Когда же немецкое нападение всё же состоялось, то, по свидетельству А. Верта, «многих [советских людей] чрезвычайно удивляло, что СССР вообще подвергся вторжению»[249]. Это как-то не укладывалось в рамки здравого смысла.

Американский историк Г. С. Дойч, имея в виду скептицизм в настроениях политиков на Западе в конце 1939 – начале 1940 г. относительно намерений Гитлера напасть на ведущие западные страны – Францию и Англию, поскольку это выглядело чистым безумием и противоречило здравому смыслу, справедливо отметил: «Тогда мало кто осознавал, что все нормальные и разумные доводы не могут быть применимы к Гитлеру, который действовал по своей собственной, необычной и зачастую извращенной логике, бросая вызов всем доводам здравого смысла»[250]. Уповая на то, что у Гитлера якобы возобладают благоразумие и здравый смысл, на Западе фактически «прозевали» начавшееся 10 мая 1940 г. масштабное немецкое наступление с целью сокрушить западные демократии. Во многом теми же причинами объяснялась и «внезапность» немецкого нападения на СССР 22 июня 1941 г.

В советском общественном сознании весьма вероятной представлялась перспектива совместной германо-английской агрессии против СССР, несмотря на то, что было известно, что с сентября 1939 г. Англия и Германия находятся в состоянии войны между собой. Считалось, что это не помешает им организовать совместное нападение на СССР. Подобного рода подозрения еще больше обострились в дневные часы 22 июня 1941 г. при известии о немецком нападении, о чем, например, свидетельствует бывший нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов: «Все думали, что британский флот идет на всех парах в Северное море для совместной с Гитлером атаки на Ленинград и Кронштадт»[251]. Позднее в сознании советских людей с трудом, не без изрядной доли скепсиса и недоверия, происходило признание того факта (до войны, по общему мнению, совершенно невероятного), что англичане являются нашими союзниками.

А. Верт так описывает трансформацию в советском общественном сознании образа Англии из врага в союзника: «Почти все комментарии, которые я слышал от русских, сводились к следующему: “Мы слышали насчет Гесса, и мы подозревали, что между Англией и Германией существует какой-то сговор. Мы помнили о Мюнхене и об англо-франко-советских переговорах летом 1939 г. Мы глубоко переживали бомбежки Лондона, но мы все время испытывали чувства недоверия по отношению к Англии. Когда Германия напала на нас, одной из наших первых мыслей было, что, может быть, она сделала это по договоренности с Англией. А что Англия станет нашей союзницей, – да, союзницей, – это превзошло все наши ожидания”»[252].

1 сентября 1939 г. был принят Закон о всеобщей воинской обязанности (опубликован в газете «Правда» 3 сентября 1939 г.). Осенью 1939 г. в обстановке большого патриотического подъема проводился призыв городской и сельской молодежи в ряды РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии). Эту аббревиатуру надо понимать буквально – армия была именно рабоче-крестьянской, и лица рабочего или крестьянского происхождения составляли в ней абсолютное большинство. Служба в Красной Армии составляла не только почетную обязанность граждан СССР, но и прекрасную школу воспитания советской молодежи. Рейтинг красноармейца по степени почета и уважения в общественном сознании был неизмеримо выше, чем это имело место в царские времена у солдат старой русской армии. Старики, многие из которых являлись в прошлом солдатами царской армии, с гордостью смотрели на своих одетых в красноармейскую форму детей и внуков и даже завидовали им. Пожилой крестьянин Н. Н. Жаров из дер. Грабки Мытищинского района Московской области говорил: «Теперь идет красноармеец по улице и гордится своим званием. А то ли раньше было? Вспомнишь старое – сердце заболит. Солдата раньше за последнего человека считали. В общественный сад вход запрещен, в трамваях ездить нельзя, я сам на своей спине хорошо испытал, что значила служба в царской армии. Красная Армия – лучшая школа, особенно для нашего колхозного молодняка»[253]. Под специфическим термином «колхозный молодняк» имелась в виду крестьянская молодежь.

Именно в предвоенные годы окончательно сформировалась советская общественно-политическая система с присущими ей особенностями. Фактически на шестой части земного шара сложилась новая цивилизация. Это была уникальная цивилизация, аналогов которой не было в истории человечества ни в прошлом, ни в настоящем. Советская цивилизация, несмотря на наличие всякого рода недостатков, издержек и негативных явлений, в тот период еще являлась молодым организмом, достаточно жизнеспособным и имевшим потенции для дальнейшего поступательного развития.

В СССР царил дух боевитости, готовности к ратным и трудовым подвигам, предрасположенности к массовому героизму и самопожертвованию. Это как бы было визитной карточкой молодой советской цивилизации. Можно только поражаться удивительной близорукости и извращенности представлений политического и военного руководства фашистской Германии, что СССР вместе с его политической системой и вооруженными силами есть якобы «гнилое строение», которое «рухнет» при первом же ударе германской армии. Так, перед нападением на СССР Гитлер внушал фельдмаршалу Рундштедту: «Вам нужно только пнуть дверь – и все гнилое строение рухнет»[254].

Можно согласиться с выводом английского историка А. Кларка, что Гитлер, приняв решение о нападении на СССР и предвкушая быструю и легкую победу, «просмотрел один очень важный фактор в своей оценке потенциала русских. Теперь вермахт имел перед собой противника совершенно иного сорта, не похожего на мягонькие нации Запада»[255].

Конечно, в обществе существовали антисоветские, антибольшевистские и антисталинские настроения. Но не стоит преувеличивать их масштабы. Сложившийся в СССР общественно-политический строй имел массовую поддержку – большинство людей были преданы ему. Он олицетворялся с воплощенными идеалами Октябрьской революции 1917 года, и само Советское государство в сознании миллионов людей воспринималось как единственное в мире государство рабочих и крестьян. Поэтому советские граждане в массе своей в случае военной опасности были готовы защищать не только свою Родину, свое государство безотносительно к его политическому устройству, но и сложившуюся в СССР общественнополитическую систему, его общественный и государственный строй.

Эту особенность в ментальности советского народа тонко уловил А. Верт, понимавший, что советские люди борются с немецкими захватчиками не только за свою родину, но и за существовавший тогда общественнополитический строй. «Было бы, разумеется, слишком большим упрощением, – писал А. Верт, – считать (как считают некоторые), что это была “национальная” или даже “националистическая” война, и ничего больше. Нет, в этой национальной, народной войне советские люди сражались также за свою, советскую власть»[256]. Верт также правильно понимал, как это следует из его вышеприведенной цитаты, что советские люди считали советскую власть именно своей властью. Тут ещё надо иметь в виду, что тогда выражение «советская власть» имело более глубокий и широкий смысл (в том числе и заменяя собой понятие «российская власть»), в противовес намерению вторгнувшегося на территорию СССР противника навязать «немецкую власть». Надо также учитывать, что СССР был многонациональным государством, в котором декларировались идеи равенства, равноправия и дружбы народов, отрицался как национализм, так и национальный нигилизм. Включавший в себя десятки наций и народностей советский суперэтнос, который обычно называют советским народом, являлся порождением именно сложившегося в СССР общественно-политического строя. Историк Е. М. Малышева справедливо отмечала: «Общественно-политический строй, сложившийся в СССР на основе социалистической, марксистской идеологии, в предвоенный период создал такое феноменальное суперэтническое образование с высочайшей пассионарностью, как советский народ»[257]. Тезис, конечно, не бесспорный, но мы с ним в основном согласны. Понятия «советский общественно-политический строй» и «советский народ» до такой степени взаимосвязаны, что отрывать их друг от друга, как это иногда делается в литературе, методологически неверно и противоречит принципу историзма. Ведь такой суперэтнический феномен, как советский народ, вряд ли мог бы образоваться в условиях какого-то иного общественно-политического строя.

Та этнополитическая общность людей, которую мы называем советским народом, была воспитана в антифашистском духе. С момента прихода Гитлера к власти в Германии и до заключения советско-германского пакта о ненападении, т. е. с января 1933 г. до августа 1939 г., в СССР активно велась пропаганда по разоблачению фашизма. В результате этой пропаганды антифашизм стал важной составной частью менталитета советского народа. После заключения советско-германского пакта о ненападении 23 августа 1939 г. антифашистская пропаганда в СССР была приглушена, но антифашистская составляющая в ментальности советского народа отнюдь не исчезла. Она сохранялась как бы в латентном состоянии, готовая в любой момент при соответствующем изменении обстоятельств заявить о себе во весь голос. Этот момент, как известно, наступил 22 июня 1941 г. Сам по себе советско-германский пакт, заключенный 23 августа 1939 г., в широких кругах советского общества воспринимался с трудом, и никогда не исчезало ощущение его противоестественности. На сознание людей удручающе действовала неожиданная трансформация германского фашизма из врага чуть ли не в «друга». Всё это тонко подметил Константин Симонов, написавший в своих воспоминаниях: «Что-то тут невозможно было понять чувствами. Может быть, умом – да, а чувствами – нет. Что-то перевернулось и в окружающем нас мире, и в нас самих. Вроде бы мы стали кем-то не тем, чем были; вроде бы нам надо было продолжать жить с другим самоощущением после этого пакта»[258]. То, что произошло 22 июня 1941 г., сразу же всё поставило на свои места, привело к возвращению адекватного восприятия германского фашизма как опасного врага. Представление о том, что это есть отечественная война, активно внедрялось в советское общественное сознание с первого же дня немецкой агрессии. В заявлении советского правительства, которое днём 22 июня 1941 г. зачитывал по радио В. М. Молотов, в частности, упоминалось, что Россия уже подвергалась вторжениям, что «в свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной и Наполеон потерпел поражение», и, подчеркивалось в заявлении, «то же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь народ вновь поведут победоносную Отечественную войну за Родину, за честь, за свободу». Дважды упоминавшийся в этом заявлении термин «Отечественная война» довольно прочно врезался в сознание людей – уже с 22 июня 1941 г. в народе пошли разговоры, что началась новая Отечественная война. Это тогда понимали и наиболее дальновидные и проницательные люди на Западе. А. Верт вспоминал, что у него 2 июля 1941 г. состоялась продолжительная беседа с английским историком Б. Пэрсом, который сказал: «Я уже вижу, что это будет огромная отечественная война, более крупная и успешная, чем война 1812 года»[259]. Верт и Пэре относились к немногочисленной тогда плеяде иностранцев-оптимистов, которые даже летом и осенью 1941 г., несмотря на впечатляющие успехи германской армии, были твёрдо убеждены, что Гитлер войну с Россией не выиграет. Верт обратил внимание на поразительное отличие в реакции французского общества на немецкое вторжение во Францию в мае 1940 г. и настроениях большинства советского народа в конце июня – августе 1941 г. О Франции он написал следующее: «…вся Франция была совершенно ошеломлена и её быстро охватили пораженческие настроения. Миф о неприступности линии Мажино, которым все эти годы убаюкивали французский народ, вдруг рассыпался в прах»[260]. Применительно же к СССР Верт дал совсем иную характеристику: «Страну охватил ужас, но к нему примешивалось чувство национальной непокорности и опасение, что это будет долгая, упорная и отчаянная борьба… И всё же, казалось, лишь очень немногие думали о возможности полного военного поражения и завоевания страны немцами. В этом отношении контраст с Францией во время германского вторжения 1940 г. был разительным»[261].

Попавший в плен к немцам генерал М. И. Потапов на допросе, состоявшемся 28 сентября 1941 г., на вопрос о том, готов ли русский народ в глубине души вести войну и в том случае, если обнаружит, что армия отступила до Урала, ответил: «Да, он будет оставаться в состоянии моральной обороны»[262].

Мы вынуждены упрекнуть западную историографию в системной фальсификации в одном важном вопросе. Из того, что известно сегодня о планах политического и военного руководства Германии в отношении Советского Союза, однозначно следует вывод, что для народов СССР понятие «Великая Отечественная война» является адекватным и по сути, и по содержанию. Однако в западной литературе именно это адекватное понятие тщательно избегают употреблять, подменяя его поверхностными, примитивными и иногда даже карикатурными формулировками типа «схватка двух тоталитарных режимов», «сталинская война» и т. п.

Впрочем, подобный упрёк можно адресовать и ряду современных российских авторов. Именно им известный историк А. К. Соколов напоминает непреложную истину, что для Советского Союза это была «война за выживание, за право России вообще существовать» и, следовательно, «термин “Великая Отечественная война”, которого многие авторы стараются избегать как советского идеологического штампа, является верным и позволяет правильно освещать события войны, не исключая даже самых мрачных и печальных её страниц»[263]. Надо признать, что у отдельных западных авторов при освещении войны Германии с Советским Союзом присутствует понимание того, что со стороны русского и других народов СССР это была именно Великая Отечественная война. Вот что, например, писал западногерманский историк Г.-А. Якобсен: «Советы провозгласили свою борьбу “Великой Отечественной войной” и тем самым пробудили в русском народе все национальные чувства и страстное желание защищать свою Родину; за многие века истории России такой призыв всегда открывал огромные источники силы для борьбы против иностранных интервентов»[264]. Как раз понимание характера этой войны со стороны СССР позволяет таким западным авторам, как Г.-А. Якобсен, более-менее правильно и адекватно интерпретировать и освещать ее возникновение, ход и результаты.

В литературе и публицистике постсоветского времени прослеживается тенденция, которую мы бы деликатно назвали недооценкой степени опасности, нависшей над самим существованием нашей цивилизации в связи с германским вторжением. Но недооценка здесь недопустима, так как факты говорят под этим углом зрения именно о страшной опасности. Так, находившийся в советском плену генерал-фельдмаршал Ф. Шёрнер на допросе, состоявшемся 28 апреля 1947 г., сказал: «В мае или июне 1941 г…Гиммлер открыто заявил, что вскоре предстоит большая война на Востоке, целью которой является вытеснение славян из восточного пространства и колонизация славянских земель немцами. При этом он ориентировал на физическое истребление русских в случае оказания ими сопротивления во время вторжения немцев в пределы России. Он тогда заявил буквально следующее: “Если мы при выполнении наших планов в России натолкнемся на упорное сопротивление народа и армии, то ничего не остановит нас перед очищением страны от славян”. Таковы известные мне факты, предшествующие нападению Германии на Советский Союз»[265].

Конечно, в 1941 г. такие откровения ещё не были известны, но советские люди в массе своей интуитивно чувствовали, что немецкие фашисты во главе с Гитлером замыслили нечто подобное. Во многом из этого интуитивного чувства проистекала непоколебимая решимость дать достойный отпор захватчикам и, невзирая на все жертвы, трудности и лишения, разгромить и уничтожить их. 28 июля 1941 г. в газете «Правда» была опубликована статья писателя А. Толстого, в которой говорилось: «Мы должны объединиться в одной воле, в одном чувстве, в одной мысли – победить и уничтожить Гитлера и его армию, которые несут смерть и рабство, рабство и смерть и больше ничего…» Эти слова как нельзя лучше отражали морально-психологический настрой подавляющего большинства советских людей. В этом общенародном порыве защитить Родину естественным образом произошло сплочение атеистов и верующих. Уже 22 июня 1941 г. глава Русской православной церкви митрополит Московский и Коломенский Сергий выступил с обращением к православным христианам, в котором говорилось: «В последние годы мы, жители России, утешали себя надеждой, что военный пожар, охвативший едва не весь мир, не коснется нашей страны. Но фашизм, признающий законом только голую силу и привыкший глумиться над высокими требованиями чести и морали, оказался и на этот раз верным себе. Фашиствующие разбойники напали на нашу родину. Попирая всякие договоры и обещания, они внезапно обрушились на нас, и вот кровь мирных граждан уже орошает родную землю. Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени пред неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему отечеству…» Заканчивалось обращение Сергия словами: «Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. Господь нам дарует победу»[266]. Советский посол в Англии И. М. Майский вечером 22 июня 1941 г. записал в своем дневнике: «Итак, война! Неужели Гитлер ищет самоубийства? Мы не хотели войны, очень не хотели войны. Мы делали всё возможное для того, чтобы её избежать. Но раз германский фашизм навязал нам войну, пощады быть не может. Будем драться твердо, решительно, упорно до конца…»[267] Примечательно, что применительно к Гитлеру И. М. Майский еще в первый день немецкого нападения на СССР употребил слово «самоубийство», и это, волею судеб, оказалось пророчеством в прямом смысле (как известно, Гитлер 30 апреля 1945 г. покончил жизнь самоубийством в бункере имперской канцелярии, окруженной со всех сторон наступающими частями Красной Армии).

Существует представление, что в СССР большинство населения пострадало от репрессий и якобы было ими запугано. Это, конечно, сильное преувеличение. Документально подтвержденная статистика репрессий известна – она неоднократно публиковалась, и из нее вытекают совсем иные выводы (см. главу 10). К тому же простые советские граждане в массе своей мало что знали или вообще ничего не знали о репрессиях, жертвами которых стали многие тысячи невинных людей, и впервые услышали об этом только после знаменитой речи Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС в 1956 г. А тогда, в довоенные годы, сложившийся в СССР политический режим в сознании многомиллионных масс народа прочно ассоциировался не с террором и репрессиями, а с воплощенными идеалами социальной справедливости. И этот режим однозначно расценивался большинством советских граждан как самый справедливый на всем земном шаре. В литературе и публицистике последних двух десятилетий отчетливо прослеживается тенденция реанимировать лживый тезис Гитлера о «превентивной войне» Германии против СССР. Концепция «превентивной войны» с ее соответствующим обоснованием наиболее рельефно была изложена в речи Гитлера в рейхстаге 11 декабря 1941 г.: «…Я не искал войны, а, напротив, делал всё, чтобы её избежать. Но я бы забыл свой долг и действовал бы вопреки своей совести, если бы, несмотря на понимание неизбежности столкновения, не сделал отсюда одного единственно возможного вывода: считая Советскую Россию смертельнейшей опасностью не только для германского рейха, но и для всей Европы, я решил всего за несколько дней до этого столкновения дать сигнал к наступлению. Сегодня имеются поистине неоспоримые и аутентичные материалы, подтверждающие факт намерения русских осуществить нападение на нас. Точно так же нам известен и тот момент, когда должно было произойти это нападение. Учитывая осознанную нами во всём её объёме только ныне огромную опасность, могу лишь поблагодарить Господа нашего, вразумившего меня в нужный час и давшего мне силу сделать то, что должно было сделать…»[268].

В этом заявлении Гитлера нет ни слова правды. Абсолютно всё – сплошное враньё, и это было убедительно доказано ещё на Нюрнбергском процессе. Однако в последние два десятилетия в литературе и публицистике довольно неожиданно произошла реанимация этой выдумки Гитлера: мол, Гитлер всего лишь упредил Сталина, готовившего агрессию против Германии (по некоторым версиям, якобы даже не только против Германии, но и в целом против Запада). Делается это обычно посредством тенденциозного подбора фактов и их извращенной интерпретации, а также целой системы логических построений, носящих преимущественно казуистический характер. И все эти «творческие» усилия направлены на то, чтобы «доказать», что заявление Гитлера в рейхстаге 11 декабря 1941 г. будто бы было «правдивым».

Несмотря на все обоснования «правдивости» тезиса Гитлера о «превентивной войне», он, этот тезис, как был лживым, так таковым и останется навсегда. Ибо он прямо противоположен исторической правде. Тот же немецкий историк Г.-А. Якобсен (несмотря на то что в молодости он, будучи военнослужащим вермахта, участвовал в войне против СССР) нашел в себе мужество написать правду: «…Необходимо разрушить одну всё ещё распространенную легенду: германское нападение на Советский Союз в 1941 г…не являлось превентивной войной. Решение Гитлера осуществить его было порождено отнюдь не глубокой тревогой перед грозящим Германии предстоящим советским нападением, а явилось конечным выражением той его агрессивной политики, которая с 1938 г. становилась всё более неприкрытой»[269]. Именно это заключение Г.-А. Якобсена и является исторической правдой.

К разряду системной фальсификации истории следует отнести настойчивые в последние годы попытки представить СССР как якобы виновника Второй мировой войны, поставить его в один ряд с фашистской Германией. Это совершенно недопустимо. Томас Манн как-то сказал о Третьем рейхе: «Это не государство и не социальный порядок, это дьявольское злодейство. Война против него – это священная война человечества против самого дьявола»[270]. Сказано, конечно, слишком резко, с элементами мистицизма, но по большому счету Т. Манн прав. Ведь во Второй мировой войне речь шла о спасении европейской (и еще шире – в целом человеческой) цивилизации от «коричневой чумы».

И в этой «священной войне» (по выражению Т. Манна) прогрессивного и свободолюбивого человечества нельзя отрицать огромный вклад Советского Союза и его вооруженных сил. Нельзя забывать и о многомиллионных жертвах советского народа, принесенными на алтарь Победы. И как же в свете этого можно ставить на одну доску гитлеровскую Германию и Советский Союз, вермахт и Красную Армию? Д. А. Медведев в интервью газете «Известия» 7 мая 2010 г. сказал: «Те, кто ставит на одну доску роль Красной Армии и роль фашистских захватчиков, совершают моральное преступление». К сожалению, указанное моральное преступление процветает в литературе и публицистике, а также в политике и пропаганде.