Star Wars: Байки из кантины Мос Айсли

Дженнифер Робертсон Ах, какой суп Байка курильщика трубки

[12]

Боль и блаженство… блаженство и боль. Неотделимые. Неописуемые. Неотвратимые.

– Иди сюда, чуточку ближе.

Татуин. Мос Айсли. Гнусная планета, гадостный космопорт, где одни потеряют – деньги, части тел или жизни. Зато другие будут купаться в азарте, даваемом риском, получать шансы, будут обласканы удачей в нескончаемом хмельном мираже, беспросветном и противозаконном.

– Ближе, еще немного…

Для меня Татуин и Мос Айсли – единокровные братья. Они несут много возможностей: плоть, кровь и внутренности, успех в рискованных делах и пьянящий посул новых. И то невыразимое, непередаваемое нечто, что моя раса называет коротким словом «суп».

Блаженство и боль… боль и блаженство. Запах сочится в мои ноздревые мешки, едва заметные под тонким покровом кожи, и они радостно трепещут. Не считая их, я выгляжу как человек.

– Ну же, еще ближе…

Так я живу, так я охочусь. Запах «супа», а потом и сам он – горячий, возбуждающий – течет по желудку, по кровеносным сосудам прямо в мозг. Ох уж эти плотские утехи…

Мы стали легендой. Мы стали мифом. Нами пугают детей: будешь плохо вести себя, говорят им, придет анцат и высосет всю твою кровь. Но вовсе не кровь нам нужна, нет.

– Уже почти, вот-вот.

В обжигающем и удушливом полдне Татуина нет теней. Лишь чрезмерное сияние двух солнц и еще более обжигающая, чем они, моя жажда.

– Долго, слишком долго.

В Мос Айсли никогда не бывает безлюдно, но те, кто понимает свободу Татуина, также осознают, насколько он жесток, знают его злые намерения: спечь, заставить кипеть, спалить. И они прячутся, те, кто знает, в темные и лишенные воздуха засыпанные песком и выжженные солнцем убежища. Но что за польза от теней, когда мне подойдет и ясный день, и звучат поспешные шаги неосторожного человека, бегущего в укрытие?

– Еще три шага, ну же.

Гуманоид. Я чую его, ощущаю на губах его тончайший привкус: оттенок, едва заметный след, как шепот ветерка в песках, как мимолетное касание губ в поцелуе, так ощущаю я пар от кипящего в теле «супа», неразличимого для гуманоидных рас, кроме моей.

– Еще два шага.

Он не полный дурак, это точно – дураки умирают задолго до встречи с такими, как я. Естественный отбор, который сохраняет нам немного времени и сил. Пусть жизнь сама отсеивает шелуху. К той поре, как существа оказываются на Татуине, настоящие дураки уже мертвы. Выжившие всегда обладают хоть малой толикой смекалки, таланта, способностей или большой физической удалью. И их хранит удача, обязательно. Удача, которую нельзя увидеть или потрогать, нельзя купить, украсть или воспроизвести. Но она конечна и невероятно изменчива. Вы об этом только догадываетесь. И лишь я – знаю. Я, Данник Джеррико, Поглотитель удачи.

– Еще шаг.

– ДА.

Он хорош. Он быстр. Но я лучше и быстрее.

Представьте себе картинку: в его глазах пустота шока, обнаженная и непотребная для тех, кто знает толк; он ничего не понимает. Ему неведомо, ни кто я, ни что я такое, он знает лишь, что здесь я – некто, кто накрыл ладонями его уши и стискивает в жадном объятии, заставляя встретиться с собой лицом к лицу. А я слишком оголодал, чтобы пренебречь им.

– Горячий, ароматный суп.

Он будет сражаться, если дать ему малюсенькую уступку, пригласить его. И я даю ему возможность, приглашаю биться – «суп» окрашивает откровенный страх – и на мгновение, на короткий миг, он думает, что он лучше меня. Шанс его поручитель, и Удача любит его. Нет, мне не нужны страх и трусость, мне нужна смелость. Он должен пожелать перешагнуть через край, поставив на кон жизнь, доверить спасение собственному искусству, Удаче и Шансу.

Он хорош, он быстр и готов ступить за край. И он делает шаг: прыгает, устремляется вниз, падает… но нет никого быстрее и лучше меня. Шанс и Удача отступают передо мной: ведь я анцат.

Все происходит быстро и эффективно, как и положено: цепкие щупальца выстреливают из карманов у носа, присасываются, вползают через ноздри в мозг. Мгновенная парализация. И вот я выпиваю его удачу. Ем его «суп». Я отпускаю бесчувственное тело, и оно беспрепятственно падает на горячий песок.

Они не поймут, когда найдут его; им никогда не приходит в голову поначалу. Потом – да, но и тогда лишь если найдется кто-то добросовестный и сделает сканирование. Я сплетаю кошмары, тку собственные мифы. Быстрое и чистое убийство, никакой суеты.

У профессиональных наемных убийц нет друзей, никого, кто стал бы переживать о них. Потому-то я убиваю убийц. Уничтожитель. Истребитель. Наемный убийца наемных убийц.

«Суп» есть «суп», но чем дольше выживал носитель, тем слаще пир.

– О, как приятно.

Но специи – удача и шанс – преходящи, они исчезают очень быстро. Всегда. И цикл начинается, завершается и снова начинается и кончается, но всегда впереди новое начало.

Я анцат из анцати. Вы знаете мое имя – Данник Джеррико, но у меня много имен.

Вы знали нас, когда были детьми, и забыли, став взрослыми. Легенда лишь выдумка, миф нереален; легче отринуть детское мировоззрение в фальшивом свете взрослости, потому что страхи детства всегда созданы из истины. И некоторые истины чересчур трудно принять, и некоторые сказки слишком ужасны.

Пусть не будет страха. Я не гонюсь за ним, он не нужен мне. Он разъедает гортань, как уксус вместо вина. Пусть вместо страха придет смелость; пусть будет высокомерие. Самоуверенность без сомнений, убежденность в собственном мастерстве. Готовность, неудержимость, беспредельное физическое стремление к единственной постоянной: определению границ собственных возможностей. Принятие риска – не отступление и сдержанность. Вызов Шансу. Не предсказывайте мне. Не пишите пророчеств. Дайте мне лучшее в себе, наивысшие свои силы. Дайте мне освободить их. Во мне они будут жить вечно.

Не то чтобы я хотел убивать живых существ.

Да, я знаю, вы слышали сказки. Но вот вам правда от чистого сердца, если вы готовы поверить, что у меня таковое есть: существа делают мир красивым. Я не безумен, я не таюсь, я не пью по ночам кровь украдкой. Я горжусь своей внешностью, горжусь наследием, горжусь работой. Я принимаю ее со всей серьезностью, такую работу. В ней нет права на ошибку и необдуманные поступки. Если найдется разумный и действенный выход, я перестану убивать… но я пробовал наркотики, и они не эффективны: удовольствие кратковременно и в конце приводит к обратным результатам. Синтетическая замена «супу» бесполезна и, по правде сказать, от этих полумер я становлюсь больным. Остается лишь один ответ, единственный для всех анцати: «суп» в его чистейшей форме, свежевыделенный и тут же отнятый. Он портится вне тела.

Значит, должно быть тело.

Мос Айсли – золотая жила, место концентрации существ любого рода и вида, прибывающих сюда по частным делам, которые становятся и моими. В перерыве между работой наступает отдых, выходной, возможность поохотиться только для себя. Найти и выследить сосуд, наиболее способный удовлетворить мои потребности. Назовите меня гурманом, если хотите, но не вижу, почему бы не потакать себе между заданиями, которые по исполнению, по самому методу исполнения служат радостью моим нанимателям.

У меня есть время. И много денег. Я, по правде сказать, весьма богат, хоть и не говорю об этом: обсуждать кредиты слишком вульгарно. Если вам не по карману нанять меня, вы даже не знаете, что я существую. На дороговизну моих услуг пожаловался лишь один наниматель, первый. Он был пустым человечком без воображения… за жалобы я выпил его «суп», но не получил удовольствия. Те, кто меня нанимает, обычно трусы, не способные на что-либо за пределами жажды власти и финансового вознаграждения; их «суп» лишен густоты и вкуса. Но та смерть все-таки имела пользу – больше не жаловался никто.

Верность, как и удачу, нельзя купить, только получить на оговоренное соглашением время, в которое я служу одновременно себе и другим в потакании их амбициям или усмирении мелких дрязг. Меня такое положение устраивает: мои наниматели получают удовольствие, зная, что определенная «неприятность» более не доставит им беспокойств; я же пью «суп» убитого противника, и наниматели платят мне за это. Но они не сознают, сколь изменчива моя привязанность: я верен лишь «супу» и целям добычи его.

Другие анцати связывают себя с мелкими жизнями, сосредоточиваются полностью на охоте. Но есть больше, гораздо больше; нужно лишь иметь воображение, чтобы увидеть то, что лежит вокруг, и найти способ завладеть им. Пусть они связывают себя. Пусть проживают свои поверхностные жизни, пьют «суп» из недостойных сосудов. Себе я возьму лучшее. Крепко сваренный «суп» куда больше пьянит – и дольше оставляет послевкусие, – чем временные меры, на которые так полагаются другие анцати. И мне платят за все то, что я делал бы и бесплатно. О, это лучший из миров!

Вечные космопорты, вечные бары. Кто-то предположил бы, что той же цели служат бордели, но в них ведутся совсем иные дела, преходящие по своей природе и лишенные риска, кроме как в случае неудачного выбора партнера и, возможно, деталей. В барах пьют, играют и заключают сделки. Сюда идут после рейса в поисках острых ощущений, пороков и развлечений, какие только можно купить в кантине; и сюда же идут в поисках работы. Космические пираты, что проберутся сквозь любую блокаду, наемные убийцы и охотники за головами, даже горстка повстанцев из Альянса. Империя выдворила последних из наиболее предпочитаемых ими мест, превратила добросердечных и когда-то невинных существ в таких же отчаянных, как прочие, но с цельным видением мира, жгучим, как два татуинских солнца, незапятнанным жесткими реалиями этого не лучшего из времен. Когда разумные существа твердо убеждены, когда их вера абсолютна, они не пугаются вероятностей. Их «суп» сладок.

Песок душит – сущность, одновременно осторожная и всепроникающая. Он стирает блеск с ботинок, пачкает ткань, забивается в малейшие складки кожи. Даже анцати ищут укрытия от него, и я ухожу в помещение, прочь с жара двух солнц. Замираю на пороге, дожидаясь, когда глаза привыкнут к скудному охристому свету, который едва пробивается сквозь воздух, плотный и прогорклый, как жир банты. И вспоминаю один из дней много лет назад и толстого жестокого хатта.

Вряд ли стоит надеяться, что владелец кантины поставит больше ламп или починит квеблюксовский генератор, который легко узнается по прискорбно низкой эффективности работы и басистому, почти за гранью слышимости вою. Улучшения шли бы против природы Чалмуна, предпочитающего не верить никому. Он совершает сделки под покровом темноты, не в свете ярких и беспощадных Тату I и Тату II, этих двух пылающих глаз на лице Галактики, скрытом, как лицо Императора, под глубоким капюшоном. И все же здесь есть нечто большее, чем убежище от песка и жара. Запах – витающее в воздухе обещание сытости.

– Суп.

Настолько густой, что поначалу оглушает меня своим ароматом. Он лучше, чем что-либо на моей памяти: столько слоев, вкусов, оттенков… Можно пить хоть сутками напролет, переполняться ощущениями. Ум-м. Множество существ, столько запахов, такое количество удачи на съедение. Здесь шанс обладает вещественностью, и вариации его безграничны. Симфония «супа» – горячего, быстротечного, сенсорного, как вечно кипящая кровь под тонкой оболочкой плоти. Многие люди мечтают обладать этой музыкой, мы же, анцати, мечтаем выпить ее.

Детектор сообщает мне, что я не дроид – очень полезное знание, – и меня приглашают в кантину Чалмуна. Какой смех! Чалмун, готовый верить всему, что сумел узнать сам, понятия не имеет о вещах куда худших, чем дроиды, которые в целом безобидны, непритязательны и более чем удобны. Но оставьте человеку его приверженность собственному мнению. Если бы все были как повстанцы, столь же бескомпромиссны во всем, что касается чести, «суп» был бы жидок, как овсяная кашица.

– Суп.

Хоботки в моих ноздрях трепещут от предвкушения. На мгновение и только на мгновение они увеличиваются на миллиметр, влекомые ароматом, ощущаемым лишь анцати; никто более, любой расы и пола, не чует его. Но ничто не завоевывается без предвкушения, этого стимула воодушевления, которое стоит некоторого самоотречения. Хоботки сворачиваются, хоть и неохотно, и возвращаются в кармашки за ноздрями. Я стряхиваю песок с рукава, одергиваю темную коричневую куртку и спускаюсь по четырем высоким ступенькам в бар.

«Супа» здесь вдосталь. Терпение да будет вознаграждено.

Он не верит поначалу. Он кисел лицом, угрюм и бледен, несмотря на свет двух солнц. Его фигура мешковата и бесформенна, словно при создании его забыли доделать или жизнь настолько тяжким грузом ложилась на его плечи, что подмяла под себя, лишив четкости форм. Над пухлыми губами торчит длинный нос, будто сляпанный сгоряча неумелым подмастерьем скульптора. Его одежда в беспорядке, волосы свисают тусклыми унылыми прядями. Он не помнит меня. Учтивость здесь не в ходу, нечего ждать ее от бармена в Мос Айсли в кантине Чалмуна.

– Чего-чего ты хочешь?

– Воды, – повторяю я, и его темные глаза превращаются в щелки.

– Ты знаешь, где ты?

– Разумеется, – благосклонно улыбаюсь я.

Он указывает неумолимым, как школьная линейка, пальцем себе за спину:

– У меня там компьютер, который смешивает тысячу шестьсот сортов алкоголя.

– Да, конечно. Но я хочу то, что он смешать не в состоянии.

– Это дорого, – хмуро смотрит на меня бармен. – Мы на Татуине. Денег достаточно?

Его «суп» жидкий и слабый, с едва различимым запахом. Он слуга, не тот, кому служат, не тот, кто знает границы и принимает на себя риск за их пределами, он лишь подает клиенту стакан, и не более. От него мало удовольствия и еще меньше удовлетворения. Но есть другие, куда более многообещающие. И они здесь.

Я вынимаю из кармана плоскую монету, она блестит в скудном свете: чистая, красновато-золотая. Это не совсем кредитка, но она позволит мне купить воду. Такие известны на Татуине. Таких боятся в Мос Айсли. Бармен облизывает губы и глядит в сторону на требующего следующей порции выпивки чадрафана.

– Напоминания о Джаббе здесь не в почете, – бормочет мой малоприятный собеседник, но достает из-под барной стойки обледенелый контейнер драгоценной воды.

Я оставляю монету на стойке. Она говорит ему и другим: Джабба хорошо платит тем, кто работает на него или его подчиненных. Ощутите материальное доказательство благосклонности хатта.

Время течет медленно. У меня было много работодателей во всех уголках Галактики, но Джабба… достоин воспоминаний. Возможно, настала пора мне отыскать вторую цель; всегда есть неудавшиеся убийцы, которых хатт желает видеть мертвыми. Он не терпит некомпетентности. На мгновение я позволяю себе удовольствие представить, каким будет на вкус его «суп»… но Джаббу слишком хорошо охраняют, и даже анцат с трудом может найти в его грузном теле нужное отверстие, чтобы присосаться. Я беру стакан, и по коже пробегает мороз: роскошь на Татуине. Он не сравнится с «супом», но тоже стоит ожидания. Бармен уходит, чтобы выразить свой гнев человеку в компании дроидов. Я неторопливо смакую обжигающе-холодную воду.

Алкоголь туманит мозг и замедляет реакции тела, он ведет к болезненности. Анцати следует избегать его так же, как наркотиков и синтетических продуктов. Натуральное лучше всего, особенно когда речь идет о «супе». В пороке таится слабость, кому и знать, как не мне. Моя жизнь свободна, но в той же свободе таится пленение. Нет решеток, проволоки, энергетического поля или капсул для заключения. Но есть плен, куда более коварный и столь же неприятный для анцати, как «суп», выпитый из труса.

Однажды я пил грязный «суп» у испорченного человека и вобрал в себя его порок: непреходящую потребность в незаконной, но испокон веков тайком перевозимой субстанции, известной как ни-коти-н, вернее, в содержащем его т’баке.

Я Данник Джерикко. Анцат из расы анцати, Пожирателей удачи. Но я никогда не говорил, что я совершенен.

Драка в баре на Татуине назревает так же быстро, как приходит песчаная буря из сердца Дюнного моря. Она не стоит внимания: при желании в драчунах можно найти перспективу, но слишком уж она размытая и трудноуловимая. Для раскуривания трубки необходимо время. Приятный ритуал несет удовольствие уже в самом приготовлении. Я разжигаю трубку, откидываюсь на спинку стула и глубоко вдыхаю т’бак. Жалкая привычка, но из тех, что не могу побороть даже я.

За моей спиной воет музыка. За время, истекшее с моего прошлого визита, Чалмун сменил музыкантов. Их игра подходит этой кантине, столь же темной, как пустыня на закате. Мелодия с трудом продирается сквозь зловонную хмарь – дым, смешанный с запахом пота. Музыка завывает, делается то громче, то тише, отвратительная, как вездесущий песок.

– Суп.

Я оборачиваюсь и выпускаю в плотный воздух облачко дыма. В карманах на щеках начинают трепетать хоботки.

– Суп.

Вспышка – внезапная и ничем не скрытая, грубая и необузданная. Мне требуется лишь мгновение, чтобы обнаружить ее источник: человек, молодой. Страх, вызов, предчувствие; щепотка хрупкой смелости – он так юн, неопытен, этот желторотик. Несмотря на упрямо выпяченный подбородок и вызов в светло-голубых глазах, он не прожил еще достаточно, чтобы знать, чем рискует. Он еще зелен.

Молодые ничего не знают о жизни, об опасностях, о враждебности и подлости мелкой и крупной. Они знают лишь настоящий момент, они слепы к возможностям. В молодых не бывает смелости, лишь недальновидность юности. С представителями мужского пола хуже, чем с женщинами: мозгов, как у банты, зато сколько непримиримости, замешанной на бушующих гормонах. Их «суп» незрел – никакого удовольствия. Лучше дать им повзрослеть.

Я вдыхаю дым, задерживаю, выдыхаю. За мгновения этого несложного действа конфронтация усиливается. Теперь двое задирают мальчишку: человек и аккуалиш. Эта агрессивность характерна для баров, она рождается из неуверенности и выпитого алкоголя. Идиотская попытка установить собственное преобладание над неопытным пареньком, чья неискушенность может дать лишь скудное развлечение тем, кто интересуется подобными вещами. И как всегда, начинается потасовка. Юнца швырнули в сторону, и под его весом ломается стол в углу.

Музыка прервалась на середине. Очевидно, новые музыканты не привыкли к местам, подобным кантине Чалмуна, иначе знали бы, что не следует останавливаться. Более опытные вплели бы крики, визг и душераздирающие вопли в музыку, воспользовались бы какофонией, какой бы отвратительной она ни была, для создания новой мелодии.

Затем рождается неожиданный звук. Такого я не слышал уже сотню лет. Низкий жужжащий гул включенного светового меча.

– Суп.

Я разворачиваюсь и обыскиваю полутьму взглядом… хоботки трепещут в нетерпении, мне стоит усилий заставить их не высовываться до поры до времени. Но я знаю: где-то близко находится нужный мне сосуд.

Стычка выходит короткой и решительной, после нее беспорядок мгновенно утихает. Единственный удар светового меча, и аккуалиш остается без одной руки. Мальчишка держится в стороне. Я снова чую его эмоции, дикие, неконтролируемые. Но теперь есть кое-что еще, гораздо большее, чем я ожидал, дрожащее у самого края ощущений, дразнящее своим присутствием, подавленной мощью… потом я вижу, как старик спокойно убирает на пояс меч, и осознаю, что он такое. Это мастер, несмотря на чересчур скромное поведение. Он не ищет битвы ни на словах, ни на деле. Мастер того, что в нынешнее время не принято называть, дабы не прослышал Император. Но я знаю кто он: джедай. Как могу я не знать. Он слишком дисциплинирован, слишком защищен от прощупывания, в том числе и производимого анцати. Его защищенность открывает мне истину.

Я оставляю все как должно: непроизнесенным. Нет необходимости говорить. Пусть будет тем, кто есть; никто, кроме меня, не заподозрит. Он в безопасности еще некоторое время.

Мальчик заслужил пристальное изучение с моей стороны. Если они действительно вместе, информация стоит того, чтобы ей обладать. Коль скоро старик взял себе ученика, есть повод для страха – если вы принадлежите Империи и помните, что было до нее. В противном случае, как в моем – разве только вспомню совсем уж старые времена, – все здесь происходящее не имеет значения. Пока я не решу посчитать деньги, которые заплатил бы Джабба или другие, включая Дарта Вейдера. И не исключая Императора.

Бахвальство. Это фундаментальная вещь в подобных местах: ритуал хвастовства существа перед существом, чтобы сохранить лицо или только выстроить его; чтобы предъявить претензию на место в нашем мире или создать это место; попытка сделать из себя нечто большее. В самом деле, есть те, кто представляет из себя большее – как анцат, я составляю куда больше, чем можно заподозрить (или представить и не отшатнуться, уйти назад к более удобным представлениям), – но такие редко прибегают к самопохвале. Окружающие и так знают, кто они и что сделали. Слова излишни и только уменьшают значение поступков. Но даже эти наиболее умелые и широко известные могут быть вынуждены прибегнуть к бахвальству перед неумолимым лицом мастера-джедая, если он находится в сомнениях насчет таковых деяний. Существа подобные этому старику могут превратить в ничтожества сильнейших малыми словами и действиями.

Музыканты наконец воспряли духом, а может статься, им пообещали снижение оплаты за простой без игры. Так или иначе, музыка возобновилась и стала менее резкой. Она заглушает разговоры, кроме как в ближнем окружении, но мне не требуется полагаться на слова или эмоциональный окрас информации. В похвальбе частенько слышится аромат «супа».

Я выдыхаю, чувствую, как трепещут мои хоботки, и оглядываю кантину. Легко определить направление, и я улыбаюсь – эти двое, старик и его ученик, сели в одной из кабинок. Но не их запах будоражит меня сейчас, нет – того, с кем они разговаривают. Высоченный вуки и темноволосый мужчина-человек.

– Суп.

Он закипает столь быстро и сильно, что я не могу не заметить. Мое внимание приковано к нему. Не джедай, что защищен и дисциплинирован. Не мальчишка, что юн и незрел. Не вуки, пассивный, воплощенная верность. Гуманоид. Кореллианин.

Анцати живут долго. И за все время жизни сохраняется память.

Из моей трубки поднимается клуб дыма, и я улыбаюсь сквозь его завесу. Кореллианина ищут, как и вуки, но то же касается любых посетителей кантины Чалмуна – их всех разыскивают где-нибудь в Галактике. Даже меня. Или должны бы; никто не знает, кто я и что я или за что меня разыскивают, и в этом постоянство. Я осторожен в охоте, всегда внимателен к деталям, которые игнорируют другие и от которых слишком часто погибают. Я требую информацию. И ни на что не подписываюсь, пока не уверен до конца.

В данный момент подтверждение и уверенность требуют мало времени и еще меньше терпения. Джедай и ученик уходят, но на их место тут же садится родианец. Он нервничает. Запах его «супа» настолько трудно различим, что граничит с отсутствием оного. Слуга, не тот, кому служат. Трус. Дурак. Неумеха. Он действует слишком медленно. И потому погибает от вспышки из спрятанного бластера умелого и талантливого пирата.

– Суп.

Я охвачен радостью, и хоботки трепещут в нетерпении. Вот, здесь, здесь и сейчас… оттенок, едва заметный след, шепот ветерка в песках и мимолетное касание губ в поцелуе, крик, воплощение «супа» в плоти и без защиты, густого, ароматного… Мне нужно лишь подойти и взять, выпить, обнять, как обнимают только анцати, станцевать мой танец с кореллианином, чей «суп» насыщен и горяч и куда слаще, чем мне приходилось пробовать за многие годы.

Теперь.

Теперь!

Но поспешность сводит удовольствие на нет. Я буду ждать, я буду само терпение.

– Какой суп.

Вонь песка в дюнах и в городе; неприкрытость смерти, смердящей трусостью и безмозглостью родианца. Собачья смерть, не достойная поминания; его не станет оплакивать даже его наниматель. То был хатт, конечно. Разве могут здесь быть сомнения? Больше никто не осмелится нанимать убийц в Мос Айсли, на Татуине.

Никто, кроме Дарта Вейдера. И Императора.

Но их здесь нет, есть только Джабба. Хатт вездесущ, его присутствия не избежать нигде – на Татуине, в Мос Айсли, в кантине Чалмуна.

– Но какой суп….

Последняя затяжка т’бака – глубокая, смакуемая, как продленное мгновение, как сокровенное знание и исполнение желания. Короткая вспышка обжигающего солнечного света проникает в помещение, когда кореллианский пират и его вуки уходят из кантины, думая о возмездии для Империи. Космопорт принадлежит Джаббе во всем, кроме имени. Имя принадлежит Императору, которому нет дела до хаттовских делишек.

Внутри опять воцаряется полутьма. Тело уберут, и кто-нибудь сообщит Джаббе, что его подчиненный мертв. Вернее, уже сообщил, как и то, чьей рукой была принесена та смерть. Но что за резон мне охотиться на него бесплатно? У Джаббы карман набит туже. Разумеется, хатт заплатит щедро. Но «суп» выпью все-таки я.

– Ах, какой суп.

Из моих ноздрей вырываются две струйки дыма, и щекотно пульсируют хоботки. Я выдыхаю медленно, равномерно, с радостью и взбудораженным дрожанием рук от предвкушения «супа», будто созданного для меня.

– Суп Хэна Соло.

Да, это будет охота, достойная усилий. И в конце ее «суп», который даже я, Данник Джеррико, анцат из племени анцати, Поглотитель удачи и шанса, с трудом представляю себе.