Старые истории (сборник)

— Урны, - подсказал Петя Долгий.

— Вот-вот. У него в кабинете их две стояло - одна в том углу, другая в этом. Он ходит, значит, в носках от одной к другой и плюет.

Беда, думаю. Кабы он хотел что сказать, уже сказал бы. А тут замышляет. И такое, что и высказать не хочет. Ходил он ходил, и вдруг ни с того ни с сего:

— Ты почему провокационные вопросы задаешь?

Я так и обомлел:

— Кому, Семен Иванович, задавал я провокацию?

— Ты не прикидывайся дураком! Кто спрашивал нашего инструктора про оппортунистов?

— Дак ведь это я для поддержания порядка.

Тут все как загогочут. А Мотяков подошел ко мне и рявкнул:

— Комедию ломать! Я отобью у тебя охоту дурачиться враз и навсегда. Ты что, не знаешь, кто такие оппортунисты?

Я аж привскочил:

— Знаю, товарищи члены бюро районного комитета, знаю.

Все опять засмеялись, а меня обида взяла:

— Товарищи, не считайте меня за дурака.

— Ты давай сам не придуривайся. Ну, говори, зачем задавал вопрос? - Мотяков стоит передо мной и на носках покачивается.

А второй секретарь Семкин, такой кучерявенький и очень уж шустрый, говорит:

— Семен Иванович, ей-богу, он это без цели. Позвольте, я ему вопрос задам?

— Задавай.

— Скажите, Филипп Самоченков, кто такие оппортунисты?

И все снова захохотали.

— Дак все мы с вами и есть оппортунисты, - отвечаю.

— Как? И я оппортунист? - Мотяков аж голову вскинул кверху, а все остальные притихли.

— Нет, вы, Семен Иванович, не оппортунист. А мы все оппортунисты.

— Почему?

— Потому как планы мы не выполняем.

И все снова захохотали.

— Дурак, - говорит Мотяков. - Оппортунизм - это течение. Понял, враз и навсегда?

Ну, думаю, пропал. Ежели под течение определили меня - конец. Я знал, что в партии какое-то течение было... Стою я, будто в рот воды набрал. А они смеются. Даже Мотяков прыснул два раза.

— Ладно, - говорит, - потешил. Ты почему хлеб не сдаешь?

— Дак ничего нет, Семен Иванович. Окромя проса.

— Сколько проса у тебя?

— Да пудов шестнадцать осталось. Товарищи члены районного бюро, не сумлевайтесь! Завтра же всю сдам...

Все опять засмеялись. И Мотяков не удержался: "Га, га, га! Ну, Самоченков, запомнишь ты оппортунизм. А просо чтоб завтра же было на ссыпном пункте".

Так я и откупился от оппортунизма просом.

Ну, посмеялись мы. А Петя Долгий и спрашивает:

— В самом деле, кто же такие оппортунисты?

— А кто их знает, - сказал Филипп. - Может быть, это тунеядцы, которых выселяют теперь в отдаленные места.

— Нет, - сказал я. - Оппортунисты это люди, которые не выдерживают руководящей линии. И поэтому за ними нужно следить.

— Ай да Булкин! - сказал Петя Долгий. - Рано тебя на пенсию отправили. Ты еще пригодился бы кое-где.

— А что ж? Все может быть... И пригожусь еще...

О РАЗБОЙНИКАХ, О ХУЛИГАНСТВЕ И О ТОМ, КАК ВСЕ ЭТО ИЗМЕНИЛОСЬ К ЛУЧШЕМУ

У Матвея Кадушкина, садовника из деревни Малые Бочаги, на стене висит карта европейской части Советского Союза, - карта перекрещена черным карандашом; и как раз на пересечении линий жирный кружочек выведен. Это и есть Малые Бочаги. Пуп Земли. Тридцать верст до Брехова и пять километров до Тиханова. Значит, наш район есть центральный, выставленный как бы напоказ. Поэтому раньше у нас было много бродяг, богомольцев, всяких калек, перехожих и воров. Рассказывают, якобы царь с царицей пеш прошли по нашему району (раньше - уезду), в Сэров богу молиться ходили. Первых мы перевели начисто, уничтожили то есть, а воровство еще осталось, как пережиток прошлого. И более того, оно усилилось хулиганством. Тут есть объяснение причины: наш народ раньше имел притеснение от помещиков и заезжей буржуазии, купцов то есть. Поэтому много было разбойников.

Возле деревни Желудево у нас городок есть - старинная крепость с насыпными валами. Все говорят, что там разбойник Кудеяр жил со своей шайкой. А на реке Прокоше даже целые разбойные села были, - это Слезнево и Богомолове. Между ними река сильно сужается, перекаты идут. Вот на этих перекатах и работали разбойнички - купцов встречали. Те, бывало, подходят к верхнему селу Слезневу - слезы льют. Проскользнут благополучно через перекаты, выйдут на простор к Богомолову - богу молятся. Тут уж не опасно - на лодке не догонишь.

Петя Долгий якобы в книжке читал: пуще всех разбойничали в нашем крае бабы. Мы даже поспорили с ним, потому как таперика, по моим наблюдениям, бабы, то есть женщины по-современному, работают, а мужики пьянствуют и хулиганят. Но Петя Долгий показал мне книгу тамбовского буржуазного историка Дубасова. И я прочел, будто и вправду бабы раньше разбойничали.

Один случай я даже переписал, чтобы вы сами смогли убедиться. Некий дворянин Веденяпин, проезжая из Елатьмы в свое имение Зуево, остановился у одной вдовы, тоже дворянки. И вот что пишет буржуазный историк со слов того дворянина Веденяпина. Беру в кавычки: "В то число, в полночь, к оной вдове приехала воровски М.А.Еталычева с людьми своими и со крестьяны из Матки, с попом Семеном Акимовым да церковником Силою Семеновым, и, связав меня, били смертно и топтали, и деньги 70 рублей моих отняли, и лошадь, мерина гнедова, отняли ж".

Или вот еще исторический пример (это я выписал из районной газеты соседнего города Кадома): "Кадомский купец Заливаев набрал шайку разбойников и ночью напал в городе на дом купца Лытина. Вооруженные ружьями и кистенями разбойники вырубили сенные двери и ворвались в дом. Причем растлили двух девиц и на рассвете вернулись благополучно домой..." - так и далее.

Тут мы скажем - эге! Разбой-то разбоем, но он классовый характер носит. Порождение антагонизма то есть. Я хочу сказать - окраска у него была непримиримая. У нас же таперика если и случается драка, то только промеж себя и то по пьянке. Безо всякого антагонизма, по чистой дурости, можно сказать. А воровство бывает чаще всего из общественной кладовой накопления. И тут без антагонизма обходится дело. Случаются, конечно, и обострения, и даже судят. Особенно после указа насчет хулиганства и усиления борьбы с ним. Дак без этого тоже нельзя. Сами посудите. Взять хоть такой случай...

В прошлом годе только что район у нас открыли (на десять лет закрывали нас); пришел я в Тиханово насчет пензии. Поселился в доме приезжих. Дежурила как раз Агафья Ивановна. "Здорово!" - "Здорово!" - "Как вы, да как я... Давненько, мол, не виделись". Я, бывало, в бытность председателя повозил ей и кур, и гусей, и меду... Дело прошлое, как говорится.

— Жизнь к нам вернулась, - говорит Агафья Ивановна. - В магазинах и хлеб и сахар появился. Чего теперь не жить? Одно вот плохо - выбрали меня в судебные заседатели. И каждый день все заседаем.

— Чего вы там заседаете? Или вам делать нечего?

— Дак все судим. По новому указу за хулиганство. Вчера Валерку Клокова засудили. Шофера из Провотарова.

— За что?

— Колхозное собрание разогнал.

— Там же Иван Свиненков в председателях.

— В нем-то вся и притчина. Его раньше из потребсоюза в председатели к ним назначили. Ну! Когда район закрывали... А теперь открыли район - колхозники и говорят: "Забирайте его обратно". Но кому он нужен? Он же работает у них, а живет в Тиханове. И заместителя себе тихановского назначил. И тащат за компанию из Провотарова. Колхозники роптали, роптали. Да кто их слушает? А тут как раз отчетное собрание. Народ собрался возле правления, и председатель со своим заместителем тут. Вот тебе, подъезжает на самосвале Валерка, пьяный. Встал он на крыле и говорит колхозникам: "Чего вы по углам все шепчетесь? Вяжите Свиненкова да его заместителя и ко мне в кузов бросайте. Я их в Тиханово на свалку отвезу".

Все засмеялись. А Свиненков крикнул: "Взять его!" Бросился к нему заместитель. А Валерка в кузов. Там у него поленья лежали. Заместитель на колесо. Валерка его хлоп поленом по голове. Тот с ног. Этот выпрыгнул из кузова - на него председатель сельсовета. Валерий выхватил из кабины насос... и того успокоил. Свиненков убежал. А Валерка залез на кабинку, как на трибуну, и говорит: "Собрание закрывается". Ну, посмеялись да разошлись. А этому вчера три года дали. Плакал-то... Трое детей осталось.

— Пусть поплачет, - говорю. - Тут потакать нельзя. Острастка - большое дело. Иначе диктатура ослабнет.

— Дак ведь и я не против, - сказала Агафья Ивановна. - Мы вот сегодня опять судим.

— Кого?

— С кирпичного завода. На трубу лазили.

— На какую трубу?

— Да на заводскую. Вон она торчит, как чертов перст.

Я поглядел в окно - как раз труба напротив была... высоченная!

— В ней, - говорю, - метров пятьдесят будет.

— Пятьдесят четыре метра.

— Зачем же они лазили?

— На спор. После работы Ванька Салазкин говорит: "Эй, вы, сосунки! Вот я сейчас залезу на трубу и куфайку на громоотвод повешу. Ежели кто из вас сымет, ставлю поллитру водки. А не сымете - с вас литр". Бригадир было не пускал его. Да он мотанул того: "Не твое дело!" Ну, залез он, повесил на громоотвод куфайку... Вон видишь, он еще отогнут в сторону.

Я посмотрел в окно - громоотвод и в самом деле отогнут был.

— Кто же снял куфайку?

— Витька Бузинов. Подумаешь, говорит, дерьма собачьего! Куфайку повесил на громоотвод. Взял он гармошку, ремень через плечо и полез. Залез на трубу, снял куфайку. Еще покрутил ей над головой и бросил. Потом сел на край трубы, страданье сыграл: "Ты, залетка, залетуха, полети ко мне, как муха". Потом и гармошку бросил. Встал, походил по краю трубы... Еще кепочкой помахал. Стал слезать - ухватился за крайнюю скобу, она вместе с кирпичом и вывалилась. Он и полетел.

— Разбился?

— Нет, жив... Вот сегодня судить будем.

— За что же? За то, что упал?

— Да судить не Витьку, а Ваньку Салазкина. Того, который куфайку вешал. Бригадира ударил. Руку поднял.

— Ну, за это следует, - говорю. - Руку подымать нельзя.

Пошел я на кирпичный завод; надо проверить, думаю. Что за чудо? Пятьдесят четыре метра пролетел человек и не разбился.

Подхожу. Они все сидят возле красного уголка, суда ждут. А судья-то в Рязани застрял.

— Чего ж вы, - говорю, - на трубу лазаете?

— А чего ж делать? Работа ноне в пять часов кончается.

— А культурно-массовые мероприятия, - говорю.

— Это чего? "Козла", что ли, забивать? Итак руки все отколотили.

— Как же это он не разбился? - спрашиваю. - Святой, что ли?

— У нас там, возле трубы, навес, крытый шифером. Над мотором для подкачки тяги. Он и угодил на этот навес. Навес с прокатом. Вдребезги разбился. Витька пробил крышу да угодил на сетку металлическую - каркас над электромотором... И сетку погнул.

— И долго лежал?

— Да ну!.. Сам встал. До больницы дошел. Вроде бы в больнице дня два кровью помочился. А так ничего.

— Где же он сейчас?

— В чайной водку пьет.

Осмотрел я и навес пробитый, и сетку металлическую - как зыбка прогнулась... Пришел в чайную. Там Свиненков как раз сидел, председатель из Провотарова. "Привет!" - "Привет". Сели, взяли бутылку "райкомовской" (это перцовку у нас так называют), разлили. Я ему рассказываю про чудо на трубе, а он мне:

— Вон, - говорит, - он, герой! Витька Бузинов.

Тот ходит и в самом деле героем - свитер на нем в полоску, да еще шарф пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.

— Витя, давай к нам! - позвал его Свиненков.

Он подходит, берет мою стопку - и в рот.

— Привет, - говорит, - Свиненкову!

А мне руку подает, как тот космонавт:

— Виктор Бузинов.

Я тоже называюсь:

— Булкин Петр Афанасиевич, из Брехова.

— О-о! - ахнул он. - Уже туда пошло.

— Витя, - спрашиваю его, - долго ты летел с трубы?

— Долго.

— Успел что-нибудь подумать?

— Успел.

— О чем же ты думал, когда летел?

Он выпил еще и говорит:

— Лечу я с трубы и думаю: вот дьявол! Опять дома будет неприятность...

Как видите, все здесь сводится к чисто домашним неприятностям. Никакой непримиримости тут нет. Ну самое большое - это недоразумение в масштабах колхоза, как было в случае со Свиненковым и шофером из Провотарова. Опять-таки чисто местное противоречие. В самом деле - все встало на свои места: и председатель работает, и его заместитель. И колхозники, то есть общество, не страдает от такого хулиганства. А ежели общество не страдает, то, значит, никакого антагонизма в нем нет. Дурость одна, и больше ничего.

КАК МЕНЯ СУДИТЬ ХОТЕЛИ

Погорел я на мелочи - обиделся на меня Семен Мотяков через заведующую райздравотделом Степаниду Пятову.

Женщина она была образованная и потому в любой мороз ходила не в валенках, а в белых ботиках, которые натирала мелом или зубным порошком. Однажды в предвыборную кампанию поехали они по району для встречи с избирателями.

Позвонили нам из района. Мы вышли встречать их всем колхозом. Стали вдоль дороги на краю села, ждем-пождем, а их все нет. Уже стемнелось. Мужики спор завели; одни говорят - депутат едет, а другие - кандидат. А Парамон Дранкин говорит: "Дурачки! Ни то, ни другое... А едет к нам депутат в кандидаты".

Наконец показались... На паре едут, с колокольцами. И песняка наяривают - пьяные. Мы: "Ура! Ура!" - и шапки вверх бросаем. А они галопом мимо нас... Свернули к моему дому. Бегу.

Маруська моя уже печь растопила и возле огня ноги Степаниде растирает. Говорит, с пару зашлись. И ботики ее тут же валяются, как деревянные колодки. Мотяков ходит по горнице босой, депутата нет, а Смирнов, агитатор, на стол облокотился и вроде бы заснул.

— Петька! - говорит мне Мотяков. - Народ собрал?

— Дак вы же сами видели. Мимо проехали.

— Это на случай проезда... А для политической беседы?

— Все пошли в клуб.

— Хорошо. Потормоши нашего агитатора. Веди его к народу...

Я только тронул его за плечо - он встал, как по команде.

— В каком направлении идти? - говорит, а сам за стул держится.

— Может, отложим на утро? - спрашиваю Мотякова.

— Веди! Он человек привычный.

И в самом деле привычный... Пока вел его до клуба, он висел на мне. Но как только увидел трибуну на сцене - сразу воспрянул, оттолкнул меня, сам дошел, обнял ее обеими руками и заговорил, будто с перерыва вернулся:

— Товарищи! Как мы все с вами знаем - наши достижения налицо...

Ну, шире - дале. Рассказал о росте благосостояния народа, о происках международных агентов империализма, и про двенадцать держав, которые шли на нас в гражданскую войну, и про внутреннюю контрреволюцию на колхозном фронте, и про путь к изобилию. Словом, все этапы исторического развития отметил. И заздравием кончил за кого следует. Все честь честью...

Что значит - была верная руководящая линия! Даже ребенок знал, с чего начинать надо и чем кончать. И на каких этапах остановиться... то есть все перечислить по порядку... Вот что главное. А таперика некоторые говорят, что, мол, в любом выступлении главное, якобы, есть внутреннее содержание. Но позвольте задать вопрос: что важнее, порядок или внутреннее содержание? Конечно же порядок, потому что он задается враз и навсегда и спускается он сверху. За ним можно следить, его удобно контролировать. А как ты проконтролируешь внутреннее содержание? Во-первых, его сочиняют все, кому не лень, а во-вторых, оно бывает разное. Поэтому я и говорю: надо иметь что-нибудь одно - либо порядок и дисциплину, либо внутреннее содержание. Но еще неизвестно, куда оно приведет. Вот так.

Таперика возвратились мы домой с агитатором. Я еще Якова Ивановича с собой прихватил - бухгалтера. Пельменей много наделала Маруська, и водки всем хватит. Пей, по случаю народного гуляния.

Приходим ко мне домой - за столом одна Маруська.

— В чем дело? Где остальные?

— Они в горнице, обогреваются...

Я шасть в дверь. Брат родной! Семен Иванович ее приобщает прямо в кровати. Остолбенели мы все на пороге, язык не поворачивается. А Семен Иванович эдак, через плечо:

— Ты что, провокации в собственном доме устраиваешь?

— Пельмени готовы...

— Да подавись ты своими пельменями. Закрой дверь!

Я прикрыл дверь, а в горнице завозились. Ну, будет буря. Мой бухгалтер выпил стакан водки, утерся - и только его видели. Агитатор захрапел на диване, а мы с Маруськой сидим друг перед дружкой, нос к носу, как две кукушки на старинных часах - в пору только закуковать.

Наконец выходят они одетые из горницы. Степанида сняла свои ботики с печки и стала надевать их. Потянет, потянет, да как топнет ногой вроде бы на меня и на Маруську. Мы только вздрагиваем.

— Скажи, чтоб запрягали, - приказал мне Мотяков.

Я кликнул кучера - он в соседней избе расположился. Тот в момент запряг. Входит с ним. Мотяков и не глядит на меня.

— Лошади готовы?

— Так точно, - отвечаю.

Он покосился на Смирнова. Тот храпит в обе ноздри.

— Утром привезешь его на своих лошадях в Свистуново... А насчет горницы не вздумай трепаться. Язык отрежу!

И уехал. Встал наутро мой агитатор и спрашивает:

— Ну, когда мы встречу проведем с народом?

— Дак вы уже, - говорю, - выступили.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Да ну? Убей - не помню. И что же я говорил?

— Хорошую речь произнесли. Точь-в-точь как по бумажке.

— А что я, сидел?

— Нет, - говорю, - за трибуну держались.

— Ну, спасибо, Булкин. Хорошо у тебя служба поставлена.

Мне бы, дураку, промолчать, а я обрадовался этой похвале и говорю:

— Вы бы это Семену Ивановичу сказали, а то он остался недоволен. Уехали по служебным надобностям.

— Что ему, водки не хватило?

— Потревожили его ночью... Петухи поют, собаки лают. Деревня!

— Ничего... Я все улажу.

Вот тебе, неделя не прошла - вызывает меня Мотяков. Сидит в кабинете один и руки не подал. Я было на стул присел, возле двери. Он поманил меня пальцем:

— Подойди-ка к столу. Хочу на тебя посмотреть.

Подхожу, смотрю ему на стол; перед ним лежит разнарядка на заготовку леса по колхозам. Он меня распекает, а я ту разнарядку читаю - кому сколько кубов запланировано.

— Я еще понимал бы, - говорит, - ошибся, допустим. Подглядел чужую личную жизнь. Но чтобы агитатора в курс дела вводить! Этого я тебе никогда не прощу.

Отчитывал, отчитывал, потом и говорит:

— Ступай к председателю райисполкома на совещание. А я подумаю насчет твоего поведения. Как с тобой поступить.

Заест он меня таперика, думаю. Иду в райисполком, а самому и в голову ничего не лезет. Какое тут совещание, ежели Семен Мотяков тебя за штаны взял. Кабы по миру не пустил в чем мать родила?

Ну, собрались мы, все председатели. Глядь - и сам Семен Иванович идет, в руках держит тую самую разнарядку. Садится он за стол рядом с председателем райисполкома и говорит:

— Товарищи руководители колхозов! Мы вас пригласили посоветоваться. На совесть вашу, значит... Кто сколько может заготовить и вывезти лесу? Сами понимаете, обстановка требует. Соседи взяли высокие обязательства. Неужели мы отстанем?

Значит, выколачивать высокий процент решили. Вроде бы как добровольно... Перекрыть контрольную цифру, что у них в разнарядке. Надо бы мне промолчать, а я ляпнул не подумавши:

— Дак у вас же есть разнарядка... Там все расписано.

Мотяков аж подпрыгнул:

— Кто тебя уполномочил выступать за райком партии? Ты кто такой? Тебя допустили к священному столу секретаря райкома, а ты бумаги на нем читать?! Не дозрел ты еще до руководителя...

И дали мне строгача. А потом уполномоченные зачастили. Первым нагрянул к нам секретарь по животноводству. Целый лагун медовухи выпил. Красный сделался, глаза выпучил и все приглядывается - за что бы зацепиться. Идет, ноги в стороны расставляет, вроде бы у него промежность распирает. А навстречу по селу конюх наш на жеребце едет, все с галопа осаживает того на рысь... Тут секретарь и зацепился.

— Кто дал право ездить на производителе? - спрашивает меня.

— Это не езда, а проминка.

— Кто же проминку делает галопом?

— Где же ты видишь галоп? Это рысь!

— Не рысь, а галоп!

— Может, иноходь тоже галоп?..

Ну, шире - дале. Заходим в кабинет - он на меня:

— Тебе, - говорит, - не токомо что людей - производителя доверять нельзя. Сдавай дела!

Ну, меня и взорвало - я тоже лагун выпил. Хватаю свою печать, обмочил ее чернилами и шлеп ему в будку:

— На, руководи!..

Щеки у него пухлые и потные. Печать моя смазалась, и потекло ручьями по щекам.

— Ах, так! - он схватил чернильницу - да в меня.

Я ей на лету ладонь подставил - все брызги опять в него. Он хватает телефонную трубку и прокурору:

— Прошу, - говорит, - арестовать Булкина. Он руку поднял на районную инстанцию, на меня то есть.

А тот его и спрашивает: на бюро, мол, разбирали? Нет? Тогда обождем...

И вот вызывают меня на бюро. Я нарочно надел тот самый китель, в котором сражался с секретарем по животноводству, - когда он запустил в меня чернильницей - рукав у меня залило.

— Как же, - говорю, - так выходит? Я его якобы избил чернильницей, а чернила на меня полетели?

— А кто тебе дал право ставить служебную печать на руководящее лицо? - спрашивает Мотяков.

Я было насчет производителя заикнулся, но меня и слушать не хотят. "Тут, - говорит Мотяков, - дело не в жеребце, а в политике... Дать ему строгана!" И записали мне двенадцатый по счету выговор. А про себя они постановили - проверить мою черную кассу и отдать меня под суд. Но кто не имел в тую пору черной кассы?

Накануне этого бюро авария у нас случилась. Дали нам за молоко новый ГАЗ-51. А шофера нет. Тут как раз из армии пришел племянник Сморчкова, счетовода нашего. У меня, говорит, есть права. Вызвали мы его на правление и решили ему дать новую машину. Оказалось, что эти права он где-то спер и подделал. Поехал он на другой день в город и врезался в МАЗ. Звонят мне оттуда - выезжай, забирай свою телегу! Едем с Сашкой на конях в область. Двести километров за сутки покрыли. Являюсь в рембазу. "Выпиши, говорят, наряд". - "Когда машину исправите?" - "Через полгода". - "Брат родной?! А на чем урожай вывозить?" - "Это дело нас не касается..." - "Поедем, Сашка, в Пугасово..."

Взяли мы бочку меду, мешок муки. Ходы знакомые... Заехали сначала в Тиханово, по фляге меду - литров по сорок завезли начальнику милиции Змееву и прокурору Абрамкину. Приняли... Ну, значит, тормоза поставлены. Таперика газуй до поворота - шламбалка открыта.

Заехали мы на Пугасовскую автобазу, показали кому надо свое добро... Ну, что ты? За это самое не токмо что машину починить - кишки тебе новые поставят. Через неделю загудела моя машина, только куры разлетаются с дороги.

А мед и муку списали мы по черной кассе, якобы за ремонт. Вот на эту свежую раструску они и побежали, как мыши...

Приезжает ко мне не кто иной, как сам начальник милиции Змеев:

— Петр Афанасиевич, я к тебе на случай выявления хулиганства. Братья Хамовы с Дранкиными подрались.

— Чего их выявлять? Забирай и тех и других. Все они виноватые.

— Так-то оно так, но мы все ж таки власть. Нельзя забирать огульно. Надо выявлять по очереди.

— Ну, выявляйте.

Поселился он у меня. Пьет, ест, на улицу глаз не кажет. А мне не жалко. Живи! Чего у меня не хватало? Одних баранов было двадцать штук, да две свиньи. Пей, Змеев, ешь! И я вроде бы ничего не замечаю. А он нет-нет да и сходит в бухгалтерию. Выбрал там документы насчет меда и муки и уехал. А на прощание сказал Якову Ивановичу: "Смотри у меня, Булкину ни слова. Не то вместе с ним загремишь".

Но Яков Иванович напился у меня и все рассказал. "Подлец я, говорит, иуда-предатель. И хуже того - сотрудник. Привлек он меня на свою сторону. Хочешь - мне сейчас плюй в рожу, хочешь погоди. Но все равно я тебя уважаю..." Признается он, а сам плачет. Перепили мы.

На другой день поехал я в район. Захожу в магазин - Змеев как раз там:

— Здорово! Ты где остановился?

— У приятеля.

— Нет уж, давай ко мне. Располагайся, как дома.

— Это где? - спрашиваю. - В камере, что ли?

Он и остолбенел.

— Спасибо, - говорю, - Змеев, что не побрезговал моей хлеб-солью. - И пошел прочь.

А он мне вслед:

— Ты вот как заговорил... Ну, погоди, ты у меня запоешь по-другому.

Не успел я до своих дойти, как догоняет меня наш милиционер Тузиков:

— Петр Афанасиевич, срочно в кабинет Змеева.

Прихожу. Он с улыбочкой приглашает к столу, на "вы", якобы незнакомого. Сажусь.

— Прокурор приказал арестовать вас насчет кражи и следствия.

— Вам, - говорю, - виднее. Вы - люди при исполнении обязанностей.

— Напишите, товарищ Булкин, объяснение. Куда вы бочку меда дели?

Я написал - сто двадцать литров на ремонт ушло, сорок литров начальник милиции взял, тов. Змеев, а сорок литров прокурор Абрамкин. И подаю ему тоже с улыбочкой; обращаюсь на "вы", якобы незнакомы.

— Здесь, товарищ начальник, все расписано.

Он прочел и ногтем свою фамилию подчеркнул:

— А это зачем? Сними мою фамилию. Я же к тебе по душевной откровенности, вроде бы предупреждаю тебя.

— Спасибо за вашу заботу, а вычеркнуть не могу.

— Это еще доказать надо. Я у вас не брал.

— Точно, - говорю. - Я вам лично не давал. Брала ваша жена от моего кучера. Мы порядок тоже знаем.

— Шельма! А ежели я тебя посажу?

— На то вы и состоите при исполнении обязанностей.

Так он меня обнюхивал, обнюхивал, а взять боялся. Но тут случилась история - на место Мотякова прислали нового секретаря Демина. А я попал под кампанию: кто из председателей не окончил ЦПШ, ШКМ или хотя бы ШКШ - увольнялись. Новый секретарь Демин привез в Брехово нового председателя Петю Долгого. А мое увольнение пошло в зачет - растраченный мед покрыло.

Сноска: читателям, которые не знают, что такое ЦПШ, ШКМ, ШКШ, объясню: ЦПШ - есть сокращенно церковно-приходская школа; ШКМ - школа крестьянской молодежи, а ШКШ значит школа кройки и шитья.

ПЕТЯ ДОЛГИЙ

Я все логически себе воображаю: почему Петя Долгий поднял колхоз? На этот вопрос ответил мой брат Леванид. Дурак, говорит, тот коммунист, кто хочет построить коммунизм своими собственными руками. Надо строить его сообща, в том числе и руками врагов. И вот я логически себе воображаю: у нас есть руководители, которые не токмо что врагов не приобщают к строительству светлого будущего, но даже мужикам не доверяют. Да что мужикам! Отцу родному не доверит.

Помню, на другой день, как меня сняли, Петя Долгий сказал:

— Петр Афанасиевич, может, ты за ферму возьмешься?

— Пустое дело, - говорю. - Там никто не работает.

— А ты попроси.

— Да я уж просил.

— Кого?

— Всех.

— Ну с кем вы говорили персонально? К кому ходили?

— Да по совести сказать, ни к кому. Я ведь их и так, паразитов, знаю - не пойдут.

— Вам, товарищ Булкин, надо идти не по руководящей линии, а по командной. Переходите в сельсовет, пока не поздно. Не то еще посадят.

И верно. Тут как раз ходили слухи, будто на меня снова материал написали. И ведь помог же мне устроиться председателем сельсовета. А иной пустил бы меня по линии врага народа.

Я прошу не путать врага обыкновенного с врагом народа. Враг обыкновенный временно недопонимает наших преимуществ, вроде бы заблуждается. Его надо перевоспитывать и привлекать к работе. Враг же народа все понимает. Находится он в нашей среде и вредит от своего бессилия. Его надо изобличать, изолировать от общества и привлекать к суровой ответственности, то есть репрессировать в тюрьму.

Таперика опишу вам Петю Долгого. Человек он еще молодой, но женатый, детей имеет. А на должность заступил совсем юнцом - и тридцати годов не было. Но росту здоровенного, через иную лошадь перешагнет. Кулаки что кувалды. А с лица смирен, белобрысенький, вроде бы подслеповатый - все прищуркой смотрит.

Приехал к нам с одним чемоданом, как тот студент - в белом костюме и в босоножках. Поселил я его к старухе Бухрячихе. Спрашиваю ее через недельку:

— Ну, как, баб Васюта, не пьет новый председатель-то?

— Не пьет, кормилец, не пьет. Я уж ему и лагушок ставила, и самогоночки... В рот не взял. Только вот ходит в подштанниках. И ботинки на нем с боков худые - на одних ремешках держатся. А намедни спрашивает: "Бабушка, трусов у вас в магазине не продают?" - "Нет, говорю, до такой срамоты еще не доходили". - "Как же мне быть? Белья-то я не взял с собой". А я ему вроде бы со смехом: "У меня есть Ванюшкины кальсоны. На". И он принял... Надел, а они ему по колено. Долгий, как столб телеграфный.

С той поры и прозвали его Петей Долгим. И пошло гулять по селу:

— Вот так председатель! В Ванюшкиных кальсонах ходит.

— Поизносился, бедный, в дороге-то.

— Зато у нас оперится. Должность прибыльная.

— Мужики, не верьте ему. Он хитрит. Деньги у него есть. Он вроде бы из этих тридцатитысячников. Ведь как-никак, а тридцать тысяч ему сунули для чего-то.

— Известно для чего... завлекать нас начнет на работу этими тысячами.

И вот он первым делом объявил:

— С нового года станем платить не трудоднями, а деньгами.

А ему Корней Иванович Назаркин:

— У бога новых годов много...

А Петя Долгий свое:

— С января колхозники переходят на зарплату. Каждый месяц аванс будете получать.

Собрание проводили в школе; народу привалило полным-полно - и в классе, и в коридоре, и на крыльце.

— А если дохода не будет, чем заплатите? - спросил Парамон.

— Свиноферму продадим - а заплатим, - ответил Петя Долгий. - Буря пшеницу положит, вода кукурузу зальет, но ваша зарплата будут стоять... как у рабочего класса.

— А как быть с минимом? - спросили его.

— А миним, - говорит, - отменяется.

Тут ему окончательно не поверили. Посмеиваются мужики. У нас ведь как было с трудоднями? Установлен миним в сто тридцать пять трудодней. Ты его отработал - и делай что хочешь. Можно, к примеру, на лесозаготовки идти или кирпич бить в Тиханово. Но ежели у тебя минима нет, ты вроде бы в зависимости: во-первых, никуда на заработки не пустят; во-вторых, могут обложить двойным налогом в размере одна тысяча семьсот рублей, как единоличника. Раньше брали налог с коровы, с овцы, даже с козы шерсть брали. Хоть и нет на козе шерсти, но отдай. Где хошь бери. Чего посеял, с каждой сотки - опять налог. А ежели минима нет - все в двойном размере. Вот мужики и смеются: "Как же так? Ежели ты отменишь миним, все на сторону уйдут".

А ежели он платить станет и в самом деле? Но чем? Денег на текущем счете ни копейки - одни долги. А что и появляется, все идет в погашение или в неделимый фонд, государству то есть.

— Я вам вот что скажу, мужики, - подмигивал Корней Иванович, - те тридцать тысяч, что ему дали в городе, он пустит в оборот. Половину из них он, поди, уж проездил да проел. А половину нам отдаст. Кто его проверит? Потом сядет да уедет. А у нас коров поведут. Нет, денег этих брать нельзя.

Упорный был старик этот, Корней Иванович. Когда в январе и в самом деле платить стали на трудодни, он сперва послал в правление внука своего, Максимку:

— Сходи-ка, сходи... Да посмотри, чем платят. Може, облигациями?

Но вопрос с закорюкой в том, как Петя Долгий изловчился? Откровенно сказать вам - ни за что не поверите.

А дело было так. На нашей лесопилке заготовлены были доски на новый свинарник. Вот эти доски он и пустил в оборот. Вызвал пильщиков и говорит:

— Распилите мне все эти доски на штакетник.

Ваша команда - наше исполнение... Распилили. Вот тебе, он по радио объявление делает.

— Кому нужен штакетник, приходите в контору, покупайте за наличный расчет.

И народ валом повалил в правление. Огороды, пожалуй, с единоличной поры не огораживались, потому что равнение держали на общественный сектор. Пока мы темпы давали, бабы поразвели коз: рога и копыта есть, а молока нет. Скотина эта нахальная и очень зловредная насчет огородов. Собака в дыру не проскочит, а эта пролезет. Дуры бабы! Не учли такого оборота. Сами же потом плакались.

Вот бабы и слетелись в правление за штакетником, как куры на просо. И такой гвалт устроили - прямо друг на дружку лезут, давятся. Боялись, что всем не хватит. Тут к ним вышел Петя Долгий и говорит:

— Успокойтесь, дорогие хозяюшки! Штакетнику всем хватит. А ежели вы хотите иметь новые заборы, записывайтесь в очередь у Якова Ивановича. Мы создадим бригаду строителей и все ваши огороды по шнурочку огородим. Деньги вносить сразу, по пятерке за погонный метр.

Бригаду такую создать - плевое дело. Кто не охоч до своих же огородов?

Петя Долгий сам разбивку сделал; не успел как следует проверить, - глядь - приезжает "газик". Уполномоченный из райкома!

— Хорош председатель! - кричит из кабинки. - Предвыборная кампания, а он огороды городить. Наглядной агитацией заниматься надо.

А Петя Долгий ему:

— Вот я и занимаюсь наглядной агитацией.

— Нет! Это мы тебе покажем наглядную агитацию... на бюро!

— Это когда еще будет, а я вам сейчас покажу.

Петя Долгий пошел к машине и указал своей пятерней на околицу:

— Вон, видишь дорогу! Ну и катись, пока не поздно.

— Я приехал на помощь! - кричит уполномоченный.

— Тогда вылезай из машины, бери молоток, гвозди и прибивай штакетник.

— Вы что, издеваться? Ладно!..

Нашего уполномоченного только и видели.

— Ну, Петр Ермолаевич, - говорят ему мужики, - за этот самый забор они вас и упрячут.

— Вот и давайте поскорее огородимся. Навались, пока видно, чтоб другим было завидно! - посмеивается Петя Долгий.

И огородился! А к концу месяца колхозники деньги внесли за ограду. Он этими деньгами с ними же расплатился.

— Что это выходит, мужики? - говорит Корней Иванович. - Он нашим салом нам же по сусалам.

И скажи ты на милость! Пошли в феврале колхозники на работу... Интерес появился. А более все оттого, что хотелось знать - как же он вывернется вдругорядь. Подошел конец месяца, он вызывает бухгалтера:

— Яков Иванович, сколько у нас дохода поступило за молоко и мясо?

— Тысяч сто тридцать.

— Поезжайте в банк и все их снимите.

— Как - все? Для чего?

— Зарплату будем выдавать колхозникам...

— Все деньги на зарплату? А неделимый фонд?

— Осенью у нас денег будет много, тогда и в неделимый фонд отчислим. А пока он может подождать.

— Хорошо... Но надо бы согласовать.

— Соберем собрание и согласуем...

— Да нет! Надо с районом.

— Яков Иванович, мы сами хозяева.

— Слушаюсь...

И на этот раз вышло. Но когда весной Петя Долгий до свинофермы добрался, тут уж приехал Семен Иванович Мотяков. Актив собрали, и сцепились они с Петей Долгим.

— Авторитет себе дешевый зарабатываешь! - кричал Мотяков. - Подачки бросил колхозникам... Как же, зарплату выдал! Все это идет от теоретической беспечности.

А Петя Долгий с улыбкой:

— Правильно! И Маркс был беспечный человек. Он еще сказал: "Если производителю не дать всего необходимого для жизни, он все равно добудет это иными путями".

Мотяков только головой мотнул и продолжал свое:

— Нам ли заигрывать с колхозниками? Зарплатой трясти перед носом? Период агитации за колхозы давно окончен. Работать надо, враз и навсегда!

— Вот мы и работаем, - отвечает Петя Долгий.

— Нет, вы развалом занимаетесь! Свиноферму распродаете.

— Зато укрепляем молочную ферму. У меня луга заливные, а вы мне свиней суете. Зачем?

— Затем, что они в плане. А план есть государственное задание, - напирал Мотяков.

— План составляете вы, а вы еще не государство.

— Зато я смогу запретить вашу антигосударственную практику! - Мотяков выпил стакан воды, взял свой портфель и уехал.

Думали, на этот раз снимут нашего Петю Долгого. Но тут посевная приспичила, народ на работу валит - колхоз передом идет...

Как тут снимать председателя! Ладно, строгача ему дали. Авось, мол, одумается.

А он опять за свое. "Хлебороб, говорит, у хлеба живет. Так пусть он о хлебе не думает. Дадим ему хлеба вволю!"

И вот решили на правлении: ежели ты имеешь двадцать три выхода в месяц, то кроме заработанных денег дадут тебе по пуду хлеба на едока по государственной цене, то есть почти даром. А ежели ты вдова, то хлеб на всех твоих едоков идет бесплатно. Куда с добром! Повеселел народ. Прямо не работа пошла, а песня с пляской. Сочинять стали: музыка Глуховой, слова Хамова, так и далее.

Но не успел еще урожай созреть, нам - бац! Из района новое задание - сдать три плана. Брат родной! Восемнадцать тысяч центнеров! Мы подсчитали: выходит тютелька в тютельку - сколько уберем, столько и сдадим. Под метелочку. Петя Долгий уперся: половину, говорит, сдам, а остальное колхозникам и на семена. Тут я должен сказать, он проявил политическую безграмотность. Настоящий коммунист как должен поступать? Ты за колхозников переживай, а государству все отдай сполна, что потребуют. И правильно ему Мотяков сказал: "Ты колхозников ставишь на первое место, а государство на второе. Отстраним!"

Приехали в колхоз трое, во главе с Мотяковым:

— Собери массу! Говорить будем.

Ладно, собрались на собрание...

— Товарищи! - выступает Мотяков. - Вы знаете, что все мы переживаем очередную трудность... Засуху и недород.

— Она, засуха-то, больно чудная, - говорят мужики. - Вон через дорогу, в Прудках, засушило, а у нас нет. Вроде бы одна небесная канцелярия над нами.

— Небо одно, да молитвы другие, - крикнули с места, и все засмеялись.

— Товарищи, не будем ссылаться на объективные трудности. У вас уродилось лучше, вы и должны пример показать. Откликнемся на призыв партии - сдадим нашему государству двадцать тысяч центнеров!

А кто-то из зала:

— Зачем двадцать тысяч? Давайте сдадим тридцать! Вот это по-нашему.

— Правильно! - Мотяков аж руками потер. - Не то некоторые маловеры и скептики отказываются, - он покосился на Петю Долгого. - Ничего, трудовой народ поставит их на место, враз и навсегда.

А Петя Долгий как бы ни в чем не бывало подымается и говорит:

— Ну что ж, товарищи колхозники, давайте считать - что у нас уродилось.

Считали хором - все поля наперечет знали, а Мотяков записывал. Считали, считали, - и двадцати тысяч не набрали.

— Извините, - говорят Мотякову, - чего не можем, того не можем. Сами вы считали.

— Вы что? Посмешище из меня делать! - рявкнул Мотяков. - Не советую:

Вышел с собрания, не попрощавшись. А на другой день вызвали на бюро Петю Долгого. И навалились на него сообща:

— Что?! Народ настраивать? Да это ж саботаж! Проси прощения! На колени!

А Петя Долгий:

— На колени перед вами становятся те, которые работать не умеют, да еще бездипломники. А я академию окончил. Для меня работа всегда найдется.

Резолюцию вынесли - снять! Но будто бы первый секретарь Демин заступился: "Без колхозного собрания не имеем права". У нас, говорит, эта самая - демократия.

Ладно... Демократия демократией, но все ж таки привезли с собой на колхозное собрание и прокурора и начальника милиции. И даже милиционер Тузиков приехал. Правда, в зал его не пустили - он у входа стоял.

Мотяков сел в президиум. По правую руку посадил с собой начальника милиции Змеева, по левую - прокурора Абрамкина.

— Ну, кто говорить будет?

Тут ему устроили нашу бреховскую канитель. Как-то я уже писал, - народ у нас дружный. Ежели сопрут чего - убей - не допытаешься... Мотяков, значит, требует обсуждать Петю Долгого, а конюх наш Матвей Глухов встал и говорит:

— Я вот насчет сбруи хочу сказать. Что ж это получается? Потник весь изопрел, а за тобой его числят, как новый. Он не токмо что в упряжку, на подшивку валенок и то не годится.

Мотяков горячится:

— Вы мне бросьте эти прелые потники, враз и навсегда! О руководстве говорить надо.

— Дак и я про то же самое. Ведь сколько наш председатель одних прелых потников списал! А таперика возьмем старые хомуты. У иного не токмо что обшивка, клещи раскололись... А мы председателя менять...

Ну, шире - дале. Такую чепуху все понесли, будто сговорились. До полночи мололи. Абрамкин и Змеев не выдержали, шепчут Мотякову: "Ставь на голосование, не то мы все с голоду подохнем".

Я тоже в президиуме сидел. А чего тут голосовать? Итак ясно - все за Петю Долгого. И соперника не было - я наотрез отказался. Легко было после Фильки Самоченкова идти. А после Пети Долгого, ну-ка сунься! Опозорят... Ворота дегтем вымажут, не то по пьянке котел на голову наденут. Народ у нас отчаянный. Так Мотяков и уехал ни с чем.

А осенью колхоз наш в передовики вышел, - больше всех зерна сдал. И убрался раньше всех. Тут уж Петя Долгий силу взял, круто пошел вверх. Оно, может быть, и его осадили бы, когда кукурузу толкали да луга распахивали. Но почему-то район закрыли; Мотякова пустили по речным кадрам, а нас в Пугасово отдали.

И оказались мы на отшибе. Кому на счастье, а кому и в горе. Колхоз наш таперика круглый миллионер. Хотя, по совести сказать, во многом и не по правилу хозяйство ведется. Но у председателя авторитет, он две машины легковых имеет и в депутаты вышел. Ему просто не укажешь...

А меня лишили последней руководящей должности с окладом. Укрупнили сельсовет, прислали нового председателя из города. Окончательно перестали ценить у нас местные кадры. Варяги в моду вошли.

На этом исторический эпизод моих писаний оканчивается. Колхоз встал на ноги. Для него всякая история кончилась. Потому как история есть борьба. Она перешла в другую область. История таперика вся кроется в идеологической борьбе на литературном фронте. Все это нам надо хорошенько уяснить и проявлять бдительность.

О ТОМ, КАК НАДО НАВЕСТИ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

Хоть я и написал в самом начале, что жить мы стали хорошо, даже лучше, чем при коммунизме, а все ж таки порядок окончательный наводить надо. И наводить его надо как во внутреннем плане, так и в международном.

Мы не должны забывать, что все человеческое общество делится на классы, то есть на сторонников и на противников труда. Классы-сторонники осознают жестокую необходимость труда, а классы-противники предпочитают свалить эту жестокую необходимость на плечи своих же собственных соседей. И вот в связи с таким разделением общества на классы мы видим очередное противоречие природы; таперика каждый человек любит свободу в своих личных действиях, то есть независимость, самостоятельность, так и далее. С точки зрения отдельного человека свобода действий может быть даже идеалом. А ежели взглянуть на этот идеал с общественной точки зрения, то мы увидим в нем величайшее зло. Ибо верно подмечено - и вор любит свободу. Ну, дай ты свободу каждому. И что же получится? Во-первых, разбегутся; во-вторых, уедут туда, где лучше жить... Более того, несознательные элементы даже за границу подадутся. А кто же тогда будет работать на полях? Вот и выходит - сила человечества состоит в единстве всех действий, а независимость отдельных членов общества, их свобода действий ведет к анархии. Поэтому мы должны крепить единство наших рядов и строить светлое будущее не только теоретически, но и практически. Давайте же подойдем к этому делу организованно: выделим такое местечко и начнем строить город будущего строго по науке. Вот и подсчитаем на этом примере - во что обойдется нам всеобщее строительство. И начнем привлекать народ. Законно!

После постройки этого города мы могли бы показать воочию, как выглядит человек будущего. Стали бы возить туда все иностранные делегации, чтобы и они наконец поняли преимущества нашего строя. Я со своей стороны предлагаю построить такой город на нашем бреховском бугре. Очень красивое место, и видно далеко.

Такой город будет вроде бы маяком, по которому можно выверять линию главного направления. А то что у нас порой получается? Чем лучше мы живем, тем все более отклоняемся. Возьмем хотя бы такой факт: все колхозы ждут очереди на дефицитные стройматериалы: на шифер, на цемент, на железо, на машины, так и далее. А наш председатель Петя Долгий, пользуясь своим авторитетом и связями, достал все это на стороне. Он построил вне очереди механизированную ферму на шестьсот голов, дождевальные установки провел на тысяче га. Да мало того, он проложил у себя в колхозе асфальтированную дорогу.

Давайте разберемся с государственной точки зрения - хорошо это или плохо? Дороги с твердым покрытием должны прокладываться в первую очередь там, где больше ездят; сначала - дороги областного значения, потом районного и в последнюю очередь местного. А Петя Долгий нашел шибаев-грузин, которые продали ему битум, и все сделал наоборот. Вот вам пример мещанского, местнического, националистического подхода к строительству светлого будущего.

Жить для того, чтобы навести окончательный порядок на земле, то есть превратить этот ад в земной рай для сторонников труда - вот цель моей жизни.

Но на нашем пути стоят всякие дельцы, националисты, маловеры и скептики, то есть ревизионисты, которые пытаются выделить свое "я" из нашего общего "мы". С ними мы должны решительно бороться на два фронта, ибо они не только наши враги, но и враги своего народа, стало быть, враги и для самих себя.

1968

ДОЖДЬ БУДЕТ

Николай Иванович видел сон: пестрый коротконогий бык из Погорей, гремя длинной цепью, приклепанной к ноздревому кольцу, бежал на него по тропинке сквозь оржи. Николай Иванович бросился было в сторону, но запутался в оржах, упал и с ужасом почуял, как у него отнялись руки и ноги, словно ватными сделались, - ни встать, ни шевельнуться он уже не мог, только лежал и слушал, как гремела цепь. Наконец курчавый широкий лоб быка наплыл на лицо, заслонил собой свет...

— Ааы-ы-ы-ы! - закричал Николай Иванович гортанным сдавленным криком и проснулся.

— Что ты, господь с тобой? Ай домовой навалился? - спрашивала, появившись в дверях спальни, мать Старенькая.

В руках у нее было ведро, длинная цепь от дужки тянулась по полу.

— У-уф! У-уф ты, черт возьми... Никак не отдышусь. - Николай Иванович расстегнул исподнюю рубаху, провел рукой по влажной, ходенем ходившей груди. - Бык мне приснился, Старенькая. Чуть не забодал...

— Какой бык-то? Белый, ай черный? Если черный, то к болезни.

— Пестрый... из Погорей.

— Пестрый? Пестрый я уж и не знаю к чему.

— Лоб у него курчавый; кудри черные, как у ихнего председателя Мышенкина. В носу кольцо, а от нее цепь длинная... Гремит! - Николай Иванович увидел вдруг цепь на полу. - Так это ты гремела цепью-то?

— За водой вот собралась, а цепь никак не привяжу. Глаза-то плохо видят, - смущенно оправдывалась мать Старенькая. - Вроде узел сделаю, но потяну - отвязывается. Приклепал бы мусатку. - Она снова ушла на кухню.

— Ну да... Мне только мусатки сейчас приклепывать.

Николай Иванович встал с постели, вышел в залу, поглядел на часы, потом в окно. Небо было чистое - ни облачка.

— Чего смотришь? - выглядывая из кухни, спросила мать Старенькая. - Дождя, поди, ждешь? Хорошая будет погода.

— Откуда ты знаешь?

— По радио слыхала. Ночью передали - дождя не будет. Будут только эти самы... осадки.

— А что ж такое означают эти самые осадки?

— Роса!.. За ночь оседает. Осадок есть, а дождя нет.

— Ты у нас, Старенькая, прямо как ходячий календарь колхозника. Все растолковать сумеешь. Но к чему бы это бык меня бодал, а?

— Кабы черный бык, тогда к болезни. А этот пестрый? И волосы у него, говоришь, на лбу кучерявются, как у того председателя. Он чей же, этот бык-то?

— Того самого председателя... Из Погорей. Я еще торговал этого быка. Чистый холмогор!

— Значит, у тебя с ним сурьезность будет.

— С кем? С быком, что ли!

— С каким быком! Говоришь чего не надоть... С председателем!

— Если бы только с председателем... Это еще - горе не беда.

Николай Иванович мечтал о дожде. Дождь не столько нужен был для земли, как для него, председателя. Пойдет дождь - не будут сегодня жать пшеницу; а не пойдет - заставят. Да мало того, еще и на бюро вызовут. А там - подставляй загорбину. Уж накостыляют.

Жизнь неожиданно преподнесла Николаю Ивановичу "сурьезность", как говорит мать Старенькая. К первому июля приказали сверху составить виды на урожай. Бумагу прислали, которая заканчивалась грозными словами: "Лица, подписавшие отчет о видах на урожай, несут персональную ответственность за правильность сообщенных сведений..." Ничего себе! Попробуй по траве определи эти "виды на урожай". Овес еще и в трубку не вышел, а просо только проклюнулось. И озимые еще цвели. Не будет дождя под налив - и сразу центнеров по семь не доберешь на гектаре. Вот и гадай, и неси ответственность...

Подали отчет. И себя не обидели, и от правды далеко не ушли. Но тут приехал сам Басманов: "Занизили!" И пошел пересчет... Опять по траве. "Сдашь два плана?" - "Без фуража останусь. Не могу". - "Сможешь!.."

А потом и решение на бюро вынесли: "В связи с повсеместным трудовым подъемом на полях страны и неблагоприятной погодой, бюро Вертишинского райкома призывает все колхозы подойти со всей серьезностью..." Словом, намекнули, что сдача хлеба сверх плана и теперь обязательна.

Пока суд да дело - и хлеба стали поспевать. Райком прислал второго секретаря, чтобы узаконить эту самую "сверхплановую". Но колхозники зашумели на собрании: "План получай и - баста... Хватит! Времена не те".

"Лучше бы ты меня лично оскорбил, - сказал, уезжая, второй секретарь Николаю Ивановичу. - Но ты плюнул в моем лице на бюро. Народ подговорил..." И в тот же вечер позвонил сам Басманов: "Отдельные коммунисты вели себя не по-партийному. Учти, Николай Иванович".

Николай Иванович знал, что теперь Басманов придерется к любому пустяку и вызовет на бюро. Ему нужен повод. Вчера приказал жать пшеницу лафетной жаткой. И жатку прислал от Мышенкина. Тот уже смахнул все озимые, почти зелеными уложил. А Николай Иванович все тянул: барометр стал падать. Дождя не миновать. Но когда он прольется?

— Старенькая, у тебя поясницу не ломит, случаем?

— С чего бы это ломить-то! Чай, не переневолилась.

— Ломит к дождю.

— Да я ж тебе сказала - не будет дождя.

— Не будет, не будет... Заладила! У тебя все не кстати. Когда не нужно, и поясница болит, и дождь идет, - ворчал Николай Иванович.

— Ах, погодой тебя возьми-то! Ты сам ноне пузыришься, как дождь.

Мать Старенькая доводилась ему тещей, - маленькая, округлая вся, с пухлыми, в красных прожилках щечками, будто свеклой натертыми, она колобком каталась по четырем комнатам опустевшей председательской избы. Жена, фельдшер, уехала в область на сборы, дети - в лагерях. И Николай Иванович то ли от непривычного одиночества, то ли от вчерашней выпивки и жаркой, дурной ночи чувствовал тяжесть на сердце. И тоска давила.

Одевался он долго - все не так было; сначала сапоги не смог натянуть - волглые, отсырели за ночь. Он плюнул и надел сандалеты. Потом галстук не поддавался, как ни завяжет - все узел кособоким получался. И галстук бросил. Надел расшитую рубашку... Уф ты! Инда лысина вспотела. Он провел рукой по лицу - щетина царапает, что проволока. Побриться бы. Да настроения нет - сосет под ложечкой, и шабаш.

— Старенькая, медку нацеди!

— Господи! Глаза-то еще не успел продрать как следует. А ему уж отраву подавай. Вон, выпей молочка парного!

— Этим добром ты теленка потчуй. А я уж давно вышел из телячьего возраста.

К завтраку зашел Тюрин, председатель сельсовета.

— Ты чего так набычился? Иль таракан во сне дорогу перебежал? - спросил он от порога.

— Всю ночь с быком лбами сшибались, - ответила из кухни мать Старенькая. - Видать, бык одолел, вот он и дуется.

— Ну, супротив Николая Ивановича и слон не устоит, - говорил, посмеиваясь, Тюрин.

Старенькая принесла поставку мутновато-желтого медку.

— Пей! - Николай Иванович налил по стакану.

Выпили.

— Что там на улице? Дождем не пахнет?

— Жарынь! - сказал Тюрин. - У меня ажно утроба перегрелась.

— Знаем, отчего она у тебя греется.

Тюрин сидел перед Николаем Ивановичем, как белый попугай перед фокусником, только головой крутил. Скажи, мол, куда надо клюнуть? Иль крикнуть что забавное? Все на Тюрине было белым: и натертые мелом парусиновые туфли, и молескиновые широкие брюки, и трикотажная рубашка, туго обтянувшая свесившуюся над ремнем "утробу". Соломенную шляпу с отвисшими полями, похожую на перевернутый ночной горшок, он любовно держал на коленях.

— Як тебе по какому делу... Ячмень, значит, возим на заготовку. Машина за машиной по улице так и стригут. Пылища - ни черта не видать, как в тумане. А на улице ребятешки, телята, гуси, утки, птица всякая... Тут и давление может произойти. Тогда шоферу тюрьмы не миновать.

"О своем зяте беспокоишься. Видим, чуем", - подумал Николай Иванович.

Тюрин выдал весной единственную дочь, а зять работал шофером.

— Ну так что? - спросил Николай Иванович.

— Вот я и хочу сегодня вечерком радиоузел использовать. Объявление сделать.

— Делай на здоровье. Ты не меньше моего имеешь на то права.

Тюрин занимал по совместительству еще и должность колхозного парторга. Правда, временно.

— Лафетную жатку привезли вчера? - спросил Николай Иванович.

— Доставили на поле. Ноне жать будем.

— Я вам пожну!

— Но ведь Басманов приказал!..

— А ты об чем думаешь? У нас шесть комбайнов на семьсот гектаров пшеницы. Мы ее за пять дней обмолотим. Вот только с ячменем разделаемся. А ты положи ее сейчас лафетной жаткой, ан завтра дожди. И пляши камаринскую. Ее тогда и зубами не выдерешь из жнивья-то.

— Да ведь я не то чтоб против... Поскольку привезли ее. А ты вчера в лугах был.

— Хоть бы колесо у нее отлетело.

— Колесо? - Тюрин покрутил свою соломенную шляпу на пальце. - Ну да, колесо очень возможно и отлетит. Дорога была дальняя. И жатка валяется в поле. Кто там за ней присмотрит?

Николай Иванович тяжко засопел и еще налил по стакану медовухи.

— К обеду, может быть, Басманов нагрянет.

— И пусть приезжает. Его здоровье! - усмехнулся Тюрин и выпил. - Только насчет радиоузла я, значит, распоряжусь от твоего имени.

— Валяй, валяй.

На открытой веранде колхозного правления Николая Ивановича поджидал шофер Севка. Он лежал на поручнях балюстрады, раскинув руки, подставив солнцу запрокинутое лицо. Палевая "Волга" стояла тут же, возле крыльца. Николай Иванович провел по теплому капоту машины, как по голове ребенка погладил, посмотрел на ладонь - чистая.

— Я тебе сколько говорил - не дрыхни здесь, на глазах у честного народа! - строго сказал Николай Иванович.

— Это я загораю, - ответил Севка, не подымая головы.

— Вот бы вас ремнем вдоль спины, лежебоков, - ворчал Николай Иванович, проходя мимо Севки.

Тот лениво, прищуркой, как кот, косил глаза на председателя.

— Брякин здесь?

— В конторе, - отозвался Севка и снова блаженно прикрыл глаза.

Брякина Николай Иванович встретил в прихожей.

— Ну, всех разогнал?

— Всех! - Брякин, заместитель председателя, рослый чернобровый молодец в белой рубашке с отложным воротничком, крепко тиснул Николаю Ивановичу руку.

— Машины где?

— Там же... Четыре на ячмене. Две баб повезли в луга, оттуда на молокозавод пойдут.

— А Васяткин?

— В гараже стоит.

— Стервец! Изувечил машину в горячую пору.

— Зато Федюшкин на его колесах уехал. Так на так выходит. Все равно резины нет...

— Вам все равно... Лишь бы не работать. Лежебоки! А этим что надо? - спросил Николай Иванович, кивнув на старика и девушку, стоявших за спиной Брякина.

— Чай, знакомы? По твою душу... На торги пришли. Я в таких делах не контиментин.

— Ишь ты, какой образованный!

Брякин блеснул яркими, как перламутровые пуговицы, зубами и растворил дверь председательского кабинета:

— Принимайте, Николай Иванович. А я в поле поехал.

— Давай! А вы в кабинет проходите!

Николай Иванович пропустил впереди себя старика и девушку, притворил дверь. Старик - дядя Петра, по прозвищу Колчак, худой и нескладный, с красным, как у гуся, шишковатым носом, был известен на все село своим упрямством. Он давно уж сидел у Николая Ивановича в печенках. А эта коротко стриженная девица в клетчатых штанах приехала из музея собирать по избам всякий хлам. Но чего им надо от него, председателя? Николай Иванович посадил их на клеенчатый диван, а сам уселся за свой обширный двухтумбовый стол и закурил.

— Чем порадуете нас? - спросил наконец председатель.

— Я насчет закупок экспонатов для музея, - подалась вперед девица в штанах. - Если вы обеспечите нас зерном, может, и столкуемся тогда с гражданином.

— Ты что-нибудь продаешь, дядя Петра? - спросил Николай Иванович.

Дядя Петра крякнул и сурово поглядел на девушку.

— Мы отобрали у него кое-что из деревенского инвентаря. Вот список, - девица протянула листок бумаги Николаю Ивановичу.

— Как то есть отобрали? - дядя Петра вытянул свою длинную сухую шею, как пробудившийся гусак, и потянулся за бумажкой. - У вас таких правов нету, чтоб струмент отбирать.

— Да вы не так меня поняли, - удержала его за руку девица. - Это мы для себя отобрали.

— Для себя... Для вас его никто не припас. Ишь, на дармовщину-то все вы охочи. Отдай бумагу!

— Ты что, дядя Петра? Законов не знаешь? Если ты не согласен, никто у тебя ничего не отберет, - сказал Николай Иванович.

— Знаю я ваши законы! На дармовщину все охочи. Давай, давай!

— Не даром, а по себестоимости возьмем, - остановила опять его девица.

— Это по какой еще сабестоимости? - дядя Петра часто заморгал круглыми светлыми глазками.

— Ну, что стоят.

— Что стоит, я проставил. Хотите, берите, хотите, нет.

— Но ведь это нереально! Товарищ председатель, убедите его.

Николай Иванович развернул тетрадный листок. Там было нацарапано кривыми буквами нечто вроде прейскуранта:

борона - два пуда пашеницы

стан - девять пудов

подножка к стану - два пуда

воробы - два пуда

скальница - один пуд

прялка - пять пудов

дуплянка - два пуда

цеп с калдаей - один пуд

горобок - один пуд.

— Двадцать пять пудов пшеницы! Ты что, дядя Петра, белены объелся? - сказал председатель.

— Небось с меня всю жизнь налоги брали. Я этой пашеницы поотвозил в город и днем и ночей. Кабы ссыпать все в кучу, выше горы Арарат будет. А мне заплатить за мой же струмент нельзя. Белены объелся!

— Но ведь у музея нет же пшеницы! - взмолилась девица.

— У музея нет - зато в колхозе найдется.

— Погоди, дядя Петра, погоди! Уж коли ладиться, так по всем правилам. Вы ему сколько даете? - спросил Николай Иванович девицу.

— Двадцать рублей можем заплатить.

— На деньги я не согласный.

— Хорошо! Колхоз заплатит тебе за все десять пудов. Согласен? - сказал Николай Иванович.

— Не согласный.

— Ай какой же вы канительный! - девица покачала головой. - Вот у вас записана дуплянка. И просите вы за нее два пуда?

— Ну?

— А ведь она старая и без крестовины.

— Зато она липовая... Не токмо что на телеге, под мышкой унесешь куда хочешь... вместе с пчелами. Ставь хоть посередь леса, хоть на поле. А крестовину срубить - плевое дело.

— Дед, у нас в музее и пчел-то нет! - крикнула девица.

Дядя Петра подозрительно посмотрел на нее:

— Тогда зачем же вы дуплянку торгуете?

— На обозрение выставим.

Дядя Петра опять часто заморгал и уставился вопросительно на председателя:

— Какое это еще обозрение? Протокол составлять будут, что ли?

— А тебе не все равно, куда выставят твой хлам?

— Какой это хлам? - насупился дядя Петра. - У меня стан кляновый. А челнок из красного дерева. Еще век проткет.

— Ага, так в городе и ждут твой стан. А то там портки не на чем ткать, - усмехнулся Николай Иванович. - Ты вот стан продаешь, а за подножку к нему отдельно просишь два пуда. Это ж нечестно!

— Дак я же сам покупал все по отдельности. В двадцать втором годе заплатил за стан десять мер проса, а за подножку сорок аршин холста отвалил... А за воробамя в Сапожок ездил.

— Ну, кончай канитель, дядя Петра! Бери десять пудов, а не хочешь - скатертью дорога. У меня тут и без тебя забот полон рот.

— Я те говорю - за один стан десять мер проса отвалил, - упрямо повторял свое дядя Петра.

— То были двадцатые годы, а теперь шестидесятые... Разница, голова! - всплеснула руками девица.

— Как был он стан, так и остался. Какая же разница?

— Ты и при коммунизме, видать, не расстанешься со своим станом. Вот они корни частной собственности! - девица посмотрела с укором на председателя. Тот уклончиво разглядывал тетрадный листок.

— Коммунизм коммунизмом, а война случится - без стана не обойтись, - словно бы оправдывался дядя Петра. - Сколь мы в войну холстин поткали? Да и теперь, кабы не запрет, и одеяла ткали б, и тик.

— У вас что же здесь, фабрика ручного труда была? - спросила девица.

— Да ну, какая там фабрика! Так, артель ткачей-надомников при колхозе. Тик на матрасы ткали, - ответил Николай Иванович. - Четвертый год как запретили... Промышленное производство. Нельзя.

— А теперь в зиму мужики в отход идут. Это что ж, лучше? - сердито спрашивал дядя Петра.

— Как в отход? Что это значит? - девица опять требовательно смотрела на председателя.

Но отвечал дядя Петра:

— На заработок идут, на сторону. Кормиться надо. Нам платят на трудодень грош да копу. Вот и отходят.

— А кто больше нас платит? - спросил Николай Иванович.

— Я говорю про отходников, - сказал дядя Петра.

— Ах, это шабашники! - радостно догадалась девица. - Вы тоже шабашник?

— Нет, я уж отшабашил.

— Ты будешь продавать или нет? - спросил Николай Иванович.

— Двадцать пять пудов пашеницы или пятьдесят рублей деньгами, - твердо ответил дядя Петра.

— Нет, столько я не смогу заплатить, - сказала девица.

— Тогда пусть сам музей приезжает, - сказал дядя Петра, вставая.

— Ага, жди. Завтра явится к тебе турус на колесах, - усмехнулся председатель.

— Вот видите, какой вы неуступчивый, - девица тоже встала. - А бабка Еремкина бесплатно отдала нам платье кашемировое, фату и гайтан.

— То тряпье, а это струмент, - нехотя пояснил дядя Петра. - Кабы жива была моя старуха, и она бы вам, может, чего отдала задаром. Да, вчерась вы по радио объявили, чтоб туфли подвенечные принесть. Вот! - дядя Петра вынул из кармана старые парусиновые туфли на резиновых подошвах. - Берите. За рупь отдам.

— Да это ж обыкновенный ширпотреб! - девица прыснула и передала туфли Николаю Ивановичу. - Я же просила рукодельные туфли, расшитые. Старинные!

— А эти чем не рукодельные? И старинные...

— Ну чего ты мелешь? Их же при Советской власти выпустили, - сказал Николай Иванович.

— А тогда что ж, не выпускали таких?

— Тогда был, во-первых, Петроград! А здесь смотри - клеймо! Красный треугольник. И написано - Ленинград.

— Он и есть Петроград.

— На, читай!

Дядя Петра читать не стал, сунул в карман туфли, тяжело пошел к двери. Но у порога все же обернулся, переминаясь с ноги на ногу, спросил:

— А плуг вам не нужен?

— Иди к черту! Или я в тебя чернильницей запущу... - не выдержал Николай Иванович. - И вы идите. Хватит с меня и своих забот, - выпроводил он и девицу в клетчатых штанах - Ну и денек начался! То бык, то дядя Петра... Севка, заводи машину! - крикнул Николай Иванович из окна.

Возле машины Николая Ивановича поджидала все та же музейная девица. Но теперь с ней рядом стоял приземистый, тугощекий парень в кедах и с фотоаппаратом на животе.

— Ну, что еще? - сердито спросил Николай Иванович, подходя.

— Николай Иванович, дорогой! Пожалуйста, не сердитесь, - она прямо на цыпочки поднялась, того и гляди обнимет да расцелует. - Оказывается, у вас кулечный промысел сохранился? Кули рогожные ткете. Прямо чудеса!

— Чего же тут расчудесного?

— Ну как же? Рогожи! Это ведь один из древнейших промыслов на Руси... Сохранился в девственном виде, так сказать. Это находка для нашего музея. Я вот и фотокорреспондента пригласила.

— Спартак Ласточкин, - представился парень с фотоаппаратом на животе.

— Для вас находка, а для меня вся эта канитель может потерей обернуться.

— Почему?

— Потому что запрещают колхозам промыслами заниматься. Тик у нас отобрали. Шуметь станете - и кули прикроют.

— Почему же?

— А чтоб мы только в земле ковырялись, не глядели бы по сторонам.

— По-моему, это абсурд. Если промысел выгоден для вас, занимайтесь на здоровье - сказал Спартак Ласточкин. - Вы меня просто заинтриговали. Надо посмотреть.

— Ну что ж, садитесь, - угрюмо, но покорно сказал Николай Иванович. - Что же вам показать? - спросил он в машине своих навязчивых гостей.

— Сперва плоды, так сказать, промысловых усилий. Что это вам дает? - сказал Спартак Ласточкин.

— Севка, давай на скотный!

"Волга", ныряя на дорожных ухабах, резво выкатила в поле. За оврагом, на пологом взъеме, в строгом порядке потянулись вдоль села коровники, телятники, свинарники... дворы, дворы. Каменные фундаменты, бревенчатые стены, рифленые, серые, как речные плесы, крыши. И конца не видать.

— Это все на кули построено, - сказал Николай Иванович.

— На рогожи? - удивилась девица.

— Да, на рогожи. Только за прошлый год мы продали этих кулей на двести тысяч рублей.

— А кто же их покупает?

— Те, кто рыбу ловит. Все! От Белого моря до острова Сахалина.

— Невероятно! - воскликнул Спартак Ласточкин. - Везите нас в избу. Покажите, как ткут эти богатства.

— Давай в село! - приказал шоферу Николай Иванович и, обернувшись назад, неожиданно для себя стал откровенничать: - А кредиты не дают нам на покупку мочала. Говорят - неплановое производство. Не положено! Значит, мы вроде бы подпольщики. Просто смех! И агента своего держим в Башкирии. Мочало закупает. И платим выше кооперативных цен. Дерут с нас сколько хотят. И вагоны не дают нам для перевозки сырья. Так мы по праздникам перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках на вагоны вместо мочала пишем - зерно. Мочало нельзя. Ни-ни... Непланово!

— Невероятно! - сказал Спартак Ласточкин.

— Невероятно! - подтвердила девица из музея.

Машина остановилась возле крайней избы. На бревнах у завалинки грелся на солнышке сухонький дед с жидкой, землистого цвета бороденкой.

— А вот и ткач, - сказал Николай Иванович, вылезая из машины. - Евсеич, наладь-ка нам свою орудию!

— Это можно. Проходите в избу.

Евсеич пошел впереди, шаркая кирзовыми сапогами. Глядя на его узкую согнутую спину, на его морщинистую сухую шею, Спартак Ласточкин сказал, усмехаясь:

— Чего уж ему ткать! Хорошо хоть, что своим ходом идет.

— Это мои главные кадры. Опора! - ответил Николай Иванович. - У меня триста человек пенсионеров и всего тридцать молодежи.

— Невероятно! - воскликнула девица.

В избе их встретила бойкая старушка с рыхлым, раздавшимся на все лицо носом, в домотканом переднике, перетянутая поперек живота, точно сноп.

— Ай, гости дорогие! И чем мне вас угощать-потчевать? Да и откель же вы такие хорошие будете? Уж и не знаю, куда пристроить вас, - певуче причитала она и хлопала руками по бокам.

— Дед, да чего ж ты рот разинул? Натяни-ка основу поскорее! - крикнула она совсем иным тоном. - Покажи людям свою снасть-то!

— Это мелянок верхний. А вот - нижний, - пояснял Евсеич и подвязывал на веревках две длинных палки. - А посередь берда. Мочалу, значит, натягивает. Которая лучше, на основу идет. А похуже - уток.

Подвесив к потолку свою нехитрую снасть, Евсеич начал набирать из пучка мочало для утка и загонять его билом. Горьковато и пряно запахло липовой свежестью, и в воздух полетели мочальные хлопья.

— Уж как он работал-то! - умилялась хозяйка, глядя на своего старика. - Била-то, бывало, ходенем ходила в руках. Глазом не усмотришь.

— Он еще и теперь молодец. Давай, давай! - сказал Николай Иванович.

— Нет уж, хватит... Отдавал свое.

Евсеич повернул вспотевшее острое, птичье лицо, с минуту молча и рассеянно смотрел на гостей, тяжело дыша, будто прислушиваясь к чему-то своему:

— Ноне во сне видел - быдто наро-оду в избу навалило. Думал, отпевать меня станут. А вон что, оказывается. Вы пришли.

— Что у вас болит? - спросил его Ласточкин.

— Нутро, - ответил Евсеич и, помолчав, добавил: - Все нутро болит.

— Он докторов боится, - озорно поглядывая на Евсеича, сказала хозяйка. - Боится, как бы его в больницу не положили.

— Чаво там делать, в больнице? Вон - осень на дворе. У нас дров нет, а ты - в больницу, - говорил свое дед.

— Зачем тебе дрова-то? Небось и до зимы не доживешь! - все более резвилась хозяйка.

— А то что ж, и не доживешь, - согласился Евсеич. - Поработал, слава тебе господи. С двадцать четвертого года все кули тку.

— А пенсию вам платят? - спросил Спартак Ласточкин.

— Тринадцать рублей по инвалидности.

— У нас колхозная пенсия, - пояснил Николай Иванович.

— Сколько же вы зарабатываете? - спросила девица из музея.

— А вот считайте, - вступился Николай Иванович. - Платим им по шестнадцать копеек за куль. Кулей восемь соткете за день-то?

— Чаво там восемь! - укоризненно ответил старик. - Кулей шесть осилим со старухой вдвоем.

— Вдвоем?! - отозвалась бодро хозяйка. - Да я одна боле натку. С места не сойтить, натку. Нук-те!

Она села за этот примитивный станок и ловко начала петлять плоской билой.

— Хватит уж резвиться-то! - остановил ее председатель.

— А не тревожьте ж меня, ради бога! Дайте уточину доткать, - она кокетливо избоченилась и, глядя на гостей через плечо, просительно затараторила: - Ай, с барыни десятоцку да с вас по пятацку!.. - и, довольная своей прибауткой, весело рассмеялась.

— Один момент! - поднял руку Спартак Ласточкин. - Вот в такой позе мы вас и спроектируем на бумагу. Музей любит радостный современный труд. Как раз то, что надо.

Он раскрыл фотоаппарат и засуетился вокруг старухи.

— Рублей тридцать зарабатывают в месяц на двоих - и то хлеб, - сказал Николай Иванович. - Дело-то верное. Но вот беда - не финансируют нас под кули. Непланово! Осенью нам нужно заготовить сто тонн мочала. Значит, требуется тысяч семьдесят рублей. Но банк не дает нам взаймы под это дело. Ведь выплатим через три-четыре месяца. Где же нам занимать деньги? Дело требует оборота. А если мы не закупим с осени мочало, значит, - труба.

— А знаете что? - участливо посмотрел на него Ласточкин, взяв Николая Ивановича под руку. - Мы вас посадим на скамью рядом с Евсеичем. На фоне станка... А? Маленькое производственное совещание. Жанр!

— Нет! - Николай Иванович отступил к порогу. - Вы меня извините, но больше не могу с вами. Некогда.

Он протянул руку девице из музея:

— Спасибо за участие!

Она цепко обхватила его пятерню:

— Спасибо вам! Вы нам клад открыли. Мы еще что-нибудь поищем из инвентаря. Ведь это настоящий рогожный промысел... Колоссально!

Николаю Ивановичу вдруг стало не по себе: "Мотаюсь я бог знает с кем", - досадливо подумал он. И жаль стало времени, потраченного на эту девицу в клетчатых штанах и на этого упитанного тугощекого корреспондента. И себя стало жаль: "Лезу я со своей нуждой ко всякому встречному-поперечному. Ну, кому это нужно?"

Он поспешно вышел во двор и впервые за сегодняшнее утро почувствовал жару. Воздух был томительно-душный и недвижный. Небо затянуло какой-то белесой сквозной поволокой, словно тюлевой занавеской задернуло. Сквозь эту кисейную муть солнце выглядело красным, как раскаленная сковорода. Николай Иванович лопатками, плечами, бритой головой почуял эту влажную тяжесть жары. "Эка парит! Дождю не миновать", - подумал он.

Куры и те сидели в тени возле завалинки, раскинув крылья, тяжело и часто дыша, словно и они поджидали дождя.

А на бревнах, на самом солнцепеке, задрав локти кверху, положив кулаки под голову, спал Севка. Глаза он прикрыл козырьком кепки и так храпел, что стоявший неподалеку от бревен теленок тревожно поводил ушами, готовый в любую минуту дать стрекача.

Николай Иванович ткнул Севку в бок:

— Эй, сурок! Интересно, что ты ночью делал?

— А! - Севка приподнялся на локте и ошалело глядел на Николая Ивановича.

— Походя спишь, говорю. Чем ночью занимался?

— Звезды считал.

— Ага. Сквозь девичий подол.

Севка хмыкнул и спрыгнул с бревен:

— Куда поедем?

— Подальше от этих чертей. Жми в Пантюхино.

Пантюхино было самым дальним селом колхоза "Счастливый путь". Чтобы попасть в него на машине в летнее время, надо было сделать дугу километров в шестьдесят. А напрямую - лугами да лесами, хоть и половины того расстояния не было, не проедешь даже и посуху. Дорога, накатанная в луговую пору, обрывалась на низком берегу извилистой речушки Пасмурки. Далее езды не было - болотистая пойма, покрытая кочками и ольхой, тянулась до самого Пантюхина. Старые мостки иэопрели, гати затянуло. И остался только длинный дощатый настил для пешеходов, называемый почему-то "лавой".

Николай Иванович ехал в Пантюхино с надеждой - просидеть там до дождя. А дождь хлынет - и Басманов не страшен. Тогда можно и в правление возвращаться.

— В объезд поедем или через луга? - спросил Севка.

— Давай через луга. Кабы дождь не пошел. Засядем на дороге-то. А по траве и дождь не страшен.

Севка хоть и был отчаянный гуляка и пьяница, но машину водил осторожно. По ровному летит сломя голову, но стоит подойти ухабу, как он замирал перед ним, словно лягавая перед куропаткой. Так и потянется весь, готов лбом продавить смотровое стекло, и съедет в любой ухаб машина, по-собачьи на брюхе сползет.

— Ты бы еще сам под колесо лег, - подзадоривал его Николай Иванович. - Не то вдруг засядет.

— Ну уж это - отойди проць! Как говорят в Пантюхине, - отвечал обычно Севка.

Николай Иванович хоть и был почти вдвое старше Севки, но относился к нему по-приятельски. Вместе обсуждали и председательские нужды, и Севкины любовные похождения, и водку пили вместе. На немыслимо скверных сельских дорогах проходило у них полжизни. И немудрено, что роль председателя и роль шофера делились у них поровну на двоих. На двоих, кроме "Волги", был у них еще "газик" и полный набор шанцевого инструмента. Они не столько ездили по этим дорогам, сколько копались, вытаскивая свой "газик". Стало быть, и работа была у них одна на двоих.

Оба они представляли тот тип русского человека, которого не удивишь плохими дорогами и в душевное расстройство не приведешь. Скорее наоборот - они принимали эту виртуозную езду по колесниками и колдобинам как особый вид охоты или развлечения: "Ну и ну... Выкрутились! По этому поводу и выпить не грех".

Зато какие богатые возможности проявить смекалку, изобретательность! Сели в лесной луже - часа два рубят лес, сооружают нечто вроде крепостного ряжа, потом суют вагу под дифер и, кряхтя, вывешивают машину. "Ах, славно поплотничали!" Или где-нибудь в поле лягут на бугор прочно, "всем животом", и долго ведут подкоп под машину; копают по всем правилам саперного мастерства, копают, лежа на боку, словно под огнем противника. И потом уж, где-нибудь в заезжей чайной вспоминают с удовольствием: "Хорошо покопали!" - "Хорошо! Только земля холодная... зараза!"

Они ехали по лугам, по травянистой, похожей на две параллельных тропы дороге. Петляли мимо дубовых и липовых рощиц, мимо серебристых зарослей канареечника и осоки на болотах, и вдоль затейливых изогнутых озер-стариц с прибрежными желтыми пятнами кувшинок, с темно-синей щетиной камыша. На высоких берегах, почти над каждым озером стояли длинные шеренги покрытых травой шалашей, дымились костры, чернели закопченные котлы на треногах. Это были все станы дальних, погоревских. Свои колхозники шалашей не строили - ночевать ездили домой, а обед варили - котлы вешали прямо на оглобли. Свяжут оглобли чересседельником, поднимут повыше да подопрут дугой, на чересседельник вешают крючки с котлами. По этим высоко поднятым оглоблям Николай Иванович еще издали безошибочно узнавал - свои стоят или погоревские.

И председательскую "Волгу" узнавали еще издали; бабы опускали грабли наземь, и все, словно по команде, приставляли руки козырьком ко лбу; а мужики застывали с вилами в руках - зубья кверху, как с винтовками "на караул"; а те, что стояли на стогах, как на трибунах опускали руки по швам. Все напряженно ждали, заедет сам или мимо пронесет.

От ближних станов бросились наперерез "Волге" двое верховых. Они скакали по высокой, по брюхо лошадям, траве, так что конских ног не видно было, отчего казалось, что они плывут, только локтями отчаянно махали и каждый придерживал рукой кепку на голове.

— Останови! - тронул Севку за плечо Николай Иванович.

Когда верховые вылетели на дорогу, в ногах у лошадей оказались еще две косматых собаки. Они с хриплым лаем завертелись возле машины, подпрыгивая и злобно заглядывая в стекла кабины. Николай Иванович высунулся в дверцу:

— Ну что?

— Николай Иванович, погоревские стадо запустили на наши луга. Сено в валках потравили! - верховые говорили вдвоем сразу, обступив с обеих сторон машину.

Николай Иванович узнал в одном из них объездчика по прозвищу Петя Каченя. Это был громоздкий и сырой малый лет тридцати с припухшими веками, с красным не то от солнца, не то от водки лицом. Он сидел охлябью в мокрых штанах и босой.

— А ты чего без седла ездишь, печенег? - сердито спросил его Николай Иванович.

— Да не успел оседлать.

— Что, бреднем рыбу ловили? А в седле за водкой кто-нибудь уехал?

— Да ее и рыбы-то нету, - Петя Каченя уклончиво косил глаза.

— Лазаешь тут по озерам, а у тебя луга травят! Где потрава?

— На Липовой горе.

— Акт составили?

— Да я еще не видал. Вон, Васька сказал... Подпасок с Пангюхинской мэтэфэ, - Каченя кивнул на своего напарника.

Васька, конопатый подросток, сидел так же в мокрых штанах и босой.

— Хороши сторожа! Мокроштанники! К вечеру чтоб акты на потраву были в правлении. Иначе я вас самих оштрафую. Поехали! - обернулся Николай Иванович к Севке.

Собаки снова залились злобным лаем и частым поскоком долго бежали возле передних колес "Волги".

До Пантюхина председатель так и не добрался. Возле самой "лавы" - длинных дощатых мостков, в болоте лежал на боку трактор "Беларусь". Видны были только колеса - переднее маленькое и заднее огромное; они лежали как спасательные круги на мутной воде. Рядом, уткнувшись лицом в кочку, наполовину в воде валялся тракторист. Кто его вынул из затопленной кабины? Сам ли выбрался и дальше отползти не хватило силы? А может, изувечен до смерти при падении трактора?.. Нашлись добрые люди, оттащили в сторонку да и оставили в воде. Не все ли равно, где лежать ему теперь?!

Николай Иванович и Севка вылезли из машины, невольно остановились в скорбном молчании. Вдоль Пасмурки от лугов ехала, стоя на телеге, широкоплечая баба в подоткнутой юбке, с оголенными мощными икрами. Она крутила над головой концом вожжей и настегивала лошадь.

— Вот и за трупом едут, - сказал Николай Иванович. - Куда его черти несли?

Трактор оставил грязный след на старой дорожной эстакаде, обрывавшейся в болоте сгнившим мостиком. След затейливо извивался, как две ползущие из болота черные змеи.

— Эх, дьявол, зигзагом шел! - с восторгом заметил Севка.

— Надо посмотреть, наш, что ли? - сказал Николай Иванович.

Севка зашел по воде к передним колесам, засучил по локоть рукава, поболтал руками в воде - номер хотел нащупать.

— Нет, не могу определить.

— Может, тракториста узнаем? - Николай Иванович взял грязную тяжелую руку тракториста, стал нащупывать пульс.

— Да он курит! - крикнул Севка. - Вот бегемот!

Николай Иванович даже вздрогнул и руку выпустил:

— Брось шутить! Нашел место...

— Да ей-богу курит. Смотри!

В углу рта у тракториста, прижатая к кочке, торчала папироска.

— Отверни ему рожу-то! Дай посмотреть - наш, что ли? - крикнула баба с телеги, остановившись возле болота.

Николай Иванович приподнял обеими руками голову тракториста. Это был совсем еще молодой, перепачканный грязью и мазутом парень.

— Погоревский! - разочарованно махнула рукой женщина и повернула обратно лошадь. - Но!

— Да подождите! - крикнул Николай Иванович. - Может, на станы его свезти надо. Сам-то не дойдет.

— Проспится - придет. Пить поменьше надо, - сказала баба.

— Да что за черти занесли его сюда?

— В Пантюхино за водкой ехал, - ответила женщина.

— Здесь же дороги нет.

— Ему теперь везде дорога... Море по колено...

Николай Иванович взял тракториста за плечи и сильно потряс.

— Мм-э-эм, - коротко промычал тот и открыл розовые глаза.

— Ты как сюда попал? - спрашивал Николай Иванович, стараясь удержать тракториста в сидячем положении.

— Обы-ыкновенно, - ответил тракторист и посмотрел так на Николая Ивановича, словно забодать его решил.

— Оставь его, - сказал Севка.

Николай Иванович выпустил пьяного, и тот снова уткнулся носом в кочку.

— Вот она, молодежь-то нынешняя... С чертями в болоте ночует! - Женщина стегнула лошадь, закрутила концом вожжей над головой. - Н-но, милай! - и с Грохотом покатила прочь.

— Сто-ой! Вот шалопутная... Чего ж с ним делать? - спросил Николай Иванович.

— Да ну его к черту! Поехали, - сказал Севка.

Но сюда, уже заметив председательскую "Волгу", шли от дальних стогов пантюхинские бабы. Шли без граблей, с закатанными по локоть рукавами, все как одна в платках, и на некоторых, несмотря на смертную жару, были натянуты шерстяные носки. Николай Иванович пошел к ним навстречу.

— Что ж вы, горе не беда? Человек в воде валяется, а вы и ухом не поведете? - сказал Николай Иванович, подходя к бабам. - Хоть бы трактор вытянули.

— А он не наш... Погоревский!

— На чем его вытащить, на кобыльем хвосте, что ли?

— У них, видать, спросу нет на трактора-то... Намедни один их трактор неделю проторчал в затоне.

— Они рыбу ловить приезжали на тракторе.

— Жарынь... Кому работать хочется?

— Это что! Вчера на пожарной машине прикатили на рыбалку. Перепились все... У них и сети стащили.

Бабы обступили председателя полукругом, и наперебой корили погоревских, Николай Иванович посмеивался, подзадоривал их:

— Поди, сами вы и стащили сети. Не побоялись подолы-то замочить.

— Пастухи! - радостно всплеснув руками, подсказала проворная старушка в облезлом мужском пиджачке. - Эти "шумел камыш" играют, а те на другом берегу в кустах сидят. Эти наигрались да уснули. Те сети стащили, а колья от сетей в костер погоревским положили. Пусть, мол, погреются на заре.

— Смеху что было!..

— Озорники, вихор их возьми-то!

Смеялись дружно... В Пантюхине воровство сетей считается простой шалостью. Потом все бабы враз заговорили о деле, ради чего они и побросали грабли, увидев председателя.

— В столбовской бригаде вчера ячмень давали?

— Давали, - ответил Николай Иванович.

— По сколько? По два пуда на едока?

— По два.

— А нам когда дадут?

— Чем Пантюхино хуже Столбова?

— Завтра и вы получите.

— А чего-то говорят, будто из района запрет поступил?

— Не давать, мол, колхозникам ни грамма зерна, пока с государством не рассчитаются!

— Значит, столбовским дали, а нам нет?

— Тогда пускай они и работают.

— А мы и на работу не пойдем!

Николай Иванович поднял руку, и шум утих. "Вот тебе и бабье радио! И когда только узнать успели?" - подумал он. Запрет на выдачу зерна колхозникам и в самом деле поступил от Басманова. Но Николай Иванович запер эту бумагу в сейф. И все-таки выдали "секрет".

— Я вам сказал, что завтра получите. А нет - наплюйте мне тогда в глаза.

— Ой, Николай Иванович! Смотри, нас много... Заплюем!

— А може, слюна у кого ядовитая? Глаза лопнут.

— Никола-а-ай Иванови-и-ич! - вдруг, покрывая бабий гвалт, ухнул кто-то со стороны речки хриплым басом.

Все оглянулись; там, на дощатой "лаве" стоял Терентий, сторож со скотного двора, и махал рукой. За разговором никто не заметил, как прошел он всю "лаву" и теперь стоял на самом конце, широко расставив ноги в резиновых сапогах, как будто в лодке плыл. Терентий был стар и худ, синяя распоясанная рубаха просторно висела на нем, как на колу.

— Ну, чего машешь? - крикнул ему председатель. - Иль сам не можешь подойти?

— Не могу! Далее поручня нет! Боюсь оступиться... Упора в ногах нету-у.

— Говори оттуда! Чего тебе?

— Басманов тебя разыскивает... В правлении сидит!

— Кто тебе сказал?

— Мяха-аник! Из клуба... Послал за тобой.

— А что он сам не прибежал?

— Грит, некогда. Аппарат разбирает.

— Я ему ужо разберу. - Николай Иванович длинно и затейливо выругался. - Ну, ладно, бабы, работайте! - и повернул к машине.

Но перед ним выросла сутулая широкоспинная баба Настя Смышляева. На ней был темный, в белую горошинку платок, повязанный плотно и низко, по самые глаза. Глядя куда-то в ноги председателю, она глухо и безнадежно спрашивала:

— Как же насчет паспорта, Николай Иванович? Иль моя девка пропадать на ферме должна?

— Пока у нас на фермах никто еще не пропал. И черти вроде не таскают людей. Вы вот до старости дожили. И ничего! Крепкая.

— Обо мне-то уж Арина мало говорила, - сказала баба Настя. - А ей двадцать один год. Пожить хочется.

— Ну, кто ей не дает? Пусть живет себе на здоровье.

— Ей замуж пора. А за кого она здесь выйдет? Небось других отпустил... Вон Маньку Ватрушеву.

— Так у Маньки аттестат, голова! Она среднюю школу окончила. В институт поступила. А твоя дочь прошла четыре класса да пятый коридор.

— А чем она хуже других? Дай паспорт! Хоть на фабрику устроится.

— Да не могу же я всех отпустить из колхоза! Кто же тогда землю останется обрабатывать? Небось вы-то недолго продержитесь. Вон, посмотри на своих подружек-то.

— Настя! Ну что ты человеку дорогу загородила? Отойди прочь! - крикнул кто-то из толпы.

— А мне что, подружки? Мне дите устроить надо, - упорно стояла на своем баба Настя. - Дай паспорт!

— Да не могу я, голова! Прав у меня таких нет. Севка, заводи машину! - Николай Иванович обошел бабу Настю и крикнул бабам на прощанье: - Вы хоть из болота вытащите тракториста.

И уехал.

— А зачем его тащить? - сказала Дуня-бригадирша. - Он в воде-то скорее проспится. Чай, не зима.

— И то правда. Пошли, бабоньки!

Басманов был всего на три года моложе Николая Ивановича, но На вид в сыновья ему годился. Этот был и сед, и лыс, оттого брил голову, а Басманов еще черноволос, подтянут, с жарким взглядом желтых монгольских глаз на широком скуластом лице. Обоим им перевалило за сорок; но Николай Иванович и телом раздался, и осел на месте, а Басманов круто шел в гору.

Десять лет назад и тот, и другой начинали свой руководящий путь председателями колхозов. Николай Иванович был до этого директором школы, а Басманов инструктором райкома. Упряжка-то была у них одинаковая, да тягло разное. Если Николай Иванович тянул битюгом, упорно глядя под ноги, в землю, то Басманов сразу рысью пошел и ноздри держал по ветру. Он первым в области кормокухни построил. Первым коров обобществил... Первым построил кирпичные силосные башни. И хотя потом коров снова роздали по колхозникам, а кирпичные башни за ненадобностью растащили по кирпичику на печи, Басманов был уже далеко. За новые прогрессивные методы был выдвинут в председатели райисполкома. Он шел рысью, не сбиваясь, как хороший бегунец. И та пыль, которая поднималась за ним, не достигала и хвоста его. Пыль опадала на дорогу да на обочины, а Басманов шел вперед. Он отличился и на должности председателя РИКа - три с половиной плана по мясу сдали. Орден повесили на грудь Басманову, повысили в секретари райкома. В новый район послали - поднимать, подтягивать. А в тот район, где он хозяйничал, спустя полгода тоже новых руководителей прислали "поднимать и подтягивать". И Басманов "поднимал"... Первым в области травополье уничтожил, все луга распахал. А когда начался падеж скота, трех председателей колхозов поснимали с работы, Басманова же послали на учебу.

Теперь он возвратился дипломированным, получил самый большой район... И все говорили, что Басманов здесь не засидится... К прыжку готовится.

Николай Иванович и раньше сталкивался с Басмановым. Года три назад, когда тот был секретарем соседнего райкома, они сцепились на областном активе. Басманов выбросил лозунг: "Поднять всю зябь в августе!" И на соцсоревнование всех вызвал.

— Ну, какую же зябь поднимет Басманов в августе? - спрашивал с трибуны Николай Иванович. - Кукуруза еще растет. Свекла тоже... И картошку копать рано. Овса теперь нет, а проса - кот наплакал. Из-под чего же зябь собирается поднимать Басманов?

Но Николая Ивановича осудили за "демобилизующее" настроение. Предложение Басманова было принято и объявлена кампания "по раннему подъему зяби".

Теперь Басманов вроде бы и не напоминал о той стычке, но руки при встрече не подавал Николаю Ивановичу - здоровался кивком головы.

Николай Иванович застал Басманова в правлении. Несмотря на жару, на нем был серый дорогой костюм и белая рубашка с галстуком. Он сидел за председательским столом и сердито отчитывал стоявших перед ним Тюрина и Брякина.

— Наконец-то! - перевел Басманов взгляд на вошедшего Николая Ивановича. - Вас целый день собирать надо... Расползлись, как овцы по выгону. Тоже мне руководители! Никто не знает, где прячетесь.

— Нам не от кого прятаться, - сказал Николай Иванович, проходя к столу.

Он сел с торца и заметил, как недовольно дернулись широкие брови Басманова и сдвинули бугор на переносье. "Думал, что и я навытяжку встану перед ним, - догадался Николай Иванович. - Но уж это - отойди проць!"

Басманов был настолько сердит, что даже и кивком головы не поздоровался.

— Кто вам позволил разбазаривать государственный хлеб? - теперь Басманов глядел только на председателя.

— Мы таким делом не занимаемся.

— Как то есть не занимаемся? А кто вчера выдавал ячмень колхозникам?

— Мы выдавали.

— Вот это и есть прямое разбазаривание государственного хлеба.

— Пока он еще не государственный, а наш, колхозный.

— Когда рассчитаетесь с государством... Что останется, будет вашим.

— Рассчитаемся! Можете быть спокойны.

— А вы меня не успокаивайте! - повысил голос Басманов. - Пока не рассчитались с государством, не имеете права выдавать хлеб на сторону!

— Колхозники не посторонние.

— Да вы понимаете или нет, что в этом году неурожай? Погодные условия плохие!

— Это вон у погаревских. У нас урожай неплохой.

— Значит, на соседей вам наплевать?

— У них своя голова. Пусть она и болит от неурожая.

— Я знаю, психология у вас индивидуалистов. Но колхоз не единоличное хозяйство. И если вы не хотите считаться с интересами страны, то мы вас заставим.

— Считаемся с интересами страны... Потому и выдаем зерно.

— Выдавайте, когда положено. Вы подаете дурной пример другим. Понятно?

— Мы сами определяем, когда это положено.

— А не много ли вы на себя берете?

— Ровно столько, сколько законом позволено... И постановлениями партии.

— Вон вы как понимаете дух последних постановлений! Может быть, вы и руководящую роль партии теперь не признаете?

— Партию оставьте в покое.

— В таком случае, от имени райкома партии я запрещаю вам производить преждевременную выдачу зерна!

— У нас выдача своевременная. Примите это к сведению.

— Хорошо! Тогда решим на бюро, какая у вас выдача - своевременная или нет. Сегодня извольте явиться к пяти часам в райком. А теперь ответьте еще на один вопрос: почему вы не жнете пшеницу?

— Рано... Да и комбайны на ячмене.

— Все в округе половину в валки уже уложили, а у вас - рано. Район позорите! Из-за вас в хвосте плетемся. И потом - раздельный метод уборки еще никто не отменял.

— А у нас жаток лафетных нет.

— Но я же вам прислал одну жатку. Почему она не работает?

Николай Иванович посмотрел на Брякина и Тюрина; те в свою очередь переглянулись, и Тюрин чуть заметно подмигнул председателю. "Ох и жулики! Уже успели", - подумал Николай Иванович не без удовольствия и сказал:

— У нее колеса нет.

— Как нет? Я же ее только вчера прислал!

— Не знаю. Говорят, по дороге отвалилось.

— Но уж это слишком! - Басманов встал. - Покажите мне жатку!

Через минуту две палевых "Волги", по-утиному переваливаясь на дорожных ухабах, подымая пыль, катили в поле.

Николай Иванович еще издали определил по тому, как задрался один конец лафета, что жатка без колеса. Он вылез из машины и вместе с Басмановым подошел к жатке. Колесо было отвинчено второпях - даже две гайки валялись тут же. К дороге шел широкий в клетку след от колеса. "Вот идиоты! Приподнять колесо не смогли!" - выругался про себя Николай Иванович.

Басманов сразу определил, что колесо было не потеряно по дороге, а отвинчено здесь, на месте. Да и трудно было не определить этого.

— Все ясно! - сказал он, сумрачно глядя на Николая Ивановича. - Сработано с умыслом. Но мы выясним, чьих рук это дело. Завтра же пошлю сюда следователя и участкового...

Не попрощавшись, сел в машину и крикнул на ходу:

— Не забудьте на бюро!

Николай Иванович достал из широкого кармана широких серых брюк платок и стал деловито, сосредоточенно обтирать голову. Севка осмотрел след от снятого колеса и сказал:

— Сам Тюрин с Брякиным и снимали.

— Почему?

— Рубах побоялись замарать, потому и катили колесо по земле.

— Дураки! - устало выдохнул Николай Иванович.

— Куда теперь? - спросил Севка в машине.

— Крой домой! Только не мимо правления, а с нашего конца въезжай в село. Не то меня еще кто-нибудь подцепит.

Но и на "собственном" конце села Николаю Ивановичу не удалось проскочить беспрепятственно. Неподалеку от крайнего дома Панки-почтальонши, обочь дороги в колхозной картошке паслась здоровенная свинья. Со двора, из-за приотворенной калитки выглядывала тетка Вера, Панкина мать.

— Останови машину!

Николай Иванович растворил дверцу и поманил тетку Веру:

— Ну, ты чего выглядываешь? Иль в прятки с кем играешь? Иди сюда!

Тетка Вера, позабыв бросить прут, умильно улыбаясь, пошла по картошке. На ногах у нее были короткие валеные коты. Зацепившись за высокую ботву, один кот спал с ноги. Тетка Вера нагнулась за ним и только тут заметила в руке прут. Она присела, украдкой поглядывая на председателя, незаметно положила прут в борозду, а коты взяла в руки и, босая, легкой рысцой потрусила к машине. Так, прижимая коты к груди, остановилась между свиньей и председательской машиной. Поздоровалась, слегка поклонившись:

— Здравствуйте, Николай Иванович!

— Чья свинья? - спросил председатель.

— А кто ж ее знает! - бойко ответила тетка Вера. - Сама вот гляжу... Дай-ка, думаю, выгоню с картошки. А тут вот и ты как раз подоспел.

— Значит, не твоя свинья?

— Ни, ни! Моя же ма-а-хонькая. Вот такая, - тетка Вера присела, показывая ладонью на вершок от земли. - А эта ж вон какая зверина. Черт-те знает откелева!

— А не врешь?

— Ей-богу, правда! Не моя... Знала бы - и сказала. Я ж тебя люблю, как сына. А вот Тюрина терпеть не могу. Это ж не человек, а самый что ни на есть боров. Своих свиней на колхозную картошку выгоняет, а моего поросенка и на траву не велит.

— Последний раз спрашиваю - чья свинья?

— Аж честное слово, не ведаю.

Севка ткнул Николая Ивановича в бок:

— А вот мы определим.

Он вынул из-под сиденья ружье, вылез из машины:

— Сейчас застрелю ее к чертовой бабушке... тогда и хозяин найдется!

Севка остервенело крутнул на себе кепку, сбил козырек на затылок и приложился, наведя ружье на свинью.

— Ой, стойте!.. Сто-ойте!.. - тетка Вера бросила коты и, раскинув руки, побежала было к свинье, но обернулась и так же, с раскинутыми в стороны руками, пошла на Севку. - Стойте!

Севка опустил ружье. Тетка Вера повернулась к избе:

— Па-анка! Па-а-анка!

В избе открылось окно, высунулась взлохмаченная Панкина голова.

— Чего тебе? - но, увидев председателя, снова скрылась.

— Да кто ж это свинью со двора выпустил? Ты, что ли?

— Нету-у! - отозвалось из дома.

— Ох, окаянные! Это все те, кто за письмами к нам ходит. Я ж тебе говорю, брось ты эту почтовую работу! Только один грех от нее. И свинья пропадет задаром. Как есть пропадет. Говорю тебе, ступай работать в колхоз. Не то Тюрин со свету нас сживет.

— Ну, хватит! - остановил ее Николай Иванович. - За представление тебе спасибо. А за потраву Тюрину уплатишь.

— Да какая там потрава? Она и со двора не успела выйти как следует. Схватилась я в разу-то - нет свиньи. Гляжу - вон она. И ты как раз едешь... Ты погоди-ко, погоди!

Но Николай Иванович махнул рукой, и "Волга" покатила.

— Приготовь "газик". Кабы дождь не пошел... - сказал Николай Иванович. - Прямо тошно... От жары, что ли, или так от чего.

1965

ПЕНСИОНЕРЫ

— Кто очередной? - Минеевич вскидывает светлую сквозную бороденку и строго смотрит в зал.

Он сидит за кумачовым столом на сцене, справа от него председатель колхоза, слева - парторг, а где-то за его спиной бригадиры и сам председатель сельсовета. Шутка сказать! Минеевич руководит колхозным собранием впервые в жизни. От волнения нос и глаза его покраснели, словно он только что луку наелся.

— Кто очередной?!

В середине зала качнулась чья-то голова в бараньем малахае, потом поднялась загорбина в рыжем полушубке, выплыла в проход и только тут разогнулась. Высоченный старик в шубных чембарах, которые отвисали на нем, как пустой курдюк у заморенного за зиму барана, снял малахай и, держа его, словно крест, у груди, степенно поклонился лысой головой сначала президиуму, потом залу.

— Граждане колхозники, - сказал он президиуму, затем, повернувшись в зал, - товарищи мужчины, - и, прошамкав беззубым ртом, добавил: - ...и протчие женщины. Поскольку, значит, я, как и всякий живой человек, должен кормиться, я и составил заявление. - Он вынул из кармана чембар тетрадный листок, развернул его и протянул к сцене, а сам - ни с места. - В котором и подаю прошение на пензию. Прошу не отказать.

— Передайте заявление, Викул Андриянович! - Председатель колхоза кивнул, кто-то взял у Викула заявление и передал в президиум по рядам. Председатель уставился в тетрадный листок; его яркие сочные губы были чинно поджаты.

Минеевич все так же напряженно смотрел в зал, положив перед собой на столе сжатые кулаки, как пару гранат.

— Ну как, товарищи, решать будем? - спросил наконец председатель.

— А чего там решать! У него стажу колхозного нет. Какая может быть пензия! - отозвался первым Минеевич.

— Ты, Викул, где был, пока не состарился? - спросили из зала.

— Дак вы же все знаете... где. Но меня это самое... ребилитировали. - Викул пошамкал и добавил: - Восстановили, одним словом.

— Вот и ступай туда. Там и спрашивай себе пензию. А на чужой каравай рот не разевай.

— Он у нас черствый... У тебя и зубов нету. Х-хе, - злорадно захохотал тот же голос.

— Куда ж я пойду... Поскольку инвалид, престарелый... - сказал Викул.

— Нет, старики... Вырешить мы должны, - поднялся древний, но все еще юркий, маленький Карпей, замуравевший какой-то землисто-серой щетиной, как еж. - Викул, он человек с уважением.

— А что толку от его поклонов! Все равно на работу он не ходит, - сказал кто-то из президиума.

Карпей быстро обернулся к президиуму:

— Совершенно правильные слова сказали... Я только насчет почтительности, стало быть... Викул, он, може, и пошел бы. Мужик почтительный, отчего не сходить? А куда же он пойдет? Може, где он был, там теперь и нет никого. И начальников распустили. Не-е! Вырешить мы должны.

Карпей, торопливо дергая сухонькой головой в стороны, как гусь, заглотавший корку хлеба, победно сел.

— Нет, мы должны вырешить.

— Я грю, стажа у него нет...

— Смотри-ка, председатель, кабы тут обману не было! - загалдели со всех сторон.

— Да стаж у него колхозный и в самом деле малый. - Председатель теребит заявление Викула и смотрит на него так, для порядка. - Значит, всего работал здесь шесть лет, а нужно двадцать пять...

— А что там работал, рази это не в зачет? - спрашивает Викул.

Председатель, совсем еще молодой человек, выпячивает красную, будто с мороза, нижнюю губу, подымает девичьи тонкие брови - силится взвесить Викуловы сроки - и наконец произносит, пожимая плечами:

— Конечно, все надо засчитывать. Но поскольку мы колхоз... у нас есть свой устав... Как собрание решит.

В зале опять заволновались:

— Он там и утром и в обед пайку хлеба получал...

— А мы деруны пекли...

— Хлеба-то не давали на трудодни...

— А ему пайку три раза в день!..

— Дак ведь я ж за эту пайку норму выколачивал!

— А мы что, не работали?

— Зачем все кричите? - приподнялся в президиуме сухопарый татарин с оголенной кирпичной шеей, вылезавшей из облезлой фуфайки. - Пускай Пешка скажет. Она, это самое, парьторг.

— Жасеин! Я сколько раз говорил тебе: не Фешка, а Фетинья Петровна, - строго обрывает его председатель колхоза и косо смотрит на широкогрудую, широколицую Фетинью Петровну.

— Какой разница! Пускай будет Петинья Петровна.

Фетинья Петровна зарделась до ушей:

— Дак ежели каждый, кто вернулся, пойдет к нам в колхоз на пензию, тогда чо же будет? На трудодни не хватит.

— Расшиби вас паралик!..

— Я в таком деле несогласная.

Бабы зашумели, заволновались.

— Цыц вы, проклятущие! - не вытерпел Парамон и встал с места спиной к президиуму, лицом к задним рядам, где на скамьях густо сидели колхозницы. - Вам какое равноправие дадено? Голосовать?! Вот и сидите - ждите. А тут мы и без вас разберемся.

— Ты уж помалкивай, Лотоха! - крикнула на него Фетинья Петровна. - Ишь раскричался! Мы еще разберем тебя за домашнее самоуправство.

— Какое ишшо самоуправство? - Парамон с вызовом обернулся и наклонил голову, словно бодаться решил.

— На жену кто руку подымал?

— А ежели за дело? Что ж это за порядок завели: бабу свою нельзя поучить? Дак она тебе на шею сядет. - Он стукнул себя по сухой и морщинистой шее.

— Тебе сядешь на шею...

— Дан на его шее, ровно на суку, воробей, может, и усядется.

Парамон азартно замахал руками, стараясь унять смеявшийся зал.

— Садись, садись, - кивнул ему председатель колхоза. - Дойдет и до тебя черед.

— Мы еще разберем его... Кто у Криволаповой опару хлебную выпил? - Фетинья Петровна погрозила пальцем.

— Может, мякину ишшо съел? - огрызнулся Парамон, но сел быстро, как в воду нырнул.

А Викул, чуя, что его "пензия" ускользает, поднял руку и помахал шапкой:

— Я в колхоз вступал ай нет?

— Вступал, - ответил Минеевич.

— Чего я отнес туда? Значит, два хомута ездовых, два пахотных, три бороны, одну железную, - Викул загибал пальцы, - дроги на железном ходу.

— Все понятно, Викул Андриянович, - останавливает его председатель колхоза.

— А ты, председатель, не перебивай! Дай слово сказать человеку, - поднялся чернобровый, богатырского сложения кузнец Филат Олимпиевич. - Не то иной человек блоху привел на аркане в колхоз, а туда же за пензией топает... За что, к примеру, Карпею Ивановичу выдали пензию? Что он, внес в колхозную кладовую накопления?

— Извиняем, извиняем... - с готовностью отозвался Карпей. - Я в Назаровке вступал в колхоз. Там я сдал поболе вашего.

— Вот и ступай в Назаровку за пензией! Стаж свой где растерял?

— Товарищи, ведь он же самый старый у нас! - вступается за Карпея председатель. - Ему еще в то время, когда колхоз создавали, уже пенсию надо было платить.

— Совершенно справедливые слова говорите, - ввернул Карпей.

— Сколько вам лет, Карпей Иванович?

— Второй годок после сотни...

— Ну что ж вам еще! - Председатель махнул рукой, и те сели.

Помедлив, сел и Викул.

— Значит, голосуем, - сказал Минеевич. - Кто за то, чтобы Викулу пензию отказать?

Руки поднялись довольно густо.

— Пешка пусть считает...

— Жасеин, опять!

— Петинья Петровна, какой разница...

— Чего ж считать? И так ясно, - говорит Фетинья Петровна. - Большинство против.

— Вот видите, Викул Андриянович, не получается у вас с колхозной пенсией, - обратился председатель колхоза к Викулу. - Придется вам ждать государственной пенсии.

Но Викул встает, тычет себя шапкой в грудь и заведенно произносит:

— Дак же обсудить надоть.

— Все уже, все!.. Голосование было...

— Одно дело - голосование, другое - обсудить надоть. Мне никак нельзя без пензии. - Он опять кланяется президиуму, потом по сторонам: - Товарищи правление! Товарищи мужчины и протчие женщины...

Но его никто не слушает. Председатель, косо поглядывая на листок с повесткой дня, лежащий перед Минеевичем, произносит:

— Разбирается заявление Черепенникова Федула Матвеевича.

— Очередной! - выкрикивает, опомнившись, Минеевич и смотрит в зал.

Встает Федул, плотный квадратный старик с лихо закрученными усами, краснощекий, черноглазый еще по-молодому. Браво расправив грудь, он рыкнул на Викула:

— Кого тебе ишшо надо? Вырешили старики - и надевай шапку. Садись!

— ...поскольку кормильца лишен, - твердит свое Викул.

— Вам будут хлопотать пенсию через сельсовет, Викул Андриянович, - пояснил председатель колхоза и кивнул в сторону председателя сельсовета.

— Дадим ему что положено как одинокому. Но учтите, тогда его надо из колхоза выводить. - Председатель сельсовета сел, и стул под ним жалобно скрипнул.

— А у вас таких правое нету, чтобы выводить меня из колхоза. Два ездовых хомута сдал, три бороны, одну железную, да дроги на железном ходу, да плуг двухлемешный...

— Ясно, ясно, Викул Андриянович, - успокаивает его председатель колхоза. - Решили с вами... Садитесь. Похлопочем.

Викул наконец садится, но все еще бормочет про себя:

— Обсудить надоть... Я тоже закон знаю.

Федул держит руки по швам и с готовностью таращит глаза на президиум. Как только председатель колхоза обернулся к нему, он скороговоркой отчеканивает:

— Я тоже сдал в кладовую накопления: двух кобыл, одну жеребую, бричку на железном ходу, двенадцать метров пеньковой веревки для постромок...

— Ты лучше скажи, где ты работал? - перебивает его Фетинья Петровна.

— А где ж? В колхозе и работал...

— В колхозе? - весело переспрашивает Фетинья Петровна. - А кто ж тебя видел, как ты работал?

— Могут подтвердить свидетельским показанием Амос, Феоктист, Микиш...

— Это какой Микиш? - спрашивает Минеевич.

— А Черепенников!

— Дак он же второй год как помер.

— Ну тогда Симеон, - не сморгнув глазом отвечает Федул.

— Ты самулянт! - взрывается Минеевич. - Ты всю жизнь просамулировал...

— А ты прорыбачил, - отбивается Федул. - На пасеке бабу оставишь, а сам на реку... Теперь ишшо на сцену залез. Слазь оттудова... Не заслужил!

— Да я тебя слова лишаю! - грохнул Минеевич кулаком по столу.

— Лишенцев теперь нету! Упоздал на сорок лет... Хватит...

— Ты как был подкулачником, так и остался! - крикнул, багровея, Минеевич.

— А ты раскулаченными холстинами торговал... - не сдавался Федул.

Минеевич заерзал на стуле и беспокойно озирался по сторонам, как бы ища поддержку в президиуме. А в зале смеялись и топали ногами.

— Федул Матвеевич, припомните все ж таки, где вы работали? В какой бригаде? - спрашивает Фетинья Петровна.

— Вот те раз! - пучит глаза Федул. - А кто вас всю войну дровами обвозил? Школу, сельсовет...

— Тять, это ж ты от райтопа работал, - дергает его за полу сидящий рядом сын-тракторист.

— А ты молчи! Тебя не спрашивают... - отымает полу Федул. - А кто в бойной работал?

— Бойная от сельпа была! - кричит Минеевич.

— Хорошо. Ладно... А кто десятидворкой по дорожному делу руководил? Кто вас выгонял с подводами на щебень, за песком? Это вы мне так теперича отплачиваете!.. Мстительность ваша, и больше ничего...

— Это обчественная нагрузка...

— Не юляй... В какой бригаде работал?

— Садись, тятя, садись...

— А ты молчи! - Федул скидывает с себя полушубок, за который тянет его сын, и торопливо начинает выдергивать рубаху из-под пояса. - А теперь учтите такую прокламацию. Поскольку я награжденный "Георгием" и воевал в последнюю очередь в мировую... Ишшо в японскую на Цусиме, на "Цесаревиче" то есть. А в плен попадал!.. Это как можно отбросить? Что надо мной там японец исделал? - Он заголил по самую шею рубаху, обнажив синевато-белое брюхо и мускулистую, заросшую седыми волосами грудь. На его груди, размахнув крылья, парил татуированный орел; в когтях он нес женщину, у которой вместо головы приставлен был сморщенный Федулов пуп. - Вот какие протчие предметы оставил на моем теле плен, - торжественно произнес Федул в наступившей тишине, поворачиваясь во все стороны оголенным брюхом. - Спрашивается, когда ж мне было работать? Иль и это не в зачет?

— Ты нам пузо не показывай. Его в протокол не запишешь. И птицу твою мы видели. Опусти рубаху! - повышает голос председатель сельсовета. - Ты что, не знаешь, как отвечать надо? В какой бригаде работал, говори?!

Федул опустил рубаху и молча стал запихивать ее, оттягивая пояс штанов.

— А что его спрашивать? Голосовать надо, - сказала Фетинья Петровна.

— Поскольку Федул Черепенников стажу колхозного не подтвердил, ставим на голосование. Кто за то, чтобы пензию Федулу не давать? - спросил Минеевич.

— Можно не считать. Картина ясная - почти единогласно. Опустите руки, - сказал председатель колхоза. - И последний вопрос: какую пенсию назначим Максиму Минеевичу Пустовалову? - Председатель взял со стола заявление Минеевича и прочел: - "Поскольку я создавал колхоз, был в активе и безотлучно выходил на работу, а не какой-нибудь тунеядец, прошу назначить мне двадцать рублей в месяц". Кто имеет слово?

— Ты создавал колхоз!.. Как это так? - крикнули из зала.

Минеевич, опираясь на стол, встал:

— Которые молодые - не знают как раз... У Толоконцевой горы стояла Панфилова мельница. В тридцатом году ее растащили, а Панфила сослали, то есть вослед. Феоктист, не дай соврать! Помнишь, в двадцать девятом годе мы всемером у Панфила собрались на помол?

— Феоктист за дровами уехал, - ухнул кто-то басом из зала.

— Егор Иванович, не дай соврать... Ты ишшо маленьким был, - метнулся Минеевич к старшему конюху, сидевшему за его спиной в президиуме.

— Я не помню, - ответил Егор Иванович, краснея: весь президиум обернулся и смотрел на него.

— Да не с тобой, чудак-человек... С отцом твоим ездили на помол... Значит, я, Иван, Феоктист...

— Ты не юляй! - кричат из зала.

Этот окрик точно подстегнул Минеевича, он передернул плечами, вскинул сердито бороденку и сам пошел в наступление:

— Как впервой назывался наш колхоз, ну? "Муравей"... Мураш то есть. А кто ему дал такое название? - сердито крикнул он в зал и, не дождавшись ответа, погрозил кому-то кулаком: - Я придумал! А через чего?.. Сидели мы в мельничном пристрое... Сговорились: артель создавать. А какое название? Смотрю я - по моим чембарам мураш ползет. Я его цоп - и кверху. - Минеевич вскинул щепоть, словно в пальцах у него был зажат этот самый муравей. - Мурашом, грю, и назовем. Так и вырешили... Магарыч распили. - Минеевич почуял, что сказал лишнее, мотнул головой и добавил: - За помол то есть...

— Граждане колхозники, они тем разом перепились и Назарку заседлали, - говорит Федул. - А Минеевич сел на него верхом и вокруг жернова ездил.

— Врет он! - покрывая хохот, срываясь на визг, кричит Минеевич. - Он самулянт!

— А кого за это выключили из артели? Кого? - распаляется и Федул. - Он всю жизнь бабу на пасеке продержал, а сам прорыбачил. За что ж ему двадцать рублей?

— Прямо не Минеевич, а как это... литературный инструктаж, - говорит на ухо председатель сельсовета председателю колхоза.

Тот снисходительно улыбается и поправляет:

— Не инструктаж, а персонаж.

— Какая разница!

— Тихо, товарищи! Хватит прений. Все ясно. Давайте голосовать: кто за то, чтобы Максиму Минеевичу Пустовалову назначить пенсию в двадцать рублей? - спросил, поднявшись, председатель колхоза.

Зал не колыхнулся, ни одна рука не вскинулась кверху.

— Понятно... Кто за пятнадцать?.. Как всем... Единогласно!

— А ежели как всем... - затрясся от негодования Минеевич, - сами и заседайте. В насмешку сидеть не желаем.

Он с грохотом отодвинул стул и вышел из президиума в зал.

— От дак вырешили!..

— Прямо как в лагун смотрели...

— Совершенно правильные слова...

— По первому вопросу все, - сказал председатель колхоза. - Шестнадцать пенсий выдали, две отказали. На второй вопрос разное. Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович.

Федосей Иванович подошел к столу, раскрыл папку с делами, солидно откашлялся.

— Поступила жалоба от гражданки Криволаповой Евдокии Семеновны на Силантьева Парамона Ивановича и на Черепенникова Федула Матвеевича в том, что они, отперев замок, вошли в дом Криволаповой, выпили осадки от пива, хлебную опару и съели на закуску картошку для поросенка. Посему поросенок визжал, когда пришла хозяйка. Вопросы имеются?