ЖЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ И ДЕРЕВЯННАЯ РЕШЕТКА

Вот уже несколько дней, как Такитиро Сада — отец Тиэко — поселился в Саге в женском монастыре, настоятельнице которого было далеко за шестьдесят.

Этот известный среди жителей Киото небольшой храм расположен уединенно, вдали от любопытных глаз туристов, и вход в него трудно разглядеть за густой бамбуковой рощей. В храмовой пристройке изредка проводились чайные церемонии, но особой известностью они не пользовались. Время, от времени настоятельница покидала храм, чтобы обучать желающих искусству составления цветов.

Такитиро Сада снял в храме комнату. Его душа жаждала уединения, и все здесь было созвучно его настроению.

Сада — оптовый торговец готовым платьем, имеющий лавку в районе Накагё.

Соседи-оптовики последнее время начали создавать акционерные общества. Стал акционерной компанией и торговый дом Сада — хозяин теперь назывался президентом, а торговыми операциями ведал бывший приказчик, а ныне директор-распорядитель. Но в лавке по-прежнему сохранялись многие старинные традиции.

Сада с юных лет стремился овладеть мастерством художника. От природы он был нелюдим, не устраивал личные выставки тканей, изготовленных по его эскизам. Да если бы и устраивал, рисунки его для того времени были слишком необычны, чтобы рассчитывать на коммерческий успех.

Отец Такитиро — Такитибэ — молча наблюдал за его упражнениями. В торговом доме хватало своих рисовальщиков, были и художники со стороны, изготовлявшие эскизы рисунков для тканей вполне во вкусе того времени. Но когда не слишком одаренный талантом Такитиро убедился, что у него ничего не получается, и стал искать вдохновения в опиуме, отец, обнаружив у него чересчур необычные эскизы для набивной шелковой ткани юдзэн, сразу же отправил сына в психиатрическую лечебницу.

В те годы, когда дело перешло к Такитиро, казавшиеся прежде странными эскизы уже воспринимались как обычные, и он с сожалением думал о том, что в свое время не удалось их пустить в дело. Вот и теперь он уединился в храме, надеясь, что на него снизойдет вдохновение.

После войны узоры на кимоно очень изменились, и, вспоминая о своих эскизах, навеянных опиумным дурманом, Такитиро теперь мог, пожалуй, отнести их к новому, абстрактному стилю. Но ему уже было далеко за пятьдесят, и стоило ли возвращаться к юношескому увлечению?

«Пожалуй, попытаюсь рисовать в классическом стиле!» — бормотал он, ни к кому не обращаясь. Перед его глазами одна за другой всплывали ткани прошлых лет. В его памяти хранились узоры и расцветки множества старинных материй и одежд. Во время прогулок по знаменитым садам Киото, по окрестностям города он нередко делал зарисовки, рассчитывая использовать их при раскраске материй для кимоно.

Около полудня в храм, где уединился Такитиро, пришла Тиэко.

— Отец, я купила для вас тофу[14] в харчевне «Морика». Будете есть?

— Спасибо, доченька! Тофу от «Морика» я люблю, но еще больше меня радует твой приход. Побудь со мной до вечера, расшевели мою старую голову. Может, появится в ней идея какого-нибудь интересного рисунка.

Оптовому торговцу готовым платьем незачем рисовать эскизы. Такое увлечение скорее может повредить торговле.

Но Такитиро даже в своей лавке нередко проводил долгие часы в дальней комнате за столом у окна, выходившего в сад, где под кленом стоял христианский фонарь. Позади стола в двух старомодных сундуках из павлонии хранились старинные китайские и японские материи, а этажерка сбоку была сплошь уставлена каталогами эскизов из разных стран. В хранилище на втором этаже было собрано немало костюмов для представлений театра Но и другая старинная одежда. Там же хранились образцы ситцев из южных стран. Все это собирали еще отец и дед Такитиро. Когда устраивались выставки старинных материй и его просили принять в них участие, Такитиро упорно отказывался.

— Предки наказали ничего не выносить из дома, — всякий раз отвечал он.

Дом Такитиро был построен в старинном киотоском стиле, поэтому каждый, кто направлялся в уборную, неминуемо проходил через узкий коридор мимо его стола. Хозяин, насупив брови, молча терпел это, но стоило в лавке повысить кому-нибудь голос, как он раздраженно прикрикивал:

— Нельзя ли потише!

Бывало, во время работы над эскизом к Такитиро подходил приказчик и с поклоном говорил:

— К нам покупатель из Осаки.

— Обойдется, пусть уходит. Здесь и других лавок хватает.

— Он наш старинный клиент.

— Незачем мне с ним встречаться. Чтобы купить одежду, надо своими глазами поглядеть на нее, а не болтать попусту. Если он торговец, сразу разглядит стоящие вещи. Правда, мы большей частью держим дешевый товар.

— Слушаюсь.

В той части комнаты, где за столом на плоской подушке сидел Такитиро, был расстелен на полу старинный заморский ковер. Стол был отгорожен дорогими ситцевыми занавесками. Это Тиэко придумала повесить занавески. Они немного скрадывали шум, доносившийся из лавки. Время от времени Тиэко их меняла, и тогда отец из чувства признательности за ее доброту рассказывал ей, откуда какая ткань: с Явы или из Персии, в какие годы и по каким эскизам она была изготовлена.

Разглядывая однажды вновь повешенные занавески, Тиэко сказала:

— Жаль такую ткань пускать на сумки, можно бы на платок, но слишком велик отрез. А что, если из него изготовить пояс для кимоно?

— Дай-ка ножницы, — попросил Такитиро.

Он ловко отрезал от ситцевой занавески широкую полосу:

— Это тебе на пояс.

— Не нужно, отец! — Она поглядела на Такитиро увлажнившимися глазами.

— Бери, бери! Может, когда увижу на тебе этот пояс, в моей тупой голове возникнет идея нового эскиза.

Именно этот пояс обернула Тиэко вокруг кимоно, отправляясь навестить отца.

Такитиро, конечно, приметил пояс, но разглядывать его не стал. Пояс был нарядный, с крупным рисунком в светлом и темном тонах. И все же подходит ли такой пояс для молодой девушки на выданье? — подумал Такитиро.

Тиэко поставила перед ним коробочку с рисовыми лепешками в форме полумесяца.

— Это для вас, отец. Только подождите минутку — я отварю тофу.

Тиэко поднялась с циновки и бросила взгляд на бамбуковую рощицу у ворот.

— Осень уже коснулась бамбука, — сказал отец. — Вот и глинобитная ограда местами обветшала и обвалилась. Старая стала, как я.

Тиэко привыкла к сетованиям отца, поэтому не стала ему возражать, лишь про себя прошептала: «Осень уже коснулась бамбука».

— Как сейчас выглядят вишни? — мягко спросил отец.

— Цветы почти все облетели, даже в пруду плавают лепестки. Правда, повыше в горах кое-где среди молодой листвы видны еще цветущие ветки. Очень красиво, когда глядишь на них издали.

— Угу.

Тиэко вышла в соседнюю комнату. Оттуда сразу послышался стук ножа, нарезавшего лук, потом удары пестика, которым девушка толкла сушеного тунца. Вскоре она внесла чашки с вареным тофу. Необходимая посуда была привезена сюда заранее из дома.

Тиэко присела рядом, усердно прислуживая отцу.

— Перекуси и ты со мной, — предложил Такитиро.

— Спасибо, отец.

Такитиро поглядел на плечи Тиэко, на грудь.

— Слишком скромно. Почему ты надеваешь только кимоно, сделанные по моим эскизам? Кроме тебя, наверное, никто их и не носит. Не годятся они для продажи.

— Я надеваю ваши кимоно потому, что они мне нравятся.

— Н-да… слишком скромные.

— Скромные — это верно.

— Впрочем, не так уж плохо, когда молодая девушка одевается скромно. — В голосе Такитиро неожиданно прозвучали жесткие нотки.

— Тем, кто понимает, нравится…

Такитиро промолчал.

Теперь для него эскизы — всего лишь развлечение. И в их оптовой лавке, которая последнее время торговала одеждой, рассчитанной на рядового покупателя, приказчик отдавал в раскраску лишь два-три кимоно, изготовленных по эскизам Такитиро, — исключительно чтобы поддержать престиж хозяина. Материя для них всегда подбиралась с особой тщательностью, и одно охотно брала Тиэко.

— А все же тебе не следует носить только кимоно, изготовленные по моим эскизам, или же те, которыми торгует наша лавка. Ты вовсе не обязана это делать.

— Обязана? — удивилась Тиэко. — Неужели вы думаете, что я ношу их по обязанности?

— Ну что же, теперь будем знать: если ты начнешь принаряжаться, значит, у тебя появился дружок, — громко рассмеялся отец, хотя смех его прозвучал несколько нарочито.

Прислуживая отцу, Тиэко невольно посматривала на его большой стол. Ничто не говорило о том, что Такитиро работал над очередным эскизом. Сбоку стояла лишь тушечница с эдоской росписью по лаку и лежали два альбома с репродукциями (или, скорее, образцами) каллиграфических прописей.

Отец поселился в храме, чтобы забыть на время о своих торговых делах, подумала Тиэко.

— Упражнения по чистописанию шестидесятилетнего старца, — смущенно пробормотал Такитиро, — однако кое-что можно использовать и для эскизов — эти, например, будто струящиеся знаки каны[15], принадлежащие кисти Фудзивары[16].

— …

— Только, к сожалению, дрожит рука.

— А вы попробуйте писать крупно.

— Все равно дрожит.

— Откуда эти старые четки на тушечнице?

— Выпросил у настоятельницы.

— Вы молитесь, перебирая четки?

— Четки иногда считают талисманом. Но временами у меня бывает такое настроение, что хочется разгрызть их зубами.

— Что вы, отец! Ведь они такие грязные! Сколько лет их перебирали немытыми руками.

— Не говори так! Это святая грязь — от двух, а может, и трех поколений монахинь.

Тиэко умолкла, почувствовав, что невольно коснулась отцовской печали, разбередила ему сердце. Она отнесла посуду и остатки тофу на кухню и вернулась к отцу.

— А где настоятельница? — спросила она.

— Ушла. Ты сейчас куда?

— Хочу прогуляться по Саге, а потом — домой. У горы Арасияма сейчас полно народу. Схожу к храму Нономия, потом в храм Нисонъин и в Адасино — я эти места очень люблю.

— Ты еще молода, и это твое увлечение меня беспокоит. Беспокоит и твое будущее. Нет, ты совсем на меня не похожа.

— Разве женщина должна быть похожа на мужчину?

Такитиро долго стоял на веранде, глядя вслед уходившей Тиэко.

Вскоре вернулась старая монахиня и занялась уборкой сада.

Такитиро сел за стол, и перед его глазами стали всплывать картины, написанные Сотацу и Корином[17]: папоротник, весенние полевые цветы и травы… Он думал о только что ушедшей Тиэко.

Тиэко вышла на сельскую дорогу, и храм, где уединился отец, сразу отдалился, исчез за бамбуковой рощей.

Она стала подниматься по выщербленным каменным ступеням к храму Нэмбуцу в Адасино, но, поравнявшись с двумя изваяниями будд, возвышавшимися по левую руку на скале, остановилась: сверху доносились раздражающе громкие голоса.

Там было множество надгробных каменных столбиков, установленных на безымянных могилах. Последнее время среди этих могил часто стали фотографироваться иностранки в чудных, почти прозрачных платьях. Наверно, и сегодня на кладбище в Адасино происходило нечто в этом роде. Тиэко повернулась и стала поспешно спускаться вниз. Ей вспомнилось только что слышанное от отца предупреждение.

Она избегала публики, развлекавшейся в весенние дни на горе Арасияма, но, по-видимому, и здесь, в Адасино и Нономия, молодой девушке бывать не пристало. Даже в большей степени, чем носить чересчур скромные кимоно, раскрашенные по эскизам Такитиро…

Кажется, отец, уединившись в этом женском монастыре, проводит дни в праздности. И о чем только он думает, грызя эти грязные, захватанные руками четки? — с грустью размышляла Тиэко.

Она видела, как дома отец нередко пытался сдержать порывы внезапного раздражения. В такие минуты он разгрыз бы эти четки на мелкие кусочки, будь они под рукой.

«Уж лучше я бы пожертвовала собственными пальцами: пусть грызет их, лишь бы это помогло умерить его гнев», — пробормотала Тиэко, горестно покачав головой. Ее мысли перенеслись на другое: вспомнилось, как они вдвоем с матерью ударяли в колокол храма Нэмбуцу.

Звонница храма была выстроена заново. У низенькой матери все не получалось ударить в колокол так, чтобы он зазвучал как следует.

— Матушка, здесь нужно умение. Давайте вместе. — Тиэко положила ладонь на руку матери, и они толкнули деревянное било. Колокол громко зазвенел.

— И правда! — радостно воскликнула мать.

— Это что! Вот когда умелой рукой ударяет монах, колокол действительно звучит громко и долго, — засмеялась Тиэко.

Охваченная воспоминаниями, она шла по тропинке к храму Нономия. Еще в не столь отдаленные времена об этой тропинке писали, будто «вступаешь под сень бамбуковой рощи». Теперь от рощи не осталось и следа. К тому же сюда отчетливо доносились зазывные голоса торговцев из лавчонок, появившихся перед храмовыми вратами.

Но сам этот скромный храм нисколько не изменился. В былые времена, о чем упоминается и в «Повести о Гэндзи», здесь находилось святилище, где невинные и непорочные дочери императора перед тем, как посвятить себя служению в храме Исэ дзингу, в течение трех лет должны были совершать очистительные омовения.

Тории из бревен, с которых не снята кора, и необычный плетень — достопримечательности Нономия.

Если от него пройти чуть дальше по тропинке, открывается чудесный вид на гору Арасияма.

Перед мостом Лунной Переправы у сосновой аллеи Тиэко села в автобус.

Как рассказать матери об отце? Мать такая чувствительная… — раздумывала она по дороге.

Многие постройки в районе Накагё еще до революции Мэйдзи сгорели по недосмотру во время праздников огня или при жарке тэппояки[18]. Не избежал пожара и дом[19] Такитиро.

Поэтому, хотя в округе и сохранились дома старинного киотоского стиля с покрашенными индийской охрой решетками и оконцами с частым переплетом на втором этаже, этим постройкам не более ста лет.

Изображение бога Дзидзо позади лавки Такитиро, как говорят, осталось в целости после пожара. Такитиро и теперь сохранял лавку в прежнем виде: то ли ему претила всякая перестройка, то ли не хватало денег, поскольку торговля шла не слишком успешно.

Тиэко подошла к дому и отворила решетчатую дверь. Отсюда внутренняя часть их жилища просматривалась на всю глубину.

Ее мать сидела за отцовским столом и курила. Подперев левой рукой щеку, она низко склонилась над столом, и Тиэко сначала показалось, будто она что-то пишет, но стол был пуст.

— Вот и я, — сказала Тиэко, подходя к матери.

— А-а, Тиэко, устала, наверно? Как там отец? — спросила она, очнувшись от задумчивости.

— Я купила для него тофу, — сказала девушка, стараясь выиграть время для обдумывания ответа.

— В харчевне «Морика»? Ты отварила его? Отец, должно быть, обрадовался…

Тиэко кивнула.

— Как на Арасияме?

— Полно людей.

— Отец проводил тебя до Арасиямы?

— Нет, настоятельница ушла, и ему не на кого было оставить храм… Отец занимается каллиграфией, — ответила наконец она на первый вопрос матери.

— Каллиграфией? — без особого удивления переспросила Сигэ. — Когда выводишь иероглифы, душа успокаивается. Знаю по себе.

Тиэко поглядела на белое, с тонкими чертами лицо матери. Оно было неподвижно, и девушка не могла догадаться, о чем та думает.

— Тиэко, — тихо сказала Сигэ, — ты вовсе не обязана унаследовать наше торговое дело.

— …

— Если пожелаешь выйти замуж, мы мешать не станем.

— …

— Ты слушаешь меня?

— Матушка, почему вы об этом заговорили?

— В двух словах не объяснишь. Твоей матери уже за пятьдесят. Прежде чем говорить, она думает.

— Вы хотите закрыть дело?.. — На прекрасных глазах девушки выступили слезы.

— Ну, так уж сразу. — Сигэ улыбнулась. — Тиэко, ты серьезно говорила о том, что не хотела бы заниматься нашей лавкой? — В негромком голосе матери вдруг послышались суровые нотки. Тиэко подумала, что ей лишь показалось, будто она минутою раньше видела улыбку матери.

— Серьезно, — ответила она, чувствуя, как тоска пронзает ей сердце.

— Отчего такой убитый вид? Я на тебя не сержусь. Ты ведь и сама понимаешь, кому тоскливей: юной, которая говорит, или пожилой, которая слушает.

— Матушка, простите меня.

— Прощай не прощай — делу не поможешь! — На этот раз Сигэ рассмеялась от души. — Тебе, наверное, кажется, что я себе противоречу?..

— Я и сама не пойму, что наговорила.

— Человек по возможности не должен менять раз высказанное мнение. Это касается и женщин.

— Матушка!

— Отцу ты ничего не сказала?

— Нет, об этом ни слова…

— Вот как? А следовало бы! Он, как и все мужчины, вспыльчив, но в глубине души обрадовался бы твоему признанию. — Сигэ прижала ладонь ко лбу. — Я перед твоим приходом долго сидела за столом отца и думала о нем.

— Вы, матушка, так прозорливы, все наперед видите.

— Ошибаешься.

Мать и дочь помолчали. Не выдержав, Тиэко первая прервала молчание:

— Пойду на базар в Нисики — что-нибудь куплю на ужин.

— Сделай одолжение.

Тиэко прошла в лавку и спустилась в дома. Прежде это узкое помещение пересекало весь дом и заканчивалось кухней, где находился «черный» очаг — кудо. Теперь, понятно, на очаге не готовили пищи. На то была газовая плита, которую установили позади очага, настлав под ней дощатый пол. А прежде вокруг очага земляной пол был просто покрашен известкой, и готовить пищу, стоя на сквозняке на таком полу, было сущим наказанием в холодные киотоские зимы.

И все же очаг сохранился. Может, из веры в бога — хранителя домашнего очага (такие очаги можно и сейчас увидеть во многих домах Киото). Позади очага висели талисманы от пожара, а на полочке выстроились фигурки бога изобилия Хотэя. Фигурок бывает до семи, каждый год в первый день Лошади покупают по одной фигурке в храме Инари в Фусэми. Если кто-то в семье умирает, фигурки начинают собирать сызнова — каждый год по одной.

В доме у них стояли семь фигурок бога Хотэя. Это означало, что по меньшей мере последние семь лет никто в их семье не ушел в мир иной, — их как было, так и оставалось трое: отец, мать и Тиэко.

Сбоку от выстроившихся в ряд фигурок Хотэя — цветочная ваза из белого фарфора. Каждые два-три дня Сигэ меняет в ней воду и тщательно протирает полку.

Едва Тиэко вышла из дому, как в дверь постучал молодой человек.

«Из банка». Девушка сразу узнала его, но тот, по-видимому ее не заметил. Именно этот банковский служащий обычно приходил к ним — значит, нет никакой причины для беспокойства, подумала Тиэко, но вдруг почувствовала, как отяжелели ноги. Она приблизилась к решетке у входа в лавку и медленно пошла вдоль нее, слегка касаясь пальцами каждой дощечки. Когда решетка окончилась, она обернулась и поглядела на второй этаж.

Там под маленьким оконцем висела старая вывеска, а над ней миниатюрная крыша — своеобразное украшение, а также признак того, что фирма старинная.

Неяркие лучи предзакатного весеннего солнца тускло отражались от облупившейся позолоты вывески. На Тиэко повеяло грустью. Узкая занавеска из плотной хлопчатобумажной ткани, что над входом, выцвела и обтрепалась, там и сям из нее вылезли толстые нити.

Такое настроение, что даже цветущие вишни в храме Хэйан дзингу не развеют грусти, — подумала Тиэко и заспешила в сторону Нисики.

На базаре в Нисики, как всегда, было многолюдно.

На обратном пути вблизи отцовской лавки она увидала девушку-цветочницу из Сиракавы.

Тиэко окликнула ее.

— Ах, это вы, барышня? Вот приятная встреча! Куда изволили ходить?

— В Нисики.

— Путь не близкий.

— У вас, как всегда, божьи цветы…

— Да-да, взгляните, пожалуйста. Я знаю — вы их любите.

Собственно, то были не цветы, а деревце сакаки[20]. И даже не деревце, а только несколько веточек с молодыми листьями.

По первым и пятнадцатым числам эта девушка приносила им цветы в дом.

— Как удачно, что я вас встретила, барышня, — сказала она.

Тиэко с душевным трепетом выбрала несколько веточек сакаки. Сжимая их в руке, она вошла в дом.

— Матушка, вот и я! — сообщила она. Лицо ее прояснилось.

Тиэко приоткрыла решетчатую дверь и выглянула наружу. Девушка из Сиракавы еще не ушла.

— Не зайдете ли передохнуть, я сейчас заварю чай, — предложила она.

— Благодарю вас, вы всегда так добры ко мне… — Девушка поклонилась. — Возьмите в подарок эти полевые цветы. Они, правда, такие непривлекательные…

— Что вы! Я очень люблю полевые цветы, спасибо вам, — сказала Тиэко, разглядывая скромный букет.

Они прошли к очагу, перед которым был старый колодец. На колодце — крышка из плетеного бамбука. Тиэко положила на крышку цветы и веточки.

— Схожу за ножницами, — сказала она, — но сначала надо обмыть листья сакаки…

— Возьмите мои. — Девушка протянула ножницы и пощелкала ими. — Очаг в вашем доме всегда чистый. Таким людям, как вы, и цветы продавать приятно.

— Это все матушка…

— Должно быть, и ваша заслуга, барышня. Последнее время во многих домах за чистотой не следят: в очагах и колодцах грязь, с цветочных ваз пыль не вытирают. В такие дома не хочется приносить цветы. У вас — другое дело: гляжу вокруг — и в душе ликование. Спасибо, что пригласили.

Тиэко не могла сказать цветочнице из Сиракавы о главном, о том, что дела в их лавке с каждым месяцем идут все хуже…


Сигэ по-прежнему сидела за отцовским столом.

Тиэко позвала ее на кухню показать покупки. Сигэ разглядывала скромную снедь, которую Тиэко выкладывала на стол из корзины, и думала: да, девочка стала экономной. А может, это потому, что отца сейчас нет дома…

— Дай-ка я тебе помогу, — сказала Сигэ, становясь за кухонный стол. — Это была та цветочница, которая всегда приходит?

— Да.

— Видела у отца альбомы, которые ты ему подарила?

— Не обратила внимания.

— Он только их и взял с собой.

То были альбомы репродукций с картин Пауля Клее, Матисса, Шагала и некоторых более поздних художников-абстракционистов. Тиэко купила их для отца, рассчитывая, что они, возможно, помогут натолкнуть его на новые идеи.

— Зачем ему рисовать? Его дело продавать то, что изготовлено другими. Так нет же… — Мать умолкла, не закончив фразу. — А ты всегда носишь кимоно, сшитые по рисункам отца, — продолжила Сигэ после недолгого молчания. — Мне следовало бы поблагодарить тебя за это.

— Поблагодарить?! Мне они просто нравятся — вот я их и ношу.

— Отец не говорил, что кимоно и пояса, которые ты надеваешь, какие-то грустные?

— Матушка, они скромны, но если внимательно приглядеться, сразу чувствуешь, что сделаны они со вкусом. Некоторые даже очень их хвалят.

Тиэко вспомнила сегодняшний разговор с отцом.

— Что ж, красивой девушке бывают к лицу как раз скромные кимоно, хотя… — проговорила Сигэ, приподнимая с кастрюли крышку и помешивая жаркое деревянными палочками. — Твой отец почему-то перестал делать модные эскизы для нарядных кимоно.

— А ведь в былые времена он очень увлекался яркими, необычными рисунками…

Тиэко кивнула.

— Матушка, а почему вы никогда не надеваете кимоно, изготовленные по эскизам отца? — спросила она.

— Твоя мать слишком стара для этого.

— Вы все говорите: стара, стара, а сколько же вам лет?

— Старуха я, — только и ответила Сигэ, не вдаваясь в подробности.

— Кимоно с тонким и скромным эдоским узором работы Комия, которого называют «сокровищем культуры» или иначе — «национальным достоянием», очень к лицу молодым. Прохожие даже оглядываются.

— Ты не сравнивай Такитиро с великим мастером Комия.

— Почему же? Наш отец выискивает в самых глубинах человеческого духа…

— Не говори так сложно, мне этого не понять, — оборвала ее Сигэ, склоняя свое белое, типичное для женщины Киото лицо. — А знаешь, Тиэко, отец к твоей свадьбе обещал изготовить совершенно замечательное кимоно… Вот и я давно жду, когда наступит этот день…

— К моей свадьбе?!— Лицо Тиэко слегка омрачилось. Потом она подняла на мать глаза и спросила: — Скажите, матушка, с вами случалось когда-нибудь в жизни такое, что потрясло ваше сердце, перевернуло душу?

— Дважды. Может, я тебе и говорила об этом — когда я вышла замуж за Такитиро и когда мы с ним похитили крошечную девочку Тиэко. Мы тебя привезли тогда на машине. С тех пор минуло двадцать лет, но и теперь, когда я вспоминаю об этом, сердце готово выпрыгнуть из груди. Вот дотронься…

— Матушка, разве меня не подкинули?

— Нет, нет, ты ошибаешься! — Сигэ чересчур решительно затрясла головой. — Человек хоть раз в жизни совершает дурной, ужасный поступок, — продолжала она. — Похищение ребенка — преступление более тяжкое, чем кража денег, чем всякое иное воровство. Я думаю, это хуже, чем убить человека.

— …

— Представляю, как горевали твои родители, — ведь от такого можно сойти с ума! Когда я задумываюсь над этим, мне начинает казаться, что даже теперь я согласилась бы вернуть тебя им… Но нет, я тебя никому не отдам. Конечно, если бы ты их отыскала и пожелала возвратиться к настоящим отцу и матери, тут уж ничего не поделаешь, но… я бы не перенесла этого. Может быть, умерла бы от горя.

— Матушка, не говорите так! На свете у меня только одна мать — это вы…

— Знаю, и это делает мою вину еще более тяжкой… Мы с отцом понимаем, что нам уготовано место в аду, но что нам ад, если нам посчастливилось вырастить такую прекрасную дочь. По взволнованному лицу матери потекли слезы. Тиэко и сама заплакала.

— Скажите мне правду: я подкидыш? — с мольбой в голосе спросила она.

— Нет, нет! Я ведь тебе уже говорила… Почему ты сомневаешься в моих словах?

— Не могу поверить, что такие люди, как вы, как отец, могли похитить ребенка.

— Разве я тебе сейчас не говорила, что раз в жизни человек совершает дурной поступок?

— Скажите, где вы меня похитили?

— В Гионе, — без запинки ответила Сигэ. — Мы приехали туда вечером полюбоваться на цветущие вишни и увидали лежащего на скамейке под вишневым деревом ребеночка — прекрасного, как цветочек. Мы склонились над ним — и он нам улыбнулся. Я взяла его на руки — и уж никакие силы не могли заставить меня снова положить его обратно. Я прижалась щекой к его щечке, а отец поглядел на меня и говорит: «Сигэ, украдем его! Бежим, скорее бежим отсюда!» Остальное было как во сне. Помню лишь, что мы помчались к харчевне «Хирано», знаешь, той, которая славится имобо[21] — там мы оставляли машину, — и уехали домой…

— …

— Твоя мать, наверное, куда-то отлучилась, а мы и воспользовались этой минутой.

Рассказ Сигэ был не лишен логики.

— Это судьба… Так ты стала нашей дочерью, Тиэко. С тех пор минуло двадцать лет. Хорошо ли мы поступили — не знаю, но в душе я молитвенно соединяю руки и уповаю на прощение за совершенный поступок. Наверное, и отец тоже.

— Матушка, не корите себя! Я всегда говорю себе: до чего же мне повезло!

— Тиэко прижала к глазам ладони.

Похищена ли была Тиэко или подкинута, но в книге посемейных записей она значилась законной наследницей семейства Сада.

Когда отец и мать впервые — она в ту пору поступила в среднюю школу — признались Тиэко, что она не родной ребенок, девочка не восприняла этого всерьез и даже подумала, будто родители так сказали, потому что она плохо себя ведет.

Наверное, они опасались, что она прежде узнает об этом от соседей. А может, верили в непоколебимость дочерней любви и решили: девочка уже достаточно взрослая и можно сказать ей правду. Признание родителей застало Тиэко врасплох, но нельзя сказать, что она уж очень опечалилась. Она не особенно страдала и когда стала взрослой. В ее любви к Такитиро и Сигэ ничто не изменилось, не осложнились и их отношения. Словом, ничего такого не возникло в ее душе, что нужно было искусственно подавлять. Может, тому способствовал характер Тиэко.

Но если она не дочь Такитиро и Сигэ, значит, где-то живут ее настоящие родители; чего доброго, у нее даже и братья есть, и сестры. «Я с ними вряд ли свижусь, — размышляла Тиэко, — и живется им тяжко, должно быть, не то что мне».

Но главное было не это. Больше тревожило огорчение, какое могла бы она доставить нынешним отцу и матери — хозяевам дома со старинной решеткой.

Вот почему Тиэко там, на кухне, прижала ладони к своим глазам.

— Тиэко, — Сигэ положила ей руку на плечо, — не спрашивай больше о прошлом. Мир так устроен, что никому не ведомо, где и когда упадет ему в руки драгоценный камень.

— Драгоценный камень?! Не слишком ли лестное сравнение? Но я была бы счастлива, если бы он пришелся впору вашему кольцу, — прошептала Тиэко и усердно занялась приготовлением ужина.

После ужина Сигэ и Тиэко поднялись наверх в дальнюю комнату.

В фасадной части второго этажа находилась скромная комната с маленьким оконцем и низким потолком, где ночевали ученики и посыльные. В дальние же комнаты вела галерея, проходившая сбоку от внутреннего двора. Туда можно было попасть и прямо из лавки.

Самых уважаемых, давнишних покупателей обычно принимали в дальних комнатах. Там же при случае они ночевали.

С обычными покупателями переговоры велись в гостиной первого этажа, выходившей во внутренний двор. Это была большая комната — от лавки до задней части дома. Вдоль стен — полки с товарами. Здесь на полу, устланном тростниковыми циновками, раскладывали ткани и кимоно, чтобы покупатели могли свободно их разглядывать.

На втором этаже были еще две небольшие комнаты с высокими потолками — спальни родителей и Тиэко.

Тиэко села перед зеркалом и распустила длинные, изумительной красоты волосы.

— Матушка! — позвала она Сигэ, которая готовилась за фусума[22] ко сну. И столько разных чувств соединилось в этом слове…

Загрузка...