Стальной шквал

Ниеминен даже привстал и долго смотрел на Хейно в упор, а потом саркастически рассмеялся.

— Я вижу, ты в эту поездку нахлебался коммунистической пропаганды. Неужели, по-твоему, мы не имеем права забрать назад наши собственные земли?

— Да-а, ка-ак же, — ехидно протянул Хейно, — да еще с процентами! Разве Ухта и Олонец тоже наша собственность, что мы и их заграбастали?

У Ниеминена желваки заходили на скулах, но он не знал, что сказать. Он никогда не задумывался над такими вопросами. Вообще вся эта война не особенно его занимала. Он был из тех людей, которые не умеют раздваиваться. Когда начал заниматься боксом — так это захватило его целиком. И в газетах он читал только то, что касалось спорта. Отец Яакко был машинным мастером на большой бумажной фабрике. Такие специалисты составляют своего рода «рабочую аристократию». Помимо сравнительно высоких заработков, они имеют и множество других привилегий. Разумеется, он не состоял в профсоюзе и вообще держался в стороне от политики. Сын во всем старался походить на отца. Правда он занимался в спортивном обществе и секции бокса, которая входила в ТУЛ[2], поскольку в их местности других спортивных обществ не было. В шюцкор он, однако, не вступил, да и не хотел вступать. Все, кроме спорта, было ему безразлично. Но все же насмешливый, скептический тон Хейно настолько задел его за живое, что он просто не мог промолчать и начал обороняться:..

— Там живет народ финского племени. А на войне, знаешь, как в боксе: если противник двинет тебя по роже, то ты стараешься ответить ему вдвойне. Русские ударили нас первыми, затем пришел наш черед.

— Ну, а что, если теперь они нам ответят вдвойне? — сказал Хейккиля, прыская со смеху, до того забавным показалось ему сравнение.

Ну так известно же, в боксе побеждает тот, кто лучше умеет обороняться. Я, во всяком. случае, не думаю, что наша армия сейчас слабее, чем когда мы наступали… Да и успели же понастроить дотов, бункеров разных, так что не больно-то он тут разбежится.

— Не знаю, много ли от них проку, от бункеров; — заговорил Саломэки. — Небось он, немец-то, тоже успел кой-чего понастроить, а теперь улепетывает со всех ног. Все линии свои выпрямляли. Довыпрямлялись вон уж почти до Латвии.

Хейно рассмеялся, прикрывшись одеялом.

— Вот-вот, растолкуй ты этому военному, шакалу…

Ниеминен приподнялся на локте и прошипел сквозь зубы:

— Попридержи язык, Пена. Договоришься, что я тебе нос расквашу!

У Хейно вырвался резкий, злой смешок:

— Вы послушайте этого Яску! Он так и рвется в бой. Скоро он ринется на Урал и на Ленинград. Ударит раз, ударит другой — и крышка! Он же у нас чемпион района, вы не шутите!

Ниеминен вскочил с койки, но тут же снова лег и спрятался. под одеяло, потому, что распахнулась дверь и вошел капрал. Разговоры тотчас прекратились. Но Ниеминен еще долго не спал и сердито ворочался с боку на бок. «Я военный шакал! Ах, нечистый дух! Я его заставлю взять эти слова обратно!»

Сон все не шел. Где-то в душе тлело беспокойство: «Что, если русские и впрямь попрут в наступление? Чем это в конце концов обернется? Если не выдержат укрепленные линии, что же тогда станет с Финляндией?»

Наступил новый год. В январе грянули редкостной силы морозы. Война продолжалась. Мир пылал в огне. Газетные заголовки делались все тревожнее:

«Берлин эвакуируется!», «Русские перешли границу Польши!», «Граф Чиано и другие фашистские руководители казнены в Вероне!».

Но в учебном центре все шло по-прежнему, словно мировые события не имели к нему никакого отношения; Егери-бронебойщики учились поражать вражеские танки Очевидно, дело для них найдется, ибо Финляндия поклялась «сражаться в одиночестве, до конца». Газеты вновь и вновь склоняли на все лады «чудо зимней войны». Эйзенхауэр перенес свою ставку в Лондон.

— Вот будет шуму, ребята, когда американец ударит в барабаны!

Но в «барабаны» начали бить совсем в другом месте. Русские перешли в стремительное наступление на Ленинградском фронте, прорвав оборону немцев.

— Это значит, ребята, что скоро настанет очередь Финляндии, — сказал Саломэки. — А следовательно, и нас выпустят из этой клетки на фронт.

Взвод только что пришел с обеда и готовился к вечерним учениям, ждали, что сам майор будет показывать, как надо поражать танк бронебойным снарядом. На полигоне был для этого приготовлен старый, разбитый советский танк.

Строиться было еще рано, и взвод пока отдыхал у себя в казарме. От слов Саломэки сержант помрачнел и насупился. Наконец он сказал с расстановкой:

— Не спешите, ребята, на фронт. Там ведь тоже не сладко.

— По крайней мере, там не будет никто помыкать да без конца командовать, не будет этой чертовой муштры.

— Да, там, конечно, посвободнее. Но дай только соседу подняться в атаку — так сразу маму вспомнишь. -

Саломэки хотел было возразить, что «настоящий мужчина духом не упадет и по матери не затоскует ни при каких обстоятельствах», но это приняли бы за хвастовство, и он сказал:

— Это, конечно, дело другое. Но я имел в виду, что пока там все спокойно.

— Да, если бы все было спокойно, — вздохнул Мюллюмэки и встал. — Давайте-ка собираться. Скоро эта «муштра» снова начнется.

Взвод стал не спеша собираться. С приходом Мюллюмэки всякая излишняя суетливость исчезла. Прапорщик Сеппэ сначала косо поглядывал на нового сержанта, удивляясь его либерализму, но вмешиваться не стал. Человек все-таки был на фронте в ту и в эту войну, был трижды ранен, имеет кучу орденов. Сам же Сеппэ только что окончил офицерскую школу. Так что он вообще махнул на взвод рукой и все свободное время посвятил «заботам» о своей Рийтте. Да и с чего ему было тревожиться? Судя по всему, эти мерзавцы усваивали науку неплохо, хотя их и не жучили так, как других.

На плацу майора еще не было. Он пришел только после того, как увидел из окна, что. роты построились. Все должно было происходить как положено, по уставу, сначала — рапорт, потом — приветствие. Ответ на приветствие прозвучал сегодня недостаточно громко, и Вуорела сердито нахмурился.

— Здравствуйте, молодцы! — крикнул он снова.

Ну, слава богу, на этот раз вышло получше. И майор направился к танку.

— Солдаты, егери — истребители танков! Вы знаете эту машину. Это вражеский танк. Вполне возможно, что вам представится случай поразить танк составным зарядом из гранаты и пачки толовых шашек.

Майор прошелся взад и вперед возле танка и продолжал:

— Как это делается, вы сейчас увидите. Прошу принести составной заряд.

Когда ему подали требуемое учебное пособие, Вуорела начал показывать и объяснять:

— У всякого танка имеется так называемый мертвый угол, который изнутри машины не просматривается.

Он подошел к строю.

— Подойдите, вот вы, егерь, вы будете мне помогать… А, это вы, тот самый Салохарью?..

— Саломэкй, господин майор!

— Так-так, Саломэкй. Это вы маршировали со стертыми ногами?

— Так точно, господин майор! — выкрикнул Саломэки. — После чего был отправлен в отпуск.

Конец прозвучал чуть ли не с укором, и майора это несколько смутило. Действительно, Саломэкй был даже зол на майора за тот отпуск, хотя и понимал, что если его там отколотили, а его Лийсуукка была в объятиях другого, то уж командир-то тут ни — при чем. Майор хотел было снова похвалить этого егеря за доблестную стойкость и упорство, проявленные во время марша, но промолчал.

Он протянул Саломэки ручную гранату.

— Идите в танк и ведите наблюдение за местностью, — Если увидите меня хоть краем глаза — открывайте люк и бросайте гранату.

Саломэки колебался и медлил с ответом.

— Господин майор, я боюсь, попаду.

Вуорела усмехнулся:

— Не беспокойтесь. Приказ ясен? Выполняйте.

Саломэки взобрался на танк, открыл тяжелый люк и скрылся из виду. Майор обратился к ротам:

— Прошу внимательно следить, с какой стороны я буду приближаться к танку.

Он обогнул танк с тыла и лег на землю. Затем он стал подползать к танку. Ползти ему, однорукому, было довольно трудно, но все-таки он полз, как-то странно, боком. Люк танка все время оставался закрытым. Вуорела оглянулся на роты, стоявшие строем, и кивнул головой в сторону танка, вот, мол, смотрите, как это делается…

На самом деле он вовсе не был в восторге от того, что прием этот входил в программу обучения. Он понимал, что вряд ли кто-нибудь из этих парней сможет таким образом приблизиться к вражескому танку и остаться живым. Ведь и у противника есть глаза, и танки чаще всего находятся в движении. Кроме того, новые танки противника имеют такую прочную броню, против которой составной заряд почти бессилен… Но мало ли что может случиться на войне! Так что, на худой конец, неплохо изучить и этот прием. Майор подполз совсем близко к танку и уже хотел было привстать, как вдруг люк открылся, и граната, описав красивую дугу, угодила майору прямо в лоб.

Затем из люка выглянула радостная рожа Саломэки, но в следующий же миг глаза его расширились от ужаса. Майор лежал ничком, и снег у его головы окрасился кровью. Саломэки нырнул в люк, и крышка захлопнулась. Офицеры бросились к майору Вуорела и подняли его. На лбу майора зияла рана, и кровь заливала лицо.

Но он оттолкнул в сторону тех, кто пытался ему помочь, и обратил к танку свой пылающий взор.

— Егерь Саломэки! — взревел он.

В ответ ни звука. Вуорела рявкнул на столпившихся кругом него офицеров:

— Откройте люк! Приведите этого… солдата… сюда!

Офицеры взобрались на танк, но люк не поддавался их усилиям.

— Господин майор, он заперся изнутри!

У майора задрожал подбородок.

— Егерь Саломэки! — прохрипел он, задыхаясь от ярости. — Откройте люк!

Молчание. Майор весь трепетал, точно язык адского пламени. И тогда из танка донесся жалкий, испуганный голос:

— Господин майор, я боюсь. Меня посадят. Майор так сердит, я же вижу.

Вуорела закусил губу и приложил ко лбу носовой платок. Кровотечение утихло, а вместе с ним прошел и гнев.

— Ну, вылезайте, — сказал он уже спокойнее. — Ведь это я приказал вам бросать. Вы не виноваты.

Люк медленно приподнялся, и выглянула на свет посеревшая физиономия, на которой торчали выпученные от испуга, недоверчивые глаза.

— Вылезайте, вылезайте, — подбодрил его майор. Я хочу знать, где я допустил ошибку.

Саломэки слез с танка и подошел ближе. Он стоял, опустив глаза и не смея взглянуть майору в лицо.

— Так, значит, вы видели меня? Как же вы меня видели? Всего, целиком, или только частично, мельком?

Саломэки проглотил стоявший в горле комок:

— Господин майор, я никак не видел! Я догадался.

— Догадались? — майор Вуорела превратился в вопросительный знак. — Не понимаю…

— Тут, видите ли, какая штука, господин майор. Я следил за их лицами. — Саломэки кивнул на переднюю роту. — А больше ничего и не требовалось.

Лицо майора вновь исказилось. Потом его взорвало:

— Я же приказал вам наблюдать за окрестностью, а не за ротами! Вы должны были бросать гранату только в том случае, если увидите меня.

— Я не понял, господин майор! — простонал Саломэки. И он ухватился за последнее средство защиты: — Вы же сами, господин майор, сказали, что я не виноват!

— Майор Вуорела чуть было не крикнул: «Взять его! В карцер! Под суд, мерзавца!» Но он понял, что окажется тогда в очень неприятном положении. Ведь он же недавно представил этого губошлепа образцом, с которого всё должны брать пример. Наградил отпуском, негодяя. Что же теперь, если он посадит под арест этого «железного егеря — истребителя танков»? И майор отступил, сохраняя достоинство: Хорошо. Видимо, я плохо объяснил. Во всяком случае, вы проявили наблюдательность. Станьте в строй!

Майор Вуорела скользнул взглядом по строю, выбирая подходящего человека. И наконец указал на Ниеминена:

— Вот вы. Вы займете место в танке и будете вести круговой обзор, как я сказал. Выполняйте!

Дальше все происходило как и в первый раз, с той лишь разницей, что граната не была брошена. Майор был очень доволен и сиял как победитель, когда, подойдя к танку, велел Ниеминену выходить.

— Не видели меня даже мельком?

— Никак нет, господин майор!

Майор Вуорела, — торжествуя, обвел вглядом строй и прочел пространную лекцию насчет этого «мертвого угла», который каждый егерь должен знать с закрытыми глазами. Когда они вернулись с учений в казарму, Ниеминен усмехнулся и сказал друзьям:

— Конечно же, я видел. Но гранату бросать не стал. Ну его к лешему, еще закатает в тюрьму.

Идут на фронт солдаты,

и песня вдаль летит.

Наконец-то настал день, которого они ждали с такой горячей надеждой. На службу призывался новый возраст, а их — солдат предыдущего призыва — построили и повели в городок, в центр пополнения личного состава. Значит — на фронт. Тут не могло быть сомнений. Обучение закончено, и все, что им положено знать и уметь, они усвоили. Вершиной явились боевые учения, которые прошли настолько успешно, что майор Вуорела даже прослезился. Он опять произнес речь перед этими «здоровыми духом и телом» егерями, на которых с надеждой обращены взоры всей нации. Они знали, что нужны. Во всяком случае, второй взвод второй роты знал это. Потому что Хейккиля прочел в газете комментарии к условиям мира, предложенного недавно Финляндии.

«Согласившись на выставленные нам условия, мы бы заключили позорный мир. Но, сражаясь, мы если даже погибнем, то по крайней мере с честью».

Хейккиля посмотрел с усмешкой вокруг и сказал проникновенно, как пастор:

— Да воздастся хвала этому упрямству, ибо в нем спасение народа финского. Аминь.

Фразу эту он вычитал как-то в газете, только «аминь» добавил от себя. Потому-то он и сделал на этом слове особенное ударение.

— А знаете ли вы, что значит «аминь»? Это значит: «воистину, воистину так да свершится». Стало быть, нам, ребята, предназначено погибнуть с честью.

— Один хрен, лишь бы только отсюда выбраться поскорей.

Ниеминен опять был в отчаянном настроении. Он только что вернулся из дому с крестин своего первенца. И теперь его так тянуло обратно, домой, что, кажется, бросил бы все и убежал. Только там, в отпуску, он понял, как сильно люди хотят мира. Даже отец говорил с беспокойством о том, что заключение мира оттягивается. «Останемся мы одни, сынок. Америка требует, чтобы мы кончали войну. А теперь и Швеция тоже. Германия уже ни на что не способна».

— Ас нами-то что же будет?..

— В Сибирь небось… По крайней мере, тех, которые лезли на рожон и заварили всю эту кашу…

Ниеминен все глядел на ребенка не отрываясь. Он почувствовал, как что-то сдавило ему горло.

— А если все-таки заключат мир?

— Кто его знает… Придется убраться за старую границу.

— Значит, вся война была зазря?

— Похоже на то.

Все это мучило Ниеминена, не выходило у него из ума. А теперь этот прочитанный Хейккиля комментарий встревожил его не на шутку.

До чего все это доведет? Неужели нас везут просто на убой? «Погибнуть с честью…» А разве нельзя жить с честью? Все-таки это лучше. Нет, он не хочет умирать, хоть и сказал «одни хрен». Жизнь отдать вовсе не пустяк. К тому же когда не знаешь, умираешь ли ты для блага родины или во вред ей. Но ведь у него и не спрашивают. Марш-марш — и все тут! Нет, черт возьми, лучше не думать, а то ум за разум зайдет!

Товарищи, похоже, гораздо меньше задумывались.

Даже Хейно. Хейно беспокоило другое. Он боялся из-за тюремной отсидки его могуг оставить учебном центре.

— Если они меня оставят, я не вынесу.

Но то были напрасные опасения. Никого не оставили.

С каким же облегчением парни вздохнули, когда колонна вышла за ворота казармы. Остались позади все муки; забыты были, мучители, даже Пуллинен. Мысли обратились к будущему. Когда допели песню, Саломэки страстно прошептал:

— Теперь, босяки, надо скорее подавать заявление насчет отпусков!

Но в городе, их ждал неприятный сюрприз: им стали, выдавать одеяла.

— Чертова бабушка, что же это значит? Не потащим же мы на фронт постели?

Лица у них совсем вытянулись, когда их выстроили на плацу и объявили, что служба будет продолжаться в том же порядке: строгое исполнение устава, дисциплина и прочее.

— Господин капитан, разрешите обратиться! — из строя выступил вперед Хейно. — Неужели нас не пустят на фронт!

Капитан усмехнулся:

— Надо прежде научиться воевать.

— Господин, капитан, мы уже достаточно обучены.

— А вот посмотрим.

Как только капитан ушел, все сразу загалдели. Хейно горько воскликнул:

— Я этого больше не вынесу! Я удеру ко всем чертям!

— А если военная полиция опять схватит тебя за ногу? — хихикнул смешливый Хейккиля.

— Пусть хватают, но здесь я не останусь!

— Давайте посмотрим денька два. Наедимся сперва как следует. Чтобы силы были.

Утром был подъем, как обычно. Но только без пресловутых, «двух минут», постоянного понукания и крика. Утренняя зарядка, тоже свелась к простой формальности.

— Все-таки тут совсем другое дело, чем в рекрутах, — говорили они между собой.

— По ротам раздали противогазы. Елки-палки! Что еще такое? Мы же истребители танков!

Хейно долго разглядывал противогаз, наконец попробовал надеть его. Но вскоре сорвал с себя маску.

— В этой штуке задохнешься. Не дай бог еще маршировать заставят. Нет, я никак не могу понять, на что это Нам?

— Зато с ним, наверно, хорошо нужники чистить, — смеялся Хейккиля.

— Ну разве что.

Ниеминена вызвали в канцелярию. Он вернулся оттуда мрачнее тучи.

— Меня посылают в командировку. Вестовым к какому-то полковнику.

— Да ну, брось! И далеко?

— Километра два отсюда. Там какие-то офицерские курсы ближнего боя.

— А что это за штука?

— Эх ты, простота! Лотты от офицеров отбиваются.

Ниеминену не хотелось включаться в это соревнование пересмешников.

— Вы еще можете смеяться, ребята, а я выть готов. Вы все-таки хоть иногда освобождаетесь от начальства, а я прикован намертво.

Ниеминен явился на следующий вечер. На нем был мундир и брюки «с искоркой», щеголеватая пилотка и сверкающие сапоги. Рота только что вернулась в казарму после марша, все потные, усталые, потому что марш был в противогазах. Разумеется, столь «шикарное появление» встретили недружелюбно.

— Ах ты пижон чертов! Тебе лафа! А другие корячатся при последнем издыхании.

Ниеминен был в таком хорошем настроении, что далее не стал отвечать. Он достал из кармана пропуск.

— Что это? Ага, пропуск для свободного хождения вечером!

— И постоянный.

— Фу, черт! — Хейно внимательно исследовал пропуск.

— Так и есть. Смотрите-ка! Везет же парню…

— И не нужно возвращаться к восьми часам, — добивал их Ниеминен. — Кивеля говорит, валяй хоть до утра, лишь бы утренний кофе был сварен вовремя. Какой Кивеля?

— Полковник. Такой, знаешь, свойский парень! Сразу мне сказал, чтобы я Других никого не слушал, что, мол, главное, я должен — приносить жратву из офицерской столовой. И жить у полковника на кухне.

— Лакей, значит, — усмехнулся презрительно Хейно.

А Хейккиля все улыбался:

— Стало быть, и ты теперь начальство. Раз ты можешь никого не слушать, кроме полковника.

— И не слушаю! А иначе невозможно, Там же, знаешь, начальство кишмя кишит! Все сплошь капитаны да лейтенанты, только несколько прапорщенят, затесалось.

— Какого же черта их столько нагнали в одну кучу? — заинтересовался Хейно.

— Я же сказал. Изучают ближнюю оборону.

— Ха! Офицеры? — притворно изумился Саломэки, — Ведь их дело натиск. Пусть лучше бабенки от них обороняются.

Ниеминен бросил на него презрительный взгляд:

— Они, видишь ли, офицеры, а не такие хамы, как ты.

— Ну, они ж не мальчики из воскресной школы, — буркнул Саломэки, разглядывая пропуск. — Да, пропуск постоянный, не шутите. Теперь тебе, Яска, надо завести в городе любовницу, а то зря пропадает пропуск.

Ниеминен выхватил у него пропуск и спрятал в нагрудный карман. Он собрался уходить, решив, что товарищи завидуют ему.

— Потерпите уж, как подобает рекрутам, — сказал он, словно в отместку за их насмешки. Они с досадой смотрели ему вслед. Ниеминен ловко устроился, если только не врет. У Саломэки же были некоторые сомнения на этот счет, и он предложил:

— Я знаю, парни, что надо сделать. Давайте в первое же увольнение пойдем и посмотрим за Яской. Я подозреваю, что он нас просто дурачил.

Увольнение удалось получить только на воскресенье — всю неделю обучались военному делу. Ниеминен попался им навстречу. Вид у него был весьма жалкий. Глаза красные, набрякшие, глядели вкось.

— Ай, мать Христова, — воскликнул Саломэки. — Ясна пьян!

Нне… Не пьян, а с похмелья, — сипло возразил Ниеминен. — Вчера вечером пришлось н-немного вкусить…

— С полковником? — иронически ухмыльнулся Хейно.

— Да, и с ним. И с целой компанией. Теперь надо бы раздобыть опохмелиться.

— Себе?

— Да нет же, полковнику.

Ребята смотрели на Ниеминена, не переставая изумляться. С чего вдруг он стал таким? Ведь раньше он, кажется, никогда не пил? Хейккиля и сейчас не верил, думал, что притворяется, разыгрывает. И, подойдя вплотную, потянул ноздрями воздух.

— В самом деле перегаром несет, — подтвердил он. — Ну, что мыс ним будем делать?

— Давайте все вместе набьем ему морду, — предложил Хейно почти всерьез. — Он стал господским лакеем.

— Понюхай вот это! — озлился Ниеминен. — Дайте же я объясню. Эти курсы рассчитаны на неделю. Вчера был прощальный ужин. Привезли из Сортавалы сотню бутылок водки. И я их приправлял — добавлял фруктовой эссенции и сахару. И так как я должен был все время пробовать, чтоб, видишь ли, понравилось и бля… женщинам, так оно в башку-то и ударило.

Ниеминен причмокнул пересохшими губами, потом зачерпнул рукой снегу и, пососав его, продолжал:

— Но теперь уж я знаю, что они не пай-мальчики из воскресной школы. Вы бы только посмотрели! Девки голые! Один капитан на столе плясал — тоже в чем мать родила… А потом, ночью! Я слушал, и меня рвало. Ни за что бы не поверил…

— А про меня ты верил, — вставил Саломэки, подмигнув остальным.

— Ну, ты другое дело, а они!.. У меня до сих пор в голове все путается. Одна бабенка даже ко мне в кровать лезла, — глаза Ниеминена расширились, от ужаса, — голая! Говорит, что те все, мол, ей не соответствуют! Ни на что, мол, уже не способны…

— Ну, а ты, ты-то как? Соответствовал? — нетерпеливо спросил Саломэки.

Ниеминен бросил на него уничтожающий взгляд:

— Я же не ты! Я ее выгнал. А утром подал заявление, чтобы меня отпустили в часть. Но полковник даже читать не стал. Ну скажите, братцы, что мне делать? Я знаю! — мгновенно сообразил Саломэки. — Поменяемся местами! Ах, святая Сюльви, я бы им дал такого дрозда!

Ниеминен только рукой махнул и посмотрел на часы!

— Мне пора. Полковник отпустил только на час. Пойдемте, ребята, поговорим по дороге.

Они пошли за ним. Разговор не клеился. Ниеминен все сосал снежный комок. Наконец он заговорил, как бы сам с собой:

— Я всегда думал, что офицеры культурнее других. Больше я так не думаю. Такого разврата я вовек не мог бы себе представить. А ведь из этих господ большинство, наверное, женаты.

— Ну, одно другому не мешает, — сказал с ухмылкой Саломэки.

Пришли в городок. Ниеминен зашел в ресторан и тотчас вернулся с поллитровкой в кармане.

— Только показал записку полковника, и сразу — будьте любезны! А нашему брату ни за что бы не дали. Ну почему так? Чем солдат хуже?

Хейно толкнул Хейккиля в бок й сказал со смехом:

— Слышь, Войтто, что говорит этот баламут? Он же набрался коммунистической пропаганды.

Хейккиля рассмеялся, а Ниеминен обиделся:

— Ну, знаешь, если мои слова коммунистическая пропаганда, так, значит, я сроду коммунист!

Они проводили его еще немного и пошли назад. Саломэки все не мог успокоиться:

— Ах, святая Сюльви, этот Яска не видит своей же выгоды. Я бы, кажись, полжизни отдал, чтоб побывать на его месте.

Они весь вечер бродили по боковым улочкам, чтобы не натыкаться на начальство. Идти, собственно, было некуда, поскольку в карманах пусто. Только в двенадцать они, продрогшие, вернулись в казармы и доложились дневальному. В казарме было, по крайней мере, тепло и можно было согреться, но раньше времени возвращаться в неволю им не хотелось.

В шесть утра снова подъем — и все как обычно. Господи, когда же конец? Они боялись даже говорить об этом. Ведь уж столько раз они ошибались. Но в глубине души у каждого теплилась надежда, что, может быть, сегодня объявят: — Обучение закончено. Завтра отправляетесь на

— По вагонам!

Команду подали спокойно. Никого не нужно было подгонять. Всякий понимал, что если замешкаешься — получишь худшее место. Поэтому все дружно бросились к теплушкам. У дверей образовалась страшная давка. Саломэки успел первым ворваться в вагон и орал как ошалелый, дико вращая глазами:

— Эй, парни, сюда! Пена, Ясна, Войтто — сюда живо!

Он захватил ближнюю к двери скамейку и сталкивал с нее всех чужих.

— Здесь занято! Ты что, не слышишь, балда стоеросовая!

Куда-то их отправляли. Конечно, никто не знал, куда именно. Но одно, во всяком случае, несомненно: обучение закончено. Пару месяцев тому назад, правда, тоже так думали, и ошиблись. Но теперь ошибки быть не может. Все роты получили новенькое оружие и финское армейское обмундирование. Теперь они уже не новички в армии, а настоящие «заслуженные солдаты».

Весна чувствовалась во всем. Солнце ярко сверкало и пригревало совсем по летнему, хотя на земле еще лежал снег. На станционном дворе, мощенном булыжником, было сухо. У входа на станцию стояли несколько военных и с ними женщины. У Саломэки глаза тут же разгорелись.

— Ах, святая Сюльви, неужели в этом городишке были такие крали! Вы только посмотрите, бродяги, вон та брюнетка — какова? Какая фигурка!..Фу-ты ну-ты!.. Хороша!

Ниеминен посмотрел и залился краской.

— Я ее уже видел. Это она тогда лезла ко мне.

— И ты, болван, прогнал ее!..

Саломэки просто рассвирепел:

— Да тебя за это расстрелять мало! Ох, святая Сюльви, надо ж быть таким идиотом!

Гей, ребята, гляди! — Хейккиля встал в дверях и замахал руками кому-то показавшемуся из-за угла станции. — Мюллюмэки идет!.. Эй, Мюллюмэки! Сержант подошел..

— Что, отправляют вас? Понятное дело.

— А ты тоже с нами едешь? — обрадовался Ниеминен.

— Еду, но не с вами. На Свирь, — ответил сержант и глаза его стали как-то по-особому серьезными, — Я подал заявление. Вышли трения с начальством.

— Из-за чего?

— Э-э, все из-за того же, Привезли новых рекрутов.

— Тогда, как вы-то уехали, ну, и говорят, я не обучал их как следует.

— Не муштровал?

— Ну да.

Мюллюмэки смотрел на длинный состав,

— Вас везут, наверно, на Карельский перешеек?

— Да никто ничего не знает.

— Э-э. Я смотрю, паровоз глядит в ту сторону,

Сержант помолчал и закурил сигарету. Немного погодя он сказал, понизив голос:

— Э-э, боюсь, там скоро туго придется. Вы только не особенно храбритесь и не входите в раж. Я, видите ли, насмотрелся на ура-патриотов, которые целиком полагались на рвение и энтузиазм солдат. Кончалось все очень плачевно. Обстановка такова, что, если начнется серьезное дело, никакой энтузиазм не поможет.

Он замолчал, заметив приближение какого-то офицера. Когда офицер прошел мимо, Мюллюмэки заговорил снова:

— Э-э, я не к тому говорю, чтоб вы при первой опасности бросились удирать. Это еще хуже, чем просто сидеть на месте. Я только хочу вас предупредить, чтобы вы не безумствовали. Ведь может случиться, что вы окажетесь все вместе — одна зеленая молодежь, и с вами не будет никого постарше, поопытнее.

— Постараемся запомнить, — сказал Ниеминен. — А хорошо бы и ты поехал с нами.

— Э-э, у меня там уже есть своя компания И потом ведь простому сержанту выбирать не дают.

Паровоз дал протяжный гудок, и поезд, дернувшись с лязгом, медленно двинулся вперед. Мюллюмэки шел рядом с вагоном и наспех пожимал руки знакомым.

— Ну, будьте же здоровы! И помните, что я вам говорил! Будем помнить! Даст бог, увидимся.

Поезд набирал скорость. Прогрохотали стрелки, промелькнули будка стрелочника и несколько домиков. Стук колес стал равномерным.

— Это был единственный порядочный человек, который встретился нам за все время обучения, — вздохнул Ниеминен.

— Самый жалкий трус! — бросил кто-то сзади, и Ниеминен мгновенно обернулся на голос.

— А! За эти слова ты поплатишься!

Куусисто с гордым видом отвернулся. Он знал, чем славился Ниеминен. Больше он никого не боялся из этой компании. Но ко всему еще этот Ниеминен дружит с Саломэки, который тоже грозил… Это просто счастье, что он попал тогда в больницу. А то действительно с ними недолго и до беды.

— Слушай, ты! Мюллюмэки был там, где человек кровью своей доказывает, чего он стоит, а ты, чертово семя, смеешь еще вякать, — продолжал Ниеминен, все больше распаляясь. — Заткнись и помалкивай, пока сам пороху не нюхал.

— Нюхать-то он нюхал, — усмехнулся Хейно. — И в русских стрелять насобачился в своем шюцкоровском тире.

— И доносить тоже насобачился! — воскликнул Саломэки. — Но этого тебе, парень, мы не забыли. Так что ходи, знаешь, да оглядывайся!.

Куусисто презрительно скривил губы. Мол, не унижусь до того, чтобы вступать с вами в разговоры. Но если сказать по совести, он испугался. Не к месту вырвалось у него насчет этого сержанта. Но что же он, в самом-то деле, за агитацию развел. Чуть ли не на дезертирство подбивал! По меньшей мере странно слышать такие наставления от сержанта финской армии!

Если бы Куусисто не так боялся их Кулаков, он бы попросился, чтоб его назначили в орудийный расчет вместе с ними. Тогда бы стало видно, какие они герои. Сейчас, конечно, каждый может болтать, что угодно. А вот как они запоют, когда все будет всерьез!

Поезд бежал, монотонно постукивая колесами. Дорога вела, судя по солнцу, почти прямо на юг.

Кто-то сказал:

— Знаете, ребята, нас везут в Выборг!

И Саломэки сразу воодушевился:

— Эх, дали бы побыть там хоть две ночки! Вот где бабенки-то, ребята! Мы же с вами сроду не имели дела с такими…

— Но если нас там снова начнут муштровать?

— Типун тебе на язык, чтоб тебя!..

— Бросьте, ребята, на Карельский перешеек нас везут.

Из соседнего вагона долетела песня!

В чужедальние страны,

в голубые края…

— Эй, ребята, споем и мы! — загорелся Куусисто; — Походная песня Силланпээ. Ну!

Он уже взмахнул рукой, отбивая такт, как вдруг Саломэки заревел и не в такт и не в лад, только что громко:

Пролегла сквозь туманы

путь-дорога моя,

в чужедальние страны,

в голубые края…

Не пугает усталость,

нет томленья в груди,

только счастье осталось

где-то там, позади

И вот уже весь вагон подхватил и запел песню, не обращая внимания на Куусисто, который так и застыл с поднятой рукой, прикусив губу с досады.

…И крученою пряжей.

думы тянутся вспять, край, где домик на кряже

и озерная гладь.

Мимо проносилась березовая роща, кружась в стремительном, нескончаемом танце. Белая кора деревьев, влажно поблескивала в лучах солнца. Потом поезд миновал деревушку и с гулом въехал в густой еловый лес. Здесь в тени деревьев еще лежал снег. Но на лапчатых ветвях он уже стаял, и там-сям висели прозрачные, плакучие сосульки. Эхо возвращало гудок паровоза и грохот вагонных колес. Песня кончилась, и наступило молчание. Ниеминед не пел, а только шевелил губами, повторяя вместе со всеми слова песни. Он стиснул зубы и пытался не думать о доме, который песня так живо напомнила ему, но слова все время отдавались где-то в глубине сердца и неслышный внутренний голос вновь и вновь повторял:

…только счастье осталось

где-то там, позади.

— Елки-палки, что за наваждение! Это же казарма!

— Фу, черт… И не говори! Нас, бродяг, опять одурачили…

Они стояли потрясенные и понуро глядели в раскрытую дверь огромной казармы. Оправдывались их худшие опасения. «Опять начнется муштра!»

Вечером эшелон прибыл на станцию Выборг и оттуда — маршем сюда. При виде этого мрачного, почерневшего, допотопной постройки кирпичного здания, и особенно внутренней его обстановки, у кого угодно волосы могли встать дыбом. В залах стояли двухэтажные койки и тумбочки — точно такие же, как в учебном центре. Даже входить было жутко, но задние напирали, и передним деваться было некуда. Зал начал заполняться, груды рюкзаков росли на полу. Саломэки обошел кругом огромный зал. Его пухлые губы дрожали:

— Ясно как штык, бродяги! Тут мы застрянем надолго. Это казарма — как дважды два.

— Ну, это же и слепому видно! — буркнул Хейно.

Хейккиля молча улыбался.

— Слушайте, босяки, тут же может снова начаться эпидемия свинки.

— Недели через две после того, как они поступили в центр пополнения личного состава, им объявили, что должны начаться занятия по строевой подготовке. На другое утро врачи гарнизонного госпиталя пришли в ужас. Чуть ли не половина егерей явилась на прием. И у каждого — распухли шея и щеки. Очевидно, эпидемия свинки. Больных отправили в армейский госпиталь. А на следующее утро признаки болезни исчезли, и все «свиночные» выглядели так же, как и прежде. Старшая сестра, госпиталя вытаращила на них глаза и побежала докладывать начальству. Вскоре она вернулась и, едва сдерживая смех, сообщила:

— Главный врач обещал, если будете вести себя хорошо, то через две недели выпишетесь и-получите отпуск для поправки.

Но все же с отпуском дело не вышло. В армии эта «эпидемия» начала распространяться столь широко, что отпуска выздоравливающим отменили. Об этой «эпидемии» Хейккиля теперь и вспомнил. Хейно сразу же воодушевился:

— Верно! Пошли добывать дрожжей!

— Надо прежде все-таки спросить, надолго ли нас сюда, — сказал Ниеминен. — Есть, же тут какая-нибудь канцелярия.

Он ушел и довольно, скоро, вернулся, улыбаясь во весь рот:

— По крайней мере, здесь мы не останемся. Я встретил одного сержанта, он говорит, что тут у них как постоялый двор. Одни уходят — другие, приходят.

— Ах, святая Сюльви! — обрадовался Саломэки, — Так пошли скоре в город. Надо же хоть посмотреть, какие они, карельские девочки!

— А если остальные тем временем уедут на фронт? — сказал Хейккиля.

В этот момент у дверей крикнули:

— Кто желает получить увольнение в город — пусть явится в канцелирию.

Мигом в зале стало пусто. Кто же пропустит такой случай! Ведь, может быть, эго их последнее увольнение в город.

И вскоре мост у Выборгской крепости заполнился гуляющими солдатами.

Хейккиля, Хейно, Саломэки и Ниеминен шли четверкой в ряд и рассуждали о том, куда бы податься. Город был им незнаком.

Саломэки предложил раздобыть «девочек», но других это не увлекло.

— Я слышал, тут есть такая круглая башня, — проговорил Хейно, жевавший по обыкновению кусок хлеба.

И там наверху ресторан. Пошли туда, поужинаем как следует. Черт его знает, когда еще представится возможность пожрать от луза.

Перед отъездом им выдали суточные, курево, на дорогу и сухой, паек. Паек этот был уже съеден, но: деньги оставались. Ниеминен, однако, был против такого транжирства. Насчет денег он был очень аккуратен, экономил каждое пенни и все отсылал жене. «Положи в банк, — писал он ей. — Как только вернусь, начнем строить дом».

— Ведь это очень дорогой ресторан, — проговорил Ниеминен, помявшись. — Да и неизвестно, открыт ли он сейчас. Может, зря протопаем. А пойдемте лучше на вокзал. Там ты тоже можешь налопаться до отвала. А я за компанию выпью лимонаду.

Пошли на вокзал. Навстречу то и дело попадались офицеры и унтера. Офицеров, конечно, приветствовали. Сперва стали было приветствовать и унтеров, но, услыхав за спиной смех и язвительные замечания, мол, смотрите, как их вымуштровали, Хейно буркнул:

— Нет к чертям! Мы ведь уже не рекруты, в самом- то деле! Я больше не буду козырять младшим офицерам.

Сначала это было непривычно, неловко, но приятели быстро освоились и вскоре вообще перестали замечать унтеров. Однако и офицеры попадались навстречу так часто, что друзья, как по уговору, свернули в какую-то боковую улочку. Там дышалось свободнее. Но Саломэки наконец взорвался:

— Вы просто жалкие твари! Ведь мы же договорились идти на станцию…

— Да ну, и тут какая-нибудь обжорка найдется, где можно подзаправиться.

— И девочки найдутся, конечно, — сказал Хейккиля, подмигнув Саломэки. — Ну правда, на станции можно выбрать посмазливее да пофасонистей.

— Да, но там скорее можно подцепить и заразу, — наставительно заметил Ниеминен. — Это Виено заведет нас… Его так и тянет в страну порока.

— Понюхай собачий хвост! — огрызнулся Саломэки

и, резко повернувшись, пошел обратно. Идите, пай-мальчики, а то мама заругает!

Они остановились и смотрели, как он смешно шагал на своих коротеньких ногах.

— А ведь он раздобудет себе какую-нибудь шкуреху, — «сказал Хейно — Я только не понимаю, что женщины-то находят в этом коротышке.

Не знаешь разве, чем меньше козел, тем он бодливее, — заржал Хейккиля. Вскоре они нашли маленькую столовую. Хейно и Хейккиля заказали по нескольку порций разной снеди, которая выдавалась без карточек. И даже Ниеминена уломали «разориться» на одну порцию. Ведь неизвестно, доведется ли еще когда-нибудь посидеть в столовой.

Потом еще долго они шатались по городу, пока усталость не загнала их обратно в казармы. Вечерней молитвы здесь не было, и никто не командовал спать. Только теперь до них стало доходить, что обучение действительно позади. Забравшись под одеяло и пытаясь распрямить свои длинные ноги, Хейно говорил:

— Теперь все как будто пошло на человеческий лад. Но ведь чудо, что и я здесь, с вами.

Постепенно и другие солдаты возвращались в казарму. Кого-то притащили под руки и уложили на койку «совсем тепленького».

— Черт возьми, его развозит от одного запаха!

— Где вы достали вина? — спросил Хейно, привстав.

— У спекулянта, где ж еще! Продал бутылку почти что чистой воды, сволочь этакая! Мы его потом искали целый вечер. Удрал, подлец. У другого достали получше.

Пришел и Куусисто и, с трудом лавируя, добрался до своей угловой койки. Кто-то из товарищей успел все-таки заметить его распухшее лицо.

— Эй, ребята, вояка получил в рыло!

— Да ну? — обрадовался Хейно. — Скажи, хорошо хоть дали-то?

— Вся рожа распухла.

— И у тебя бы распухла, довелись тебе одному против целой шайки, — огрызнулся Куусисто. — Хотели ограбить, мерзавцы.

Он разделся и укрылся с головой. «Поверили или нет?» — тревожно думал он. Но общее внимание перенеслось уже на другой объект. Кто-то распахнул дверь и с порога заорал благим матом:

— Завтра отправка! Я встретил лейтенанта, который привел нас сюда со станции. Он сказал, что утром. И прямо на передовую!

Тот был немного на взводе и лез с разговорами. Хвалился, мол, ему здорово повезло, что именно сейчас получил отпуск. Потому что там, говорит, как раз начинается заваруха. У соседей по ночам, слышно, идет такая работа, что никаких сомнений быть не может. Скоро оттуда придется драпать, поджавши хвост.

— Это нам-то?

— А кому же еще?

Куусисто смотрел на сержанта с презрением. «Совсем как тот Мюллюмэки, — промелькнуло в мозгу. — Такой же точно жалкий трус… Разве это финн? Нет, он недостоин называться финном!»

Куусисто всегда был образцом дисциплинированности, но тут уж он не сдержался, выказал сержанту свое неуважение.

— Это бред паникера, — сказал он ему. — За что тебе только дали нашивки? — и повернулся, собираясь уйти, но сержант схватил его за рукав.

— Ах ты, мальчишка, молокосос, учить меня вздумал! — взревел сержант, и глаза у него налились кровью. — Я получил нашивки в зимнюю войну и в эту — во время наступления. А ты где тогда обретался? Ты же передо мною щенок.

Сержант схватил его за грудки и приподнял над землей.

— Из-за таких пустоголовых, как ты, мы там годами в грязи, в болотах платимся жизнью. А вашего брата на — передовой не видно!

И не успел Куусисто даже охнуть, как рухнул от удара кулака на тротуар. Он попытался вскочить и убежать, но разъяренный сержант налетел, схватил его, поставил на ноги и снова ударил. Бог знает, чем бы все это кончилось, если бы не подоспел случайно какой-то капитан, который стал успокаивать сержанта и призывать его к порядку. А Куусисто тем временем поспешил улизнуть. «Ну его. Просто сумасшедший какой-то», — думал он.

Боковыми улицами вернулся в казарму. Но и сейчас его трясло. «Ведь убил бы, проклятый, если бы не капитан!»

Гул разговоров в зале начал понемногу затихать. Там-сям уже слышался храп. Только Хейккиля и Ниеминен не опали, они писали письма. Ниеминен исписал уже несколько листков, но еще о многом надо было сказать жене. Хейккиля кончил свое коротенькое письмо и перечитывал его.

«Здравствуйте, мама и отец!

Мы едем на фронт! Сейчас находимся в Выборге. Это красивый город. Не пишите мне, пока не пришлю вам нового адреса полевой почты. Как там дома? Здоровы ли вы? Я живу безбедно. Я бы мог отослать отцу мой паек курева, но тут товарищи вечно клянчат, и отказать невозможно. Ну, пока! Приветы знакомым.

Войтто».

Хейккиля докурил сигарету, затянулся в последний раз и погасил окурок о дно консервной банки, заменявшей пепельницу. И вдруг он толкнул Ниеминена в бок:

— Эй, смотри, Виено явился!

Саломэки улыбался во весь рот.

— Парни знай себе строчат письма, — сказал он, — хотя на свете столько прелестных девочек!

Ниеминен презрительно усмехнулся, а Хейккиля расплылся в улыбке.

— Ну как? Получил, что хотел? — поинтересовался он.

Саломэки сел на койку и стал закуривать.

— Хотя бы съездили ему опять по морде, — буркнул Ниеминен, — чтоб меньше очаровывался.

Саломэки смешил этот «страж морали».

— Ты, Яска, умрешь от собственного яда… Но в самом деле, ребята, девочка — просто блеск! Она, правда, не карелка. Откуда-нибудь из Пори или из Раума. Говорок у нее такой. — Он улыбнулся про себя и продолжал: — Я по тому заключаю, что она говорит немножко отрывисто, а не нараспев, как здешние. «Я столько пережила, что мне все равно. Во мне не осталось никаких чувств, я так одинока!»

Хейккиля начал трястись от смеха. И Ниеминен улыбнулся, но потом сказал серьезно:

— Конечно, чувств у нее нет! Хоть она и одинока, но ты-то у нее не первый и не последний.

Наконец они улеглись. Ниеминен долго еще смотрел невидящими глазами в потолок и с тревогой думал о будущем. Друзья шептались между собой. Хейккиля все заливался смехом. Видимо, Саломэки рассказывал ему о своих похождениях. Потом Хейккиля сказал громче:

Вот черт, совсем забыл! Мы завтра отправляемся на фронт, один лейтенант сказал.

— Ай, святая Сюльви, неужели правда! — обрадовался Саломэки. — Значит, я тотчас подам заявление об отпуске на побывку! Чтоб начало действовать с первого же дня.

Ниеминен сердито повернулся на другой бок:

— Вот сатана! Он ни о чем другом и думать не может!

Грузовик трясся и прыгал по расхлябанной весенней дороге. В кузове сидели солдаты, подложив под. себя рюкзаки, зажав винтовки между колен и вцепившись руками в борт. Здесь была и четверка друзей. Утром их погрузили в Выборге на поезд. В Райвола роты перетасовали. Всех солдат распределили по разным частям. Те, что ехали в грузовике, попали в отдельный армейский артиллерийский дивизион. Это придавало им гордости:

— Отборная часть, ребята!

— И самая ответственная. Ее, значит, всегда бросают на самые трудные участки, где-туже всего приходится.

Послеполуденное солнце пригревало почти по-летнему. По сторонам дороги было сухо, и кое-где уже проступала зелень. Но этого теперь как-то не замечали. Дивизион находился на передовой, так и сказал водитель перед отъездом, и лица у них немножко вытянулись, стали серьезнее. Конечно, они давно туда стремились, но теперь, по мере приближения к цели, их все больше охватывало волнение.

До сих пор им везло. Все четверо оказались в одном дивизионе. Теперь же они волновались, так как было неизвестно, попадут ли они в один орудийный расчет или хотя бы один взвод.

— Я знаю, бродяги, — заявил Саломэки, — что сказали командиру батальона. Говорят, мол, надо установить в части родственный дух между начальством и подчиненными.

— Это чтобы все были как братья, — рассмеялся Хейккиля.

Ниеминен бросил взгляд на Саломэки:

— Я, по крайней мере, не согласен называть Виено своим братом. И даже дух его у меня родственных чувств не вызывает.

— И я думаю точно так же, — отразил выпад Саломэки. — В моем роду, например, никогда не было ни одного зануды-моралиста.

Хейно не участвовал в их перепалке. Он поглядывал на молчаливого юношу с тонкими чертами лида, который давно уже сидел рядом, но в разговор не вступал. Он молчал всю дорогу и лишь задумчиво смотрел на проносящиеся пейзажи. Хейно чудилась в нем какая-то барственная изнеженность. И кожа-то как у девушки. Странно, столько времени пробыли в одном учебном центре, а даже не познакомились. Наконец в Хейно победило любопытство.

— Ты в какой роте проходил подготовку?

— Это же Фимма из третьей роты, — поспешил вставить слово Юсси Леппэнен. Он, как обычно, говорил без умолку и во все совал длинный нос. Этого болтуна из Тампере Хейно уже знал, вместе с ним и первый выходной вечер потеряли. Так что он едва взглянул на него.

А Юсси продолжал:

— Его папаша, видишь ли, на гражданке большая шишка. Но яблочко от яблони откатилось чертовски далеко.

Юсси засмеялся, тряся своим огромным носом.

— Он даже школу бросил. Отцу сказал, что в начальство, мол, не стремится. Мы вместе с ним работали по электромонтажу. И даже в школу младших офицеров не захотел идти. Свой в доску, бродяга!

Хейно начал уже другими глазами присматриваться к парню.

— А чего, в самом деле, не пошел? Надо было идти. Стал бы в конце концов офицером.

Нежная детская улыбка осветила лицо соседа.

— Что у Саула общего с пророками?

— А? — Хейно так и остался с разинутым. ртом. А Юсси Леппэнен заржал как жеребец.

— Он тебе сроду не ответит по-человечески!

Но Хейно не сдавался. Он сердито толкнул своего соседа в бок:

— Говори толком! Какого черта ты мне это куриное дерьмо мелешь? Я же, не понимаю.

Я оставляю трудные вопросы на завтра, — снова ответил тот серьезно, хотя детская улыбка не сходила с его лица.

Все захохотали. А Хейно густо покраснел. «Этот бродяга делает из меня посмешище!» Он хотел было сказать что-то резкое, но в это время Саломэки закричал:

— Ребята, деревня!

Все встали в кузове, держась за борта. На этом пути они уже видели много деревень, в некоторых даже останавливались, но теперь интерес достиг высшей точки.

В этой деревне находился штаб дивизиона «Черепная коробка», как сказал им водитель.

— Такие же развалюхи, как и везде.

Их поражала серость здешних деревень. Большинство домов было из бревен, чаще всего ничем не обшитые и неокрашенные. Лишь изредка попадались дома, выкрашенные в красное с белым, как в их родных краях. Им это казалось очень странным. В деревне было лишь несколько дворов. Но кое-где торчали, почерневшие и обвалившиеся печные трубы.

— Э, бродяги, здесь когда-то были бои!

— Эй, глядите-ка, речка! Это же, наверно, Раяйоки!

— Да. просто какой-то ручеек!

Машина остановилась у старого бревенчатого дома, и водитель открыл дверцу.

— Приехали, ребята! Заходите и. располагайтесь, — как дома. А я поеду дальше.

Все пососкакивали на землю, и в тот же миг взревел мотор машины.

— Черт побери! Надо было его спросить, зачем он нас тут оставил.

— Тише! — зашикал Куусисто, глядя на другой берег реки. — Послушаем. Передовая может быть где-то недалеко.

Они прислушались, сдерживая дыхание. Кругом стояла такая тишина, что становилось страшно, — Невольно заговорили вполголоса.

— Если это Раяйоки, то и передовая. должна быть совсем близко, — сказал Саломэки. — Я помню, что вроде бы от границы и до Ленинграда недалеко.

Они, стояли притихшие и всматривались в даль, через реку. Справа был голый, без единого деревца бугор на котором торчали к небу печные трубы сгоревших домов.

— Если это Раяйоки, то та сгоревшая деревня была на русской стороне, — сказал кто-то.

— Бог с ней, — промолвил Хейно и вскинул рюкзак на плечо. — Пошли в дом. Небось за нами пришлют, если кому-то нужно будет.

В доме была одна-единственная большая комната. Старозаветная огромная печь стояла в углу, у стены — несколько двухэтажных коек. Саломэки быстро обследовал помещение. Он заглянул и в раскрытое, зияющее устье печи, а потом, взобравшись на приступку, поглядел и на лечь.

— О, братцы, это чудесная штука. На этой печи можно спать вдесятером. Всяких хреновин тут понаделали. Окошечки маленькие, как отдушины в погребе. Я думаю, парни, это был хлев.

— Балда! Как же ты сюда коров затащишь? Дверь- то какая низенькая. Но где же начальство? Водитель говорил, что и командир дивизиона живет в этой деревне.

— Да, и хозвзвод, — сказал Хейно с голодным блеском в глазах. — Пойдем-ка, ребята, поищем. Ведь пора бы уже и подзаправиться.

Оставили рюкзаки и винтовки в углу и вышли на улицу. Саломэки заглянул мимоходом в сарай и радостно взвизгнул:

— Парни! Пушка! Ай, святая Сюльви, глядите, какая!

Всей гурьбой ввалились в сарай. Пушка была в самом деле странного вида. Приземистая и короткоствольная, по сравнению с немецким 75-миллиметровым орудием, из которого их в последнее время учили стрелять.

— Это, ребята, тоже «семидесятипятимиллиметровка», — с изумлением признал Саломэки. — Интересно, что за штука такая?

Пушку обследовали долго и основательно. Ниеминен смотрел в оптический прицел и приговаривал:

— Да, ребята, тут можно метить в зернышко. Я думаю, это орудие специально рассчитано для мобильной обороны. Во всяком случае, оно гораздо легче.

Вошел Хейно. Он успел уже кое-что разведать.

— Вон там кухня. И гороховый суп варится. Скоро, говорят, мы сможем похарчиться. А наш комдив, ребята, оказывается, очень большая шишка. Он возглавляет

противотанковую оборону на всем Карельском перешейке.

— Елки-палки, так тебе и поверили! Он же всего- навсего капитан.

— Ну, во всяком случае, снабженцы мне так сказали! — обиделся Хейно. И добавил с издевкой в голосе: — А нас, бродяги, опять будут муштровать. Они говорят, что нас тут сперва будут обучать стрельбе из этой пушки. Это, я вам скажу, пушка! Стреляет — зверски! Специальными снарядами. Начальная скорость каких-нибудь четыреста метров в секунду, но проходит любую броню насквозь. Взрывной силой.

— Как это взрывной силой?

— Очень просто. Снаряд, уткнувшись в броню, взрывается, и изнутри вылетает меньший снаряд, который пробивает броню, как картон. Так мне говорили.

— Черт побери, ребята, вот это да!

Пушку разглядывали с восхищением. Но у Хейно были в запасе и другие потрясающие известия.

— Потом нас еще научат стрелять противотанковым «ужасом» и «фаустом».

Наступила тишина. Наконец Саломэки спросил в изумлении:

— А? Чем, ты сказал?

— Так ты же слышал.

— А что это такое?

— Почем я знаю. Наверно, новое немецкое оружие.

— Ну! — воскликнул Куусисто, присвистнув. — Наконец-то! Значит, ребята, русскому Ивану придется драпать в Сибирь.

— Смотри, как бы тебе не пришлось драпать в Швецию.

— Я знаю, что это за штуки, — сказал Ниеминен. — Я видел рисунки там, на офицерских курсах ближней обороны. Я убирал комнату полковника, и случайно мне попалась на глаза бумажка с красным штампом — «секретно». Я успел ее просмотреть. Потом я слышал, как господа офицеры толковали об этом.

— Смотрите-ка на него! Он там вынюхивал военные тайны. Ты бы еще копию снял да продал врагу. Получил бы хорошую цену.

Ниеминен лишь бросил презрительный взгляд и продолжал:

— Этот «фаустпатрон» вроде как кусок трубы с набалдашником на конце. А «ужас» — это такая длинная жестяная труба. «Фауст» бьет только на тридцать метров, «ужас» — на восемьдесят.

— Елки-палки, кто же будет стрелять этим «фаустом»? Не успеешь прицелиться, как танк тебя гусеницами разутюжит.

— Или из пулемета прострочит. Кажется, ребята, мы попадем в кашу.

Лица у всех стали серьезнее, только Хейккиля улыбался по-прежнему.

— Во всяком случае, парни, это геройская смерть. И можно спокойно слушать в могиле, как шепчутся над тобой ели.

Но товарищи не поняли такого юмора. Фронт был слишком близко. И Хейно угрюмо буркнул:

— Черт возьми, никаких ты шорохов не услышишь, когда над тобой насыпят два метра земли.

Юсси Леппэнен произнес с напускной торжественностью:

— Красива и почетна смерть за родину!

— Катись ты ко всем чертям! — воскликнул Хейно. — Смерть никогда не бывает красивой, а насчет чести тоже бабушка надвое сказала.

Из сарая выходили молча.

Хейккиля проснулся в четыре. Он все еще не мог избавиться от довоенной привычки вставать так рано. Дома надо было в это время отправляться в хлев и на конюшню. Не позже семи плотно завтракали, а потом — на поля или в лес на работу. Теперь все это позади. Хейккиля лениво потягивался на койке, прежде чем встать. Яркое солнце ворвалось в комнату через маленькие оконца. Под потолком жужжали мухи. Кто-то бормотал во сне. Губы Хейккиля растянулись в улыбке. «А что, если сейчас взять да и закричать «подъем»?»

Он надел сапоги, вышел во двор и направился спокойным крестьянским шагом за угол дома. Сделав свое дело, он стал смотреть за реку. Где-то там была линия фронта. Но как. далеко? Ведь оттуда ничего не слышно. Каково- то там сейчас

?На минуту лицо Хейккиля сделалось серьезным, но затем обычная улыбка вернулась к нему. «Ничего, как-нибудь наладимся».

Он уже поднялся на крыльцо, как вдруг заметил подле сарая солдата с книгой в руках. «Это же Юссин приятель».

Странный этот тип заинтересовал Хейккиля, и он, как был в белье, подошел к нему поближе. Заглянул в книгу и вскинул брови.

— Это что, русский язык? Ты собираешься перебежать на сторону противника?..

— Ньет, — ответил парень по-русски, не отрывая-глаз от книги. Хейккиля сел рядом, на завалинку, искоса поглядывая на тонкое лицо парня, на его по-девичьи мягкий подбородок, и густые ресницы, тоже словно взятые взаймы у девушки.

— Юсси говорит, что твой отец важная персона,

А чем он занимается?

— Всем понемногу, а в общем-то — ничем.

Улыбка Хейккиля исчезла. Эти обтекаемые ответы казались настолько возмутительными, что даже добродушный Хейккиля начал сердиться:

— Ну что-нибудь же он все-таки делает? Хотя бы деньги свои пересчитывает, если уж ничего другого не умеет!

Глаза парня так и не отрывались от книги. Только губы шевельнулись в улыбке, и в уголке рта блеснул золотой зуб. Хейккиля подождал еще немножко и встал, подтягивая подштанники.

— Ну и дерьмо же ты, парень!

— Да-а, проговорил тот снова по-русски.

— «Та-а, та-а», — в сердцах передразнил его Хейккиля и пошел в дом, покраснев от досады. Там он подошел к окну и с минуту глядел во двор. Потом направился к койке Юсси Леппэнена, чей нос выводил в это время рулады не хуже церковного органа. Хейккиля вдруг ухватил храпуна за нос и тихонько скомандовал:

— Подъем!

Юсси вскочил с койки, точно, оса ужалила. Хейккиля схватил его за плечи и уложил обратно, а сам сел на край койки.

— Твой приятель сидит там во дворе и несет страшную околесицу. Что он за тин такой? Фимма?.. Да никакой он не тип. А что?

Хейккиля рассказал, о чем они только что беседовали, и спросил:

— Верно, что его отец большая шишка? Отчего же он, в самом деле, не говорит по-человечески?

Юсси широко зевнул и пошарил под койкой сапоги.

— Его отец оптовый торговец. Богат как Крез. Разозлился на сына, что не захотел идти тем же путем. Чудак парень! Денег мог иметь хоть купайся. Но не пожелал. Поступил работать к нам.

Юсси натянул сапоги и поплелся, шаркая ногами, на двор. Вернувшись, он продолжал:

— В общем-то, мне мало что о нем известно, но котелок у него варит, это точно. Несколько языков ведь знает. И бегает здорово. На соревнованиях стометровку всегда выигрывал.

— Теперь он зубрит русский, я видел, — сказал Хейккиля с усмешкой. — Чудно! Ну, учился бы, раз была возможность. Я бы хотел учиться, да на какие шиши?

— Всякий по-своему с ума сходит, — хмыкнул Юсси и забрался под одеяло. Вскоре он уже сопел во всю мощь своего громадного носа. Хейккиля принялся одеваться. Одна мысль никак не укладывалась у него в голове: «Какая все-таки ерунда получается: одному дано все, а ему плевать; другому же — ничего, хоть как бы хотел. Не успел я его спросить, как зовут-то этого Креза».

Он снова разбудил Юсси. Тот окрысился:

— Ах, чтоб тебе пусто было. Его зовут Финн Пауль Сундстрём. Но если ты еще раз меня разбудишь, я тебя застрелю, как поганую собаку!

— Что, он швед?

— Опроси его самого, и отстань!

Хейккиля вышел на крыльцо, закурил и все поглядывал на этого парня со странным именем, а сам думал с досадой: «Та-а, та-а, ньет, ньет! Теперь вот он зубрит, а не тогда, когда нужно было».

Солнце поднялось уже довольно высоко. Стена была черна от мух. Лужайка во дворе ярко зеленела. Прямая, как линейка, дорога пересекала широкое поле и скрывалась в лесу. Там исчезла вчера и та машина, что их привезла. Значит, где-то там был фронт. Хейккиля напряг слух, но кругом по-прежнему стояла тишина. Он воротился в дом и растянулся на койке. Рядом спал Куусисто. Его одежда была аккуратно сложена у изголовья, как следует «по форме». Точно так же, как в учебном центре. Хейккиля презрительно усмехнулся и перевернулся на бок. Незаметно он уснул. Немного погодя встал Куусисто. Он посмотрел на разбросанное кругом солдатское обмундирование, на спавшего в одежде Хейккиля и возмущенно пожал плечами: «Как лесорубы на привале! Вот бы капитан вошел».

Куусисто куском газеты почистил сапоги и вышел из избы. Он тоже смотрел в сторону фронта и вслушивался в тишину. По-прежнему не доносилось ни звука. Но Куусисто вдруг почувствовал странный холодок, пробежавший у него по телу. Мысль об отправке на передовую теперь уже не казалась приятной. «Надо было, все же идти в унтер-офицерскую школу, когда предлагали», — подумал он.

В то время Куусисто искренне хотел поскорее попасть, на фронт. Теперь он уже начал жалеть об этом. Близость, передовой действовала, хотя он даже самому себе не хотел в этом признаться.

Куусисто тоже заметил Сундстрёма, сидевшего с книгой у сарая, и обрадовался. «Это, по крайней мере культурный человек. И, говорят, даже из богатой семьи»

— Доброе утро, — вежливо поздоровался Куусисто.

— Бог подаст, — было ему ответом.

Куусисто заглянул в книгу.

— О, вы изучаете языки, — сказал он с уважением невольно переходя на «вы».

— Да, — ответил Сундстрём, нахмурив брови. Затем он вдруг захлопнул книгу и пошел прочь. Куусисто, молча проглотил обиду. «И этот нос воротит!»

Он вошел в сарай и принялся разглядывать пушку. Вчера к ней было не подступиться, а толкаться в толпе он не хотел. Еще начали бы острить насчет увлечения оружием. Сейчас он осмотрел все орудие, даже замок открыл. «Так и есть, полуавтомат. Серьезная штучка! Ни один танк не пройдет, если такое оружие — да в руках настоящих солдат».

Все, еще спали, когда Куусисто вернулся в избу. — Он аккуратно заправил койку и сел у окна. В это время во двор въехала легковая машина. Дверца распахнулась, и Куусисто вскочил, как на пружине. «Черт возьми, сам — капитан!» Он-хотел было сразу объявить подъем, но сделал это лишь после того, как капитан вошел в избу.

— Докладывайте, — сказал капитан, когда Куусисто подошел к нему, чтобы отдать рапорт.

Капитан смотрел на сонных парней, которые после неожиданной побудки глядели осоловело и безуспешно старались вытянуться по стойке «смирно». Капитан был видный мужчина, высокий, стройный и красивый. Темные, острые глаза, казалось, видели все насквозь. Из-под пилотки виднелись коротко стриженные черные волосы. Гладко выбритое лицо было необычайно смуглым. Щеки и подбородок сильно отливали синевой. На груди — два ряда орденских планок. Вообще, капитан был похож скорее на иностранца-южанина, чем на финна.

— Здравствуйте, бойцы, — произнес он, сверкнув белыми зубами. Ответ прозвучал невнятно, вразброд, потому что все еще боролись со сном и не могли прийти в себя от неожиданности.

— Я ваш командир дивизиона, — продолжал капитан. — Моя фамилия Суокас. Надеюсь, мы с вами поладим. Но сразу же ставлю вам одно условие. Подъем в шесть ноль-ноль. Затем — уборка помещения. Сейчас это цыганский табор. Сегодня начнете изучать новое оружие. Овладеете — и на передовую.

Капитан принялся расхаживать взад и вперед, заложив руки за спину и почему-то надувая щеки. Вдруг он подошел к Хейккиля:

— Из каких мест?

— Из Суониеми, господин капитан1

— Там что, все спят не раздеваясь?

— Хейккиля бросило в краску.

— Никак нет, господин капитан! Разве что днем после обеда прилягут.

— Здесь после обеда не ложатся и в одежде не спят. Ясно? Ну, ладно. А вы из каких мест?

Расспроси© всех, откуда кто, капитан на мгновение задумался.

— Значит, вы все из окрестностей Тампере. Хорошо. Стало быть, всех — в один взвод. Во взводе два орудия, французско-немецкие полуавтоматические пушки. Личное оружие получите перед отправкой. Вопросы есть?

— Господин капитан, — угрюмо спросил Хейно. — Обучение продлится долго?

— Нет, всего несколько дней.

У Хейно вырвался вздох, отчего по каменному лицу капитана скользнула улыбка.

— Господин капитан, — обратился Куусисто, щелкнув каблуками. — Есть ли там на передовой трудные места?

— Нет, пока все спокойно. Но что с вашим лицом?

— Пытались ограбить, господин капитан. В Выборге. Суокас бросил на него острый взгляд, но не стал больше допытываться.

— Кто у вас за старшего?

— Мы не знаем, господин капитан, — поспешил ответить Куусисто.

— Будете исполнять обязанности старшего по казарме, — сказал капитан, и направился к выходу. — Продолжайте!

В дверях он натолкнулся на Сундстрёма.

— Это что? Кто такой?

Сундстрём отрапортовался, и капитан обратил внимание на книгу.

— Учитесь?

— Так точно, господин капитан. Русский язык.

Глаза капитана сверкнули.

— И другие языки знаете?

— Немного, господин капитан. Английский, французский, немецкий, шведский и латинский. Еще немного итальянский.

Капитан поднял брови. Потом он спросил по-немецки, как звать и откуда родом, а получив ответ, перешел-на английский:

— Где изучали языки?

— Дома говорили по-французски и по-шведски, господин капитан. Остальные — в школе, а в основном самостоятельно.

Ответ прозвучал так чисто по-английски, что капитан был поражен. Потом он спросил еще по-шведски, почему Сундстрём теперь изучает русский язык. Тот задумался на миг и ответил:

— Господин капитан, будущий мировой язык стоит знать.

Глаза капитана опять сверкнули.

— Не забывайте, что вас зовут Финн, — сказал он по-немецки. — Прошу вас. помнить об этом всегда, когда будете говорить с другими солдатами. Это отдельный дивизион, и бойцы здесь отборные. Преклонения перед врагом не потерпим. Продолжайте!

Капитан вышел и укатил в машине. Все обступили Сундстрёма.

— О чем вы говорили? Что тебе сказал капитан?

Сундстрём улыбнулся и пошел к двери. Ступив на порог, он оглянулся:

— Мы говорили о всевозможных вещах, и еще кое о чем.

Дверь захлопнулась, и было слышно, как он сбежал по ступеням крыльца. Все были ошеломлены. Наконец Хейно проговорил:

— Ах ты сатана, его надо отдубасить.

В углу раздался смех Юсси. Он был единственный, кого ответы Сундстрёма позабавили и развлекли.

Занятия продолжались лишь два дня. Дивизионный инструктор рассказывал на своем тягучем наречии, как надо обращаться с «ужасом» и с «Фаустом», как ставить прицел на различные дистанции, объяснил также особенности пушки и сказал:

— Все. Утром поедете на передовую.

— Даже ни разу не дал выстрелить, шут бы его побрал, — ворчал про себя Куусисто, возвращаясь с последнего занятия. За эти дни Куусисто еще больше отдалился от остальных ребят. Как старшему по казарме, ему приходилось требовать порядка, а это, конечно, им не нравилось. И вот по вечерам, когда все уже спали, он подбирал разбросанные как попало вещи и складывал аккуратными стопками на табуретки, подметал и драил полы, приводил помещение в божеский вид — а утром все начиналось сначала. Но теперь, слава богу, с этим будет покончено.

Вот и сейчас он шел, как всегда, один. Остальные сзади, переговариваясь.

— Ну, вот и конец, «слют», как говорят шведы, — слышен был голос Хейно. — Завтра уж так вольно во весь рост не походишь. А то Ваня враз тебе пулю влепит.

«Хоть бы он тебе и влепил», — подумал Куусисто и ускорил шаг, словно боясь, что Хейно прочтет его мысли. Вечером изба опустела. Каждый искал спокойное место во дворе, чтобы написать письмо. Хейно и Хейккиля сидели рядом у стены сарая. Хейккиля писал медленно, помогая себе языком. Хейно уже давно закончил письмо. Оно вышло не слишком длинным.

«Здравствуй, отец. Мы утром уходим на передовую.

Тут у меня все в порядке. Как у тебя? Черкани когда-нибудь.

Пена».

Отец Хейно тоже был в армии, где-то на медвежьегорском направлении. Матери у него не было, она умерла, когда Пентти еще без штанов ходил. Вдвоем с отцом жили они как придется. Отец был разнорабочим, и сын мотался за ним повсюду. Последние годы сын жил один, пока не настал и его черед перейти на армейские харчи. Они редко писали друг другу. А когда писали, то немного, несколько строк — и хватит, чего там особенно расписывать!

Вечернее солнце пригревало так, что стена сарая стала горячей. Лето приближалось. За каких-нибудь два дня все кругом зазеленело. Скоро уж Первомай.

Хейно откинулся назад, прислонился затылком к стене и закрыл глаза. Надо бы написать и Каарине, невесте, но почему-то не хотелось. Он до сих пор еще не заполнил бумаги для оглашения в церкви, хотя Каарина и прислала давно. По правде говоря, ему что-то расхотелось жениться. Да и сама Каарина в последнем письме о браке не упоминала. «Наверно, нашла себе другого».

Невдалеке, под кустом одичавшей малины, лежа на животе, Саломэки писал письмо приятелю.

«Здорово, бродяга!..»

Родных у него не было, по крайней мере, он о них ничего не знал. Просто однажды на крыльце общинного дома призрения оказался новорожденный младенец. Поскольку не обнаружилось, кто его подбросил, мальчика отдали на воспитание в рабочую семью. Но приемный отец погиб в зимнюю войну а вскоре умерла и приемная мать. Виено вновь остался один как перст. И так же ниш, как при своем появлении на свет. Приемные родители не позаботились о том, чтобы законно усыновить его, поэтому явились родичи и все забрали. Спасибо, хоть оставили одежду, которая была на нем. К счастью, деревенский кузнец пустил его жить в баню и сделал своим помощником. Года через два помощник стал требовать платы за труд, и кузнец прогнал его. «Мало тебе, что учишься у меня ремеслу!»

Виено поступил на работу в ближнем городке, начал зарабатывать, нашел свою Лийсу. Но потом она тоже с ним «расплатилась», и вот он опять один. Тогда Виено даже поклялся не знать больше женщин. Но — «плоть слаба». В Выборге он встретил «девочку», воспоминание о которой теперь бесило его. И Виено дрожащей рукой писал приятелю:

«И пришли заодно шприц. Потом я как-нибудь верну тебе затраты любым способом».

Здесь он не смел никому даже заикнуться о своей беде. «Довольно они зубоскалили тогда насчет Лийсууки. Ах, святая Сюльви, отчего мне так не везет! Провалиться мне, если я еще хоть раз посмотрю на женщин!»

На носу у него выступили капельки пота. «Если еще будет врачебный осмотр, я совсем пропал!»

Напрасные опасения. Утром они набились в кузов грузовика и поехали на передовую. Лица у всех вытянулись. Только Хейккиля улыбался, как всегда. Он смотрел на притихших товарищей и не узнавал их. Наконец он сказал с чуть заметной смешинкой в голосе:

— Видно, и в самом деле улыбки застыли, хотя до зимы еще далеко.

Сундстрём улыбнулся, показав золотой зуб:

— Гениальные способности развиваются в тиши, характер — в сутолоке мирской.

Это заставило расхохотаться Юсси Леппэнена, и остальные вроде немного оттаяли, но Хейно бросил на Сундстрёма сердитый взгляд:

— Уж, видно, там, куда мы едем, придется развивать характеры. Я думаю, сосед не даст нам времени развивать гениальные способности.

— Гей, бродяги, Раяйоки! Вот мы в первый раз за границей! Я, но крайней мере, — сказал Саломэки.

— Через реку перемахнули так быстро, что многие этого даже и не заметили. Некоторое время дорога шла прямо, потом свернула куда-то в сторону, а вместо нее началась бревенчатая гать. Ох, черт, ребята! Пришлось-таки попотеть финскому саперу!

— Ниеминен встал, чтобы взглянуть на дорогу, и сказал как будто про себя:

— И чего они сюда перли? Тут же оплошное болото.

— К Ленинграду здесь ближе, — усмехнулся Хейно.

Проехали, противотанковые рвы, потом миновали новую бревенчатую постройку, по-видимому — театр, и дорога стала лучше. На обочинах стояли предупреждающие таблички: «Осторожно! Минное поле».

Наконец машина сделала крутой поворот.

— Гей, смотрите! — воскликнул Ниеминен — Землянка и две зенитки!

Машина остановилась. Водитель выскочил из кабины.

— Слезай, приехали!

Из землянки вышли солдаты.

— Пополнение? Откуда, ребята, из каких мест?.

Куусисто озирался по сторонам. На маленькой горушке стоял четырехствольный зенитный пулемет, а чуть подальше — площадка аэростата. Он немного успокоился. Судя по всему, передовая не может быть очень близко.

Из землянки вышел рослый, костлявый сержант. Щурясь от света, он посмотрел на прибывших и сказал:

— Половина из вас поедет к другому орудию. Это в двух километрах. Договоритесь между собой.

— Эй, бродяги! — воодушивился Саломэки. — Мы останемся здесь! Войтто, Яска и Пена. И еще двое. Юсси и…

— Фимма, конечно! — сказал Леппэнен. — Мы с ним вместе еще с гражданки.

— Папа высказался, вопрос решен, — сказал Сундстрём и улыбнулся по-детски.

— Господин сержант! — обратился Куусисто. — А далеко ли рюсся?

— Вон с той высотки его видно, — ответил сержант, указав рукой на безлесый невысокий кряж, находившийся в нескольких сотнях метров. — Кстати, у нас тут без Щ0од. Я просто командир орудия. Можешь звать по имени — Эйно или по фамилии — Лайне, как тебе больше нравится.

— Куусисто услышал насмешливое хихиканье за спиной и густо покраснел. Так точно!.. — привычно вырвалось у него, и чуть было снова не сказал «господин сержант», но вовремя спохватился и поспешно спросил: — А эта пушка далеко?

— Нет, недалеко, за землянкой. Мы только строим там на высотке орудийную позицию и блиндаж. Эта землянка зенитчиков. Мы у них временные квартиранты.

Сержант усмехнулся и обратился к остальным:

— Ну, как? Договорились? Так я провожу к другому орудию.

— Господин сержант! — снова обратился Куусисто. — А другое орудие прямо на передовой?

— Почти. А что? Хочется на передовую?

Куусисто опустил глаза под прямым взглядом сержанта.

— Да, туда бы, конечно, — с трудом выдавил он из себя и тут же добавил: — Но все же я лучше здесь останусь. Тут все свои, земляки. Не хотелось бы расставаться.

— Да ведь это не дальний свет, — усмехнулся сержант, потом обернулся и сказал одному из своих солдат, выглянувшему из землянки: —Ты не сходишь к первому орудию? Проводил бы этих новеньких.

— Это можно, — беспечно ответил тот. — Не все ли равно, где время-то убивать.

Он спустился в землянку и через минуту вновь вышел оттуда с рюкзаком на плече и с автоматом под мышкой.

— Пошли, доблестные воины!

— А вы, доблестные воины, ступайте-ка выбирать себе постели, — сказал сержант остающимся.

Землянка оказалась большой и просторной. Знакомые двухэтажные койки. На некоторых еще спали. В железной печке горел огонь. Сверху на ней стояли в ряд солдатские котелки. На столбе, поддерживающем кровлю, была полочка, на которой стоял старенький приемник, работающий от батареек. Над ним висел карбидный фонарь. На задней стене — полка, вся заставленная красками и лаками в банках и прочими материалами, необходимыми для того, чтобы в свободные вечера мастерить всевозможные поделки. Следом за новичками вошел сержант.

— У кого-нибудь в рюкзаке есть съестное, постарайтесь убрать так, чтобы крысы не распорядились. А то их тут до черта. — Кто-то из спавших проснулся и, жмурясь, пытался разглядеть вошедших.

— Пополнение, что ли? Какого года?

— Двадцать пятого.

— Ой, елки-палки! Не успеет молоко обсохнуть, — как их уже сюда тащат…

Когда распределили койки, сержант повел новичков к пушке. Это было точно такое же орудие-полуавтомат, как и то, с которым их знакомили вчера. Возле пушки лежал часовой. Он приподнялся на локтях и с некоторым недоумением уставился на приближавшихся.

— Здорово! — сказал сержант. — Привел ребят познакомиться. Вот это наш стрелок. — Он кивнул на часового. — Знакомьтесь с господином капралом. Зовут его Рейно Кауппинен, двадцать четвертого года, на гражданке был воспитателем скаутов, увлекается собиранием листовок, которые разбрасывает неприятель. Что они там пишут сейчас?

У капрала в руке была авиалистовка, напечатанная в два цвета: черным и красным.

— Все то же, что и прежде. Хотя это старая листовка.

Несколько солдат из части Пярми перебежали через линию фронта и сдались в плен, а теперь приглашают и Нас поступить так же. Обещают возвращение домой, когда — война кончится.

— Да брось! Тогда, стало быть, ребята, можете спокойно отправляться! — засмеялся сержант, обнажив большие лошадиные зубы.

Кауппинен даже не улыбнулся. Он спокойно приглядывался к новичкам. Это был очень красивый парень. Наверно, не одна девушка лишилась из-за него сна и покоя.

— Ну, что ж, добро пожаловать, — сказал он. — А то у нас половины людей не хватает. Разъехались в отпуска, на сельскохозяйственные работы. А капитан вообще перестраивает свой дивизион. Выберите из ваших наблюдателя и помощника стрелка.

Ты, Яска, можешь быть помощником стрелка, — сказал Хейккиля. — Всегда стрелял в яблочко.

— Ладно, один хрен. Все равно где помирать. А ты тогда будь наблюдателем.

— Нет, это дело больше подходит Виено. Он у нас самый глазастый, всюду так и зырит.

Саломэки покраснел как рак.

— Понюхай хвост! Ничего я больше не зырю!.

Он заявил это решительно и серьезно, но все-таки его сделали наблюдателем, потому что сержант сказал:

— Годится! К тому же он ростом мал, так что. враг его даже в лупу не разглядит.

— Ясно, — сказал Кауппинен. — Теперь еще установите очередь дежурства, и все будет ол-райт.

— Де-юре, — сказал Сундстрём, чем сразу привлек к себе внимание капрала.

— Что я слышу? Эцце хомо! Оставайся на карауле со мной, поговорим.

— Сказанные слова уносит ветер, — сказал с улыбкой Сундстрём, но все же подсел к капралу. Остальные пошли обратно к землянке. Хейно ворчал:

— Теперь этих хомиков уже двое! Надо же, и среди нас лопочут на своей проклятой неметчине, черти!

Этот день они наслаждались свободой. Варили эрзац-кофе на костре, обследовали землянку-баню и ходили в ближнюю фронтовую лавочку. Стояла полнейшая тишина. Как будто они гуляли где-то у себя в родных местах, а не на фронте, возле самой передовой. Они вернулись и были в нескольких шагах от своей землянки, как вдруг — оттуда стали выскакивать солдаты. Кто-то крикнул:

— Скорее в укрытие! Сосед летит на нас, сейчас будет бомбить.

Обе скорострельные зенитки были в тот же миг приведены в боевую готовность. Зенитчики заняли места у четырехствольного пулемета. Откуда-то послышался рокот самолета. Руководитель огня начал давать отсчет. Новички укрылись под козырек своей землянки. Вдруг все кругом зазвенело от грохота зениток. Ниеминен не выдержал и выглянул из укрытия. Русский самолет летел довольно низко. Трассирующие снаряды зениток чертили свои пунктиры далеко позади него. «Да эти лопухи не умеют стрелять, черт бы их побрал!» — выругался Ниеминен.

Стрельба прекратилась, самолет скрылся из виду. Все вышли из укрытия. Только Куусисто не показывался. Он сидел в землянке, забившись в угол, бледный как полотно. Сердце билось так, что казалось, вот-вот выскочит из груди. Прошло изрядно времени, прежде чем он решился выглянуть из блиндажа. Но и там, у выхода, онеще долго прислушивался, пока не убедился, что угрозы больше нет.

«Какое счастье, что никто не заметил, — подумал он, с трудом сдерживая дрожь. — Что это со мной? Какой позор!.. Нет, больше это не должно повториться!»

Куусисто в самом деле было ужасно стыдно. Он сам не понимал, как он спрятался в землянку. Какой-то необъяснимый ужас овладел им. И хоть он старался оправдывать себя тем, что, мол, не привык еще к фронтовой жизни, но где-то глубоко в душе было мучительное чувство, которому он не находил названия. «Неужели я такой жалкий трус? Нет, черт возьми, больше я не побегу, хоть земля провались!»

Ниеминен, пылая от возмущения, подошел к сержанту, который руководил огнем:

— Вся стрельба пошла к черту! Даже близко не попали. Может, у вас пушки не в порядке?

Толстый, добродушного вида сержант окинул его долгим взглядом и усмехнулся:

— А что, разве надо было попасть?

— Так небось для того и пальбу подняли!

Сержант ничего не ответил, а отвернулся и стал что-то писать. Ниеминен заглянул через его плечо. Сержант писал отчет об обстреле самолета, об израсходованных боеприпасах и о результатах. «Разрывы снарядов были видны возле самой машины. Очевидно, самолет получил повреждения».

Ниеминен так и ахнул. Сержант оглянулся на него и тихо сказал:

— Благодари судьбу, что не попали. Ты это еще поймешь, герой.

Ниеминен пошел прочь, шипя от злости. Хейккиля, Хейно и Саломэки сидели на крыше землянки и смотрели на пушки, торчавшие по обеим сторонам.

— Они стреляют с чертовской скоростью. И калибр порядочный — сорок миллиметров, наверно. Из таких если дать прямой наводкой, соседу жарко придется.

— О чем ты там с сержантом толковал? — полюбопытствовал Хейккиля, когда Ниеминен подошел к ним.

— Черт знает — процедил Ниеминен, задыхаясь от возмущения; —Я думаю, эти зенитчики просто гады.

Он рассказал, что ему ляпнул сержант, и презрительно плюнул:

— Боятся попасть! Ну, черт возьми, если так воевать…

Хейккиля смотрел на Ниеминена с улыбкой.

А может, оно и лучше, что не попали? Хоть кофе сварим спокойно.

Ниеминен сердито хмыкнул и пошел в землянку. Хейно поглядел ему вслед и сказал:

— Теперь у него снова начнется припадок военной горячки.

Хейккиля не отвечал. Он подобрал сброшенную с самолета листовку и разглядывал ее.

— Тут много имен. Что это за часть Пярми? Я к тому, что если из одной части перебегает столько народу…

— То, стало быть, все сплошь коммунисты подобрались, — усмехнулся Хейно. — Так, по крайней мере, Яска считает.

Хейккиля положил листовку в нагрудный карман.

— Думаешь, понадобится? — спросил Саломэки.

— Кто его знает… Пусть будет, на всякий случай. Может, хоть не сразу убьют, если попадешься им в руки.

Саломэки встал и пошел по тропке за землянку.

— Куда направился? — окликнул его Хейно.

— В сортир! Брюхо схватило!

Он скрылся в дощатой будочке, а Хейно сказал Хейккиля:

— Ишь ты, как его разобрало. Что-то у парня, видно, прохудилось. Ты заметил? Он же там и днюет и ночует.

Хейккиля так и прыснул:

— Конечно, человеку столько страдать приходится, что и не удивительно.

Он вспомнил разговоры Саломэки в Выборгской казарме и засмеялся так, что его пухлые щеки стали пунцовыми и заколыхались, точно малиновый мусс. Ниеминен высунулся из землянки:

— Идите, кофе пить. А потом спать. Ночью придем рыть окопы, сержант сказал.

Вышли в сумерках. Сержант шел впереди и объяснял обстановку.

Он там все видит, не забывайте об этом ни на минуту. У него наблюдатели постоянно дежурят у стереотрубы и следят за каждым нашим движением. И стреляют без промаха. Днем ничего сделать невозможно. Да и ночью не больно-то. Он лупит с железной дороги, из двенадцатидюймового.

Сержант посмотрел на часы:

— Чья очередь дежурить?

— Сейчас там Юсси Леппэнен. Ты же должен его сменить. — Хейккиля кивнул на Куусисто. — Что же ты не выдерживаешь распорядок?

— Забыл совсем! Так я, значит, останусь на дежурстве!

Куусисто оставался с великой охотой, потому что от слов сержанта у него похолодело внутри. «Лупит из двенадцатидюймового! Это же снаряды — как поросята!»

У «пушки они сперва не нашли никого. Потом услышали в кустах посапывание. Юсси спал так крепко, что насилу его добудились. Лайне вскипел:

— Мальчишка! Молокосос! Что-бы ты сказал, если бы нагрянула проверка? Или разведчики противника? Проснулся бы по ту сторону фронта. Чтоб это было в «последний раз!

Юсси, зевая, протянул свой автомат Куусисто.

— Я думал только ноги вытянуть, а потом не заметил, как заснул, и забыл, что на свете война.

— Господин сержант! — спросил Куусисто, озираясь по сторонам. — Неужели русские сюда заходят?

— Заходят и подальше. Будь осторожнее. Однажды утащили часового среди бела дня.

Они пошли дальше. Куусисто остался на пост возле пушки, держа под мышкой автомат. Потом он спрыгнул в окопчик и, осторожно поднимая голову над бруствером, вглядывался в темноту. Где-то впереди раздался слабый выстрел, и в небо взвилась осветительная ракета. «Неужели эта линия так близко?»

Он спрятался в своем укрытии и приник к земле. Кругом опять «было тихо. Но от этого делалось еще страшнее. Может быть, именно сейчас, в эту минуту где-то рядом пройдет русский разведчик. Так и есть! Откуда-то послышался шорох, что-то хрустнуло. Опять! Лоб Куусисто покрылся крупными каплями пота. Он отвел предохранитель автомата и поглядел в ту сторону, где скрылись товарищи. Закричать? Позвать на помощь? Нет, он не может сразу открыть огонь!

Опять зашуршало, теперь уже совсем близко… Куусисто съежился в окопе и, стуча зубами, ждал своей участи. И вдруг он чуть не взвыл от ужаса — кто-то шлепнул его по спине. Он так и вскочил.

Прошло несколько томительных секунд, прежде чем Куусисто смог осознать, что рядом никого нет. На; дне окопа что-то шевельнулось, и он, нагнувшись, пошарил рукой. «Ч-черт, лягушка, чтоб ей…»

Тем временем остальные добрались уже до высотки. Сержант Лайне шепотом предупредил:

— Молчите, чтоб ни звука, если не хотите вызвать огонь на нашу голову. Он бьет прямой наводкой, у него тут бункеры довольно близко. И лопатами не лязгайте. Все слышно.

— А далеко отсюда до самой-то передовой? — опросил Ниеминен.

— Вот там она, почти под горой. А сосед окопался дальше, метрах в двухстах.

— А почему наши не остались тут, на горе? Оттуда, снизу, трудно будет выбираться, если приспичит.

— Намерение-то было, видимо, продвинуться дальше, да не пустили, — сказал сержант. И шепотом добавил: — А теперь — молчок. Скоро будем на месте.

Ночная темень сгустилась, но местность еще проглядывалась довольно далеко. Согнувшись, они прошли последние метры и, присев на корточки, ждали сержанта, который пошел проверить видимость. Он вернулся.

— Подождем еще маленько. Видно издали. Лопаты там, в кустах. Если пустят ракету, сразу ложись.

Сели и стали ждать. Далекая вспышка озарила край неба, потом долетел глухой звук.

— Ложись! — приказал сержант. — Опять начинается.

Они долго ждали, распластавшись ничком, пока не донесся тихий свист. Он быстро приближался и стал оглушительно резким, и в тот же миг что-то Вспыхнуло и грохнуло почти рядом. Огромный, метров на сто земляной кулак поднялся к небу. Кругом посыпались комья грязи.

— Неужто он увидел нас? — спросил Ниеминен в полный голос.

— Да нет, обычный беспокоящий обстрел. Теперь можно потихоньку начинать.

Орудийная позиция и котлован для блиндажа были уже отчасти отрыты. Земля здесь была мягкая, сырая, почти как на болоте, хоть место и высокое, гора. Осторожно набирали лопатой землю и тихо выкладывали ее на бруствер. Время от времени поглядывали в сторону противника и прислушивались. На передовой было по- прежнему тихо. Но откуда-то издалека, из-за линии фронта слышался непрерывный рокот моторов.

— Это уже давно там у них рокочет, — шепотом объяснял сержант. — И авиаразведка доносит, что он сосредоточивает войска. Мы можем не успеть вырыть.

Вдали полыхнуло снова, и долетел уже знакомый, страшный грохот. Не дожидаясь предупреждений, — все бросились на землю. Вой нарастал, и сержант поспешно крикнул:

— Идет близко, прямо на нас! Лежите на местах!. Вой вдруг оборвался, и совсем рядом раздался странный шлепок. Они все еще лежали, оцепенев от ужаса, когда сержант поднялся и сказал:

— Сапожник!.. Это бог нас миловал, а то бы не знаю что было.

Едва сказав это, он опять бросился на землю, потому что на той стороне взмыла в небо осветительная ракета. На миг стало светло как днем, потом ночная темнота снова сомкнулась над ними.

— А вдруг это был не «сапожник»? — сказал Хейккиля, вставая; — Может, она с дистанционным взрывателем?

Все разом прильнули к земле, но сержант успокоил их:

— Нет, он таких ни разу не применял. Обычно бьет фугасными, нащупывает доты, блиндажи. Давайте начинать снова.

Следующий снаряд разорвался далеко в стороне. Но тем не менее страх все сильнее овладевал ими. Пушка стреляла так равномерно, что Саломэки сказал:

— Я думаю, ребята, Ваня-парень сидит там с секундомером в руке.

— Это ж какая-то чертовщина! — со стоном вырвалось у Ниеминена.

Он напрягал всю силу воли, чтобы не вскочить и не броситься наутек; Видимо, и другие испытывали такое же чувство. Жутко было слышать далекий выстрел и знать, что снаряд летит сюда, может быть, прямо на тебя. Осторожно работали лопатами, но все чаще и чаще остаиавливались, молча всматривались в горизонт и слушали. Когда долго не было выстрела, Хейно нервничал:

— Какого черта они не стреляют! Этой пытки никто не вынесет.

Он даже перестал жевать сухари, которыми были набиты его карманы: хруст мешал слушать.

Сержант усмехнулся через силу:

— Вот они и проверяют нашу выносливость: то грохают всю ночь тютелька в тютельку через равные интервалы, а то вдруг меняют ритм. У них там, наверно, кто-то. очень умно высчитал, как лучше сделать, чтоб у финских ребят поджилки затряслись и пятки зачесались.

Вдруг с той стороны донеслось страшное шипенье и хрип. Потом сипловатый, надтреснутый голос заговорил по-фински:

— Солдаты финской армии! Разделайтесь со своими фашистскими офицерами и сдавайтесь в плен советским войскам! Вам будет гарантирована жизнь и возвращение после окончания войны!

— Сосед просвещает, — сказал сержант.

— Ну, таким способом они мало кого просветят!

Громкоговоритель щелкнул, и наступила тишина.

— Иногда они заводят надолго свои проповеди. То начнут грозить, то приманивать, но слабовато это у них получается. Такой метод на нашего брата не действует, — тихо говорил сержант.

Тут громкоговоритель опять зашипел, но голос его потонул в грохоте, начавшемся где-то сзади, на финской стороне.

— Наши батареи выдают свою контрпропаганду! — прокричал сержант. Его слов почти не было слышно из-за воя летевших над головой снарядов. Потом у противника начало полыхать и грохать.

— …ради вашего фашистского правительства гибнете… — доносилось временами, но снова, заглушая все на свете, гремели пушки за спиной. Вдруг полыхнуло совсем близко, и взрывная волна ударила точно кулаком. Земляные комья посыпались градом.

— Задело кого-нибудь? — Голос сержанта прозвучал тревожно.

Ответили не сразу, потому что долго не могли перевести дух от потрясения. Однако все были целы.

— Спрячьте лопаты в кусты, — сказал сержант. Надо уходить. Следующий снаряд может жахнуть сюда.

Повторять приказ не пришлось. Все были мигом готовы, и вот цепочка потянулась: в обратный, путь. У орудия волнение несколько улеглось, кто-то даже засмеялся. Оказывается, Куусисто вырыл свой окоп на такую глубину, что скрылся с головой, стоя во весь рост. Саломэки не упустил случая излить старую обиду:

— Глядите, что задумал этот бродяга! Он роет себе туннель в Америку.

Сзади опять грохнуло, и казалось, это именно там, на орудийной позиции, откуда они только что успели уйти.

— От слов к делу, — со смехом сказал. Сундстрём. Ему никто не ответил. Прибавив шагу, инстинктивно пригибая голову, двигались дальше. Куусисто остался дежурить в своем окопе. Был момент, когда он чуть-не бросился бежать следом за остальными. Но потом все-таки остался и продолжал усиленно копать окоп.

Недели две они ходили так по ночам рыть орудийные позиции и котлован для жилого блиндажа, но все никак не могли закончить работу. Русские вели беспокоящий обстрел каждую ночь, так что обычно они только успевали приступить, как приходилось убираться.

Сержант Лайне докладывал по телефону обстановку командиру дивизиона и так все расцвечивал, чтоб конце концов и сам начал верить в свою версию о «непрекращающемся концентрированном артогне» противника. Командир дивизиона не приезжал еще ни разу, командир взвода был в отпуске. О нем говорили, что он постоянно бывал у первого орудия, находившегося почти на передовой. Вообще о нем рассказывали много. Он глубоко религиозен и на гражданке служил каким-то нештатным проповедником. И здесь он часто устраивал общие молитвы. О нем рассказывали легендарные истории. В зимнюю войну он якобы совершал просто чудеса, выходил один на один против танка и прочее. Благодаря личной храбрости он. дослужился тогда до старшего сержанта. На этой войне его произвели в фельдфебели.

Фельдфебель, говорят, был знакомый командира дивизиона. Поэтому-то, вероятно, он здесь и командовал взводом — обычно на этой должности были прапорщики. Фельдфебель появился у них в землянке рано утром. Он был сухощав, бледен, держался прямо и величественно. Светлые волосы под пилоткой сильно отливали рыжиной. У него были новые шикарные сапоги-пьексы, новая летняя гимнастерка со множеством орденских планок на груди. В землянке еще спали. Фельдфебель разбудил командира орудия.

— Поднимай новеньких. Я буду ждать у пушки.

Он вышел, осторожно ступая, потому что его пьексы

пели, как мартовские коты. Сержант начал расталкивать спящих.

— Подъем! Койвисто пришел.

Фельдфебель ждал их возле пушки, беседуя с дежурным Ниеминеном. Когда подошли остальные, он указал на землю.

— Садитесь, потолкуем.

Окинув, каждого долгим, испытующим взглядом, он продолжал:

— Положение таково. Капитан торопит со строительством новых позиций и блиндажа…

— Там их сам черт не выкопает, — успел вставить сержант.

По лицу Койвисто скользнула усталая улыбка:

— Если понадобится, выкопать, конечно, можно. Но я лично того мнения, что сперва надо привести в порядок вот эти позиции. Скоро мы получим новый тягач. Для него надо подготовить укрытие. Каждый должен — сделать себе хороший индивидуальный окоп. Хорошо бы также. прокопать ход сообщения к землянке. Если останется время, будем окапываться и там, на горе.

Фельдфебель сорвал травинку и начал теребить ее в зубах.

— Новые позиции расположены неудачно, место плохое. Сосед расколошматит их прямой наводкой сразу же вдрызг. А кроме того, там у подножья горы остается мертвый угол. Мы можем стрелять только вдаль. Заметив издали приближающиеся танки, мы, может, и выстрелим по ним раз-другой, но потом они скроются из виду и вынырнут так близко, что мы и охнуть не успеем, как сами окажемся под гусеницами. Я говорил об этом капитану, но он…

Койвисто махнул рукой: Потом продолжал, чуть понизив голос:.

— Напрасная смерть, это, по-моему, предательство. А там, на горе, она совершенно бессмысленна. Здесь мы хоть сколько-то выстоим, а может, еще сумеем подбить один-другой танк. Так что сперва надо наладить эти позиции.

Фельдфебель бросил обкусанный стебелек и встал.

— Все это, конечно, между нами. И еще одно дело. Если что случится, орудие не бросать. Этого нам никогда не простят.

Он сделал знак сержанту и отошел с ним в сторону. Остальные смотрели им вслед. Наконец Хейно нарушил молчание:

— Ну и чудной мужик, не подумал бы, что шибко верующий. Но вот чего, я в толк не возьму. Выходит, мы эту пушку должны беречь как какую-то священную корову, А <по мне, так вовсе не важно, простят ли нам что-нибудь или не простят.

Ниеминен наморщил лоб.

— Я, конечно, ничего не знаю, но одно мне ясно, что этот фельдфебель готов навострить лыжи. Я, ребята, считаю, что если на ту гору начнут прорываться танки, то надо постараться превратить их в свалку железа, чтоб неповадно было.

— Или от нас еще раньше останутся клочья под теми кустиками, — сказал Хейккиля с улыбкой.

«Да они все жалкие трусы!» — подумал Куусисто. Сам-то он кое-как научился справляться со своим страхом и мог слушать вой снарядов почти спокойно. В словах фельдфебеля ему почудилось что-то знакомое. Да, конечно же, так рассуждал и сержант Мюллюмэки, и тот фронтовик, которого он встретил на улице Выборга.

Он видел сам готовые противотанковые рвы, эскарпы, слышал, что линия обороны хорошо укреплена, и был уверен, что отсюда отступать не придется. Поэтому он сказал:

— Ясна совершенно, прав. И я думаю, что здесь нам делать будет нечего. Их еще там, на линии, успеют превратить в металлолом. Фельдфебель просто трус.

— Ты лучше на себя посмотри! — вспылил Саломэки. — Давно ли ты подкапывался под Америку?

Не говори, — усмехнулся Хейно. — Он еще себя покажет героем.

— Мы еще посмотрим, кто как себя покажет! — воскликнул Куусисто, покраснев, и пошел в землянку. Другие тоже поднялись и стали расходиться. Сундстрём улыбнулся:

— Всякая теория, дорогие друзья, сера. Но зелено прекрасное дерево жизни!

— Да катись ты к черту! — взорвался Хейно. Его уже давно злили подобные изречения. Главным образом потому, что он не понимал их смысла.

В следующие ночи они копали понемножку котлован для — блиндажа и возвращались обратно довольные.

А днем лениво рыли окопы и укрытие для тягача-бронетранспортера. Укрытие не успели еще закончить, как прикатил и сам тягач.

— Черт возьми, ребята, новенькая машина!

Все собрались полюбоваться машиной. Открылся люк, и оттуда показалась голова водителя.

— Что за черт! Укрытие еще не готово?

Водитель вылез из люка и встал на гусеницу тягача. «Сержант поспешил успокоить его:

— Не горячись. Замаскируем, прикроем ветками, так что видно не будет.

— Ветками, ветками, но вы ответите капитану, если сосед разбомбит машину.

— Гей, ребята, станковый пулемет! — увлеченно воскликнул Куусисто, разглядывавший машину со всех сторон. — И броня какая толстая! Прямо как у танка!

— Да, у них тоже броня в полсантиметра, — хмыкнул Хейно, но затем добавил с довольным видом: —Теперь мы можем удирать спокойно. Я к тому, что не надо будет тащить пушку на своем горбе.

Тягач замаскировали и с прохладцей продолжали земляные работы. На передовой было тихо. Фронтовая газета «Бей наотмашь!» посвящала свои столбцы главным образом успехам финских снайперов. И лишь как бы между прочим сообщалось, что по данным авиаразведки противник продолжает стягивать войска. Также и немецкие сводки с восточного фронта в газете были такими обтекаемыми, что из них мало чего можно было понять. Говорилось об «эластичной» тактике немцев, о частях и группах войск, «ощетинившихся подобно ежу», А отступление называли «спрямлением линии фронта», которому «враг не смог помешать». В землянке смеялись над этим всласть.

— Чего только не придумают, сволочи!

Зенитчики, занимавшие другую половину землянки, были, как правило, люди постарше, поэтому молодые артиллеристы с ними почти не общались. У тех и других была своя жизнь.

Ниеминен начал восстанавливать утраченную спортивную форму. Рано утром он делал пробежку, потом тренировался с мешком, занимался гимнастикой и словно забыл обо всем на свете, кроме своего бокса. Хейккиля стал увлекаться девушками. У него было уже около сорока подруг, с которыми он переписывался. Со всеми он познакомился благодаря журналу, где печатались адреса. Все свободные вечера он строчил письма. Конечно, на это требовалось время, но головы он своей не утруждал нисколько. Дело в том, что Хейно написал для него готовый образец, письма, с которого можно было делать копии. Письма, правда, выходили одинаковыми, как блины. Но что за важность? Лишь бы только не перепутать имя адресата. Итак, Войтто строчил письма Одно за другим:

«Мой боевой фронтовой привет с энского направления!..»

Хейно сочинил поистине блестящий образец. В письме говорилось и о жестоких сражениях, и о потрясающих разведывательных рейдах в тыл врага, и об изнуряющей душу скуке. Была и просьба о свидании во время следующего отпуска и деликатный, чуть завуалированный намек на зародившуюся любовь. А в конце скромная просьба:

«Я бы писал чаще, но здесь трудно достать бумагу и конверты. Не можешь ли ты прислать мне хоть несколько штук!»

Когда Хейккиля это прочел, он почувствовал неловкость:

— Ну, это же явная липа! Чего-чего, а бумаги в нашей лавочке хоть отбавляй.

— Балда! — презрительно оборвал его Хейно. — Они-то почем знают? А тут, понимаешь ли, — стратегия. Если девушка пошлет тебе конвертов, она же просто не сможет этим ограничиться. Уж, конечно соберет какую-то посылку. И когда ты ее получишь, меня не забудь. Идея ценится дорого.

Но пока что «идея» принесла лишь ругательное письмо: «Несчастный попрошайка!..»

Хейккиля допустил ошибку. Он написал трем девушкам в одну деревню. Они, разумеется, прочли письма друг другу и тотчас заметили их полнейшее сходство. Ну и, конечно, отправитель получил вместо посылки выговор. Больше ему из той деревни писем не писали. Но что за беда в журнале постоянно печатались новые объявления с адресами девушек, желающих переписываться.

Саломэки и Хейно изощрялись в борьбе с крысами. Они мастерили самые хитроумные приспособления, чтобы ловить крыс живыми, и устроили крааль. Часами они лежали рядом и, покатываясь со смеху, наблюдали за крысиными боями.

— Смотри, смотри, как Роопе чехвостит этого Кассу!

Однажды ночью какой-то из этих Роопе или Кассу проделал в ограде дыру, и наутро весь крысятник был nycт. Крысоловы рассердились и начали стрелять в крыс из автоматов. Правда, стрелять не разрешалось, но жажда мести презрела запрет.

Саломэки то и дело отлучался в отхожее место, сидел там подолгу и возвращался с мокрыми от слез глазами. «Я эту девку повешу, как только получу отпуск!»

— Сразу же по прибытии на передовую он подал заявление об отпуске. То же сделали и все остальные, кроме Хейно. Тому было не до отпуска, поскольку волосы отрастали ужасно медленно и торчали на голове во все стороны, как иголки у ежа.

Однажды артиллеристов повели копать противотанковый ров. Это циклопическое сооружение — огромной глубины и ширины — раньше, видимо, рыли, да бросили. Копать его лопатами казалось делом настолько безнадежным и даже наивным, что сержант разозлился.

— Видно, они там совсем сдурели! Давайте, ребята, копнем немножко для блезиру, и айда в лес отдыхать.

Так и отдыхали весь день, полеживая да покуривая, выставив для верности пост, чтобы начальство не нагрянуло нечаянно.

Когда они вернулись в землянку, зенитки вдруг, словно с цепи сорвались. Самолет летел так низко, что-даже летчик был виден. Над их землянкой самолет наклонился на крыло, и летчик помахал рукой.

— Елки-палки, видали? — в изумлении воскликнул Ниеминен. — Рюсся машет им рукой, как старым знакомым!

Куусисто был потрясен.

— Об этом, ребята, надо заявить! Эти зенитчики, должно быть, и сами рюсся!

— Ух ты, ух ты! — вскипел Саломэки. — Наш-то сыщик опять учуял измену!

Куусисто пошел прочь, и Хейккиля сказал шепотом;

— Он может донести о чем угодно. При нем лучше помалкивать.

Зенитчики со смехом возвращались в землянку.

— Наверно, это тот самый парень, что сбросил нам тогда пачку листовок. Веселый, приятель!

— Вот бы он бомбу на вас сбросил, — проворчал сердито Ниеминен. — Ей-богу, ребята, они коммунисты! И сейчас могли бы легко его сбить, но они даже не пытались! Вы же видели!

Сердитый, он отправился на свою вечернюю пробежку, чуть не плача от злости и обиды. Во время этих ежедневных тренировок он делал изрядные крюки в тыл и. видел там столько всякой артиллерии, что нечего было бояться наступления противника. Если вся эта махина заработает, то из сотен жерл хлынет на врага стальной шквал, который сокрушит любую силу. Но если у всех орудий стоят такие же вот, вроде этих зенитчиков, что тогда? «Веселый, приятель!» Какой же у них моральный дух, если враг им приятель!

Ниеминен сам не заметил, когда стал таким горячий патриотом. Он даже о своем отце не мог думать без негодования. «Рассуждает так, словно война уже давно проиграна!.. Хотя как знать. Слухи там распространяет всякие… Надо написать домой, что мы отступать не собираемся. Надо только еще сходить на передний край, увидеть своими глазами, что там построено».

Когда Ниеминен вернулся в землянку, по радио сообщили о том, что жителям побережья Франции было сделано строгое предупреждение: «Вы должны уйти сегодня! Немедленно!»

— Неужели англичане и американцы высадят десант? — проговорил кто-то из зенитчиков.

— Да уж, видно, пора, — ответил другой. — Иначе русские будут там раньше их.

— Но долго ли нам здесь оставаться? Боюсь я, что когда там высадится десант, так и у нас начнется бег на длинную дистанцию по всему Карельскому перешейку. Кто его знает, где мы тогда остановимся?..

— Конечно, русские дойдут и до Хельсинки, если от них будут драпать, — не выдержал Ниеминен. — Ну, а если мы не побежим, так что они сделают?

В землянке раздался взрыв хохота. Ниеминен густо покраснел. Он был так возмущен, что хотел броситься на всех с кулаками и тут же набить морды подлецам. Но рассудок все же подсказал ему, что один он со всеми не справится, и он выбежал вон из землянки. Его проводили дружным хохотом.

— Они, дьяволы, все тут предатели!

По радио часто крутили песню, особенно популярную на Карельском перешейке. Многие в землянке знали ее наизусть. Любая другая песня могла надоесть, а эта — не надоедала. Саломэки чистил сапоги и напевал себе под нос. Время от времени он проверял критическим взглядом блеск сапога и снова принимался работать щеткой.

…Где у бродяги подруга?..

Сердцу приходится туго… —

сипело радио, потому что батарейки уже начали садиться. Саломэки последний раз прошелся щеткой по сапогам и подмигнул Хейно.

— Как, по-твоему, ничего? Понравится Эмми?

— Отлично. Да она на сапоги не посмотрит.

Хейно давно уже дал приятелю адрес Эмми, и Саломэки завел с нею переписку, причем в первом же письме намекнул на «серьезные намерения». Эмми отвечала ему в таком же роде, и Виено быстро распалился. Теперь он собирался в дорогу, сгорая от нетерпения. Хейно следил за его сборами, улыбаясь с ехидной искоркой в глазах, но, как только Виено бросал взгляд на него, он тотчас делал серьезную мину.

— Так не забудь же привезти от нее муки для лепешек, хоть пять кило, — сказал Хейно. — Ей ничего не стоит взять на мельнице.

Хейно говорил, что Эмми работает в конторе мельницы. Все это, конечно, была выдумка, но ничего, пусть парень к ней сходит. Эмми, по крайней мере, здорова:

Саломэки вскинул на плечи рюкзак. Ему надавали кучу заказов. Одного вина просили больше, чем он мог принести. Но не хотелось огорчать ребят отказом.

Отпускника посадили в машину, и у всех защемило сердце, когда стали махать ему вслед. Хейно еще крикнул на прощанье:

— Смотри, без муки не приезжай, а то морду набью!

— Не беспокойся! Я ведь и купить могу, у меня деньги есть.

Когда машина скрылась из виду, Хейно расхохотался до слез.

— Ты что, разыграл его? — догадался Ниеминен.

— Да еще как! — выговорил Хейно сквозь смех. — Это вовсе не Эмми, а Эмма, и вовсе не молодая, а старая, как небо, и работает не в конторе, а уборщицей…

— Елки-палки! Ну, теперь он тебя убьет, когда вернется!

— За что? Он свою выгоду получит. И мы тоже получим муки. Эта старушка уж непременно постарается отблагодарить.

Хейккиля хохотал всласть. Он уже представлял себе эту встречу! Как Саломэки ахнет, когда увидит свою Эмми!

Не спеша они вернулись в землянку. Ниеминен поднялся на бугор, где стоял дальномер. В сильную трубу было хорошо видно одно место за русскими линиями. Примерно в восьми километрах стояли два больших здания, очевидно казармы. Во дворе их ходили солдаты, а невдалеке висел в воздухе аэростат наблюдения. В корзинке аэростата и сейчас торчал человек. «Елки-палки, сбили бы его наши! Он же оттуда все видит!»

Ниеминен не мог понять, почему финские истребители не сбивают аэростат. Раз он даже сказал об этом сержанту, руководителю огня. Тот с усмешкой ответил:

— Видишь, сколько там у соседа зениток понатыкано? Вот поэтому мы туда и не суемся.

Ниеминена зло брало. Тут, как нарочно, собрались одни трусы! Он уже обдумывал, как бы самому ликвидировать этот аэростат… «Пустили бы меня в разведку, уж как-нибудь я бы его уничтожил! Надо в самом деле попроситься в рейд. И вообще, может, лучше в пехоту».

Ему стала надоедать эта тихая жизнь. Как человек экономный и хозяйственный, он уже подсчитал и то, во сколько обходится, например, содержание одной лишь их батареи. И ему делалось не по себе от этих подсчетов. «Мы лежим, а деньги-то идут! А эти охламоны не желают делать даже того, что необходимо».

Действительно, работы продвигались со скрипом. Противотанковый ров не становился длиннее, на орудийных позициях успели закончить только укрытие для тягача, а к ходам сообщения еще и не приступали. Строить жилой блиндаж больше и не ходили. «Где же наш капитан запропастился? Даже и посмотреть не приехал ни разу!».

На возвышении студеный ветер пробирал до костей, и Ниеминен спустился вниз. Погода стояла осенняя.

Из бани вышел кто-то из зенитчиков, и Ниеминен демонстративно отвернулся, он просто презирал этих людей. — В бане у них варилась бражка. Близился день рождения Марски. Тогда будут выдавать по бутылке водки на пять человек. Конечно, для настоящих питоков это пустяк — только на затравку. Ниеминен к их числу не относился, но тем не менее уже откупил у четырех человек их долю. Таким образом, он получит целую поллитровку и, когда поедет в отпуск, повезет ее домой как гостинец. —

За землянкой, укрывшись от ветра, собрался весь расчет противотанковой пушки. Одни играли в карты, другие просто так валялись. Кауко Нюрхинен, долговязый, сутулый верзила, хрюкал от удовольствия. Ему везло, он сегодня выигрывал. Где-то, в какой-то аварии, он лишился зубов, и у него были вставные челюсти. Он щелкал ими при разговоре, а когда садился есть — вынимал их и прятал в карман. И очень сердился, когда над ним смеялись за то, что он, мол, «инструмент бережет».

— Хорошо вам, джьяволы, яжыки чешачь, а ешли я подавлюшь моими жубами?..

Обыкновенно Кауко в карты не везло, но он постоянно ввязывался в игру, вечно просил в долг и был всем должен. Уже давно он проиграл часы. Пайковый табак он проигрывал вперед. Теперь он продал свое одеяло и играл на вырученные деньги. Первый кон он выиграл, и вот, посмеиваясь и потирая руки, он говорил:

— На похороны тут уже хватит. Теперь надо выиграть еще на поминки.

Ниеминен не интересовался игрой и составил компанию лежавшим. Хейно, поджав свои длинные ноги, жевал хлеб и рассказывал:

— Прежде он был здоров как бык, но, как началась война, у него сразу нашли порок сердца и признали негодным к службе в армии.

— Кто это? — спросил Ниеминен.

— Один фабрикант.

Хейно откусил еще хрустящего хлеба, пожевал, проглотил и продолжал рассказ:

— Директор-распорядитель фабрики пошел в зимнюю войну добровольцем. Чтоб другим пример показать;

И потом всю войну жил в отеле «Таммер», в самой роскошной гостинице Тампере. Туда ему возили свежую — свинину и телятину целыми тушами, он, видишь ли, должен был давать пиры и банкеты для других важных господ. А как началась эта война, он тоже сразу стал таким недужным, что еле-еле хватало силы чеки подписывать да деньги получать. Уж они-то, аспиды, умеют о себе позаботиться! И доктора, понимаешь, находят у здорового человека любую болезнь, хоть сифилис, если только повертеть у них перед носом хрустящей бумажкой.

Хейно зло рассмеялся.

— У моего отца сильный ревматизм. Временами он совсем не мог двигаться. Но старика взяли, и он теперь где-то там, под Медвежьей горой, в землянке, со всеми своими болями. И бесполезно ходить к врачам за помощью, у них для простого солдата и лекарства нет.

Хрустящий хлебец потрескивал у него на зубах, кадык ездил вверх и вниз, и рассказ продолжался:

— Перед войной старик нигде не мог найти работу. Всюду, в каждой фирме, требовали членский билет шюцкора. Тогда бы и работа нашлась. Но старик сказал, что нет и не будет у него этой книжки. Дескать, уморили голодом в лагере отца-красногвардейца, так уморите же теперь и сына его и внука!

— А мой отец получил во время красного восстания осколок в висок, — включился в разговор Хейккиля. — Так теперь он почти совсем слепой. И не получает ни пенни ниоткуда. Если бы не собственный клочок земли, одна дорога — в богадельню. И на какую работу он не годится. Пахать может, на это его зрения хватает. Мама ведет хозяйство, на ней одной теперь весь дом держится, пока я тут защищаю их «счастье».