Старостёнок

10.

В Незнамовку возвращались в сумерках.

Некормленный давно, захолодевший на морозе и прохватывающем ветру Бродяга рысцой тащил сани. Панька держал в руках вожжи, правил, почти не понукая мерина,- Бродяга хорошо знал дорогу к дому.

За Панькиной спиной отчужденно молчал отец.

Слева и справа от дороги равнинно мерцало широкое снежное поле. Крупные звезды загорались в небе, обливали мертвенным, негреющим светом сани, седоков в них, слабо укатанную дорогу.

Панька отыскал взглядом Полярную звезду, прижмурил неплотно глаза, От звезды во все стороны заструились острые светло-голубые -лучики.

«А какая звезда мамкина?» - спросил он себя, широко открывая глаза и вглядываясь в темную твердь неба. Точно отвечая на его вопрос, крохотная зеленая звездочка неподалеку от Полярной вдруг мигнула яркой вспышкой, покатилась по черному небосводу стремительной ракетой и стремительно, как ракета, сгорела.

«Наверно, эта»,- подумал Панька.

В самом начале обратного пути нагнал их, ослепляя светом фар, бронированный вездеход. Панька выпрыгнул из саней, оставляя в снегу глубокие следы, под уздцы свел Бродягу в сторону.

Вездеход притормозил. Немолодой толстый немец с изрытым оспинами лицом и офицерскими погонами на теплой серо-зеленой шинели высунулся из люка, прокричал что-то непонятное. Парамон Моисеич поднялся в санях, скользнул мутным взглядом по вездеходу, ничего не ответил. Офицер махнул рукой, и вездеход покатил дальше.

«Уйду к партизанам,- думал Панька, пряча лицо от ветра за куцым воротником.- Уйду и отца уговорю: теперь что нам изба… Новую наживем, когда война кончится».

Бродяга, чуя теплый двор и охапку сена, все чаще перебирал ногами.

Еще на подъезде к Незнамовке Панька услышал частую россыпь коротких аз-томатных очередей и глухое татаканье пулемета. Почуяв недоброе, он с силой хлестнул мерина, стал в санях в полный рост, вглядываясь в темноту.

Бродяга пошел галопом.

- На нашем конце палят,- тревожно вскрикнул Парамон Моисеич.

Бродяга влетел на улицу деревни. И в это мгновение на другом конце Незнамовки, там, где стояла их изба, рванулось вверх, рассыпая тысячи жарких брызг, чистое пламя, огненным крылом завесило полнеба. Тотчас стихли автоматные очереди и слабо щелкнул, утонув в пламени, одиночный выстрел.

- Горим! - дико закричал Парамон Моисеич. - Люди добрые, спасайте!

Он с силой толкнул Паньку в задок саней, вырвал у него вожжи и кнут, настегивая Бродягу, помчал к избе, не разбирая дороги.

Панька уцепился рукой за поперечину, снова привстал, вглядываясь вперед.

«Нашли Егора! - сверлила мозг отчаянная мысль.- Соленый нашел его, на след навел. Не зря на кладбище не пошел. Теперь каюк!»

Отчаяние навалилось на него. Что же будет теперь?

- Паамааги-иите! Гаа-ри-ииим! - на высокой ноте вопил Парамон Моисеич, вожжами и кнутом настегивая мерина.

Страшной силы удар выбросил их из саней: Бродяга, обезумевший от диких криков Парамона Моисеича, понукаемый болью, ослепший от яркого встречного пламени, дышлом врезался в угол избы красноармейской вдовы Дарьи, остановился, заржал пронзительно и горько.

«На меня бы не подумал Егор Иванович,- обожгло Паньку. - Говорил как: «У меня, парень, пистолет. Я не сдамся».

Барахтаясь в снегу, встал на ноги, побежал к дому. Больно колотила по бедру какая-то железка. Граната! За те дни, что носил ее в кармане шубенки, свыкся с тяжестью. А сейчас «лимонка» сама напомнила о себе.

Подбежал ближе, увидел, что в пламени полыхает изба, двор, сарай с сеновалом. Метрах в двадцати от горящей избы стоял вездеход, тот самый, что обогнал их в дороге. Около машины, с нацеленными на пламя автоматами, сгрудились немецкие солдаты, человек пять. Один из солдат с трудом удерживал на поводке огромную овчарку. Она рвалась с поводка, лаяла громко и злобно.

Чуть в стороне от солдат стояли толстый офицер с пистолетом в согнутой под прямым углом руке и Фома Фомич Соленый. Почему-то к винтовке Соленого был примкнут штык, точно изготовился он шагнуть в рукопашную атаку.

- Русс пилот, выходи! - кричал офицер.- Сдавайсь!

- Выходи, парень! Сгоришь ведь. Выходи! - вторил ему Соленый.

В пламени щелкнуло что-то, неслышно и мягко, и Соленый вдруг подпрыгнул на месте, взмахнул руками и опрокинулся на спину. Ноги его в обтянутых коричневой кожей бурках задергались, выбивая яму в снегу.

Немецкий офицер торопливо отбежал в сторону.

- Врете, гады, не сдамся! - услышал Панька задыхающийся слабый вскрик летчика. Или то почудилось ему?

Ловя пересохшими губами морозный воздух, чувствуя острую - точно стеклом резануло - боль в груди, Панька достал из кармана гранату.

«Держись, Егор Иванович, держись! Сейчас я их, сволочей…»

Ему казалось, что он кричит, на самом деле это был шепот, не слышный никому.

Рванувшись в беге, четко различая лица, не видящих его немцев, Панька выдернул кольцо, занес гранату над головой.

- А-а-а гады!..

В тот же миг кто-то со звериной силой ударил его по руке, вышиб гранату. Тяжелая, начиненная смертью, она отлетела в сторону, плюхнулась в снег и взорвалась безобидно, никому не причинив вреда.

Панька потрясенно обернулся. За ним, яростно скаля в беззвучном крике черный рот, стоял Парамон Моисеич.

- Зачем?! - дурнея лицом, спросил Панька.- Зачем ты так-то, батя?

Отец оттолкнул его за себя, за спину.

От вездехода, набычась, вразвалку, сжимая в руке пистолет, шел на них толстый офицер. За ним так же медленно, неотвратимо, прижав автоматы к тугим животам, шли солдаты в серо-зеленых шинелях. Освобожденная от поводка, обгоняя их, пласталась по снегу прыжками овчарка.

Надеясь на чудо, на несбыточное надеясь, Панька быстро опустил руку в карман шубенки. Но пальцы ничего не нащупали.

Он попятился.

Он не знал, не мог знать, что делается у него за спиной. Он не видел, что со стороны белого леса на пламя пожара торопливо бежали вооруженные лыжники, числом пять человек.

Не видел их и Панькин отец.

Парамон Моисеич стоял и заслонял собой сына. Толстый офицер в упор надвинулся на Парамона Моисеича и выстрелил ему в лицо.

В то же мгновение овчарка метнулась к Паньке в неотразимом прыжке.

Он поднял руки, защищаясь. Вскрикнул:

- Ааа!

Последнее, что запечатлело Панькино сознание, было внезапно ставшее изумленным лицо толстого офицера. Пистолет вдруг вылетел у него из руки, офицер отвернулся от Паньки и медленно, нехотя опрокинулся на спину.

И еще овчарка. Она как-то странно надломилась в воздухе и бессильно уткнулась мордой в Панькины ноги.

Густой пулеметной очереди и винтовочных выстрелов Панька уже не слышал.

Очнулся Панька - и увидел над собой низкий бревенчатый потолок и знакомое, хотя и полузабытое лицо.

- Митек? - чуть заметно двинул он губами.

Партизан подмигнул ему.

- Никак ожил, бедолага? Ну, обрадовал! Вставай, паря, на ноги, неколи потягиваться. Самый сезон немца бить.