Старые истории (сборник)

Катеришко утробно храпит, фыркает, как лошадь, и тянет на длинном тросе плоты. Фомич, поужинав, зарывается в сено и спит в палатке, как бог. Палатку ему дали в конторе, а сено уж он сам раздобыл.

Спит Фомич и видит счастливый сон: будто плывет он по Волге на большом белом пароходе и стоит на самом верху, в стеклянной будке, где штурвальное колесо. И смотрит не как-нибудь, а в бинокль. "Кто там на берегу? Что за народ собрамшись?" - спрашивает он вахтенного. А тот кричит ему в матюгальник: "Прудки подошли, товарищ капитан". - "Что еще за Прудки такие?" - строго спрашивает Фомич, будто и не слыхал в жизни такого слова. "На пароход просятся! - кричит вахтенный с нижней палубы. - Причаливать ай нет?" - "Скажи им, которые норму трудодней не выполнили, не посадим! - кричит Фомич вахтенному. - Я сам проверять буду. Причаливай!" "Чуф-чуф-чуф!" - зафыркал пароход и дал гудок. Только вместо гудка заревела сирена: мм-мо-о-о! "Вроде бы корова мычит, - подумал Фомич. - Гудок, наверное, заржавел. Надо приказать, чтобы почистили". И вот Фомич сходит по трапу в белом кителе, в белой фуражке, и бинокль висит на шее. А гудок все ревет и ревет - мм-мо-о-о! "Да заткните вы ему глотку!" - приказывает Фомич вахтенному. Ему очень хочется услышать, что скажут прудковские мужики, увидев его в капитанской форме. А вахтенный вдруг как закричит в матюгальник: "Фоми-и-и-ич!" И такое ругательское загнул, что Живой очнулся. Слышит - ревет сирена на катере, а на корме стоит старшина и вопит в матюгальник:

— Фоми-и-ич! Ты что, подох там, что ли?

Фомич вылез из палатки.

— В чем дело?

— У тебя что, зенки повылазили? Видишь, к Прудкам подходим!

Только тут Фомич очухался ото сна, - прямо перед катером на берегу виднелись родные Прудки; тополиная гора, где раньше стояла церковь, а теперь крытая жестью старая изба Лизунина, перевезенная туда под клуб; дальше - ветлы над соломенными крышами поредевших прудковских изб, а чуть на отшибе - белокаменные корпуса колхозного коровника под красивой шиферной кровлей, набранной в разноцветную шашку. Перед серыми прудковскими избами, соломенными дворами да плетневыми заборами белостенные коровники высились дворцами.

Катер уже вошел в старицу, на берегу которой стояли Прудки. Еще на базе Фомичу приказали причалить плоты в старице возле клуба. "Потом пришлем трактор и выкатаем бревна на берег, - сказал начальник. - Только причаливай крепче. Смотри, чтоб не унесло в реку!"

На тополиную горку народу вышло куда меньше, чем видел Фомич во сне, - больше все старухи да ребятишки. Правда, появился было Пашка Воронин, но, разглядев, кто плывет, ушел в клуб. Там у него была будка с телефоном. "Ну, теперь, поди, названивает самому Гузенкову, - думал не без удовольствия Фомич. - Мол, так и так - Кузькин плоты гонит. Что прикажете с ним делать? "Он теперь неподвластный", - скажет Гузенков и матом заругается. Ругайся себе на здоровье. А мне наплевать", - думал Фомич и смотрел на горку.

Там среди ребятни он увидел и своих; все они бегали вокруг тополей и кричали:

— Пароход! Пароход!

Когда плоты подтянули к берегу, Фомич привязал крайнюю секцию веревкой к тополю и важно, как петух, поднялся на гору. Но всю эту торжественную минуту испортила Марфа Назаркина.

— Ты, Федька, ровно корову привязал на лугу, - прошамкала она. - Мотри, кабы ребятешки не угнали твои плоты.

— Кто сунется - башку оторву! - сердито и громко сказал Фомич, но командиру катера как бы между прочим заметил: - Оно, если по правилам, конечно, мертвяки надо бы зарыть да цинковым тросом плоты причалить.

— А вода спадет - они у тебя, что ж, на горе повиснут? - Катерник был сердит за утреннюю побудку и презрительно фыркал в свои рыжие прокуренные усы.

— Может, палатку оставишь мне? Для служебной надобности? - сказал Фомич.

— Дрыхнуть, что ли? И в избе отоспишься...

Катерник запустил свою сирену - она опять протяжно и долго мычала, потом захрапел дизель, забулькала вода под кормой, и катер, описав большую дугу, уплыл, растворился в мутных волнах Прокоши.

А Живой шел домой через все село, как с победой - ружье за спиной, котелок в руках: перед ним вприпрыжку неслись табунком его чада и, завидев свою избу, еще издали кричали:

— Ма-ам, папка кулеш привез!

11

В ночь накануне Первого мая разыгрался сильный ветер. Фомич был на плотах. Волны стали захлестывать бортовые бревна, вода пошла поверху, бревна осклизли. Потом возле берега начало будто покручивать, и секции полезли друг на дружку. Живой пытался было привязать их к тополям, но веревки то провисали качелями, то натягивались и лопались со свистом, как струны. Фомич понял, что здесь, под горой, плоты ему не удержать в эту бурную ночь. Надо было срочно перегонять их в тихое место. Но перегонять в такую пору было страшновато, да и не управиться одному. Проще всего - вытянуть бы плоты немного на берег, а вода успокоится - снова спустить. Но для этого трактор нужен. Фомич вспомнил, что целый день урчал трактор на ферме, навоз выволакивал. Надо попросить.

Он прибежал к Пашке Воронину, торопливо постучал в окно. Тот вышел на крыльцо, позевывая, увидев Фомича, в избу не пригласил.

— Тебе чего?

— Слушай, дай ты мне трактор на часок - плоты посадить на мель. Не то угонит их в реку. Вишь, какой ветер разгулялся!

— Это как же так? Дать трактор за здорово живешь! Кому? На что?

— То есть как на что? Плоты спасти! Столбы-то не мне на избу, колхозам на освещение...

— Ну так что? Трактор-то не мой, голова, а метээсовский! У него тракторист есть. А там еще и председатель. Как Михаил Михайлович решит. Иди к нему.

— Да куда я пойду в такую пору от плотов! - взмолился Фомич. - Позвони ему!

— Тебе надо, ты и звони, - лениво отозвался Пашка, поворачивая к Фомичу свою длинную спину.

— Да по чем я звонить буду? На столб телефонный лезть мне, что ли?

— А мое какое дело?

— Ну, паразит! - озверел Фомич. - Свидетели соберу сейчас. Пусть все узнают, что ты отказался государственное имущество спасать. Судить будут тебя, стервеца.

— Ты не стерви, а то я те ахну по кумполу, сразу по-другому зазвонишь, - ответил Пашка спокойным тоном. - Я тебе сказал, что тракторами не распоряжаюсь. Хочешь - бери мою лошадь.

— Да на что она мне! Звони Гузенкову! Слышишь, не тяни.

Пашка ничего не ответил и скрылся в черном дверном проеме. Через минуту он вышел одетым.

В клубной телефонной будке Пашка долго накручивал ручку, пока ему не ответили.

— Вы что там, сдохли все, что ли? - выругался он. - Квартиру Гузенкова мне. Михаил Михайлович? Я - Воронин. Тут плоты ветром угоняет. Да. Кузькин просит трактор, чтоб на мель их вытянуть. Как быть? У нас тут на ферме остался один на ночь. Что? Да. А? Да. Понятно.

Пашка Воронин положил трубку и, весело усмехаясь, с минуту глядел на Фомича.

— Ну, что? - не выдержал Фомич.

— Он спросил меня: кто за плоты отвечает, Кузькин? Да, говорю. Так вот, пусть эти плоты хоть сейчас сгорят все до единого, он и пальцем не шевельнет. Понял?

— Понял, - медленно выговорил Фомич и вдруг почувствовал, как у него руки от злости задрожали, и ему захотелось ударить в нахальное, смеющееся Пашкино лицо... Или нет! Взять бы сейчас промеж пальцев длинный Пашкин нос, сжать бы его, как клещами, и набок повернуть.

— Я вам это припомню, - сказал Фомич и выбежал из клуба.

На улице темь - глаз коли. Мелкий острый дождь больно сек лицо, хлестко, как дробью, бил в гулкий задубеневший полушубок. "Надо позвать мужиков, - думал Фомич, - попытаться вывести плоты в затон, к Святому озеру. Там затишок. Но кто пойдет в такую пору?"

Он остановился возле дома Васьки Котенка, сельского пастуха, еще не женатого парня. "Ежели того уговорить, он хоть в огонь пойдет", - думал Фомич и знал, что слово на Ваську действует так же, как и на колхозного быка.

Васька хоть и получил прозвище Котенок, но ленив был, как настоящий старый кот. По лени своей он в деревне остался. Пришел из армии, мать говорит ему: "Васька, поезжай в Горький. Там половина Прудков на пароходах ходит". - "Кого я там не видал". Предлагали ему идти на курсы механизаторов. "Да кого я там не видал", - отвечал свое Васька. Устроился он стадо гонять, три года прошло, а Васька все никак кнута не может сплести. "Да когда его плести! Летом пасти коров надо... А зимой чего стараться? Может, и не придется больше коров гонять?" Так и ходил он впереди стада с палкой.

Была у Васьки еще одна слабость - любил выпить. Фомич на этой слабости и решил сыграть.

На грохот в дверь долго никто не отвечал. Потом в окне появилась круглая Васькина физиономия:

— Кого надо?

— Васька, это я. Выйди на минуту!

— Никак, ты, дядь Федя?! Чего тебе?

— Собирайся скорей! Работенка есть. - Фомич боялся, как бы Васька окна не закрыл. Тогда его не дозовешься.

— Какая еще работа в такую пору? - Васька и окна не закрывал, и не проявлял особого интереса.

— Начальник ГЭС звонил мне. Приказал плоты перегнать к Святому озеру. Полсотни на рыло обещает, - соврал Фомич.

— Ну, так завтра и перегоним. Где начальник-то?

— Да начальник там. На станции. А мне наказал расчет произвесть.

— У тебя что за деньги? В твоем кармане - вошь на аркане.

Васька взялся за оконную створку, намереваясь прихлопнуть ее перед носом Фомича.

— Да ты обожди, обожди! - поймал его за руку Фомич. - Он мне наказал после работы литру водки поставить.

Васька чуть подался вперед:

— А не врешь?

— Ну ты что? Начальник велел. Приказ начальника - закон для подчиненного. Сам знаешь - служил в армии.

— Обожди маленько, - коротко сказал Васька и захлопнул окно.

— Ну, слава те господи! Одного уговорил, - облегченно вздохнул Фомич. - Еще кого? Хотя бы по человеку на секцию...

Через минуту Васька вышел, застегиваясь на ходу.

— Дядь Федь, а еще кого не надо?

— Одного бы человечка не мешало.

— Обожди маленько. - Васька перебежал через дорогу и постучался к Губановым: - Гринь, выйди-ка!

Вышел тот самый тракторист, которого пытался заполучить Фомич у председателя. Перекинувшись двумя словами, Васька с Гринькой подошли к Фомичу.

— Дядь Федь, а трактором нельзя оттащить плоты по берегу? - спросил Васька.

— Можно попробовать, - безразличным тоном сказал Фомич. - Мне все равно.

— Мы сейчас сбегаем заведем трактор и в момент пригоним, - сказал Гринька.

— Только через село не гоните, - остановил их Фомич. - Нечего народ булгачить. Давайте по берегу.

— А нам все равно. Пошли! - И Гринька с Васькой исчезли в темноте.

"Видать, бог-то есть, - думал, ухмыляясь, Фомич. - Вон он как все рассудил. Не хотели мне тракториста дать, чтоб подтянуть плоты... Так теперь я их за версту отведу, к Святому озеру. И не то что на мель - на сухо вытяну".

К утру все три плота лежали на пологой отмели Святого озера возле самых коровников. Фомич ликовал: только теперь он понял, что там, в конторе, дали промашку - распорядились причалить возле клубного крутояра. Спала бы вода, их еще пришлось бы вытаскивать трактором из озера. Месяц работы. Да трактор надо гнать за тридцать километров. А здесь они - вода спадет - на сухом месте. И подъезды к ним хорошие. Подгоняй любую машину, нагружай и вези, куда хочешь. "Выходит, я не одну тыщу сэкономил. Может, еще и премию отхвачу. И все за литру водки! Вот тебе и полая вода..."

Половодье в Прудках - пора веселого отдыха и кратковременной дармовой добычи. Ребятишки день-деньской кричат, как грачи, на тополиной горке - кто в городки играет, кто в лапту, и на шармака, и в ездушки: проиграешь - вези соперника на своей спине от кона и до кона. Старухи спозаранок выползают на завалинки и долго греются на солнце, из-под ладони смотрят, как переливается в солнечном блеске желтовато-мутная неоглядная вода. "И куда она вся деется?" - "Вода-то?" - "Ну!" - "Сказывают, в море". - "А у моря что ж, ай дна нет?" - "В пропасть уходит..." - "Ах, ба-атюшки мои!"

Старики в такую пору не судачат; вместе с мужиками, которые на технике не заняты, шныряют они в лодках по лугам - подбирают плывущие бревна, спиливают сухостой, грузят в лодки, а тяжеленные коряжины буксируют на веревках. В хозяйстве все пригодится... Мало какое добро выносит полая вода; иной в лодке везет бревна, а в руках ружье держит: того и гляди, утка вылетит из-за леса или заяц подвернется на каком-либо незатопленном островке. Приберут. Прудковские жалости не имут.

В такую пору по мутной вольной воде начинает биться лещ, сазан, щука. Возле кустарников, у берегов скрывшихся под водой бочажин ставят великое множество двукрылых шахов и однокрылых куликов, горловины затонов и стариц перекрывают сетями. А у кого нет лодок, те бродят вдоль берегов с закидухой - квадратной сетью на конце длинной оструганной жерди. Всякому своя работа. И редкий прудковский мужик откажет заезжему любителю свежей рыбки из какого-нибудь суходольного Тиханова. "Бери, сколько хочешь. По десятке за кило". - "А дешевле нельзя?" - "Пашано нонче почем? То-то и оно. Дешевле нам нельзя. За счет природы только и выезжаем".

Полая вода была в этом году высокая, под самую ферму подошла, и неподалеку от коровников стоящие хранилища с семенным картофелем потекли. Пришлось срочно перебирать весь картофель. Гузенков приказал согнать на хранилища все Прудки и сам прикатил на "газике". По домам ходил Пашка Воронин, созывая людей.

Фомич после утренней рыбалки сидел на крыльце и читал газету, когда остановился перед ним Воронин.

— Председатель приказал всем идти на овощехранилище. И тебе тоже идти с семьей... картошку перебирать. Понял?

Фомич, не отрываясь от газеты, спросил:

— А кто отвечает за эту семенную картошку? Гузенков?

— Да, сам председатель. И приказ его.

— Тогда передай ему - пусть вся эта картошка потонет. Я и пальцем не шевельну.

— Я передам. Но смотри, не пришлось бы пожалеть. Мы тебя еще снимем.

— Руки коротки!

— Посмотрим.

Когда Пашка передал Гузенкову эти слова, председатель так гаркнул возле хранилища, что Фомич на крыльце услыхал:

— Выгоню!

Авдотья перепугалась и огородом, потихоньку от Фомича, ушла на овощехранилище. Но Фомич был не из пугливых, к тому же он ждал от своего начальника какой ни на есть похвалы. И она пришла.

Только спала полая вода, как с Раскидухи позвонили в Прудки. За Фомичом сбегал избач Минька Сладенький, малорослый паренек с тяжелой головой, болтающейся на тонкой шее, как колдая на цепе. "Давай к телефону, срочно!" - только и выдохнул он на Фомичовом складе. Фомич взял у Сладенького ключ от избы-читальни, как эстафетную палочку, и побежал через выгон.

— Как там у вас, сухо? - спросил в трубку начальник ГЭС.

— Очень даже, - выпалил, переводя дух, Фомич. - Ребятишки в лапту играют.

— Плоты целы?

— Все цело, до единого бревнышка.

— Завтра пошлем вам трактор, бревна таскать.

— Не надо трактора. Бревна на берегу.

— Как так на берегу? Кто их вытащил?

— Я.

— По щучьему велению, что ли?

— Приезжайте, посмотрите. А только бревна лежат на сухом берегу, - скромно ответил Фомич.

— А подъезд к ним есть?

— Очень даже. У самой фермы лежат.

— А ты нас не разыгрываешь? Смотри! После обеда приедем.

Белый катер начальника летел по реке, как рыбничек, - крылья водяные вразлет, нос поверху. Того и гляди, оторвется от воды и взлетит над берегом. Фомич поджидал его на высоком Кузяковом яру. Он снял кепку и размахивал ею над головой, как пчел отпугивал. Его заметили с реки, катер свернул к берегу и с ходу вылез брюхом на песчаную отмель. Фомич сбежал вниз.

В катере было трое: начальник - щеголевато одетый молодой человек в темных очках, моторист в кожаной куртке и в настоящей морской фуражке с крабом и толстый, с портфелем, завскладом, который сдавал Фомичу лес по накладной.

— Ну, где твои плоты? - спросил начальник, здороваясь.

Фомич провел их до Святого озера, где на зеленой травке лежали все три плота. Дорога и в самом деле проходила мимо бревен всего в каких-нибудь двадцати шагах.

— Смотри-ка, да лучше этого места и желать нельзя! - воскликнул начальник. - Что ж это мы не смекнули? А?

— Это озеро соединяется с рекой только при очень высокой воде, - сказал завскладом. - Откуда знать, что вода будет такой большой?

— А ты как сообразил? - спросил начальник Фомича. - Почему перегнал плоты сюда?

— Буря была. Их там и затормошило.

— Ишь ты! Не было бы счастья, да несчастье помогло. Но все равно ты молодец. Ты нам больше трех тысяч сэкономил. Мы тебя тоже наградим месячным окладом. Пупынин! Ну-ка, дай портфель!

Толстяк подал начальнику портфель, тот раскрыл его, вынул деньги и отсчитал Фомичу четыреста восемьдесят пять рублей.

— Держи!

Потом любезно взял Фомича под руку.

— А много ты посулил заплатить за перегон плотов?

— Сотню рублей. И от себя литру водки поставил.

— Ах ты, купец Иголкин! - засмеялся начальник. - Спаиваешь рабочий люд? Ладно уж, оплатим тебе и эту литровку. Только впредь у меня смотри, эти купеческие замашки брось. Прокопыч! - обернулся он опять к толстяку с портфелем. - Давай сюда разнарядку!

Тот вынул из портфеля ведомость с гербовой печатью. Начальник вручил ее Фомичу:

— Вот по этой разнарядке будешь выдавать колхозам лес. Кубатуру считать умеешь?

— А чего ж мудреного!

— Ах ты, мудрено-ядрено! Да ты в самом деле молодец. Кто говорил, что он не справится?!

Фомич с вызовом поглядел на толстяка с портфелем.

— Я только в том смысле, что нам кладовщика девать некуда, - пробурчал толстяк.

— А он чем не кладовщик? Значит, будешь у нас теперь за кладовщика, временно. А там посмотрим. По этой накладной и выдавай лес. Под роспись, разумеется. Тут сказано, кому сколько столбов. Кому каких распорок, пасынков. Действуй! - Начальник пожал Фомичу руку и шутливо ткнул в бок: - Успеха тебе, купец Иголкин.

12

Фомич долго изучал ведомость - кому сколько отпустить бревен; на каждый колхоз отвел по тетрадочной странице, а потом раз десять замерял каждое бревно - выводил кубатуру. Еще на юридических курсах Фомич познакомился с хитрой наукой гонометрией, как он ее назвал. Всю гонометрию осилить он не успел, но высчитывать кубатуру бревен, определять сено в стогах или солому в скирдах - это он научился. Число бревен в плотах было такое же, как и в ведомости указано, а вот кубатура чуток завышена. Объегорил его толстобрюхий зав ровно на пять кубометров. Но так как колхозам отпускать положено не просто кубометры, а столбы, то есть поштучно, то Фомич не тужил: в таком деле растекутся эти пять кубометров и не заметишь как.

Вот-вот должны подъехать машины из колхозов, и Фомич тогда будет нарасхват, в самый почет войдет. "Федор Фомич, отпусти, пожалуйста!"; "Федор Фомич, попрямее каких нельзя?" - "А кривые куда? - строго скажет Фомич. - Андрюше на костыли, что ли?" Нет, одним почтением Фомича не разжалобишь; в деле он человек серьезный и спуску от него не жди.

В разгар самых деловых мечтаний Фомича нежданно-негаданно прикатил на "газике" Тимошкин - в белой расшитой рубашке, в белых парусиновых туфлях, в соломенной шляпе - как гусь, важно выхаживал он возле бревен, потом потребовал от Фомича разнарядку. Фомич знал, что Тимошкина повысили, - теперь он стал заместителем Мотякова. Начальство! Фомич вынул из кармана гимнастерки разнарядку и подал. Тимошкин пробежал по ней своими круглыми желтыми глазами и сказал:

— Чудненько! Значит, весь этот лес передай по акту согласно данного документа. Сегодня же.

— Сдать за день! - удивился Фомич. - Здесь более трехсот кубов. За месяц не увезешь.

— Это вас не касается. Вы сдавайте по акту все сразу. Другому человеку. Мы сами найдем охранника за трудодни. Понял? Лес наш.

— Дай сюда! - Фомич выхватил из рук Тимошкина разнарядку, спрятал в карман и зашпилил его булавкой. - Вот когда получите лес от меня под расписку, тогда он будет ваш. А пока лес мой!

— Твой лес? Ишь ты, частный элемент нашелся. Посмотрите на него! - Тимошкин указывал на Фомича коротким толстым пальцем и спрашивал своего шофера: - Видал, чирей какой? Кто будет деньги за этот лес платить? Мы! - Тимошкин подошел ближе к Фомичу. - А тебе платить не желаем. Понял! Уходи! Сдавай лес общим актом.

— Не сдам!

— То есть как не сдашь? А мы отберем? Колхозы будут приезжать и брать лес по нашему указанию.

— Попробуйте только! У меня вон два ствола... - Фомич кивнул на прислоненное к бревнам ружье. - Кто сунется - уложу на месте.

— А за разбой знаешь что бывает?

— Я охраняю государственное имущество. Кто меня поставил, тот и снимет.

— Так мы же договорились с начальником ГЭС, голова два уха.

— Этого не может быть! - опешил Фомич.

— Пошли к телефону!

Тимошкин покатился вперед, за ним - ружье наперевес - понуро шел Фомич.

— Ты чего мне в спину целишь? - обернулся Тимошкин. - Я тебе кто? Арестованный? Иди рядом! И пушку закинь за спину.

В клубе возле телефонной будки сидели верхом на скамье Пашка Воронин и свистуновский киномеханик и резались в шашки.

— Сидите, сидите! - царственным жестом успокоил их Тимошкин.

Впрочем, они и не думали вставать, только посмотрели на него исподлобья.

— Мне позвонить надо, - сказал Тимошкин.

— Звоните, - кивнул на телефон Пашка и снова склонился над доской.

— Почта? Дайте мне Тиханово! Это Тиханово? А? Тимошкин говорит. Соедини-ка меня с гидростанцией. Начальника, да! Прямым проводом, да. Товарищ Кошкин? А! Тимошкин говорит. Мы тут забираем лес. В Прудках, в Прудках. А Кузькин в колхоз пойдет! Ну, как договаривались. Хорошо, передам ему. До свидания! - Тимошкин положил трубку. - Ну вот, начальник не возражает, - сказал он Фомичу и чуть не замурлыкал от удовольствия. - Сдавай по акту лес и топай в колхоз на работу.

При этих словах Пашка и киномеханик вскинули, как по команде, головы и уставились на Тимошкина.

Фомичу показался этот телефонный разговор подозрительным: и то, как больно скоро соединили Тимошкина с Раскидухой, и этот прямой провод... И главное - так просто и нахально выгоняли его, Фомича. А тот приезд начальника что ж тогда значил? Смеются они, что ли, над ним? Да неужели его начальник такой двуличный человек?

— Ну-ка, отойди в сторону! - Фомич оттер Тимошкина и снял трубку: - Свистуново? Нюра, это Кузькин говорит. Мне бы вызвать Раскидуху. Начальника.

— Долго ждать придется, дядя Федя, - ответила телефонистка.

— Вот те раз! Только же давали Раскидуху!

— Это не через меня. Может, через Тиханово.

— Давай, как знаешь. Все равно буду ждать.

Фомич припал к трубке и долго слушал монотонный, вялый голос телефонистки: "Алле-у-у! Самодуровка, Самодуровка! Алле-у-у! Брехово!.. Алле-у-у!.. Алле-у-у!" И Фомичу чудилось, будто это лепечет на лесной опушке птичка-сплюшка: "Сплю-у-у, сплю-у-у. Брехово!.. Сплю-у-у, сплю-у-у".

Наконец Брехово ответило, и телефонистка оживилась:

— Брехово! Дайте Раскидуху! А? Начальника соедините?..

И вот в трубке послышался знакомый голос начальника ГЭС:

— Слушаю!

— Это Кузькин говорит, из Прудков!

— В чем дело? Колхозы приезжают за лесом?

— Еще нет. Мне передали из райисполкома, будто вы вместе с ними решили меня с работы того... - У Фомича пересохло в горле, он глотнул слюну и наконец произнес: - Снять.

— Со мной говорил вчера Мотяков, - ответил, помолчав, начальник. - Видите ли, товарищ Кузькин, вы, оказывается, колхозник. А нам не разрешается принимать колхозников на работу, да еще без согласия колхоза. Вот Мотяков и жаловался, что я колхозников у него переманиваю.

— Да я же отпущен из колхоза. У меня есть и справка, и паспорт! - крикнул Фомич.

Пашка с киномехаником давно уже отложили свою игру и теперь с напряжением слушали этот разговор.

— Меня же отпустили, понимаете, отпустили! - Фомич изо всех сил дул в трубку.

— Да вы не волнуйтесь, товарищ Кузькин, - ответил наконец далекий начальник. - Я ведь не сказал, что мы вас снимаем. При всех условиях работайте до конца. А там видно будет.

— А сейчас вы тут ни с кем не говорили? - поглядывая на Тимошкина, осторожно как бы спросил Фомич.

— Где это тут? У тебя или у меня?

— По телефону из Тихановского района сейчас никто с вами не говорил?

— Нет. А что?

— Да тут передо мной стоит один тип. - Фомич теперь жег глазами Тимошкина. - Прохвост в соломенной шляпе. А еще руксостав!..

Пашка и киномеханик, начиная понимать, в чем суть дела, выжидательно улыбались и нахально смотрели на Тимошкина. Тот снял шляпу и отер взмокший лоб.

— А что такое? - спрашивал начальник Фомича.

— Говорит, будто вы приказали меня выгнать. А лес по общему акту сдать ему.

— Что за чепуха! Не слушайте вы никого. Работайте, товарищ Кузькин.

— Вы бы с ним поговорили. Он тут вот передо мной стоит. Я ему сейчас трубку передам. - Фомич сунул Тимошкину трубку, но тот шарахнулся от нее, как от горящей головешки, и в дверь.

А вслед ему оглушительно хохотали Пашка с киномехаником.

На другой день с утра понаехали из колхозов и на лошадях, и на машинах, выстроились у фермы табором. Каждый к себе тянет - поскорее бы нагрузиться. Все - Фомич да Фомич! А что Фомич! На четырех ногах, что ли? И так совсем закрутился...

Сначала решил отпустить подводы из дальних колхозов. Уже нагрузились было хохловские, осталось подсчитать кубатуру да подписи поставить, как прибежала плачущая Авдотья. У Фомича сердце так и екнуло:

— Что случилось? Ай с ребятами что?

— Федя, хлеб нам не дают в магазине.

— Как так не дают?

Был вторник - хлебный день, и Фомич не понимал, почему не дают.

— Продавец говорит, район запретил. Сам Мотяков звонил: не давать Кузькину хлеба... - Авдотья утирала слезы концом пестрого платка, повязанного углом. - Чем же мы теперь кормить свою ораву станем? Ой, господи!

— Да не реви ты! Разберемся - уладим.

Фомич сказал хохловским колхозникам, уже нагрузившим подводы:

— Подождите уезжать! Я сейчас обернусь! - И побежал через выгон к магазину.

Возле древней кирпичной кладовой с отъехавшей задней стенкой, из расщелин которой тянулись тонкие кривые березки, толпилось человек пятнадцать - все больше баб да старух, - хлебная очередь. А в полуразваленной кладовой - наследство попа Василия - размещался прудковский магазин.

— Что это еще за новости на старом месте? - спросил Фомич, входя в темное помещение.

— Я не виноватая, - сказала продавщица Шурка Кадыкова. - Гузенков приезжал... Говорит, райисполком запретил продавать тебе хлеб... Мотяков! Уж не знаю почему.

— А чего ж тут не знать? - Бабка Марфа зло сверкнула глазками из-под рябенького, в горошинку, платка. - Он наш, хлеб-от, колхозный.

— И то правда... Много до него охотников развелось...

— Они ноне не жнут, не сеют... - загалдели в толпе.

— Ваш хлеб в поле остался, - обернулся Фомич к очереди. - А этот вам господь бог посылает, вроде манну небесную.

— Так мы ж отрабатываем за этот хлеб-от...

— А я что, груши околачиваю? - Фомич махнул рукой. "Да что это я с бабами сцепился?" - подумал.

Он побежал в клуб, попросил соединить его с Мотяковым.

— Чего надо? - недовольно спросил тот, услыхав голос Кузькина:

— Почему мне хлеб запретили продавать?

— Этот хлеб для колхозников привозят. А вы не только в колхозе не работаете, но даже помогать отказались.

— Так я же работаю в Раскидухинской ГЭС?!

— Ну и поезжайте на Раскидуху за хлебом. - Мотяков положил трубку.

— Ах ты, сукин сын! Ну погоди. Еще посмотрим, кто в убытке останется.

Фомич дозвонился до начальника ГЭС и доложил ему о хлебном запрете.

— Я не могу лес отпускать, товарищ начальник. Поеду за хлебом в Пугасово.

— Правильно! Не давай им лесу, если они такие мерзавцы. Заворачивай все подводы и машины. И вот что. В Пугасове есть корреспондент областной газеты. Заезжай к нему. Он сидит в редакции "Колхозной жизни". А я позвоню ему, предупрежу. А если что не выйдет, давай ко мне.

На свой лесной склад Фомич возвратился злым и решительным.

— Разгружай подводы! - крикнул он еще издали хохловским колхозникам.

— Да ты что, в себе? Мы еще по-темному выехали из дому, а к ночи еле доберемся назад. И с пустыми руками?!

— А если бы вы встали с пустым брюхом, день проторчали тут и пошли бы спать с пустым брюхом? Это каково?

— А мы тут при чем? - окружили Фомича шоферы и возчики. - Чего ты нам-то войну объявляешь?

— А со мной без объявления начали войну, - сказал Фомич. - Не я начинал, не я и отвечать буду. Езжайте к Мотякову. Раз они так - и мы эдак.

— Ты уж нас-то пожалей. Нагрузились ведь... - упрашивали Фомича хохловские колхозники.

— А меня кто жалеет? У вас дети есть? Вот ужин подойдет, они придут к матери: "Дай хлеба! А она скажет им: "Ложитесь не емши. Отец хлеба не принес, ему некогда. Он целый день хохловских мужиков жалел". Так, что ли?

Хохловские мужики, ругая и Фомича, и Мотякова, а пуще всего некое мифическое начальство, пошли к своим подводам.

— Ладно уж! - остановил их Фомич. - Давайте накладную, подпишу.

Высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, хохловский бригадир протянул Фомичу накладную. Фомич подложил под нее тетрадь и подписал на коленке.

— Спасибо! - Хохловский бригадир спрятал накладную и сказал: - У нас тут есть хлеб, с собой брали. Возьми ребятишкам.

— Да вы что! Вам самим топать до ночи. - Фомич замотал руками и головой. - Я, чай, найду хлеба-то. А вы, ребята, не сердитесь, - сказал он шоферам. - Я, может, обернусь к вечеру. Хотите, ждите.

— Ничего, мы ведь тоже не свое горючее жгем.

Фомич отдал Авдотье ружье.

— Останешься за меня тут.

— А ты куда, Федя? - спросила Авдотья, принимая ружье.

— За кудыкины горы! Правду пойду искать. - Фомич, видя, как вытянулось Авдотьино лицо, все-таки пояснил: - В Пугасово пойду за хлебом.

— Да туда не дойдешь и дотемна! - ахнула Авдотья.

— Авось люди добрые подвезут, - сказал Фомич, поглядывая на столпившихся шоферов.

Наконец один скуластый плотный паренек в военной гимнастерке подошел к Фомичу и взял его за плечо:

— Ладно, отец... Поехали с нами. Под самое Пугасово подбросим. Не сидеть же ребятишкам голодными.

Авдотья вдруг сгребла платок с головы, уткнулась в него и глухо зарыдала; ее острые, худые плечи под выцветшей и застиранной - не то голубой, не то серой - кофтой то поднимались кверху, то опускались.

— Хватит, мать, хватит... При людях-то постыдись! - говорил Фомич, оглаживая ее плечи.

— Я си-ичас, си-ичас, - торопливо, виновато произносила она и снова всхлипывала. - Мне и того еще досаднее, что свои же бабы из очереди выгнали...

Через час Фомич был уже в Пугасове... Первым делом он зашел в хлебный магазин, наложил полмешка хлеба и только после этого разыскал корреспондента.

Его встретил очень моложавый, но уже седой, с высокими залысинами, приветливый, начинающий полнеть мужчина.

— Я уже в курсе, в курсе, - остановил он Фомича, когда тот начал рассказывать. - Я сейчас позвоню Мотякову. Но у меня к вам просьба - помогайте колхозу.

— Я же на работе нахожусь.

— А вы после работы, по вечерам.

— По вечерам я отдыхаю, потому что ночью опять работа - лес охраняю.

— Понятно, понятно... Но все-таки обещайте, что вы будете помогать колхозу. - Корреспондент говорил, улыбаясь, и получалось так, что он и сам будто не верил в эту помощь, а говорил просто для порядка.

"Это у них вроде игры, - подумал Фомич. - Как у солдат: назовешь пароль - проходи, куда хочешь, а не назовешь - не пустят".

— А почему мне никто не приходит помогать? - спросил Фомич.

У корреспондента поползли брови кверху, и он как-то обиженно надул губы:

— Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз?

— А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали - все вовремя.

— Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин?

— Нет, Кузькин.

— Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? - Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.

"Да от него, как от попа, не отвяжешься, - подумал Фомич. - Кабы чего хуже не было".

— Пока я на работе, никак не могу... Вот опосля - тогда другое дело... Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? - дипломатично ответил Фомич.

— Вот и хорошо! - обрадовался корреспондент. - А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю.

Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться.

— Товарищ Мотяков, запрет снимите... Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети... Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее... - доносилось из кабинета.

А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения.

— Поезжайте. Хлеб вам будут давать.

Фомич еще до вечера успел приехать в Тиханово и сразу прошел в кабинет к Мотякову. На этот раз даже сердитая секретарша не задержала его. А Мотяков как стоял у окна, так и не обернулся, будто не Фомич вошел в кабинет, а муха влетела.

— Что ж вы теперь прикажете? Продавать мне хлеб или как? - спросил Фомич от порога.

— Будут вам продавать.

— Выпишите мне бумагу. На слово ноне нельзя верить.

— Тимошкин пришлет. Можете ехать домой.

— А с чем я поеду? Там дети голодные ждут меня.

— Ступайте вниз, в нашем ларьке возьмете буханку.

— Да мне чего с этой буханкой делать? По ломтику разделить? В ленинградскую блокаду и то больше хлеба давали на нос.

— Ну, возьмите, сколько хотите, - процедил Мотяков, но все-таки не обернулся, только руки его назади в кулаки сжались.

— Это коленкор другой. - Фомич даже улыбнулся на прощание. - Спокойной вам ночи...

В райкомовском ларьке стояли три женщины; одна из них - в красной, котелком, шляпе, в зеленой, вязанной из шерсти заграничной кофте - была жена Мотякова. Фомич сразу узнал ее, но не подал вида и, так же как Мотяков на него, так и он, не глядя на жену, сказал Настенке Рощиной, продавщице:

— Ну и начальник у вас, Настенка! Просто гад.

— Какой начальник, дядя Федя? - Она была свистуновской и знала Фомича.

— Да Мотяков! Дай бог ему сто лет жить, а двести на карачках ползать.

— Что такое? - испуганно спросила Настенка, а посетительницы притихли, и только жена Мотякова - Фомич видел краем глаза - сделалась пунцовой, красней своей шляпы.

— Какой гад такие приказы давал, чтобы детей не кормить? А этот паразит приказал моим детям хлеба не давать.

Жена Мотякова вышла, хлопнув дверью, а Настенка замахала на Фомича руками:

— Да ведь это жена Мотякова была, дядя Федя!

— Вот пускай она и доложит своему, какого об нем мнения народ.

— Ты уж молчи, молчи, - сказала Настенка, - не то свяжут с тобой вместе...

— А ты не бойся! Сказано, нам терять нечего.

13

Накануне цветения яблонь, в самую пору посадки картошки, на склад к Фомичу зашел Пашка Воронин - на нем были новые хромовые сапожки и белая рубашка с откладным воротником. Пашка грыз семечки; по растрепанному рыжему чубу, по красному носу и осоловевшим глазам Фомич сразу догадался, что Пашка выпимши. Дело было вечернее, на бревнышках сидели, грелись дед Филат, Васька Котенок, только что пригнавший стадо, да четверо михеевских колхозников, с ночевой приехавших за столбами с дальней заречной стороны. Сидели, трепались, больше все Фомич старался.

Пашка сел на конец бревна и усмехнулся:

— Пришел Фомичу помогать, а то у него от работы, поди, задница заболела.

— И-ех! Вот это дал! - заржал Васька, закидывая голову, как жеребенок.

— А ты, Паша, горло-то вовремя прополоскал, - ответил Фомич. - Мне в помощь собака очень даже нужна. Лес охранять...

Теперь смеялись и михеевские мужики, и даже дед Филат заливался мелким клекочущим смешком.

"Уж коли ты на испыток пошел, - подумал Фомич, - так давай потягаемся! Посмотрим, кто кого".

— Собака тебе будет мешать, - сказал, кисло улыбаясь, Пашка. - Одному-то дрыхнуть сподручнее.

— Э-э, нет! Я не один... Я здесь в трех лицах: бог отец, бог сын и бог дух святой.

— Это что-то мудрено, - сказал Пашка.

— Почему это? Бог отец - это я сам, бог сын - мой старшой помощник... Весь в меня! А бог дух святой - это моя смекалка, которая всегда верх берет над нечистой силой.

— Над какой это еще нечистой силой? - спросил Пашка.

— А над тобой да над Гузенковым.

— И-и-е-х! Вот это дает! - запрокидывал свое красное, обветренное лицо Васька.

— Ай да Фоми-ич, крой тебя лаптем! - хватались за животы михеевские колхозники.

— И за что только такому брехуну деньги платят, - зло сказал Пашка.

— И в самом деле! - подхватил Фомич. - Зачем мне деньги? Воды у меня сколько хочешь, рыбы - тоже вон целое озеро! И воздух бесплатный... Да еще бригадир бесплатно развлекать приходит. Отчего и не поразвлечься с начальством? Мне вот вспомнилось, как у нас в колхозе повышали зарплату... - Фомич достал кисет, стал скручивать "козью ножку", вкось поглядывая на Пашку.

Котенок, ожидая новую смешную историю, подался вперед, дед Филат сидел, сгорбившись, обхватив колено, и не то беззвучно смеялся, не то так просто разинул рот, а михеевские колхозники с любопытством поглядывали на Пашку. "Ну и как? Терпишь еще?" - словно написано было на их лицах.

— Так вот, значит, собрался на правление весь актив. Встает агроном и говорит: "Товарищи, мы должны повысить зарплату нашему председателю. Все ж таки мы план по хлебосдаче перевыполнили. Кто больше всех старался? Он! Мы без председателя, как слепые, и заблудиться могли бы. Он - вожак!" - "Правильно! - сказал бухгалтер. - Я за то, чтобы надбавить председателю еще одну тыщу рублей. Объявляю голосование: кто против?" Все за. Ладно. Тогда встает председатель и говорит: "Но, товарищи, я же не один старался. В первую очередь и агронома надо отметить. Он за полями присматривал. Кабы не агроном, поля травой позарастали бы. Предлагаю повысить ему оклад на пятьсот рублей. Согласны? Голосуем. Кто против? Никто... Хорошо!" - "Но, товарищи, - поднялся бухгалтер. - Мы ведь выполнили план и по сдаче молока. Надо повысить оклад и зоотехнику. Кабы не он, коровы недоеными ходили бы". Хорошо! Повысили и зоотехнику. "А бухгалтеру? - встает зоотехник. - Он весь расчет у нас ведет... Дебет-скребет. А кто нам зарплату выдает? Опять же он. Кабы не он, мы и денег не имели бы. Надо и бухгалтеру повысить". Ладно, и бухгалтеру повысили. "А бригадиру? - сказал агроном. - Кто на работу колхозников организует? Бригадир. Если не он, и работать никто не станет. Повысить надо и бригадиру..." Хорошо, повысили. "Товарищи, нельзя обижать и моего шофера, - сказал председатель. - Если он будет плохо меня возить, мы плана не выполним. Надо повысить и ему". Повысили. "А мне? - сказал животновод. - Я на случном пункте стою. Если б не моя работа, и телят не было бы. А откуда молоко тогда взялось бы?" - "И правильно, - сказали все. - Как же мы животновода позабыли? И ему надо повысить оклад". - "А мне?" - спросила Матрена. "А тебе за что?" - "Как за что? Я работаю, навоз вывожу". - "Ну и работай. Вывози не три воза, а двадцать возов на день. Вот и получишь пуд хлеба да десять рублей. Больше всех... Какой же тебе еще оклад нужен?" Ладно, пошла Матрена навоз возить. Отвезла воз, другой... На третьем возу лошадь стала. "Но!" Стоит. "Но!" Ни с места. Она взяла шелугу да хлясть ей по боку! Лошадь на другой бок упала. Вот и навозилась. Пошла на конный двор: "Запрягите мне вон ту, крепкую лошадь". - "Эту нельзя, - отвечает ей конюх. - На ней Пашка-бригадир ездит". Подходит весна, а навоз не вывезен. "Опять всю зиму дурака валяли! - ругается председатель. - Ну ж, я вас проучу!" Вызывает он бульдозер из метээс... Тот выволок весь навоз с фермы и деньги Матренины все забрал. "Вон куда ваша зарплата ушла, - сказал председатель Матрене. - Работать надо было лучше". Напилась Матрена с горя самогонки... Утром на работу итить - она с печки не слезет... Но тут приходит за ней бригадир...

— Довольно! - крикнул Пашка и встал. - Не твои поганые речи антиколхозные слушать, я пришел сказать... передать приказ председателя - завтра на твоем огороде колхоз посеет просо!

— Как это так? - встал и Фомич. - Я на своем огороде пока еще хозяин.

— Был! А в прошлом году тебя исключили на собрании и усадьбы лишили. Вот об этом я тебя и предупреждаю. Это решение правления колхоза, понял? Огород больше не твой... Вот так! - Пашка под конец рассмеялся в лицо Фомичу: - Ну, что ж ты не веселишься? Развлекай теперь своих приятелей...

И пошел прочь.

— Вот так сказка с присказкой! - сказал Фомич, почесывая затылок. - Что ж мне теперь делать? Как думаешь, дядь Филат, отберут они огород?

— Они все могут. Вот у Митьки Губанова отобрали...

Губанов работал бакенщиком, огород у него отрезали под самое крыльцо, так он потихоньку на Луневском острове вспахал. Но Луневский остров принадлежал пароходству... Кто туда пустит Фомича?

— Ведь я ж теперь рабочий класс. Мне пятнадцать сотых положено. А уж закон я найду. До суда дойду...

— Э-э, Федька! Пока суд да дело, а они возьмут на твоем огороде и просо посеют, - сказал дед Филат. - Вот кабы ты раньше их картошку посадил, тады другой оборот.

— А на ком пахать? На бабе, что ли? К ним теперь за лошадью и не подступись.

Молчавшие до сих пор михеевские переглянулись, и ветхий, почти как дед Филат, старичок в черном мелескиновом пиджачке, из-под которого на ладонь выползал подол серой застиранной рубахи, сказал Фомичу:

— На ком пахать! О голубь! Вон четыре лошади. За ночь вспашем и посадим... только соху тащи.

— А что, Федька! - подхватил дед Филат. - Бери у меня соху и валяй. Подфасонишь им в самый раз.

— У нее, поди, и сошники отопрели, - сказал Фомич.

— Шшанок! А я на чем сажаю? - вскинул бороденку дед Филат.

Соха и в самом деле оказалась крепкой. "И что за дед такой припасливый? - удивился "Фомич, оглядывая Филатове хозяйство. - Еле ноги, кажись, волочит, а двор покрыт, изба проконопачена... И даже курушка в сенях квохчет".

Вместе с михеевским стариком Фомич притащил к себе в огород соху, впрягли в нее лошадь... И пошла работа. Пахали впересменку - одна лошадь устанет, вторую перепрягали. А потом выползла вся Фомичева ребятня с хозяйкой во главе, и к одиннадцати часам ночи - уже по-темному - посадили всю картошку.

— Вот это по-стахановски, - сказал Фомич, вытирая подолом рубахи пот с лица. - Что значит работа на обчественных началах. Пошли отдыхать.

Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег - высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем.

— Горит, как карасий! - торжественно произнес Фомич. - Тут на совесть сработано.

Михеевский старик понюхал из горлышка.

— Да она вродь бы и пахнет карасином.

— Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар.

Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший - Санька - вдруг запел частушку:

Нынче сахару не стало - самогоночку варим;

Из кила кило выходит, вся до капельки горит.

Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь:

— Ешь, внучек, ешь.

— Ма-ам, дай и нам! - С печи сразу свесилось еще три головы.

— Вот я вас сейчас мутовкой по лбу! - крикнула Авдотья от стола.

Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам:

— Ешьтя, ешьтя... Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети - цветы нашей жизни.

— Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, - вздохнула Авдотья, протирая стаканы. - Хоть бы и не было их вовсе.

— Ну не скажите, - возразил старичок. - Какая бы ни была жизня, а пройдет - и плохая, и хорошая. Главное - что человек по себе оставит... Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь - и помянуть некому будет.

— Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, - сказала Авдотья.

— Ну не говорите! Бог в нас самих, - поднял палец старичок. - Ибо сказано: бог - наше терпенье.

— Оно ведь, терпенье-то, больно разное, - сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы. - И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог - терпение, так почему он такой неодинаковый?

— Это уж кому что предназначено, - важно заметил старичок. - У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано - не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства.

— А мы уж и так дожили - что на нас, то и при нас... Ищи не ищи... Кто нам в чем поможет? - сказала свое Авдотья.

— Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю? - спросил Фомич старичка.

— Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех - уныние.

— Будет уж проповедовать... отец Сергей, - сказал с легкой заминкой один из михеевцев - Иван Павлович, как звали его.

Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей.

— Есть хочется! Да и выпить не грех. - Иван Павлович кивнул на самогонку. - Небось выдохнется.

Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, - видать, и в армии еще не служили.

— Ну, поехали! - Фомич поднял стакан.

Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.

— Кряпка!

— Да, кряпка-а...

— Господь помилуй!

— Ты что ж, попом работаешь, что ли? - спросил Фомич старика.

— Священником, - кивнул сухонькой головой отец Сергей.

— А что ж у тебя волоса-то не длинные?

Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые - реденькие и короткие.

— Так он еще у нас молодой поп-то, - сказал Иван Павлович. - Недавний.

— Поп - и за бревнами приехал... Этого я чегой-то не понимаю, - сказал Фомич.

— Он вроде бы еще неутвержденный, - сказал Иван Павлович. - Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит... А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп...

— Это ему нагрузка, - сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. - Вроде художественной самодеятельности.

— Васька! - цыкнул на него Иван Павлович.

А отец Сергей смиренно заметил:

— Трудимся поелико возможно...

После второго стакана Фомич снял балалайку. Гармошки-то давно уж не было. Авдотья продала ее, когда Фомич еще в тюрьме сидел, - две посылки ему справила на гармонь-то.

Фомич ударил по струнам и подмигнул Авдотье:

— Ну-ка, Дуня, где наши семнадцать лет?

Раскрасневшаяся, помолодевшая Авдотья подбоченилась, повела плечами и голосисто запела:

Сыграй, Федя, сыграй, милый,

Страданьице с переливом!

И Фомич тотчас же ответил ей припевкой:

Вспомни, милка, вспомни, стерва,

Как гуляли с тобой сперва!

Михеевские дружно засмеялись, и Иван Павлович выкрикнул:

— Ну-ка, давай камаринскую!

Фомич быстро переладил струны на новый строй, заскользил пальцами по грифу, и одна струна стала тоненько и жалобно выводить прерывистую, словно спотыкающуюся мелодию.

— Хорошо начал! Издаля... - сказал Иван Павлович.

Он вышел на середину избы, поднял кверху палец, стал отщелкивать пальцем такт и притопывать ногой.

— А теперь чуть живее! - И запел жидким, но приятным баритончиком: - А-а-ах ты су-у-укин сын камааринский мужик... Живее! - опять крикнул Иван Павлович, быстро согнулся, прихлопывая себя по коленкам и стуча ногами.

— И-эх-ма! - Фомич ударил по струнам еще звонче, смешно задергался, затряс головой, торопливо приговаривая:

У-он по улице по нашенской бежит,

Ды-он бежит-бежит-навертывает,

Его судорогой подергивает...

Фомич еще более зачастил и перешел на "барыню".

— Упы-уп, упы-уп! - покрикивал Иван Павлович, подпрыгивая и шлепая ладонями по голяшкам сапог, потом присел и легко, поскоком, пошел по избе, пронзительно посвистывая.

— Ах, тюх тях-тю, да самовар в дягтю, - припевая, ерзал на скамье Фомич, сам готовый сорваться в пляс.

— У-у-ф ты! - выпрямившись, сказал Иван Павлович, судорожно глотая воздух, и тяжело плюхнулся на скамью.

— От так! Знай наших!..

— Ай да Павлыч, ай да верток! - говорила Авдотья. - Вы с моим-то два сапога пара.

А потом хором тихонько с подголоском пели:

За высокой тюремной стеною

Молодой арестант помирал...

Он, склонившись на грудь головою,

Потихоньку молитву читал...

Отец Сергей выводил тоненьким дрожащим тенорком, запрокидывая голову, и в его светлых, как бусинки, глазках стояли слезы...

14

На другой день Пашка Воронин доложил председателю:

— Кузькин самовольно посадил картошку на огороде.

— А кто пахал ему?

— Чужих нанимал. Говорят, обманом подпоил.

— Ну, теперь он у меня будет землю кушать. Я научу его, как советские законы уважать, - сказал Гузенков.

Он тут же позвонил Мотякову, расписал, как Федор Кузькин захватил самовольно землю под огород и посадил картошку. "И гулянку по такому случаю устроил". Мотяков приказал составить акт, вызвать агента из управления сельского хозяйства и заготовок, подписать и направить акт в прокуратуру.

— Судить будем! Показательным судом. Отобьем охоту бегать из колхоза. Враз и навсегда!

А еще через день из прокуратуры пришла повестка - рассыльный из сельсовета принес и выдал Живому под расписку. В ней тот приглашался в вежливой форме прибыть в тихановскую прокуратуру, а в случае неявки, сообщалось, "вышепоименованный гражданин будет доставлен органами милиции".

"Вышепоименованный гражданин", разумеется, явился сам. Сначала он зашел в рик, к председателю. Но Мотяков отказался принять его, послал к Тимошкину.

— А-а, товарищ Кузькин! Привет, привет. Чем могу помочь? - Тимошкин сидел за столом добродушный, приветливый, и его круглые желтые глаза сияли, как надраенные медные пуговицы.

— Не за помощью к вам пришел, - хмуро сказал Фомич. - Очень интересно знать: законы соблюдаются в нашей стране ай нет?

— В нашей стране, товарищ Кузькин, законы написаны для трудового народа, а не для тунеядцев. А тех, кто нарушает законы, призывает к порядку советская прокуратура.

— Это мне очень даже понятно. Только поясните мне - по какому такому закону у рабочего отбирают огород?

— У какого это рабочего?

— У меня, к примеру.

— Вот это ловко повернул! Видали, какой элемент нашелся? - Тимошкин как бы обращался к кому-то третьему за поддержкой, хотя в кабинете, кроме их двоих, никого не было. - Вам огород как рабочему никто, товарищ Кузькин, не давал. Поэтому отбирать его у вас никак невозможно. Все обстоит по-другому: это вы самовольно захватили колхозную землю под огород. За что и привлекаетесь к уголовной ответственности.

— Да мне ж положено как рабочему иметь пятнадцать соток. А в моем огороде всего четырнадцать. Чего ж вам еще?

— А то, товарищ Кузькин, что в Прудках у нас государственной земли нет. Там вся земля колхозная. И дать вам земли под огород в Прудках мы никак не можем.

— Это как вас можно понимать? - Фомич обалдело смотрел на Тимошкина.

— У нас такая земля есть, только под Гордеевом. Там можем дать вам огород. Хотите - берите.

— Вы что, издеваетесь? - Фомич даже встал от негодования. - Гордеево от Прудков за двадцать пять километров! Я что ж, летать на огород должен?

— Не хотите, не берите. - Тимошкин был невозмутим. - А в Прудках огород сдайте.

— Огород мой! И никому я его не отдам. - Фомич пошел к дверям.

— Отберем судом. А тебя посадим, - сказал вслед ему, не повышая голоса, Тимошкин.

В прокуратуре встретил Фомича младший юрист Фатеев - в белом кителе, в погонах со звездочкой, черные волосы приглажены, расчесаны на пробор да еще блестят - одеколоном обрызнуты. Он пробежал глазами повестку и сказал весело:

— Вас-то я и жду! Проходите в кабинет!

Младший юрист провел Фомича в кабинет с надписью на белой двери "Следователь", усадил на диван, сам сел напротив за стол и все глядел на него, улыбаясь, будто желаннее гостя, чем Фомич, для этого следователя теперь и не было никого на всем белом свете.

"Прямо как на блины пригласил, - думал Фомич, глядя на свежее, смеющееся лицо следователя. - Чем он только угостит меня? Вот вопрос..."

Младший юрист считал себя человеком воспитанным; он долго служил в политотделе МТС, а теперь учился в областном пединституте на заочном отделении. Несмотря на свои сорок лет, он все еще был худощав, подтянут, играл на аккордеоне и пел частушки собственного сочинения на смотрах художественной самодеятельности. Один раз даже в области сыграл. Он полагал, что главное для юриста - это соблюдать вежливость.

— Смелый вы человек, товарищ Кузькин, - говорил, все ярче улыбаясь, младший юрист. - Я просто восхищаюсь вами.

— А чего мной восхищаться? Одет я вроде бы нормально, а не какой-нибудь ряженый. - Фомич посмотрел на свой рябенький, сильно мятый пиджачок, на черную косоворотку. - Чего тут смешного?

— Да нет, вы меня не так поняли! - воскликнул Фатеев. - Я не смеюсь над вами... Просто я хотел сказать, как же это вы набрались смелости захватить колхозную землю? Против коллектива пошли... Один против всего села! Вот что.

— Да что я, на кулачки против села пошел, что ли? И ничего я не захватывал. Огород мой.

— Огород колхозный... но вы его захватили и теперь считаете своим, - радостно подсказал младший юрист.

— Как так захватил? Еще дед мой пахал его. Мать с отцом сад рассадили. Я уж порубил яблони. Распахал его сразу после войны... под картошку.

— Интересное у вас мнение! Значит, вы считаете, что земля у нас по наследству передается? А революция была в нашей стране?

— Была.

— Вот именно, товарищ Кузькин. Революция уничтожила в нашей стране право собственности на землю. И вы это отлично понимаете, только уклоняетесь от ответственности некоей игрой. Не выйдет, товарищ Кузькин! Я сам люблю играть, только в свободное от работы время.

— Так в чем же вы меня обвиняете?

— Вы обвиняетесь в самовольном захвате колхозной земли. Колхозное собрание лишило вас права пользоваться огородом... Когда исключали из колхоза. Это вам известно?

— Нет. Я не был на колхозном собрании.

— А чем вы можете подтвердить это показание?

— Дак что ж, на собрании колхозном зарубки, что ли, каждый оставляет на стене? Кабы зарубки оставляли, я сказал бы - моей там нет.

— Но есть свидетельские показания, что вы там были. Вам известны такие граждане? - Фатеев вынул из папки бумажку и прочел: - Назаркин Матвей Корнеевич, счетовод колхоза, заместитель председателя Степушкин, бригадир Воронин - все они показывают, что вы присутствовали на собрании.

— Ну, ежели они показывают, пускай они и отвечают.

— Интересно рассуждаете, товарищ Кузькин! Значит, не вы виноваты в самовольном захвате колхозной земли, а колхозное руководство?

— А если они врут, тогда как?

— А бригадир Воронин предупреждал вас? - быстро спросил Фатеев.

— У бригадира нет такого права, чтоб огород у меня отбирать, - ответил, помедлив, Фомич.

— То-то и оно. Кто врет - выяснит народный суд. У нас все по науке. Вы еще вот на какой вопрос ответьте: откуда вы взяли лошадь для посадки картошки?

— Приехали за столбами люди добрые да помогли мне - вспахали огород.

— А вы предупреждали, что огород самовольно вами захвачен? Из какого они колхоза?

Фомичу вдруг стало тоскливо до тошноты, он молчал и устало смотрел мимо следователя в окно; полотняные шторки слегка шевелил врывающийся в открытую форточку ветерок, за шторкой на подоконнике стояли в горшочках, обернутые белой бумагой, ярко-красные цветы-сережки. "Интересно, кто их поливает? Поди, сам этот чистоплюй?" - некстати подумал Фомич.

— Вы понимаете, что сделали этих людей соучастниками вашего преступления? - доносился откуда-то сбоку голос следователя. - Или вы попросту обманули их? Из какого они колхоза?

"Интересно, кто меня судить будет? Старый судья или молодой?" - думал свое Фомич.

— Товарищ Кузькин, вы меня слышите?

— Я сам не знаю, из какого они колхоза. Не спрашивал, - встряхнулся наконец Фомич.

— В таком случае вина ваша усугубляется. Посидите!

Следователь вынул из зеленого пластмассового футляра очки и долго писал, мучительно сводя на переносице черные брови. Потом неожиданно спросил:

— Как ваша фамилия?

— Дак вы же знаете.

— Пожалуйста, отвечайте на вопросы!

И Фомич отвечал: как его фамилия, имя, отчество, и какого года рождения, и в каком селе проживает... Наконец следователь бросил свое: "Посидите!" - закрыл ящик стола и вышел с двумя исписанными листками.

Затем через дощатую перегородку отчетливо донесся его голос: "Обвинительное заключение". Фомич вздрогнул и стал прислушиваться. Следователь читал монотонно, повторяя особо важные обороты. За ним, захлебываясь от поспешности, стучала машинка: "...по делу обвинения Кузькина Федора Фомича по ст.90 УК РСФСР..."

Далее следователь диктовал, кто такой он, Кузькин, и где живет, и кем был. Фомич эту часть плохо слушал и все думал: "Кто меня будет судить, молодой судья или старый?"

"...Игнорируя установленный порядок получения в пользование земли, считая приусадебный участок своей вотчиной, - читал следователь, - Кузькин вышеозначенную площадь земли захватил самовольно.

Кроме того, без разрешения руководства колхоза Кузькин обманом достал лошадь из колхоза для вспашки огорода, не выдавая имен своих сообщников..."

"Ежели старый судья Карпушкин возьмет меня в оборот, тогда беда, - думал Фомич. - Ему что конь, что кобыла: команда была - значит, садись. А ежели молодой судить станет, может, и оклемаюсь. Этот совсем недавно из школы. У него, поди, закон еще из головы не выветрился..."

"...Привлеченный следствием в качестве обвиняемого по настоящему делу Кузькин виновным в предъявленном ему обвинении себя не признал и ничего существенного в свое оправдание не показал. Его утверждение о том, что ему не было известно о решении общего собрания колхозников, не нашло своего подтверждения по материалам дела..."

Фатеев вернулся все таким же приветливым, улыбающимся, как будто бы они сейчас, после подписания этих бумажек, пойдут вместе с Фомичом в чайную выпить.

Фомич внимательно читал и протокол допроса, и обвинительное заключение.

"...На основании ст.21 Закона о судоустройстве СССР данное дело подлежит рассмотрению в нарсуде Тихановского района".

Затем шла подпись: "И.о. прокурора младший юрист А.Фатеев".

— Судить вас будут прямо в Прудках. Выездной сессией, - любезно сообщил Фатеев.

— Вот хорошо! - усмехнулся Фомич. - Все лишний раз ходить не надо. Спасибо хоть в этом уважили.

— Да я еще не знаю, как мне с вами быть. Отпускать ли до суда или взять под стражу? - Младший юрист озабоченно смотрел на Фомича.

— Куда ни сажайте, а все равно с вашим делом выйдет пятнадцатикопеечная панихида.

— Это что еще за панихида?

— Присказка есть такая. Перепил поп. Наутро головы не поднять, а тут старуха пришла: "Батюшка, отслужи панихиду!" - "Панихида бывает разная, - отвечает ей с печки поп. - И за пять рублей, и за рупь, и за пятнадцать копеек. Да хрен ли в ней толку!"

— Туманно...

— На суде прояснится... Ну, так мне итить или вы меня проводите?

— Ладно уж, изберем простую меру пресечения. Вот, подпишите подписку о невыезде. - Фатеев подал бумажку.

Фомич прочитал, что девятого июня состоится суд над ним и до этого момента он никуда не выедет с места жительства. Потом расписался.

— А кто судить меня станет? Карпушкин?

— Не знаю. - Фатеев взял подписку. - Можете быть свободны в означенных пределах.

Суд над Живым состоялся вечером, чтобы колхозников с работы не отрывать. На маленькой клубной сцене поставили столы, накрытые красным полотном, а чуть сбоку, возле сцены, - скамью для подсудимого. Фомич посадил на нее свою ребятню, а по краям сел сам с Авдотьей. Бойкие, смышленые ребятишки с серыми, глубоко посаженными глазами весело болтали ногами и с интересом разглядывали судей за красным столом.

— А вы зачем детей привели? - спросил Живого судья, молоденький белобрысый паренек в клетчатом пиджаке и узеньком галстуке. - Мы не детей твоих судить собрались, а тебя.

— Дети больше моего по колхозной земле бегают, - сказал Фомич, - значит, они больше и виноватые. Пусть смолоду привыкают к законам.

Фомич надел старую, замызганную гимнастерку и нацепил на нее орден Славы и две медали. Медали он натер золой, и они теперь горели, как золотые.

Авдотья сидела прямо, как аршин проглотила, тяжело опустив на колени свои толстые, узловатые, искривленные пальцы.

— А что у вас с руками... - Судья запнулся, не смог произнести привычное слово "подсудимая" и после паузы сказал: - Хозяйка?

— Коров доила... Знать, застудила или так что, - ответила, краснея, Авдотья.

— Она что, дояркой у вас работала? - спросил судья, обращаясь к председателю, сидевшему в первом ряду.

— Не знаю, - ответил Гузенков.

— Три года назад, - пояснил Фомич.

— Ясно!

Судья встал и огласил состав суда. Со сцены откуда-то вынырнул милиционер и встал за скамьей Фомича.

— Отвода к составу суда не имеется у вас, подсудимый? - спросил судья.

— Нет, - ответил Живой.

Из народных заседателей были старый учитель-химик из свистуновской семилетки по прозвищу Ашдваэс да заведующая районной чайной Степанида Силкина, пожилая, но все еще мощная чернокосая красавица, постоянный член президиума всех районных заседаний.

Обвинительное заключение читал и.о. прокурора младший юрист Фатеев. На нем был белоснежный китель, погоны и темно-синие с зеленым кантом брюки. Читал он, как и полагалось, с трибуны, установленной напротив скамьи подсудимого. Трибуну по такому случаю привезли из свистуновского клуба и обшили ее тоже красной материей.

Читал Фатеев с выражением или, как говорят в Прудках, с нажимом, и когда упоминал статьи Уголовного кодекса, то приостанавливался и смотрел в многолюдный зал. В это время становилось особенно тихо. По его словам получалось так, что Кузькин хоть и числился раньше колхозником, но склонность к тунеядству не давала ему "возможности полноценно трудиться на благо нашей Родины". И что теперь он попросту стал антиобщественным элементом, поскольку объявил себя рабочим, а постоянно нигде не работает. И в связи с этим дошел до самовольного захвата колхозной земли и обмана руководства.

— Я требую, - сказал Фатеев в заключение, - изолировать Кузькина от общества как разлагающийся элемент и за совершенное преступление, выразившееся в самовольном захвате колхозной земли, вынести Кузькину строгое наказание - год исправительно-трудовых работ с отбыванием в местах заключения.

В первом ряду захлопали, но особенной поддержки в зале не было, и эти жидкие хлопки вскоре затихли, потонули в дружном кашле, шарканье, шушуканье. Гром грянул, и теперь зал оживленно загудел.

Судья сказал:

— В связи с тем, что подсудимый от защитника отказался и решил вести защиту сам, предоставляется ему слово.

Фомич встал, посмотрел было на трибуну, но ему никто не предложил пройти и встать за нее; он потоптался нерешительно на месте, не зная, на кого же ему смотреть - в зал или на судью, к кому обращаться с речью-то. Так и не решив этого сложного вопроса, он встал вполоборота, так что справа от него был судья, а слева - зал.

— Товарищи граждане! В нашей Советской Конституции записано: владеть землей имеем право, но паразиты никогда. И в песне, в "Интернационале", об этом поется. Спрашивается: кто я такой? Здесь выступал прокурор и назвал меня тунеядцем, вроде паразита, значит. Я землю пахал, советскую власть строил, воевал на фронте. - Фомич как бы нечаянно провел культей по медалям, и они глухо звякнули. - Инвалидом остался... Всю жизнь на своих галчат спину гну, кормлю их. Как бы там ни шло, а побираться они не ходят по дворам. Так? - спрашивал он, повернувшись к залу.

— Так. А то что же?

— Ноне не больно подадут.

— Это не прежние времена... - неожиданно загалдели в зале.

— Выходит, я не паразит-тунеядец? - спросил опять. Фомич.

— Нищих ноне нет! - выкрикнул женский голос. - Чего зря молоть?

В зале засмеялись, зашикали. Судья позвонил колокольчиком.

— Гражданин Кузькин! Подсудимому не разрешается обращаться с вопросами в зал.

— А мне больше и спрашивать нечего. Люди сказали, кто я такой. Теперь - судите. - Фомич сел.

— Подсудимый Кузькин, вам известно было решение общего колхозного собрания, на котором вас лишили права пользоваться огородом? - спросил судья.

— Нет, товарищ судья.

— Отвечайте: гражданин судья.

— Пусть гражданин... Какая разница, - согласился Фомич.

— Вы были на том общем собрании?

— Не был.

— Садитесь!.. Свидетель Назаркин Матвей Корнеевич!

— Я, гражданин судья! - вскочил из первого ряда Корнеич и вытянул по швам свои огромные кулачищи.

— Надо говорить: товарищ судья.

— Слушаюсь!

— Вы показали, что Кузькин присутствовал на том собрании?

— Так точно! - живо подтвердил Корнеич.

— Слушай, Корнеич! Ты чего это на себя наговариваешь? - набросился на него Фомич. - Ты знаешь, что бывает за ложное показание? Гражданин судья, предупредите его, что за ложное показание два года тюрьмы дают по статье. Я тебя посажу на эту самую скамью! - Фомич указал на свое место.

— Да, за ложное показание дается два года заключения, - строго сказал судья. - Свидетель Назаркин, я предупреждаю вас.

Корнеич часто заморгал глазами и переступил с ноги на ногу, как притомившаяся лошадь.

— Повторяю вопрос... Свидетель Назаркин, был обвиняемый Кузькин на общем колхозном собрании двадцатого сентября прошлого года?

— Да вроде был... - Корнеич виновато поглядел в сторону председателя, но тут же вскинул голову к судье.

— А точнее?

Корнеич покрутил головой, точно хотел вылезти из широкого ворота темной толстовки...

— Да я уж не помню, - наконец произнес он, глядя себе под ноги.

Гузенков выдавил какой-то рычащий звук и сердито посмотрел на Корнеича.

— Садитесь! - сказал судья. - Свидетель Степушкин!

Поднялся с первой скамьи заместитель Гузенкова, седовласый, с бурой, изрытой глубокими морщинами шеей, свистуновский колхозник, вечный заместитель председателя.

— Вы подтверждаете, что Кузькин был на общем колхозном собрании двадцатого сентября?

Степушкин глядел куда-то в потолок, на лбу его появились такие же бурые, как на шее, борозды.

— Кажется, был, - произнес наконец Степушкин.

— Был или нет?

— Да вроде бы...

— Вы что, в прятки с судом играть решили? - Судья повысил голос.

— Не помню. - Степушкин сел.

— Кто извещал Кузькина о решении собрания? - спросил судья, глядя на председателя.

Гузенков ответил, не вставая:

— Бригадир передавал мой приказ.

Встал Пашка Воронин.

— Да, я предупредил Кузькина. Он сидел на лесном складе, как раз под вечер. Я подошел к нему, посидел еще рядом. Потом сказал, чтобы он не сажал картошку на огороде, потому что огород не его, а колхозный.

— Подсудимый Кузькин, было такое предупреждение?

— В точности было! - сказал Фомич.

— Чего ж еще надо? - крикнул Гузенков.

— Но, гражданин судья, дозвольте слово сказать? - обратился к судье Фомич.

— Пожалуйста.

— Воронин почти каждый день меня стращал: то говорил, что меня вышлют. Потом грозился посадить в тюрьму. А потом огород отобрать. Мало ли чего он говорил. Я уж и верить перестал. А ведь решение общего собрания - это же закон. Так я понимаю, гражданин судья?

— Правильно!

— Значит, законное постановление и передавать надо под расписку, документом. Выписать это решение на бумаге, прислать мне. Я бы прочел, расписался. Закон!

— Правильно! Под расписку не вручалось решение собрания Кузькину? - спросил судья Гузенкова.

— Нет, - ответил, краснея, Гузенков.

Теперь все смотрели на него. А Фомич еще и добавил:

— А стращать словами-то у нас мастера...

Когда суд удалился на совещание, Гузенков встал и, тяжело грохая сапогами, ушел из клуба. За ним подался и Пашка Воронин. А Корнеич и Степушкин понуро сидели на опустевшей скамье, боясь оглянуться в зал. Там шумно гомонили, отпуская крепкие шутки в адрес незадачливых свидетелей. Всем было ясно, что Фомич выиграл дело. И когда судья зачитал оправдательный приговор, кто-то крикнул на весь зал:

— Он из воды сухим выйдет! Живой - он и есть живой...

15

В конце июня, только лишь успели колхозы развезти лес от Фомича, как позвонил начальник электростанции:

— Кузькин, не спишь там?

— Гуси не дают. Развели их ноне, как саранчу. Мясопоставки отменили. Вот они и орут от радости на все Прудки.

— Ну, я тебе тихую работу нашел, подальше от гусей. Пойдешь на пристань?

— Это на какую такую пристань?

— На Прокоше поставят, недалеко от Прудков.

— А что мне там делать?

— Все! И командовать, и подметать. И шкипер, и подчищала. В одном лице будешь. Совместишь?

— Можно попробовать.

— Тогда завтра же давай на речной участок. Он тут, возле нас.

Пугасовский участок пароходства малых рек стоял возле Раскидухи, сразу за шлюзом, где перегороженная Прокоша разливалась на полкилометра, что Ока. Весь участок состоял из двух бревенчатых амбаров, отведенных под склады, пятистенной избы, в которой размещались магазин и буфет, и двух дебаркадеров. К одному дебаркадеру приставали речные катера-трамвайчики, а во втором располагалась контора участка.

Начальник участка, черноволосый приземистый чуваш с необычным для здешних мест именем - Садок Парфентьевич, встретил Фомича по-деловому:

— Работа хорошая, но денег мало, учты! Всего четыреста восемьдесят пять рублей.

— А мне больше и не надо, - сказал Фомич.

— Платим только до декабря. Зимой денег не даем. Учты!

— А я корзины буду плесть.

— Делай, что хочешь. Зимой ты меня не касайся.

— Перезимую! - весело сказал Фомич.

— Устройство дебаркадера знаешь?

— А как же! Значит, внизу трюм, а поверху палуба. На ней устроены...

— Хватит! - остановил его Садок Парфентьевич. - Если тонуть станет дебаркадер, что будешь делать?

— Первым делом в трюм посмотреть. Ежели там вода, значит, откачать надо.

— На мель надо сажать. Учты!

— Это уж само собой, - быстро согласился Фомич. - Мы раньше в Прудках сами баржи делали. Значит, ребра ставили, по ним обшивка. Вот тебе и трюм...

— Хорошо! Завтра поезжай в Тютюнино, получай дебаркадер. Но учты! Он течет.

— Приведем! - бодро сказал Фомич.

До Тютюнина было километров сорок. Ехал туда Живой на речном трамвайчике, и бесплатно - впервые в жизни. И оттого ему все очень нравилось на этом пароходике - сидишь под открытым небом на белой скамеечке, как в саду где-нибудь в городе Горьком... В Пугасове нет таких удобных скамеечек, это уж точно... Надоест тебе на солнышке греться - пожалуйста вниз. Тут скамейки длиннее. Положить мешок под голову, растянешься - и валяй храпака до самого Тютюнина. "Теперь и вовсе жить можно, - думал Фомич. - Не привезут, к примеру, хлеб в Прудки, а я на трамвайчик - и в Раскидуху. Туда-сюда обернулся, глядишь - и день прошел. И вроде бы на службе".

Дебаркадер для Прудков оказался самой обыкновенной баржей, какие строили раньше прудковские мужики, только на палубе вместо будки стояла шкиперская конторка в два окна да навес для пассажиров с четырьмя скамейками и столиком. Скамейки были такие же аккуратные и белые, как на речном трамвайчике, а в шкиперской стояла круглая чугунная буржуйка, шкафчик белый, как в аптеке, столик и топчан. "Да тут прямо курорт!" - подумал Фомич. Только вот беда: в трюме воды по самые копани, отчего дебаркадер притулился к бережку и брюхом лежал на песчаном дне.

— Как же я его доведу? - спросил Фомич, растерянно глядя на капитана трамвайчика.

— Жди меня обратным рейсом. Я камерон привезу.

— Это что еще за камерон?

— Эх ты, шкипер! А не знаешь, что такое камерон. Насос!

Камерон привезли только вечером. Фомич всю ночь не сомкнул глаз - воду откачивал, и когда в пять часов утра подошел к нему с буксирным тросом трамвайчик, дебаркадер легко покачивался на волнах. "Весь наружу вылез из воды... Того и гляди, улетит", - радостно думал Фомич.

На участок возвратились к восьми часам, как раз и начальство пришло на работу.

— Ну, пойдем теперь в контору... Оформляться! - сказал Живому капитан трамвайчика, бойкий симпатичный паренек, одетый по всей строгости: китель синий, пуговицы надраены, блестят, как золотые.

Он привел Фомича в диспетчерскую и весело сказал строгой женщине в мужской фуражке с крабом:

— Мария, вот тебе новый шкипер тютюнинского кунгаса.

Женщина резко вскинула голову, и ее рыжие длинные кудри, выбивавшиеся из-под фуражки, заколыхались, как причальные концы канатов.

— Не потопишь пристань? - спросила она Живого.

— Ну, как можно! Ведь государственное имущество...

— Ишь ты какой идейный! - усмехнулась женщина в фуражке. - Ну тогда посиди - я выпишу тебе путевку.

"А почему же не посидеть? - думал радостно Фомич. - Когда по делу, и посидеть не грех. Тут тепло и мухи не кусают". И диспетчерша ему понравилась. "Хоть и держится строго, а так на вид ничего из себя дамочка, представительная".

Потом Фомича "оформлял" председатель месткома, он же и начальник отдела кадров. И здесь Живому все понравилось. Кабинетик был хоть и маленький, но чистенький - все белилами выкрашено, везде шторки да скатерочки без помарки, видать, только из стирки. Прямо не кабинет, а лазаретик игрушечный.

Начальник отдела кадров был сутулый старичок, но все еще подвижный, в белом, хорошо отутюженном кителе и с такой же белой, словно свежевыстиранной бородкой.

"Вот бы и мне такой кителек получить, - думал Фомич, - да фуражку с крабом. Хотел бы я тогда с Мотяковым повстречаться".

Старичок завел на Фомича "дело" из картонной папки, анкету заполнил. А потом выдал Живому настоящую трудовую книжку и руку пожал.

— Желаю успешно трудиться.

Фомич совсем осмелел и спросил:

— А как насчет кителя с фуражкой? Они за казенный счет идут? Или по первому году не положено?

— У нас матросам и шкиперам обмундирование не дают.

— Ну да. И так хорошо, - согласился Фомич.

Потом чуть не вприпрыжку на склад бегал - получал цепи, причальные канаты, постель с двумя простынями, кастрюлю, чайник, котелок, миски. Целое хозяйство.

И когда наконец промычала долгожданная сирена, катер отвалил от берега и потащил на буксире дебаркадер, Живой даже перекрестился - кажется, впервые в жизни.

Пристань поставили недалеко от Кузякова яра, среди лугового раздолья. И потекла она, неторопливая, как Прокоша, спокойная шкиперская жизнь. "До зимы-то хоть душой отойду. А там видно будет", - думал Фомич.

Он не запомнил еще такого доброго, мягкого лета. Дожди шли как по заказу, затяжные и обильные с весны, но редкие грозовые в горячую сенокосную пору и в страду. Словно там на небесах появился наконец строгий разумный хозяин, которые поглядывал на землю и грозно ворчал: "Кто там волынит с уборкой? А ну-ка я его подстегну!" Залежалось сено в валках, глядишь - и туча сюда заворачивает, погромыхивает так, что земля вздрагивает. Едет турус на колесах! Но сечет дождем недолго, а только так, для острастки, чтоб лишку не спали.

Бреховские на том берегу Прокоши хорошо работали, дружно. Про них так говорили: "Эти четвертинку на пятерых выпьют и на другой день еще оставят". Народ там жил мастеровой, потомки знаменитых плотников. Артельный народ. И на трудодни хорошо получали, и зимой еще в отходе подрабатывали.

В луга выезжали они всем селом, шалаши ставили на речном берегу возле самых коровьих станов, к молоку поближе. И жили две-три недели широко, весело; на прибрежных дубках да липах висели румяные свиные окорока, в огромных черных котлах варилось сразу по полбарана, а на речном дне вдоль берега стояли, омываемые холодными родниковыми струями, цистерны с молоком. Потяни за веревку - и пей, сколько хочешь, пока спина не захолодает.

А прудковские ходили в луга пехом; пока соберутся, дойдут - солнце уже на жару гонит. Сядут полдневать - из реки кружками воду черпают да прихлебывают с хлебцем. А с другого берега бреховские кричат им, дразнят: "Э, родима, хлябай, хлябай, - вон ишо виднеется!" Рассказывали, что две прудковские бабы взяли в луга на двоих одно яйцо сырое. Сели полдневать - яйцо разбили да вылили с краю в озеро (посуды не было). Ветерок подул - яичные блестки по озеру и поплыли. Вот одна другую и подстегивает: "Родима, хлябай, хлябай, - вон ишо виднеется".

— Скаредники! - кричат через реку и отбиваются прудковские. - Расскажите, как четвертинку на пятерых распили?

Но разве бреховских переругаешь?

Под вечер запахи свежего бараньего супа и преющей на углях пшенной каши, плывущие с того берега, особенно тревожили Живого. И пристань его, как на грех, стояла напротив бреховского лугового стана. Случалось, правда, что и Фомича приглашали.

Как-то раз вылез напротив пристани из "газика" Петя Долгий и с минуту смотрел на пристань, прикрываясь ладонью от солнца.

— Это ты, что ли, капитанишь, Кузькин?

— Ен самый! - крикнул Фомич.

— Плыви сюда! - махнул рукой Петя Долгий. - Отметим твое продвижение.

У Живого в садке плескались три подлещика, да язь, да стерлядка. Так что и он приехал не с пустыми руками.

И не раз еще победный дух от стерляжьей ухи, исходивший от пристани, забирал в плен привередливые к запахам носы бреховских кашеваров.

— Эй, рыбак! Хочешь баранины за рыбу? А? Кило на кило... - кричали они.

— Шиш на шиш менять - только время терять! - отвечал Живой.

— А чего ж тебе еще?

— Котел каши вези в придачу.

В такие вечера Фомичу казалось, что жизнь изменяется вроде бы к лучшему. И народ оживел, отмяк в это лето. Шутка ли сказать, поставки всякие, налоги отменили. Первое лето не носили молоко по вечерам на сливные пункты, не разбавляли его водой, не химичили. Завел корову - молока пей, не хочу! И мясо не надо сдавать, и шерсть...

Живой опять козу купил. А поросенок вырос с большую прожорливую свинью. Авдотья всю крапиву на задах сжала и все парила для этой ненасытной скотины, а Фомич в полдни, когда пристань его закрывалась, ездил на ту сторону реки, на бреховский берег, собирал в кустах дикие яблоки.

Рано утром и к вечеру на пристани собирался народ из ближних и дальних сел - встречали гостей из города. Приезжали отпускники с Волги, из Горького, а больше все Дзержинские. Еще в тридцатые годы, в пору коллективизации, половина Прудков переселилась туда, в бывший Растяпин, - заводы строили. Уходили в лаптях с мешками за спиной... А теперь приезжали с фибровыми чемоданами, с рюкзаками, полными булок, с длинными связками белых сушек, в два-три ряда, как ожерелья, свисавшими с плеч.

— Севодни хорошо у нас с хлебом стало, - говорили приезжие. - Хочешь булок, хочешь кренделей бери. И очередей нет. Жить можно.

— А у нас травы ноне хорошие, - говорили прудковские. - Раз косой махнешь - копна. Людей не хватает. Бают, будто из города обратно переселять начнут в деревню.

— Но-но! Дураков теперь нет, - отвечали приезжие.

— А ежели по указу. Небось приедешь.

— Это где ж такие законы писаны, чтоб рабочего человека ущемлять? - встревал в разговор и Фомич.

В спорах он занимал теперь сторону городских. И когда спрашивал его кто-нибудь из приезжих: "Как живешь?" - Фомич отвечал обстоятельно:

— Я теперь начисто пролетариат стал... Так что жизнь рабочего класса известная.

А плохо ли, хорошо ли он теперь жил, Фомич, по совести сказать, и сам не знал. Главное - спокойно.

Но по ночам ему часто снился один и тот же неприятный сон: будто возле пристани на берегу собиралось много мешочников - сидели молча, свесив с берега ноги в лаптях, тощие мешки за спинами. "Вы чего ж там сидите? - спрашивал их Фомич. - Идите сюда, на пристань!" - "Оттуда, пожалуй, взашей прогонят, - отвечали. - А ты чего там? Давай лучше к нам!" - "Никто вас не тронет. Я здесь и есть главный начальник". - "Кто тебя знает, - отвечали мешочники. - Вроде бы ты не похож на начальника... Заманишь, поди. Нет, мы уж лучше здесь посидим. А там боязно..."

— Это тебя, Федька, нужда к себе зовет, - растолковал дед Филат Фомичов сон. - Вот зима подойдет, намытаришься ишо.

16

Как ни далекой казалась зима, как ни хотелось забыть о ней, а пришла. Сначала порыжели и стали облетать липовые рощи, потом как-то внезапно свернулись и опали почерневшие листья тальников; и зеленый мягкий противоположный берег сразу покраснел, ощетинился голыми прутьями краснотала.

На песчаных косах Прокоши больше не цвикали, не бегали вперегонки тонконогие вертлявые трясогузки, не плескались на перекатах жереха, не будили на заре Живого своими пронзительными криками "перевези! перевези!" кулики-перевозчики. И пассажиры приходили все реже и реже. Скучно стало на Прокоше.

А накануне Октябрьских праздников, когда вдоль по берегам уже позванивала на Прокоше хрупкая игольчатая шуга, пришел буксирный катер и увел дебаркадер. Фомич возвращался с участка уже по первой пороше. Вот она и зима.

Весь ноябрь Живой плел корзины, но брали их плохо и за полцены. Сезон прошел - картошка убрана в подполы да в хранилища, за грибами не пойдешь по снегу... Кому зимой нужны корзины?

Как-то на базаре в Тиханове Живого с корзинами встретил Петя Долгий:

— Чего ты эти кругляши вяжешь? Хочешь заработать, плети кошевки для розвальней. Хоть полсотни давай - все возьму.

Для санных кошевок прут нужен длинный, первосортный. Особенно на стояки. Поблизости хороший прут весь вырезали. У Живого была примечена одна тальниковая заросль на берегу укромного бочага, возле Богоявленского перевоза. Но он ждал, когда проложат через Прокошу санный путь; идти без дороги туда по мягкому снегу да еще без лыж трудно и небезопасно - провалиться в какое-нибудь болото можно.

Но тут пришло письмо от старшего сына: "Отслужил. Еду домой!" Вот и расходы новые... Надо встретить сына по-людски, погулять! Отдохнуть дать парню хоть с месяц. Не гнать же на работу на другой день. "Пока он приедет, я кошевки три-четыре сплету да загоню их Пете Долгому. Вот и деньги", - решил Фомич.

На другой день с утра он стал собираться: затянул потуже свой полушубок, обушок за ремень заткнул да резак, веревку в карман положил, прутья в пучки связывать.

— Ну, мать, я пошел.

— Не ходил бы ноне, Федя. Видишь, поземка гуляет и небо со стороны Прокоши вроде бы замывает. Кабы метель не разыгралась.

Живой поглядел в окно - и правда, вроде бы краешек неба за Прокошей синел.

— Это не беда - ветер туда дует, разгонит. Эх, мать, где наша не пропадала! - Фомич похлопал себя по тощему животу. - Я ноне непродуваемый.

До Кузякова яра Фомич дошел быстро; тут, на открытом месте, хоть и гулял ветер да густо несло поземку, но снег не задерживался: по луговым увалам, рыжим от незанесенной отавы, он летел и летел к Прокоше, забивая в низинах частую щетину тальника и вытягиваясь на крутоярах в острые козырьки сугробов.

За Лукой, меж зарослей кустарников, было потише, но идти зато труднее - снег по колена. Фомич петлял больше все по увалам, боясь в низине провалиться в какое-нибудь плохо замерзшее болото. К Богоявленскому перевозу пришел он только к обеду. На берегах Прокоши было пусто - на этот раз черный неуклюжий паром Ивана Веселого увели по осенней воде.

Прокоша у берегов замерзла, и только посредине дымилась широкая черная полоса полыньи. Фомич вынул из-за пояса топор, подошел к берегу и грохнул обухом по льду.

— Гоу-ук! - округло и протяжно отдалось на другом берегу.

По льду лучами разошлись длинные трещины; а там, где ударил топор, белое пятно медленно темнело от проступившей снизу воды.

— Слабый лед, - сказал Фомич. - Придется итить берегом.

Он вышел на открытый косогор и удивился неожиданно сильному ветру. Пока Живой петлял вдоль кустарников по затишкам, направление ветра изменилось - теперь он дул с того берега Прокоши. А там, над темной стеной бреховского леса, козырьком, наплывая, нахлобучивала сизое стылое небо иссиня-черная туча.

— Откуда ее вынесло? - опять вслух сказал Фомич.

Ему стало зябко; легкий холодок передернул его и застыл, затаился где-то промеж лопаток. "А не повернуть ли?" - невольно подумал Живой.

Но идти до прутьев было уже недалеко; тот небольшой бочаг с тальниковой зарослью примыкал почти к берегу реки. Собственно, это был в недалеком прошлом затончик, отделенный теперь от реки песчаной отмелью.

Бочаг хорошо замерз. И Живой резал тальниковые прутья прямо со льда. Прутья были все одинаковой толщины, длинные, как на подбор, гибкие, но прочные...

— Хоть узлы вяжи из них, хоть кружева плети, - радовался Фомич. - Как шелковые... Тут, ей-богу, на четыре кошевки хватит.

Он рубил без роздыха до тех пор, пока не запарился. Потом сбросил с себя полушубок и, несмотря на пронзительный ветер, работал в одной рубахе, не чувствуя холода. Когда он уже связывал прутья в пучки, повалил хлопьями снег, замело, закрутило, и не поймешь, откуда больше летит, сверху или снизу. В двух шагах ничего не видно.

Живой взвалил наперевес на плечо два огромных пучка ивовых прутьев и чуть не присел от неожиданной тяжести. Потом обтерпелся - вроде ничего. Идти можно.

Свернул к реке. "Теперь вдоль реки придется топать до самого Кузякова яра, а может, до Прудковского затона, - подумал Фомич. - Иначе заплутаешься". Идти вдоль Прокоши - значит, сделать большой крюк, особенно за Богоявленским перевозом, где Прокоша выписывает петлю за петлей. Но что делать? Иного выхода нет.

Он спустился с высокого берега реки. Здесь было вроде потише, хоть ветер не свистел с такой заполошной силой. Однако спуск к воде был крутой, ноги скользили. И топать по косогору, да еще с пучками из прутьев, никак невозможно. Фомич опять достал топор и три раза стукнул по прибрежному льду. Но каждый раз появлялись трещины и просачивалась вода. Ступить на такой лед, идти по нему Фомич опять не решился. Пришлось вылезать на берег.

На высоких крутоярах ветер завывал в прутьях, хлопая полами полушубка, и так внезапно и сильно толкал в бок, что Фомич оступался и, как пьяный, шарахался в сторону. Он держался на значительном расстоянии от берега, боясь свалиться.

В низинах, под прикрытием кустарников, было потише, но сильно крутило; снег набивался в нос, в глаза и даже забивался за воротник, таял, и редкие холодные струйки ползли по спине. Сугробы Фомич переходил вброд, погружаясь в снег, как в воду, по пояс. Вскоре штаны его выше валенок намокли, потом задубенели от ветра и мороза и густо покрылись налипшим и промерзшим снегом. "Что твои бинты", - подумал Фомич невесело. Бедра были мокрые, поначалу мерзли и саднили, потом притерпелось. "Эх, теперь бы стеганые штаны, да потолще!.. - мечтал Фомич. - Я бы и на снегу переночевал. А в этих топай и паром грейся".

Он шел, пригнувшись, избочась, отворачивая от ветра лицо, тяжело и низко, почти до снега опустив руки. Пучки прутьев он привязал теперь за спину, перехватив спереди плечи и грудь веревками. Они глубоко врезались в полушубок, сдавливали грудь, резали плечи, отчего руки его немели и по пальцам бегали мурашки. Иногда он останавливался возле большого сугроба, опрокидывался в снег на спину и лежал, закрыв глаза, раскинув руки, до тех пор, пока снова не мог пошевелить затекшими и застывшими пальцами. Он вставал и шел до нового изнеможения, опять валился на спину, чтобы отдышаться и снова идти дальше.

Уже в сумерках подошел он к Кузякову яру. Здесь он решил распроститься с Прокошей, повернуть на Прудки и держаться прямо по ветру. Над яром дымились острые козырьки сугробов... Фомич слишком поздно смекнул, что берег под этими сугробами может быть обманчив. Он брел теперь, как утомленная лошадь, опустив голову и не глядя по сторонам. Поэтому поначалу удивился даже, когда качнулась перед глазами обнажившаяся черная кромка берега и огромный сугроб с гулом полетел в пропасть, увлекая За собой Фомича. Он стукнулся о что-то твердое ногой, перевернулся несколько раз и упал на спину. Минут пять он пролежал без движения, и ему даже приятно было оттого, как отходили ноющие натертые плечи и затекшие пальцы, только правая нога почему-то горела сильно, будто бы кто приложил к ней раскаленный кирпич. Наконец Фомич медленно опрокинулся на бок, потом попытался встать. Яркая, как молния, вспышка словно ослепила Фомича, и острая, пронзительная боль повалила его снова на спину. Он слегка застонал и потянулся рукой к правой ноге. Что с ней? Сломал или вывихнул? Но сквозь валенок трудно было что-либо прощупать, а пошевелить ступней он не мог, нога ниже колена не слушалась.

Фомич решил добираться ползком. Сначала он хотел было отвязать и бросить пучки прутьев, но как только подумал о том, что из них выйдет четыре превосходных санных кошевки, которые он загонит Пете Долгому по восемьдесят рублей каждую, то это намерение - бросить прутья - показалось ему невероятным.

"Прутья первосортные брошу... Триста двадцать рублей из кармана выкинуть? Это ж рехнуться надо, - думал Фомич. - Вон дядя Николаха колодник отсюда на себе возил возами. А я прутьев не донесу! Да что я, иль не Кузькиной породы? Ну ж нет, батеньки мои, не дождетесь от меня такой подачки..."

Фомич, сцепив от боли зубы, выполз на берег и так, на четвереньках, с пучками прутьев за спиной, двинулся по ветру. Вскоре он потерял свои сшитые из старой шинели рукавицы и загребал снег побелевшими голыми пальцами. Холода он теперь не чувствовал вовсе, и боли в ноге тоже не было. Он плохо соображал, куда ползет, в каком направлении. Но зато хорошо знал, что на спину теперь переворачиваться нельзя, боялся, что силы не хватит, чтобы снова встать на четвереньки. И на бок боялся лечь, чтобы не уснуть. Теперь он и отдыхал все в том же положении - на четвереньках, уткнувшись носом в снег. Крутом была ночь, бушевал снег, выл ветер, а он все полз и полз, каким-то необъяснимым волчьим чутьем выбирая именно то единственно верное направление, где в снежной коловерти потонули Прудки.

Нашли его ночью возле фермы. Головой он уткнулся в ворота, ползти дальше некуда. Думали, замерз...

Очнулся Фомич в больнице. Рядом с койкой сидела Авдотья с красными от слез глазами. Он посмотрел на забинтованные руки, ноги и сразу все вспомнил.

— Прутья-то целы? - спросил он.

— Целы, целы, - печально ответила Авдотья.

— Володька не приехал еще?

— Нынче телеграмма от него пришла. Завтра сам будет.

— Хорошо... - Фомич немного подумал и сказал: - Передай ему, пусть сам сплетет кошевки. Да смотрите не продешевите!.. Меньше восьмидесяти рублей за кошевку не брать... Кошевки будут первый сорт.

17

Больше месяца провалялся Живой в больнице - пока лодыжка под лубком не срослась. Появился в Прудках веселым, все шутил:

— Говорят, что бядро полгода срастается. Эх, не повезло мне! Кабы не лодыжку, а бядро поломал - вот лафа... До весны пролежал бы на дармовых харчах.

— Ты, Федька, и впрямь телом вроде б подобрел, - встретил его дед Филат. - Только с лица красен, как рак ошпаренный.

— Это я шкуру к весне меняю. Надоело в старой ходить. Ты бы, дядь Филат, поползал по снегу. Глядишь, и помолодел бы вроде меня.

— Говорят, у тебя и ногтев на пальцах нету. Сошли на нет?

— А мне что их, лаком красить да на поглядку выставлять, ногти-то? Доктор говорит, от них зараза одна. Главное - пальцы целы.

Он показывал всем свою чудом уцелевшую клешню и шевелил пальцами.

— Владеют. Есть ишо чем ухватиться. Жить можно.

С первесны подался на сторону старший сын Владимир. Уехал в Сормово на стройку. Пришлось снаряжать его в дорогу. С пустыми руками не отпустишь. И одежонку какую ни то надо - не в одном же обмундировании ходить ему. Покряхтел Фомич, но делать нечего. Зарезал свинью - отвез на базар. Отвез и мечту свою о корове.

— Поезжай, сын, устраивай себе жизнь. А об нас не беспокойся.

На остаток денег Живой накупил картошки.

— Вот и нам радость, мать. Теперь до лета хватит. Значит, не помрем.

До лета Фомич не дотянул. В мае, в голодную пору межвременья, он вспомнил про Варвару Цыплакову и решил сходить в райсобес, пособия попросить.

И вдруг пришла в Прудки невероятная весть - Тихановский район закрыли. Не так чтобы закрыли - и все тут. Разъяснили, что район перестал быть рентабельным, то есть народ поразъехался, колхозы объединились да укрупнились - и район, значит, укрупнять надо. Назрело! Оно, может, и разумно, со стороны глядя, сказать: "Эко вы, милые, размахнулись - сорок две конторы на десять колхозов держите. Сократитесь!" Но тихановцы-то не хотели сокращаться; тихановцы продолжали думать, что район у них, как район, и все есть для района: конторы больше размещались в двухэтажных домах - и новых, и бывших кулацких, улицы булыжником мощены, а от чайной до клуба дощатый тротуар проложен... Чем хуже иных прочих? Но поди ты... Проснулись утром тихановцы - нет района. Ни одной вывески на домах: ни райтопа, ни раймага, ни райисполкома... Как жить?

Фомич, услыхав об этом, даже взгрустнул:

— В Пугасово не больно сбегаешь... И Варвары Цыплаковой там уж нет.

А более всего тихановцев возмутило то, что в их белокаменный двухэтажный райком привезли инвалидов и престарелых. "Дожили! Районом были - стали богадельней". Рынок на тихановском выгоне опустел, дома в цене пали... Даже забитые окна появились.

И началось в Тиханове великое брожение: начальство, которое со специальностью было, разъезжалось по своим ведомствам - банковские да почтовые в Пугасово переехали, а милиция, юристы - те даже в область подались. Демина отозвали в обком, Тимошкин в сельпо продавцом устроился, а для Мотякова места не находилось. Пугасовский председатель рика наотрез отказался брать его в заместители; сказал, что мне, мол, и своих выдвиженцев девать некуда. Специальности у Мотякова никакой не было, хлеб давно уж и позабыл, как пашут. Да ведь и не пошлешь его из председателей прямо в борозду. А хозяйственной должности или по кадровой части пока ничего не находилось. И Мотяков без дела ходил по лугам - рыбу ловил. Однажды Фомич встретился с ним.

Как-то под вечер раскинул Фомич свои донки под Кузяковым яром - стерлядей половить. Наживу добывал тут же: сняв штаны, зашел в воду и острым жестяным черпаком выковыривал из-под воды илистый синевато-серый грунт, в котором прятались куколки мотыля.

На самом яру остановилась черная заграничная машина. Фомич сразу узнал ее. "Зять полковника Агашина! Знать, из Москвы приехали", - подумал он.

Но из машины вылез сам Агашин, грузный бритоголовый старик с красным мясистым носом и маленькими под нахохленными рыжими бровями серыми глазками.

— Здорово, Федор! - сказал полковник с крутояра. - Живой?

— Живой! А чего нам не жить? Воды сколько хочешь, в ней рыба - выбирай на вкус. Птица поверху летает всякая, - весело отвечал Фомич. - А вы когда приехали?

Полковник был старше Фомича лет на десять, среди односельчан это заметная возрастная разница, поэтому Фомич обращался к Агашину почтительно, с детства привык еще. Тот приезжал, бывало, в деревню козырем. Красный командир! И даже старики величали его по имени-отчеству - Михал Николае.

— Вчера приехал, - гудел сверху полковник. - Я тут не один... Давай и ты к нам!

Фомич привстал из воды, прикрыв срам обеими руками, и сказал так просто, для приличия:

— Вас самих, поди, много?

— Давай-давай! У нас тут сетишки есть. Бредешок закинем в Луке. Ты знаешь здесь хорошие местечки.

— С бредешком, конечно, можно было бы пройтись. И сети хорошо бы закинуть. Да уж и не знаю... запрещено! - в нерешительности стоял Фомич.

— Давай-давай! С нами тут власть, правда бывшая! - засмеялся полковник.

— Да вам что смотреть на власть? Вы сели да поехали, а мне тут жить... - Но Фомич уже без лишних проволочек, не то еще передумают насчет приглашения, вылез из воды, надел штаны и в момент взобрался на берег.

— Ого, ты как козел еще прыгаешь, - сказал полковник и подвел Фомича к машине. - Полезай!

Фомич влез в машину и очутился на одном сиденье рядом с Мотяковым.

— Здравствуйте! - сказал Фомич, обращаясь как бы ко всем сразу.

— Привет! - сказал зять полковника.

А Мотяков промолчал.

Зять полковника сидел за рулем; это был еще молодой человек, но уже полный, круглолицый и очень приветливый. Фомич знаком был с ним и знал, что работает Роберт Иванович во Внешторге, побывал не раз в самой Америке и привез оттуда эту самую машину под названием "форд". Изнутри в машине сиденья были обшиты настоящей кожей, хорошо выделанной и простеженной на манер фуфайки; а поверху, над головой, и не поймешь, чем было обтянуто, - не то шелк твердый (Фомич потрогал пальцами, он впервые сидел в такой машине), не то клеенка какая-то красная, вся в мелких пупырышках. А возле заднего окошечка валялись журналы в ярких картинках: все девки в темных очках, а на теле голо: два маленьких лоскута, так, с Фомичову ладонь, чтоб срам прикрыть. "А темные очки надели от стыда, должно быть", - подумал Фомич.

— Нравится? - спросил Роберт Иванович.

— Да как сказать... Красиво, но как-то неуютно. Замарать боишься, - ответил Фомич.

— Хо-хо-хо! - оглушительно засмеялся полковник.

Подъехали к озеру. Из багажника вынули две сети капроновые. Фомич слыхал про такие сети, но не видел еще и теперь с интересом разглядывал - нитки были желтоватые, крученые и очень тонкие.

— Больно тонкие нитки!.. Не порвется?

— А ты возми, порви! - сказал полковник. - Бери! Ну? - Полковник всунул в руки Фомичу сеть. - Тяни! Тяни, тяни!..

Фомич сильно натянул ячею, так что нитки в пальцы врезались.

— Кряпка! - восхищенно произнес он.

Бредень был тоже хорош, хоть и не капроновый, но новенький, ячея мелкая и мотня большая - сом попадет, не вырвется. Бредень вытащили из машины, на спинках лежал.

— Неужто и бредень из Москвы везли? - спросил Фомич.

— Бредень его, - кивнул полковник на Мотякова.

Впервые за послевоенные годы Фомич видел Мотякова в обыкновенной белой рубахе с закатанными рукавами и не в галифе, а в простых серых брюках. И оказалось, что он не дюжее его, Фомича, так же худ и мосласт. И даже его широкий и ноздрястый нос, обычно грозно поднятый кверху, теперь казался смешной нашлепкой.

— Это что ж, ваш бредень или бывший риковский? - спросил Фомич Мотякова.

— Мой. А что?

— Дак ведь ты сам запрещал ловить бреднем? Зачем же его держал?

— Ты болтай поменьше! Вон делай, что заставляют.

Фомич с полковником разматывали сети.

— Что, Семен, не нравится критика снизу? - спросил полковник Мотякова. - Привыкай, брат... Теперь дело к демократии идет.

— Чтобы критиковать - тоже надо образование иметь, не то что наши дураки да лодыри. - Мотяков зло сплюнул и стал раскатывать бредень.

— Насчет образования это ты верно сказал, Семен! - осмелел Фомич. - Помнишь, у нас на курсах был учитель по _гонометрии_? Он, бывало, говорил нам: запомните - образование положит конец неразумному усердию.

— А вы вместе учились? - спросил, улыбаясь, полковник.

— Вместе академию кончали. Разве не заметно по усердию Мотякова? - сказал Фомич.

— Прохвост! - Мотяков взвалил бредень и потащил его к воде.

Полковник спросил:

— Федор, у тебя, наверное, здесь где-нибудь лодочка припрятана или ботничок? А то у нас надувная лодка, возиться не хочется.

— Есть! Как же без ботника? Я сейчас...

Фомич встал и пошел вдоль берега. Ботничок он хранил в камышовых зарослях. В том же тайнике у него лежали весла, банки с запасом червей, двукрылые шахи, связанные дедом Филатом, удочки. Фомич взял ботало - железную воронку, надетую на конец тонкого шеста, длинное двухлопастное весло и прыгнул в ботник...

Сети ставил Фомич с ботника - всю Луку перегородил. Потом долго ботал - пугал рыбу то с одной стороны сетей, то с другой. Полковник с высокого берега давал указания:

— Бултыхни-ка вон у того куста! Во-во... А теперь от камышей зайди! Там что-то бухало... Щука, наверно.

Фомич вскидывал шест кверху жестяным раструбом и с маху бил, погружая его в воду.

"У-у-угг! У-у-угг!" - утробно разносилось по озеру.

— Хорошо! Вот как их! - отзывался с берега полковник. - А теперь вон из той заводи... Лупи их по мокрому месту!

Мотяков с Робертом Ивановичем растянули бредень, но после одного заброда махнули рукой. Берега были приглубые, и в трех метрах с головкой было, а там, где мелко, травы много: сусак да водяная зараза... Ноги не протащишь, не то что бредня. Бросив свой бредень, они, голые по пояс, сидели теперь на берегу и смотрели, как Фомич поднимал в ботничок сети.

Попались две небольшие, по локоть, щуки, судачок на кило и крупный, как хлебная лопата, лещ.

— А этот лежебока как сюда втюрился? - говорил Фомич, выпутывая из сетей леща. - Спросонья, должно быть, метнулся. Испугался! Так-то по трусости и в котел угодил, дурья башка.

Уха получилась отменная - духовитая, мутновато-белая, как раз "рыбацкого колеру", как сказал Фомич. Он кинул в нее три крупных луковицы да дикого укропцу покрошил.

Рыбу вынул, положил на дощечку и посолил щедро крупной, как стеклянные бусы, солью. Полковник протянул было ему пачку мелкой белой соли. Но Фомич отставил ее:

— Этой солью только кисель солить или кашу манную.

Свою крупную соль достал он из загашника - в мешочке хранилась, а потом еще в круглой старинной баночке из-под ландрина.

— Соль для рыбы - что перец для мяса, - сказал Фомич наставительно. - А без них что мясо, что рыба - трава травой.

— И откуда вам такую соль привозят? Как стекло давленое, - сказал Роберт Иванович.

— А мы сами ее давим. Из коровьего лизунца.

— Из чего?

— Лизунец коровий... Соль такая, камнями. Ее возле фермы бросают коровам для лизания. И в магазине такую же, камнями, продают.

— И вы едите такую соль? - Роберт Иванович покачал головой.

Полковник задел деревянной ложкой дымящуюся уху и, причмокивая, медленно спил.

— Ну, Федор, "Националь" перед тобой - что осел перед донским скакуном...

— Само собой, - охотно подтвердил Фомич, хотя и не понял, что такое "Националь".

— Этой ухой и маршала не грех потчевать, - восторгался полковник. - Роберт, ну-ка вынь-ка две баночки!

"А зачем тут баночки? - подумал Фомич. - Что в них может быть хорошего? Теперь бы водочки с литровку - коленкор другой".

Роберт Иванович полез в рюкзак (Фомич искоса поглядывал за ним).

Фомичу хотелось еще чем-нибудь порадовать полковника, он сказал:

— Чайку захочется после рыбки. Я вам сейчас такой колер заварю, что писать можно.

Он срезал в кустах несколько стеблей у самого корня шиповника, нарвал цвета ежевики да наломал веток черной смородины с зелеными ягодами и все это положил в ведро, зачерпнул воды из озера и повесил чай варить.

— А не отравишь своим зельем-то? - спросил полковник.

— Помрешь - ни один профессор не определит отчего. Вот заварю - за ухо не оттащишь... Пока мы с рыбой покончим, и чай подойдет.

Расстелили плащ-палатку под развесистым, как шатер, дубом; в центре поставили дымящийся котел ухи, рыбу на доске и коньяк... Фомич как чай отхлебывал - и приговаривал:

— Лекарственная штука... Теперь бы по вечерам его принимать от простуды. И тогда лет до ста прожить можно.

Роберт Иванович сидел, прислонясь спиной к дубу, все смотрел с крутояра на тот берег и восклицал:

— Ну что за прелесть! Что за виды! Весь мир, кажется, объездил, а такой вот милой, скромной красоты не видывал.

Смотреть отсюда, с высокого берега, и впрямь было приятно: далеко, у горизонта, куда хватал глаз, синели в этот вечерний час мягкие округлые липовые рощицы, а сразу за озером одинокие темные дубки забрели по колено в пестрое от цветов разнотравье и застыли в раздумье, будто дорогу потеряли и теперь не знают, как выйти к лесу. Застыли, смирились со своим одиночеством. Целый день куда-то рвавшиеся за ветром, буйствовавшие травы тоже затихли. И камыши, уставшие склоняться день-деньской, над водой шуметь, тоже выпрямились, стали выше, отраженные в спокойной прозрачной воде. Все в этот час в природе было согласным, покорным и, знать, оттого трогательно-грустным. Ни ветерка, ни дуновения. И даже птицы, казалось, понимали, что громко кричать неприлично; где-то на том берегу торопливо лопотал свое "спать пора!" перепел, да из ближних кустов тоненько позванивала овсяночка: "Вези сено да не тряси-и-и! Вези сено да не тряси-и-и..."

Фомичу от этой тихой красоты стало хорошо и грустно, и он сказал со вздохом:

— И зачем живет человек на свете, спрашивается? Красотой полюбоваться... Добро в себе найти и другим добро сделать... На радость чтобы. А мы рычим друг на друга, как звери. Тьфу! - Он достал свой кисет, но поглядывал на коробку "Казбека", лежавшую возле полковника.

— Не красотой любоваться, а работать надо. Враз и навсегда! - сказал Мотяков.

— А ты чего же не работаешь? - Фомич свернул было цигарку, но потом сунул ее в кисет и потянулся за папиросами.

— Пожалуйста, пожалуйста! - подал коробку полковник.

— Это не твоего ума дело, - ответил Мотяков.

— То-то оно и есть... Вам, Михал Николае, не приходилось видеть, как курушка над утятами командывает? - обернулся Фомич к полковнику.

— Вроде бы у нас в Прудках раньше сами утки сидели на яйцах, - ответил полковник.

— То раньше! А теперь и утки пошли привередливыми. Яйца нанесет, а садиться не хочет. Вот вместо нее курушку и сажают. Та поглупее! - Живой затянулся, пустил дым кольцами, что твой пароход. - Так вот, выведет эта курушка цыплят на выгон и квохчет перед ними, хорохорится, хвост распускает. Все приказывает на своем курином языке - делай то, а не это. Но вот дойдут вместе до озера, утята - в воду и поплыли. А курушка на берегу квохчет. Оказывается, плавать-то она и не умеет. А все командовала - делай то, а не это. Так вот и у нас начальники иные. Сидит на посту, распоряжается - делай так-то и эдак. Командует! А снимут - куда посылать? Он, оказывается, работать-то не умеет.

— Ты на кого это намекаешь? - спросил, багровея, Мотяков.

— Да будет тебе, Семен! Шутки надо понимать, - сказал полковник.

Фомич и ухом не повел.

— Кому надо, тот поймет. А для того, кто не понял, я еще один анекдот расскажу. Это по вашей части, Роберт Иванович.

Тот курил, заслонясь ладонью, и беззвучно смеялся.

— Ты мне ответишь за свои антисоветские анекдоты враз и навсегда! - перебил его Мотяков.

— Это не антисоветские, а против разжалованных вроде тебя, - сказал Фомич.

— Ты что, в озере купаться захотел? - привстал Мотяков.

— Я те не утенок... Смотри, сам не окажись там вроде той курушки, которой охолонуть надо! - Фомич тоже привстал на колено.

— Ну ладно, ладно! - Полковник взял их за плечи. - Здесь пьют, шутят... А кто хочет счеты сводить, мы наградим того штафной.

— А не боишься? - спросил Фомича полковник. - Вдруг Мотяков опять вашим начальником станет?

— Его песенка спета, - сказал Фомич и, помолчав, добавил: - А мне терять нечего, окромя своих мозолистых рук.

— Как нечего? А пристань? Должность!

— Я от этой должности нонешней зимой на одной картошке выехал. Кабы не картошка, ноги протянул бы. При этой должности, Михал Николае, хороший корень в земле надо иметь. А у меня все, что на мне, то и при мне. Яко наг, яко благ, яко нет ничего.

— Тогда иди в колхоз... Пускай корни в землю.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают.

— Это что еще за грехи?

— Смолоду нагрешил. Одного на сторону свалил, а пятеро при мне.

— Ну, это ты брось... Главное, нос не вешать. - Полковник поднял розовый колпачок коньяка: - За непотопляемый прудковский броненосец и его славного шкипера Федора Фомича Кузькина!..

18

Однажды хмурым июньским днем к прудковской пристани причалил катер. Забрав пассажиров, капитан сказал Фомичу:

— Вот тебе буксирный трос. Зачаливай свою пристань и руби концы... Приказано доставить твой сундук на участок.

— Это как понимать? - растерянно спросил Фомич.

— Как хочешь, так и понимай. - Капитан был стар и неразговорчив.

— По причине ремонта или как? - допытывался Фомич. - Может, ликвидация?

— В конторе скажут.

Весь путь до Раскидухи Живой метался по своей пристани, как заяц по островку, отрезанный половодьем. В голову лезли всякие тревожные мысли насчет ликвидации, но он гнал их, цеплялся за ремонт... "Да что я, в самом деле, ремонта испугался? Ну, постою недельки две на участке, проконопачусь... Только и делов. А может, и новый дебаркадер дадут? Теперь техника вон как в гору пошла. У меня ж не дебаркадер - и впрямь сундук старый. Одной воды из него выливаешь ведер сто за день. Я что, насос-камерон?"

Вспомнил Живой, как еще прошлой осенью писал в контору заявление, чтобы починили дебаркадер либо матроса еще назначили, "потому как одному отбоя от воды нет, а семью свою держать на откачке задаром не имеем полного права...". Садок Парфентьевич ответил коротко: "Просмолим". Но не прошло и месяца с весны, как дебаркадер снова потек.

"Поди, совесть сказалась у них. Комиссия осмотрит, а там, глядишь, Дуню проведу к себе матросом. И заживем..."

Напоследок Фомич написал карандашом на тетрадном листе новое заявление насчет ремонта. Может, пригодится?

В контору вошел он вроде бы успокоенный.

— Меня что, в ремонт определили? - спросил он рыжую диспетчершу.

— Заместитель по кадрам все вам объяснит, - ответила она уклончиво.

— Это кто ж такой? Владимир Валерианович?

— Нового прислали. Он в кабинете Садока Парфентьевича.

Из диспетчерской дверь вела в кабинет начальника.

— Ну-ка я спрошу! - Фомич взялся за дверную ручку.

— Погодите! - строго сказала диспетчерша. - Что, не слышите? Он же занят.

Из кабинета доносились голоса. Дверь была тонкая, фанерная. Живой подался ухом к филенке, прислушался.

— Я вам говорю - план выполнять надо, план! Интересы государства! А вы мне про детей да про варево... - раздраженно произносил вроде бы знакомый голос.

Другой звучал глухо, просительно:

— А семьи наши в чем виноватые?

— Да кто вас просил с собой их брать? Здесь что, производство или детский сад? А! Колхоз?

Знакомый голос, знакомый голос! Живой даже на дверь слегка надавил, но она предательски скрипнула.

— Товарищ Кузькин, ступайте на берег. - Диспетчерша встала и выпроводила Фомича за дверь. - Когда надо - позовем.

Делать нечего. Живой вышел на берег.

Неподалеку от конторского дебаркадера стояли две большие деревянные баржи. Возле барж сидели две бабы в фуфайках да мужик, небритый, седой, в резиновых сапогах и брезентовой куртке. "Видать, матросы с баржи", - сообразил Фомич.

— Вы чего, как цыгане, расположились? - спросил он, подсаживаясь к мужику и вынимая кисет.

— Да уволили... Без предупреждениев, - ответил матрос, закуривая Фомичовой махорки.

— Как так?

— Да вот так... - Матрос длинно выругался. - Начальник новый появился.

— А Садок Парфентьевич?

— В отпуск ушел. Остался за него заместитель по кадрам. Нового прислали... Такая щетина, что не говорит, не смотрит.

— Вот оно что! - Фомич теперь понял, почему его в кабинет не пустили. - До порядку, видать, охочий. Меня тоже вот с места сорвал. Пристань моя чем-то не понравилась. Во-он она стоит! - Фомич кивнул на свой дебаркадер, причаленный к берегу. - Из Прудков сняли.

— Ликвидируют?

— Ну, этот номер у них не пройдет. Мы тоже законы знаем. - Фомич сплюнул в воду. - А вы откуда?

— Из-под Елатьмы.

— Дальние!

— Не говори. Мы дрова на барках возили. А тут на Петлявке камень где-то не успели вывезти. План, что ли, не выполняют. Он и задержал наши баржи. "Выгружайся!" - "Как так?" - "А вот так. За камнем пойдут ваши баржи". - "А мы?" - "Неделю посидите на берегу. Ничего с вами не случится". Вот и сидим. И домой ехать - за сто верст киселя хлебать. И тут несладко. Ребятишки...

— Да, этот храбрец, видать, из выдвиженцев, - сказал Фомич. - Я к нему было сунулся - и на порог не пустил. Через дверь поговорили... В нашем районе был один такой. Сапог сапогом, а войдешь к нему в кабинет - и не глядит. Сам, паразит, сидит, а тебя стоять заставляет. А все почему? Потому как академию под порогом кончал. Вот и этот заместитель по кадрам, видать, такой же академик...