Куда ни посмотришь — кругом невысокие холмы, перелески, поля. Холмы эти, дальние отроги Уральских гор, с неизменными елочками на вершинах, издали похожи на больших рыб с колючками на спине. Село Лкагурт стоит на одном из них, на холме Глейбамал; улицы весело сбегают к самому подножию и обрываются на берегу тихой речки Акашур.
Выделяясь среди других, бросается в глаза дом с новой крышей и затейливо вырезанными наличниками. С вершины холма он виден как на ладони. Дом заботливо обшит досками, чтобы непогода не секла, не портила сруба. На улицу смотрят два окна: хозяин, должно быть из опаски, что прохожие будут заглядывать в окна и увидят лишнее, три окна срубил во двор, а на улицу только два. Карниз свисает низко, и оттого кажется, что дом сторожко смотрит из-под козырька куда-то в поле. Случись что-нибудь, он сейчас же незаметно спрячется, присядет за высоким палисадником. Возле ворот, на вкопанных в землю столбиках — скамеечка; чтобы озорная молодежь или любители даровщинки не утащили доску, она обтянута полоской железа и крепко прибита.
Это — дом Макара Кабышева. Раньше его здесь не было, Кабышевы жили на другой улице. Но жене Макара, Зое, там не нравилось. Изо дня в день она ворчала: «Нашел место! Сам в правлении, а жить как люди не можешь… Микта Иван, и тот в самой середке деревни живет, а мы сидим у шайтана на хвосте. Попросить хорошенько — дали бы место…»
Макару помог случай: Микта Иван продал свой старенький домик на дрова, а сам перебрался вместе с семьей в районный центр Акташ, устроился там конюхом при исполкоме. Удерживать его в колхозе не стали: «Скатертью дорожка, зря только в колхозе числился». Вскоре трехтонный грузовик в два рейса отвез домишко Ивана на распилку, осталось в ряду домов пустое место, как от выпавшего гнилого зуба.
Узнав об этом, Зоя чуть не силком услала мужа в контору:
— Иди-ка, Макар, пусть то место на нас запишут! Иди, иди, а то другие раньше тебя прибегут. Огород у Ивана был хороший, каждый год унаваживали…
Макару не отказали, дали участок. Дважды собирал веме[1]: с помощью соседей перевез свой дом, амбар, две конюшни, отстроился на новом месте. Один бы не справился, спасибо — люди помогли. В те годы хозяйство Макара считалось маломощным, и ему помогали то тем, то другим. Перевозка дома с пристройками тоже обошлась Макару недорого: всем, кто работал на веме, выставили несколько четвертей самогона, накормили блинами, на том и разошлись. Никто слова даже не сказал, что Макар слишком легко откупился. Да и что говорить: Макар сызмальства нахлебался горя досыта, так уж пускай хоть теперь по-людски живет.
С этого времени, пожалуй, и встал Макар на ноги. А там пошло легче: руки у Макара были хорошие, за что ни брался, все получалось, — топорище ли выстрогать, сапоги ли себе сшить. А то купит в магазине листового железа и сделает пару ведер — все-таки дешевле обходится, чем на базаре брать.
Теперь Макар с головой ушел в свое хозяйство. Днем, как все, работает в колхозе, а вечером дотемна возится во дворе: ладит ульи, под навесом что-то топором вытесывает, а потом возьмет молоток и забивает дыры в заборе. Так-так-так! — выстукивает молоток, радостью отдается этот стук в душе Макара: «Так-так, своим хозяйством жить способнее». Будь сейчас жив отец, вот обрадовался бы: сын-то в люди выбился! Старики всю жизнь маялись в плохонькой избенке, в тесноте да в грязи, а сын какую домину отмахал! Что ни говори, времена не те, не сравнишь…
Макар весь дом обшил тесом, усадьбу обнес высоким — выше человека — забором, и дом казался крепко сбитым сундуком. Во дворе пустил бегать на проволоке собаку: встречь чужому человеку из-под навеса выскакивает серая, с желтыми клыками, полуовчарка и, задыхаясь от злобы, рвется на привязи.
Чтоб Макар был жаден, скуп чрезмерно — того в Акагурте про него никто бы не сказал. Когда был парнем, — уж как бедно ни жили, делился с товарищами последним, помогал другому в нужде. Отец наставлял его: «Ты, Макарка, одно помни: скупость, она от глупости идет. Скупердяй, он худее нищего — ни себе, ни другим…»
Но вот женился Макар, зажил своим хозяйством и стал тогда сам в себе замечать: придет к ним человек просто посидеть, потолковать, а он уже с тревогой ждет, что тот попросит взаймы… Оттого становился хмурым, неразговорчивым, ждал, чтобы гость ушел поскорее.
Семья у Кабышевых небольшая: сам Макар, жена Зоя и сын Олексан — рослый семнадцатилетний парень. Маленьких нет, поэтому в доме всегда тишина, скука, вещи уже много лет стоят на своих местах. В воскресенье Зоя расстилает на полу цветастые половики, сотканные ею еще до замужества. Тогда и вовсе никто не ходит по комнате. Случается, Макар, забывшись, пройдет в сапогах прямо к столу. Зоя сразу же замечает непорядок, ворчит: «Макар, коли пришел, сапоги снимай. Наследил тут, будто в колхозной конторе».
Сама Зоя каждый раз, как войти в комнату, оставляет калоши у порога и ходит в шерстяных носках, ступая мягко, словно большая кошка.
А гость, не решаясь идти по чисто вымытому полу, останавливается у порога. «Проходи, садись, в ногах правды нет», — приглашает Зоя, а сама смотрит на ноги вошедшего, будто говорит: «Запачкаешь, наследишь тут…» И хочешь, да не сядешь.
Вещи в комнате Зоя расставила по-своему. У входа, в углу, стоит двуспальная кровать с блестящими медными шариками, с горкой подушек. Вдоль стен и вокруг стола — широкая крашеная лавка. Ослепительной белизны печь разделяет комнату пополам. На подоконниках цветы, на окнах, что выходят на улицу, легкие кружевные занавески. А на тех окнах, что выходят во двор, занавесок нет: здесь они ни к чему.
Занавески, покрывала, ширмочки сшила сама Зоя: ими завешаны и чело у печи, и полочка, где держат посуду, и умывальник — все спрятано за ситцем в веселых цветочках.
В конюшне, под навесом, в амбаре, в чулане бережно хранятся разные вещи. В хлеву, рядом с корытом, лежит почти новая покрышка от автомашины; под навесом прислонена к поленнице железная борона, валяется старинная двухпудовая гиря с заржавелым царским орлом, хорошее тележное колесо, куча всякого железа… Вряд ли сам Макар теперь знает, как и откуда попали к нему эти нужные и ненужные вещи. Но выбрасывать их не решается — кто знает, может, пригодятся в хозяйстве.
И в амбаре тоже, кроме огромного ларя для хлеба, — множество всяких ящиков и корзинок, со столярным и плотничьим инструментом, гвоздями, деталями от разных машин. На деревянных колышках, вбитых в стены, развешаны веревки, сыромятная кожа, хомут без одного гужа.
При чужих людях дверь амбара не открывают. Зоя часто повторяет: «Незачем показывать, что у нас есть да чего нет. А то нынче — как увидят, сразу просить придут. И без того в деревне косо посматривают. А кому какое дело, как живем? Чай, не краденое, а свое…»
И то сказать — жили Кабышевы хорошо. Много ли нужно для троих, если бережно расходовать? Макар с женой старались, чтобы ни одна щепочка не отлетела в сторону, гостей встречали скуповато. Может, потому в Акагурте поговаривали: «Дегтем от них попахивает. Видно, от тестя остался душок-то…»
«Деготная душа» — так прозвали когда-то в Акагурте Камая Бегичева, отца Зои. Занимался он смолокурением, при случае торговал и самогоном, зерном, держал лошадей для извоза. Нахрапистый был мужик, считался первым богачом в деревне. Ходили слухи, что он собирается взять на откуп у миллионера-лесопромышленника Ушакова, который владел в этих краях всеми лесами, участок и расширить свой промысел, открыть новые смолокурни.
Единственную свою дочь Камай Бегичев рассчитывал выдать за ровню и потому на наряды для нее не скупился. А уберечь не смог: Зоя еще в девушках понесла. Это был позор чернее дегтя, его ничем не смоешь. Взбешенный Камай взял ременные вожжи, отхлестал дочку и среди лютой зимы выгнал из дома в одном платье:
— Иди к тому, с кем нагуляла, с…
С гулянок вечерами Зоя каждый раз уходила обнявшись с Миктой Иваном. Иван был парень высокий, некрасивый, с приплюснутым носом. Жили они тоже богато, в конюшне всегда стояли пять-шесть лошадей, оттого держался он нагло и самоуверенно, ходил всегда с ременным кнутом. Узнав, что любушка беременна, Иван сразу ощетинился, оттолкнул прильнувшую было к нему Зою. Та упала на обочину дороги, в снег.
— Зачем ты мне такая? Я жениться не спешу. Да и с чего ты взяла, что этот… мой? Пошла ты к…
— Твой ребенок, Иван, тво-о-й! — рыдая, ползла Зоя к нему на коленях. — С тобой только и гуляла, сам знаешь! Ой, Ива-а-ан!..
Иван сплюнул, запахнулся плотнее в новую, отороченную черным мехом шубу, отвернулся от Зои и зашагал прочь. Пройдя несколько шагов, остановился, мрачно погрозил:
— К нам не ходи — собаки разорвут!
Зоя плакала, сидя одна на дороге. Домой нельзя: знала крутой нрав отца, убить может. Куда же теперь?..
Тогда-то и вспомнила она про Макара Кабышева.
Макару в то время было уже семнадцать, вечерами ходил на Глейбамал, где молодежь устраивала веселые игрища с хороводами, плясками. Зоя замечала: плохо одетый, застенчивый парень подолгу смотрит на нее, но только издали, украдкой. Зоя однажды с издевкой пропела, глядя на него:
Не ходи под окнами,
Если шляпы нет…
Вспомнила о нем Зоя в эту морозную ночь и решительно направилась к Макарову дому. Дрожащими руками с трудом открыла покосившуюся калитку; войдя в темные сени, долго шарила по стенам, нащупывая дверную ручку. Кто-то изнутри толкнул дверь, Зоя вошла. «Будь что будет, отсюда никуда не уйду!» — решила она и, всхлипнув, повалилась на лавку.
Старики, родители Макара, ужинали. Они молча, с удивлением смотрели на дочку богатея Камая. А Зоя, в бессильной злобе на Ивана, на отца, на себя, рыдала в голос, билась головой о жесткую лавку. Старики обомлели, когда сквозь рыдания услышали бессвязные слова:
— От вашего Макара забеременела… Делайте со мной, что хотите. Кто теперь на меня смотреть будет… Пришла к вам… О-о!..
Зоя осталась в доме Макара. Забилась в самый угол полатей, два дня не вылезала оттуда. Родители Макара сходили к Камаю, чтобы в деревне не было лишних слухов, по обычаю провели сговоры, а на масленицу сыграли свадьбу.
У Макара никто ничего не спрашивал. На свадьбе его напоили крепким самогоном, и он проспал, так и не повеселившись. Через пять месяцев после свадьбы у Зои родилась девочка: широконосая, с черными глазами — вылитый Иван. Девочка прожила недолго, умерла от глотошной болезни. Макару в ту пору исполнилось восемнадцать, Зоя года на четыре была старше его. Знал о ее грехе, втайне держал обиду, однако молчал, ни словом не упрекнул жену.
Когда в Акагурте создавали колхоз, стали раскулачивать богатеев. Камай был смекалистее других, большую часть своего добра тайком перетаскал к зятю. Потом самого Камая выслали, осталось богатство у Макара. Макара не трогали: хозяйство было бедняцкое. Думали, что тесть вернется, вещи надежно упрятали в подполье, в сарае… Жили в ту пору в нужде, однако чужое добро не трогали. Но никто из сосланных не вернулся, и спрятанное добро стали помаленьку вытаскивать: что ему пропадать?
Макар даже и не заметил, как тихая, во всем послушная жена стала полной хозяйкой в доме, и это нравилось ему. Нравилось Макару, что она такая бережливая, женским приметливым глазом ведет хозяйству строгий счет. «Добрая жена дом сбережет, а плохая рукавом разнесет». Зоя никогда не кричала на него, не ругалась, неприметно, словно мышка в хлебе, заняла место в его душе. Макар как будто остался хозяином в доме, а без Зоиного слова, помимо ее, — ничего не делалось. Макар и тут был доволен: как-никак Зоя заботилась не о чужом, хотела добра своему дому, своей семье.
Рождению сына Макар несказанно обрадовался. Когда у Зои начались схватки и она сказала об этом мужу, он тут же запряг лошадь и сам отвез Зою в Акташ. В родильном доме Зоя лежала десять дней, и Макар каждый день после работы пешком ходил в райцентр. Зоя родила утром, и когда Макар в этот день вечером пришел в роддом, медсестра, улыбаясь, спросила:
— Сына или дочку ждали?
Макар смущенно сказал:
— Сына бы надо.
— Сын, сын! — засмеялась медсестра. — Больше четырех кило весит. Ревет все равно как взрослый.
Макар двинулся было поглядеть на сына, но сестра замахала руками:
— Куда такой! Ребенок испугается…
Макар посмотрел в зеркало на стене. Оттуда на него глянул худой, скуластый, с недельной бородой мужчина. От глаз разбегаются морщины, на переносице — красные прожилки; от жары и ветра лицо загорело, стало коричневым, цвета дубовой коры. «И впрямь, можно человека испугать, — подумал Макар. — Надо бы бороду снять. Ишь щетина!»
Когда Зою выписали, Макар бережно усадил ее в тарантас, подложив для удобства подушку, а сам устроился на облучке. Дома к гибкому шесту подвесил зыбку, тайком от Зои долго смотрел на сына: «Ну, вот, сынок, ты уже видишь все, дышишь… Только ничего еще не понимаешь… Кем ты будешь? Дождусь ли дня, когда станешь мне помогать?»
Мальчика хотели назвать по дедушке — Петром. Но учитель из недавно открывшейся в Акагурте школы посоветовал:
— Макар Петрович, назови сына Александром. Знаешь, сколько было знаменитых людей с этим именем? Вот, считай: Александр Македонский — раз, Александр Невский — два, Александр Суворов — три, Александр Пушкин — четыре… Обязательно назови Александром!
Захмелевший Макар, соглашаясь с учителем, кивал головой:
— Так, так… Ты, конечно, ученый человек, знаешь. А мне что, хоть совсем без имени, только чтоб помощником вырос. Олексан, так Олексан.
Олексан рос здоровым, крепким. В детстве Макар его баловал — видно, сильно любил. До двенадцати лет сам шил Олексану всю одежду, обувку. Мастер он был на все руки, за что ни возьмется — хорошо получается. Шил крошечные ботиночки, катал маленькие валенки, на швейной машине шил штаны, картузы. А сколько игрушек он сделал для маленького Олексана! Макару самому нравились сделанные им вещи, да и сын, он думал, должен был благодаря им сильнее привязаться к отцу.
Олексан любил возиться под навесом со стружками, деревяшками, пока отец что-то мастерил. Макар сделал сыну маленький молоток и, глядя, как мальчик старается забить гвоздик, втайне радовался: «Работник из него выйдет». Сына он любил по-своему, но никогда об этом не говорил вслух. Другие ласкают своих детей на глазах у чужих, а Макар даже наедине редко баловал сына лаской, — лишь иногда проведет корявыми пальцами по мягким волосам мальчика. Может, поэтому Олексан мало привязался к отцу.
Зато в минуты гнева не знал Макар жалости. Как-то Олексан, не спросившись отца, взял в амбаре инструменты и принялся делать скворечник: в школе учительница велела, и Олексану хотелось, чтобы его скворечник был лучше всех. Макар вернулся с работы, увидел, что делает сын, смачно выругался и сильно ударил Олексана.
— Не спрося, не смей трогать инструменты, не твоих это рук дело!
Олексан в то время ходил уже в четвертый класс, и случай этот запомнился надолго. Боялся Олексан отца, всегда казалось ему, что вот-вот он опять обругает, станет бить.
Совсем иначе относилась к сыну Зоя: ласкала, кормила сладостями. Намажет на хлеб масла, сверху меду.
— Ешь, сынок, только не ходи с хлебом на улицу — чужие мальчишки попросят. Смотри, другим не давай, сам ешь!
Маленький Олексан удивлялся:
— Мама, а ребята мне всегда свои игрушки дают, почему мне нельзя им дать? Ну, немножко, вот столечко я дам Петьке или Васе попробовать, ладно? Ведь у них нет дома меду.
— Ишь ты, какой добрый! — бранилась тогда Зоя. — Знай себя, и ладно! Поди, эти голодранцы только и ждут, чтобы у тебя из рук кусок вырвать! — И заставляла сына есть при ней, дома.
В школе Олексан был средним — выделялся только одним: держался в стороне, никогда ни с кем не делился. Шла война, отцы у многих ребят ушли на фронт, их семьи жили трудно. Отца Олексана на фронт по взяли, признали негодным (Макар давно страдал грыжей). Поэтому Олексан и одет был лучше других, и сыт всегда. В школу брал с собой кусок хлеба с медом, на перемене уходил в угол и торопливо съедал. Крепко помнил наказ матери: «Чужим не давай, на всех не напасешься!»
Кончил Олексан семь классов, а дальше учиться не захотел. Сколько ни ругал его Макар, сколько ни ходили учителя домой, уговаривали, — все напрасно. Олексан уперся: «Не пойду — и все!» Сказал, что будет работать в колхозе. Почему — неизвестно. Может, просто смущался парень своего роста: в классе он был самый высокий, и ребята прозвали его «каланчой».
Зоя взяла сторону Олексана:
— Ладно уж, Макар, силой не заставишь. Хватит с него, поучился. Не велика беда, если и в колхоз не пойдет работать, много-то там не получишь. Слава богу, живем неплохо, хлеба — в достатке, одного-единственного сына прокормим. Пусть пока дома поживет, подрастет — еще успеет, наработается…
Макар махнул рукой: «Ну, если так, делайте, как хотите!»
Два года, словно девушка на выданье, Олексан жил дома. Правда, теперь Макар не давал ему бездельничать: в хозяйстве работа всегда найдется. Зимой Олексан очищал двор от снега, расчищал дорожки, пилил и колол дрова, ходил за скотиной. А летом работы еще больше: надо в огород навоз вывезти, вспахать, посадить картошку, окучить… А потом заготовка на зиму сена для скотины. Для коровы и десяти овец ни много ни мало шесть, а то и все восемь возов надо. Сверстники Олексана работают в колхозе, а он выкашивает лужайки в роще и возит траву домой на ручной тележке. Не раз слышал, как ребята смеялись вслед:
— Гляди, единоличник опять пошел колхозную траву воровать!
Олексан обходил их Стороной. А когда возвращался домой с полной тележкой, мать хвалила:
— Осто[2], Олексан, как ты много привез! Скоро на всю зиму запасемся, люди опять завидовать станут!
В деревне Кабышевых не любили, говорили, что они за копейку горло перегрызть готовы. Но, зная расчетливый, хозяйственный глаз Макара, его выбрали в правление колхоза: дельные советы везде нужны. На людях Макар тих и покладист, мало, нескладно говорит. Дома он совсем другой: злой, зубы кочедычком не разожмешь, ни на кого не смотрит, ходит низко опустив голову, будто потерял что-то и теперь мучительно ищет.
Чем старше становился Олексан, тем реже Макар разговаривал с ним. Утром, уходя на работу, наказывает, что надо сделать за день, а придя с работы, молча ужинает и ложится отдыхать. Тогда Зоя предупреждает Олексана:
— Отец спит, не шуми! — И тихо в доме, тихо до звона в ушах…
А вокруг все напоминает Олексану о том, что есть непохожая на ихнюю жизнь. С шумом проходили мимо тракторы, колхозная автомашина, по вечерам с песнями бродили по деревне молодые ребята и девушки, и в душе Олексана возникало ощущение, что они, Кабышевы, живут не как другие. От этого становилось тоскливо: «Почему другим весело? Что, у них нет таких забот, как у нас?..»
Временами ему казалось, что родители что-то скрывают от него и от людей, боятся, как бы кто не узнал. Однажды к ним пришел дядя Тима. Левый рукав у него болтается пустой — с войны вернулся без одной руки, с тех пор его в Акагурте прозвали Одноруким Тимой. Они долго сидели с Макаром. Тима много курил, ловко свертывая самокрутки одной рукой. Макар больше молчал, слушал Однорукого.
— Да-а, Макар Петрович, — говорил Тима, выпуская целое облако дыма, — дела в нашем колхозе плохи, сам знаешь… Не могу я на это спокойно смотреть. Хожу сам не свои, ночей не сплю. Али мы хуже других, что не можем свой колхоз на ноги поставить? Не может этого быть, Макар Петрович! Председателя бы нам хорошего, агронома настоящего… Да и самим пора стать в своей артели хозяевами. Тут у нас, я замечаю, еще есть такие: живут на колхозной земле, всякими выгодами пользуются, а натура у них — не наша, не колхозная. Колхоз им вроде бы завески, а там, за завеской, — черт знает что! Устроились, прижились… Вот ты мае скажи, Макар Петрович, с какого краю нам взяться за это дело? Человек ты с опытом, не зря в правление выдвинули.
Макар молчал, осторожно покашливал и неопределенно тянул:
— Оно, конешно, самим надо браться. Да ведь… как тебе сказать, Тимофей… Каждый живет как может… Ежели свое хозяйство начисто в сторону, да целиком на колхоз положиться — кто знает…
Однорукий мрачно слушал, сосал цигарку, а уходя, сказал:
— Шел я к тебе за советом, Макар Петрович, а ты еще больше меня разбередил. — И с горечью добавил: — Да и сам ты, я вижу, не особенно хвораешь за наше дело. «Ты гори, сосед, а я посмотрю», — вот ведь что получается! Эх, не такой ты раньше был, Макар Петрович. Ну, смотри, как бы оплошки не вышло!
Так и ушел Тимофей. Только за ним захлопнулась дверь, Зоя встревоженно спросила мужа:
— Чего приходил этот косорукий? Высматривал небось…
Макар ничего не ответил.
Разговор этот почему-то запомнился Олексану, — было как-то неловко за отца. Олексану казалось, что слова Однорукого сильно встревожили отца, но он не решается себе в этом признаться.
Все чаще Олексан задумывался об этом, хотелось о многом спросить, да некого было спрашивать.
Олексану скоро семнадцать, а на вид больше дашь. Мать с отцом не особенно крупны, сын же неизвестно в кого пошел. Мать говорит — в дедушку… Ходит крепко ступая, руки в стороны, будто тесно ему — сила из парня прет. Лицом в отца: серые глаза спрятаны глубоко, и скулы выдаются. От матери только одно — крутой подбородок. Говорят, такой бывает у своевольных, упрямых…
«Теперь пора приставить Олексана к делу», — думала Зоя. Посоветовалась с Макаром и сказала сыну:
— Мы с отцом спину в колхозе гнем, а толку не видно. Хорошо бы тебе сыскать денежную работу. Вон этот Микта Иван перебрался в Акташ, в исполкоме за лошадьми ходит, припеваючи живет… Сходил бы ты, Олексан, в Акташ — может, на службу какую и взяли бы. Увидишь Микту Ивана, попроси, может, поможет в чем. В исполкоме-то у него теперь все знакомые.
На другой день Олексан отправился в Акташ, встретил во дворе райисполкома акагуртского земляка. Тот запрягал в тарантас гладкого, беспокойного жеребца.
— Макаров сын, говоришь? Хм, не знаю, какую работу ты здесь-подыщешь… У нас в исполкоме все занято. Работать в колхозе тебе, конечно, нет никакого расчета. Место надо сыскать, без места не проживешь. Тпру, проклятый! — крикнул Микта Иван, ударив жеребца кулаком в бок. — Стой смирно! Ишь разъелся на овсе, зашалил…
Микта Иван никакого толкового совета не дал, сказал, чтобы сам походил, расспросил людей. Олексан не стал ходить и расспрашивать. Было обидно, что сверстникам его не надо ездить в райцентр, спрашивать работу, а он должен кланяться даже Микте Ивану. И Олексан повернул обратно домой.
Не успел зайти во двор — мать накинулась с расспросами:
— Что, нашел работу, видел в Акташе Ивана?..
Олексан резко ответил:
— Да что вы с этим Миктой Иваном носитесь? Не пойду я в Акташ! Буду работать в колхозе…
Зоя всплеснула руками:
— Осто, осто, Олексан, разве можно так-то на мать? Господи, несмышленый ты! И что ты нашел в нашем колхозе-то?
Олексан по именам стал перечислять своих сверстников: этот на конном дворе работает, тот — в строительной бригаде, третий — прицепщиком…
— Ай-яй-яй, как он научился считать! — протянула Зоя. Затем предупредила недобро. — На других не очень-то смотри, себя знай. Не понимаешь что к чему, ну и помалкивай… Э-э, да вольному воля, хоть ночуй в этом колхозе, мне-то какое дело!
Об этом разговоре Зоя рассказала мужу. Макар молча выслушал и противиться не стал: ну что ж, пусть пока работает в колхозе, не пускать вроде неудобно, ведь в правлении то и дело говорят, что рабочих рук не хватает, Кто их там разберет, могут и к Кабышевым придраться: дескать, этакого сына-болвана дома держат. А это совсем ни к чему: не любил Макар, чтобы люди промеж себя трепали его имя.
Олексан стал работать на току, подкидывать снопы в молотилку. Приходит вечером с работы, в сенях скидывает пыльный пиджак (Зоя зорко следит, как бы не натащили в дом грязи!), умывается наскоро и, сев за стол, рассказывает, что нового за день произошло.
— Сегодня тридцать пять возов намолотили! Бабы не успевают солому отметать, из-за них пришлось три раза машину останавливать. Ох, руки устали как!..
Макар с Зоей молча хлебают суп. Затем мать кладет ложку на стол, обтирает губы изнанкой передника и вздыхает:
— Господи, зачем ты сам себя ломаешь, Олексан… Добро, заставлял бы кто…
И Олексан умолкает на полуслове, наклоняется над миской, ест молча. А в голове неотступно: «Ну вот, опять… И всегда так…»
Но неожиданно все кончилось. Спустя неделю после начала работы в колхозе Олексан пришел домой среди дня, правая рука наспех обмотана чьим-то чужим платком. На белой ткани проступили ржавые пятна. Зоя увидела, испугалась, вскрикнула:
— Ой, что случилось, Олексан?
Олексан помахал обмотанной рукой, криво улыбнулся:
— Да так, порезал… Свясла резали серпом, руку задело. Пустяк, заживет…
Оправившаяся от испуга Зоя со злостью передразнила сына:
— «В колхозе буду работать!..» Ну, наработался?
Рука скоро зажила, остался лишь небольшой, скобкой, розовый шрам. Но после этого случая Олексану нечего было и думать о колхозе: родители сказали, что дома работы хватит. И правда, без дела он не сидел — и мать, и отец старались вовсю. Снова потянулись скучные, однообразные дни. Происшествий в жизни Олексана было мало, да и те невеселые.
Однажды акагуртские школьники запрягли лошадей и отправились по дворам собирать золу на удобрение. Дошли до кабышевского дома, громко постучали палкой в наличники. Олексан был дома один, бегом выскочил во двор, привязал задыхавшегося от лая Лусьтро, открыл мальчишкам ворота. Целая ватага ребят окружила его.
— Олексан, зола у вас есть? Давай! Видишь, уже два ящика собрали, во!
Олексан показал им высокую кадушку в углу под навесом. Мать Олексана целую зиму ссыпала сюда золу из печки. Ребята обрадовались: тут сразу на пол-ящика!
Кто-то из ребят заметил борону, приставленную к поленнице.
— Олексан, а зачем она у вас? Наверное, колхозная?
Олексан растерялся, пробормотал:
— Она у нас своя. Давно здесь…
— А зачем она вам?
Олексан не стал объяснять, сказал, чтобы скорее опростали кадушку. Пока мальчишки таскали ведрами золу, Лусьтро сидел на привязи, оскалив желтые клыки, и глухо рычал.
Придя вечером домой, Зоя сразу заметила рассыпанную по двору золу.
— Олексан, ты зачем в кадушку лазил? Кто тут золу рассыпал?
— Мальчишки были, собирали. Говорят, на колхозное поле, под пшеницу. Собирали у всех подряд, у кого было, все выносили, ну и я тоже…
Лицо матери залилось краской, она замахала на Олексана руками, чуть не со слезами закричала:
— Ой, посмотрите вы на этого дурня! Да ведь я хотела эту золу под помидоры, а ты, своими руками… Гляди-ка, решил колхозу хорошее дело сделать, теперь жди, придут к тебе да поклонятся! Тьфу!
На этом дело не кончилось; вечером Зоя пожаловалась Макару. Отец исподлобья взглянул на сына, жестко проговорил, будто бил по щекам:
— Ты, Олексан, если дома сидишь, так слюни не распускай! Слышишь?
Олексан сидел молча, опустив голову. Подумал: уж лучше бы отругал как следует. Может, и в самом деле не стоило открывать ребятам ворота. Испугались бы собаки и ушли. А его словно кто-то подтолкнул… И почему это другим не жалко золы? Все же давали…
Дня через два к ним пришли кузнецы из колхозной кузницы, с ними однорукий Тима. Сказали, что их послал бригадир взять у Кабышева припрятанную борону. Макар вначале будто не понял, развел руками:
— Какая борона, чья?
Однорукий сразу оборвал его;
— Ладно, Макар Петрович, знаешь ведь, какая борона стоит у тебя под навесом? Ребятишки золу собирали, видели ее у вас! Не место ей тут, в колхозе нужнее — посевная скоро! Показывай, где она у тебя…
Макару ничего не оставалось, как вытащить из-под навеса злополучную борону.
— С осени, как забороновали огород, осталась тут, так и лежала, — смущенно пояснил он. — Шут ее знает, сам забыл… Думал; надо увезти к вам, все дня не хватало…
— Дня, говоришь, не хватало? — недобро засмеялся Тима, подмигнув кузнецам. — Эх, дядя Макар, сказал бы прямо, что совести не хватало! Кабы не ребятишки, простояла бы эта борона у тебя под навесом до скончания века! Дескать, авось пригодится, так ведь? Хорошо, пацаны приметили!..
Макар отвел глаза, на скулах проступили красные пятна. Ничего не ответил на обидные слова Однорукого, промолчал; «Черт с ней, с бороной, могло хуже быть!»
Кузнецы ушли, взяв с собой борону. Лусьтро, оскалившись, с рычаньем метался на цепи, стараясь схватить чужих за сапоги.
— Мать честная, волка какого выкормили! Попадись такому — живой не вырвешься. Пристрелить стервеца, — и только!..
А Зоя долго еще недовольно ворчала:
— Вот, пусти во двор чужого — последнее готовы утянуть… Из-за тебя все, Олексан! Плохо хозяйничаешь… Готов последнее отдать, а не тобой оно нажито!
С работы Макар всегда возвращается задами, неторопливо пробирается тропинкой. Пес издали чует его, радостно повизгивает, гремя проволокой, кидается навстречу хозяину, старается лизнуть в лицо.
— Пшел, поганец! Ишь ты, лизаться!
Пес отходит обиженно, усаживается под навесом и смотрит на Макара долгим, неподвижным взглядом.
Домой Макар с пустыми руками не возвращается. Если в колхозе плотничает — тащит обрубок бревна или, завернув в фартук, принесет кучу щепок. В хозяйстве для всего место найдется. Вода с крыши по капельке падает, а кадку доверху наполняет.
Зоя работала на птицеферме. Колхозники на собраниях не раз говорили, что ей можно дать работу потяжелее, на поле, но дальше разговоров пока что дело не шло. Председатель Нянькин отмалчивался, а сама Зоя на людях не упускала случая пожаловаться, что «хворает и на тяжелой работе не может».
Параска, которая работала вместе с ней на ферме, не таясь, рассказывала всем, что у Зои «длинные руки». «Стыда у ней нет, — ругали Зою женщины. — Всегда ей больше всех надо! Хватает и хватает, а куда все? Лопнет когда-нибудь от жадности».
Зоя, как и Макар, не возвращалась с фермы с пустыми руками. То подметет корм, который вчера засыпали курам, принесет домой в переднике, звонко скликает кур:
— Цып-цып-цып! Идите, миленькие, поклюйте!
Из-под навеса, из конюшни и сарая торопятся белоснежные леггорны, последним прибегает злой, всегда со следами ожесточенных схваток с соседскими соперниками рыжий петух с огромным, свисающим на бок гребешком.
— Нате, ешьте! Цып-цып-цып! — ласково приговаривает Зоя, а сама между тем зорко считает: — Одна, две, три… восемь… двенадцать… Будто все здесь, не пропали. А то нынче того и гляди — между двух глаз нос оторвут…
Вечером за столом Зоя рассказывает мужу о своих впечатлениях за день.
— Сегодня там, на ферме, снова три курицы пропали. Господи, и чего им еще: кормим так, что лучше и не надо, овес чистый клюют… Кладовщик этот, Однорукий Тима, все ворчит: мол, такую прорву овса изводите, а яичек не видно. Неужто мы сами его, этот овес, жрем! Держится этот косорукий за свой колхоз, будто за материну титьку, а молока-то там и нет!.. Параска нынче утром тридцать яиц собрала, прости господи! И это от двухсот-то куриц! Известное дело, колхозные, не свои… Петухов неизвестно зачем держат, дерутся, проклятые, каждую минуту, горланят. Да мне-то что, велено кормить, вот и кормим, зазря овес изводим. Ох, и хозяева у нас в колхозе!..
Макар ухмыляется, крутит головой:
— От двухсот куриц тридцать яиц? Эхма, одно яичко на шесть кур!
Зоя подхватывает:
— Известно, колхозные… Наши вот каждый день несутся. Слава богу, подкопим, можно и на базар…
— С колхозными не сравнишь!
— Боровку-то надо соли помаленьку давать, говорят, сало лучше откладывает.
— Он у нас гладенький. Пудов на восемь потянет…
— Почему не потянет? Жрет хорошо. Зайду с ведром, чуть с ног не валит.
— Породы хорошей, должен вырасти.
Разговаривают степенно, так же и едят. Вначале Зоя ставит на стол миску с супом. Зачерпывает Макар, за ним — Зоя, за матерью — Олексан. Иногда Макар строго взглянет на Олексана:
— Ты что без хлеба ешь? Какая сытость будет?
С супом покончено. Макар придвигает к себе тарелку с мясом и начинает делить его на куски. Зоя и Олексан молча ждут. Макар вытирает пальцы о волосы, слизывает с ножа жирные капли и ставит тарелку с бараниной на середину стола. Снова неторопливо едят, молча, сосредоточенно.
Первая встает из-за стола Зоя и начинает мыть посуду. А Макар еще долго сидит, любит высасывать из костей мозги, может посидеть и час, и два. Зубов не хватает разгрызть кость, долго возится с ней, обгладывает. А то берет молоток и дробит ее, достает мозг.
После ужина Макар всегда садится у порога и закуривает самокрутку, выпуская дым в приоткрытую дверь. На дворе темнеет. Летом лампу не зажигают — лишняя трата керосина. Осенью или зимой, если и зажигают, то ненадолго. Летними вечерами Макар любит сумерничать вот так, в своем доме, в своей семье: сидит в полутьме, думает свои думы. Ему хорошо, спокойно: оз особенно сильно ощущает семейное благополучие, достаток в хозяйстве, уважение домашних. И Макар мысленно проводит осмотр своего хозяйства. Это — лучшие часы его жизни. Докурив цигарку, он выходит во двор, закладывает засов на воротах, изнутри подпирает жердью калитку, которая ведет в огород, запирает на замок хлев. В сенях дергает железный крюк — и в амбаре со скрипом задвигается массивная дубовая перекладина. Этот секретный запор сделал Макар сам, долго трудился, зато получилось крепко, надежно. Затем спускает пса с привязи. Мало ли что…
Зоя в это время убирает с кровати подушки с вышитыми наволочками, стеганое одеяло, в изголовье кладет старенькую, жесткую подушку. И укрываются старым домотканым одеялом: не в гостях, переспят и так. Олексан спит на широкой лавке в женской половине. Сквозь сон слышит, как мать зевает и шепчет:
— Охо-хо… Слава богу, день прошел. Дай, господи, счастья, убереги от злого человека… Пошли нам хороший сон. Охо-хо…
Тихо в доме. Большие старинные часы с медными гирями и похожим на лепешку маятником мерно отсчитывают время. Когда они бьют, внутри что-то скрежещет, словно там душат кого-то, и раздается мерное: дон-н! дон-н!
Ночь в деревне тихая. Уставшие за день люди спят, набирая силы для нового дня. Изредка лают собаки, в полночь из конца в конец села вдруг перекатывается петушиная перекличка. Когда наступает его очередь, звонким, уверенным голосом отзывается петух в кабышевском сарае.
Утром Зоя просыпается первая, сразу выходит во двор, осматривает замки и запоры, выходит в огород, смотрит, не побывали ли там мальчишки. Слава богу, все цело, ничего не пропало, все на своем месте. Затем идет к пчелам. Ульи стоят за баней, в саду. Сказать по правде, садом это не назовешь, но Зое он очень нравится, все-таки свой! Несколько черемух, рябина, возле амбара пять-шесть кустов смородины. Пчелам здесь хорошо, привольно: тихо, ветра нет. Ульи стоят двумя рядами, от дождя укрыты лубом. Весной прошлого года вышло два роя, теперь пчел восемь семей. Везет им с пчелами. Мать Макара, когда он был маленьким, ласково говорила сыну: «Ой, сынок, сынок, у тебя в волосах две завихринки — с пчелами будешь жить». Тогда, конечно, своих пчел еще не было. Первый улей поставили на третий год после того, как организовался колхоз. Теперь у них восемь ульев. Зоя любит говорить: «В хозяйстве есть все, одна рука — в масле, другая — в меду». Она смотрит на пчел, и ей кажется, что ее семья похожа на эту, пчелиную: хорошо живут, в доме чисто, тепло, все здоровы.
Из дома слышится кашель: Макар проснулся. Зоя начинает готовить завтрак. По утрам обычно ничего не варят, Макар сам говорит: «Какая может быть еда — с постели за стол». Подогревают остатки вчерашнего ужина, пьют чай — и сыты. Ежели на пользу идет, то и малого довольно.
Макар уходит на работу. Зоя на птицеферму не торопится: там куры с голоду не пропадут, сначала своих надо покормить. Наконец и она уходит. Олексан остается один — стеречь вместе с Лусьтро дом.
Дело уже шло к весне, когда в Акташской МТС организовались курсы по подготовке трактористов. Об этом Макар узнал в конторе: председатель Григорий Иванович Нянькин вслух зачитал бумажку из МТС. Просили выделить одного человека на курсы; за время учебы будут начислять трудодни.
— Кого пошлем? — спросил Григорий Иванович. — Молодежи у нас мало, она все в город едет. Конечно, если человек надумал учиться, мы не можем его держать, это понятно. Только ведь знающие люди и в колхозе нужны, во как нужны! — председатель ребром ладони провел по горлу. — Теперь и в колхозе без знаний не за всякую работу возьмешься. Скажем, те же фермы или строительная бригада: если у человека вместо головы, скажем, кочерыжка, ничего не получится. Потому я и говорю: ученые люди в колхозе нужны!
Длинно говорит Григорий Иванович — как начнет, не сразу догадаешься, когда и чем кончит. На первом же собрании, когда Григория Ивановича избрали председателем, он говорил больше часу.
В Акагурте любят давать людям прозвища. И каких только нет: «Петушок», «Верблюд»… Стоит человеку побыть в Акагурте день-другой, — смотришь, уже и кличка нашлась. И Вот прозвище прилипает к человеку, ходит за ним неотступно, как тень. Так, после собрания к Григорию Ивановичу пристала, как тень, кличка «Путырлы», что значит «Деревянный колокол»…
…На этот раз председатель говорил необычно мало. Объяснил, в чем дело, и попросил членов правления подумать, кого послать на курсы.
Один неуверенно предложил:
— Может, этого… Семена Бабкина, подручного кузнеца?
Ему тут же возразили:
— Нельзя Семку! Посевная на носу, кузницу не закроешь. А без Семена не управиться в кузне. Будет время — и его пошлем.
Макар сидел на своем обычном месте — в углу возле печки. Слушая разговоры про эти курсы, подумал: «А что, если Олексана послать… Неплохо живут трактористы, колхознику будет или нет — еще вопрос, а трактористу… как его… минимум — три кило подавай, и точка! Олексан сумел бы, пожалуй, машинистом на молотилке быть. Хватит ему дома сидеть…» Но предложить сам не решился: еще подумают люди, что Макар своего сынка удобно пристраивает. Узнают, скажут: «А почему это, Макар Петрович, твой сын в колхозе не работал, а на курсы его посылать? Пусть сначала вместе со всеми потрудится, а там видно будет…»
Но тут — как будто прочел его мысли — выручил председатель. Заметив в глазах Кабышева какое-то беспокойство, он спросил:
— Макар Петрович, ты чего это там за спинами хоронишься, а? Скажи-ка, между прочим, куда думаешь устраивать своего Олексана? Он у тебя все равно как молодка, дома сидит. Может, пошлем его на курсы? Как ты сам?
Макар, будто нехотя, сказал:
— Мне что… Надо, так пущай учится. Сами решайте…
Члены правления тоже не стали возражать, были довольны: нашли кого послать — и ладно.
Об этом решении Макар сыну сообщил не сразу, вначале поговорил с женой. Зоя не стала противиться:
— Чего же, пусть идет. Трактористы, известное дело, без хлеба не сидят. Правда, работа у них грязная, но зато прибыльная. И деньгами получают немало. У кого из них нет велосипеда, а то и мотоциклетки? Послать надо Олексана, все равно дома зря сидит…
Только на следующий день, после ужина, Макар начал разговор с сыном. Будто был чем-то недоволен, спросил:
— Ты, Олексан, как дальше жить думаешь? Не ребенок, пора к настоящей работе приучаться. Хлеб — он сам в руки не придет…
Олексан молчал. Про себя подумал: хочет, видно, какую-нибудь новую работу по хозяйству дать.
Макар тоже молчал, ждал ответа. Видя, что сын не отвечает, пояснил недовольно:
— В конторе про тебя решали. На тракторные курсы пойдешь учиться. Трудодни за это дадут… Ну, ты чего?
Олексан равнодушным голосом ответил отцу:
— Пойду. Все равно мне, куда…
На том и кончился разговор.
Через три дня Олексан собрался в Акташ. Зоя припасла ему целую котомку домашней снеди: пирогов, колбасы с кашей.
— Смотри, Олексан, едой направо-налево не разбрасывайся. Кто знает, кого там встретишь! Со всеми хороший не будешь. Вещи при себе держи.
Выслушав советы матери, Олексан взвалил котомку на плечи и отправился в Акташ, на курсы.
На дворе потеплело. В несколько дней вся округа неузнаваемо изменилась. Сугробы, которые, казалось, никогда уже не растают, вдруг осели, земля прямо на глазах очищалась от снега. Горбатый холм — Глейбамал — стал похож на пеструю корову: из-под снега выступили рыжие пятна. По оврагам с шумом и пеной бежит мутная холодная вода. С бледного по-весеннему неба солнце почти не уходит: вечером поздно садиться за лесистый бугор, утром поднимается рано, зорька зорьку встречает. Изредка ветер нагоняет тяжелые, набухшие влагой тучи, мелкий дождик моросит, но потом снова все проясняется. Старики говорят: «Солнце с ветром вдвоем за снег взялись».
По дорогам уже нельзя пройти, на каждом шагу оступаешься. В такое время редко кто соберется в дальнюю дорогу. Если выпадает нужда идти в соседнюю деревню, приходится выходить рано утром, по заморозку. Зато в конторе с утра до вечера толпится народ, без передышки звонит телефон: председатель, счетовод, бригадир, почтальон — все звонят в Акташ. Что ж делать — весна…
Весна… В голых еще ветвях деревьев играет шальной ветерок. Цветы на подоконниках осторожно выпускают зеленые листочки. На тополях шумно кричат воробьи. А надоест ссориться — все разом, будто сговорившись, спускаются на дорогу, роются в мокром навозе. И снова затевают жестокие драки. Шум воробьиного базара слышен во всем Акагурте, и только звон железа в кузнице перекрывает его: это Бабкин Семен отбивает лемеха. Жон-жон! Жон-жон! — раздается над Акагуртом, разносится над рекой.
Река еще скована льдом. Талая вода сбежала по Глейбамалу вниз и разлилась по льду, затопила прибрежные ключи. Многие в Акагурте носили воду из этих ключей для питья, для скотины. Хорошо, что в деревне есть несколько колодцев, а то люди остались бы без питьевой воды.
У своего колодца, в огороде, Зоя встретила соседку Марью.
— Наш ключ водой залило, придется, Зоя, из вашего колодца носить, — просительно сказала Марья.
Зоя наполнила свои ведра и отставила их в сторону. Если женщины в Акагурте встретятся у колодца, не так-то скоро разойдутся. Иногда, забыв, зачем пришли, болтают и час, и другой. У колодца услышишь самые свежие новости, нередко тут же и придуманные.
— Кажется, кто-то у тебя ночевал, Марья? Мимоходом заметила, да не узнала. Показалось, будто нездешний человек.
— Э-э, то агроном новый, говорит, к нам послали, в колхоз. Одну ночь ночевала, просится на квартиру.
— Замужем или одна? Показалось, будто молоденькая еще…
За полчаса Зоя выпытала о новой квартирантке все, что знала соседка. Оказалось, что агронома зовут Галей, она незамужняя, приехала издалека, сразу после учебы, с двумя чемоданами. Видно, надолго…
— Пусть живет, места в доме хватит. Одной-то мне скучно, — закончила Марья свой рассказ.
Новость эту Зоя сразу рассказала Макару.
— Знаю, — неохотно ответил Макар, — заходила в контору. Слышно, около тыщи будет получать деньгами.
Зоя прямо рот раскрыла: тысячу рублей!
И это — какой-то девчонке…
Зоя набросилась на мужа:
— Что же ты, ходишь в правление, а ничего не видишь! Не мог привести ее к нам? Место уж нашли бы.
Небось и за квартиру бы платила… У нас ведь в десять раз чище! Да разве человек с такими деньгами станет жить у Марьи?
На другой день Зоя долго стояла у окна, зорко посматривая на соседский двор. Увидев, что Марья пошла за водой, она быстро опорожнила свои ведра и чуть не бегом кинулась к колодцу.
— Должно, квартирантку чаем угощаешь, Марья?
— Да что ты! — засмеялась соседка. — Полы она задумала мыть. До чего старательная: всю посуду перемыла, цветы по-своему расставила, а сама все поет, поет… По-нашему может говорить, семья ихняя долго с удмуртами жила.
Зоя поджала губы, осуждающе заговорила:
— Чего ж ей не петь, коли такую кучу денег будет получать! А за что? Попробовала бы поработать, как мы работаем, тогда бы запела!
По лицу Марьи поняла, что начала не так, изменила тон:
— Понравится ли ей здесь? Надо бы подыскать ей чистую квартиру. В деревне нашлась бы…
Но Марья сразу поняла, откуда ветер подул.
— Сказала, что никуда от меня не уйдет. И то, не хуже людей живем. У нас все… своими руками заработано!
И даже не наполнив ведра, взяла коромысла и быстро пошла прочь от колодца.
Когда Макар вернулся вечером с работы, Зоя заставила его запереть колодец на замок. Зоя видела, как Марья еще раз пришла к колодцу, увидела замок, плюнула и ушла. Зоя злорадно наблюдала за ней из окна.
На следующий день Зоя, как всегда, работала на ферме. Она насыпала курам корм, подмела насесты и пол, собрала яйца из специально сделанных ящиков. Весной куры стали нестись лучше. С утра до вечера кудахчут, с непривычки оглохнуть можно. Почувствовав тепло, и петухи кричат во все горло. Зимой многие из них отморозили гребешки, но это не мешает им сейчас драться друг с другом. Не успеешь оглянуться — они уже сцепились.
— Кыш, шайтаны! — Зоя бежит к драчунам и разнимает их. — Хорошо еще — зимой не подохли, выжили к весне, поганцы!..
Параску, помощницу, с фермы взяли, теперь она ходит с другими женщинами на поле.
Она, видно, ничуть не жалеет, что ушла, а людям рассказывает, будто Кабышева не чиста на руку. Бесстыжая! Сначала поймай, потом говори: не пойманный — не вор. Да и кто поверит, что Зоя Кабышева таскает с фермы яйца — у нее своих кур полный двор. Да какие куры! И если колхозные куры несутся через день, то разве она виновата? Или ее могут упрекнуть, что собирает остатки корма и уносит домой? Да разве мало пропадает корма, валяется под ногами? Скоро и навоз свой будут жалеть?
Собрав яйца в корзину, Зоя отправилась на склад. Кладовщик, Однорукий Тима, беседовал возле склада с какой-то девушкой.
— В теплые дни двери амбаров надо держать открытыми, — горячилась девушка. — Семенам сейчас особенно нужны свет и тепло. Скажите, чтоб на двери сделали специальные решеточки.
Так это и есть новый агроном!
— Галина Степановна, никак руки не доходят. Мы бы все сделали, да дня не хватает.
— Надо, чтобы хватило! — девушка встряхивает головой, отбрасывает со лба прядь волос. — Значит, надо теперь на час раньше вставать. Есть в колхозе плотники? Ну вот, надо их привлечь.
Кладовщик обратился к Зое, которая в сторонке прислушивалась к разговору:
— Ты что, принесла сдавать? Сколько сегодня?
Выбрав из большой связки нужный ключ, Тима открыл продуктовый склад.
— Давай сюда, тетя Зоя. Сосчитать надо.
Пока кладовщик считал яйца в корзинке, Зоя подошла к соседнему открытому амбару.
— Попробую-ка горошку. Господи, крупный-то какой!
Взяла горстку на пробу, а другой рукой успела насыпать в карман пять-шесть больших пригоршней. В это время ее окликнул кладовщик:
— Тетя Зоя, бери свою корзину. Сегодня много принесла — девяносто две штуки.
— Хорошо кормим, Тима, вот и несутся. Сколько корму выписываете — все без остатка съедают. Меня б так кормили, и то бы начала нестись! — засмеялась Зоя.
Тима пошел по своим делам, и тогда к Зое подошла Галя и спросила в упор:
— Вы украли горох! Зачем?
С лица Зои улыбку словно ветром сдуло. Она замялась, потом заговорила удивленно:
— Осто, за всю жизнь не воровала, боже упаси! Думаю, дай-ка попробую — и взяла полгорсточки. Разве от этого колхоз обеднеет?
— А в кармане?
Зоя злобно посмотрела на девушку.
— A-а… осто… да ведь это… думала, вместо семячек погрызть, взяла горсточку… Если жалко, высыплю обратно. Ах боже великий, из-за горсточки гороху еще вором посчитают!
С видом несправедливо обиженного человека Зоя вошла в амбар и высыпала из кармана горох. С горящим лицом, не взглянув, прошла мимо Гали.
— Ах, видано ли, к амбарам теперь и подойти нельзя! В жизни не брала у других вот ни столечко, а тут… Тьфу!
Она сплюнула и пошла прочь, бормоча:
— Уж и горсточки стало жаль! Берегут, будто свое!
— Какая нахальная эта женщина! Кто она? — спросила Галя у кладовщика.
— Жена Макара Кабышева. Квартира ваша рядом с ними. Да уж они такие…
— A-а, так это они и есть?
— Что, уже слышали? — непонятно чему улыбнулся кладовщик.
— Да…
Хозяйка Гали сегодня утром вышла за водой и почему-то вернулась с пустыми ведрами. На недоуменный взгляд Гали сказала, махнув рукой в сторону соседского дома: «Эти скупердяи колодец на замок закрыли! Да пусть захлебнутся своей водой!» — «А кто они, тетя Марья?» — «Да вот, соседушки наши, Кабышевы. Вредная она, из кулаков. И сынок в мать пошел. Не любят их у нас. Давно пора взяться за них как следует».
Утром, по дороге в контору, Галя нарочно присматривалась к дому соседей. Ничего особенного она не заметила, дом как дом, таких в Акагурте немало. Разве только забор у Кабышевых выше, чем у других, да палисадник далеко шагнул на улицу, будто хотел захватить побольше места. «Почему хозяйка так сердито о них говорит? — подумала Галя. — Должно быть, старые обиды помнит». А теперь она подумала, что тетка Марья, пожалуй, была права.
Курсантов разместили в бывшем здании конторы МТС. Разобрали перегородки, рядами расставили железные койки, откуда-то привезли огромный стол. Стены не побелили, — времени не хватило, — и на них так и остались темные пятна.
В общежитии было всегда шумно. Каждый день занимались восемь часов, а вечером отправлялись развлекаться: кто в кино, кто на игрища акташских ребят, а в плохую погоду до полуночи сидели за большим столом, с остервенением стучали костяшками домино. Нет-нет, — раздавался дружный, громкий смех: это очередной «козел» лез под стол.
Из двадцати трех курсантов больше половины были удмурты, несколько русских и татарин Сабит Башаров, небольшого роста крепыш, всегда чему-то радующийся. Многие уже отслужили свой срок в армии — народ здоровый, неунывающий.
Олексан вроде ничем среди них не выделялся. Высокий, широкоплечий, с неторопливыми движениями, он походил на взрослого мужчину. А на самом деле жизни не видел, дальше Акташа не бывал. И, словно котенок, который впервые выбрался во двор и, всего остерегаясь, боязливо жмется к забору, Олексан ко всему вокруг относился с недоверием, держался настороженно, готовый сразу же дать отпор. Впервые в жизни был он долгое время среди незнакомых людей, — кто знает, что это за народ? Не забывал наказа матери: «Со всеми одинаково хорошим не будешь, пальцы на руках — и те разные. Знай себя, и ладно!» Курсанты очень скоро перезнакомились, подружились, а Олексан как-то остался в стороне. Нго никто не гнал — он сам всех сторонился, не желая завязывать знакомства. «Вашего мне ничего не нужно, — думал он, — и у меня не просите. Пусть у каждого свое будет».
В первые дни столовой не было, курсанты жили припасами, привезенными из дома. Все привезли с собой чемоданы, котомки, доверху набитые домашними пирогами, печеньями, соленьями. Кто-то поставил на окно туесок с медом, и, почуяв наживу, стали залетать в открытое окно желтобрюхие осы. В первый же вечер Андрей Мошков из Дроздовки, веселый и немного грубоватый парень, большой шутник, развязал свой солдатский вещмешок, поставил его на стол. Заглянул в него, покрутил носом:
— Эге, пахнет чем-то вкусным, ей-богу! Ну-ка, верный сидор, попотчуй мужиков! Кажись, мать натолкала сюда всякой всячины, одному мне за год не управиться. А ну, налетай, ребята, бери кому что понравится. Давай, не зевай!
С шумом и смехом принялись за угощение, — вещмешок сразу уменьшился в объеме. Заметив, что Олексан одиноко сидит на своей койке, Андрей обратился к нему:
— А ты, сосед, чего сидишь, как в гостях у сердитого дяди? Возьми попробуй шанежки с мясом.
Олексан замотал головой.
— Я — мне не хочется есть.
— Ну, как знаешь. Смотри, потом поздно будет!
«С чего это так раздобрился Мошков? Всего второй день вместе живем, а он уже перед всеми свою котомку открывает… Мать, наверное, ему одному посылала, а он хочет всех накормить. Как потом-то будет жить?» — Олексан никак не мог объяснить себе непонятную и, по его мнению, нехорошую щедрость Андрея из Дроздовки.
Улучив минуту, когда никто на него не смотрел, Олексан торопливо развязал свою котомку и положил в карман несколько вареных яиц, перепеч — жареную пресную ватрушку с начинкой из мяса, яиц и лука. Потом надежно, замысловатым узлом завязал котомку, задвинул далеко под койку. Вышел во двор, направился к угольному сарайчику возле мастерских и, поминутно оглядываясь, торопливо начал есть, давясь крутыми яйцами. Тщательно собрал скорлупу в бумажку, бросил далеко в сторону…
Когда Олексан вернулся в общежитие, все сидели за столом и ели бишбармак[3], который привез с собой Сабит. Увидев Олексана, Сабит поднялся:
— Валла, Аликсан, куда ты пропадал? Аида, пока не кончили совсем, садись с нами. Ты смотри, как шибко работают ребята. Айда, айда, садись!
Сабит был уж очень настойчив, и Олексану пришлось попробовать чужое угощение.
Потом он долго ждал удобной минуты: надо же отблагодарить Сабита. Но в общежитии всегда было людно, Сабит не оставался один. Однажды курсанты пошли на субботник — расчищать двор МТС от разного хлама. Мошков, которого назначили старостой общежития, не позволил Сабиту идти на субботник:
— Сиди, сиди! Другой раз будешь работать за двоих, а сейчас сиди и читай!
Сабит плохо знал русский язык, плохо запоминал названия деталей, — путал даже карбюратор с радиатором.
— Ничего, Сабит, научишься, — успокаивали его товарищи. — Познакомься с русской девушкой, она тебе будет живой грамматикой!
Сабит весело смеялся в ответ:
— Кто знает, увидим. Валла, научусь как-нибудь.
Олексан нарочно задержался в комнате и, когда все вышли, вытащил свою котомку, развязал и протянул Сабиту домашнюю колбасу.
— Сабит, возьми, у нас дома барана резали. Попробуй нашего.
— Якши! — попробовал Сабит угощенье. — У нас такую не делают. Валла, вкусная, язык проглотишь!
Круглое лицо Сабита расплылось в улыбке.
— Твоя мама давала? Скажи ей мое спасибо! Много дал, Аликсан, половину Андрею оставлю.
Олексана будто кто за язык потянул:
— У меня еще осталось! Андрею я сам дам.
Сказал — и сразу же пожалел. Кто его просил? Если бы один ел, хватило бы на целую неделю, а теперь…
Дни проходили быстро. По субботам Олексан приходил домой. И каждый раз Зоя встречала его одним и тем же вопросом:
— Еды хватило? Ничего не украли?
После случая с Сабитом Олексана почему-то сильно задел этот вопрос, зашевелилось чувство обиды на мать. Всегда одно и то же, надоело. «Не украли? Чужим не давал?» Олексан хотел уже сказать матери, что у них там воров нет, но сдержался. Все-таки мать заботится, чтоб ему лучше было. Если бы знала, с какими людьми живет Олексан, конечно, не говорила бы так.
Каждый раз, когда Олексан открывал ворота, навстречу ему, гремя цепью, кидался Лусьтро, лез на грудь, лизал, визжал от радости. Мать, как всегда, заставляла снимать в сенях грязные сапоги. И конечно, как всегда, в доме чисто, перед воскресным днем полы вымыты, разостланы полосатые половики. После шума в общежитии Олексану кажется, будто он оглох, — так тихо дома. Двойные зимние рамы с окон еще не сняли, поэтому с улицы не доносится ни звука. Если выйти на улицу, сразу слышно, как возле складов стучит сортировка, в кузнице гремят железом, а на конном дворе тоненько ржут молодые жеребята. А в доме, как в яме…
Разговоры по вечерам все те же: мать кого-нибудь ругает, беспокоится о своем хозяйстве, Макар не прерывает ее, молча слушает, изредка вставит слово-другое.
Теперь Зоя нашла для своего языка новое точило: не проходит дня, чтобы не вспоминала с бранью о новом агрономе. Та, как заноза, жить ей мешает.
— Приезжают сюда всякие! Да еще и хозяйничать начинают… Ходит — руки в карманы, распоряжается: это не так, да то не так. Будто без нее не знают… Тьфу!
Наконец даже Макару надоело ворчанье жены, и он вступился за агронома:
— Ученый человек, вот и распоряжается. Не зря, видно, пять годов учили. Дело свое она понимает…
Увидев, что осталась в одиночестве, Зоя присмирела, вслух Галю больше не ругала, но, видно, в душе затаила сильную обиду.
Олексан встретился с новым агрономом совсем для себя неожиданно. Возвращаясь в субботу из МТС, еще издали заметил на дороге маленькую девичью фигурку. Девушка стояла в нерешительности перед бурным грязным потоком. Вода мчалась через дорогу, прибывала с каждой минутой, и перепрыгнуть через этот холодный поток нечего было и думать. А если идти в обход, там тоже не лучше: земля размякла, того и гляди увязнешь по колено. Девушка была в городском пальто, повязана серым шерстяным платком. Она топталась на месте и с робкой надеждой посматривала на приближающегося Олексана.
— Послушайте, — обратилась она к нему, — не знаете, как здесь пройти?
Олексан взглянул на свои ноги:
— А у меня сапоги. В них можно свободно…
— Если так, пожалуйста, переправьте меня через этот ручей!
Олексан растерялся. Как ее переправить — вода на три метра разлилась. Вот если бы доска какая или жердь…
— Я буду крепко держаться. Ну, согласны или трусите?
Олексан еще больше смутился, жарко, по-девичьи, покраснел. Сам бы он, конечно, не решился предложить это девушке: совсем незнакомая, и вдруг — взять ее на руки…
— Ну, такой большой, а боитесь. Да ведь я совсем легкая, вам будет не тяжело. Ну?
Неумело, будто одеревеневшими руками, Олексан подхватил девушку и, стараясь не дышать, шагнул в воду. Будь он один, не раздумывая, перебрался бы через поток, но сейчас это оказалось делом трудным. Вода доходила почти до ушков сапог, дно было ледянистое и очень скользкое, раз он чуть не упал. Девушка вскрикнула и крепче обхватила шею Олексана. Она и в самом деле была не тяжелая, Олексан мог бы поднять ее одной рукой, но она дышала так близко и обняла его так крепко, что пройти эти десять шагов было для Олексана труднее, чем взобраться на гору. Олексан иногда ходил в селе на игрища, и, случалось, на колени к нему садилась девушка или он сам садился рядом. Но то было совсем другое, тогда его не обнимали так крепко и не прижимались всем телом!..
Наконец Олексан выбрался на дорогу.
— Большое спасибо, а то я простояла бы там целый день! — засмеялась девушка. — А вы сильный, настоящий подъемный кран! Пожалуйста, не сердитесь на меня.
— Нет, зачем же… — замялся Олексан. — У меня вон какие сапоги, никакая вода не зальет…
Девушка взглянула на него:
— Я вас где-то видела. Вы чей?
— Кабышевых знаете? Я их сын, Олексан.
По лицу девушки пробежала тень, но тут же она снова улыбнулась.
— Д-а, значит, Кабышев-младший? Я знаю вашего отца, он хороший плотник… Ну, до свиданья, мне теперь по другой дороге идти. Надеюсь, подъемный кран больше не понадобится. До свиданья!
Еще раз взглянув на Олексана, она засмеялась и быстро зашагала по дороге, обходя и перепрыгивая лужицы. И лишь тогда Олексан догадался, кто эта девушка. Это ее ругает мать, будто она хозяйничает, распоряжается в Акагурте — непрошеная, незваная. Неужели она такая плохая? Нет, она показалась ему веселой, смелой. Смелая, вот и распоряжается.
Новый агроном могла бы, наверно, найти работу даже для мертвого! Два дня Макар делал решетки на двери амбаров. Только кончил, нашлась другая работа: ремонтировать парниковые рамы. Эти рамы валялись без присмотра на чердаке конного двора с тех пор, как захирели колхозные огороды, — и их успели поломать. Теперь новый агроном задумала восстановить парники.
С утра до вечера бегает она по колхозу с конного двора на склад, со склада — в контору, шумит, объясняет, ругается, смеется. «На одном месте ни минуты не стоит. Под ногами у нее блоха не задохнется!»[4],— сказал кладовщик Тима.
Председатель вначале ее будто вовсе не замечал, стороной обходил. Агроном что ни скажет, Григорий Иванович со всем согласен: «Хорошо, сделаем. Все будет в точности». Выйдет за дверь и сразу же об этом забудет. Галя терпела-терпела, в конце концов не вытерпела.
Когда на ее просьбу сделать на двери амбаров деревянные решетки председатель пятый раз сказал: «Хоро-то, сделаем», — она спросила решительно:
— Когда сделаете? Когда будут решетки?
— «Когда, когда»!.. В ближайшие дни, как только будут свободные люди, сразу и сделаем. Я понимаю, решетки просто необходимы, но что делать: каждому человеку бог дал всего две руки.
— О боге потом. Сейчас мне нужны решетки, семена необходимо проветрить. Когда сделаете?
— Ну, вот вы какая… Я же сказал — в самые ближайшие дни…
— Сегодня! Сейчас же! — Галя так раскраснелась, что, казалось, вот-вот с лица брызнет кровь. — Сейчас же пишите наряд!
И Галя, с сердцем хлопнув о стол председателя выцветшей кожаной перчаткой, опустилась на стул:
— Не уйду!
Григорий Иванович смутился. «Черт их знает, этих женщин: всегда им что-то надо, шумят, покоя не знают. Себя изводят и другим житья не дают. И эта вот тоже: у самой губы дрожат, вот-вот заплачет, но крепится. Ну, что с ней делать? Что тут придумаешь? Эх, то ли дело райфо: дашь по телефону сводку о ходе налоговой кампании — вот и вся забота. В двенадцать часов, как все порядочные люди, шел обедать, в шесть часов закрывал кабинет и шел домой. А здесь и обед не в обед, — сидишь за столом, а к тебе люди идут: этому нужно одно, тому — другое… Во всей конторе мягкого стула не найдешь. В общем, попался!»
Григорий Иванович искоса взглянул на Галю: сидит ведь, сидит гвоздем! До сих пор Григорий Иванович думал о ней: «Ну, девчонка! Жизни не видела, молодо-зелено». Но немного времени прешло, а «молодо-зелено» начала командовать, бросает на стол перчатки.
— Зря вы так, Галя… Галина Степановна. Я ведь пошутил…
— Эти шутки мне надоели. Нас сюда посадили не для шуток!
Сказала — что отрубила. И как только с ней разговаривать?
Председатель взял книгу нарядов и вздохнул с видом обиженного человека.
— Эх, Галина Степановна, не стоит нам ссориться. Я ведь отлично вас понимаю, но что делать, у человека всего две руки…
Вовремя остановился, увидев, как сердито блеснули глаза агронома.
— Сами знаете, плотников в колхозе мало. Придется поручить Кабышеву Макару. Он-то сделает! Старательный, хозяйственный человек. Вот таких бы побольше нам в колхоз!
Галя хотела было сказать о случае на складе, но раздумала. Кто знает, — может, зря она тогда погорячилась. И потом, ведь это не он, а его жена. Хотя квартирная хозяйка Марья о них обоих говорит: «Жадные, с кулацким духом», — но кто знает, из-за него соседи могут повздорить? Когда увидишь дым, кричать о пожаре рано…
Вот после этого разговора и навалили на Макара работы, подбросили даже телегу из тракторной бригады. С одной стороны, это неплохо: знай свое дело, никто тебя не торопит. Инструмент у Макара свой, все есть, что нужно, для плотницких работ — собирал сызмальства, когда научился этому ремеслу. О каждом рубанке или пиле может рассказать в точности, как и откуда к нему попала. Весь инструмент выверен, отточен, — только знай работай. Любой плотник может позавидовать. Что же, у хорошего хозяина и инструмент хорош!
Свой верстак Макар поставил возле конного двора, на солнечной стороне. Ветра здесь нет, на солнце уже можно работать в одной рубахе. Каждый прохожий перебросится с Макаром несколькими словами, а иной постоит немного рядом, свернет цигарку.
— Макар-агай[5], все мастеришь?
— Помаленьку, — не отрываясь от работы, односложно отвечает Макар.
— Денек, а? На весну потянуло!
— Да, тепло. В шубе уже нельзя работать, жарко.
— Гляди, скоро в поле выезжать.
Да, кругом весна, самая настоящая весна. Почуяв запах молодой, выбившейся из-под снега травки, на ферме беспокойно мычат коровы. Возле реки, в большом загоне, бегают овцы. Ягнята, родившиеся зимой, уже окрепли. У барашков, видно, пробиваются рожки, и от того, что нестерпимо зудят лбы, они целыми днями смешно бодаются друг с другом. На птицеферме не умолкают куры.
Собрав бесчисленное множество ручьев и ручейков, Акашур начал выходить из берегов. Летом через нее местами курица может перейти. А сейчас река вспучилась, разлилась.
На мосту то и дело собираются люди, смотрят на половодье, переговариваются:
— Видно, и нынче лед не поднимется, останется под водой?
— Как знать… Может, и поднимется.
— Говорят, если лед поднимается, год будет урожайный.
— Да ну? В прошлом году почти весь остался под водой, а в Дроздовке на трудодень по три кило получили.
— Они работать умеют…
— Скажешь тоже! У нас народ тоже работать любит. Да только, как говорится, каждому стаду нужен хороший вожак. Так-то!
Река шумит. Словно вознаграждая себя за долгое зимнее безделье, она смывает и несет все, что встретится на пути: солому, навоз, щепки, поломанные сучья. Кружась и ныряя, они стремительно несутся вннз, к Каме.
Однажды ночью Акашур совсем расшумелся. Утром люди увидели: по реке плывут льдины.
Вокруг Акташа нет ни глубоких морей, ни высоченных гор. Иногда старики остерегают ребятишек: «Смотрите, в омуте за мельницей не вздумайте купаться! Глубина там такая, двумя вожжами не смерить…» Но это, так, для порядка, говорится. А на самом деле во всем районе нет даже речонки, чтобы можно было гидростанцию построить. Не ставить же турбину на Акашуре, которая летом почти вся высыхает! Поэтому-то среди акташцев давно ходят слухи, что вот-вот построят на Каме-реке большую ГЭС и протянут линию до их села. А пока в длинные, темные осенние и зимние ночи акташцы, так же как и все их соседи в районе, сумерничают около обыкновенных керосиновых ламп.
Если идти по району прямиком, никуда не сворачивая, то на пути будет несколько круто спадающих спусков. Идешь по ровному, гладкому полю, и вдруг — словно огромная ступенька.
Потом снова гладкое поле и снова — такая же ступенька. И в самом деле, похоже на огромную лестницу, не зря же называется «Чертов спуск».
Акташская МТС стоит как раз возле одного такого уступа. Речка Акашур в этом месте запружена плотиной, в жаркие дни трактористы выбегают из мастерской, на ходу скидывают одежду и с разбегу бросаются в пруд. Но вода не смывает с них темных пятен автола, и приходится, как наждаком, натираться песком. Из этого же пруда берут воду насосом в мастерские, здесь же, на берегу, шоферы окатывают из ведер свои машины.
Совсем недавно вокруг пруда, кроме небольшой старенькой мельницы, никаких строений не было. Организовали машинно-тракторную станцию, и, словно после теплого дождя грибы, появились крыши домов, складов, мастерских. Неподалеку от Акташа вырос настоящий городок: с утра до ночи стучит двигатель, то здесь, то там тянется вверх дымок, гремит железо, и даже в Актанте слышно, как в кузнице стучит большой молот. Люди в промасленной одежде бегают взад-вперед, грохочут тракторы, взвизгивают стартеры автомашин — словом, настоящий город! А с наступлением темноты МТС опоясывают яркие огни электроламп: станция имеет свой генератор. И акташцы с нескрываемой завистью посматривают на веселые огоньки соседей, вздыхают: «Эх, светло как! Электричество — оно, конечно, большое дело…»
Говорят, что в Акташской МТС сейчас работает больше трехсот человек. Во всем районе нет деревни, в которой жило бы триста человек. Большая станция! Со всех сторон тянутся сюда люди, каждую зиму открываются разные курсы: то на тракториста учат, то на комбайнера, то на машиниста. Приходит из деревни тихонький, незаметный паренек, поначалу все норовит подальше от машин держаться, а посмотришь через месяц-другой — и диву даешься: гоголем сидит на дизельном тракторе, увидит знакомого — только головой кивнет, прибавит газу и прогремит мимо. Другим стал паренек, цену себе узнал. Надо сказать, эмтээсовских сильно уважают, да и как их не уважать!
…На курсах трактористов само собой получилось, что Андрей Мошков из Дроздовки стал вроде бы за главного. Случится что-нибудь — зовут его: «Андрей, иди сюда, помоги» или «Погляди-ка, Мошков, ладно ли будет так?» Андрей всюду поспевает, со всеми умеет все уладить. Олексан тайком приглядывался к нему, прислушивался к разговорам, думал: «Чего он так… распоряжается? Будто он хозяин тут!» Не мог понять этого! Но если бы Олексан заглянул в себя поглубже, то убедился бы, что он просто завидует Мошкову, всем людям, похожим на него. Завидует тайком, из своего угла. «А почему ты не такой, а? — спрашивал его голос откуда-то из глубины души. — Посмотри, им всегда весело, и работают они будто шутя. Они нигде и никогда не прячутся, ни от кого не таятся. А почему ты так не можешь?» — «Не знаю… Они совсем другие. Мошков или Сабит, если попросить у них, последнюю краюшку готовы пополам разломить. Чудаки, не жаль им, что ли?» И он в тысячный раз повторял себе материны слова: «Всякие люди собрались, отдашь им, а обратно когда получишь — неизвестно. А, может, завтра самому понадобится — где возьмешь? Верно говорят: отдашь руками, а искать придется ногами…»
Так Олексан старался успокоить себя, оправдать в собственных глазах: «Вы как хотите, а и сам по себе».
Но что-то это мало успокаивало, смутно чувствовал он свою неправоту и втайне не переставал завидовать Мошкову, его силе, веселому нраву, его умению хорошо и легко разговаривать с людьми. То, что казалось Олексану трудным, вообще неразрешимым, для Андрея было делом чуть ли не пустяковым. И невольно Олексан следил за Мошковым, тут же осуждая или одобряя его.
В один из вечеров курсанты сидели в общежитии, каждый занятый своим делом. Мошков еще днем говорил, что вечером пойдет в кино. Но уже давно стемнело, а он, скинув сапоги и закинув ноги на спинку кровати, все лежал с какой-то книжкой в руках. Сабит несколько раз его окликал, но Андрей недовольно мотал головой:
— Не мешай, Сабит, не до тебя!
Кончив читать, захлопнул книжку, сел на койке и минут пять сидел, о чем-то раздумывая. Затем встал, подошел к «доминошникам», шумно спорившим вокруг стола.
— А ну, кончайте базар! Слушай сюда, ребята!
Игроки с недовольными лицами обернулись к нему.
Сабит заворчал:
— Валла, Андрей, ты книжку читал — мы тебе совсем не мешали, правда? Почему нам мешаешь козла бить? Совсем не до тебя, валла!
Андрей обеими руками взъерошил свои густые волосы, покачал головой:
— Эх ты, бритый. Стучите целый вечер костяшками, в брюхе — сыто, в голове — пусто. Эх люди-народы!.. Знать не знаете, что на дне морском сидите.
В комнате стало тихо, все с недоумением уставились на Андрея: с чего это он?
— А ты, Андрей, сумел убежать из воды? — подмигнув товарищам, изумился Сабит. — Валла, как? Я плавать умею, зачем останусь под водой?
И сразу же все заговорили, насмехаясь над Андреем.
— Ты, Мошков, видно не читал, а накрылся книгой и изрядно храпанул?
— Иди ложись, может, сон досмотришь!
— Да нет, братцы, он втихаря дернул сто грамм!
Все хохотали. Андрей тоже не удержался, махнув рукой, рассмеялся:
— Эх вы… Я вам серьезно, а вы — смешки. Вот слушайте, в этой книжке ясно написано: несколько миллионов лет тому назад здесь, — Андрей постучал пяткой об пол, — было настоящее море! Я и подумал: может, этот наш Чертов спуск и есть берег того доисторического моря? Эх, узнать бы в точности! Тогда — понимаете? — тут должна быть нефть. У соседей, в Башкирии, в Татарии, давно буровые вышки стоят, нефть качают. Вот бы и мам забурить!
Уж такой он человек, этот Андрей Мошков: сам вспыхивает, как сухая береста, и всех вокруг зажигает. Вот и сейчас курсанты забыли о своем «козле», стали спорить с Андреем. Олексан сидел, как обычно, на споен койке, не вмешиваясь, и опять-таки с завистью думал: «Почему Андрей первый эту книгу прочитал? Я тоже в библиотеке бываю, а книгу эту не заметил. Андрей — тот заметил. А почему не я? И всегда ему так везет!»
Если с людьми живешь под одной крышей, тайные твои помыслы и думы рано или поздно открываются. Так и случилось: сошлись Олексан с Мошковым грудь в грудь. Началось, как всегда: Мошков вбежал в общежитие, сунул кожаные рукавицы за ремень и принялся стаскивать с коек отдыхающих курсантов.
— А ну, хватит вам отлеживать бока! Вставайте, живо на улицу!
Послышались недовольные голоса:
— Слушай, Мошков, чего ты каждый раз шутки выкидываешь! Что там, со дна древнего моря нефть забила? Дай людям отдохнуть!
Андрей загорячился:
— Что, сами не видите? Машины целую зиму под снегом стояли. Теперь кругом тает, вся вода в механизмы льется. Пошли снег очищать!
Поднял на ноги всех — с одним пошутил, с другим поругался. Сабит вздохнул, притворно, с сожалением покачал головой:
— Ай-яй, Андрей, тебе бы завхозом работать, хороший завхоз будешь, веришь мне?
Мошков тут же нашелся:
— Дома у меня дед третий год с печи не слазит. Может, подашься к нему, Сабит? И тебе место найдется!
Сабит еще раз вздохнул и потянулся за одеждой. А Мошков подошел к сидевшему в своем углу Олексану и хлопнул его по плечу.
— А ты чего, соседушка, сгорбился, как хомяк на своей куче? Пошли, мы тебе, так и быть, самую большую лопату вручим! Пошли, пошли, шевели крылышками!
Все, что накопилось у Олексана против Мошкова, вдруг прорвалось. Он выпрямился, со злобой взглянул на Мошкова и с силой оттолкнул его, ударив в грудь. Тот качнулся, но на ногах удержался.
— Ух ты, гад! — выругался Мошков, сжав кулаки, подался вперед, на Олексана. Оба стояли лицом к лицу, готовые броситься друг на друга, не спуская с лица противника ненавидящего взгляда. Еще миг, и не миновать бы настоящей драки, но ребята разняли их. Сабит потянул Андрея за руку.
— Андрей, ты будто совсем маленький, валла! Ой нехорошо, совсем яман.
Но Мошков вырвал руку.
— Ладно, пусти. Не бойся, драться не буду, не стоит мараться… Кулацкое отродье! Я же замечал: он давно на меня косится, да трусил, дурак…
Андрей повернулся спиной к Олексану и, коротко бросив: «Пошли, хлопцы!», направился к дверям. Все пошли за ним, нарочно громко стуча сапогами. Никто даже не взглянул на Олексана. Проходя мимо, отводили глаза. Только Сабит удивленно покачал головой и пробормотал:
— Валла, нехорошо, ай-яй, очень яман…
Олексан остался один в общежитии. И сразу в комнате стало холодно, непривычно пусто. Постепенно он стал понимать, что произошло: «С Мошковым поссорились. Я его ударил, он назвал меня кулацким отродьем. Почему — кулацким? Не пошел снег убирать, так, значит, я — кулак? Меня прислали учиться на тракториста, а не машины из-под снега вытаскивать. Он, Мошков, просто хочет везде первым быть. А какое ему дело до меня? Пусть делает, что хочет, только я тут при чем?»
Олексан посмотрел в окно и увидел, что курсанты работают возле длинного навеса. Мошков работал рядом с Сабитом. Вот он выпрямился, воткнул лопату в снег и вытер рукавом лицо. Что-то сказал Сабиту, оба засмеялись. «Наверное, про меня сказал. Смеются… Ну и пусть…»
Когда курсанты, закончив работу, вернулись в общежитие, Кабышев лежал на койке, повернувшись лицом к стене. Никого не видя, он чувствовал: на него косо посматривают, молча осуждают. Ну конечно, теперь не будут разговаривать. Ведь все слушаются только Мошкова. Ну и пусть, ему, Олексану, от них ничего не нужно. Скоро кончится учеба, все разъедутся по разным бригадам. Чужими были, чужими и останутся, хоть и прожили три месяца под одной крышей. У каждого в жизни своя дорога. И у него своя, не хочет он дорогой Мошкова идти! Нет, он пойдет своей дорогой!..
Олексан стал сторониться Мошкова, держался настороже, готовый в любую минуту ответить обидой на обиду. Но Мошков, видимо, совсем этого не замечал, по-прежнему шутил, кому-то что-то объяснял, распоряжался. Вечерами читал книги или, взяв гармошку, отправлялся на вечеринки к акташским девчатам. Курсанты уходили вместе с ним. Они редко, только по крайней нужде, заговаривали с Кабышевым, старались не замечать, будто его совсем не было рядом. Подобно тому, как Кабышевы в Акагурте отделились от остального мира высоким забором, так и Олексан сам поставил здесь вокруг себя невидимый глазу, но высокий, прочный забор.
После недолгих весенних дней снова наступили холода. Раньше к этому времени на деревьях уже лопались почки. Нынче зима задержалась, как надоевшая скучная гостья.
— Уж пора теплу быть. Бывало, в эту пору в подворотню вода выйдет, бычку напиться хватало, — бормотал Макар, выковыривая из-под слежавшегося снега поленья: их занесло после недавних весенних буранов. Зоя складывала сырые, тяжелые поленья на завалинку: пусть просохнут на ветру.
— Погода нынче совсем дурная, — откликнулась она.
Разговаривали нехотя, вяло перебрасывались словами, подолгу молчали. Все давно переговорено, и каждый знает, что другой ответит на его слова.
Лусьтро зарычал и кинулся к воротам — видно, почуял чужого.
— Макар-агай, собаки вашей боюсь! — послышался ребячий голос.
— Пшел! — крикнул Макар. — Пшел на место!
Ворота приоткрылись, просунулась голова Гришки, сына Параски.
— Макар-агай, про собрание тебе велели напомнить. Сейчас же приходи.
Выпалив заученные слова, Гришка исчез.
— О чем собрание? — спросила Зоя Макара.
— Спрашиваешь, будто впервой! Каждую весну о севе собрания собирают…
Когда Макар пришел, контора была уже полна народа. Ожидая начала собрания, люди разговаривали, смеялись, слова сливались в сплошной гул. Некоторые женщины пришли сюда с рукодельем: знают уже, что если собрали к шести, начнут не раньше восьми. В больших сенях шумела молодежь: у этих свои интересы. Визжали девчата, в углу торопливо сосали окурки подростки, пряча их в рукав. Осторожно пробиваясь сквозь шумливую толпу, Макар заметил сына. Хотел его спросить, почему это он пришел сюда, не заходя домой, но увидел молодых парней, выжидающе, с насмешкой смотревших на него, и молча вошел в контору. Сел на свое привычное место — в углу, возле печки.
Специально присланный из Акташа человек долго говорил о подготовке к севу, то и дело заглядывая в свои бумажки. Говорил правильные слова, только раз оговорился: вместо «культивация» сказал «яровизация». Его слушали молча, не прерывая, осторожно зевали в ладони, а кто-то вздохнул: «Охо-хо, кто не знает, что сеять надо быстро… Не первый год…»
Когда покончили с первым вопросом, председатель Нянькин поднялся, окинул собрание строгим взглядом и откашлялся.
— Вот тут у нас есть заявление Баймашева Ивана Никитовича. Он же Микта Иван. Вам он человек известный, поскольку местный уроженец… Уехал по собственному желанию в райцентр, работает в райисполкоме в качестве обслуживающего персонала. В данное время товарищ Баймашев просит принять его обратно в колхоз. Об этом имеется заявление на имя правления колхоза. По моему мнению, лишние руки нам в колхозном производстве не помешают…
Но Нянькину не дали договорить.
— Как стало трудно, так убежал из колхоза!
— Знаем, какой он работник! Если что, снова убежит…
— Ищет, где легче да прибыльней! Где он был раньше? Кукушке везде дом!
— Не нужен он нам!
Когда немного приутихло, дали слово самому, Микте Ивану. Иван вышел к столу — гладко выбритый, здоровенный детина в хорошем драповом пальто.
— Ишь и впрямь как обслуживающий! — заметил кто-то.
Не таким Микта Иван уезжал из Акагурта, а за то время, что кормил двух исполкомовских лошадей, видно, и сам неплохо подкормился. Да и то сказать: в тяжелые годы в Акагурте на трудодень приходилось по триста-четыреста граммов хлеба, а Микта Иван в исполкоме каждый месяц получал свои триста рублей. Мало этого: не спрашиваясь запрягал жеребца и отправлялся в лес за дровишками, на колхозных лугах скашивал травку, оставляя плешины в травостое. Попросту говоря, воровал Микта Иван, а если ему указывали, многозначительно усмехался: «Что, для исполкома нельзя? А может, меня сам товарищ Чепуров попросил?» Повстречав земляков из Акагурта, хвастливо говорил: «Сравнить ежели с колхозом, раз в десять лучше живу!» Однако, видно, безбедному житью Микты Ивана пришел коней, а может, острым нюхом своим Иван учуял, что конец уже близко. Неспроста он просится обратно в колхоз, ой, неспроста!
Микту Ивана слушали внимательно. В конторе, где сидело больше ста человек, было тихо.
— Между прочим, дорогие земляки, я… это самое… не убежал из колхоза. Был вынужден по слабому состоянию здоровья. Сейчас, можно сказать, здоровье мое пошло в лучшую сторону. Если мое заявление будет принято вами, дорогие товарищи, то я буду трудиться по силе возможности.
Микта Иван подыскивал жалостные слова, старался обойти выбоины, которых было немало на обратном пути в акагуртский колхоз. Да, спесь его как ветром сдуло. Не зря решил он вернуться в колхоз, ой, не зря!
— Ты кончил, Иван? Тогда садись.
Это сказал Однорукий Тима. Тима вообще-то не любит говорить окольно, выкладывает все как есть.
А на этот раз начал издалека, стал рассказывать о другом, будто забыл про Микту Ивана.
В эту войну было такое дело. Под Харьковом немец окружил нас, всем полком попали в мешок. Продовольствие кончилось, боеприпасы тоже к концу, а немец все наседает, жмет, чтобы кольцо, значит, совсем сжать и нас прикончить… Зарылись мы в землю, лежим, стреляем по крайней нужде. Смотрю: сосед мой, солдат вдруг скорчился, за живот схватился. Возился, возился он этак на земле, а потом, смотрю, уполз в кусты. Думаю, ранили парня в живот, плохо дело; но тут не до него стало — немцы который раз в атаку поднялись. Мы — навстречу, тоже озлились. Заваруха была, чисто как в котле. Опрокинули немцев, окружение прорвали, только вышло нас оттуда горсть невеликая… Через недельку встречаю того самого солдата, что в живот ранили. Ходит он, живой и невредимый. Оказалось, никакой он был не раненый, а просто уполз от смертного боя в кусты. Удалось ему выбраться из вражеского кольца… Судили мы его…
Тима замолчал. Кто-то из молодежи нетерпеливо спросил;
— А что с ним сделали, Тима-агай?
Однорукий Тима жестко, со злостью ответил:
— А что делают с дезертирами? Расстреляли, как паршивую собаку!
Сказал — и в упор посмотрел на Микту Ивана. Все тоже повернулись в его сторону. Иван сгорбился на своем сиденье, и, такой большой, стал он странно маленьким, словно мальчишка. Пошарил в карманах, отыскал носовой платок, вытер взмокшую шею.
— Будь моя воля, я бы Микту Ивана к колхозу за три версты не подпустила. Он такой: если не себе, так пусть на месте сгниет. Большой рот малым не сделаешь!
Это голос Параски. Макар Кабышев из своего угла незаметно покосился в ее сторону: «Однако, решительная баба, язык чище ножа работает!»
…Когда голосовали по заявлению Микты Ивана, Олексан увидел, как вместе с другими торопливо взметнулся желтый рукав отцовского полушубка, но, будто испугавшись, тут же исчез… Олексану почему-то стало стыдно, — показалось, что все заметили, как его отец испугался Микты Ивана. Он сразу почувствовал, что в конторе очень душно, с трудом пробрался меж коленей сидящих и выбрался в сени. Почти сразу за ним еще кто-то вышел крадучись; на обледеневших ступеньках поскользнулся и, качнувшись, исчез в темноте. Олексан узнал Микту Ивана.
Акагурт не принял его в свою семью, вытолкнул за свои двери, словно ненужную вещь.
Есть родники у подножья Глейбамала. Мальчишки часто бросают туда щепочки, бурлящая вода крутит их, на мгновение щепки исчезают в глубине, но тут же водоворот их выталкивает, отшвыривает к краям, выбрасывает на берег. Поэтому вода в ключах всегда чистая, прозрачная.
И тут же Олексан вспомнил, как он ходил в Акташ искать работу, вспомнил свой разговор с Миктой Иваном. Теперь ему стало стыдно: что, если бы люди, сидящие сейчас в конторе, узнали об этом? Иван и ему тогда сказал: «В колхозе добра не наживешь…» А здесь его назвали дезертиром. Выходит, у этого самого дезертира он, Олексан, помощи просил, спрашивал совета? Так? Так!
Дверь открылась, в темные сени ворвалась широкая полоса света. Вышли двое мужиков, закрыли за собой дверь, и в сенях стало еще темней.
Олексан слышал, как эти двое зашуршали впотьмах бумагой, свернули цигарки и закурили от одной спички. Помолчали, раскуривая горький самосад; в темноте вспыхивали искры. Олексан тихо стоял в своем уголке, — его, видимо, не замечали.
— Таких, как Иван, я бы из колхоза в шею гнал! — по голосу Олексан узнал Однорукого Тиму. — Они как песок: идешь в гору, а ноги вниз скользят, потому что песок. Гладкие, да скользкие они, как ужи. Попробуй схвати! Законы-то они знают…
— Да-а, это верно, голыми руками таких не возьмешь.
Чей это простуженный, сиплый голос? Олексан никак не мог припомнить. А голос неторопливо продолжал:
— У пчел есть вредитель такой, пчелиный волк называется. По виду будто и всамделе пчела, разницы нету никакой, а вредитель самый настоящий: мед из ульев ворует.
— Есть, есть такие! — это снова голос Однорукого. — Говоришь, пчелиный волк? Волк и есть! У нас еще много таких… И правда, трудно их по виду различить, приноровились… Я вот Макару Кабышеву не доверяю. — Олексан вздрогнул, замер, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своего, присутствия, и ловя настороженно каждое слово. — Макар, он с тобой ласковый, смирный, а отвернешься от него — укусить норовит. Спереди золото, сзади — уголь. Не больно верю я ему… Давно не люблю я ласковых: не угадаешь, когда они тебя укусят, с какой стороны подступятся.
— Жена у него — чисто оса…
— Не знаю, кто кого там у них подпирает, одно мне понятно: с такими нам колхоза не поднять! Если бы только могли они, конечно, от колхоза начисто бы отказались, потому как не нужен им общественный интерес. А пока без колхоза они не могут — опять-таки огород нужен, скотину на наши луга выгоняют, дрова колхозные, тягло… Ничего, дай время, — справимся! Выяснится, кто честно трудится, а кто мед из общего улья таскает… Вот только с председателем у нас что-то не клеится…
Олексан устал стоять на одном месте, нога сильно затекла, но он не шевелился. Его слегка знобило, но не от холода, — было страшно слышать эти спокойные слова Однорукого, полные силы и скрытой угрозы. На его счастье, дверь снова широко распахнулась, из конторы повалил народ — собрание кончилось. Мимо Олексана потекла живая река, его толкали локтями, словно отталкивали обратно, в темный угол. Наконец ему удалось втиснуться, поток вынес его на улицу, в лицо пахнуло морозным воздухом. Людская река разделилась на отдельные рукава, растекалась по проулкам, постепенно исчезала, словно уходила в землю.
Олексан возвращался домой вместе с отцом. Макар впереди, Олексан шага на три сзади. Сколько помнит, он никогда еще не шел с отцом рядом, как равный с равным. Может быть, давно, маленьким, отец водил его за руку, рядом с собой, но этого Олексан не помнил…
Глядя на сутулую спину отца, Олексан неотступно думал об одном: «Почему он не поднял руку против Микты Ивана? Не хочет с ним ссориться? А почему другие подняли? Неужели правда, что говорил Однорукий Тима? „Не угадаешь, когда они тебя укусят… Колхоз им совсем не нужен…“ А как без колхоза? Тогда как — каждый порознь, за себя лишь? Неужели все так думают о нас? Почему нас так не любят? Кто мы?»
Так же молча дошли они до своего дома, у каждого — отца и сына — свои думы.
Учеба на курсах в МТС закончилась. Все сдали экзамены, получили права. Медлить нельзя было — поля открылись, не сегодня-завтра нужно выезжать пахать. Молодых трактористов распределили по бригадам.
Олексана записали в пятую бригаду, которая обслуживала акагуртский колхоз. Туда" же попал Андрей Мошков, а Сабит сам попросился зачислить его в одну бригаду с Андреем.
— Мне надо с Мошковым, на одном тракторе будем работать. Он знает, как помогать, а то и карбюратор с радиатором буду путать. Валла, обязательно!
Директор, улыбаясь возразил:
— Но, товарищ Башаров, в пятой бригаде больше нет свободного места. Есть, правда, "Универсал", но ведь вы сами, очевидно, не согласитесь?
Но Сабит удивил директора:
— Почему не согласен? Согласен! Разве "Универсал" — плохой трактор? Кто так сказал? Валла, запишите меня туда, работать надо!
Дело в том, что ребята очень неохотно соглашались работать на "козлике", как ласково называли этот маленький и верткий трактор. Считалось, что он предназначен для женщин. "Козлики" очень капризны — то заводятся с пол-оборота, а то полдня бегаешь вокруг них — хоть плачь. К тому же вид у них уж очень не внушительный: рядом с мощным дизелем или пузатым, добродушным "СХТЗ" "козлик" выглядит невзрачным подростком. Какой же уважающий себя тракторист сядет на "козлика"?
Вот почему Башаров удивил директора МТС. Не согласен, тем лучше! И приказ о назначении Сабита в пятую бригаду был написан. "А дальше, — думал Сабит, — видно будет. Валла, не пропадем!"
Олексану предстояло работать на колесном тракторе Сталинградского завода. Мошков в армии был механиком-водителем танка, поэтому его назначили на трактор "ДТ-54": дизелистов не хватало. Все трое были довольны, что попали в пятую бригаду: она уже несколько лет считалась лучшей в МТС. И все немного волновались каково-то будет?
Тракторы разъезжались по бригадам, в колхозы, на место работы.
В один из солнечных дней, грохоча на всю округу, разбрызгивая талую воду и жидкий грязный снег, тракторы пятой бригады прикатили в Акагурт. Впереди шлепал "ДТ-54", а за ним, воинственно сверкая шпорами, старательно поспевал старик "СХТЗ". Несмотря на всю воинственность, обвислый картер-живот придавал ему совсем мирный вид. Старик доживал последние дни: таких теперь не выпускают; но старые продолжали работать из последних сил, и нередко случалось, что такой латаный-перелатанный ветеран времен коллективизации, подобно старому воину, умирал прямо в борозде.
Позади "СХТЗ" бойко тарахтел "козлик", на нем возвышался улыбающийся Сабит.
Услышав гул тракторов, неизвестно откуда примчались ребятишки, вприпрыжку, прямо по лужам, бежали вслед за тракторами. Сабит посадил рядом с собой сына Параски Гришку. Мальчик был несказанно горд, свысока посматривал на своих друзей, бежавших вслед. Те, конечно, умирали от зависти и бежали не отставая, в надежде, что этот круглолицый веселый тракторист еще кого-нибудь осчастливит, но на "козлике" места уже не оставалось.
Сабит одной рукой придерживал Гришку, который беспрестанно вертелся, норовя каждую минуту свалиться с трактора. Гришка был несомненно счастлив, хотя бы потому, что мог вдыхать запах бензина. Да и кто из акагуртских мальчишек не предпочитает этот запах любому другому? Они ведь бегают за каждой автомашиной — до самой околицы, не обращая внимания на пыль. II видно, именно это им особенно нравится: бежать в облаках пыли и вдыхать запах бензинного перегара. Началось это давно, — и тогда в жизни акагуртских мальчишек совершился крутой поворот, в тот самый год, когда колхоз купил автомашину. Были забыты и войлочные шары, и клюшки, и удочки — все затмила машина. Придя домой из школы, торопливо закусывали и, стащив у матери тряпку, бежали в гараж. Шофер давал ведро, немного бензину и начиналось: мальчишки, как муравьи, облепляли полуторку и мыли, скребли, чистили, терли… Шофер стоял в стороне покуривая, иногда брал чистую тряпку и проводил по машине: тряпка оставалась почти чистой, но шофер хмурился: еще раз надо помыть! Иногда выпадали счастливые минуты, когда шофер сажал своих помощников в кузов и мчал их по акагуртским улицам. Большей же частью кончалось тем, что после чистки и мытья машины они долго ходили, то и дело нюхая руки: пахнет бензином!
А вот Гришке везло с самого начала: шофер ему подарил испорченную фару. Гришка стал героем, ребята ходили за ним гурьбой. Предлагали менять фару на рогатку, лук со стрелами, волейбольную камеру с совсем незаметной дыркой, — Гришка был неумолим!..
У конного двора тракторы остановились. Надо было переправляться на другой берег Акашура.
— Андрей, почему остановился? — нетерпеливо крикнул Сабит. — Давай дальше шагать будем. Айда!
Но Андрей, не отвечая, сошел с трактора, подошел к мосту, нагнувшись, посмотрел вниз, затем постучал каблуком по настилу. Мост был явно ненадежен: весенний паводок и ледоход расшатали его. Сваи выдержали удары льдин, но выдержат ли они теперь пятитонную тяжесть тракторов?
— Если я вместе с трактором в реку нырну, ты, что ли, вытащишь, Сабит?
— Вытащу, Андрей, валла! Давай, поехали.
— Ишь, ты, какой быстрый! У нас говорят: "Раньше батьки в пекло не лезь", — понял?
— Конечно, Андрей, почему не понять? Только мост крепкий, под тобой не провалился, значит и трактор пройдет!
Андрей улыбнулся и решительно полез в кабину. Ох, уж этот Сабит! Ему-то что — "козлик" всюду пройдет, а вот его дизель…
Андрей осторожно тронулся с места. Медленно, словно пешеход по тонкому льду, ощупывая гусеницами каждый сантиметр, трактор ступил на мост.
Олексан со своего сиденья, не отрываясь, смотрел на дизель Андрея, а мост под ним скрипел и ходил ходуном. Сердце его сжалось от страха. Казалось, что трактор ползет невыносимо медленно, время тянется и тянется… Наконец дизель сошел с моста на том берегу, и Олексан облегченно вздохнул. Мальчишки, следившие за ним затаив дыхание, зашумели, закричали, как стая галок: "Прошел, прошел!"
Андрей высунулся из кабины, махнул Олексану рукой:
— Давай!
Вцепившись в руль, не снимая ноги с педали сцепления, Олексан медленно поехал по шаткому мосту. Но странно: ему было сейчас совсем не страшно, не то, что за Андрея. Лишь когда очутился на твердой земле, он почувствовал, что все еще до боли в пальцах стискивает баранку.
— Молодец, Аликсан, якши! — крикнул Сабит с того берега. — Посмотрите, сейчас мой "козлик" бегом побежит!
После тяжелого дизеля и грузного "СХТЗ" мост даже не скрипнул под юрким, поджарым "козликом". Но мальчишки все равно закричали:
— Прошел, прошел!
Гришка стоял возле самого моста, готовый в любую минуту кинуться спасать трактор…
Возле колхозных складов, на лужайке, тракторы выстроились в ряд. Недолго оставалось ждать, пока освободится от снега земля. Отсюда — прямая дорога в поле.
В этот день Олексан вернулся домой усталый. Во дворе его окликнула мать:
— Олексан, не переодевайся, в погреб надо слазить. Картошки набери: завтра в Акташе базар.
Олексан открыл крышку погреба и отшатнулся: в нос ударил тяжелый, гнилой запах.
Зоя заохала, засуетилась:
— Осто, да никак гниет картошка? Продавать скорей надо.
— А чего ждали? Еще зимой продали бы, — глухо отозвался Олексан, спускаясь в погреб.
— Ишь быстрый какой! Да кто же это картошку зимой продает? Зимой она у всех своя, кому нужна. А теперь на семена, дороже пойдет…
Набрав пудов десять, Олексан вытащил тяжелые мешки и ушел, а мать долго еще возилась в погребе, выбирала гнилые картофелины, бормотала:
— Экую пропасть добра сгноили… Чай, ведра три будет. А я-то недоглядела… Куда ее теперь? Корове разве? Ах ты, господи, недогляд какой!..
Назавтра Макар привел из колхоза лошадь, взял с собой в Акташ Олексана: случится мешки поднимать, воз стеречь — двое не один.
— Да вы глядите там, не продешевите, — пропуская телегу в ворота, беспокоилась Зоя, — с умом продавайте. С утра, может, много всего будет, попридержите, а к вечеру подороже отдадите.
Каждое воскресенье в самом центре Акташа, на большой площади, собирается шумный базар. На заре со всех окрестных деревень тянутся сюда пешие и конные — кто с товаром, а кто и просто так, поглядеть да послушать.
У самого въезда на площадь — ряд магазинов. В базарные дни здесь не протолкнешься. Расторопные завхозы и колхозные кладовщики тащат из селькоповского "Хозмага" колеса, хомуты, седелки и всякий инструмент.
В соседнем магазине "Когиза" школьники в один голос просят продать им самые нужные на свете вещи — учебники, карандаши и переводные картинки. В "Культмаге" кто-то пробует на патефоне новые пластинки: покупатель один, а слушателей — целый магазин. В просторном двухэтажном "Раймаге" рябит в глазах от ярких красок: женщины выбирают ткани. Стоят целый час возле прилавка, рассматривают материю на свет, пробуют на ощупь, отходят в сомнении, никак не могут решить: брать или подождать? Легко продать товар, а вот попробуй купить! Не будь здесь такого множества, все было бы проще: бери, что есть! А тут — глаза разбегаются…
Прямо перед магазинами через всю площадь тянутся крытые столы. На них грудами навалены овощи, в липовых кадушках — сотовый и откаченный мед, в берестяных туесах — сливочное и топленое масло, яйца, молоко, сметана… Богатый базар в Акташе!
За столиками, на еще не просохшей земле, располагаются со своими изделиями деревянных и металлических дел мастера. Народ это солидный, цену своему товару знают и покупателям не навязывают: сам смотри, выбирай, товар лицом. Хочешь — бери широкую лопату или дубовую кадку; хочешь — грабли, не пожалеешь: зубья дубовые, не на один сенокос сделаны; или вот топорище — доброе топорище, в руки возьмешь — легкое, а ударишь — толстую жердь разом перерубишь… А рядом — целая груда веников, штабеля деревянной и глиняной посуды.
Макар остановил лошадь возле скотного ряда.
— Олексан, посматривай тут, а я пойду насчет цен узнаю.
И, словно нырнул в толпу, сразу пропал. Через полчаса вынырнул уже с другой стороны.
— Не спрашивали? Картошка нынче дорогая, покупателей — не отобьешься. Будем ведрами продавать, пудами — продешевить можно. Открывай мешок.
Скоро к возу потянулись люди.
— Продаете? За сколько отдаешь, хозяин?
Олексан обернулся — голос показался знакомым. Пожилая женщина — учительница из Акташской средней школы. Перебирает картошку в мешке. Макар неторопливо ответил:
— Сами видите, картошка хорошая, крупная. Порченой нет. Чистый лорх. Хочешь в суп, хочешь — на семена.
— А вот гнилая!
Макар, чрезвычайно удивленный, наклонился к мешку и, выхватив попорченную картофелину, отбросил в сторону.
— Скажи пожалуйста, и откуда взялась? Да нет, вы не сомневайтесь, разве что одна такая попалась, а остальная — одна к одной, чистенькая!
Учительница развязала свою сумку.
— О цене-то не сказал, хозяин!
Макар пыхнул цигаркой, будто бы равнодушно бросил:
— Да что там — недорого. Ведро — десять.
Женщина удивленно взглянула на него и забрала сумку. В толпе зашумели:
— Послушай, дорогой гражданин: кто же картошку ведром продает? Почему не на пуды?
— Десять рублей за ведро!
— Знал, поди, когда вывезти…
— Моментом пользуются… Из камня масло выжмут!
Олексан стоял около воза, готовый провалиться сквозь землю. Узнала его старая учительница или нет? И зачем только поехал на базар, отец мог бы и сам управиться. Без него пусть хоть двадцать рублей запрашивает!
Люди, ворча, отошли от воза. Макар насмешливо посмотрел им вслед, оскалился:
— Ничего, граждане, еще раз придете! На базаре нынче картошки немного… Хо-хо, целую зиму хранил, берег, так задарма отдавать? Как бы не так. Нашли дурака!
Олексан еще не видел отца таким возбужденным. Глаза его блестели, торопливо ощупывали людей, мешки.
Вдруг откуда-то вынырнул Сабит. Видно, кого-то искал, беспокойно оглядывался вокруг. Олексан окликнул его:
— Сабит, кого потерял?
— A-а, это ты, Аликсан? Понимаешь, ищу Андрея. Из Дроздовки картошку привезли на машине. Продавать надо. Просили Андрея помогать, а его шайтан проглотил, что ли?
Сабит снова нырнул в толпу и затерялся в ней. Олексан еще немного постоял около воза и, видя, что отец не собирается трогаться с места, отправился бродить по базару.
Макар остался стоять со своей картошкой. Больше никто не подходил, даже не спрашивали цену. Однако Макар не беспокоился: покупатели найдутся — ждут, пока он цену сбавит. Ха, он, Макар, на это не пойдет, не ждите. Надо, так и за десять возьмете…
Но когда через час Олексан вернулся к возу, отец по-прежнему одиноко стоял возле полных мешков. Зло буркнул:
— Где ходишь? Давай поворачивай лошадь. Домой поедем!
— А как же картошку? Куда ее? — удивился Олексан.
— "Куда, куда"! — вспылил отец. — Домой, вот куда! Дроздовские привезли колхозную, цену сбили. Пуд за восемь продают, хозя-а-а-ева! Айда, н-н-оо!
Злость свою сорвал на лошади:
— Ну, пошевеливайся! Идет, шаги считает, проклятая, н-н-о!
Олексан сел было на телегу, но отец продолжал ругаться, и он, не выдержав, соскочил и пошел домой пешком, кружной дорогой.
Не мог он сейчас видеть отца, его морщинистый затылок, сгорбленную спину: "Эх, зря поехал! И Сабит все видел, наверное…" И опять все тот же вопрос: "Почему мы не как другие?"
Дома ужинали молча. Одна только Зоя, звеня посудой, наливала остывший суп и нудно ворчала:
— Колхозу — ему что… Дешевле продадут — не велик убыток. Скоро, поди, и носа на базар не покажешь…
Макар молчал, тяжело сопел. Олексан нехотя хлебал чуть теплый, с кружочками жира суп. В комнате было душно, как перед грозой, но окон все равно не открывали. Олексан с растущим раздражением прислушивался к жалобам матери. Это наконец становилось невыносимым.
Олексан положил ложку, встал из-за стола.
— Надо было, отец, продать картошку-то! Чего зря обратно ездили?
Макар поперхнулся, закашлялся, с побагровевшим лицом повернулся к Олексану.
— Что-о? По колхозной цене?
— Ну да! А чем наша картошка лучше?
Макар, уже не сдерживаясь, ударил кулаком по столу, на весь дом крикнул:
— Дурак! Сначала сам заработай! На готовом живешь, ну и не суйся куда не след!.. — И добавил обидное, ругательное слово.
Стало совсем тихо. Олексан хотел крикнуть в ответ, что ему ничего ихнего не нужно, что он сам на себя заработает, но сдержался, схватил фуражку и молча вышел.
Макар с Зоей остались вдвоем. Зоя вполголоса стала успокаивать Макара:
— Осто, Макар, и что это ты… Олексан совсем еще дите, по дурости так… Дай срок — за ум возьмется. Еще будет в дом приносить, не чужой ведь, сын.
Не отвечая жене, Макар сидел возле стола, опустив взлохмаченную голову, думал о чем-то своем.
Спать легли, не зажигая огня. В темноте Зоя долго шептала и вздыхала:
— Ох, господи, не оставь нас, убереги от злого глаза… Живем хорошо, а людям — зависть. Убереги от злодеев, господи, не оставь своими милостями. Вразуми сына…
Давно уже стемнело. Олексан все не возвращался. Во дворе Лусьтро скулил и повизгивал, точно жаловался на что-то.
Макар заворочался — видно, неудобно лёг, закололо сердце. Повернулся спиной к жене. Не в силах заснуть, долго лежал с открытыми глазами, переживая обиду, мучительно думал. Понял вдруг: сердце болит из-за Олексана. Нет, он теперь уже не дите, совсем не по дурости говорил эти слова. У него свое на уме. Подрос, а родителям — непонятный, чужой вроде… Что у него на уме?
Впервые подумал: кому же останется хозяйство, которое они с Зоей собирали по щепке, по крохам? Олексан, видно, хозяином не будет, в дом не принесет.
И, словно вторя тяжелым думам хозяина, во дворе скова жалобно завыл Лусьтро. "Если его не спросить, сам никогда первым не заговорит, все молчит. Будто в чужом доме живет… Ведь в хозяйстве все есть, многим на зависть живем, а Олексану будто все равно. Молчит, отворачивается. Ведь ему останется все хозяйство, жить здесь придется!"
Ледоход кончился, и Акашур угомонился, вошел в берега. На берегу остались следы большой воды: грязный ил, сучья, отливающие синевой куски льда. Эти льдины долго еще лежали на берегу, и из-под них со звоном бежали тоненькие веселые ручейки.
Тишину на полях спугнули люди. На склонах, где невозможно взять тракторами, пахали на лошадях. Крики и песни эхом отдавались в соседней ольховой роще.
В лучах солнца ослепительно сверкают отвалы плугов: они так отполированы землей, что можно смотреться в них как в зеркало. Лемеха с мягким шуршанием разрезают землю, будто острым ножом режут свежий, пахучий хлеб.
В акагуртской тракторной бригаде первым выехал в поле Андрей Мошков. Его дизель, сердито урча, уверенно прокладывал себе дорогу по еще не просохшему полю. Тяжелый пятикорпусный плуг выворачивал влажные пласты земли, и они быстро высыхали на солнце. За плугом скакали грачи, суетливо летали скворцы, внимательно осматривали вывороченную землю и быстро выхватывали зазевавшихся червячков. Бригадир Ушаков в черном прорезиненном плаще шел за плугом и тоже чем-то напоминал большого степенного грача.
Вслед за трактором Андрея в поле выехало все хозяйство бригады: зеленая заправочная тележка-двуколка, бочки с керосином, ящики, бидоны, запчасти… Всем этим теперь ведала Параска: правление колхоза на весь сезон закрепило ее за бригадой. У нее теперь своя телега и лошадь, и Параска очень этим гордится. Женщины посмеиваются над ней:
— Осто, Параска, тебя теперь не узнать!
— Да, она, видно, и сама стала трактористкой?
Но Параска себя в обиду не даст — в ответ весело машет рукой:
— Не ходить же всю жизнь с граблями да серпом! Может, и бригадиром стану!
Попробуй поговори с Параской! Бойкая женщина, как говорится, не дай бог попасться ей на язычок. И не только языком умеет болтать — на работу горяча, бегает как пери[6]. Женщины удивляются, глядя на нее.
— У тебя, Параска, много детей, как ты управляешься?
А Параска смеется:
— Двое плачут, двое смеются, а сама пляшу!
Конечно, ей трудно одной, но люди еще никогда не видели, чтобы Параска грустила или жаловалась. На это у нее времени нет. В бригаде она сразу же со всеми подружилась, стала хозяйски покрикивать, поторапливать. Бригадир Ушаков, всегда очень спокойный, рассудительный человек, узнав, что к бригаде прикреплена Параска, вздохнул:
— Ну, ребята, нынче простоя из-за воды или горючего не будет. Все будет на месте. Но зато и покоя не ждите. Параска — она мертвого заставит бегать!..
Дело в том, что Ушаков еще в прошлом году столкнулся с Параской. Трактористы не раз намекали бригадиру, что неплохо бы отведать лапши с курятиной. Ушаков, решив доставить своим "ребятам" удовольствие, и впрямь отправился в контору и выписал требование на трех куриц. Взял мешок и пошел на птицеферму. Навстречу ему вышла Параска.
— Курятинки захотелось отведать? Как же не захотеть, коли трактор второй день посреди поля стоит! Всего-то три курицы! Что так мало? Может, десяток возьмете?
Бригадир, человек миролюбивый, не чувствуя подвоха, скромно ответил, что пока хватит трех, а там видно будет… Тогда Параска махнула широким подолом перед самым носом бригадира и ядовито проговорила:
— Уйди с глаз! Не видать вам и гузки куриной! Сначала поработайте хорошенько, а потом и курятинку ешьте, бесстыжие!
Об этом случае каким-то образом узнали в МТС, и бригадиру стало просто грустно жить на земле — каждый встречный спрашивал: "Ну как, Ушаков, лапша с курицей?"
Вот почему Ушаков сразу предупредил своих трактористов, что с Параской надо быть настороже.
В бригаде, кроме новичков, было несколько старых трактористов. Олексану пришлось работать на одном тракторе с Очеем — очень молчаливым, замкнутым парнем, который мог заснуть в самые неподходящие минуты и в любом положении. Но больше всех повезло Сабиту: его напарником была девушка. Хотя Дарье следовало бы родиться мальчишкой! С детских лет она ходила и штанах, играла с ребятами, дразнила девчонок, которым от нее часто доставалось. И ко всему тому Дарья научилась играть на гармошке. Старухи, завидя ее, отплевывались: "Тьфу, бесстыжая! Разве девушке пристало в штанах ходить? Срамница!" Дарья не оставалась в долгу: "Куклы с кладбища, вот вы кто!" Дома старая ее мать берегла свадебный сундук; глядя на причуды дочери, все надеялась: авось когда-нибудь образумится, и сундук пригодится… В трактористки Дарья пошла по своей охоте: мужская работа! Правда, думала сесть на дизель, но пришлось примириться с "козликом".
Сабита она встретила неприветливо:
— A-а, курсант! Ох, уж эти мне "молодые механизаторы"!.. Предупреждаю: на "Универсале" старший тракторист — я! После первой же аварии выгоню. Понятно?
Сабит жаловался Андрею:
— Я попал к черноглазому шайтану. Съест она меня, валла!
Андрей засмеялся, подмигнул другу.
— Ничего, поладите. Ты только ничего против не говори, и все будет в полном порядке. Такие "шайтаны" не любят, чтоб их против шерсти гладили.
Был в бригаде еще один "старик" — учетчик, рыжий Коля. За свои двадцать пять лет, гоняясь за счастьем, успел он сменить бесчисленное количество должностей и наконец попал в пятую бригаду. Погоня за счастьем обошлась ему недешево: когда работал на какой-то станции по выгрузке, конец стальной проволоки выклюнул ему глаз. Но оставшийся единственный глаз был у Коли зоркий, и часто парень видел такое, чего многие не видят и двумя. Рыжая копна его волос до поздней осени не знала кепки, — уже падает снег, а Коля все еще ходит без шапки, пылая жарким огнем волос…
Андрей Мошков уже два дня работал, когда в поле выехали другие тракторы. Олексан на своем "СХТЗ" сначала не смог пахать: задние колеса глубоко оседали в мягкой почве, буксовали. Ушаков посоветовал вбить в каждую шпору дубовые клинья-уширители.
— А где их найти, клинья? — озадаченно спросил Олексан.
— Где? Вот штука! Ты знай, Кабышев: у нас в бригаде никогда не спрашивают "где и как?" Не маленькие. Ладно, для первого случая скажу, где их найти: твой отец — плотник, так вот у него не то, что дубовая чурка, но и чугунная, должно быть, имеется. Попроси, и дело с концом! Своему-то сыну не пожалеет.
Если послушать бригадира, все это очень просто. Но уж кто-кто, а Олексан знал, как неохотно расстается Макар со всякой вещью, которая попала к нему во двор. Из-за одной щепки ворчит, а тут — целый чурбан!
Однако другого выхода не было, и Олексан бегом помчался домой. Но дома как назло никого не оказалось. Олексан в раздумье ходил по двору, и тут на глаза ему попалась толстая дубовая чурка. Она давно уже Стояла под навесом — Макар ее как-то прикатил с конного двора. На чурке Макар тесал, пилил, строгал — пригодилась в хозяйстве.
И вот эту самую чурку, расколов надвое, притащил Олексан к трактору. Ушаков одобрительно кивнул:
— Ну вот, а спрашивал: "где да как?" Видишь, нашел! Кто ищет, тот всегда найдет, ты это, парень, учти.
С уширителямн дело пошло на лад. Олексан за день вспахал свои первые два-три гектара. Вечером, сдав смену Очею, он с легким сердцем возвращался домой. Что ни говори, сам вспахал. Значит, он может работать! Это настоящая работа! Теперь его не попрекнут, что живет на готовом — сам сможет помогать родителям: трактористы получают неплохо, и хлебом и деньгами…
Не успел он войти в комнату, как мать, словно облила холодной водой, закричала со слезами в голосе:
— Олексан, что наделал? Э-эх, дурак, дурак! Мы с отцом дни-ночи работаем, отдыху не видим…
Олексан, ничего не понимая, смотрел на мать. С трудом вспомнил: из-за этой чурки!
А Зоя не унималась:
— Хоть бы нас пожалел! Долго еще работать сможем? А этот — помочь не успел, а из дому уже тянет…
Хорошего настроения у Олексана как не бывало. Хотел, чтобы лучше было, а получилось… Одному сделаешь хорошо, другой обидится. И впрямь, со всеми добрым не будешь.
Прошло несколько дней, а отец ни словом не упомянул о чурке. Олексан уже стал жалеть, что так плохо думал об отце. Может, он такой же, как и все? Если заботится о своем хозяйстве, разве это плохо? Ведь каждому, наверно, хочется, чтоб жизнь у него была красивой и богатой.
Но неожиданно между ними снова легла тень.
Уже около недели работали в поле — с утра до вечера. Сам председатель Григорий Иванович Нянькин запрягал в плохонький тарантас своего жеребца и объезжал поля. Ребята смеялись ему вслед:
— И где это он откопал этот тарантас? Вот это председатель!
Видно, Григорий Иванович решил показать пример бережливости: есть в колхозе новый, хороший тарантас, а он вот ездит на стареньком, довоенном… Обнаружил на дороге рассыпанную пшеницу — целый день расспрашивал, выяснял, кто возил семена по этой дороге. По привычке пустился в длинные сложные расчеты: "Семена подвозят на пяти подводах. Если за день сделать три рейса да каждый раз просыпать по пятьдесят граммов…" Цифра получалась внушительная, и председатель забеспокоился: "Надо собрать правление, обсудить. Беречь надо, беречь, каждое зернышко на счету держать".
В эту самую минуту в контору зашел Кабышев Макар.
— A-а, Макар Петрович! Очень хорошо, что пришел. Садись, есть нерешенный вопрос.
И, щелкая на счетах, начал рассказывать о просыпанных семенах, о возможных потерях.
— Чувствуешь, Макар Петрович, куда это может нас завести? Всех нас, да, да! Для колхоза это — не пустяк. Этак мы никогда не поднимемся, да и в районе… не похвалят. Необходимо принять меры. Думаю срочно собрать правление. А?
Макар слушал председателя, время от времени кивал головой, но не прерывал: Григорий Иванович не любил, когда его прерывали. А про себя думал: "Эх, Григорий Иваныч! Правду сказали про тебя — "погремушка". Видишь малую блоху, за ней гоняешься, а большого дела не замечаешь. Зрения недостает, видно".
— Григорий Иваныч, такое дело: на ферме зеленую подкормку бросают на пол, коровы топчут. Хорошо бы кормушки сделать. Работы там немного. Без последствиев корма пропадают… Насчет кормушек и агроном говорила.
Григорий Иванович принял глубокомысленный вид. С минуту посидел молча, постукивая пальцами по столу. Потом решительно поднял голову:
— Подкормка, говоришь? Не до нее теперь. Сеять надо, сеять! Отстаем по сводке. В районе накачают за это. А кого накачают? Меня! А кормушки пока подождут. Эта девчонка суется, куда ей не следует. Вот так вот!
Макар не стал настаивать. Собственно говоря, кормушки эти ему не нужны — это только предлог, чтобы начать разговор о своем. Он сказал, а уж дальше пусть сами решают. Пока не прикажут, сам напрашиваться не станет. Правда, работы там немного, с двумя помощниками можно за день управиться.
Только, раз не просят, не заставляют, нечего соваться. Дома бы, конечно, он такого не стерпел, а тут не его дело…
Посидев еще немного, Кабышев начал издалека о своем деле:
— Земля нынче быстро поспела, Григорий Иваныч. Снег растаял, будто в горячем чае сахар.
— Почва просыхает, это верно, — отозвался председатель. — Весна в этом году… такая, вот именно, снег сошел, будто сахар в чаю.
— Земля-то как сохнет! В огороде, например, с комков уже пыль летит…
— Полетит, а как же! Да-а…
— Если огород сейчас не вспахать, все равно что кирпич на печке — затвердеет земля. Тогда картошку или тех же овощей не жди.
— Конечно, какие там овощи!
Макар начал мять в руках шапку.
— Вот я, Григорий Иваныч, хотел спросить: надо ведь колхозникам огороды пахать?
— Конечно, надо. Да, да, надо помочь колхозникам посадить картошку на личных участках.
Этого-то и ждал Макар.
— Так я бы завтра и начал! Хотел лошадку попросить.
Григорий Иванович искоса взглянул на Кабышева:
— Хм… Макар Петрович, не совсем хорошо получается. Ты — член правления. Пока никому лошадей не давали. Успел бы и после…
— Огородец у меня на взгорке, раньше всех просыхает. Если сегодня-завтра не вспахать, кирпичи будут, не огород…
Григорий Иванович снова покосился на Макара: "Тихий вроде, а хитер, ох как хитер!" Но все-таки выписал Кабышеву распоряжение насчет лошади.
На другой день Макар начал пахать свой огород. Зоя тоже, взяв вилы, вышла, стала разбрасывать навозные кучи. Весь навоз из своего хлева каждый год они вывозят себе в огород. Ни один ошметок не пропадет.
Макару дали хорошую лошадь: за час вспахал почти весь огород. Он легко шагает за плугом, крепко вцепившись в поручни, сильно сгорбившись, ступая короткими шажками. Привычным глазом успевает смотреть и за лошадью, и за плугом, и себе под ноги. Хорошо унавоженная земля с мягким шуршаньем отваливается из-под лемеха. Грачи и скворцы толкаются под самыми ногами пахаря, торопливо обгоняя друг друга, собирают червей. Откуда-то прилетела стая воробьев, посидели-поболтали на крыше сарая и, разом снявшись, полетели в сторону конного двора: там есть чем поживиться.
Огород Кабышевых вплотную подходит к участку — Марьи. Чтобы не ссориться, они каждый год оставляли полоску невспаханной земли. Из года в год эту межу не трогали ни Кабышевы, ни Марья.
Кончив пахать, Макар последний раз проехал с плугом вдоль всего огорода, возле самой межи. И в последнюю минуту не удержался — отхватил от межи длинную полоску в пол-лемеха. А затем еще… Зоя видела, что Макар уже забрался на соседский участок, однако ничего не сказала. Подумала: ничего, Марья одна, без семьи, куда ей одной столько земли… Зато свой огород на полшага стал шире. Ежели год выдастся урожайный, с этой полоски самое малое — пудов пять картошки можно выкопать.
Макар начал распрягать лошадь. И в это время Марье зачем-то понадобилось выйти в огород. Не сняла даже холщовый передник — видно, только что пришла с работы. Взглянув на вспаханный огород соседа, всплеснула руками:
— Осто-о, Макар, ты уж и межу себе отхватил! В мой огород залез!
Макар не успел ответить, как Зоя, покраснев от досады, огрызнулась:
— Бесстыжее твое лицо, Марьек! Нужна нам эта межа! Макар до нее и не доехал, а ты… Вовек ничего чужого не брали, а тут нате!..
Марья на минуту даже растерялась. Ведь врут, в глаза врут, да еще и отпираются! Ладно, она от одной-двух борозд не обеднеет. Только уж слишком стали нахальными эти Кабышевы, воруют да еще тебя же попрекают.
— Кусок изо рта торчит, да еще хотите откусить! Глаза у вас ненасытные, знаем! — зло ответила она.
— Тьфу, Марьек, чтоб у тебя на языке чирей выскочил! Зря наговариваешь на людей.
Ссора разгоралась, дальше — больше. У Марьи накопилась обида на соседей. Давно бы высказала им все, да случая не было.
Макар стоял, прячась за лошадью. Теперь ему стало неловко: черт дернул распахать эту межу! Марья остра на язык, разнесет по всей деревне… Он был бы рад незаметно уйти с огорода.
В этот момент появился Олексан. Возвращаясь домой обедать, он еще на улице услышал крики, но, прислушиваясь к голосам, так и не мог ничего разобрать. А когда понял, густо покраснел от стыда, как тогда в Акташе на базаре. Взглянул на отца: нагнувшись к плугу. Макар торопливо отстегивал постромки. Руки его дрожали, не слушались…
Марья махнула на всех троих рукой, сплюнула:
— Вам всегда не хватает! Весь мой огород себе берите, берите, намажьте на хлеб и жрите! Только не подавитесь!.. Все вы одного корня — и мать с отцом, и сынок туда же!
Марья ушла, а Зоя все ругала соседку: "Бесстыжая, что выдумала…" Макар не вытерпел, сердито прикрикнул на жену:
— Хватит тебе лаяться! — И в сердцах пнул под брюхо лошадь: — Айда, проклятая!
Взяв поводья, почти бегом кинулся с огорода, таща за собой упирающуюся лошадь. Зоя, словно подавившись словами, осталась стоять в огороде.
Олексан, не говоря ни слова, бросился к калитке, не заходя домой, побежал в поле.
Трактор стоял возле кузницы, на лужайке. Олексан еще издали заметил долговязую фигуру Ушакова, а рядом — агронома. Поодаль на ящике сидел рыжий Коля, учетчик. Они о чем-то разговаривали, но, когда Олексан подошел ближе, все трое сразу замолчала. Олексану почему-то показалось, что разговор был о нем.
— Павел Васильич, подшипники стучат, перетяжку надо делать. Вон, стоит трактор. Часа за два управлюсь…
Бригадир помолчал.
— Ну, раз надо, делан… — И неожиданно спросил сердито: — Ты что же это, Кабышев, хреновничаешь? А?
Олексан недоуменно посмотрел на бригадира.
— Нн-е знаю… А что?
— Кто же за тебя клинья будет допахивать, концы заделывать? Я, что ли, или вот — агроном? Ты посмотри, какие клинья остались на твоем участке! Так и знай, колхоз не примет такую пашню. Свиньи — и то чище роют!
Олексан впервые видел бригадира таким злым. Глядя в сторону, пробормотал невнятно:
— Не было видно… ночью. Динамо отказало…
Учетчик, посмеиваясь, вставил:
— Клинышков этих у него соток двадцать наберется. Во, напахал парень! Валяй, Кабышев, у колхоза земли много, гектар не допашешь — не обеднеет… Правильно, Павел Васильич?
Ушаков недовольно взглянул на рыжего.
— Не треплись, Николай! Любишь ты попусту болтать. — И уже мягче добавил, обращаясь к Олексану: — Клинья эти будешь допахивать. И концы придется заделывать. Нельзя так работать, Кабышев. Хорошо еще, агроном вовремя заметила…
Олексан молча полез под трактор. Ушаков с Галей вскоре ушли, учетчик еще постоял, что-то тихонько насвистывая, потом, будто между прочим, спросил:
— Слушай, Кабышев, у матери твоей самогон есть?
— Не знаю, — глухо отозвался Олексан из-под трактора.
— Не знаешь? — притворно удивился учетчик. — Как же это ты не знаешь? Дома живешь… А вообще-то говоря, недурно у вас, Кабышев: коровка, садик, огород. За милую душу можно прожить! Так сказать, полное обеспечение за счет родителей…
Олексан бросил отвинчивать гайку, поднялся, с холодным бешенством ругнулся:
— Иди ты отсюда… к чертовой матери!
— Ишь ты какой! — изумился рыжий учетчик. — Луку поел, что ли?
Поглядывая ему вслед, Олексан бормотал:
— Тоже мне, "коровка, садик"… Пошел ты подальше! Чужое-то легко считать…
И тут же вспомнилась недавняя ссора в огороде, в ушах зазвенел Марьин голос: "Все вы одного корня!" Живо встало перед глазами, как мать дергала головой и кричала что-то в ответ Марье, а у отца дрожали руки, когда он отстегивал постромки. Что-то нехорошее шевельнулось в груди, с неприязнью подумал о родителях: "Что им, земли, что ли, не хватило? Вон сколько прошлогодней картошки сгнило, а куда еще? Все мало да мало…"
К вечеру он сделал перетяжку, завел трактор и поехал допахивать клинья. И какой черт дернул агронома пройти именно по тому участку! Ночью, допахав свой загон, он не стал возвращаться: земли-то там пустяк всего, а горючего целое ведро сожжешь. Думал, не заметят, а изъян от этого невелик.
Уже стемнело, когда к трактору подъехал Ушаков.
— Ну, допахал? — спросил он весело. — То-то, брат! С землей надо осторожней, не смотри, что ее много. Никто за тобой твои огрехи подбирать не станет. Раз тебе доверили ее, значит, будь хозяином! Вот так вот… А куда пропал твой сменный? Сдай трактор, иди домой отдыхать…
Олексан замялся, с тоской глянул в сторону деревни.
— Павел Васильич, я буду в ночь работать. Можно?
— Ты что, не умаялся за день? А домой?
— Так… не хочется. В поле ночью хорошо.
— Ну, дело хозяйское. Работай. Сменщику твоему я скажу…
И бригадир с удивлением посмотрел вслед трактору. Олексан, сгорбившись, сидел за рулем. "Хм, чудак! — покачал головой Ушаков. — Видно, подзаработать хочет…"
Приехав в Акагурт, о существовании которого она раньше и не подозревала, Галя решила остаться у Марьи. Гале нравилось у нее. Хозяйка — женщина ласковая, домик у нее, правда, небольшой, но для двоих, вполне достаточно. Марья уступила ей самый светлый и теплый угол, Галя поставила туда койку, столик и подарок хозяйки — большой развесистый фикус в деревянной кадушке.
Первое время Марья часто замечала, что по ночам квартирантка беспокойно ворочается на своей койке, а утром просыпается с красными глазами. Наскоро выпивает стакан молока и бежит на конный двор, к складам.
Возле складов, под навесом, женщины сортировали семена. Галя видела, что они смешивают разные сорта… Она пыталась объяснить им, а женщины посмеивались: "Господи, да мы сами знаем, не первый год, поди, сеем!" Но Галя снова и снова терпеливо объясняла, а в душе ругала себя: "Дура, зачем приехала! Ведь могла остаться на опытном участке института!" В райисполкоме сказали: "В пяти колхозах нет агрономов… Из них Акагут — самый отстающий. Решайте сами, товарищ Сомова, куда ехать". Будто кто за язык ее дернул; сказала, что поедет в Акагурт.
Теперь Галя с улыбкой вспоминает о первых днях в Акагурте. Григорий Иванович вообще не хотел ее замечать. Колхозники посматривали недоверчиво: уж очень молода… Однажды Галя услышала, как один старик сказал ей вслед: "Охо-хо, и такой-то доверили! Жила бы себе в городе у маменьки". Уж лучше бы прямо, в лицо, сказали, легче было бы.
Но начались полевые работы, и Гале стало не до обид: с зарей уходила в поле, возвращалась затемно. Ругалась с сеяльщиками: на пяти гектарах посеяли по заниженной норме… Заставила досеять. Объясняла пахарям: нужно брать глубже, если так, то хлеба не ждите. Люди то тут, то там видели худощавую быструю девушку в неизменной косынке с синими цветочками и черном жакетике под фуфайкой. Она часто подсаживалась в тарантас бригадира Ушакова, вместе объезжали бригады — тракторы работали на разных участках, в трех-пяти километрах один от другого.
Как-то Галя обратилась к председателю: "На конном столько лошадей стоит, дайте мне одну". Нянькин хотел отделаться шуткой: "Ну, Галина Степановна, зачем вам лошадь? Я в ваши годы в день по двадцать-тридцать километров на своих бегал!" Галя вспыхнула: "Время дорого, поймите же". Григорий Иванович сразу изменил тон: "Ну, зачем волноваться? Лошадь бы дали, для вас не жалко. Но где взять тарантас? Я сам на каком драндулете езжу. На нет и суда нет… Есть один Новый тарантас, но зря трепать я его не дам". "Зря? Значит, если агроном будет ездить в тарантасе, это — зря?!" Сгоряча Галя тут же написала докладную в МТС: нет никаких условий для работы в Акагурте, поэтому она просит перевести ее в другой колхоз или отпустить из этого района вообще… Через три дня позвонил главный агроном: "Никуда вас, товарищ Сомова, мы не переведем, будете работать в Акагурте, а что касается условий, то создавайте их там совместно с председателем". К этому времени обида Гали уже успела улечься, она не стала снова обращаться к председателю и по-прежнему ходила по полям пешком. Лицо у нее обветрилось, загорело. Она уже знала всех колхозников в лицо, многих по имени, а с трактористами совсем подружилась. И кроме того, часто она ловила себя на том, что дизелист Андрей Мошков ей нравится: сильный, резкий и, наверное, смелый.
Однажды в субботний вечер, когда Галя в раздумье сидела за столом, опершись головой на руки, Марья сказала нарочито весело:
— Галюш, ты бы сходила на нашу гулянку. Земля вот просохла, — ребята и девчата ночи напролет гуляют на Глейбамале. Сходи-ка, посмотри!
Галя улыбнулась:
— Ой, тетя Марья, что я там буду делать? У меня даже подруги еще нет.
— Вот и найдешь! А может, и дружок встретится.
Шутя да посмеиваясь, Марья все же заставила Галю одеться.
— Сходи, посмотри. Попляшешь с нашими девчатами, песни споешь. Ты молодая, не век дома сидеть! А то совсем заскучаешь.
Галя подумала: и в самом деле, почему не пройтись? Выйдя за ворота, в нерешительности остановилась: куда идти?
…Ночь теплая. Лунный свет пробивается сквозь молодую листву, — и листочки похожи на новенькие монеты, — лежит на земле рассыпанным серебром. Ветер доносит с реки прохладу, ласково вздыхает, и деревья начинают о чем-то шептаться. Может, делят серебро щедрого месяца, а может, спорят о своей красоте… Красивые ночи бывают в Акагурте — расшитые серебряной парчой, весенние ночи!
Где-то на краю деревни переливается гармонь. Что-то тревожное шевельнулось в сердце у Гали. "Польку играют!"
Сразу вспомнились вечера в институте, студенческий хор. Сколько песен они перепели! Здесь девушки тоже много поют, но у них свои, незнакомые песни. Но как зовет к себе эта гармонь! Не в силах устоять, Галя сначала нерешительно, а потом все быстрее зашагала к Глейбамалу. Там, на склоне холма, есть площадка, окруженная черемухами и липами, утоптанная сотнями ног — место игр акагуртской молодежи. С незапамятных времен акагуртские девушки и парни приходят сюда по вечерам, и даже самый старый дед, проходя мимо, должно быть, вспоминает, как лихо плясал он здесь когда-то. На Глейбамал приходят и из соседних деревень — из Дроздовки, Мушкара, из Акташа: уж очень веселые бывают игрища в Акагурте, и народ здесь приветливый, гостеприимный.
Сегодня сюда со своей кировской "хромкой" пришел Мошков Андрей. Он сидит на скамеечке, на самом лучшем месте, и девчата ревнивой стайкой окружили его: гармонист на гулянке — самая главная фигура. Ему нельзя перечить. Если чуть что не по нему, — повесит гармонь на плечо и уйдет, гордый и одинокий.
Андрей перебирает пальцами клавиши сверху вниз и обратно, и ноги сами начинают приплясывать. Кто-то не выдержал — выскакивает на середину круга, отчаянно притоптывает, вскрикивает:
— Эхма, пошел!
За ним выходит другой, третий… Пляшут долго, с присвистом, до боли бьют в ладони.
Недалеко от Андрея сидит Дарья. С некоторых пор эта бойкая, своенравная девушка заметно изменилась, притихла. Куда девался ее задор, мальчишеские ухватки? Дарья стала стесняться ребят! Этого с ней никогда не бывало, — раньше она сама любого парня могла смутить. Девушку будто подменили. А отчего — не понять.
Тут же сидят несколько молодых парней, в сторонке тесной кучкой стоят девчата. Около них увивается, угощает семечками учетчик тракторной бригады рыжий Коля.
Увидев приближающегося агронома, девушки смолкли. Лишь Коля продолжал рассказывать что-то, видно, смешное: язык у него хорошо подвешен.
Заметив Галю, Андрей перестал играть. Мотнул головой в сторону какого-то парня: "Встань, уступи место девушке?"
— Галина Степановна, садитесь здесь, место свободное, — пригласил Андрей.
— A-а, Мошков… Спасибо. И ты здесь? — с деланным удивлением спросила Галя: не знала, что сказать. Чувствовала себя неловко — все молча смотрели на нее.
— Ну да! — отозвался Мошков. — В такие вечера кто дома усидит? Одни столетние старушки!
— А… как сегодня работал, Мошков? Тот большой загон закончили?
Андрей взглянул на Галю о улыбкой. Потом развернул гармонь, тряхнул головой:
— Закончили, Галина Степановна… Ну-ка, девчата, спляшите "по три"!
Галя поняла оплошность: "Вот дура, нашла время о работе расспрашивать".
Играя плясовую, Андрей украдкой посматривал на Галю. Затем, не прерывая игры, подозвал одного парня. Галя услышала, как Андрей просил его:
— Сыграй! Ты же можешь!
Парень неохотно закинул ремень на плечо, небрежно прошелся по ладам. Закрыл глаза, помедлил — будто не знал, что бы такое ему сыграть. Тихий, словно издалека, донесся первый аккорд, потом — все сильнее, громче. И вот уже плещутся по Глейбамалу "Амурские волны".
Андрей задорно крикнул:
— Девчата, пошли!
И, легко шагая, подошел к Гале, остановился перед ней, слегка кивнул головой:
— Прошу на вальс, Галина Степановна!
Галя улыбнулась, поправила волосы, встала. Положив руку на плечо Андрея, нерешительно сделала первый шаг. Андрей осторожно обнял ее.
За ними вышли другие пары. Только рыжий Коля остался стоять один. Он бы не прочь потанцевать, но, кроме Дарьи, никого не хочет приглашать. А Дарья наотрез отказалась танцевать с ним. Вот почему рыжий Коля остался стоять в стороне. Вид у него безразличный — выставил одну ногу, часто отплевывается шелухой. Однако зорко следил за Дарьей, и в его единственном глазу вспыхивали зеленоватые искорки. У рыжего учетчика был свой план.
Закинув голову, слегка улыбаясь, Галя кружилась в танце. Закрыла глаза — и ей показалось, что она в актовом зале института, стремительно кружится по залитому ярким светом паркету. И на ней ее лучшее голубое шелковое платье. Открыла глаза — нет, она на Глейбамале, на игрище акагуртских парней и девчат! Вместо люстр светит полная луна, вместо оркестра наигрывает кировская "хромка", а под горой шумит и шумит беспокойная река Акашур. И с нею танцует, осторожно обняв ее, тракторист Андрей Мошков. И вместо шелкового платья на ней фуфайка.
Гармонь умолкла, пары отошли к краю площадки. Вдруг сидевшая рядом с гармонистом Дарья быстро встала и, ни с кем не попрощавшись, ушла. Девушки окликнули ее, но она не ответила и скрылась за липами. В наступившей тишине стало слышно, как шумит в поле трактор. По-видимому, он работал очень далеко, звук мотора порой совсем пропадал, и казалось, будто большой жук садится, и снова взлетает, и снова садится.
— Сабит там пашет, — сказал Андрей. — Скучает, должно быть…
Он взял гармонь и снова заиграл сам. Девушки стали петь, Андрей подтягивал им, незаметно посматривая в сторону Гали. А та чувствовала эти взгляды и, смущения, сердилась: "Ну, чего он смотрит? Неудобно, люди видят…"
Девушки пели:
В семерых парней влюблялась,
Позабыла шестерых,
Лишь седьмой с ума нейдет…
Мошков наклонялся к гармони, будто прислушиваясь к голосам, с улыбкой поглядывал на девушек и на Галю, стоившую в сторонке. Девушкам начал было подпевать рыжий учетчик, но его сразу подняли на смех:
— Помолчал бы лучше, других послушал! На твоем ухе, видно, медведь три дня сидел!
Коли стал отшучиваться, сам смеялся громче всех.
Бросился обнимать кого-то из девчат, та завизжала, сердито отмахнулась:
— Уйди, бесстыжий черт! Опять водкой несет, фу!
Было уже поздно, петухи пропели полночь. Какая-то девушка затянула новую песню:
Пойдем, милый, проводи меня
До подножья горочки…
Отозвалась другая:
Не проводишь — так ругай себя,
А обо мне больше не думай…
Скоро все разошлись — парами и поодиночке. На тихих улицах долго еще не стихал шепот и приглушенный смех. Вдруг вырвется девичий голос: "Ой, нет, не верю!", а мужской в чем-то горячо убеждает. Девушка тихонько, словно веря и не веря, смеется…
Когда расходились с Глейбамала, Андрей спросил:
— Проводить вас, Галина Степановна?
Гале очень хотелось, чтобы он проводил. Но согласиться было стыдно, и она засмеялась:
— Ой, спасибо, Мошков, дорогу я найду. Видишь, как светло. А потом, должно быть, тебя ждут…
Андрей не успел ответить, — так и остался с открытым ртом. А Галя уже была далеко. Тогда Андрей выругался про себя: "Теленок! Мямля!" Нажал на клавиши гармони сразу всеми пальцами, и над спящей деревней словно пронесся жалобный вздох гармониста.
…Галя тихо разделась, легла. Но заснуть долго не могла. Подставив лицо под льющийся из окна лунный свет, она закрыла глаза. Снова открыла — сколько света! Она увидела на луне девушку с коромыслом и вспомнила, как мать рассказывала ей в детстве, что эта девушка с коромыслом долго искала по свету свое счастье, а потом попала на луну, да там и осталась. Должно быть, нашла там свое счастье. А она, Галя, найдет ли свое? Может быть, оно совсем не здесь? Кто ей поможет? Кто расскажет? Девушка с луны смотрела на свою сверстницу с земли. Может, она завидует Гале? Ей там скучно, тоскливо, она — одна, а Галя — на земле, среди людей.
Где-то близко скрипнули ворота. Звякнул железный засов, со стуком упала перекладина. Рванулась, зазвенела цепь. Кто-то цыкнул на собаку. В тишине Галя слышала все так ясно, как будто это было рядом, за стеной. "Наверное, у соседей, — догадалась она. — У Кабышевых. Видно, Олексан пришел. Странный он, молчаливый, смотрит исподлобья. Не умею я разбираться в людях. Вот, поговоришь, иногда даже посмеешься, пошутишь, а что у них на сердце — не знаешь…" И тут же, внезапно, острая мысль: "А этот, Мошков? Какой он? Хорошо танцует…"
Галя уснула, положив голову на подоконник, и девушка с лупы долго смотрела на все, пока не скрылась за крышей соседнего дома.
Акагурт спит. Извиваясь, беспокойно ворочается на своем каменистом ложе река, не в силах заснуть": целую ночь она играет с лупой, ловит ее в свои волны.
Иногда спросонья тявкнет собака, и снова все тихо.
Пугая засидевшиеся парочки, по улицам Акагурта долго бродил рыжий Коля. Один вопрос волновал его: куда это исчезла Дарья? Как ушла с игрища, так и не видели ее больше. Коля уже раз десять подходил к ее дому, осторожно стучал в стенку амбара, где обычно спят в теплые летние ночи, вполголоса звал:
— Дарья… Дарья!..
Никто не откликался. Потоптавшись на месте, Коля снова отправлялся кружить по улицам. Дело в том, что Дарья была ему необходима: учетчик решил довести извилистую тропку своей жизни до дома Дарьи. "У них в доме мужчины нет, — соображал он. — Хозяйство будто недурное, коровенка есть. Примут в дом — сам хозяином буду, не зря говорят: можно жениться и на козе, были бы у ней золотые рога!.."
Никто не видел, куда ушла Дарья. А пошла она в поле, к Сабиту. Не видел этого и рыжий Коля. Если бы заметил, конечно, не стал бы зря кружить ночью по улицам.
Трудно угадать, что таится в сердце девушки, но Дарья убежала далеко в поле в своем синем платье, в белом вышитом переднике поверх него… Когда же она — собирается отдыхать, если утром ей надо сменить за рулем трактора своего Сабита? Об этом Дарья, должно быть, совсем не думала…
За зиму с конного двора и из коровников вывезли много навоза, свалили в поле, прямо на снег. Собирались раскидать сразу же, как только сойдет снег. Но Григорий Иванович все откладывал, и сколько ни записывала Галя в "Книгу нарядов": "Выделить на разбрасывание удобрений 10 человек", председатель неизменно вычеркивал запись. Не сегодня-завтра тракторы перейдут на это поле, а кучи будут стоять им на пути, забьют стойки плугов.
С утра Галя направилась прямо в контору. Нянькин уже сидел за своим столом. Любил он говорить колхозникам: "Меня-то вы всегда найдете на месте. А вот вы где шатаетесь?"
Нянькин взглянул на агронома и обеспокоенно подумал, что неспроста она спозаранок явилась сюда, — не иначе, опять будет что-то просить, доказывать. Конечно, так и есть!
— Григорий Иванович, навоз надо немедленно разбросать, иначе он потеряет все свои качества. Кроме того, завтра на этот участок выезжает дизель.
Председатель широко развел руками, вымученно улыбнулся:
— Эх-хе, Галина Степановна, вы никак не хотите верить, что рабочих рук в колхозе нехватка. Вы же видите, еле-еле успеваем худые места латать. Нет людей, вот и весь вам наш сказ. Хотел Баймашев вернуться в колхоз, а колхозники отказали…
— И правильно сделали! А что касается удобрений…
Галя на секунду задумалась, потом решительно сказала:
— Григорий Иванович, если вы мне разрешите, я найду людей!
Нянькин недоверчиво сощурил один глаз. Хм, где же это она найдет людей? Разве что древних старух, которые уже несколько зим с печи не слазят?
На губах председателя снова появилось что-то похожее на улыбку.
Но Галя продолжала:
— Попросим помочь штатных работников из МТФ, с конного двора, с птицефермы! Пока скот пасется, ничего не случится, если каждый разбросает десяток возов. Да разве можно отказаться, ведь не для чужого дяди это, для себя! Думаю, и вы не будете против?
Нянькин немного подумал и решил, что, пожалуй, надо согласиться. В самом деле, эта девчонка неплохо придумала. Сама или кто ее надоумил? И все-таки ему очень не правилось, что агроном слишком часто бывает среди рядовых колхозников, подрывает авторитет руководящего состава колхоза. Должно быть, не обходится и без сплетен, клеветы на него, председателя.
— Конечно, Галина Степановна, в принципе я не против. Не возражаю, нет. Штатные работники наравне со всей массой должны вложить свою долю труда в полевые работы! — Фраза получилась гладкая, и Григорий Иванович с минуту сидел молча, мысленно ее повторяя. — Да, доля труда должна быть! Но… не ручаюсь, что пойдут на такое дело. Народ ненадежный…
— Григорий Иванович, честное слово, пойдут! С таким народом можно горы ворочать, не то что эти несчастные кучи!
— Охо-хо, вы это про акагуртских? Мало еще знаете их! Я, честно говоря, устал с ними, очень устал. Каждый старается подставить ногу, сунуть палку в колесо…
"А может, они с тобой устали, товарищ Нянькин? — с неприязнью подумала Галя. — Не зря же окрестили тебя: "Деревянный колокол". Горе луковое, а не председатель!"
— Значит, вы согласны? Тогда скажите бригадирам, чтобы послали доярок, конюхов, птичниц в поле. С вилами, конечно!
Выйдя из конторы, Галя остановилась на крыльце задумавшись: кого бы еще найти? Хорошо бы собрать человек тридцать, тогда можно было бы справиться за день. Побольше бы мужиков! Но где их взять? Кузнецов не пошлешь — им сейчас хватает своей работы, — вон, как гремят за Акашуром. А что, если поговорить с трактористами? В самом деле!
Она кинулась на окраину деревни, на бегу обдумывая предстоящий разговор с механизаторами.
Трактористы — человек шесть — сидели за столом и дружно хлебали дымящуюся паром лапшу.
— Здравствуйте! Приятного аппетита!" — весело поздоровалась с ними Галя.
— Спасибо! Садитесь с нами, — откликнулся Ушаков.
Мошков, увидев Галю, торопливо хлебнул полную ложку и, обжегшись, замотал головой.
— Ты куда-нибудь спешишь, Андрей? — засмеялся Сабит. — Валла, не торопись, кушай спокойно, это настоящий лапша!
— Видимо. Мошков торопится на работу? — улыб нулась Галя, а Андрей еще больше смутился и сердито свел брови.
— Нет, он только что вернулся со смены, собирается отдыхать, — подхватил шутку кто-то из трактористов. — В последнее время бессонница его мучает…
Так, шутя и посмеиваясь, Галя приглядывалась к трактористам, про себя отмечала, загибая в кармане пальцы: "Андрей, безусловно, пойдет, Сабит от него не отстанет, а этот, Кабышев? Он и слова не проронил. Чего он такой?.. Его надо обязательно вытянуть!"
— Товарищ Ушаков, время дорого. Вот какое дело…
Она рассказала о том, что привело ее к механизаторам. Слушали молча. А Ушаков — до чего же хитер! — кивнул на своих подчиненных:
— Товарищи что скажут… Они, конечно, имеют право на отдых, но если в порядке добровольности… Я ничего не имею против. Хотя навоз — это не нас касается…
Мошков положил ложку на стол.
— Чего там, Павел Васильич, судить-рядить! Например, я согласен, иду. Думаю, все пойдут. Только за Кабышева не решаю.
И он насмешливо посмотрел на Олексана. Галя почувствовала, что между этими двумя происходит что-то неладное. Олексан тоже перестал есть, поднялся и вышел из-за стола. Не глядя на Мошкова, пробормотал:
— Ты за других не отвечай. Всегда распоряжаешься, как будто один тут. Я и без твоих распоряжений пойду.
— Ну, неужели пойдешь? Тебя же никто силком не тащит.
Мошков явно насмехался. Олексан слегка побледнел, повернулся к Мошкову и медленно произнес:
— Не смейся, Мошков, придержи язык. Понял?
Галя встала между ними.
— Ого, вы, я вижу, подраться готовы. Не время. А если у вас руки чешутся, идемте со мной. Только, чур, не драться.
Олексан сдернул с гвоздя свою фуфайку и вышел первым, не дожидаясь других. Мошков со злостью проговорил вслед:
— Не люблю этих… тихих!
…В поле вышло около сорока человек. Нянькин на этот раз перестарался: послал даже старика сторожа на МТФ, а сторож этот на деревянной ноге. Хромого старика Галя тут же отослала обратно.
Работали дружно, но работа ничуть не мешала женщинам болтать. Особенно выделялся певучий говор Кабышевой Зои.
— Господи-и, работаем, работаем, а увидим добро-то, — неизвестно. Минутки не посидишь, гоняют туда-сюда. Виданное ли это дело — штатных работников в поле вывели!
Олексан работал рядом с Сабитом. Он слышал, что говорит мать, и мучительно покраснел, — начали гореть даже кончики ушей. Сабит тоже с удивлением прислушивался к голосу Зои, щелкал языком: "Тц-тц, нечему она не хочет работать?" а Зоя не умолкала; нагибалась, подхватывала вилами комочки ссохшегося навоза, далеко отбрасывала его и все сыпала словами:
— Чай, у людей-то иначе, не как у нас, по-людски. Вот увидите, нам за это и трудодней не запишут, пожалеют. Думала, управлюсь сегодня на ферме с курочками, да дома в огороде покопаюсь. Ан нет, навоз им дался! Так уж оно в колхозе: дома хоть все пропадай, а колхозу подавай!
Сабит изумленно покачал головой:
— Аликсан, какая это женщина?! Валла, она совсем не хочет работать! Слушал ее, в ушах стало нехорошо!
Олексан разворачивал большую навозную кучу и сделал вид, что не слышит. Со злостью подумал: "Помолчала бы, не видит, что ли: люди смеются. Все работают, только ее и слышно…" И тут какая-то доярка сердито набросилась на Зою:
— Хватит тебе каркать-то, Зоя, слушать противно! Что у тебя дома, крыша, что ли, валится или дети плачут? — И прибавила зло: — А если неохота с нами работать, иди копайся у себя в огороде. Мы и без тебя справимся! А то раскаркалась тут… ворона!
— Осто-о, Орина, да разве я про тебя плохое сказала? — пропела Зоя, почуяв, что сказала лишнее. — Я ведь так, между делом…
— Не про меня, так про колхоз! Ладно, иди себе…
Никто из женщин не вступился за Кабышеву, отступились от нее, словно она болела прилипчивой хворью. Зоя поняла это, растерянно огляделась вокруг и, встретив насмешливые, враждебные взгляды, поджала губы.
Отступать было поздно. Тогда она стряхнула с вил комки навоза, вскинула на плечо и, не оглядываясь, пошла прочь. Проходя мимо Орины, плюнула:
— Тьфу, Орина, отсохла бы твоя рука от этой работы!
Орина выпрямилась, с задором ответила:
— У нас-то не отсохнет! Это у тебя, видно, на колхозной работе отсыхают!
Зоя ушла не отвечая. Женщины еще некоторое время поговорили о ней, похвалили Орину: "Молодцом, Орина, давно бы ее так!", а вскоре и вовсе о ней забыли.
Теперь Олексану казалось, что все с неодобрением посматривают в его сторону. Не поднимая головы, он молча ворочал большие кучи, с силой размахивая вилами. А в голове стучало: "А я не уйду, не уйду! Почему другие работают, а мать ушла? Что теперь люди скажут? А я все равно не уйду!"
Олексан кончал загон. Прикинул: "На два заезда остается, не больше". Доехав до конца загона, остановил трактор. Из-под крышки радиатора со свистом вырывались струйки пара — вода уже кипела, надо залить свежую… Через каждые два-три круга приходится добавлять ведро воды: трубки в радиаторе старые, протекают. Трактор по возрасту куда старше самого Олексана: весь в железных заплатах. Старый труженик. Олексан ласково провел рукой по теплому боку трактора: "Ну как, старик, жив? Держись, мы с тобой еще поездим!" А сам все-таки поглядывал с завистью на трактор Мошкова: красавец дизель, словно чувствуя свою силу, вздрагивая стальным корпусом, уверенно входил в борозду и шел, подавшись вперед, как хороший, резвый конь. Вот бы на таком поработать! Теперь Олексан был уверен, что смог бы работать и на дизеле. А лучше всего зимой поехать на курсы дизелистов. Отец, наверное, согласится, а сам он рад бы уехать из Акагурта хоть на полгода. Так хочется куда-то уйти из дома. Про тот случай с огородом Марья рассказала женщинам. Отцу, видимо, теперь стыдно, ругает мать, а та плачет и смотрит на Олексана такими глазами, будто говорит: "Смотри, за что отец меня обижает…" На черта дался им этот огород!
Олексан снова сел за руль и выжал муфту сцепления. В это время сзади послышался крик:
— Эй, Аликсан, подожди!
Не снимая ноги с муфты, Олексан обернулся: к трактору бежал Сабит.
— Что такое?
— Валла, Аликсан, дай мне одну свечу, сказали, у тебя есть. За одной свечой на склад бегать больно долго.
Услышав просьбу Сабита, Олексан неприязненно подумал: "Дай ему свечу! У меня-то целый комплект, так я за ними на склад в МТС таскался, выпросил у кладовщика, а ему готовенькое дай? А может, самому нужны будут, тогда как? Сабит, конечно, хороший парень, а только свечи я сам доставал…" Пряча лицо от Сабита, Олексан пробормотал:
— У меня, Сабит, свечи были, но черт знает, куда подевались… Они в ящике лежали. Видно, напарник мой потерял…
Сабит огорченно вздохнул.
— Ай-яй, Аликсан, это совсем нехорошо! Как можно так работать… без головы? Валла, Аликсан, Очея ругать надо: плохой человек, свечи потерял!
Олексан почувствовал, как щеки его заливает краской. И тут же заторопился, с силой рванул рычаг. И долго сидел, опустив голову, вцепившись в рулевое колесо. Когда наконец обернулся, Сабит уже был далеко: оставляя следы на свежей пашне, бежал к еле видневшемуся вдали дизелю Мошкова. Только тогда Олексан вздохнул облегченно: "Ушел. Хорошо, что не заглянул в ящик с инструментами — свечи лежат там, в тряпке".
Посреди загона остался клин. Олексан махнул рукой: а, черт с ним! На третьей скорости проехал до конца загона, остановился около зеленой заправочной тележки. Откуда-то неожиданно показался Ушаков, словно нарочно поджидал Олексана. Подъехал к трактору, хлопнул своего меринка по крупу: "Стоять!" Теперь он мог идти куда угодно: меринок стоял как привязанный.
Вместе с бригадиром приехал учетчик. Его единственный глаз налился кровью, словно рыжий Коля не спал уже пять ночей подряд. Они подошли к Олексану.
— Ну что, кончил, Кабышев? — спросил Ушаков.
— Как раз вот кончил.
— Хм… ладно. Коля, сколько здесь будет?
В бригаде уже привыкли: стоит учетчику взглянуть на вспаханный участок, сразу назовет точно, сколько есть. Пробовали его проверять: одноглазый учетчик редко ошибался на пять-десять соток. Один у него был глаз, а зоркий, как у беркута.
— Сколько? — переспросил Коля. — Двенадцать, это точно!
— Да ну? — удивился Ушаков. — Двенадцать? Ну, это ты, брат, лишку дал. А ну-ка, "перемеряй" еще раз. Хорошенько смотри!
Учетчик почему-то отвернулся, не смотрел на бригадира. Это в бригаде тоже знают: если Коля, разговаривая, поворачивается к собеседнику невидящим глазом — значит пытается схитрить или пьян. Но для чего это ему сейчас понадобилось врать?
По подсчетам Олексана выходило, что в загоне гектаров десять, от силы — одиннадцать. Однако он промолчал: мерять участки — дело учетчика. Лишь бы не уменьшил, а если больше, он, Олексан, против не будет…
Бригадир подошел к трактору, стал что-то осматривать. Коля подмигнул Олексану, дохнул на него винным перегаром:
— Ох, и сильный же самогон мать у тебя гонит! Аж до пяток пробирает! С трех стаканов взяло…
Знал Олексан: мать тайком варит самогон, в подполье стоят зеленоватые посудины с крепким первачом. "Нужных людей приходится угощать", — говорила Зоя. Но как это одноглазый учетчик туда попал? Коля снова подмигнул, нахально хохотнул:
— Ха-ха, Алешка, не бойся! Нам с тобой вместе жить. У нас пуповины одной ниткой перевязаны, понял?..
Вскоре пришла смена. Медлительный, неповоротливый Очей, дремля на ходу, медленно обошел трактор и так же не спеша стал заливать в бак горючее.
— Ну, уж ты не торопишься, брат! — в сердцах проговорил Ушаков.
Очей ничего не ответил.
— Говорят про тебя — "войлочный клип", так и есть! — выругался тихонько Ушаков. Человек он был спокойный, но Очей каждый раз выводил его из себя.
Показав, где надо начать новый загон, бригадир сел в тарантас.
— Куда пропал этот одноглазый черт? — оглянулся он. — В кусты забежал, что ли, слать улегся… Выпил… Что-то частенько он стал на людей своим бельмом смотреть. Ну ладно, не потеряется, придет. Айда, Кабышев, садись, вместе поедем. Ты на квартиру?
Изба, где жили трактористы пятой бригады, находилась на самом краю деревни, у спуска к реке. В правлении решили — у Петыр-агая самое подходящее место; семьи у него нет, дом большой, бабушка Одок стряпать мастерица, будет бригаду поить-кормить.
У стариков единственный сын погиб в минувшую войну. Бабушка Одок, маленькая, с морщинистым живым лицом, глядя на фотокарточку сына, каждый раз вздыхает и утирает слезы. Дед не может этого переносить: заметив, что у жены глаза опять мокрые, начинает ворчать: "Ну вот, опять реветь! Сколько раз я тебе говорил? Горю слезами не поможешь…" Конечно, ему и самому тяжело, но он этого не показывает. На сердце ведь морщин не видно, и если человек не рассказывает о своем горе, подчас кажется, что его, горя, и вовсе нет.
Стар уже Петыр-агай, под семьдесят, но нашел себе подходящее дело: каждый день ходит пешком в Акташ, носит почту. За это ему начисляют по семьдесят сотых. Любит он поговорить, особенно о старине, о делах, давно минувших, готов рассказывать ночи напролет. Трактористам у него хорошо, и хозяйкой, бабушкой Одок, они тоже довольны.
Когда Ушаков с Олексаном приехали с поля, в избе, кроме хозяев, был один Андрей. Старик, по обыкновению, что-то рассказывал, а Андрей у окна читал газету.
— Ого, дед, никак лапти плетешь? Дай бог силы! — с порога крикнул Петыр-агаю Ушаков.
— Спасибо на добром слове. От безделья рукоделье, как в пословице говорится, — отозвался старик. Заметив, что бригадир собирается свернуть цигарку, предложил: — Попробуй-ка моего табачку, Павел. Сам я его не больно уважаю, очень уж злой — за грудь хватает. Вон на шестке, в железной баночке.
Ушаков оторвал клочок от газеты, свернул, сильно затянулся — сразу закашлялся:
— Ух! Ну и табачок, Петыр-агай!
— Кури-кури, не купленый, всем хватит. В прошлом году за баней, в огороде, целую грядку посадил. Сам-трест!
Ушаков долго смотрел, как проворно орудует кочедычком Петыр-агай.
— Смотрю я на тебя, Петыр-агай, и никак не пойму: для какой надобности тебе эти лапти? Новенькие сапоги имеешь. Скупишься, что ли?
Старик ответил не сразу. Потом, повернувшись к бригадиру, замотал головой, засмеялся:
— Хе-хе, говоришь, что я скупой, дескать, под старость лет жадничать стал, а? Ты, брат, не путай! Подумай сам: мне, как говорится, каждый божий день надо в Акташ и обратно бегом бегать. А в сапогах-то тяжеленько мне, старику. Скупость — не глупость, только, как говорится, я не таковский. Надо будет, так завтра же куплю пять пар сапогов! Хе-хе!
Петыр-агай спрятал усмешку в бороде. Но, видно, слова бригадира задели его за живое. Стряхнув с колен обрезки лыка, встал, похлопал по карманам, нащупал трубку, стал набивать табаком.
— Вот расскажу я тебе про давнишнее дело… Был в нашей деревне такой человек, Камаем его звали. А в деревне прозвали "Деготной душой". Однажды, как говорится, случилась у меня причина к нему зайти, стало быть, нужда в деньгах подошла. А он всегда при деньгах был, говорили, что и золото у него где-то, припрятано… Иду я к нему, а он самый раз сидит у своих ворот. Сел я рядом, трубку закурил. Поговорили о том, о сем, он не спрашивает, зачем я пришел, и я не тороплюсь. Под конец выкурил трубку и начал о своей нужде: мол, думаю обзавестись коровенкой, да денег маловато. Не будет ли у тебя, Камай, взаймы до осени? Посмотрел он на меня большущими глазами, ну, чисто как у быка, и говорит: "Не верю, что нет у тебя денег". — "Отчего, спрашиваю, не веришь, разве видно?" — "А вот, говорит, закуривал трубку, а спичку зря потратил, мог бы из моей трубки прикурить!" Тут я и денег у него не стал просить, плюнул да и пошел. Вот, думаю, какой ты, душа твоя деготная!
Ушаков захохотал и закашлялся, поперхнувшись дымом. И еще несколько раз переспрашивал, смеясь:
— Значит, лишнюю спичку потратил, да, Петыр-агай?
Охо-хо, вот это экономия! Если бы наша бригада по этому методу работала, тысяча процентов экономии было бы, не меньше!
Неожиданно вмешался Андрей:
— Павел Васильевич, Сабит в больнице.
У Ушакова сразу вытянулось лицо.
— Как в больнице? Что с ним?
— Из-за меня. Свеча у него в поле лопнула, прибежал ко мне. Как раз у меня одна палилась. Бери, говорю, мне не нужна.
И Андрей почему-то взглянул на Олексана. Олексан невольно съежился, как будто за шиворот ему насыпали горсть колючих ячменных остьев. Андреи продолжал:
— А у меня как раз засорилась питательная трубка. Попросил Сабита: закрой конец патрубка, чтобы масло не бежало. А он воткнул туда палец! Да так, что не вытянуть: палец-то в теплой солярке разбух… Мне и смешно, и жалко. Чудак человек: стоило из-за каких-то капелек горючего! У самого в глазах слезы: больно, тянет палец, а он не идет. Я уж подумал отпилить патрубок, но он тут как-то вытянул. Вся кожа, конечно, слезла… Кровь бежит, а он прыгает и кричит: "Валла, валла!"
Бригадир не удержался, шепотом ругнулся:
— Да, с вами и посмеешься, и поплачешь! Эх вы, дураки! Сначала шагнете, а потом смотрите, что под ногами. Где же он теперь?
— Я же говорю, пошел в Акташ, в больницу. Еле уговорили, не хотел. Боится, что трактор из-за него зря простоит. Хорошо, Дарья устроила ему взбучку.
— Небось пошла с ним?
— Не-е-т, один ушел, А вообще-то она бы не прочь… Видели, как она на него смотрит? Тут уж все ясно. Сейчас она за Сабита работает.
— Бедняжка, и эту ночь не спала, как же работать будет? — вздохнула бабка. — Не случилось бы чего…
Андрей засмеялся:
— Это с Дарьей-то? Да она сама хошь кого напугает!
Старуха снова вздохнула.
— Этот Сабит вроде парень самостоятельный. Совсем как наш Гирой. Он тоже, бывало…
Петыр-агай искоса взглянул на жену: ну вот, опять…
— Ты, Одотья, ребят словами не корми! Они, должно, проголодались, собирай на стол. Павел Васильевич. Олексан, айда, садитесь. Ондрюша успел еще до вас поужинать.
Но Олексану было не до еды. Сев к окну и отвернувшись от товарищей, молча смотрел невидящими глазами на улицу. В голове путались мысли: "Вот тебе и свеча! Дай я тогда Сабиту свечу — ничего и не случилось бы. Мошков думает, что он виноват, а ведь это я… Из-за меня Сабит палец ушиб… И почему Андрей сразу дал Сабиту свечу? Говорит, была ненужна. А разве мне тогда были нужны? Хорошо, что догадался сунуть в карман. Андрей что-то косо посматривает — неужто знает? Ну-у, вряд ли… А может, взять да рассказать, как было все?"
Но рассказать не решился. Станут смеяться: мол, собака на сене, сама не ест и другим не дает! Лучше промолчать, никто не узнает, а потом забудется. Мать, конечно, сказала бы: правильно, так и надо, со всеми добрым не будешь!..
— Ты чего это, Олексан, за стол не садишься? — спросила бабушка Одок. — Смотри, остынет суп, невкусный будет.
— Я… что-то не хочется мне, — помотал головой Олексан, быстро встал и вышел во двор. Открыв калитку, пробрался в огород, ступая через грядки картофеля, спустился к речке. Воровато оглянувшись, торопливо вынул из кармана грязный промасленный сверток со свечами и, не глядя, коротко взмахнув, швырнул в воду. В прибрежных зарослях ивы глухо плеснула вода, кругами пошли мелкие волны; дошли до обоих берегов. Большая зеленая лягушка долго смотрела не мигая на человека, потом сильно оттолкнулась задними лапками, распласталась в воздухе и плюхнулась как раз в то место, куда упал сверток.
…Поздно вечером из больницы вернулся Сабит. Руку ему толсто обмотали, и Сабит держал ее немного на отлете, словно боясь запачкать о свою одежду белоснежный бинт.
— Валла, очень долго стоял в очереди. Врач чем-то нехорошим смазал, ай-яй, шибко болит рука!
"Сказать или нет? — все раздумывал Олексан, не слыша слов Сабита. — Если скажу, что тогда обо мне подумают? Андрей Мошков снова станет насмехаться: дескать, кулак, для себя одного живешь… Ну, теперь свечи далеко, поздно об этом говорить. Кто видел? Никого не было там, одна только лягушка. Она-то не расскажет никому… А все-таки нехорошо получилось, он как неловко! Лучше бы отдать тогда эти несчастные свечи Сабиту. Теперь-то поздно. Вышло ни себе, ни Сабиту".
Прошли теплые дожди, кругом все зазеленело. И откуда только берется такая сила! Всюду, где только есть щелочка, пробивается зеленая травка, будто на глазах растет, выпускает листочки, раскрывает звездочки-цветы, тянутся они ввысь, к теплу, к солнцу! Словно хорошее тесто, все поднимается пышно, растет, тянет из земли живительные соки. И ничем не остановить этот рост!
Скотину давно уже выгоняют на луга. Пастух каждое утро будит Акагурт, вместе с первыми лучами солнца начинает песню его рожок. А женщинам, которые крепко спят по утрам, пастух стучит кнутовищем в наличники окоп: "Эй, тетенька, выгоняй скотину!"
Кто-то спозаранку торопится на речку по воду, ведра будто наперегонки бегут, тоненько поскрипывают. По-над речкой тянется лента тумана. Просыпаются галки, которые гнездятся на старых ивах, растущих вдоль речки. Перелетая с ветки на ветку, шумно кричат. Вот и скотину выгнали. Возле колодцев звенят ведра, из труб поднимается столбами сизоватый дымок — день будет погожий. В кузнице уже позвякивает железо, торопливо начинает стучать мотор: к тракторам пришла дневная смена. Все новые и новые голоса вплетаются в этот утренний хор и разносятся над деревней, рекой. Начинается трудовой день.
Жизнь Кабышевых неторопливо текла по привычному руслу. Пришла весна, но ничего не изменилось. По-прежнему дом будто пристально всматривается в поле. Как и раньше, зимовавшая за наличником воробьиная семья выводит птенцов. В скворечнике, поднятом на высоком шесте, снова поселились скворцы, с боем вытеснил самовольно вселившихся воробьев. Кажется, даже скворцы — и те прилетели старые, прошлогодние.
В садике, что за баней, Макар выставил ульи. Все восемь семей хорошо перезимовали, были здоровые и сильные. Макар установил ульи на прежнем месте, летками к востоку. В теплые солнечные дни пчелы дружно летают, кое-что уже приносят в родной улей. Вот скоро ива распустит сережки, тогда им будет вдоволь работы, успевай только носить!
Готовясь к выходу новых роев, Макар вытащил из сарая пустые ульи, старательно отмыл, с них горячей водой пыль и старый воск, долго скреб ножом. Когда-то эти ульи были в пчельнике его тестя, Камая. Много было пчел у Камая, кадушки с медом годами стояли в его амбаре. Но вдруг ему не повезло: пчелы погибли от загадочной болезни — в один год двенадцать ульев пропало. "Наколдовали, видно, сглазили недобрые люди", — решили тогда. Уже много лет с тех пор прошло, и теперь Макар знал, отчего погибли пчелы тестя: заразились тяжелой болезнью, в книгах ее называют "американским гнильцом". Это очень опасная болезнь: если пчелиная семья заразится, через два-три месяца вся погибнет, и молоди не останется — "гнилец" и ее поражает. Вот почему Макар так тщательно чистил ульи, доставшиеся ему от тестя: говорят, что зараза эта долго сохраняется.
Да, хорошо живут Кабышевы, в доме надолго поселился достаток. Макар с Зоей живут в мире и согласии, на людях друг другу слова плохого не скажут. А если Макар когда и прикрикнет на жену, так что ж, в какой семье этого не бывает! Да и сама Зоя — не дура, мужу не перечит. Знает наперед: если промолчать, Макар скорее остынет, а после сам же будет чувствовать себя виноватым. За двадцать лет Зоя, слава богу, изучила его характер… В деревне кое-кто из женщин просто завидовал ей: "Легко живется Зое, без горя… Теперь сын подрос, женихом стал, будет в доме невестка, тогда Зоя и вовсе заживет припеваючи".
Приглядываясь к Олексану, Зоя и сама начала задумываться: "Женить надо парня. А то не дай бог сойдется с какой-нибудь голодранкой да и женится, отца с матерью не спросившись. Родному сыну невесту выберу сама".
Тревожилась Зоя не зря: последнее время Олексан редко приходил с работы домой, ночевал в бригаде. А если и придет, ходит взад-вперед по комнате, будто не сидится ему в родительском доме, словно и не дома он, а у чужих людей. Зоя раздраженно думала о всех людях, с кем встречался Олексан: все ей почему-то казалось, что они переманивают его к себе и Олексан с каждым днем отдаляется от нее, от родного дома.
"Женить надо Олексана, — думала она, — не маленький, восемнадцать скоро. В бригаде у них всякие люди собрались, того и гляди испортят пария".
Но о своем намерении она покуда никому не рассказывала. Приглядывалась к акагуртским девушкам, приценивалась по-своему. Хотелось, чтоб невестка была не простой колхозницей, а служила бы где-нибудь, получала деньги. Но таких в Акагурте не было. Акагуртские девушки работали в своем колхозе и уходить пока вроде не собирались. Так что не находила Зоя по душе невестку. Правда, была одна, которую Зоя не прочь бы пустить в свой дом, — Дарья-трактористка. Работали бы вдвоем с Олексаном на тракторе, думала Зоя, и сколько хлеба бы получали! И деньгами немало, — прямо сказать, хорошие заработки у трактористов. Да вот беда: говорят, эта Дарья сошлась с татарином из своей бригады. Тьфу, бесстыжая!..
Как-то раз Зоя, желая испытать сына, будто бы в шутку сказала:
— Старухой я становлюсь, ведро воды принести тяжело. Вот возьмем да и женим мы тебя, Олексан. Свадьбу справим…
Олексан вспыхнул, буркнул в ответ:
— Ну вот еще! Незачем это…
А мать, уже серьезно, продолжала:
— Как это — "незачем"? Мы вон с отцом старимся, а ты что-то… сторонишься нас. Я вот спрашиваю у тебя, а в наше время не очень-то спрашивали, хочешь ты али не хочешь. Деда твоего женили — ему семнадцати не было. Да и отец твой… — И вкрадчиво, с улыбочкой спросила: — Может, у тебя на примете есть какая краля?
Олексан обозлился.
— Мало ли что было в ваше время. Было, да сплыло!
Сам он вскоре забыл об этом разговоре. А Зоя не забыла, она окончательно уверилась, что парня пора женить. Иначе, того и гляди… Мода нынче пошла — женятся по любви…
И снова перебирала Зоя акагуртских заневестившихся девушек, и сама же одну за другой браковала: эта чересчур горда, слушаться не будет, другая, может, и подошла бы характером, да не больно густо у нее в доме. Не пропустила Зоя и свою новую соседку, — память услужливо подсказала: "Вот бы такую — тысячу рублей получает!.."
В Акагурте молодого агронома теперь все больше хвалили: "Вишь ты, совсем будто девчонка, а все знает, за все берется с толком. Вишь, парники вновь отстроила, скоро у нее овощи поспеют. И отзывается она всем, одинаково разговаривает и со старым, и с молодым…" И те же люди, которые раньше осуждали ее, теперь говорили о ней с умилением. А Марья — та среди женщин каждый раз расхваливала свою квартирантку: "Ой, до чего же моя агрономка старательная, работящая и чистоту любит! Уж как она мила мне, ну, чисто дочь родная!"
Конечно, все эти толки не проходили мимо Зоиных ушей. Она слушала-слушала и наконец твердо решила: лучше Гали сыну невесты не найдешь. Теперь надо ее не упустить! А то, если уж очень привередливым быть, можно без всего остаться. Придя к такому решению, она постаралась забыть свою обиду на Галю за случай с горохом в колхозном амбаре. Незаметно, со стороны, присматривалась к ней, прикидывала: подходит ли Олексану? Решила: подходит. В деревне, конечно, все станут завидовать: вот какую невестку нашла Зоя — образованная, большие деньги получает.
О своих намерениях Зоя пока не говорила ни Макару, ни Олексану. Ждала случая с глазу на глаз поговорить с Галей, узнать ее мысли, заручиться согласием: господи, да в Акагурте кабышевский дом — самый лучший, а Олексан — чем парень не вышел! Любая девушка пойдет за него.
Однако случая встретиться с Галей долго не представлялось. Пойти к вей на квартиру Зоя не посмела: после того, как поссорились в огороде, соседка Марья все время отворачивалась от нее. Зое снова помог колодец. Однажды она увидела в окно, что к нему с ведрами пошла Галя. Зоя быстренько опорожнила свой ведра и метнулась к колодцу. Еще издали стала приветливо улыбаться.
— Видно, вода понадобилась, Галина Степановна?
— Да.
— Вода у нас вкусная, все хвалят. Носите, пожалуйста, нам не жалко, воды всем хватит… Видно, это Марья вас заставляет работать? Сама что-то совсем перестала по воду ходить.
— Она на работе, — сухо отозвалась Галя. Наполнив ведра, она повернулась, чтоб идти, но Зоя ухватилась за ее коромысло.
— Галина Степановна, ведь мы соседями живем, а вы у нас еще не бывали. Будто чужие мы. Видно, брезгуете нами… Зайдемте сейчас, посидите у нас.
Вцепившись в Галин рукав, Зоя потянула ее за собой. Галя отказывалась, хотела рассердиться, но потом подумала: "В самом деле, пойду посмотрю, как у них дома. А то болтают всякое про них…"
Завидев чужого человека, Лусьтро молча ощетинился, но, увидев хозяйку, зевнул, показав огромные желтые клыки. Галя опасливо покосилась, держалась ближе к крыльцу. Зоя ее успокоила:
— Не бойтесь, Галина Степановна, он у нас смирный… Иди назад, Лусьтро, видишь, кто к нам пришел? Своя она, своя…
Приведя гостью в дом, Зоя уже ни минуты не могла усидеть на месте, суетливо ходила взад-вперед, переставляла стулья, смахивала пыль, без умолку говорила:
— Присаживайтесь, Галина Степановна, вот на этот стульчик сядьте. На нем у нас хозяин сидит. Уж вы нас не обессудьте, Галина Степановна, одна не успеваю прибираться, все некогда — то свое хозяйство, то колхоз… А мужики мои только ночевать приходят домой…
Галя обвела глазами комнату.
— Нет, у вас не грязно. Я бывала в других домах, там хуже… Очень хорошо у вас, чисто и занавески на окнах красивые.
— Да уж куда там, красивые! — будто застеснялась Зоя, а сама чуть ли не таяла от такой похвалы. — Вы уж, Галина Степановна, посидите пока одна, выйду я на минуточку.
Оставшись одна, Галя с нескрываемым любопытством стала рассматривать комнату. На стене, в крашеных самодельных рамках, висели пожелтевшие фотографии. Галя подошла ближе. На одной из них — крестьянский парень в белой расшитой рубахе-косоворотке, в сапогах. Он стоял, напряженно выпрямившись, и, видимо, не знал, куда девать свои большие руки. Видно, заезжий фотограф поставил его к стене, завешанной серым одеялом, и приказал не шевелиться, а парень устал смотреть в объектив и моргнул, оттого на карточке получился слепым. В этом парне Галя с трудом узнала хозяина дома — Макара Кабышева. А рядом — другая карточка: высокая худощавая девушка в белом переднике, с гладко причесанными волосами стоит, держась одной рукой за спинку стула, в другой руке — букетик цветов. Галя сразу узнала Зою — она и сейчас мало изменилась. А потом следовали портреты незнакомых людей, почти у всех были напряженные лица, и чувствовалось, что все они не знали, куда спрятать свои большие руки. И еще одна карточка привлекла внимание Гали. Это был старинный снимок на толстом картоне: по бокам затейливыми буквами написано название фирмы. Снимок был очень хороший. У бородатого мужчины из грудного кармана свисала цепочка от часов, и можно было даже сосчитать ее звенья. Мужчина уверенно сидел на стуле, раздвинув колени, слегка упираясь в них руками, смотрел прямо, чуть нахмурив брови. Позади него — нарисованный фон: кипарисы, море, балкон… Фотографии сына хозяев почему-то не было.
Вошла Зоя с чайным блюдечком в руках. В блюдечке был мед. Поставив его на стол, подошла к Гале и стала показывать:
— Это вот Макар. А это я сама, еще до замужества… А вот с часами — это отец мой, Камаем звали его…
И вдруг спохватилась:
— Галина Степановна, садитесь к столу, меду попробуйте. От своих пчелок. Сами мы без меда чаю не пьем…
Сев напротив Гали, она вздохнула и вполголоса, словно боясь, что ее подслушают, заговорила:
— Хозяйство у нас, Галина Степановна, слава тебе господи, есть. Хоть и небольшое, а все свое. В семье немного, трое живем. Нам с Макаром теперь ничего не надо, все Олексану останется. Спасибо, сынок подрос. Найти бы ему хорошую невесту, пусть живут себе, мы, старики, мешать не станем… Он у нас смирный, к работе приучен. Вы ведь часто бываете у них, в этой бригаде-то, Галина Степановна, как он, справляется на тракторе?
— Сын ваш? По-моему, он неплохо работает, ничем не хуже остальных трактористов. Только он у вас какой-то… странный, будто боится людей, Что, он и дома такой?
— Господи, Галина Степановна, я и говорю: смирный он, не любит лишнего говорить. Весь в отца пошел! И дедушка у него такой же был, за день трех слов не скажет. Стеснительный он, Олексан-то. В отца он такой, не иначе…
Галя рассказала, как весной Олексан на руках перенес ее через ручей. Зоя обрадовалась, засмеялась, закивала головой: "Вот ведь, сам-то не догадался… Ну, вот и хорошо, коли вам помог".
Посидев еще немного, Галя поднялась.
— Спасибо за угощение.
И уже в дверях с улыбкой добавила:
— Вот жените сына, — он тогда повеселеет. Только невесту ему хорошую найдите! Вон их в деревне сколько, за тракториста любая пойдет. До свиданья!
Теперь Зоя окончательно решила, что Галя не будет против. Сама же сказала: "Любая пойдет…" Она уже стала подумывать о том, что когда в доме будет невестка, она перестанет работать в колхозе, — хватит ей дел и в своем хозяйстве. А там, если бог даст, бабушкой станет, одна забота будет — возиться с внучатами… Олексана она ни о чем не спрашивала: по молодости еще брякнет, чего не следует. Мать ведь ему худого не желает, уберечь хочет, держать под теплым крылышком. После сам будет благодарен: "Спасибо, мама, вразумила меня…" Теперь надо поговорить с Макаром, узнать, согласен ли… Но как заговорить, с чего начать?
А с Макаром творилось что-то неладное. Очень изменился он в последнее время. И раньше не любил дома много говорить, а теперь и вовсе не услышишь от него ни слова. Ходит, будто все о чем-то думает и на людей не смотрит. Зоя видела это, но не могла догадаться, в чем дело. Может, хворает? Тогда должен бы сказать…
Да, Макар в последние дни сильно изменился. А спросили бы — он и сам не смог бы объяснить, отчего это у него на сердце так тяжело, будто камень положили. Видно, все вместе навалилось — и прежние горести, и новые невзгоды.
Давно знал Макар, что в деревне их недолюбливают, смотрят искоса. Видел, спиной чувствовал враждебные взгляды. Как-то нарубил в роще ольховых жердинок и понес большую связку домой, думал изгородь починать. Возле колхозных складов встретился Однорукий Тима: "Ого, Макар-агай, в роще похозяйничал?" — "Да вот… изгородь совсем развалилась…" — "Хм, изгородь! Гляди, что вокруг амбаров творится: решетка развалилась, свиньи да козы гуда шляются. Взялся бы починить, а? Вижу, Макар-агай, своё тебе дороже. А колхозное пущай гниет, а? Эх, Макар-агай, смотри, до добра это тебя не доведет, помяни мое слово. Видим, чем ты дышишь!" Так сказал тогда Однорукий Тнма. У него что на уме, то и на языке, а если и другие станут то же говорить?
Последнее время Макару почему-то стало тревожно. Такое чувство бывает во время грозы: видишь блеск молнии, а затем с тяжкой тревогой ожидаешь грохота. Когда акагуртцы прогнали с собрания Микту Ивана, Макару стало не по себе. После того неотвязно думал об этом: ведь могут и его точно так же прогнать! Кажется, нет за ним особой вины, он сам и семья его работают в колхозе, а тревога почему-то не проходила…
Зоя рассказала ему, как ее прогнали с поля:
— Эта проклятая Ор и на накричала на меня, шайтан ее возьми, и хоть бы кто заступился, слово сказал! Так нет же, будто все сговорились!
Макар молча выслушал жену, а потом с трудом проговорил:
— Ты… это, язык свой не распускай больно… И без того нас не хвалят. Бойкая очень!
Зоя горестно всплеснула руками, плачущим голосом затянула:
— Господи-и, Макар, что мне, в глаза им смотреть, что ли? Не дождутся!
— Помолчи! — прикрикнул Макар на жену. — Через тебя обиды терплю. Одна ты такая, не уживаешься. Будто мосол — в котел не лезет…
После этого Зоя притихла, старалась совсем не перечить Макару; что ни скажет — она тут же согласно кивает головой. Всем своим видом говорила: вот я какая смирная, зря так обидел. Постепенно гнев Макара поулегся, а в душе злость осталась, — словно злая собака, что лежит в конуре, но не перестает следить за прохожим, готовая при первом случае с глухим рычанием ринуться на него…
Теперь, задумав женить Олексана, Зоя стала особенно ласковая с мужем. Знала, что Макар таит злобу, и — как паутиной его опутывала — зашивала опасный разрыв в семье. Терпеливо ждала удобного момента — что-что, а когда нужно, она ждать умела.
Однажды вечером, когда сына не было дома, Зоя решила, что этот момент наступил, и, когда улеглись спать, она поведала Макару свои долго хранимые, пригретые под самым сердцем думы:
— Пора бы Олексану за ум взяться. Мы с тобой не молодые… Видно, когда-нибудь придется в дом невестку привести… Я уж, Макар, позаботилась… Она хоть и рус-ская, но уживемся, живут же поди… Тогда бы Олексан и о хозяйстве стал заботиться…
Макар молча слушал шепот жены. А в груди шевельнулась острая, жгучая боль, злость подступила к горлу. Уже не мог слушать жену, которая продолжала нашептывать:
— Галина Степановна согласна… сама у нас была, поговорила я с нею. Олексан будет хлебом получать, а она — деньгами. Хорошие она деньги получает. Поживут — слюбятся…
Задыхаясь, Макар крикнул шепотом:
— Не трожь! Не трожь Олексана!..
Он схватил худое, холодное плечо жены, с силой сдавил и оттолкнул ее от себя.
— Змея!..
Зоя ударилась головой о стену, съежилась, спрятав лицо в подушку, тоненько завыла:
— О-о-й, Макар… бог с тобой… Олексану добра хотела…
Ее острые плечи часто вздрагивали, жидкие волосы разметались по подушке. Макар с ненавистью взглянул на нее.
— Перестань, ты! Олекеан — не твой он, слышишь? Не тво-о-ой!
Отшвырнув тяжелое одеяло, Макар сел на кровати, спустив ноги на пол. Нащупал на подоконнике кисет, дрожащими пальцами свернул цигарку, стал курить, жадно и глубоко затягиваясь. Поперхнувшись, долго и натужно кашлял, с хрипом втягивая воздух. Потом кашель улегся, но Макар еще долго сидел, поглаживая грудь. Искоса взглянул на жену, свернувшуюся под одеялом, скрипнул зубами: "Змея!.. Не трожь сына! У-у, ведьма проклятая…"
Давно уже чувствовал Макар, что в доме, в семье, у них что-то не так, неладно идет. Будто невидимая глазу паутина опутала его, душить — не душит, но и вздохнуть свободно не дает. Невидимую злую силу чуял Макар вокруг себя, а ухватить ее, смять, растоптать — не мог. Оттого у него все время на душе была какая-то тяжесть, и маялся он в одиночестве.
Но вот это "что-то" стало явственно проступать, тянулось к нему холодными руками. И от этого вдруг в доме стало неуютно и тесно им троим, не разойтись будто…
Мотор работал ровно; грузно покачиваясь, трактор шел по борозде. Но вот мотор застрелял, часто захлопал. Олексан с тревогой подумал, не пробило ли прокладку, не просачивается ли вода в цилиндр. Проверил — все в порядке. Выдернул медную питательную трубку, а она совсем сухая, горючее не поступает.
— Тьфу, черт! — выругался Олексан.
Как раз посредине загона сел без горючего. Придется теперь на заправочную бежать…" Схватив пустое ведро, по пашне побежал к зеленой тележке Параски. Она стояла на лужайке возле густых зарослей ольховника. Прав был Ушаков, когда сказал: пока в бригаде будет Параска, сидеть без горючего не придется. Заведующий базой МТС как-то пожаловался Ушакову: "Ну и дежурная у вас! И где только вы нашли такую, чисто сатана!" Ушаков только рукой махнул: "Сподобил господь!.."
Олексан всматривался, но Параски возле заправочной не видел. Должно быть, уехала за водой.
В это время из-за тележки вышел кто-то, держа в руке белый бидон-канистру. Заметив Олексана, остановился. Олексан узнал рыжего Колю. "Чего это он тут с бидоном ходит?"
Коля стоял, ожидая, пока подойдет Олексан. Бидон поставил рядом на землю. Своим единственным глазом пристально, не мигая, смотрел на Кабышева, словно хотел просверлить его насквозь. Олексан спокойно подошел к тележке, поставил ведро, вытер со лба пот.
— Здорово, Коля!
Учетчик скривился, слюняво улыбнулся, показав зубы.
— A-а, Кабышев… Здорово, если не врешь.
"Пьяный, — догадался Олексан. — Этот рыжий в последнее время что-то слишком часто пьет. На какие это деньги?"
— Что это ты, Коля, с канистрой ходишь? Видно, тоже за горючим? — поинтересовался Олексан.
— А что — наябедничать хочешь?
— Что? — не понял Олексан.
— Наябедничаешь, говорю, Ушакову? Видишь, из этой бочки себе налил. Понял?
Только теперь Олексан заметил, что пробка на бочке отвинчена и валяется на земле, а из отверстия торчит конец резинового шланга.
— Донесешь, Кабишев?
Коля шагнул к Олексану, покачнулся, но удержался на ногах, успев схватиться за колесо заправочной.
— А ты знаешь, Кабышев, куда я его ношу, этот керосин? А? Ну конечно, не знаешь… Знать не знаю, да? Хе-хе…
Олексан, как мог спокойно, ответил:
— Погоди, Коля. Ты что это болтаешь?
Учетчик скрипнул зубами, уставился на Олексана мутным глазом. Он был сильно пьян.
— Ты… слушан, что я говорю!.. Все вы говорите, что Коля пьет. А почему он пьет, а? Не знаешь? То-то!.. Слепой еще ты, мышонок…
Олексан решил, что не стоит с ним связываться, и стал наливать керосин в ведро. Коля носком сапога ударил о бочку, хрипло засмеялся.
— Ты не бойся, Кабышев, хе-хе! Бидончик-то этот я сейчас к вам понесу. За такое добро твоя мать литр самогона даст! Дешево, а?
Олексан резко выпрямился. Сердце сильно забилось, на скулах вспыхнули красные пятна. Стиснув зубы, смотрел на пьяную ухмылку учетчика; "Эх, дал бы я тебе, гад!"
Заметив это, рыжий Коля хмыкнул, подмигнул:
— Хм, Кабышев, ты… молчи! Твое дело тут маленькое: дают — бери, бьют — беги. Понял? Так-то… Матери твоей — керосин, а мне самогон, ловко, а? Чего молчишь? Ну, донесешь, что ли?
Но Олексан молчал, словно слова застряли у него в горле.
— Ладно, ладно, Кабышев. Ты еще теленочек… Не понял, что ли? Твоя мать вокруг меня на задних лапках ходит: "Нельзя ли Олексану побольше трудодней записать?" Хе-хе, почему нельзя? Можно. Коля все может, чистая работа… Так что, брат, мы с тобой из одной чашки хлебаем. Если Коля, по-вашему, свинья, так вы все тоже недалеко ушли. Знаем!..
От сильного внезапного удара в подбородок рыжий Коля кулем повалился навзничь.
— A-а… ты еще драться… гад!
Ругаясь, учетчик с трудом поднялся на ноги, выставив голову, двинулся на Олексана. Но не ударил — встал перед ним.
— Мм… Не хочешь мараться? Другие замарались, а ты хочешь чистеньким остаться? Нет, брат! Ух ты… молокосос!
Казалось, Коля сразу протрезвел. Держась за разбитый подбородок, стоял перед Олексаном, дыша на него самогонным перегаром.
Дрожа от злости, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить еще раз, Олексан мотнул головой, не глядя на учетчика, проговорил сквозь зубы:
— Уходи! Уйди с глаз! Ну?!
Коля исподлобья тяжело взглянул на Олексана, длинно выругался и, повернувшись, пошел вдоль рощи. Олексан смотрел ему в след и, лишь когда он скрылся за поворотом, увидел, что все еще стоит со сжатыми кулаками. Долго не мог успокоиться, в разгоряченном мозгу путались мысли: "Эх, даже не заметил, как ударил. Ну, таких стоит бить, если не понимают… Неужели правда это? "Из одной чашки хлебаем?" Думает, я тоже… Врешь! Мне чужого не надо".
Вечером, в перерыве между сменами, в избе Петыр-агая робрались все трактористы бригады. Ушаков сидел за столом озабоченный, подавленный: за все время его бригадирства такого не бывало. Почему же так случилось? Впрочем, ничего неожиданного в этом не было: в последние дни Коля все чаще приходил на работу навеселе, а то и совсем пьяный. А на что пьет, откуда берет — об этом его не спрашивали. Теперь-то все понятно, только поздно, слишком поздно… Говорят, дорого ведро при пожаре!
Рядом с Ушаковым сидел Андрей Мошков, с другой стороны — Галя. Другие расселись по стенке, а которым не хватило места, теснились около печи.
Коля окончательно протрезвел. Поглаживая лохматые, не знающие гребешка волосы, сидел у другого конца стола, низко опустив голову, сгорбившись.
Кто-то нетерпеливо сказал:
— Павел Васильич, кого ждем? Давай начинай. Людям на работу надо.
Ушаков огляделся, встал. Не зная, как начать, с минуту постоял молча, кашлянул в кулак.
— Вот, товарищи… в бригаде у нас нехорошее дело получилось. Наверно, слышали…
— Знаем уже!
— Пусть он сам расскажет.
— Встань, Коля! Расскажи, как было…
Не поднимая головы, рыжий Коля медленно встал. Стало очень тихо, и было слышно, как за печкой шелестят в старых газетах тараканы. Летчик судорожно проглотил слюну, переступил с ноги на ногу. Бригада ждала молча.
— Что там рассказывать… — Коля облизал пересохшие губы. — Знаете ведь, чего там…
Мошков нетерпеливо, сердито крикнул:
— Не жмись уж, ты! Говори, как было! Ну?
Коля стрельнул в него глазом.
— Ты не нукай, не лошадь, понял?.. Ну, хотел из заправочной бидон керосину…
— Украсть! — подсказали от печки.
Коля вызывающе ответил:
— Ну, украсть! Да, украсть хотел!.. Жаль, не успел, этот вон… Кабышев пришел. Дурак, с кулаками полез. Бог силы дал, а ума дать забыл. Подумаешь, нашелся храбрец — вора с бидоном керосина поймал! Знаем их… У людей в глазу соринку заметят, а у себя — бревно не видят.
Олексан сидел неподалеку от Коли, рядом с Сабитом. При последних словах учетчика он густо покраснел и отвел глаза. Сабит тронул его за колено.
— Валла, Аликсам, он совсем дурной стал! Что говорит, а?
Ушаков вмешался:
— Тише, товарищи. Послушаем сначала его. Ты, Коля, на других не кивай, о себе рассказывай. Ведь ты не сегодня пить начал, люди давно замечали. До этого… тоже на краденое пил?
Коля скривил губы.
— A-а, вот-вот, Павел Васильич, теперь все говорить станут: "Коля всегда вором был". То Коля был хороший, Коля всем друг-товарищ, а теперь он — только вор. Так, что ли? Эх, Павел Васильич…
— Разжалобить хочешь?
— Да вы обо мне не беспокойтесь. Я уж как-нибудь один проживу. В суд подадите? Подавайте… Только вот ведь какое дело… — Коля оглядел всех, словно ища кого-то, заметив Олексана, стиснул зубы. — Вот ведь какое дело… Может, здесь, среди вас, есть такие… собаки, которые тайком овец давят… Сейчас они смирненько сидят и думают: "Коля-то — негодяй, а я — хороший". А сами косят в обе стороны… Знаю я!..
— Ты не наводи тень на плетень. Если есть такие, назови. Боишься? Сам запачкался и других хочешь? — круто спросила Галя.
— Эх, Галина Степановна, товарищ агроном! Молодая вы еще…
— А ты мои года не считай! — оборвала Галя.
— Ладно. Таких людей я знаю, только сейчас не скажу. Может, когда-нибудь вам еще раз придется такое собрание собирать.
— Хватит, Коля. Не то говоришь, — прервал Ушаков учетчика. — Ты лучше скажи, куда носил керосин, у кого менял на самогонку?
Коля снова огляделся, снова волком посмотрел на Олексана. Тот отвел глаза… Коля усмехнулся.
— Павел Васильич, что это, допрос? Подадите в суд — там расскажу. У кого менял — это мое дело. В деревне таких хватит, кто кумышку гонит.
Коля сел. После него говорил Ушаков, затем Андрей, Галя. Коля молчал, казалось, даже не слышал, о чем говорили. Лишь когда стала говорить Параска, поднял голову, слушал ее, криво усмехаясь. Параска почти кричала, — она вообще не могла говорить тихо, спокойно, — потрясала перед самым его носом маленькими, сухими кулачками.
— Стыда у тебя нет, Коля! Вишь, как он жить надумал — воровать, пьянствовать! Хорошее дело, нечего сказать! В тюрьму, видно, захотелось? Дурак ты, глупее меня, бабы. Правильно Дарья сделала, что тебя не захотела!
Коля дернулся, замотал головой.
— А ты не крути головой-то! Я все вижу, да только помалкиваю. Что девка не полюбила, так кумышку надо пить, да?
Снова стало очень тихо. Неприятная тишина. Каждый в эту минуту думал: вот жили с человеком вместе, за одним столом ели, пили, разговаривали. А теперь сидит один — всем чужой…
Неожиданно слова попросил Сабит. Говорил путаясь и сбиваясь, сильно волновался. В другой раз посмеялись бы нал ним, но сейчас было не до смеха, слушали напряженно, не прерывая.
— Параска-апай[7] про Дарью говорила, слышали все. Правильно говорила, совсем правильно. Я знаю, Коля хотел за Дарьей ходить. Дарья сама не захотела, ко мне пришла. Валла, так было! Зачем против сердца ходить? Дарья ко мне пришла, дорогу нашла. Валла, Коля, если бы Дарья к тебе пошла, я ничего не говорил! У каждого своя голова. Ты, Коля, за это на меня сердитый, собакой назвал, да?
Коля проглотил слюну, сдавленно проговорил:
— Э, да что теперь говорить!
Он встал и, ни на кого не глядя, направился, к двери. Люди посторонились, дали ему дорогу. Споткнувшись о порог, он вышел; недобрый знак — неудачная будет дорога. Но кто знает, может, Коля споткнулся в последний раз…
Коля ушел, и никто его не остановил. С тех пор в Акагурте его больше не видели. С работы его сняли, но в суд не подали. Так и ушел Коля снова бродить по земле, искать свое потерявшееся где-то счастье. И кто знает, может, он много раз проходил совсем близко от него, да мешал ему кривой глаз, а главное — вороватый его характер. Кое-кто из акагуртских девушек с грустью вздохнули: как-никак жених был. А вскоре и совсем о нем забыли.
После собрания тс, кто должен был заступить в ночную смену, отправились в поле, другие вышли погулять на — Глейбамал. В избе за столом остались Ушаков, Андрей и Галя. В сторонке, будто чего-то выжидая, неловко переминался Олексан.
Мошков выбрался из-за стола, подошел к Олексану и крепко пожал его руку.
— Ну, Кабышев, вот тебе моя рука! Не хотел, но заслужил ты, брат. А за прежнее ты на меня не дуйся. Кто старое вспомянет, тому глаз вон, слыхал? Правильно шуганул этого рыжего черта. Таких давить надо, понял? Эх, жаль, меня там не было!
Смущенный Олексан не нашелся, что сказать.
— Ну, чего уж там. Просто не вытерпел…
— Ладно, ладно, знаем, слышали. Правильно дал ему! И вообще, давай, Кабышев, не будем. Хоть ты и казался мне хреновым парнем… Думал, рвач, подзаработать хочет, а чуть что — в кусты. А оказалось, ты — ничего, нашего полка. Такого при случае и в разведку можно взять, не подкачает, а, Павел Васильич?
Олексану было и очень приятно и почему-то неловко от похвал Мошкова. А бригадир тоже одобрительно кивал ему, соглашаясь с Андреем.
Наконец Олексан виновато сказал:
— Ну, меня дома ждут. Пойду. — И вышел.
Ушаков крикнул вслед:
— Кабышев, завтра подтяжку сделайте, не забыл?
— Нет. С утра начнем.
— Да-а, дела… — вздохнул Мошков, когда за Олек-саном закрылась дверь. — Странный парень. На курсах был дикарь дикарем, сядет в своем уголке и сидит, точно сыч. За котомку свою дрожал. Раз мы с ним здорово сцепились. Я кулаком его обозвал. В нем это есть. А вообще он молодец.
Галя согласно закивала головой.
— Он другой раз как во сие живет. Натворит глупостей, а проснется — самому стыдно. Знаете, он похож на воск: в какие руки попадет, такую форму и примет.
— Ого, уж не думаешь ли взять его в свои руки? — усмехнулся Андрей. — Если кого брать, так это меня. Любую форму приму!
Галя засмеялась.
— А вот и возьму! Кабышев парень неплохой, только молчун. Видимо, у домашних научился.
— Во-во, как раз попала в точку! — вмешался Ушаков. — Мать у них — чисто репей. Не язык у нее — чистое шило. Сравнить, Параска и то лучше. Вредная женщина, эта Кабышева. Муж без нее шагу не может ступить, слова не скажет, вот и сынок тихий.
Галя вспомнила, как Зоя затащила ее к себе, смеясь, рассказала об этом своем посещении. Андрей нахмурился, буркнул:
— А чего к ним ходить? Думаешь, так это она, по доброте? Как же, жди! Вот увидишь, сватов пошлют…
Галя удивленно посмотрела на Андрея.
— Да ты что?.. Мне замуж спешить нечего. Одна проживу!..
И вдруг заспешила, торопливо попрощавшись, вышла.
Оставшись вдвоем, мужчины помолчали, думай каждый о своем. Ушаков взглянул на Андрея, кивнув на дверь, подмигнул.
— Хорошая девчонка?
— Хорошая, — вздохнув, просто согласился Андрей. С усилием проговорил: — Хорошая, да не про нашего брата. Она институт кончила, а мы что? Неучи… Эх, подучиться бы мне! — с тоской добавил он.
Ушаков" прищурившись, наблюдал за ним, будто соглашаясь, кивал головой.
— Так-так, неучи, темнота… Верно говоришь. А больше все-таки прешь! Дурак ты, Мошков! Счастье-то само в руки лезет, а ты… Э-эх, гвардия! И водь вижу, какими глазами она на тебя посматривает. Хорошая она девчонка, смотри, не упусти — хороший товар, говорят, не залеживается! Да цену себе подкинь, попил? А то — "неучи"!..
Весной у Зон прибавляется забот по хозяйству. В середине зимы ягнятся овечки, у коровы ждут теленка, гусыня и куры садится на яйца. Всех надо накормить, напоить.
В этом году корова отелилась поздно. Зоя выносила ей пойло, ласково гладила по большому животу: "Скоро ли теленочка принесешь, Милка?"
Родился бычок — черный как ночь, только на лбу белая отметина, будто серебряный рубль. Дня три-четыре Зоя не трогала корову — все высасывал бычок. Потом стала понемногу доить, собрала и сварила целое ведро желтого, густого молозива. Получилась творожистая, комковатая каша — чожи. С незапамятных времен повелось: родился теленок — варят чожи. Дети очень любят чожи, и когда появляется теленок, тормошат мать: "Мама, когда сваришь чожи? Скорей бы, мама…" Попробовать свежее варево садятся всей семьей. А когда едят, отец стукает ложкой детишек по лбу: "Бычок бодается!" Если больно — терпи: ведь это бычок бодается!.. Была еще и другая, тоже давняя привычка: только сварят чожи, обязательно несут соседям или близким родственникам. А когда у них будет теленок, они принесут угощение. Старинные это обычаи, дедов и прадедов тоже стукали по лбам деревянными ложками: "Бычок бодается!" Ведь деды тоже были когда-то детьми и тоже очень любили чожи…
Зоя сварила чожи и немного взгрустнула: Олексана нет, Макар тоже еще не вернулся. Олексан, маленький, очень любил чожи, каждую весну с нетерпением ждал, когда мать сварит любимое кушанье. А нынче его и дома нет…
Макар пришел под вечер. Сели за стол, вдвоем молча пообедали. Зое нынче чожи не удался — пересолила. Раньше Макар обязательно бы стал ворчать. А сейчас не проронил ни слова.
После недавней ссоры он глубоко затаил обиду на Зою. Обида не проходила, тлела, как сухой трут. Гаснуть — не гаснет и пламенем не горит. В жизни Макара, как в старых часах, что-то проржавело, испортилось. Еще молчаливее и угрюмее стал Макар. Казалось, на все махнул рукой: живите как хотите, мне наплевать. По-прежнему работал в колхозе, плотничал. Но нетрудно было заметить: за каких-нибудь несколько дней Макар как-то постарел, сильно сдал. Спина еще больше сгорбилась, вокруг рта легли глубокие морщины. Теперь он, придя с работы, не возится по хозяйству, а, сбросив верхнюю одежду, ложится на широкую лавку с видом сильно уставшего человека, которому уже никогда не придется отдохнуть. Так он молча лежит до глубоких сумерек, не спит — все о чем-то думает, думает… А ночью ему, видно, снятся нехорошие сны: тяжело вздыхает, стонет.
Зоя не беспокоила его, ни о чем не спрашивала. Лучше рану не бередить — боль утихнет, рана затянется, заживет. Поэтому Зоя не тревожила Макара, о прошлой ссоре не напоминала, как будто ничего и не было. Но от мысли женить Олексана не отказалась. Про себя решила так: пусть Макар делает, что хочет, а она своими руками принесет сыну счастье. Если не мать, кто о сыне позаботится? Макар, видно, этого не понимает. Да, он всегда — и в молодости — был такой, непонятливый… Все Зоя сама делала, — и теперь все заботы на ее плечах.
Охваченная одним желанием, Зоя уже не могла откладывать, не останавливалась ни перед чем. Прежде была осмотрительная, осторожная, теперь ее нельзя узнать.
Зоя решила понести угощение свежее чожи — соседке Марье. Заглушила неприязнь — не до старых ссор теперь ей было.
Сначала она решила отнести полное педро. Ладно уж, пусть угощаются, нынче корона у Марьи осталась яловая. Но тут же раздумала. Куда им столько, хватит и половины. Ведь даже спасибо не скажут, — такие люди. Сколько ни давай — добра не поймут.
К соседке Зоя пошла задами — подальше от людских глаз. Проходя через огород Марьи, заметила грядки с луком, подумала с завистью: "А у нее-то лук лучше, хорошо ей, когда в доме агроном свой…"
В сенцах она прокашлялась. Зайдя в дом, певуче спросила:
— Хорошо ли живете?
Марья отозвалась из-за печки.
— Хорошо, слава богу. Кто это там? Захлопоталась я, ужинать готовлю.
Зоя села на скамейку возле печки и, пока Марья не вышла из-за перегородки, успела несколько раз оглядеть комнату. Будто ощупывала глазами, — зорко осмотрела Галин угол, отметила: "Одеяло не новое. А наволочки красиво расшиты. Сама, что ли, вышивала? Наверно, в чемодане еще кое-что есть…"
Вытирая руки передником, из-за перегородки вышла хозяйка. Неласково взглянула на Зою, встала около перегородки, скрестив на груди руки: "Что тебе нужно? — спрашивала она всем своим видом. — Зачем пришла? Или что забыла здесь?"
Но Зоя другого и не ждала. Потому она сразу стала ласковой, уступчивой.
— Я уж сама села, без приглашения, Марьек. Давно в вашем доме не была. Гляжу, ой как у вас красиво стало! Раньше вы тоже чисто жили, а теперь еще чище. Не домик, а куколка, и только!
Не говорила, а пела, голос приторный. Она бы и дальше так продолжала, но суровый взгляд Марьи остановил ее. Пришлось вспомнить, зачем сюда пришла. Схватив ведро с чожи, протянула его Марье:
— Марьек, мы варили чожи, решила вам принести. Думаю, у вас теленочка нет, попробуйте. Видно, нынче ваша корова яловая?
— Да.
— Наша, слава богу, на той неделе отелилась. Макар с Олексаном уже поели, очень им понравилось. Думаю, пока все не съели, снесу-ка Марье. Возьми ведерочко, опорожни куда-нибудь.
Со стороны посмотришь — прямо добрые соседи!
— С коровушкой-то хорошо, что и говорить. Слава богу, корова во дворе — еда на столе…
Марье пришлось принять Зоино угощение. Освободив ведро, она положила в него горбушку ржаного хлеба: этого требовал обычай.
— Скорми своей корове, пусть много молока даст.
— Ой, спасибо, Марьек! Слишком ты большой кусок положила. — И, будто только сейчас заметив, повернулась в сторону Галиного угла, запела еще слаще. — Осто, как хорошо вы ее устроили! Век бы жила в такой красоте: и цветочки, и вышивки… А сама Галина Степановна где же, на работе?
"С каких это пор она тебе Галиной Степановной стала? — ревниво подумала Марья. — Ан нет, наша голубушка не для вашей клеточки!"
— Галя на собрании, у трактористов.
— Э-э, видно, собрание у них? А Олексан ничего мне не сказал. Должно быть, снова хвалить его будут, говорят, самый лучший он у них в бригаде. Галина Степановна уж так его хвалила, и рыжий Коля говорил: "Ну, Зоя-апай, не сын у тебя — золото!"
Не сводя глаз с Зои, Марья медленно сказала, — и каждое слово было, как пощечина Зое:
— Твой Олексан поймал Колю, когда тот керосин воровал, и избил его! А сейчас их там обоих судят.
Зоя сначала побледнела, затем густо побагровела. Рывком схватила ведро, кинулась к двери, выскочила причитая:
— Ох, господи, господи, что за напасть, господи!..
— Не забудь скормить корове хлеб! — крикнула ей вслед Марья.
Оставшись одна, рассмеялась:
— Эхма, наверно, приходила невесту смотреть, только не сумели мы тебя добром встретить. Поделом же вам: шире ног шагаете!
Выйдя после собрания на улицу, Олексан не пошел домой. Не спеша направился к Акашуру.
— Аликсан, подожди, пожалуйста! — послышалось сзади. К нему подбежал Сабит. — Аликсан, ты уж очень быстро ходишь, валла! Догнать совсем трудно!
Олексан молчал, а Сабит пошел рядом, не переставая говорить:
— Ты, видно, к реке пошел, Аликсан? И я как раз туда шел. Говорят, вечером пешком ходить надо, хорошо спать будешь. Валла, мой дедушка так говорил; видно, потому долго жил.
Олексан искоса посмотрел на Сабита: татарин будто бы хочет что-то сказать, — и чего хитрит? Что ему надо? Неужели из-за свечей? Теперь каждый раз, разговаривая с Сабитом, Олексан невольно вспоминал эту проклятую историю со свечами. Палец у Сабита давно зажил — должно быть, он сам уже забыл об этом. А вот Олексан никак не может забыть…
Сабит засмеялся:
— Ай-вай, дорогой Аликсан, как ты Колю проучил! Я никогда так не смог бы, правду говорю, валла!
Олексан смутился, махнул рукой:
— Да что там… Я ударить не хотел. Сам не знаю, как получилось. Сильно рассердился я тогда, Сабит!
— Молодец, Аликсан, сердитым надо быть! Таких людей не надо хлебом кормить. Потом, хорошо сделал, что бригадиру сказал. Коля плохой человек. В руке небольшая заноза будет — все тело болит. Валла, так!
Дошли до речки, остановились. Стаи галок, гнездившиеся на старых ивах, встревожились расшумелись.
— Валла, смешные птицы! — рассмеялся Сабит. — Почему испугались?
Постояли молча на берегу.
Сабит набрал плоских камешков, стал кидать в воду — "печь блины". "Блинов" получилось много, и Сабит смеялся.
— Смотри, Аликсан! Видел, а? Валла, хорошо идет!..
Олексан смотрел в воду, но думал о другом. "Почему у Сабита так легко, просто все получается, а у меня нет? Он может и с галками разговаривать, и камни в воду кидать, а я не могу. Почему? Ничего он ни от кого не скрывает, все у него на виду. Наверное, поэтому ему и легко живется. А я?.. Все не так — и дома и в бригаде. Почему? Мать самогонку на ворованный керосин меняет, а я с Колей подрался… Может, не надо было? Коля матери керосин носил. Мать ведь мне не чужая… Она хочет как лучше, — говорит, со всеми добрым не будешь. Пот сегодня я так сделал, что бригаде лучше, а матери — хуже. Мать мне родная, а они кто, из бригады?"
— Аликсан, ты вчерашний день ищешь, видно, а? Зову, зову — не слышишь? Попробуй, вода теплая, купаться уже можно, валла!
Галки на деревьях привыкли к людям, успокоились. На том берегу ребятишки вывели с конного двора коней, собирались в ночное. Каждый из них сейчас был по крайней мере Чапаем, лихо скачут, кричат. Лучше всех слышно Гришку, сына Параски, — здесь он за главного. Олек-сан вспомнил, как он когда-то ездил в ночное. Мать отпускала неохотно, твердила свое: "Чего ты там не видел, мальчишки еду отберут…"
Гришка их заметил и ударил каблуками в бока лошади, лихо поскакал к берегу. Он давно, с самой весны, дружит с Сабитом — недаром же Сабит катает его на настоящем тракторе.
— Дядя Сабит, едем с нами! — кричит он. — Картошку будем на костре печь! Смотрите, у меня сколько, всем хватит!
Гришка торопливо полез в карман, но вместо картофелины вытащил какой-то грязный сверток.
— A-а, посмотри, Сабит, что я нашел! Мы за огородом Петыр-агая купались, там самое глубокое место. Можно даже с берега нырять. Я нырнул, — и смотри, что нашел. Правда, это от трактора?
— Ну-ка, кидай сюда, посмотрим.
Гришка бросил сверток через реку. Сабит ловко поймал его на лету, развернул тряпицу. Олексан с любопытством заглянул: там лежали четыре свечи. Целый комплект, совсем новые свечи. Олексан сразу узнал их.
— Гришка, а ты в воде трактор не нашел? — засмеялся Сабит. — Какой шайтан прячет в воду свечи? Аликсан, совсем ничего не понимаю, а?
Гришка для друга был готов на все: пусть Сабит берет свечи! Махнув рукой, он повернул лошадь.
— Дядя Сабит, бери их себе насовсем. Я себе, может, еще найду. — И ускакал догонять своих друзей.
Олексан стоял в замешательстве. Что делать? Сказать или не надо? Конечно, Сабит тогда всем расскажет, и Андрею тоже. Вот тебе и будет — "молодец, Кабышев"!
— Н-не-е знаю, Сабит… как это они попали в воду. Может, потерял кто…
— Чудак ты, Аликсан! Кто же может потерять свечи в воде?
— Ну… случайно упали…
Сабит покачал головой.
— Ай-яй-яй, плохой человек, если свечи в воде потерял! На, Аликсан, возьми их себе, пригодятся. Мне сейчас не нужны. Бери, бери, почему так на меня смотришь?
Потом Сабит вдруг заторопился, побежал в поле. Олексан смотрел ему вслед: "Пошел, наверно, к своему трактору. Там сейчас Дарья пашет. Ну конечно, он не догадался. И надо же было, чтоб этот Гришка их выловил!" А теперь они снова у него, лежат в кармане, и он даже чувствует какой-то неприятный холодок. Проклятые свечи!
Олексан резко повернулся и зашагал домой. Какой нехороший сегодня день! Коля, собрание, а теперь вот — эти свечи.
В доме было темно: Макар и Зоя не зажигали огня, сумерничали. Отец сидел у стола, на своем месте, мать стояла, прислонившись к печке. На вошедшего Олексана не взглянули. Молчали. Мать как-то скорбно, глубоко вздыхала. Олексан постоял немного возле двери и стал раздеваться. Неожиданно Зоя громко всхлипнула, плаксиво закричала:
— Зачем пришел? Иди на квартиру! Если они тебе дороже, зачем сюда идешь?
Олексан не успел повесить одежду, — рука остановилась в воздухе. Сердце сжалось: "Вот, начинается. Мало еще…"
— Подожди, мама…
— Чего годить-то, чего? Драться лезет! А знаешь, что делаешь? Нас позоришь!
— Подожди ты, мама! Если этого рыжего раз ударил, то не зря! Пусть не ворует! Это он меня позорил, да и вас тоже.
— А тебе что за дело! A-а, больно хороший, умный стал! Дома керосина нет даже в лампу налить, а он…
Раз уж сам не догадался принести, другим не мешал бы…
Это было уже чересчур. Подойдя к матери, Олексан встал перед ней, протянул к ней руки;
— Мама! Ну зачем так говоришь? В погребе, в большой бутыли — там что? Наворованное! Рыжего не так за это надо бить!
Зоя оторвалась от почки, подалась вперед, грудью на Одексана, визгливо крикнула:
— И мать бей! Ну, чего не бьешь? Ой-ой, сердце мое! Ой, сердце мое! Одного избил, теперь матери черед!
Олексан растерялся, отступил, не зная, что сказать. Попробуй поговори с ней: не понимает, свое твердит.
— Тебе всегда всего мало, мама! Почему другие ворованный керосин не берут?
— А тебе какое дело! — все больше распаляясь, кричала Зоя. — Ешь, что на столе, не спрашивай, откуда! Красивым быть захотел! Гляди, как бы совсем голеньким не остался! С людьми-то хорош, а дом пусть хоть сгорит, да?
До сих пор молчавший Макар встал, с грохотом отшвырнул стул, шагнул к Олексану:
— Олексан! Видно, тебе с нами не жить. Уходи, слышишь! Живи как хочешь, уходи из дома! Не доводи нас до плохого!
Обернувшись к плачущей Зое, заорал:
— Перестань ты, баба!.. — И закрыл лицо руками. — Что это за жизнь, а?..
Зоя сразу замолчала, словно подавилась. В доме стало очень тихо, тихо, будто в яме. Олексан с минуту стоял ошеломленный. Медленно до сознания доходило: "Ага, из дома гонят. Отец сказал: "Уходи, по-хорошему уходи". Ну что же…" Каким-то чужим голосом проговорил, еле выдавливая из себя слова:
— Гоните? Я… уйду, сейчас же… Верно, не жить мне тут… Нехорошо мы здесь живем, я-то ведь понимаю… Не любят нас люди. Никто не любит! Я слышал это, сколько раз слышал! Прогонят нас, как Микту Ивана тогда прогнали…
Макар отнял руки от лица, пошатываясь, вышел на середину избы. Было уже совсем темно, только из бокового окна еле струился сумеречный свет. В этой полутьме Макар казался большим, лохматым. Махнув рукой, крикнул:
— Ты нас не учи, как нам жить! Молод еще! Уходи, живи, как хочешь…
Сорвав с гвоздя фуфайку, Олексан торопливо натянул ее на себя, рванул фуражку, глубоко натянул на голову. "Ну что ж, кому дома жить, а кому уходить. Теперь все понятно. Ничего, не пропаду!" Мысли обрывками мелькали в голове. Ясно было одно: надо уходить!
Сильно хлопнув дверью, бегом бросился к воротам, откинул запор и выбежал на улицу. Лусьтро бросился было за ним, но цепь отбросила его назад; и он остался, жалобно скуля, мечась взад-вперед на проволоке.
Олексан ушел, а Макар, остыв, уже пожалел: зря погорячился. Надо было сдержаться, промолчать. Про себя надеялся: Олексан скоро вернется. Куда же ему, как не домой? Разве проживешь долго у чужих, когда есть родной дом? А то — и подумать страшно: вся деревня будет тыкать в Макара пальцами: "Вон, Макар столько съел, что теперь обратно изо рта лезет — родного сына из дома выгнал". Будто без того мало разговоров: дескать, Кабышевы такие да сякие, жадные, скупые…
Во всем, что случилось, винил Зою. Из-за все в деревне ходят про них нехорошие слухи, из-за нее в семье неполадки, из-за нее теперь ушел Олексан. И кто надоумил ее менять самогон на керосин? Хотя бы его спросила. Благо, если бы не было керосина, или неоткуда достать, а то — пожалуйста, поезжай в Акташ и вези хоть целую бочку!
Стиснув зубы, Макар исподлобья зло глядел на жену, на ее подвижную сухонькую фигуру. И в чем только у нее душа держится! Не хотел бы ее видеть, не хотел бы ее слышать, да глаза видят, уши слышат. Со смиренным видом зря обиженного человека Зоя возится около печи, гремит ухватами, горшками, ступает мягко, словно большая кошка. Спать ложится отдельно, в женской половине стелет себе шубу, и, прежде чем лечь, долго молится, в темноте размахивает руками и шепчет, шепчет: "Осто, великий, светлый боже… пошли здоровья… не оставь в милости своей…" Макар слышит ее шепот и, скрипя зубами, тяжело ворочается на своей койке, думает угрюмо: "И без бога еще долго протянешь: говорят, скрипучее дерево долго стоит… Эх, жизнь! Жили до сих пор — все было ничего, а раз началось, — и все рушится… Как плотина: сверху смотреть — все хорошо, а в один день взяло да прорвало. Вода ее размывала помаленьку, пробила да развалила!.. А здесь — где пробило, когда началось?"
Олексан не вернулся. Прошел день, второй, вот уже неделя прошла — не вернулся Олексан. Макар и Зоя, каждый про себя, ждали: вот-вот сын откроет ворота, стуча сапогами поднимется по лестнице, откроет дверь… Макар готовился: только сын вернется, спокойно, ладком поговорить. Пусть на отца обиду не держит — в жизни всякое бывает, Пусть поймет, не маленький. Если в их семье не будет согласия, люди совсем засмеют. Скажут, что Макар единственного сына от себя отделяет, А чего Олексана отделять? Ведь ему все нажитое принимать, свое наживать! А как же иначе?
А Зоя думала: "Вот вернется Олексан домой, будет виниться перед матерью: "Мама, я виноват, не сердись, вперед умнее буду". А она скажет: "Ладно уж, я-то на тебя не сержусь. В семье надо жить в согласии да в мире. Знаешь, когда пчелиная семья сильная и дружная, ее никакая болезнь не берет, никакие враги ей не страшны".
Чтобы не было лишних разговоров да расспросов, Зоя и Макар на людях о сыне не заговаривали, не расспрашивали. Знали, что Олексан ночует в своей бригаде, у Петыр-агая. Но люди сами, будто невзначай, то и дело спрашивали: "Говорят, вы сына своего отделили? Правду говорят али нет?" Макар ничего не отвечал или обрезал сразу: "Врут"… А Зоя растягивала губы в улыбке: "Осто, за что нам Олексана отделять? Была бы семья большая, а то ведь трое живем! Уж мы его как нежим, прямо на руках носим…" Говорила с улыбкой, а в груди ворочалась злоба: "А вам-то что за дело? Проклятые, чужому горю радуются!"
Но, видно, над их домом злой ворон прокаркал: несчастье за несчастьем пришло.
Спустя несколько дней после ухода Олексана стали роиться пчелы. Вышли сразу два роя, и один из них Зоя тут же впустила в свободный улей, нарочно припасенный для такого случая. А другой, выйдя из улья, вдруг поднялся и привился на тополе, что рос у забора на улице. Растерявшаяся Зоя забегала по двору:
— Ах, бог ты мой, улетит ведь, сейчас улетит! О, господи, хоть бы снять успеть!
Рой привился высоко, без длинной лестницы никак не достать — даже водой не спрыснешь. Причитая, Зоя, славно курица, металась со двора на улицу, с улицы на двор. Потом догадалась, что нужна лестница, кое-как приволокла ее, стала приставлять к тополю. Лестница была дубовая, пяти метров длины — Макар сам делал, — и Зоя никак не могла ее поднять. Оглянулась, — кого бы попросить? Не Марью же — та, верно, и так уж посматривает в окно да радуется чужой беде. Еще бы — ведь в деревне все завидуют Кабышевым, радуются, когда у них горе. И другие соседи не придут. Улица пустая — все на работе.
И тут откуда ни возьмись Марья подбежала к ней, не сказав ни слова, взялась за лестницу, стала помогать. Вдвоем кое-как поставили, теперь легко было достать до ветки, где привился рой. Марья молча ушла, а Зоя даже не поблагодарила ее.
Теперь как же рой снять? Не иначе, придется отпиливать ту ветку. Зоя бегом кинулась к амбару, схватила ножовку Макара, только начала взбираться по лестнице, — глянула вверх и ахнула: клубок пчел начал разматываться. Пчелы летали вокруг матки, множество крылышек гудело обеспокоенно.
— Ах, бог ты мой, уходят, уходят! — шептала Зоя, не сводя глаз с роя. — Где теперь привьются? Ах ты, изъян какой…
Рой поднялся, сильно гудя, оторвался от тополя — улетел. Зоя кинулась за ним, причитая тонким голосом:
— Ай-ой, боже-е, рой уходи-ит.
Добежав до Акашура, остановилась. А рой, перелетев через реку, медленно стал удаляться, пока, наконец, совсем не скрылся из виду…
Когда Макар пришел, Зоя рассказала ему о случившемся. Но Макар ничего не сказал, как будто это его и не касалось. Зоя обиделась: "Что же это такое? Как будто мне одной нужно".
Прошло еще несколько дней. Однажды Зоя вышла в садик и всплеснула руками:
— Осто, да что это за несчастье такое!
Вокруг одного из ульев валялись пчелы, и возле летка еле-еле ползало еще несколько, — но, видно, такие слабые, что уже не могли взлететь. На глазах у Зон они свалились и замерли. Какой-то мор напал на них! "И как раз рой-то молодой. Или улей плохой? Да чего ему быть плохим — еще отец в нем пчел держал. Должно быть, сглазили. Завистливых людей много…"
Назавтра стали гибнуть пчелы и в других ульях, и на земле валялось уже много маленьких коричневых трупиков. Одна и та же болезнь косила их: сначала слабеют, не могут подняться с летка, будто ушибленные, крутятся на одном месте с бессильно опущенными крылышками. Потом падают, переворачиваются и замирают. "Сглазили, — решила Зоя. Поджав губы, вздохнула. — Чтоб им на свою голову тьфу, тьфу!"
Макар клал мертвых пчелок на свою загрубевшую ладонь и подолгу рассматривал, почти не чувствуя прикосновения маленьких мохнатых телец. "Вот летала-летала, а теперь лежишь… мертвая. Должно быть, много меду переносила в свой улей — ишь крылышки как обтрепались. Бедняжечка… Видно, и в дальних полях побывала. Старательная была… А что толку? Работала, работала, а теперь вот — мертвая. Эх ты, малышка!.."
Но пчелы продолжали гибнуть. Пришлось идти к соседке, попросить Галю пойти посмотреть на пчел.
Галя пчеловодство знала очень слабо, — что могли дать несколько часов лекций в институте? Так считалось: для агронома-полевода этого вполне достаточно. Но отказать Макару было неудобно, и Гале пришлось зайти в соседский садик. Надев лубяную шапочку с мелкой проволочной сеткой, она с опаской приблизилась к ульям. Макар стоял среди ульев с непокрытой головой, руки тоже были голые, но пчелы его не трогали.
Галя увидела мертвых пчел.
— Макар Петрович, а как по-вашему, что с ними случилось? — смущаясь своего незнания, Галя решила сама спросить Макара. Он должен лучше знать — не первый год возится с пчелами.
Макар поднял на нее глаза, медленно отвел; сказал нехотя:
— А кто их знает… Бывает, понос губит. У этих будто не то. Откуда заразе этой взяться? Свои семьи здоровые, в округе тоже не слыхать, чтобы пчелы болели. Не знаю…
Галя наморщила лоб, стараясь припомнить немногие сведения по пчеловодству, полученные в институте. "Понос? Что-то не помню… А еще этот — гнилец американский и европейский. Инфекция может сохраняться очень долго, даже в старых ульях. Но здесь другое — не похоже, чтобы был гнилец. К тому же им заражается только молодь. Похоже, они отравились, характерные признаки интоксикации… Но чем, откуда?"
Макар нарушил молчание.
— В тот, крашеный улей недавно молодую семью пустили. Сильная была семья, а пропали все, ни одной не осталось…
— С того улья и начался падеж?
— Как раз с того. Я его недавно выставил, почитай, всего неделя. Нынешний рой туда пустили, подкармливали модом… — Макар помолчал, пожевал губами… — Улей этот в сарае валялся. Когда-то у тестя стоял… Много пчел держал, весь сад был ульями заставлен. А потом пчелы пропали, да и хозяева… тоже пропали. С концом…
Вдруг замолк: для чего это он рассказывает девчонке о Камае? Ей-то все равно — был Камай или совсем его не было на свете.
Галя чувствовала себя неловко: стоит человек намного старше ее, ждет ее совета.
— Ну, Макар Петрович, я не знаю, как тут помочь… Посмотрю в книгах, а кроме того… Давайте, Макар Петрович, я сдам на анализ в районную ветлабораторию несколько погибших пчел! Это будет самое верное.
Обрадованная найденным решением, Галя вышла из садика и сняла сетку. Она направилась уже к воротам, но Макар ее остановил:
— Галина Степановна, погоди-ка. Поговорить надо…
"Что еще? Опять затащат к себе, станут разворачивать полушалки да отрезы? Нет, ни за что не пойду!"
— Что такое? — Галя нетерпеливо обернулась к Макару.
Макар опять пожевал губами, почему-то погладил щеку. Видно, трудно ему было начинать этот разговор.
— Олексан… Он не приходит к нам. Ушел… — Макар помолчал, не глядя на Галю. — Как он… там?
Галя прикусила губу. В первую минуту она не могла попять: почему Кабышев спрашивает у нее об Олек-сане? Внимательно посмотрела на Макара и почему-то сразу ясно заметила, как он сильно постарел с того времени, что она приехала в Акагурт.
— Да, я слышала. А Олексан… как вам оказать… по-прежнему работает. Я давно не была у трактористов, и с тех пор, как он… ушел от вас, наверное, виделись раз, не больше. Он ничего мне об этом не говорил. А… почему он ушел?
Макар стоял, упрямо разглядывая носки своих сапог. Покачав головой, сказал с заметной дрожью в голосе:
— Не гнали мы его… сам ушел. Не захотел с нами жить. Люди, может, разное говорят, а я… не гнал его. Коли увидите его там, скажите: мол, зря ушел… отец на него обиду не держит.
В эту минуту у Макара был такой униженный и жалкий вид, что Гале стало тяжело, и она согласилась:
— Хорошо, хорошо, я ему передам. Поговорю с ним…
— Вот, вот, поговорите, — облегченно вздохнул Кабышев, видимо радуясь, что Галя поняла его.
А в это время в доме, у окна, за сдвинутой занавеской, стояла Зоя, прислушиваясь к разговору. С обидой думала: "A-а, сына выгнал, а теперь сам же и обратно? Только не старайся, не отдам я тебе сына. Не отдам, мой он, Олексан!"
С треском распахнула она створки окна:
— Макар, ты чего там людям банки рассказываешь? Заходи, суп остынет!
А Гале — ни слова, будто и не было ее. Всем своим существом теперь она ненавидела и Галю, и всех трактористов этой проклятой бригады. Была уверена: это они испортили Олексана, учат жить по-своему. Оторвали сына от матери, шайтановы дети!
Галя обернулась, посмотрела на Зою. Взгляды их встретились. Зоя торопливо, со стуком закрыла окно.
В конце загона стоит запряженная лошадь. Это дежурит лошадь Параски. Сама Параска куда-то ушла. На телеге — полная бочка с керосином. Чтобы не свалилась, Параска подложила под нее с обеих сторон по кирпичу. Лошадь стоит уже давно, спокойно дремлет, чуть шевеля ушами: одолевают мухи. Но вот она насторожилась: в чуткую дремоту проник новый звук. Подняла голову и снова равнодушно опустила: ничего нового, всего-навсего трактор спускается с холма.
Доехав до конца загона, Олексан направил трактор прямо к телеге. Лошадь, испугавшись, отпрянула, телега накренилась, и бочка, перекатившись через кирпич, упала на землю.
Трактор остановился возле самой телеги: Как раз в эту минуту из рощи, с охапкой зеленых веток, показалась Параска. Она что-то кричала, но из-за шума трактора ничего нельзя было разобрать. Олексан заглушил мотор, и тогда донеслось:
— Сдурел, что ли?! Куда лезешь на телегу! Вот возьму да стяну за ногу!
Олексан не стал ждать, пока Параска шисполнит свое намерение, живо соскочил с трактора и миролюбиво улыбнулся Параске.
— Ну, не ругайся, Параска-апай! Я просто хотел проверить, привыкла ли к трактору твоя лошадь…
— "Проверить"! Бочку вон свалил. Эк-кий, право, молодо-зелено, не ум, а яйца всмятку, — проворчала Параска уже более дружелюбно. Потом, улыбнувшись, прибавила. — Тебе, Олексан, пора за ум браться, теперь ты сам себе хозяин — одна голова, две ноги.
Олексан сразу помрачнел.
— Ладно уж, Параска-апай, не надо…
— Как же так — не надо? Заварил кашу, а расхлебывать боишься? Горячо, а? Эх ты… Где теперь живешь-то? У Петыр-агая?
— У него.
Параска помолчала, задумавшись.
— Что ж, век так не проживешь. Не мыкаться же одному, когда своя семья есть. Что ни говори, а родители — мать и отец, — хороши ли, нет ли, а свои. Семья, так уж пусть семья и будет. А так что? Один тянет сюда, другой туда.
— Это верно, Параска-апай. Только ведь я никуда не тяну. Просто хочу жить, как все живут. А мать с отцом хотят… по-другому. Плохо мне там…
— Подожди! Отец-то у тебя работящий, с детства ведь мытарился. А мать в кулацкой семье выросла, привыкла все для себя. Вышла… за бедного. Потом поправились, а колхозом стали жить — и вовсе на ноги стали. Отец твой хороший человек, это мать его испортила, У ихней родни, если кулак сжимался, не скоро разжимался…
Олексан молча слушал Параску и не мог понять, для чего она ему все это говорит, Он и раньше слышал, как жили отец с матерью, — прислушивался к разговорам, а иногда мать сама рассказывала, только к чему это сейчас?
— А ты, молодец? Ушел от отца-матери, а подумал? Может, по молодости — обиделся, да и все? Дескать, вы так, а я — вот так. Из упрямства.
Олексан, поглаживая медленно остывающий радиатор, трогал пальцем медную пластинку, и она жалобно звенела: дзинь-дзинь…
— А может быть, и в самом деле с ними не можешь?
Насильно мил не будешь. Тогда не живи, только хорошо подумай. И людей не сторонись, у тебя товарищи хорошие.
Пластинка под рукой Олексана тоненько звенела: дзинь-дзинь. Остывающий радиатор тихонько шипел, точь-в-точь как самовар, когда мать ставит его на стол.
— Ну, ну, Олексан, чего раскис! — нарочито бодрым голосом окликнула его Параска. — Голову себе не очень забивай. Давай, заправляйся, работу-то забыли.
Вдвоем налили в бак керосин, сменили в радиаторе воду. Олексан схватил заводную ручку; все знали — это был его козырь: заводить мотор с полуоборота. В бригаде никто так не мог. Медвежья сила у парня! Говорят, если человек в детстве много меду съест, обязательно сильным будет, а Олексан маленьким хлебал мед большой деревянной ложкой.
Трактор, грохоча, тронулся с места, вошел правыми колесами в борозду, лемеха врезались в землю. Грачи, галки садятся на борозды, чуть ли не под плуг: давно привыкли к трактору. А когда они прыгают в борозде за плугом, торопясь обогнать друг друга, их совсем не видно: Олексан пашет глубоко, выворачивая подпочвенный слой. Время от времени он оборачивается: все ли в порядке? Крепко запомнился случай, когда из-за "клиньев" пришлось краснеть перед Ушаковым.
Трактор гудит ровно, иногда, будто рассердившись, попыхивает, выбрасывая кольца дыма, и прибавляет обороты — видно, попался твердый участок. Человеку непривычному кажется, что трактор очень уж гремит: грохот бьет по голове, соседа не слышно, если даже он кричит в самое ухо. Но привычному человеку мотор совсем не мешает. Больше того — в беспорядочном шуме ухо улавливает подобие какого-то мотива. Об этом может рассказать любой шофер, тракторист, комбайнер. Опытный человек даже понимает "язык машины". Он слышит, как ходят в цилиндрах поршни, как крутится на подшипниках коленчатый вал, визжат шестерни в коробке передач и в дифере. Трактор неторопливо ползет по полю, а тракторист озабоченно прислушивается: "Пальцы износились, надо сменить…", "подшипники стучат, пора делать подтяжку".
Вначале Олексан удивлялся, как это Ушаков безошибочно узнает на слух, какую деталь нужно сменить, где и что подтянуть. А теперь и сам стал различать "инструменты в оркестре". Недавно сказал Ушакову: "В коробке зубья шестеренки покрошились. Сменить придется". Бригадир не поверил: "Почудилось тебе, Кабышев". Олексан все-гаки сиял крышку коробки и показал Ушакову осколки металла. Ушаков развел руками: "Да-а, полсмены стоять придется. Хорошо, вовремя обнаружили, а то бы еще больше простояли". Бригадир сказал "обнаружили", а надо бы — "обнаружил", — уж очень хотелось Олексану, чтобы похвалили его одного.
Впереди показался пень — большой, старый, но еще крепкий. Каждый год его обходили сеяльщики, жнецы и комбайнеры. Олексан уже собрался его объехать, но вдруг решил: "Будь что будет, не сверну. Попробую своротить!" Из выхлопной трубы вырвались черные клубы дыма, мотор надсадно завыл, трактор напряг все свои тридцать две лошадиные силы. На одно мгновение он остановился, что-то затрещало — и вот машина снова рванулась вперед. Олексан оглянулся: раскинув в стороны уродливые руки-корни, пень лежал на боку. "Ого, какой ты уродина! — подумал он. — Выставил наружу головку и сидишь себе, а главное-то у тебя, оказывается, под землей спрятано".
Только потом Олексан почувствовал, что все еще крепко держится за руль, а пальцы побелели. На лбу выступили капельки пота, будто это он сам выворотил пень из земли.
Дневная смена давно уже вернулась — только Олексана еще нет. Трактористы поужинали и разбрелись кто куда: одни — в сарай отдыхать, другие — прогуляться на Глейбамал. Андрей и Сабит, несмотря на позднюю пору, поехали на велосипедах в Акташ смотреть новую кинокартину. В Акагурте кинопередвижка бывает раз-два в неделю, — и то привозят все старые фильмы, которые по воле райкультпросветотдела совершают по колхозам несколько круговых маршрутов. Андрей то и дело ругается: "Я в газете читал: фильм в Москве еще в прошлом году люди смотрели, а к нам только привезли. Да что, мы от Москвы на год отстали, что ли? Вот возьму да напишу ихнему министру!"
Дедушка Петыр, разнеся свою почту, сразу полез на печь и заснул. Трудно старому в такую погоду.
В темном углу около двери сидит Очей, подвязавшись платком бабушки Одок. У него разболелись зубы.
Днем он на стенку лез, но в больницу так и не пошел: боится, что вырвут зуб. И такая прыть появилась у вечно сонного, неторопливого парня: из избы мчался во двор, со двора в огород, с огорода обратно в избу, посидев минутку, с глухим мычаньем снова рвался к двери. Наконец сжалилась над ним бабушка Одок, — дала свой платок, завязав в него горячую золу. Теперь он сидит в углу и время от времени жалобно стонет: "Бабушка, зола остыла, сменить бы…" Сабит ему посочувствовал: "И почему это как раз нужного человека болезнь нашла? Попробуй положи на больной зуб горчицу или табак, беда как помогает. Валла! Не хочешь? Тогда обязательно помрешь, Очей". Только Очею не до смеха. Попробуй, посмейся, когда челюсть набок сворачивает.
Ночь темная. Небо сплошь затянуто тучами. Тихо и сонно по листьям шуршит несильный дождь. Шум трактора временами совсем замирает — значит, ушел в дальний конец загона, — потом снова нарастает, как жужжанье большого жука.
В открытое окно брызнули капли дождя, и лепестки черемухи, словно маленькие белые мотыльки, влетели в комнату, опустились на стол. Ушаков закрыл окно.
Стало совсем тихо, только ходики уютно тикают.
Но вот стукнула калитка, во дворе залаяла собака.
— Никак Олексан идет. — Бабка Одок отложила вязанье и застучала в печи ухватом. — Должно, наголодался. В обед носила ему в поле поесть, а он нос воротит: неохота…
Олексаи зашел в избу прямо в плаще, весь мокрый — вода ручейками стекала на пол.
Разувшись, Олексан долго умывался, докрасна тер лицо и шею грубым полотенцем.
— Давай садись, Олексан. — Бабка поставила на стол миску, нарезала хлеб. — Суп остыл, пораньше бы тебе прийти.
Видно, и правда, сильно проголодался Олексан: большими кусками откусывал мягкий, пахучий хлеб и торопливо хлебал чуть теплый суп.
— Ого, глядя на тебя, сам есть захочешь. Приятного аппетита! — пожелал Ушаков.
— Спасибо! — отозвался с набитым ртом Олексан.
Он полюбил эти часы ужина в кругу товарищей, когда за столом то и дело перекидываются шутками и едят много и аппетитно. И никто не провожает твою ложку долгим, тяжелым взглядом, от которого кусок застревает в горле, никто не надоедает: "Ешь с хлебом, чего зря хлебать, голодный будешь!" "Почему у нас не так? Мать за столом не разговаривает, и отец молчит. Как будто покойник в доме". Теперь Олексану казалось, что дома он никогда не наедался досыта.
— Ну, как дела, Кабышев?
— Сегодня хорошо, Павел Васильич, — охотно заговорил Олексан. — Загон был хороший. А потом, помнишь, был там старый пень? Своротил я его. А загон весь вспахал.
— Хм, своротил! Мог бы стойки поломать, а отвечать кому? Озорник ты, Олексан. Новый загон не начинал?
— Заехал, да только темно уж стало. Параска-апай там была, я ей факел сделал, вот она и светила мне. Ждет, пока я подъеду, потом снова вперед бежит, отмеривает. Устала она.
— Ого, выходит, ты нынче дал! — обрадовался бригадир. — Молодчина, хвалю.
В темном углу заворочался Очей, забормотал:
— Трудодней загребет…
Олексан перестал жевать, с удивлением уставился в угол, потом вопросительно взглянул на Ушакова.
— С зубами мается. Целый день стонет.
— А я-то гадал: почему нет смены? — проговорил Олексан. — Ну и что теперь?
— Да что? Может, к утру отпустит. В больницу не идет, хоть на веревке тащи.
Очей пробормотал:
— Из-за этого… зуба без трудодней останусь… м-м…
Олексан положил ложку на стол, встал, подошел к Очею, зло проговорил:
— Ну и что? Чего ты раскуковался: "Трудодень, трудодень!" Я твои трудодни не беру, не нужны они мне. Своих хватит. Иди сам да работай!
— Иди-и, — проворчал Очей. — Как я пойду… с зубом?
— Тогда сиди да молчи. Эх, ты…
Олексан постоял минуту, затем решительно сдернул фуфайку с гвоздя.
— Олексан, ты в сарай? Возьми мой зипун, ночь-то холодная, — посоветовала бабка. — Замерзнешь совсем.
Олексан остановился у порога, взглянул на бригадира.
— Я, Павел Васильич, в поле иду. Трактор в борозде оставил.
И вышел, хлопнув дверью. Бригадир хотел остановить Олексана, но потом раздумал: "Пусть идет. Успеет выспаться, ночь длинная. Черт бы побрал этого Очея, нашел время болеть".
Спустя некоторое время Ушаков открыл окно. Дождь перестал. Слышен был гул мотора — где-то работал трактор. "Это Дарья или "СХТЗ", что ли? Да нет, Дарья на другом поле. Значит, это Олексан".
В углу опять заворочался Очей. Встал, подошел к лампе, развязал платок. Щека у него раздулась, словно положил в рот целое яблоко. Осторожно погладил щеку, лаская больное место.
Попросив у бабушки Одок ее старый зипун, Ушаков отравился спать в сарай. Очей стоял посередине комнаты, поглаживая больную щеку и вздыхая. Ему явно не везло. Другим все само в руки лезет, хотя бы тому же Олексану. А Очею не везет. Хотел нынче подработать, получить побольше хлеба, — продать десяток-другой пудов на базаре, а там купить кое-что, отстроить дом. Тогда бы он уж стал жить спокойно. Так нет, не везет ему. С этими горестными думами Очей снова отправился в свой угол.
Эта неделя была для Олексана тяжелая: приходилось работать за Очея. Бригада держала первое место по МТС, а если трактор простоит хоть одну смену — значит, первого места уже не видать. Олексан работал в две смены.
Сегодня Очей его сменит: зуб все-таки пришлось вырвать…
Под непрерывный рокот мотора невыносимо хочется спать. Вечером, до самой полуночи, еще ничего, а под утро одолевает усталость, слипаются глаза. На рассвете Олексан уже еле сидит за рулем, еле удерживается, чтобы не выключить мотор и лечь прямо на землю, в теплую борозду. Но — нельзя! И Олексан щиплет себя за колени, руки, трет лицо. На минуту становится легче, но скоро веки снова тяжелеют, слипаются. Убаюкивает шум мотора, укачивает, мягко переваливаясь, трактор. Вжи-вжи-вжи… Что это? A-а, бегает Лусьтро, гремит проволокой. Вон и отец под навесом что-то обтесывает топором. Увидев Олексана, втыкает топор в дубовую колоду, сердито взглядывает на сына: "Ты где ходить? Почему так долго, ну?" Олексан хочет сказать, что был у товарищей, в бригаде, но не может выговорить ни слова, — язык словно распух во рту. Отец берет обтесанную рейку и идет навстречу Олексану: "Где был? Отвечай!" Олексан силится вымолвить что-то — и не может. Макар кричит и больно ударяет Олексана по лбу. А-а-а!.. Олексан проснулся, ударившись головой о руль. Крепко задремал! И, кажется, долго… Оглянулся — нет, всего на минуту, не больше. А трактор у него послушный — словно понимает, сам идет по борозде.
Доехав до конца загона, Олексан умылся водой из бочки, оглядел трактор; к утру он тоже похож на усталого труженика: на капоте выступили капельки росы, сбегали струйками вниз, словно пот с лица.
Небо постепенно светлеет над Глейбамалом. В деревне верхушки тополей уже видят первые лучи солнца. А здесь, по низине, еще бродят ночные тени, вдоль рощи стелется легкий дымок тумана. По солнце поднимается все выше, тени исчезают, воздух становится прозрачным. Солнечные лучи, пробившись сквозь ветви тополей, устремились в поле… Разбуженный ими, откуда-то вылетел жаворонок, штопором взвился в небо — вверх, навстречу солнцу! И над полем разливается трель, рассыпаются тысячи бубенчиков — кажется, что звенит сам воздух. В траве, на листьях вспыхивают разноцветные огоньки — роса переливается всеми цветами радуги.
Олексан любил эти минуты — минуты, когда рождается новый день. Дремота проходит, в грудь вливается свежесть, бодрость и сила. Никого нет, только в небе жаворонок, а внизу он, Олексан, один на тракторе в этом огромном поле. Кажется, и трактор ощущает прилив бодрости и гудит сильнее. "Эге-ге-э!" — кричит Олексан. Наверно, роща отвечает ему, но Олексан не слышит: "Эге-ге-э-э-э!.." Олексан сейчас один хозяин здесь, он может делать все, что захочет! И ему уже жалко, что скоро придет смена и место его за рулем займет Очей. А этого барана разве чем проймешь?
Вскоре действительно приплелся Очей, лениво стал шприцевать солидолом трущиеся части трактора. Олексан почти с ненавистью глядел на него.
— Смотри, Очей, трактор мне не угробь! — погрозил он. — Он сейчас как часики отрегулирован.
Очей пробурчал что-то вроде: "Не твой он… Хватит уж, нагнал трудодней…" Но Олексан только махнул рукой и пошел: не хотел портить себе хорошее настроение. Зашел в рощу, отыскав ключ, умылся ледяной водой. Закинув фуфайку на плечо, вышел на дорогу. Пыль за ночь осела, следы на ней оставались как нарисованные.
Немного погодя Олексан заметил на дороге чьи-то свежие следы. Кто-то наискось перешел через дорогу, направился в сторону озимого поля — следы темнели в росистой траве. Очей, что ли, здесь прошел? Но он был в сапогах, а эти следы — маленькие, похожи на детские. Наверное, у хозяйки вчера не вернулась с пастбища овца или корова, вот и ходит теперь, ищет.
Из рощи на дорогу вышла девушка. A-а, вот это кто ходит рано утром в поле! Галя-агроном. Олексан сделал вид, что не заметил девушки, не стал ждать ее. Он все еще сторонился Гали, настороженно отвечал на ее вопросы. Да и о чем ему с ней говорить? Она ему совершенно чужая — приехала откуда-то из города, приехала и уедет, не век же ей здесь жить. Да ее, наверное, Олексан и его жизнь ничуть не интересуют. А что касается работы, то Олексан все агротехнические требования соблюдает. Агроном тут ничем не могла упрекнуть его.
— Кабышев, подожди!
"Ну вот! Шла бы своей дорогой. Сейчас начнется: сколько выработал, на какую глубину пахал, заделал ли концы загона…"
— Здравствуй, Олексан! Почему мимо проходишь? А еще молодой человек!
Олексан слегка покраснел. С чего это она вдруг? Правда, Галя всегда приветливая, веселая, любит пошутить и посмеяться, особенно когда встретит Андрея. Они спорят и ругаются, а потом снова мирятся. Но Андрей — это Андрей, а Олексан — совсем другое дело. Он так не может.
— Мы с тобой соседи, Саша, — Галя искоса взглянула на молча шагавшего рядом Олексана. — А отношения вроде будто дипломатические: здрасте и до свиданья! Я, в конце концов, обижусь!
Олексан смешался. Что это она, смеется? Быстро взглянул на Галю: она не смеялась и как будто не собиралась.
— Почему же… Я как все…
— Нет, нет, Кабышев, на других не спаливай. Давно живем рядом, соседи, а как будто чужие. Может, ты сердишься на меня?
Олексан еще рал покосился на девушку, не в силах разгадать: всерьез что она или шутих?
— Не за что сердиться мне на нас. А насчет соседей — что уж дело прошлое… Не живу я дома. Ушел… — глухо проговорил он.
— Ах, вот как! Галя сделала вид, что удивилась. — Что-то говорили об этом, а я не поверила, прост не поняла: как что можно так — взять и уйти от родителей? Я была у вас… у ваших роди гелей, понравилось: очень чисто, уютно, тишина такая…
— Вот-вот, тихо у нас, как в гробу каком! — зло подхватил Олексан. — Мать с отцом живут, будто в долг кому дают. Все как-то не по-людски, потихоньку да с оглядкой. Попрекают да поправляют на каждом шагу, а я им что, маленький? Мать все хочет из меня хозяина сделать, а какой я им хозяин? И в трактористы нарочно послали, чтоб побольше зарабатывал. Мне-то не говорят, только сам вижу…
Минуту-другую шли молча. Озлобленное выражение постепенно сошло с лица Олексана. Галя, как бы думая вслух, медленно заговорила:
— Да, конечно, и такой семье… трудно ужиться. Я бы, например, тоже не смогла. Я где-то читала, что если человек слишком любит свои вещи, он забывает о людях. Нет, не так, ну, в общем… своя собственность целиком захватила их. Ты, Саша, не обижайся, что и так говорю о твоих родных. Они у тебя уже немолодые, и все это впиталось в них давно, надолго… Может, на всю жизнь. Их переделывать, наверное, уже поздно. А вот ты молодой…
Галя остановилась, испытующе посмотрела на Олексана и вдруг сказала:
— Твой отец просил передать, чтобы ты вернулся домой. Ждут они там.
Олексан отвернулся, глухо, но твердо, как о раз и навсегда решенном, сказал:
— Не пойду я обратно. Один проживу. И они тоже… проживут.
— Все-таки жаль их, они же твои родители. Как можно так легко решить: не пойду, и все?
Олексан по-прежнему твердо ответил:
— Почему легко? Не оставлю, помогать буду. А жить туда — не пойду! Чего меня уговаривать?
— Как же будешь жить? Ну, скажем, ушел ил дома, — это еще полдела, даже меньше. Главное — куда дальше?
Об этом Олексан старался не думать. Сам часто ловил себя на мысли: что же дальше? Но тут же отгонял ее от себя. В конце концов раньше смерти умирать нечего, что будет — то и будет. Но от вопроса этого — "что дальше" — так просто не отделаешься!
Олексан мотнул головой:
— Не знаю пока. Ничего не знаю. Поживем — увидим.
Молча дошли до мостика, перекинутого через Акашур. Из-за ивовых кустов вдруг показался Мошков. Увидев Галю с Олексаном, криво улыбнулся.
— Ого, добрый народ еще спит, а они уже по лужку успели прогуляться. Вот не думал!..
Галя вспыхнула, сердито проговорила:
— Как тебе не стыдно, Андрей! И вообще — разве я должна у кого-то спрашивать?
Андрей сразу изменил тон, примирительно сказал:
— Да я пошутил… Между прочим, товарищ агроном, не желаете взглянуть на мою пашню? Может, мелко беру или как там…
Галя засмеялась, погрозила пальцем.
— Андрей, но я же только вчера была там! Впрочем, идем. Мне нужно взять на анализ почву… на кислотность. До свиданья, Саша! — И ушли, смеясь.
Олексан постоял на мосту, без всяких дум глядя в воду. Потом перекинул фуфайку на другое плечо и зашагал к квартире трактористов. Проходя мимо своего дома, даже не взглянул, не повернул головы. А дом молча смотрел ему вслед своими глазами-окнами.
Вечером в конторе собралось правление колхоза. Заседали долго, до поздней ночи. Мужики одну за другой свертывали добротные цигарки из "огородтреста", как окрестили здесь махорку-самосад, и ожесточенно дымили. На стене позади председателя красовалась фиолетовая надпись, придуманная самим Нянькиным: "Не курите, если даже разрешают!", но на нее никто не обращал внимания.
Члены правления собирались, как всегда, долго. Нет дисциплины: назначат к шести, — хорошо, если к восьми начнут. Будь это в учреждении, Григорий Иванович пустил бы в ход приказы, выговоры. Здесь этого делать нельзя — народ другой…
Григорий Иванович обычно собирает правление два, а то и три раза в неделю. Каждый раз втолковывает: артельные дела нужно решать сообща, то есть "должно иметь место коллегиальное руководство". Однако члены правления почему-то не хотели этого понять, ворчали: "Сидим в конторе как окаянные". Но Нянькин знал по своему опыту: свыкнутся, еще будут заседать по-настоящему!
На сегодняшнем заседании предстояло решить добрый десяток вопросов: о птицеферме, о ремонте моста через Акашур, о закупке сбруи, да еще рассмотреть заявления колхозников. По каждому вопросу Григорий Иванович выступал обстоятельно, с разъяснениями и объяснениями.
Начали с птицефермы. Из полутора тысяч цыплят, привезенных из Акташской инкубаторной станции, более половины оказались петушками. Что с ними делать?
Подал голос почти невидимый в дыму Однорукий Тима:
— Резать их! Мясо сдать в счет заготовок или трактористам на питание. Чего думать-то? Эхма, великое дело!
Решили сдать петухов и счет поставки. Перешли к следующему вопросу: о мосте через Акашур. Переезжая на другое поле, трактористы проломили несколько досок настила. Нужен ремонт. Григорий Иванович начал было: мост — вещь нужная, к тому же имеется специальное постановление райисполкома, чтобы дороги, мосты и канавы всегда содержались в исправности.
Макар Кабышев сидел, как всегда, в уголке возле печки. Молчал, тяжело опершись руками о колени, сидел безучастно, не слушая. Со стороны он выглядел сейчас очень несчастным, уставшим от жизни человеком.
И в самом деле, было ему совсем не весело. Мучили тяжелые мысли: "Не вернется… На кого останется хозяйство, дом? Для чего копил, берег, ночей не спал, спину ломал, себя не жалел? Кто знает, может, помру скоро… А помрешь — ничего с собой не возьмешь. При жизни-то все мало, а помрешь — ничего не надо, хоть всё прахом пропади… Эх, Олексан, чем обидели мы тебя? Ушел из родного дома, от отца с матерью. Ушел… А дальше-то что?.."
Тем временем Однорукий Тима решил прервать рассуждения Нянькина.
— Ладно, чего там, ясно! Надо ремонтировать мост, и точка! Макар Петрович, возьмись-ка ты за это дело. Тебе, как говорится, за инструментом не ходить.
Макар тяжело поднялся, ни на кого не глядя, с усилием проговорил:
— Со здоровьем у меня что-то неладно… Не знаю, смогу ли. Может, кого другого назначите?
Тима будто только этого и ждал.
— Эх, Макар Петрович, лучше бы не говорить тебе такого! Сказал бы прямо — наплевать тебе на артель! Небось сам не раз видел, что по мосту невозможно ездить? Дома-то у тебя досочка от забора ненароком оторвется — так тут же с молоточком выбегаешь! Выбрали тебя в правление за хозяйственность, а она, твоя хозяйственность, только до своего порога, а на колхоз ее уже не хватает. Выходит, не мил тебе колхоз? Смотри, народ рассердиться может!
Тима сел. В конторе стало тихо. Макар медленно обвел взглядом людей, осторожно опустился на место — как слепой, боясь упасть.
— Тима… ты меня на смех не выставляй. В колхозе я… дольше твоего работаю.
Тима махнул здоровой рукой, раздраженно сказал:
— Прошлыми делами недолго проживешь. Работаешь — так это только одни слова, что ты, что твоя жена — числитесь, а за колхозное добро слезу не уроните. Люди видят, кто чем живет!
Макара словно холодным потом прошибло. Вот оно, чего он ждал и боялся. В глаза упрекают: дескать, не так живешь, Макар! А что ему ответить?
Нянькин резко постучал линейкой по алюминиевой кружке, поставленной к графину вместо стакана.
— Товарищи, мы здесь обсуждаем колхозные вопросы! При чем тут Кабышев?
Тима громко возразил:
— Это тоже вопрос колхозный! Ничего, недолго осталось… До отчетного собрания!
Акагуртские петухи давно пропели полночь, на востоке небо стало бледнеть, а в конторе все еще заседали…
Прошумели теплые грозовые ливни. Вокруг Акагурта буйно зазеленели сады, на лугах поднялись травы. Там, где весной разлился Акашур, зацвела золотистая купальница — цветок разлуки. Акагуртские девушки, возвращаясь вечером с поля, бежали к речке: выкупавшись, вплетали в косы золотистый нежный цветок. Хорошо в такую пору в Акагурте.
А потом опали лепестки купальницы, целые тысячи их поплыли по реке — вниз, к Каме, а может, и к самок Волге, Теперь на Глейбамале шиповник раскрыл свои розовые бутоны.
По небу плывут легкие облака, смотрясь мимоходом в светлые воды тихого Акашура.
В поднятых на высокие шесты скворечнях кричат ненасытные скворцы, за оконными наличниками пищат еще совсем голенькие воробышки. Их родители, забыв о своих обязанностях, затевают ожесточенные потасовки. Не любят воробьев в птичьем мире, худая слава идет о них: привыкли жить на даровщинку, воры известные — чуть зазеваешься, и уже тащат из-под самого носа. С утра до вечера носятся — ищут легкую наживу, возле колхозных амбаров их тьма-тьмущая; только отвернется кладовщик, — целая стая налетит на зерно, разложенное для просушки, и клюют, воровато оглядываясь. Ко всему этому еще клеветники, сплетники, день-деньской сидят на заборах, перемывают косточки знакомым. Живут грязно, порядка не признают: из гнезд всегда торчат чужие перья, солома, пакли.
Да, лето и разгаре. Даже ночью не умолкает радостный птичий хор, дневных певцов сменяют ночные, в густой ольховой роще по-над рекой кричит дергач, В народе про него говорят, что он зол на людей и вечно жалуется на свою судьбу.
А какое раздолье в Акагурте соловьям! Только зайдет солнце — где-то за околицей один подаст голос, и ему тотчас откликается второй, вступает третий, и начинает перекатываться вдоль Акашура соловьиная перекличка. Какой-то смельчак облюбовал себе для концертов сад Петыр-агая, каждый вечер невидимый в кустах черемухи щелкает до самого утра. Говорят, что в азарте эта маленькая серая птичка обо всем забывает, и пока поет, можно взять ее голыми руками. Кто знает, может, и верно это, да что-то пока не слыхать, чтобы кто-нибудь в самом деле поймал соловья…
Бригадир Ушаков издавна страстно любил слушать соловьев. Оставаясь один, долго торчал у открытого окна или выходил на крыльцо и сидел там до самого рассвета.
Бригадир по утрам даже стал просыпать, и когда выходил из амбара, где обычно спал, никого из трактористов уже не было. Андрей Мошков как-то пошутил: "Соловьи не дают нашему бригадиру спать, тем самым вредно влияют на всю бригаду. Предлагаю прогнать из сада этого певуна. Кто за?" Ушаков свирепо глянул на Андрея, сказал без шуток: "Попробуй прогони, я тебя самого заставлю соловьем щелкать!" Бабка Одок испугалась: "Осто, Павел, да ты никак и вправду не высыпаешься? Ишь глаза красные…"
Однажды после ужина, когда трактористы разошлись кто куда, на крыльцо вышел Олексан.
— Можно, Павел Васильич, я тут посижу, послушаю?
Бригадир недоверчиво покосился на тракториста: смеется, что ли? Нет, Олексан сидел серьезный, будто и впрямь приготовился слушать соловья. Бригадир успокоился и предупредил только, чтобы тот дышать не смел. Молча посидели минуту-другую. И вот со стороны конного двора послышалась дробь. Это был вызов. В саду не замедлил отозваться соперник, — да так, что в один зачин кукарекнул петухом, просвистел скворцом, передразнил воробья и, наконец, рассыпался серебряными молоточками.
Ушаков с таким видом взглянул на Олексана, что можно было подумать, будто это его заслуга.
— Видал?
— Да-а, здорово! Тот, с речки, конечно, послабже.
— Ну-у, сказал! Да он ему в подметки не годится. Я за ними давно слежу, — этот каждый раз того забивает.
Силен! То-то, брат… А вы — "прогнать".
Посидели еще немного, слушая соловьиную бурю на реке. Наконец Олексан кашлянул тихонько — раз, другой. Ушаков недовольно поглядел на него: "Если пришел — сиди тихо, а не то уходи, не мешай".
— Павел Васильич — проговорил Олексан. — Дело у меня…
Ушаков нехотя повернулся к нему.
— Ну что? Днем не мог?
Олексан не знал, как начать, чувствовал себя неловко.
— У меня… лишние свечи есть. Не нужны они мне, так… может, кто попросит — пусть берет. Я хочу их, Павел Васильич, вам отдать…
— Это зачем? — удивился бригадир.
— Ну, знаете… может, кому понадобятся, попросят.
— А почему я? Сам не можешь?
Олексан мучительно думал: "Рассказать или не надо?"
— Сам тоже могу, конечно. Только, Павел Васильич, я… то есть у меня эти свечи как-то просил Сабит, а я не дал. Это как раз когда он руку поранил. Свечи у меня тогда были, в ящике лежали. А Сабиту сказал, что нет.
— Об этом я знаю, — сказал Ушаков.
Олексан изумленно посмотрел на него.
— Как… знаете?
— Хм, как… Видел в ящике. Плохо соврал — ящик-то открытым оставил!
Темнота спасла Олексана: бригадир не видел, как он покраснел, весь, до кончиков ушей.
— Я самому Сабиту еще не говорил…
— И не надо. Он тоже знает. Еще когда просить пошел, знал, что у тебя в ящике свечи лежат.
Ну и ну! Олексана это совсем сбило с толку. Что же это получается? Ходил он целый месяц, мучился, себя клял, боялся людям в глаза взглянуть. Хотел сегодня наконец бригадиру открыться, рассказать начистоту, — и все зря. Знали товарищи обо всем, вся бригада знала, и хоть бы одно слово кто сказал! Никто ему под ноги не плюнул: "Ты плохой человек, Кабышев!" Никто слова не сказал!
Олексан не видел, как Ушаков улыбался в темноте: "Ну, это неплохо, если сам решился сказать. Лучше поздно, чем никогда".
Олексан заговорил, голос у него прерывался от волнения.
— Я, Павел Васильич… не то что пожалел свечи, а так… подумал: надо, так имей свои. А получилось — Сабита подвел.
— Что Сабита? Больше самого себя подвел. Подумай-ка: говорят, кто другим не дает, тот и для себя жалеет, то есть сам у себя крадет. Вот ведь как, парень!
Помолчали. Ушаков неторопливо курил. Ночь величественно плыла над спящей деревней. От построек падали на землю резкие тени.
— Да-а, брат, — протянул Ушаков, — у тебя этого… старого духу еще осталось. Раньше говорили: "Чужая болячка не болит", то есть тебе до других дела нет, ну и ты, ежели даже помирать станешь, спасителя не жди. Каждый сам по себе жил. Посуди: сто, двести, а может, тыщу лет так жили, за тридцать — сорок лет сразу это не вытравишь. У всех есть — у кого меньше, у кого больше. Вот и надо стараться, чтобы меньше этого духу в тебе было. Вытравляй его сам, Олексан, по капле выпускай! Характер ломать надо. Понял?
Олексан с трудом ответил:
— Вроде понял… Спасибо, Павел Васильич.
— За что? — не понял бригадир.
— Думал, смеяться станешь.
— Хм, чудак. Что ж тут смешного? Ты, главное, не бойся людей, если надо чего, спрашивай, за это по губам не шлепнут. Так-то, брат.
Олексан встал, молча прошел в сени, снял с гвоздя фуфайку и отправился на сеновал. Для него предстояла беспокойная, бессонная ночь. Не соловьи беспокоили его, нет, — жизнь, временами вроде совсем понятная, ясная, а часто путаная, сложная, не давала ему спокойно уснуть. Надо было раз и навсегда все себе уяснить. Но только как?
Бригадир остался сидеть на крыльце. Поглядел вслед Олексану: "Да, это хорошо, что рассказал. Правильно сделал! А то раз бы утаил, другой, глядишь, — и совсем веру в себя бы потерял. Уехать бы ему сейчас отсюда — пущай окрепнет, жизнь повидает. Пустить его по правильной дороге — хорошо пойдет, шаг у парня твердый…"
Со вспашкой и севом справились, а работы в бригаде все равно не убавилось: начался сенокос, возили материал на строительство, готовились дисковать пары. Прошли те времена, когда трактористы, кончив пахать, надолго ставили тракторы на "ремонт". До уборки еще далеко, а сенокос — это, дескать, не дело трактористок. Неделями тянулся "текущий ремонт", ребята бездельничали. А колхозники тем временем косили луга, сгребали сено, копнили — все вручную. Механизаторы, посмеиваясь, возились в своем хозяйстве, готовили на зиму дрова, сено.
Теперь же с самой ранней весны и до позднего снега не знают тракторы отдыха, и даже зимой, по бездорожью, мощные дизели ходят до станции и обратно — возят людей, горючее, товары для кооперации.
Нынче сенокос в Акагурте непохож на те, что были раньше. Бывало, в первый день сенокоса женщины надевают самые нарядные платья, иная даже монисто нацепит: посмотришь с Глейбамала, — кажется, будто расцвел луг невиданными цветами. Журавлиным косяком идут косцы, враз взмахивая косами. Три-четыре взмаха, — и готова целая охапка: травы вдоль Акашура богатые. Веселый звон доносится из ольховой рощицы: там удобно устроились кузнецы. Женщины время от времени подходят к ним — отбить затупившееся жало косы.
Хорошо на лугах в косовицу, только попробуй-ка целый день походить с косой — спину к вечеру не разогнешь!
А в этом году женщинам осталось скосить лишь кочковатые места да ложбинки, — все остальное берут косилками. Пулеметной дробью стучит машина, невидимо мелькают зубья ножа, позади ложится полосами скошенная трава. Запах свежескошенной травы волнами ходит над лугом, и от него слегка хмелеет голова, почему-то часто бьется сердце.
— Валла, Аликсан, здесь совсем хорошо! Почему целое лето нельзя косить? Весь год работать бы стал, — Сабит широко улыбается. Его трактор весь в цветах. Это дело Дарьиных рук. Удивительно, как это она еще не нацепила венок на самого Сабита.
Олексан осторожно вел трактор вдоль постати, когда кто-то легонько дотронулся сзади до его плеча. Живо обернулся — с большим букетом стояла Галя и весело улыбалась; что-то сказала, но Олексан замотал головой: "Не слышу!" Тогда она нагнулась и прокричала в самое ухо:
— Испугался? А я нарочно незаметно подкралась. Смотри, какие цветы!
Она поднесла цветы к самому его лицу. Олексан рассмеялся:
— У меня от этих цветов уже голова болит! Вон сколько их кругом…
А сам подумал: "Какая она сегодня необыкновенная. Почему? В новом платье. Красивая она. Ходила в фуфайке — незаметно было".
— Олексан, а где дизель? — снова наклонившись к Олексану, спросила она.
Он махнул в сторону рощи:
— Там!
Галя крикнула "до свиданья!", спрыгнула с трактора и пошла к роще. Она шла по некошенной траве, нагибалась и срывала цветы, и букет в ее руке все рос и рос. Олексан следил за ней пока голубая косынка не исчезла за ольховыми кустиками. Потом с завистью поглядел на трактор Сабита: оставила бы Галя ему свои цветы… Просто не догадалась, что Олексану тоже хочется.
Трава сохла быстро. И опять женщинам почти не пришлось трудиться: сено сгребли механическими граблями. Проедет с ними трактор шагов сто, — готова конна!
— Вот тебе и сенокос, не видали мы его совсем, бабы, — удивлялись акагуртские женщины. — Если так пойдет, что делать будем?
Ушаков успокоил их:
— Нашли о чем горевать. Будете с калачами чаи распивать, а машины вместо вас работать станут.
Огромный луг весь в частых копнах. Теперь придется поработать с вилами: скирдовальной установки в МТС нет. "Ого, сколько работы, можно без рук остаться", — подумал Олексан, глядя на луг. Хорошо бы стаскивать эти копны к скирде на тракторной тяге. Но как? Тут, пожалуй, ничего не придумаешь.
Посовещались с Сабитом.
— Валла, Аликсан, я тоже много думал. Совсем ничего не придумал. Ай-яй-яй…
— А что если сделать так… вроде невода? Мы его с двух сторон будем тянуть тракторами, а сено — волоком, а? Вот только… где взять такой? Ну, шевели головой, Сабит, думай!
Думали, придумывали разное и сразу браковали. Веревки для этого, конечно, не сгодятся — раз-другой подтянешь, и тут же перетрутся. Проволока слишком тонка, тоже оборвется.
— Сабит, в МТС — я сам видел — возле склада лежит трос, целые мотки. Хороший трос, полусталь. Все равно без дела валяется… Если бы дали нам! А, Сабит?
— Эй, Аликсан, ни за что не дадут. Для мастерской нужна, скажут. Валла, не дадут, знаю!
— Ну, если не дадут, сами возьмем!
…Ночью они отправились в Акташ. Сторожа они как-то обошли, так что никто не видел, как они очутились на территории МТС. Утром, затемно, когда Акагурт еще крепко спал, они притащили к кузнице по мотку троса. Сабит вытер со лба пот.
— Фу-у, Аликсан, думал, не дотащу. Коленки совсем слабые стали, не держат. Ты сильный, как лошадь!
— А я, Сабит, много меду съел, когда был маленьким. Большой ложкой, понял? Ну, пошли будить кузнецов!
Утром люди удивились, услышав шум в кузнице: чего это они спозаранок стучат? Видно, срочная работа. Ишь как стараются, в два молота!
"Невод" из толстого, в палец, троса к обеду был готов… Олексану все же было неспокойно: "А вдруг ничего из этого не выйдет? Утащили из МТС трос, изрубили. За это не похвалят…" Приволокли "невод" на луг, приладили к первому ряду копен. Завели тракторы, прицепили к ним концы троса. Олексан махнул рукой:
— Поехали, Сабит!
Взревели моторы, оба трактора враз тронулись с места. Олексан, обернувшись, неотрывно смотрел на "невод". Вот стальная сетка подхватила первую копну, — и та, казалось, оама плавно поплыла по лугу. "Невод" зацепил уже вторую копну, третью, четвертую… Из выхлопных труб вырвались клубы дыма, на миг моторы будто захлебнулись, но затем прибавили обороты — вперед, метр за метром! Сабит со своего трактора что-то кричал, размахивая рукой, не понять: то ли радуется, то ли ругается. Олексану самому хотелось кричать от радости: получилось, пошло дело!!
Стянув одним "заходом" весь ряд копен в один громадный стог, тракторы остановились. Сабит, сияя, подбежал к Олексану.
— Аликсан, нам орден должны дать, а? Мне хватит один медаль, а тебе обязательно орден. Голова твоя хорошо работает. Валла, инженером станешь!
…Чуть не весь Акагурт сбежался смотреть, как трактористы стальным неводом "ловят" копны на лугу. Глядя, как огромные стога медленно плывут по лугу, женщины ахали, всплескивали руками:
— Осто-о, тащит ведь, тащит! Глядите, как придумали!
— Когда бы еще мы их на вилах перетаскали?.. А кто выдумал так? Сын Макара?
— Смотри-ка!
Однорукий Тима хлопнул Олексана по плечу;
— Ну, брат, ты, оказывается, изобретатель! Слышишь, что говорят бабы? Спасибо тебе говорят!
Олексан незаметно поглядывал на людей, но среди них не было ни отца, ни матери. Не пришли посмотреть, как их сын работает…
Ушакова вызвали в МТС. Когда зашел в кабинет к директору, там уже сидела Галя.
Разговор, как и предчувствовал Ушаков, был об украденном тросе.
— С формальной точки зрения ваших трактористов — Кабышева и Башарова — следует отдать под суд. Ночью каким-то образом проникли на территорию станций. Так можно и весь склад увести, — директор побарабанил пальцами по столу. — И как это они унесли такую тяжесть? Кладовщик говорит, там не меньше ста килограммов было…
Галя засмеялась:
— О-о, Кабышев мог один все унести! Он такой сильный — после перетяжки одной рукой трактор заводит.
Директор встал из-за стола. Был он небольшого росла, худощавый, с острыми скулами. Если бы не глаза, которые в упор, будто просверливали насквозь, смотрели на собеседника, можно было бы сказать, что он человек очень добродушный. Но в глазах его все время поблескивали какие-то острые, холодные льдинки, и длинный, нескладный Ушаков под его взглядом сжимался, будто становился меньше.
Директор стал ходить взад-вперед по кабинету;
— Следовало бы этих изобретателей взгреть. Но… как говорят, победителей не судят. Ладно, первый раз простим… Колхозники, наверно, довольны?
— Да, да, они прямо не нарадуются! — горячо вступилась Галя. — Вы бы видели, как у них хорошо получается с этим… неводом.
Директор покачал головой. Он любил быстро принимать решения:
— Ну ладно, с этим покончено. Теперь другое дело. Необходимо послать несколько человек в школу механиков. Нам очень нужны участковые механики из своих работников. Есть у вас в бригаде подходящие люди? Учтите: надо послать одного из лучших, после учебы он будет работать у нас же. А то ведь привыкли в таких случаях выбирать по принципу: на тебе, боже, что нам негоже!
Ушаков перебирал в уме своих людей: "Башарова Сабита? Образования маловато, пять классов всего, и с русским языком неладно, слишком трудно ему будет. Дарью? От Сабита ее не оторвешь, не поедет в город. Андрея? По всем статьям подходит, но… не могу же его из бригады забрать. Нет, его надо выдвинуть на помбригадира. Кабышев… А что, если его послать? Пожалуй, верное дело. Парень с головой, справится. И для него это хорошо".
— Можно этого… Кабышева? По-моему, подходяще!
Директор удивленно взглянул на бригадира.
— Но ведь мы только о нем говорили. Вряд ли подобная "партизанщина" может послужить хорошей рекомендацией для будущего механика.
Ушаков стал его убеждать:
— Конечно, Кабышев еще молод, забывается… Но вы сами сказали, товарищ директор, что победивших судить нельзя. А с техникой у Кабышева все в порядке, хорошо знает машину. Механик из него получится, верьте моему слову! И потом, если человек ошибся, надо дать ему исправиться, а крест поставить никогда не поздно. Да ведь пользы от этого дела больше, чем вреда. Послать его учиться, вот и все! Как вы, Галина Степановна, согласны?
Галя закивала головой.
Директор посмотрел на них, усмехнулся и сказал спокойно:
— Что ж, так и запишем: за Кабышева поручаются бригадир Ушаков и агроном Сомова. Лично я тоже не против, думаю, что парень он толковый. Без головы этот… невод тоже не придумаешь. Одним словом, передайте ему: пусть готовится, поедет учиться!
Уже за дверью Галя вспомнила:
— Ведь с самим-то Олексаном мы не говорили! Может, он откажется?
— Кто, Кабышев? Ну-у, он сейчас руками и ногами ухватится за это дело! Дома не живет, куда ему деваться?
В детстве мать, лаская Макара, говорила: "В полосах У тебя, сынок, две завихринки — с пчелами будешь жить". Сбылись слова старухи: этим летом Макар собирался выставить девятый улей. И вот из восьми семей осталось только три — видно, эти были сильнее других. Неужели вместе с Олексаном из дома его ушла и удача, добрый дух покинул его?
Макар с виду как будто не огорчился гибелью пчел. Зоя же за двенадцать верст ходила к "знающему человеку", тот, поняв в чем дело, сказал, что есть в деревне злой, завистливый человек, завидует Зоиному счастью — посмотрел дурным глазом на пчел. Остальное Зоя уже сама ему досказала: "Да, это наша соседка Марьей! Кто же еще, если не она?" "Знающий человек" дал Зое засушенный корешок, чтобы, поминая бога, она положила его над дверьми своего дома, — тогда никакая порча не страшна. Приятно удивленная тем, что "знающий человек" так верно угадал ее горе, Зоя оставила ему пятнадцать рублен и десятка два яиц.
Но корешок не помог, а Зоя еще сильнее возненавидела соседку Марью, и ее квартирантку, и всех акагуртцев.
Макар же узнал, отчего погибли пчелы, но молчал, жене не рассказывал. В лаборатории установили, что пчелы отравились гексахлораном. Галя недавно сообщила это Макару. Гексахлоран? Откуда они его взяли? И вспомнил: весной, когда на складе протравливали семена, он взял немного химиката, завернув в бумажку, принес домой. Положил в укромное местечко, в подполье: "Кто знает, может пригодится". Но в темноте кто-то просыпал гексахлоран, — он попал в кадушку с медом. Этим медом Макар и подкармливал весной пчел…
Так Макар, подобно скорпиону, ужалил сам себя.
Последние дни Зоя стала ворчать, что сгнил нижний ряд бревен в конюшне, надо бы сменить. Ворчала дня два, и Макар решил сходить в лес, срубить бревен. Зоя, раз начала, не успокоится, как червь-короед, будет точить: "Конюшня вот-вот развалится". Конюшня простояла бы еще годков пять, но поди убеди в этом Зою.
Макар решил сходить в лес вечерком, хотелось остаться одному со своими невеселыми думами…
— Ты не долго там, — напутствовала его Зоя. — Повали да оставь, привезешь другой раз. В колхозе, чай, лошадь-то дадут?
Надо было взять в лесхозе билет на порубку, но Макару не хотелось идти в Акташ, да и Зоя отсоветовала: "Поди, одну елочку срубишь, так лесу от этого не убудет! Осторожней только, никто и не заметит".
Заткнув топор за пояс, Макар отправился в лес. Лусьтро увязался было за ним, но Макар зло прикрикнул, и собака с жалобным повизгиванием убежала под навес. Макар уже вышел за ворота, а пес вдруг громко завыл. "Э, чтоб тебя! — подумал Макар. — Пожалуй, надо бы взять с собой, за мышами бы поохотился". Но возвращаться не стал.
Старики рассказывают, что лет пятьдесят шестьдесят тому назад Акагурт весь был окружен лесами. Сейчас лесов осталось мало, следы могучих боров и ельников можно, видеть только в ложбинах, больших оврагах, да в поле иногда попадаются ели и сосны-великаны. В страду под ними отдыхают женщины, обедают трактористы: там всегда тенисто и трава густая.
Теперь там, где были леса, — поле, и в хлебах, к большой досаде комбайнеров, присели старые пни.
Да, нет уже настоящего леса. Из года в год рубили его в каком-то остервенении, сплавляли по рекам. До революции всеми этими богатствами владел лесопромышленник Ушаков. Сам он в своей лесной вотчине не появлялся, жил в столице, а здесь, в низовьях Камы и по Вятке, хозяйничали его приказчики, отправляя в города десятки тысяч кубометров превосходного леса.
И после революции лес продолжали рубить. Казалось, конца ему не будет. Рубили подряд, медленно отступала стена стройных елей, сосен, пихт. Огромный зеленый клин — по речке Мукше — засушил короед, потом его срубили на дрова. Каждый думал: на мой век хватит, а там дело не мое, пусть выкручиваются, как знают.
Потом в Акташе, да и во всей округе, началось большое строительство. Грузовые автомашины день и ночь возили бревна. Появлялись новые школы, больницы, клубы, жилые дома, а в каждом доме за зиму жгли по десять — пятнадцать "кубиков": здешние жители издавна привыкли держать в доме тепло — "пар костей не ломит".
И вдруг спохватились: за дровами приходилось уже ездить за много километров. Лесхозы установили жесткую дисциплину: за каждое самовольно срубленное дерево — штраф. Занялись посадкой — но когда-то еще эти полуметровые саженцы станут красавцами великанами…
С исчезновением леса старики связывали перемены в погоде: дождей будто стало меньше, целое лето дуют жаркие, сухие ветры, сушат землю, реки мелеют ("Разве Акашур раньше такой был? В берегах не умещался, э-э…"), и прежняя птица теперь не живет. Пожалуй, не напрасно жаловались старики!
Макар шел в сторону Чебернюка. Это был большой лог, где даже в самую Жаркую пору сыро и прохладно, а под ногами пружинят моховые подушки. Когда-то здесь проводились "огненные моленья", "священная" береза до сих пор стоит. Правда, она очень старая, в середине огромное дупло, вода подмыла и обнажила корни, и дерево чудом держится на самом краю промоины.
В Чебернюке лес сохранился в целости: отсюда трудно вывозить срубленные хлысты.
Спустившись в лог, Макар отыскал глазами старый пенек и присел отдохнуть. Выпростал из-за пояса топор, прислонил рядом к пню. Вокруг неумолчно и тревожно шумели старые ели, испуганно шелестели осины. Здесь еще владычествовал лес, чувствовалась его вековая сила. Редко где выглядывал из мелколесья свежий пень. Сколько еще стоять лесу? Вот пришел человек, какому-то дереву принес гибель. Которому? А завтра придет другой, третий, — и повалятся они, жалобно застонав, прощально взмахнув мохнатыми лапами. Лес шумел, словно предчувствовал беду.
Не спокойно было на сердце у Макара. Давно угнездившийся червячок ерзал беспокойно, напоминал старые и новые беды и ошибки. Что случилось в его жизни? Тяжело ворочались мысли, а червячок услужливо подсказывал: "Олексан ушел. Сын ушел от него, от родного отца. Ушел и не вернулся. Разве он, Олексан, прав, а Макар нет? Разве он всю жизнь шел не той дорогой? Видно, так оно и есть: ошибся Макар дорогой, тропинка его затерялась… Все есть в хозяйстве, могли бы безбедно жить, а вот жить как люди не могут. Нет у них спокойной, хорошей жизни, на сердце всегда тяжело. Видно, один достаток не приносит в дом спокойствие…"
Лучи заходящего солнца осветили верхушку леса, клен далеко от Макара вспыхнул пламенем. Какая-то птичка, невидимая в листве, настойчиво просила: пить-пить-пить. Ветер улегся. Лес затих, только осина продолжала дрожать всеми своими листьями. Но Макар ничего не замечал. Он думал только о своем.
"Почему так получилось? Ради чего он, не видя дня и ночи, трудился, гнул горб…"
И вспомнилась ему слепая лошадь на маслобойке. Ему всегда было жалко ее: не останавливаясь, ходила она по огромному деревянному кругу, который от толчков уходил назад из-под ее ног. Сколько шагов делала лошадь, на столько уже уходило назад полотно круга. Лошадь шла, оставаясь на месте. Она была давно слепа, бедняга… Макар вспомнил эту старую труженицу и подумал, что и он тоже всю жизнь шагал, оставаясь на одном месте. Всю жизнь он был привязан к своему хозяйству, а она, жизнь, подобно большому кругу, уходила из-под его ног. Разве он, Макар, не трудился всю жизнь? Разве Зоя не работала не покладая рук? Даже Олексан теперь стал зарабатывать. Нет, нет, семью его не могли упрекнуть в лени или в нерадивости. Так в чем же дело? Почему в семье раскол, славно пробрался в нее злой дух? Может, не надо было слушать жену, когда она по ночам нашептывала ему в ухо: "Свое хозяйство… никому не кланяться… копейка рубль бережет…" Но Макар и сам этого хотел — жить в достатке, иметь крепкое хозяйство. И достиг этого, а покоя нет…
Стало холодно. Макар вздрогнул, очнулся. Нехотя встал, взял топор: пожалуй, до темноты надо срубить хлыст. Постукивая обухом по стволам, выбрал подходящую ель. Запрокинув голову, осмотрел ее: в какую сторону потянут ветви? Ель стояла на склоне, — должна упасть вершиной как раз в сторону дороги. Так лучше, — потом легче будет вывезти. Лишь бы не зацепилась вершиной за соседнюю сосну.
Поплевав на ладони, Макар размахнулся и с силой ударил топором. Раз, другой, третий… Брызгами летели золотистые щепки, остро запахло смолой. Макар рубил легко, привычно. Подрубил одну сторону, куда должно было повалиться дерево, перешел на другую. Ель толщиной в обхват начала заметно покачиваться. "Ишь ты, дерево-то, оказывается, свилеватое, — подумал Макар, — как бы в сторону не потянуло. В гущине росло, не должно бы таким быть. Эхма…" Пот выступил у него на лбу, но Макар решил довести дело до конца. Еще несколько взмахов, — и ель нехотя качнулась, затрещали сучья. "Кажется, пошла. Эй-кой, малость в сторону валится!" — пожалел Макар, стоя под деревом и подталкивая рукой медленно клонящуюся ель. Вдруг засвистели ветви, с сильным треском полопались неподрубленные волокна. Задев сучьями за соседнюю сосну, ель как-то легко перевернулась в воздухе вокруг оси. "Эхма, да она свилеватая! Не туда пошла, эх не туда!" — пронеслось в голове у Макара. В ту же секунду дерево грохнулось о землю, комель отделился от пня, отскочил и со всей силой ударил Макара по голове. Он упал как подкошенный, и ветви прикрыли его.
Долго еще покачивались соседние деревья, потревоженные падающей елью. Наконец все снова стихло в Чебернюке. Умолкнувшие было птицы снова защебетали, и невидимая маленькая пташка снова просила жалобно: "пить-пить-пить…"
Человек под упавшим деревом не шевелился. Большой коричневый муравей побежал по неподвижной руке, перешагивая через трещины и осадины. Затем пробежал по плечу, взобрался на подбородок. Остановившись, заботливо почистил свои ножки, запачканные кровью, медленно стекавшей изо рта человека…
Макара нашли на другой день пастухи. В полдень, в самую жару, они загнали стадо в прохладный Чебернюк. Коровы вдруг забеспокоились: нагнув головы, окружили свежесрубленную елку, рыли передними ногами землю, мычали низкими голосами, а потом, подняв хвосты, шарахались в сторону. Пастухи решили, что поблизости ходит серый, и науськивали собак. Щелкали кнутами, с трудом отогнали коров от поваленного дерева. Мальчик-подпасок первый заметил торчащую из-под ветвей посиневшую руку, показал старшому. Раздвинув еловые лапы, увидели человека. Неудобно подвернув ногу, — будто он сильно устал и теперь отдыхал, — лежал на земле Кабышев Макар. Если бы не сгусток крови на губах и залитый кровью лоб, можно было подумать, что он и в самом деле прилег отдохнуть в тени. Суетливые муравьи бегали по его лицу…
Зоя еще ничего не знала. Макар не вернулся, но она не беспокоилась. Наверно, дотемна задержался в лесу и зашел ночевать к шурину в Усошур. Туда от Чебернюка ближе, чем до Акагурта. "Пусть побудет с людьми, — подумала Зоя, — может, полегчает, а то последние дни пуще прежнего стал молчаливый, угрюмый".
Услышав бессвязные слова перепуганного мальчика-подпаска, Зоя вначале ничего не поняла.
— Кто под елкой? Зачем?
— Честное слово, Зоя-апай, я сам видел… лежит там. Коровы очень мычали, еле их отогнали… а там Макар-агай мертвый лежит…
Страшным голосом вскрикнула Зоя, белее печки стало ее лицо. Схватившись за сердце, шагнула — ноги подкосились, снопом рухнула на пол. Без слов билась головой об пол, как когда-то — когда первый раз пришла в Макаров дом.
Мальчишка-пастушок, напугавшись еще больше, потоптался у дверей, повернулся и стремглав кинулся на улицу.
…Макара хоронили на другой день; погода стояла жаркая, ждать нельзя было.
Немало людей пришло проводить Макара Кабышева в последнюю дорогу. Многие, пожалуй, впервые переступили порог этого дома — с любопытством приглядывались, вздыхали: "Покойник-то сам все делал. Хозяйствовать умел…" Пришли даже те, котор" ые при жизни считали Макара человеком негодным, — смерть примиряет недругов. Женщины из Макаровой родни обмыли, одели покойника, а мужчины принялись делать Макару Кабышеву новый дом… В сарае оказался давнишний запас дюймовых досок, как раз и пригодились теперь. Всю свою жизнь старался он, чтобы все было в своем хозяйстве, чтоб не ходить с поклоном к чужим людям. Так оно и случилось: все нашлось — доски, гвозди, инструменты… Только от людей уйти уже не мог Макар. Чужие люди пришли в его двор, заполнили дом, и теперь Макар ничего не мог сделать — лежал на столе, накрытый чистым белым полотном, безразличный ко всему на свете…
…Олексану известие о смерти отца привезла Пара-ска. Она примчалась в поле, проехала прямо через пашню к трактору. Увидев ее встревоженное лицо, Олексан почуял недоброе, сердце сжалось. Остановил трактор.
— Олексан, поезжай-ка быстрее домой. С отцом твоим… неладно. — Голос у Параски был непривычно тихий. — Возьми мою лошадь.
— Что? — выдохнул Олексан…
— Под дерево попал. Насмерть…
Олексан побледнел, схватился за крыло трактора. Метнулся к телеге, но, вспомнив, что мотор не выключен, подбежал к трактору, вывернул жиклер и, не ожидая, пока мотор заглохнет, прыгнул на телегу и поскакал в деревню.
Подъехав к дому, оставил лошадь на присмотр мальчишек, шатаясь прошел к воротам. Давно он не был в отцовском доме — с тех пор, как отец крикнул ему: "Уходи!" Никак не мог представить себе, что отца нет. Казалось, что вот сейчас выйдет из-под навеса, исподлобья посмотрит на него. Но, войдя во двор, он увидел, что под навесом строгают и стучат молотками чужие люди. По всему двору валялась свежая стружка. И тогда он особенно остро почувствовал: он остался без отца и — поверил. Раньше он никогда не думал, что может остаться без отца. Казалось, отец будет жить всегда, — всегда один и тот же, не старея, не меняясь. Но вот теперь отца не стало.
Словно в полусне ходил Олексан среди людей, слышал голоса, что-то отвечал, когда его спрашивали. Начал было помогать мужчинам во дворе, но инструменты валились из рук, будто жгли: ведь совсем недавно их держал в руках отец. Кто-то взял из его рук рубанок:
— Ты, Олексан, иди, отдохни, мы сами справимся…
Только один раз взглянул Олексан на отца. Он лежал на столе, почему-то очень длинный и худой, покрытый белым холстом. Кто-то закрыл ему лицо — один глаз остался открытым и нехорошо блестел. Олексан взглянул на отца, увидел этот открытый глаз и — отвернулся.
До самого кладбища гроб несли на руках, подвесив его на полотенцах часто меняясь. Олексан нёс, не сменяясь, не чувствуя тяжести. Глухо стучали комья земли по крышке гроба, люди быстро работали лопатами, как будто торопились зарыть Макара. Зоя стояла тут же, остановившимся взглядом смотрела в яму. Лицо ее словно окаменело, глаза сухие. Женщины говорили:
— Ты, Зоя, поплачь, легче будет.
Оставив на кладбище холмик свежен земли, люди ушли.
День был знойный. Духота к вечеру усилилась, по потом заклубились тучи и прошла гроза. Ветер налетал порывами и снова затихал. Плохо прибитая к прыщу доска стучала на ветру, и казалось, кто-то настойчиво просится в дом. Во дворе завывал Лусьтро, рвался на цепи. Олексан остался ночевать дома. Это была тяжелая ночь. Вконец обессилевшая мать повалилась на лавку в женской половине и забылась, время от времени тяжело вздыхая. Остались ночевать и две женщины — дальние родственницы Макара.
Олексан долго сидел у стола, старался думать о том, что теперь будет. Отца нет. Без любви вырастил Макар сына. Сын без слез похоронил отца — как-то не научился он плакать. В большом доме Олексан остался теперь единственным мужчиной. Мать будет смотреть на него с надеждой: кормилец ты теперь, хозяин. Теперь он, как отец, должен каждый день что-то приносить в дом, в хозяйство. Ведь хозяйство — что большой костер. Если не давать пищу прожорливому огню — потухнет. А как же с учебой? В последние дни он жил, только этим: уехать в город, учиться. Отказаться от этого? Остаться здесь, стать хозяином? Нет! Ом не останется здесь, ни за что!
Вздрогнув, Олексан поднял голову. В доме тихо. Это была давно знакомая тишина. Только стучала доска на крыше да за дощатой перегородкой слышалось тяжелое дыхание и всхрапывание женщин. И все-таки чего-то не хватало в этой тишине. Все было по-прежнему, все вещи стояли на месте, но Олексан смутно чувствовал, что чего-то не хватает. Чего? Он несколько раз обвел взглядом стены. A-а! Огромные старые часы в черном футляре, доставшиеся Макару от тестя Камая, остановились. Не слышно их привычного, с легким скрипом тиканья. Раньше Олексану казалось, что часы, как и отец, будут жить всегда, никогда не остановятся, Но сейчас большой желтый маятник висел неподвижно. Часы Камая, которые так долго служили Макару, остановились…
Шли дни.
Жизнь Олексана, казалось, постепенно входила в привычное русло. Снова он после работы шел домой, снова каждый раз, когда он входил в ворота, его встречал Лусьтро, с радостным визгом рвался на цепи, пытаясь дотянуться до хозяина. По-прежнему в доме всегда чисто, вещи на своих местах. Полы вымыты, разостланы полосатые половики. Только одежду Макара Зоя вынесла в чулан и сложила там в одном месте. И в доме стало еще тише.
Но место людей в доме изменилось. Оба хорошо видели и понимали это. Понимали, но молчали. Спустя неделю после похорон Макара Зоя сходила в сельсовет, попросила записать Олексана домохозяином: сын теперь совершеннолетний. Это, думала она, привяжет Олексана к хозяйству. Сама она будто на все махнула рукой, во всем положилась на сына. Молчаливо ходила по комнате, выходила во двор, бралась за работу, но дело как-то не спорилось в ее недавно еще проворных и цепких руках. Так она и бродила без толку, точно потеряла что-то или силилась о чем-то вспомнить. Не стало в ее походке прежней легкости, когда она ступала мягко, словно большая кошка. Будто какая-то струна оборвалась у нее внутри.
Решила доживать свой век в доме сына. Сыну ни в чем не перечила, затаилась: пусть Олексан крепче прирастает к хозяйству.
Только однажды в голосе её послышались прежние нотки. Пришли три колхозных плотника. Они ставили новое овощехранилище и пришли к Кабышевым с просьбой: не хватает инструмента, а у Макара Петровича, помнится, инструменты были отличные. Может быть, дадут их, кончат — обязательно вернут. Плотники смотрели то на Зою, то на Олексана, не зная, с кем из них говорить. Зоя поправила волосы, скрестила на груди руки, вздохнула:
— У Макара, сердешного, все свое было, по чужим не ходил… Знаю, вам дай — концов потом не отыщешь. Руками отдашь — ногами поищешь. Чужое-то добро не жалко!
Олексану стало стыдно за мать. Опять она плачется!
— Мама! Ведь люди добром просят.
В голосе сына был упрек, но Зоя услышала и другое: это был голос хозяина.
— Мама, инструменты зря будут в амбаре лежать, заржавеют. Пусть лучше люди попользуются! Вернут же!
Зоя замолчала, обиженно поджала губы. Олексану стало жаль ее, но тут же решил: уступать нельзя. Пройдя в амбар, вынес плотникам нужные инструменты.
— Кончите работу, принесите.
После этого Зоя уже ни в чем не перечила сыну. Олексан унес в свою бригаду множество разных ключей, тисков, сверл и зубил (чего только не было у Макара!). Мать видела это, вздыхала и — молчала. Пусть, думала она, лучше так, зато он уже не уйдет из дома. А потом все встанет на свое место.
Олексан ждал, что мать станет упрекать его, и удивился, когда она промолчала.
Сабиту инструменты понравились.
— Валла, Аликсан, хорошо сделал! Нам они здорово пригодятся. Твой отец, видно, был большой мастер?
— Да, он работать умел, — коротко ответил Олексан. — Все, что у нас дома есть, он сам сделал.
В его словах была гордость за отца. Олексан не мог не признать, что отец умел работать.
Дни проходили, подобно легким облачкам на небе. На полях, где весной пахала бригада, буйно поднялись хлеба. Возвращаясь с работы, Олексан часто сворачивал туда, где зеленели посевы. Наклонившись, полоскал руки в мягкой, шелковистой зелени, как в чистой прохладной воде. "Ого, в трубочку пошла, скоро заколосится! — радовался Олексан. — Вот здесь как раз я пахал. Ну да, вон там своротил старый пень… Мои хлеба!"
А потом долго не было дождей. Иссушенная ветрами и солнцем земля потрескалась, трава выгорела, хрустела, крошась, под ногами. По вечерам в конторе собирались люди, с надеждой посматривали на барометр. Но стрелка как вкопанная стояла на "сухо, без перемен"… Галя несколько раз на дню звонила в МТС: "Какую сводку передавали По радио?" — и, услышав далекий голос диспетчера: "Облачность без осадков", бросала трубку.
Однажды Сабит, придя на квартиру, увидел расстроенную Галю и хитровато улыбнулся.
— Ай-вай, агроном, Галя-ханум! Совсем недавно звонил самому аллаху, срочно две тучки послать просил. Аллах сказал, обязательно будут!
Посмеиваясь про себя, Сабит вышел во двор. Под навесом сидел Петыр-агай, морщась, тер колени.
— Сынок, ты нынче в ночь идешь? Плащ с собой бери…
— Зачем, Петыр-агай? — удивился Сабит.
— Должно, дождь будет.
Сабит недоверчиво посмотрел на деда. С Галей, конечно, можно и пошутить, уж очень переживает девушка. А тут старый человек говорит.
— Петыр-агай, разве ты купил барометр?
— Хм, "барометр"! Поживи с моё, сам барометром станешь. Я вот сегодня даже за почтой не мог сходить, ноги болят. Перед ненастьем. И солнце утром взошло красное. А ночью, заметил, как звездочки мигали? То-то и оно. К дождю это, так и знай, парень!
Сабиту понравилась "сводка" деда. Удивился про себя: "Валла, если долго жить, сколько можно узнать".
И впрямь, после обеда с запада потянулись тучи, заволокли небо, а под вечер хлынул дождь. Настоящий ливень — лил как из ведра, с веселыми перекатами грома. Бабушка Одок прикрыла передником самовар, закрыла печную трубу, при каждом ударе грома мелко крестилась. А дед часто подходил к окну, смотрел во двор, удовлетворенно отмечал: "На воде пузыри — гость надолго!"
Андрей Мошков, скинув рубаху, босиком плясал под дождем. Из-под ног фонтаном летели брызги, струйки воды стекали по лицу, по крепкому загорелому телу, а он, хлопая себя по мокрым коленям, смеялся и кричал:
— Эге-ге-гей, даешь!
По канавам, до краев полным водой, засучив штанишки, бегали пацаны и пронзительно верещали:
Дождик, дождик, гуще,
Я поеду пуще!..
Яркая радуга повисла над Акагуртом. Бабушка Одок рассказала, что радуга своим серебряным ковшиком набирает воду, и кто увидит тот ковшик, — будет на всю жизнь счастливым.
А Петыр-агай теперь неизмеримо вырос в глазах Сабита. Стал он и сам примечать восход солнца, ночью часто посматривал на небо: что там поделывают звезды? Они, конечно, были на своих местах и дружески подмигивали Сабиту. Эх, если бы они все враз замигали, тогда бы Сабит первый узнал: сегодня будет дождь!
После дождя встряхнулась, словно проснувшись от тяжелого сна, Зоя. Опомнилась, ахнула: "Что же это такое со мной? Макара нет, а жить-то все равно надо. Сама недогляжу — все развалится, прахом пойдет. Нет, рановато сидеть сложа руки, смерти ждать. Смерть — она хоть и придет, да не так-то скоро!.."
Зоя прошла в огород, бережно подправила кустики картошки, поваленные ветром и дождем. Заметила, что на огуречной грядке побывали соседские куры, в сердцах плюнула:
— Ах, шелудивые! Свернула бы вам головы!
В саду поднялась поникшая от жары зелень, деловито гудели уцелевшие от болезни пчелы, торопливо очищали свои жилища от разного мусора, наращивали соты: опустошила семьи страшная отрава, а жить все-таки надо, готовиться надо к холодной зиме!
Во дворе по-прежнему квохчут куры, мычит корова, поджидая добрую хозяйку. Слушая эти милые сердцу звуки, Зоя чувствовала, как в душе ее просыпалось старое: "Пока жива, в доме хозяйка я! Никому, кроме меня, хозяйство не нужно. Олексан этого не понимает, — пока не скажешь, сам ни за что не возьмется. Не болит у него сердце за свое добро…"
С огорода она увидела в окошке спину Олексана. Сидит за столом, что-то пишет или просто так сидит, устало задумавшись.
— Олексан, сынок, ты бы помог мне тут. Не поспеваю я одна-то.
— Ладно, сейчас только вот допишу…
Вскоре он показался на крыльце.
— Ну, где помочь?
— Крыша на амбаре совсем прохудилась, в дождь вода, как сквозь сито, льется. Досточками бы забить, на сарае есть… Отец-то все собирался починить… — Голос у нее ласковый, печальный, к Олексану иначе не обращается — только "сынок, сыночек".
Взяв топор, Олексан пошел к амбару, распахнул дверь. Там, как всегда, полутьма, и с непривычки показалось, что в темных углах притаились живые существа — лохматые, угловатые, недружелюбные. Когда глаза привыкли к темноте, стал различать нагроможденные друг на друга ящики, связки мочала, кадки и кадушки. Давно ли схоронили отца, а вещи без хозяина уже успели поседеть, покрыться пылью. Да, нужен здесь глаз, чуть недосмотришь, — и все ужо рассыхается, разваливается.
Олексан решил разобраться в этой куче. Рядом с нужными вещами лежали, стояли, внесли совсем бесполезные, непригодные. Вот безносый, без ручки позеленевший самовар со старинным штампом "Тульского патронного завода", а рядом — искореженная рама велосипеда. "Откуда это она попала к нам? У нас никогда не было велосипеда". Сильно помятая проржавевшая бочка, высохшие березовые веники, рыбачья сеть… Олексан потянул ее — сеть с сухим треском разорвалась, поднимая легкое облачко пыли. "Для чего берег ее отец? Ведь никогда не рыбачил…" В углу громоздилась куча пакли, Олексан тронул ее ногой — на пол вывалились розовые, слепые мышата… Обозлившись, Олексан засыпал их паклей: "Все это надо выбросить к черту, сжечь".
В амбар заглянула мать.
— Мама, зачем это все здесь лежит?
Зоя сложила руки на груди, жалобно проговорили:
— Э-э, сынок, за это-то добро мы с отцом день и ночь не спали. Как без этого жить?
— Так тут все гниет, зря пропадает!
— Ах, господи. Не до того было, сынок. Я не поспевала, а отец… он последнее время будто вовсе рук лишился… Добро никогда не пропадет, не залежится, ему место всегда найдется.
— Половину здесь выбросить надо! Зря место занимает, в амбаре пройти нельзя. Мыши вон завелись…
Мать посмотрела на Олексана с обидой.
— Ой-ой, сынок, не ты все это нашел, рано собрался выбрасывать. Не тронь, пусть как есть лежит!
Олексан махнул рукой — без толку с ней говорить! Взобрался на крышу, стал прибивать оторванные ветром доски. В это время постучали в ворота. Лусьтро с лаем рванулся навстречу входившим Андрею и Гале.
— Эй, Олексан, придержи своего волка! — крикнула Галя.
Не дожидаясь, пока Олексан слезет с крыши, Андрей шагнул навстречу собаке.
— Ой, она у них злая, укусит! — Галя ухватилась за его рукав.
Лусьтро остановился, злобно ощетинился, присел и, глухо рыча попятился назад. Андрей так и шел на него, пока не загнал в конуру.
— На собаку всегда надо прямо идти, тогда она сама убегает. А если показать спину, тогда она от тебя не оторвется! Раз со мной так было — штаны разорвала, — улыбнулся Андреа Гале. — С тех пор не бегаю от собак.
Андрей огляделся — был он дома у Олексана впервые. Присвистнул:
— Фью, вот это я понимаю! Чистая крепость!
Олексан спрыгнул с лестницы, подошел к Андрею, поздоровался. Галя сама протянула руку.
— Хозяином стал? — кивнул Андрей на топор, который Олексан все еще держал в руке.
Олексан почему-то почувствовал себя неловко.
— Да так… просто. Вон крышу починил.
Под навесом Андрей заметил большую чугунную гирю, наполовину сидевшую в земле. Казалось, из земли торчит ручка, за которую можно поднять всю землю. Мошков подошел ближе, наклонился, очистил щепочкой грязь. На гире четко проступил выпуклый двуглавый орел с распростертыми крыльями.
— Ого, штучка-то с царских времен!
— Она давно тут валяется… Без дела, — пояснил Олексан.
— Отнеси в кузницу, там понадобится. Сейчас все равно не годится — мера старая, с нашей не сходится.
Поднатужившись, Андрей вытащил гирю из земли. Рывком поднял ее, постоял, широко расставив ноги, с силой отбросил в сторону. Потирая руки, крякнул.
— Два пуда. Слушай-ка, Олексан, мы к тебе по делу. Ушаков наказал передать: тебя в МТС вызывают. Заявление у тебя готово?
— Написал сегодня.
— Ну вот, не тяни, сбегай в Акташ.
Через двор с полным ведром прошла Зоя, на Галю с Андреем даже не взглянула, будто не заметила. Вылив помои, пошла обратно, и уже поднявшись на крыльцо, спохватилась:
— Олексан, гостей твоих в дом не приглашаю — полы как раз мою…
Андрей поглядел ей вслед, вполголоса сказал:
— Спасибо, мы как раз и не собирались!
Повернувшись к Гале, мотнул головой в сторону дома:
— Врет и не краснеет! Вынесла помои из котла, а говорит — полы мою…
Но Олексан его слов не слышал. Оставшись один, прошелся по двору, размахнувшись, воткнул топор в дубовую чурку. От этой чурки оставалась только одна половинка, другую сам Олексан еще весной унес в поле, когда первый раз выехали пахать. Тогда отец еще был жив…
"Ну, ни к чему сердце не лежит, словно все чужое", — думалось ему. Прошел в дом, начал не спеша переодеваться, собираясь в МТС. Одевшись, в раздумье постоял у порога. Потом толкнул дверь, коротко бросил:
— Иду в Акташ, мама. К директору вызывают.
На улице встретил Ушакова. Тот на своем меринке спешил к трактору Сабита — там что-то случилось.
— Ну, Кабышев, собрался? — спросил он, придержав лошадь.
— Иду вот. Зачем вызывают?
— Как зачем? Насчет учебы, должно быть. Ты смотри, не вздумай отказываться. Хорошая дорога тебе выпала.
— Да я и не думаю отказываться.
Нет, Олексан не собирался отказываться. В каком-то волнении, томясь, ждал он дня отъезда. Дома ему было невмоготу, словно отцовский дом давил его своими стенами. Каждая минута в нем казалась нестерпимо долгой, тянулась почти ощутимо. Успокаивался он только в бригаде, среди товарищей. Да, надо быстрее уезжать. Об этом и думал Олексан по дороге в Акташ.
Директор МТС сказал, что занятия в школе механиков начнутся через десять дней. Надо готовиться в дорогу.
— Возьми в бухгалтерии трудовую книжку, в колхозе рассчитайся по трудодням. Возьми пока половину, остальное — осенью. Можешь оставить доверенность на имя родных. Я слышал, ты… отца похоронил?
— Да. Месяц назад.
Директор помолчал. Олексан тоже сидел молча, опустив голову.
— Как же теперь, мать отпустит тебя?
Олексан испугался, что директор может передумать, взволновался, стал уверять:
— Нет-нет, меня никто не держит! Я поеду, обязательно поеду, товарищ директор!
— Ну что ж, тем лучше. Готовься, Кабышев.
Из МТС Олексан возвращался кружной дорогой: хотелось побыть одному, все обдумать. Вспомнил, что как раз этой дорогой он шел домой в тот день, когда они с отцом ездили в Акташ продавать картошку. В тот самый день они впервые поссорились с отцом, и он услышал от него тяжелые, обидные слова: "Сам еще не заработал!" Столько времени прошло с тех пор, многое изменилось в жизни Олексана. Не стало отца, а теперь вот и сам он уезжает отсюда.
Узкая тропинка выбежала из небольшого леска и стала спускаться, извиваясь, к реке. Олексан долго стоял на опушке, любуясь полями на той стороне Акашура. Хлеба стояли большими массивами, уходили к самому горизонту. Колыхаясь под легким ветром, они каждую секунду меняли цвет, перекатывались волнами, точь-в-точь как море, которое Олексан однажды видел в кино. Рожь уже начала желтеть, и Олексан чувствовал еле уловимый запах нагревшихся колосьев. Да, он вырос здесь, на этой земле, и с детства научился распознавать запах хлеба!
Вот он скоро уедет — и будет скучать по деревне, по этим полям, по Акашуру. Но ведь он через два года вернется сюда. Говорят, что родной дом тянет к себе, его найдешь с закрытыми глазами… "Мать уже старая, вернусь домой — будет отдыхать, хватит ей, наработалась. Как ей сказать, что уезжаю? Будет жаловаться: "Не успели отца похоронить, а ты уезжаешь? Одну меня оставляешь? Для чего же я тебя растила, раз теперь бросаешь дом?" Да, все это она скажет ему. Но он не может остаться. Нет, он твердо решил, что не останется. Пусть хоть развалится дом — он не останется.
Когда-то его родители жили в старой лачужке и мечтали о новом, хорошем доме. Выстроили себе дом, был он для них новый и хороший. Но для их сына он теперь такой же старый, какой была для родителей их лачужка.
Наступил последний день работы в бригаде. Доехав до конца загона, Олексан остановил трактор, заглушил мотор. Стало тихо и как-то грустно. По-домашнему, как в самоваре, шипела вода в радиаторе, трактор слегка вздрагивал, отдыхая, словно сильно уставший человек. "Ну вот, старина, расстаемся, — Олексан положил руку на крыло. — Пожалуй, и не увидимся больше: до моего приезда ты совсем состаришься, сдадут на слом. На смену вон какие молодцы-дизеля прибывают".
В сторонке, на пожелтевшей от пролитого керосина травке, сидел Очей и лениво жевал сухую корку: будто дремал с куском во рту. Узнав, что Олексан уезжает, он даже приободрился, в глазах появился хищноватый блеск: теперь он остается на тракторе один, полным хозяином; как говорится, лошадь своя, хотим — едем, а хотим — продадим… Будет работать день и ночь, стоять трактору не даст. Вот тогда-то посмотрим, сколько трудодней он отхватит! Подсчитывал заранее: на вспашке зяби заработает столько-то, на озимом севе — еще столько… Цифра получилась внушительная, и за ней Очею уже мерещились: во-первых, свой домик, свой огород, своя корова и, наконец, своя жена. А потом завести свою семью, трех — не больше! — детей — это был уже предел мечтаний Очея. Так он мечтал. Но ему не везло, в этом Очей был уверен. Бригадир Ушаков сразу разбил все его планы: вместо Олексана, сказал он, будет работать один из прицепщиков. "Да разве сможет он…" — заикнулся было Очей, но Ушаков успокоил его: "Целое лето проработал, сможет. А если будут затруднения, объяснишь, растолкуешь. Ты же теперь старший тракторист!" Получается, что не будет никаких трудодней, да еще придется обучать кого-то.
Поэтому такое плохое — хуже, чем всегда, — было настроение у Очея, и хлеб ему казался горьким, как лебеда.
— Очей, смотри, береги трактор, — обратился к нему Олексан. — А то тебе все равно — лишь бы вперед шел.
Очей пожевал корку, с трудом проглотил ее.
— Ладно.
Олексан ушел, а Очей даже не посмотрел ему вслед: он был окончательно разочарован в жизни.
Придя домой, Олексан еще с порога спросил:
— Мама, у нас есть чемодан?
Мать стояла возле печки. Ответила не сразу.
— Нету. Зачем он нам. Куда ездить-то?
Еще третьего дня, вернувшись из МТС, Олексан сказал матери, что скоро поедет учиться. Но Зоя не приняла это всерьез: видно, сын пошутил. Как это он уедет так, все бросит?
Походив по дому, Олексан вышел во двор, прошел через калитку в огород. С грядки возле конюшни сорвал десяток больших прохладных огурцов, набил карманы.
— Эй, кто там огурцы ворует?
Олексан обернулся. У колодца стояла с ведром Галя.
— А я подумала, что в огород вор забрался, — улыбнулась она, — оказывается, сам хозяин!
— Собираюсь вот. Ехать надо. Сегодня колхозная машина до станции пойдет. На ней и поеду.
— Ого, так скоро? Ну, счастливого пути! Мы придем тебя провожать, хорошо?
— Приходите.
Зайдя в дом, Олексан снова спросил:
— Мама, так у нас никакого нет чемодана? С котомкой неудобно вроде…
Тогда Зоя поняла: Олексан уезжает. Она остается одна! Выбежала из-за перегородки, встала перед сыном, заговорила чуть не плача:
— Дурно-ой, ты что задумал, кого спросился? Родную мать-то спросил? Куда ты, как такое хозяйство бросишь? Пропади она пропадом, твоя эмтээс, кроме тебя, людей, что ли, не найдут? Картошку надо окучивать, мед качать, дрова, сено на зиму готовить? Куда я одна справлюсь? Дурно-ой, Олексан…
— Уеду я, мама. Теперь уже поздно об этом. В хозяйстве тебе помогут, колхоз поможет.
— Тьфу на твой колхоз! — не слушая сына, распалялась Зоя. — Подумал о доме, о матери? Или совсем забыл?
— Мама, ну зачем ты…
— Я тебе мать, а ты кого слушаешь? Когда надо — мама, а когда не надо — собака!
— Ну, ты послушай! Если бы даже не посылали учиться сейчас, все равно бы потом уехал. Не могу я больше здесь оставаться, понимаешь, не могу! Жить по-вашему не умею, да и не хочу я. Ты меня пойми, мама! Может, потом поймешь… Ладно, я собираться буду.
Выбежал во двор, раздумывая, где бы достать чемодан. Полез на чердак, раскидал какие-то старые ящики, ударился коленом о ножку поломанного стола, но ничего подходящего не нашел. Зашел в амбар, и там ему попался на глаза сундучок с железной ручкой. В нем отец держал свои инструменты. "Во, это подойдет!" Открыл сундучок, выложил инструменты, вытряхнул сор.
Внес сундучок в дом, стал торопливо собирать вещи. Сорвал с гвоздя новое полотенце, завернул в бумажку мыло, положил чистое белье.
— Мама, ты бы сварила яиц. Потом немного бы меду и масла. У нас ведь есть, мама?
Подошел к окну, чтобы посмотреть, не подошла ли машина, и в это время услышал приглушенные всхлипывания. По спине пробежал холодок, защипало в горле. Мать плачет!..
— Мама, ну зачем ты? Ведь я только кончу школу и вернусь, а пока поживи… одна. Получишь мой хлеб. Хозяйство тоже… большое.
Мать с трудом проговорила сквозь рыдания:
— Что же я буду делать… с таким хозяйством, одна?.. Мочи моей… не хватит.
— Продай ненужное. Для чего тебе такая большая конюшня, амбар? Огород тоже, почти полгектара…
Слезы тут же высохли на глазах Зои. Продать? Нет, у нее свои планы: выйти из колхоза, жить своим огородом, — ведь скоро она будет считаться престарелой. Не стал Олексан ни хозяином, ни помощником. Тогда пусть уезжает. Она и одна проживет.
Олексан поставил сундучок у порога, присел: пусть дорога будет удачной. В последний раз оглядел родной дом. Все было знакомо до мелочей. Но ему вдруг показалось, что вещи смотрят враждебно, выжидают, когда он уйдет отсюда. Потолок впервые показался Олексану очень низким, — как будто давил на него, так что трудно было дышать, Матица торчала над самой головой. Странно, как это он не ударялся о нее?
Кто-то застучал в окно — видно, палкой. Когда-то он тоже ходил с палкой, стучал в окна: "Сегодня собрание, идите в контору". Эту обязанность выполняли все по очереди, от дома к дому.
— Дядя Олексан, машина уже ждет!
Это Гришка, сын Параски. Олексан встал. Подойдя к матери, неумело, первый раз в жизни, обнял и поцеловал в холодную сухую щеку. Зоя прижалась к сыну, но тут же отступила.
— Ладно, иди уж, иди… к своим. Раз хорошая жизнь тебе не нравится, иди, хлебни горюшка-то!
Уже схватив сундучок, у самой двери Олексан обернулся, еще раз взглянул на мать. Она стояла, опершись плечом о косячок перегородки, в старом кашемировом платке. Этот платок Макар купил ей в Акташе как раз в год рождения Олексана. Было жалко носить его каждый день — перевернула наизнанку, будто ждала какого-то праздника, чтобы надеть нарядным. А когда перевернула на лицо — платок был уже совсем старый, цветы вылиняли. Так и не успела пощеголять мужниным подарком…
Провожать сына она не пошла, остановилась у порога. Олексан вышел во двор, навстречу ему кинулся Лусьтро. Будто впервые Олексан заметил, что пес постарел; ошейник протер ему шею, — долго сидел Лусьтро на цепи, стерег дом и добро Кабышевых. Еще щенком Макар посадил его на цепь, чтобы злее был. Хозяин уже в могиле, а собака все бегает на своей цепи… Олексан одной рукой обнял пса, ласково потрепал:
— Ну, до свиданья, дружок, авось еще увидимся.
Открыл ворота и быстро пошел по улице, часто оглядываясь. Но матери на крыльце не было.
Возле конторы стояла грузовая автомашина, около нее толпились люди: кто ехал на станцию по делам, а кто просто пришел провожать. Олексан издали узнал высокого Ушакова, рядом с ним — Андрея, Галю, Сабита, Параску. В кузов уже забралось полным-полно пацанов: можно прокатиться на машине!
Олексана сразу окружили. Сабит взял из его рук сундучок и поставил в кузов.
— Валла, Аликсан, на год взял еды? Еле поднял!
Наверное, проводы всегда бывают одинаковые. Начались торопливые напутствия, посыпались советы.
— Пожалуй, через недельку начнем уборку. — сказал Ушаков. — Я думал тебя, Олексан, назначить к комбайну. Видно, придется взять Сабита. У Очея не получится.
— Правильно, Павел Васильич, — сказал Олексан, — у Сабита получится. А ты, Сабит, пиши мне, обязательно напиши, какой будет намолот с моего участка. Напишешь? И вообще пиши, слышишь? Небось скоро свадьба?
— Валла, Аликсан, и о свадьбе напишу.
Галя тронула Олексана за плечо:
— Ты, Саша, там крепче держись. И обязательно приезжай работать в свою бригаду.
— А куда же еще? — улыбнулся Олексан.
Шофер стал сигналить.
— Иди, иди, садись, Олексан, — заторопила его Параска. Но тут увидела в кузове своего сынишку, погрозила кулаком. — И ты уже успел? Слезай, сейчас же!
— Мам, я дядю Олексана провожаю!
— Осто, посмотрите на него! — всплеснула руками Параска. — Тоже мне, провожающий!
Олексан прыгнул в кузов, присел на свой сундучок. Вдруг торопливо сунул руку в карман, вытащил сверток и протянул Сабиту.
— Возьми это, Сабит.
— Что такое, Аликсан?
— Потом увидишь. Мой старый долг!
Машина тронулась. Олексан встал в кузове, долго махал товарищам, пока они не скрылись за поворотом.
Машина пропылила по улице, мимо дома Кабышевых, к шоссе. Олексан до боли в глазах смотрел в окна, но они были задернуты занавесками, и дом равнодушно проводил его своими слепыми глазами. И не мог знать Олексан — невидимая за занавеской, мать в узкую щелку смотрела вслед сыну. Побелевшими губами шептала: "Уехал. Уехал… — ломая пальцы, задыхаясь от обиды, плакала злыми слезами: — Проклятая жизнь!.."
Машина спускалась вниз по Глейбамалу, и дом Кабышевых медленно исчезал за бугром, будто уходил в землю. Сначала скрылся забор, последний раз блеснули окна; вот уже не видно и крыши…
— До свиданья, старый дом!
Взглянув последний раз в ту сторону, Олексан повернулся лицом к тугому встречному ветру.