Старостёнок

7.

Лыжи напористо бежали по снежному насту. За Панькиной спиной остались снежные нахлобучины незнамовских крыш, заиндевевшие осокори, родная изба. Впереди, за оврагом, чуть пробилась сквозь белесую муть синева леса.

«Повезет партизан встретить - часа за два обернусь. Приведу их с собой прямо в деревню»,- гадал Панька.

На лыжах он бегал сноровисто. К искусству этому пристрастила его мать. Панька еще совсем мальчонкой был, до школы года полтора оставалось, когда Анисья, приладив к своим валенкам широкие отцовы лыжи, поставила сына на маленькие, в райцентре к дню его рождения купленные, вывела в поле, за руку подтащила к высокому сугробу.

- А ну, догоняй! - крикнула и, оттолкнувшись палками, ухнула вниз.

Панька не решился броситься за матерью: слишком высок показался ему сугроб, высок и страшен этой высотой, но - лыжи подвели: сами заскользили. Мать уже стояла внизу. Панька летел к ней снежным клубком, не разобрать, где голова, где ноги.

Снег залез ему за воротник, опалил ледяно взмокшее тело. Он в кровь рассек губу о палку, захныкал. Анисья подняла сына, отряхнула с него варежками снег, проворно вытерла ему мокрый нос, к рассеченной губе снег в горсти приложила.

- Мужик, - укорила, - а ревешь. Стыдно ить…

Панька в самом деле устыдился, замолк.

Во второй раз он сам упросил мать покататься на лыжах. Они бегали по снежному полю - по тому самому, по которому и сейчас Панька бежит,- и ветер парусом дыбил длинное пальто на матери, обжигал лицо. От бьющего по щекам ветра, от острой зависти к матери, которую он не мог нагнать и, как ни силился, отставал, плелся, ковылял позади, Паньке хотелось закричать. И он кричал, тонко, по-заячьи:

- И-и-и-эй!

Мать остановилась, поджидая, на румяных ее щеках, в глазах, на губах он видел смех. Она смеялась ему в лицо:

- Мужик, а от бабы отстаешь. Стыдно ить…

Паньке было стыдно, в Паньке раз от разу росла злость. Но и в тот день - а это нескоро случилось,- когда обогнал он впервые в снежном поле мать, невдомек ему было: как это, в пальто, в тяжелых валеных сапогах так ловко управляется она с лыжами, и почему они послушны ей?

Отец, встречая их после прогулки, радовался вместе с ними:

- Чисто красные яблочки оба…

А вот с отцом на лыжах Панька ни разу в поле не был.

«Отбегалась мамка»,- грустил Панька, ныряя в овраг. Звенел и дыбился под ногами снежный наст…

Мальчик пересек овраг, вошел в лес. Слабые, неустойчивые тени лежали на молочно-белом снегу, и под тяжестью снега кряжисто корячились деревья. Ветки кустарника тонкими хвощинками торчали из-под снега у лыж на пути, сгибались под их весом и медленно выпрямлялись в рост.

«Снег-то недавно вроде падать зачал, а сколько уже наворотило,- сам с собой рассуждал Панька.- Холодная ноне зима, и снега вдоволь».

В лесу на лыжах идти трудней - наста нет, и словно в сыпучем песке тонут лыжи. Рыхлая сахарная пудра испятнана точками, крестиками, звездочками-мелкие птицы касались коготками.

Версты три прошел Панька напролом в глубь леса, затем повернул под прямым углом к своему следу и отмахал еще сколько-то, ничуть не меньше. Однако никаких примет, ничего похожего на пребывание в лесу партизан не обнаружил.

Зимние сумерки не наплывают - стекают стремительно. Только что был день, и вдруг затемнелось на горизонте, и сам горизонт, без того недальний, приближаясь неукротимо, растаял, растворился в темноте, плотно и надежно окружившей тебя. Панька уже не бежал - трудно двигал ногами, усталый, заходясь дыханием, и рукастые ветви деревьев - при свете они не мешали ему - цепляли теперь за локти, рвали шапку с головы.

«Не нашел, не увидел,- сокрушался

Панька.- Вот Егор Иванович расстроится. Одной надеждой живет ведь…»

Потом его осенило. Остановился на опушке, откуда днем и Незнамовку видно, воткнул в снег палки, снял рукавицы и, приставив влажные руки ко рту наподобие рупора, закричал, сколько сил хватило:

- Эге-гей, лю-ю-ди-и!..

«Идииии…» - отозвалось где-то в дальней стороне.

- Лю-ю-ди-и! Степа-аан! Мите-еок!- кричал мальчик.-Это я-яааа, Панька-аа!..

«Иии-аааа… оооо…яаааа»,- пересмешничая и угасая на расстоянии, отозвалось эхо.

- Люди-и-и!

Что-то ворохнулось над головой, ударило Паньку по затылку, осыпало на плечи снег.

«Они!» Панька обрадованно обернулся. Никого. Поднял голову. Сонно, почти невидимо покачивалась высоко над ним потревоженная любопытной белкой хвойная ветка. Воткнувшись в снег наполовину, лежала у ног сосновая шишка.

«Ладно, завтра разыщу,- утешил себя Панька, не желая расставаться с надеждой.- Пока домой надо. Как там мамка-то? Одна ведь…»

Панька возился с креплениями - едва распутал ремешки и веревочки стылыми пальцами, когда торопливо распахнулась дверь избы и кто-то вышел на крыльцо. Мальчик разогнул спину, пригляделся: перед ним, не видя его, стоял маленький тщедушный старик с белой бородкой клинышком, в очках, с чемоданчиком в руке. Он щурил глаза и сердито бормотал:

- Ночь… Как поеду?

«Фершал»,- догадался Панька и шагнул к нему, желая спросить о здоровье матери.

Снова ухнула дверь, и за спиной фельдшера возникла понурая фигура Парамона Моисеича. Он стоял, низко опустив голову, как-то странно растопырив руки, и походил на подстреленную, отставшую от стаи птицу.

Все поняв и не смея поверить в случившееся, Панька медленно, с опаской пошел к отцу, оскользнулся на приступке. Старик фельдшер поддержал его под локоть, уступил дорогу.

Парамон Моисеич сполз на колени, уронил голову на грудь сына.